Дневник предваряют воспоминания. Это своего рода подробная автобиография, написанная в 1924 году, когда Геббельс сближается с нацистами, склоняется примкнуть к ним. Ему 27 лет, он, как видно, подводит черту под предшествующими годами, расставаясь с самим собой, прежним, еще не ангажированным частным лицом.

Воспоминания написаны бегло, конспективно, фразами отрывочными, часто из одного слова, иной раз и закодированного, хотя присутствуют и более развернутые описания, сообщения о себе, о событиях своей жизни, те или иные рассуждения. Знакомясь с другими источниками за пределами этих страниц, уличаешь автора то в умолчании, то в лестных преувеличениях на свой счет. Заметно «модернизирование» себя, своих мыслей и мотивировок, привнесенных Геббельсом уже с новых позиций и опрокинутых в изображение себя в преднацистский период. Все же нельзя полностью отказать ему в откровенности. Так что с некоторыми коррективами можно уяснить себе не слишком замысловатую предысторию Йозефа Геббельса.

Он родился в 1897 году в небольшом городе Рейдте Рейнской области, в малообеспеченной набожной семье мелкого буржуа, как он пишет, а точнее, служащего на фабрике, обремененного детьми. Вырос в «невзрачном маленьком домике», купленном отцом вскоре после его рождения. У него серьезный физический недостаток – вывернута внутрь правая стопа. От рождения или приобретенное в отрочестве увечье, неясно. В то время когда он писал автобиографию, врожденный физический недостаток мог. бросить тень на его «расовую пригодность», а у него и без того было достаточно с этим хлопот из-за его внешности, не отвечающей стандартам арийца. Йозеф Геббельс не мог сойти за «великолепную белокурую бестию». Можно понять его стремление завуалировать происхождение физического недостатка. Так или иначе «это было одно из определяющих событий моего детства, – пишет он об обострившейся хромоте. – Я был предоставлен самому себе, больше не мог участвовать в играх других… Мои товарищи меня не любили. Товарищи меня никогда не любили». В школе случалось, что на него сыпались жестокие побои учителя. Но дома к нему, в связи с его хромотой, относились особенно бережно и, несмотря на суровое материальное положение семьи, ему за счет остальных детей создавались все условия для занятий, даже было приобретено для него подержанное пианино.

Память о своей ущербности присутствует в его характере и в его поведении, хотя в дневнике он почти избегает упоминаний о своем физическом недостатке. И все же… «Моя нога причиняет мне много страданий, – пишет он 15 июня 1926 года. – Я бесконечно думаю о ней, и это отравляет мне радость, когда я среди людей».

Заполняя страницы воспоминаний в 1924 году, он параллельно продолжает вести начатый дневник и срывается в нем на признание: «Дети бывают ужасающе жестоки, особенно к физическим недостаткам других детей. Я бы мог об этом порассказать». Но те невзгоды своего детства он с мазохистской готовностью тут же оправдывает правом сильного над слабым: «Но дети ведь таковы от природы. Разве природа не чудовищно жестока? Разве борьба за существование – между человеком и человеком, государствами, расами, частями света – не самый жестокий в мире процесс? Право сильного – мы должны вновь явно увидеть этот закон природы, и тогда разлетятся все фантазии о пацифизме и вечном мире… Нынешний мир заключен за счет Германии. Рассуждайте о мире, когда 60 миллионов живет в рабстве. Неужто 60 миллионов не сломают ваше ярмо, как только почувствуют в себе силы? Что вы болтаете о пацифизме! Разве мы не хотим вернуться к природе? Проповедуйте пацифизм перед тиграми и львами!.. Что ж ты хочешь от меня, если я сильнее? Жалуйся своему богу… Надо заново найти для всего простые слова, иначе мысли сбиваются… Вечных истин нет. Есть вечные законы. Законы природы».

Культ силы, культ войны. Смесь примитивного дарвинизма с утрированным фашистскими идеологами учением Ницше.

Этим проникшим в общество мотивам вторит Геббельс. Гитлер позже выскажется в том же направлении решительнее: «После всех этих веков хныканья о защите бедных и угнетенных пришло время для нас решиться защищать сильных против слабых. Одна из основных задач германского государственного управления заключается в том, чтобы навсегда предотвратить всеми возможными средствами развитие славянских рас. Естественные инстинкты всех живых существ подсказывают нам необходимость не только побеждать своих врагов, но и уничтожать их».

Ко времени, когда Геббельс записал свой монолог в тетрадь, 11 июля 1924-го, он приблизился к национал-социалистам, хотя и не решил еще окончательно, с ними ли он. Он раздерган и непоследователен. Четырьмя днями ранее он заносит в дневник строки, которые расходятся с его монологом: «Человек рожден для страдания», «не забывать, что мы жалкие люди». Все в нем еще неустойчиво, противоречиво. Но та риторика о праве сильного и реваншистские крикливые замашки – стартовая площадка Геббельса – национал-социалиста.

Но это несколько позже.

«ПРОСНУЛСЯ ЭРОС»

На страницах воспоминаний, отнесенных к годам юности и студенчества, пришедшимся на годы Первой мировой войны, его особенно занимают отношения с женщинами. «Смутное томление. Проснулся эрос. Уже мальчиком вульгарно просвещен». Сюжеты краткие и протяженные. «Я люблю женщину почти безумно. Борьба с полом. Думал, что болен. До сих пор не совсем преодолено». «Друзья отчуждаются. Только Лене. Удивительное мальчишеское блаженство. Конечно, жениться. Вопрос чести». «Я впервые поцеловал ее грудь». «Лене. Ночь с ней в Райндалене на софе. Осталась чистой. Я чувствую себя мужчиной». «Разрыв с Лене. Люблю Агнес. Холодный поцелуй на софе. Лизель любит меня, я люблю Агнес… Хассан любит Агнес… Агнес в Бонне. Ночь с ней в комнате Хассана. Я целую ее грудь… Лизель в Бонне. Ночь с ней в комнате Хассана. Я пощадил ее. Она бесконечно добра ко мне», и так далее.

О своем товарище Кёлше он пишет возвышенно: «Мой идеал». С тем большим тщеславным удовлетворением («Кёлш вполне доверяет мне») отбивает у него девушку Анку, и «Кёлш играет жалкую роль».

Анка «на коленях молит меня о любви. Впервые я узнал, как может страдать женщина… Она плачет, как ребенок». «Она опустилась в снег и умоляла меня». «Она грозит умереть… Она утопает в слезах». «У нее подгибались колени. Она побледнела как мел». Подобным же образом под пером Геббельса ведут себя позже и другие женщины, экзальтированно выражая свою страсть к нему теми же словами, клишированно, и далеко не всегда правдоподобно.

Ущемленность хромотой в дни, когда его сверстники и оба брата на войне, нуждается в компенсации, и Йозеф Геббельс стремится взять верх в соперничестве, утвердиться на поприще успеха у женщин. «Я победил», «я победил» и опять: «я в конце концов побеждаю».

Впрочем, тщедушный, некрасивый, маленький, он уверил себя в сходстве с портретом благородного, красивого Шиллера. А такое могло явиться только в самовлюбленных фантазиях. Его прозвищем в народе, когда он станет заметной в Германии фигурой, будет – «Сморчок». Но нарциссизм останется в нем до самого его конца.

В женщинах он ищет в этот период поддержку, непременное восхищение его интеллектом, музицированием, а то и стихами – авансы, которые он ждет от судьбы. Но любовная связь с Анкой, крепнущая привязанность к ней обостряют испытываемый им гнет нужды. «Разница в социальном положении (его и Анки). Я бедняк. Денежные трудности. Величайшее несчастье… Я живу и живу. Я едва замечаю, что идет война». «Анка моя. Днем на Шлоссбергвизе. В сене… Денег нет… Едва замечаю. Только Анка и тысячу раз Анка. Блаженные дни. Только любовь. Наверное, счастливейшее время моей жизни. Денег нет. Отчаянное письмо домой… Я плачу от отчаяния перед нуждой».

1918 г. «Впервые Достоевский. Потрясен. «Преступление и наказание». Читаю по ночам». «Приехал Кёлш. Анка борется в последний раз (в выборе между ним и Кёлшем). Я победил…

Революция. Отвращение… Демократические влияния. Тем не менее консервативен. Выборы. Баварская народная партия. Меня это не заботит… Сладостная, блаженная ночь».

1919 г. Ему 22 года, он еще студент. Любовные переживания и неотступно присутствующая нужда. «Денег нет. Даю уроки». Но, как видно, не очень прилежно. «Анка хочет украсть для меня сберкнижку». И тут же: «Анка знать не желает о моей нужде». Она «подарила мне золотой браслет… Денег нет. Я живу почти целиком на ее счет. Она добра и щедра».

В ревности стороны не обходятся без угроз смерти, без револьвера, имитации попыток не то самоубийства, не то убийства – словом, роковые страсти в духе моды времени.

«Я ДОЛЖЕН НАЙТИ СЕБЯ»

«Думаю о социальных проблемах. Экспрессионизм… Споры о Боге вечером в моей каморке… Вечером нет денег на ужин. Оставил официанту часы». «Фантастические планы женитьбы. Разбиваются о мещанство. Политика. Демократия и коммунизм… Девки в университете… Мистика. Поиски Бога. Я в отчаянии. Анка больше не может помогать. Куда деваться?.. Анка потеряла наши деньги. Тяжелая сцена. Поиски покоя и ясности… Я должен найти себя».

«Пасха 1920… Лихорадочное чтение. Толстой. Достоевский. Революция во мне. Россия… Красная революция в Руре. Там она спозналась с террором. Я издали восхищен. Анка меня не понимает».

Роман с Анкой подходит к концу. Анка оставляет его. У нее появляется жених, вероятно, более приемлемый, нежели превратившийся в люмпена Геббельс, тяжело переживающий этот разрыв, травмированный, вспоминающий Анку и спустя годы.

В конце 60-х я случайно разговорилась на улице Восточного Берлина с прогуливавшимся стариком. Он был рад встретить в заезжем человеке слушателя, готового узнать про то, что он пережил на своем веку. Со старческой горделивостью он вел отсчет пережитому издалека, от «лучших времен» – при кайзере Вильгельме. И потом во все последующие эпохи, будь то Первая мировая война, Веймарская республика, время Гитлера, принесшего, казалось поначалу, облегчение тяготам жизни, а следом войну, разруху. И каждую названную им эпоху он метил, громко восклицая: «Мы всегда голодали!»

Мне запомнился этот старик, пронзительно славший прошлому и боль и счет. С неизжитым отчаянием он помнил страшную инфляцию после поражения в Первой мировой войне, голод. Деньги возили тачками. Сосчитать невозможно. Старые люди были совсем беспомощны.

Позади университет, защищена диссертация. Достигнута первая цель – отныне вожделенное «доктор» будет неукоснительно подчеркиваться им. Осуществлена мечта родителей. Но Геббельс не видит себе применения. Живет дома, пытается что-то писать. Его невеста, Эльзе Янке, молодая учительница, с содействием родственника помогла Йозефу получить место служащего в банке в Кёльне, при той безработице чуть ли не завидное.

«Индустриальный и банковский капитал. Нужда прояснила мое зрение. Отвращение к работе в банке. Отчаянные стихи… Гитлер. Евреи… Томас Манн. Генрих Манн, «Верноподданный». Достоевский, «Идиот» (величайшее впечатление). Революция во мне. Пессимизм ко всему. Немецкая музыка. Вагнер. Отход от интернационализма… Безработица… Я сыт банком по горло… Отчаяние. Мысли о самоубийстве. Политическое положение. Хаос в Германии».

«ХАОС ВО МНЕ»

Честолюбие выталкивает его из банка. «Я все поставил на карту. Прочь из этой клетки или смерть». Прочь, но куда? Чем заняться? Ему 26. Он по-прежнему без средств к существованию. И все еще на шее у отца. И в 27 все так же. Из скромного своего жалованья часть денег отец ежемесячно отрывает у семьи в шесть едоков и с молчаливым укором исправно шлет Йозефу, вызывая в нем вспышки скрытой ненависти: «Мой папенька, любящий пиво педант, нечистый и мелкий в мыслях, озабоченный своим бюргерским существованием, без всякого шарма, почти без проблеска мысли. Мелкий буржуа, мельчайшего масштаба. Бедняга! Глупец! Но он, конечно, попадет на небо. Понять не могу, зачем мама вышла замуж за этого старого скрягу» (12.8.24).

Было: «Военный психоз. Никто ничего не замечает». Это в 1915-м. Но пришло мрачное отрезвление. Реакция. Германия истерзана войной и поражением, унижена Версальским договором, репарациями, массовой безработицей, хаосом, безудержной инфляцией.

Вернулся из плена старший брат Йозефа. «Ганс принес ненависть и мысли о борьбе». Он станет ярым фашистом.

«Пессимизм. Мысли о смерти». «Хаос во мне. Брожение». «Отчаяние. Я больше ни во что не верю». И поза: «Я отведал хаоса. Ужасное еще предстоит». Выбитая почва, утрата традиций, разочарование, ранние смерти молодых – это общий фон жизни. Разъедающая тревога, пессимизм, подпитываемый влиятельной в эти дни книгой Шпенглера «Закат Европы». Отторженность от действительности. Геббельсу не удается в нее вписаться. Нет надежды выбиться, нет обозримых перспектив для карьеры (хотя и неясно какой), и это, похоже, главный источник отчаяния. «Отчаяние. Мысли о самоубийстве». «Отчаяние. План самоубийства» – рефрен его записей. Встречающиеся в них те или иные суждения сумбурны, грубо эклектичны, назойливы, взаимно исключают друг друга. Какая-то нервическая пена противоречий. Он то в поисках Бога, то приветствует красную революцию и восхищен террором. То в отчаянии от хаоса («В Германии хаос. Судьба рейха на лезвии ножа»), то призывает хаос, и это не единственное, что роднит его с национал-социалистами, хотя он еще далек от них. На страницах воспоминаний Геббельс – малоприятный молодой человек, характера мелкого, тщеславного, истерического, но нацистом ему суждено стать не от рождения, как ни прокламировал он это.

Позже, став нацистским функционером, он измышлял, что уже в 1922 году вступил в партию, приписывая себе убедительный стаж. Но тогда он еще не был членом партии. Да и как знать, могло ведь все сложиться по-другому. Он хотел после гимназии изучать медицину. Может, это уберегло бы его от воплощения в нациста. Но учитель наставлял Йозефа: только словесность. При эгоцентризме юного Геббельса занятия литературой породили в нем тщеславные притязания стать писателем и обрекли в неудачники. В юности он был подвержен романтическим порывам: вместе со своим единственным другом Ричардом мечтал уехать в Индию. Мечта отпала. Потом была смерть Ричарда, поразившая Геббельса («Товарищи меня никогда не любили». Все, кроме одного – Ричарда). И его смерть надолго осталась зарубкой в душе Геббельса. Любимая Анка предпочла ему другого.

Множились обиды, страх одиночества, страх прозябания, социальной незащищенности. Неотступны страдания из-за ноги. Тиранила неудачливость. Безуспешна до отчаяния была картина самой побежденной Германии. Все это создавало комплекс крайней уязвленности жизнью в сочетании с пылающей жаждой выделиться – во что бы то ни стало! И все больше склоняло Геббельса к национал-социалистам.

Но он еще на распутье. И краеугольный камень идеологии нацизма, центральный пункт программы – антисемитизм, покуда что у Геббельса дилетантский, традиционный, а не тот матерый, профессиональный, которым он овладеет и примется насаждать его. Если к этому добавить то, о чем умалчивает Геббельс, но пишут его биографы, получается и вовсе смешанная, пестрая картина. Так, в университете его любимейшим профессором был знаменитый Фридрих Гундольф. Геббельс посещал его семинар, профессор дал ему тему для диссертации. Но интеллект тщеславного молодого человека не произвел на Гундольфа убедительного впечатления, и в узкий кружок своих учеников он не ввел Йозефа. Геббельс тем не менее продолжал чтить его. Однако не исключено, что уязвленность, которую он тогда испытал, припомнится в свой час евреям. Его «Doktorvater» профессор Макс Вальдберг, тоже еврей, помог Геббельсу в работе над диссертацией и при защите ее.

Приятель родителей Конен снабжал подростка Йозефа книгами, открывая незнакомых ему современных писателей (Томаса Манна и его «Будценброков»). К Конену обращался за советом Геббельс, когда в юношеские годы пытался писать, носил ему свои сочинения. А в тягчайшие дни студенческого безденежья тот оказывал Геббельсу материальную помощь. В письмах Геббельс обращается к нему: Onkel–дядя – и просит выслать деньги. Как нечто само собой разумеющееся он записывает в воспоминаниях о присылаемых ему по почте Коненом деньгах. Конен – еврей.

Стремясь преуспеть в журналистике, Геббельс за образец себе берет известного талантливого писателя и журналиста Теодора Вольфа, многолетнего редактора либеральной «Берлинер тагеблат», еврея, и только в его видном органе, а не где-либо еще он мечтает напечататься. Он упорно шлет одну за другой статьи редактору и неизменно получает бездушный отказ. Последствия нанесенных ему поражений, которыми он не делится с дневником, испытал на себе опрометчиво обращавшийся с его рукописями редактор. Вольф, эмигрировавший с установлением нацистского режима, в 1940 году – он уже старик – был при вступлении немцев в Париж схвачен, доставлен в рейх и погиб в концлагере Заксенхаузен.

Мстительность была органичной чертой Геббельса, установившего с приходом к власти теснейшую связь со спецслужбами.

Как пишут дотошные его биографы, Геббельс подарил Анке томик своего любимого поэта Гейне, книги которого будут гореть в первом же аутодафе из серии фашистских бесчинств и насилия, учиненного министром пропаганды и просвещения Геббельсом. Да только именно Гейне провидел: «Wer die Bucher verbrennt, irgendwann die Menschen verbrennen wird» – «Кто сжигает книги, когда-нибудь будет сжигать людей».

Август – октябрь 1923 г. «Плохо с деньгами. Инфляция. Уход из банка. Что теперь? В числе безработных. Прометей жжет мне душу. Отчаяние». Прометеев комплекс! Эдаким запросом и впредь, воспаляя себя, будет он терзаться: «Горю и не могу зажечь. Еврейство… Гибель немецкой мысли». Это уже напрямик Шпенглер. «Я больше не могу выдержать муки. Эльзе подарила мне тетрадь для дневника. Я должен писать, чтобы выразить горечь сердца».

«ПИВНОИ ПУТЧ»

Та тетрадь, что подарила ему Эльзе Янке, «возлюбленная, невеста», кстати сказать, полуеврейка, пропала. Геббельс, заполнив тетрадь, подарил ее Эльзе. И в дневнике нет записей о «величайшем» событии, каким станет в мифологии нацизма «пивной путч» 8-9 ноября 1923-го – авантюрная попытка Гитлера поднять мятеж и, подобно осуществленному годом ранее походу Муссолини на Рим, возглавить такой же поход на Берлин, чтобы свергнуть республиканское правительство и встать во главе страны.

Работая в московском архиве, я обнаружила две никому не известные рукописи. Автор обеих – военнопленный, бывший начальник личной охраны Гитлера, СС-обер-группенфюрер и генерал-лейтенант полиции Ганс Раттенхубер. Одна из рукописей – его собственноручные показания, другая, более полная, написана немного позже, в плену, – о Гитлере и о себе.

В 1918-м он обучался на офицерских курсах. Но уже год спустя Версальским договором Германия была разоружена, и состав рейхсвера (вооруженных сил) не мог превысить 115 тысяч человек. Безработный, упраздненный офицер поступил в мюнхенскую полицию. Будущий начальник личной охраны Гитлера повидал своего шефа в разных ипостасях.

«Мне часто приходилось при выполнении своих полицейских обязанностей наблюдать за поведением Гитлера в мюнхенских пивных. Шутники тогда говорили, что если бы не было мюнхенского пива, то не было бы и национал-социализма. Гитлер начал свою политическую деятельность в мюнхенских пивных, где сперва выступал как агитатор-одиночка, а затем как глава созданной им партии. Идеи реванша, воинственные призывы к походам на Запад и на Восток, погромные выкрики, заклинания, начинающиеся словами: «Мы, немцы», или «Мы, солдаты», имели особенный успех в возбужденной атмосфере пивных». На своих противников, оппонентов Гитлер со своими сторонниками набрасывались, избивали, «частенько их оружием были пивные кружки».

«В тот период «этот крикливый парень из пивной», как называли его в нашей полицейской среде, доставлял нам немало хлопот. Помню, каким он предстал перед моими глазами в момент совершения им путча 8 ноября 1923-го. (Это происходило в пивной «Бюргербройкеллер».) Его «молодцы» окружили здание, в котором выступали члены баварского правительства перед мюнхенцами, а сам Гитлер с наиболее преданными штурмовиками ворвался в зал. Он казался одержимым. Вскочив на стул, Гитлер выстрелил в потолок и с криком бросился в президиум. Под угрозой оружия гитлеровцы заставили правительственный кабинет публично отречься от власти. Гитлер объявил себя правителем и тут же сформировал новый кабинет, который не просуществовал и одного дня. Никто из нас тогда не думал, что этот фарс является прелюдией одной из самых страшных трагедий». Так готов судить о фашистском режиме, пережив его крах, главный телохранитель Гитлера, оказавшийся военнопленным.

Члены баварского правительства, согласившиеся в критический момент на требования Гитлера, сложили свои полномочия и присягнули ему. Но как только оказались вне опасности, распорядились арестовать Гитлера.

При нестабильной ситуации в стране, сотрясаемой вспышками рабочих волнений, баварское правительство в своем отношении к Гитлеру было непоследовательно: то преследовало его, то порой готово было видеть и возможную опору в нем.

Состоялся суд, предоставивший Гитлеру трибуну. Наглость, крикливость Гитлера на суде, скандальность, запугивание властей угрозами со стороны левых, игра на болезненных национальных чувствах и амбициях, готовность на все, только бы привлечь внимание, – известная тактика политических персонажей определенного толка. Мюнхенский эпизод не остался локальным. Освещавшийся в прессе суд имел широкий резонанс по всей стране, создал Гитлеру большую популярность.

Геббельс, когда познакомился с Гитлером, упорно желавшим считать мюнхенский путч революцией, позволял себе в дневнике подтрунивать над ним: «Шеф (так Геббельс долго называл в дневнике Гитлера) крупный путчист». Но с захватом власти нацистами 9 ноября, дата путча, который устойчиво теперь именовался «революцией», отмечалось ежегодно со всей помпезностью при активной режиссуре Геббельса. На месте действия, в Мюнхене, – многотысячное факельное шествие во главе с Гитлером, с колоннами «старых борцов», накаляющая толпы барабанная дробь, «последняя перекличка» – выкликание Гитлером имен нацистов, погибших в годы уличных схваток. В один из юбилеев (1935) – церемония «воскрешения из мертвых», как торжественно писали газеты. На площадь доставлены в саркофагах извлеченные из могил останки 16-ти погибших в дни путча нацистов, артиллерийский салют в их честь – апофеоз празднества.

«ЧЕГО Я ХОЧУ?»

27 июня 1924 г. Этой датой начинается огромный массив дневника. Язык записей зачастую небрежен, произволен по отношению к канонам грамматики.

Геббельсу 27 лет. Он по-прежнему без какой бы то ни было работы. «Я не могу сосредоточиться». «Чего я хочу?»

Неудачник, раздерганный непродуктивным честолюбием. Неукротимая мания выделиться, неизвестно за счет чего. И отчаяние от того, что это может не состояться. Затянувшаяся незрелость. Подростковые комплексы: агрессивность, максимализм, истеричность. Ультиматумы судьбе: угрозы самоубийства. Эти наблюдения будут накапливаться по мере чтения дневника.

Здесь и обеты, которые он не станет исполнять, мольбы к христианскому Богу, которого вместе с его учением он потом предаст, следуя Гитлеру. Заметны психическая аномалия, болезненное рефлекгирование, не согласующиеся между собой мысли, даже если каждая сама по себе выражена логично или содержательно, повышенная чувствительность к сексуальному дискомфорту и эротизм, перетекающий в политику и обратно.

Но сейчас остается еще полтора месяца до того дня, как он решит примкнуть к национал-социалистическому движению. Он начинает дневник еще не определившимся организационно среди борющихся партий и пока как будто с независимым манифестом. В нем и поза, но и смятение, выспренность, но и искренний протест отверженного.

27 июня 1924. Пусть эта тетрадь способствует тому, чтобы я стал яснее духом, проще мыслью, больше в любви, доверчивее в надежде, пламеннее в вере и скромнее в речи! – Жаль, что эти надпартийные добродетели ему не понадобятся. Все с ним будет как раз наоборот. Но пока впечатления от прочитанных книг питают его. И в этих первых записях он сосредоточеннее, традиционнее, словно перед тем, как отпасть ему от культуры. – Все эти книги о раннем христианстве происходят не из чего иного, как из сильнейшей тоски по Духу Святому. Гауптман, «Безумец во Христе». Пока первая книга на немецком языке на эту тему. Но насколько этот «Безумец» уступает «Идиоту» Достоевского. Россия найдет новую христианскую веру со всем юношеским пылом и детской верой, с религиозной скорбью и фанатизмом. В эти дни я много думаю о будущем Европы и Германии… У нас уже есть Новый Человек… Я хотел бы совершить с Эльзе свадебное путешествие с большими деньгами, большой любовью, без забот, в Италию и Грецию.

Но совершить путешествие ему доведется не скоро. С женой богатой, с Магдой.

«КУДА Я ПОЙДУ?»

30 июня 1924. В неоккупированной зоне уже вовсю идет борьба, которую я так давно ожидал, борьба между народной партией свободы и национал-социалистической рабочей партией. Им тесно вместе… Куда я пойду? Что за вопрос. К юношам, которые подлинно жаждут Нового Человека… Если б Гитлер был на свободе! Максимилиан Гарден, «Процесс». Как лживо, как самодовольно, как все написано для собственного упоения. Но порой поразительные проблески духа. Господа из народной партии, вам следует быть живее, духовно подвижнее, чтобы покончить с такими писателями. Одними ругательствами тут не обойдешься. Гарден человек способный на все – остроту, желчь, шутку, сатиру. Типично еврейский способ борьбы. Можно ли побить этих евреев иначе, чем их собственным оружием?.. Идея великой Германии хороша, но нет доблестных, прилежных, умных и благородных вождей… Нет фюрернатур. Я вообще пока не вижу народного вождя. Я должен скоро его найти, чтобы обрести новое мужество, новую уверенность в себе. И так всегда. Одна надежда за другой рушится во мне. Я иду прямо к отчаянию… Человек стоит столько, сколько он заплатил бы за себя, будь он другим… Я уже вечность жду места и денег. Отчаяние! Скепсис! Надрыв!.Я больше не вижу выхода.

2 июля 1924. Дух терзает нас и гонит от катастрофы к катастрофе. Только в чистых сердцах найдет терзаемый человек избавление от беды. Вырваться из духа к чистым людям! Роза Люксембург, «Письма из тюрьмы Карлу Либкнехту». Похоже, идеалистка. Порой поразительна ее искренность, теплый, ласковый, дружеский тон… Во всяком случае, Роза страдала за свою идею, годами сидела за нее в тюрьме – наконец, умерла за нее. При наших размышлениях этого забывать нельзя… Я слышу, как Эльзе командует на соседнем школьном дворе… Она уже не может существовать без меня. Я ее «все». Почему судьба дает мне так много любви? Почему я сам могу снова так много давать в любви? Я не такой как все? Я дитя счастья?

«В ГЕРМАНИИ НЕ ХВАТАЕТ СИЛЬНОЙ РУКИ»

4 июля 1924. Человеку трудно вылезти из собственной шкуры. А моя шкура теперь несколько односторонне антисемитская… Наш величайший враг в Германии – еврейство и ультрамонтанизм… Нам в Германии не хватает сильной руки… Германия тоскует об Одном, о Мужчине, как земля летом тоскует о дожде… Спасет лишь чудо. Господь, яви Германии чудо! Чудо!! Мужа!!! Бисмарк, восстань! Мозг и сердце у меня словно высохли от отчаяния обо мне и моей родине… Отчаяние! Помоги мне, Господи! Силы мои на исходе!!!

«МЫ, МОЛОДЫЕ, БЕЗ РОДА И ТРАДИЦИИ. МЫ СОЛЬ ЗЕМЛИ»

7 июля 1924. Политическая обстановка в Европе, особенно что касается отношений Германия – Франция, устремляется к насильственному сотрясению… Хайль унд зиг! За Нового Человека. Я читаю мемуары Бебеля. Он начал с нуля и стал известным, наводящим страх вождем социалистов… Русские достаточно причудливы, у них большевизм может соединяться с мистикой, фантазией, экстазом, возможно даже без желания и понимания этого вождями… Фантастически экстремистские вожди немецкого коммунизма натыкаются на немецкого мещанина. На немецкую глупость – или осмотрительность – как кому угодно… Квинтэссенция нового человека – мы, молодые, без рода и традиции. Мы соль земли. Поверх дворянства и буржуазии – новая порода… Мое будущее в непроницаемом мраке. Мне не на что надеяться и всего надо опасаться… Все дороги для меня закрыты. Грудь полна стремлений, но я нигде не нужен. Где найду я спасение?.. Я хотел бы снова однажды взмахнуть крыльями! Полететь в голубую даль! Почему все мы, современные люди, любим больное? Или мы сами больны? Мы слишком много страдали? Декаданс и сладок, и одновременно горек. Но смесь соблазнительна для модернистов.

В Германии после Первой мировой войны – эпоха быстрого распада традиционных связей и представлений, опустошенность сознания утратой вековых ценностей. Слом укоренившихся государственных структур распахивает болезненнонеобжитые просторы непредсказуемой свободы. И сулит преимущество какой-то новой безродности – «поверх дворянства и буржуазии». Уместным мне кажется привести тут слова итальянского правоведа Луиджи Феррариса, взглянувшего на все как бы с другой стороны и предъявившего счет эпохе. Ее вина, говорит он, была в том, что человек стал воспринимать себя как модель для успеха и ставить себе честолюбивые, нереализуемые цели. Геббельс без призвания, но с лихорадочной претензией – выделиться – тому пример.

«ГОРЮ И НЕ МОГУ ЗАЖЕЧЬ»

9 июля 1924. У государственного социализма есть будущее. Я верю в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм… Мы должны преодолеть усталость от государства.

«Я национал-большевик», – скажет он в другой раз.

11 июля 1924. Франция и Англия сговорились, разумеется, за счет Германии. Эррио – коварный подлец. Пуанкаре мне симпатичнее… Я жду и не знаю чего. Чего-то неизвестного, но чего же?.. Есть люди, столь изолгавшиеся, что из их слов уже инстинктивно отбрасывают 90% как ложь. Часть из них патологические врали (…пожалуй, и я), часть заклятые лжецы.

По поводу лживости Геббельса сходятся все исследователи. Но подобные признания и самокритичность позже не найдут себе места в дневнике.

14 июля 1924. Обо всем позабыть. Ни о чем не думать… Интернационалисты в коммунизме – евреи. Настоящие рабочие в действительности национальны до мозга костей, даже если они ведут себя как интернационалисты. Их беда в том, что евреи так превосходят их умом, что своей болтовней побивают их… Интернационализм противоречит законам природы…

15 июля 1924. Достоевский, «Нетхен Незванов». Доставляет удовольствие. Русская психология так наглядна, поскольку она проста и очевидна. Русский не ищет проблем вне себя, поскольку он носит их в своей груди. Россия, когда ты проснешься? Старый мир жаждет твоего освободительного деяния! Россия, ты надежда умирающего мира! Когда же придет день?

Он снова возвращается к «Неточке Незвановой».

17 июля 1924. Трогательная история девушки… Этому русскому трудно подражать. Психология у Достоевского всегда блестящая. Но в остальном по сравнению с большими романами «Нетхен» – приложение. Многое в ней слишком мелко для этого великого, великого русского. Может, ему были нужны деньги. Или он хотел расслабиться после большого романа… Я так малодушен перед повседневной жизнью. За что ни берусь, все не удается… Будто мои крылья подрезаны. Это делает меня хилым, апатичным. До сих пор у меня все еще нет верной цели в жизни. Иногда утром мне страшно подниматься. Ничто не ждет меня – ни радость, ни страдание, нет ни долга, ни задачи… Я снова спрашиваю себя: что мне делать? С чего начать? Вечное сомнение, вечный вопрос. Как иссохла моя, душа… Горю и не могу зажечь! У меня нет денег, меня это подавляет. Я проклят… На что нужны эти газеты! От них становишься только глупее и тупее. Политика меня погубит.

19 июля 1924. Да, монархия Старого Фрица – это было наилучшее государственное устройство. Но где взять великого Фрица?

«ЭРОС МОЯ МУКА»

23 июля 1924. Кто теперь назовет Манна чисто расовым писателем? У этого Манна нет расы, есть только цивилизация… За это вас хвалят только ваши еврейские приятели, хвалят ради политики, а не из эстетических соображений… Эльзе мила и добра. Как жена и возлюбленная. Кошечка? О нет, нечто большее… Но жизнь так вульгарна. Я часто стыжусь самого себя. Если б я мог на тебе жениться, Эльзе, было бы много легче… Мы тянем друг друга в грязь. Мы думаем и смеемся иногда так вульгарно. О, этот избыток низменного и стыда! Бедная Эльзе! Я действительно твой соблазнитель. Мы утрачиваем нашу любовь. Почему так должно быть? Почему эрос моя мука, почему он не должен быть для меня радостью и силой?.. Надо иметь работу и профессию. Борьба между деньгами и нацией… Я жду Эльзе, и мое сердце колотится, готовое разорваться. Эрос! Эрос! Эрос!

«КТО Я?.. Я ПОКА – НИЧТО»

24 июля 1924. Вечный вопрос о собственном предназначении. Кто я, зачем, в чем моя миссия и мой смысл? Могу ли я верить в себя? Почему другие в меня не верят? Лентяй я или избранный, ждущий гласа божьего? От глубочайшего отчаяния спасет меня все тот же сияющий свет: вера в собственную чистоту и в то, что мой великий час должен прийти… Я вышел из Вагнера.

29 июля 1924. Нужно отказаться от всего, что называешь собственным мнением, гражданской отвагой, личностью, характером, чтобы стать какой-то величиной в этом мире протекции и карьеры. Я пока – ничто. Большой нуль… Прежние друзья избегают меня как чумы.

Кто-то из них посоветовал ему сначала самому научиться думать. Он поражен таким умалением его и яростно судит теперь обо всех прежних друзьях: «Наша золотая молодежь. Академическое юношество. Будущие вожди народа. Отпрыски буржуазии. Неудивительно, что коммунисты ненавидят буржуазию как чуму… Мой эрос болен. Я не могу даже об этом думать… Я договорюсь до отчаяния».

Истерия отчаяния возникает почти в каждой записи. Как, где и к чему приложить себя, чтобы выделиться? «Я заболеваю… Я ничего не могу предпринять для своего будущего». Культивируя отчаяние, он обволакивает себя им, оно в то же время – опора позы и самомнения.

Еще в 1919 году он начал писать роман, надеялся пробиться, стать писателем. «Я пишу кровью сердца свою собственную историю – «Михаэль». Рассказываю все наши страдания без прикрас, так, как я это вижу… У меня расстроены нервы, я в отчаянии».

«Вперед! Вперед! Я хочу быть героем!» – восклицает Михаэль-Геббельс. «Я живу надеждой, что мой «Михаэль» получит приз кёльнской газеты. В Италию! О Боже! В Италию!» (15.7.1924).

Но печальный итог: «Я посылаю «Михаэля» от одного издателя к другому. Никто не берет… Это все мировая история, в которой мы живем. Что скажут внуки о нашем времени? Молчи и надейся!»

Роман не оценен, Геббельс относит это за счет пороков времени, которому еще предстоит отчитаться за это перед потомками.

Спустя годы, став видным нацистом, Геббельс, переработав рукопись, выпустил «Михаэля» в нацистском же издательстве. К старому мюнхенскому изданию «Майн кампф», которым я располагаю сейчас, приложен рекламный список вышедших книг, где под рубрикой «Художественная литература» значится также и «Михаэль. Одна немецкая судьба, страницы дневника. Роман д-ра Йозефа Геббельса».

Его проза была совершенно антихудожественна, пишет известный современный немецкий писатель Рольф Хоххут, патетична, как передовица, неостроумна, скучна. Публицист Хайнц Поль писал в 1931 году в «Вельтбюне» о «Михаэле», что это, в сущности, манифест коричневорубашечников о том, что они называли «немецким духом и немецкой душой». Ни в языке, ни в стиле, пишет Поль, он не обнаружил ничего немецкого, ни в одной фразе. «Но что я нашел – и каждое третье слово тому подтверждение – это абсолютно не немецкое, насквозь патологическое бесстыдство, с которым закипает в его (Геббельса) душе и наконец изливается наружу графоманская мерзость».

Тогда Геббельс потерпел сокрушительную неудачу – «Михаэль» был его главной ставкой. Он – несостоявшийся писатель, и интересы его все больше смещаются в сторону политики: «Если бы сегодня разразилась революция, я был бы способен выйти с пистолетом на баррикады. Творческие проблемы меня не трогают» (30.7.1924). Однако на другой день он записывает: «Тоска, пустота, утрата мужества, отчаяние, ни веры, ни надежды. Я вчера читал, что Вагнер в течение пяти лет не сочинил ни строчки. Разве здесь нет сходства?» Мания сопоставления себя с великими: с Шиллером, Прометеем, Вагнером. Список пополняется: «Как близок я Шпенглеру».

«НУЖНО ВСЕГДА БЫТЬ НАГОТОВЕ»

30 июля 1924. Я вполне разделяю мысли о России и ее отношении к нам. Свет с Востока. В духовной жизни, государственной, деловой, политической. Западные власти коррумпированы… С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством… Национальная общность – единственная возможность социального равенства… В России разрешение европейского вопроса.

«Господа дипломаты, читайте Шпенглера и Достоевского», – восклицает он. В эти годы Германия зачитывалась романами Достоевского. Книга О. Шпенглера «Закат Европы» была очень популярна.

2 августа 1924. Кто знает зачем? Но нужно всегда быть наготове. В Лондоне вновь торгуют Европой. …Проклятый эрос. Эльзе, вернись. Киппен приносит мне газеты: еврейский вопрос. Я не могу больше об этом читать, я умираю от злости.

Геббельс чуток к обострившемуся в Германии, в атмосфере поражения, социального напряжения, антисемитизму. И переимчив.

7 августа 1924. Мне снилось: на меня с ножом набросился болгарин. Он задел острием мне голову. Хлынула кровь. Силы покинули меня. Страх. Холод. Я почувствовал приближение смерти. И тут я проснулся. Этого человека звали Болгораков… Боже, покарай Англию.

11 августа 1924. Неистовые мысли об Эльзе. Когда она вернется? Я тоскую по ее белому телу… Постоянные уколы совести из-за беспричинно потерянного времени. Так можно отчаяться в собственном демоне…

12 августа 1924. Нужно сломать систему плутократии = демократии (знак равенства у Геббельса).

13 августа 1924. Вчера вечером Фриц Пранг. Пришел, слегка обругал евреев, выкурил пару сигарет, предложил несоразмерные, совершенно невыполнимые планы организации, сунул мне в руку пачку газет и удалился… Я недостаточно тверд и упорен. Потому я ни к чему не пришел в жизни… Страх обязательств. Мой идеал: уметь писать и этим жить. Но никто не платит мне хоть сколько-нибудь за мой помет. Мужество, мой мальчик! Ты должен работать для текущего дня. После нас хоть потоп! Это ты должен еще усвоить. Ответственность?! Такое только в романах из прошлых столетий. Учись брать жизнь, какова она есть. Это наполнит денежный мешок и набьет брюхо. Идеалами сыт не будешь… Но ты голодный пастор и им останешься…

Так, в декламации о жалких своих итогах, в унынии и безнадежности, 6 разбитыми надеждами на «Михаэля», без работы, профессии и заработка, он вплотную подошел к порогу, за которым его ждали разительные перемены в жизни. «Что мне делать?», «С чего начать?» Выбор неожиданно явился сам.

«ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?»

Этот приятель Геббельса, Фриц Пранг, которого он иронически называет в дневнике «идеолог», склоняет пока еще беспартийного Геббельса поехать на конгресс националистических партий в Веймар.

15 августа 1924. У меня нет никакой охоты ехать вслед за ним. Сейчас я снова переместился по другую сторону. Я полагаю, такой партийный конгресс – это что-то ужасное. Огромные толпы людей, которые все разом рвутся произносить речь. При этом сплошь радостный образ мыслей. Ой-ей! Хоть бы Эльзе была здесь.

Однако Пранг снабдил его деньгами на поездку, и он отправляется. В Веймаре, городе Гете и Шиллера, очаге великой немецкой культуры, состоялся смотр националистических сил. «Веймар!.. Хайль! Хайль! Город – шкатулка драгоценностей… Веймар – это Гете. Место драгоценной культуры лучших времен». На террасе Национального театра перед скульптурами Гете и Шиллера расположились лидеры партийного конгресса. И первый из них – прославленный генерал Людендорф. Его присутствие воспалило Геббельса.

19 августа 1924. О, наша блаженная юность! Мы вдохновенные фанатики! Гори, святое пламя!.. (Изнак свастики появляется на страницах дневника.) Я впервые вижу Людендорфа. Это для меня потрясение… Людендорф национал-социалист (он сам так представился), фон Грэфе подлинный народник. Правее правого… Как человек симпатичнее всех Штрассер, как вождь – Людендорф, как явление культуры – Грэфе. Людендорф устранил во мне многие скептические возражения. Он дал мне последнюю крепкую веру… Мы находимся рядом с признанной элитой Германии. Элитой честных и верных! Это так приятно, внушает уверенность и радость. Всеобщее братство. Во имя народа. На улицах нас приветствуют тысячи людей. Незнакомцы. И все же знакомые. Бойцы единого фронта. Под знаком свастики… Идут баварцы. С черно-белокрасным. Гвардия Гитлера. Сердце ликует в моей груди. Прекрасные юноши. Будущее. Надежда.

Герои «Трех товарищей» Ремарка, попав на подобное сборище, говорят между собой:

«–…теперь я знаю, чего хотят эти люди. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии.

– Конечно. Они хотят снова поверить. Все равно во что. Потому-то они так фанатичны».

Геббельсу же, помимо веры, в которой он априорно готов утвердиться от одного только присутствия здесь в лидерах Людендорфа, нужно – и в первую очередь – место под солнцем. И Геббельс, впервые оказавшись на партийном мероприятии, присматривается к лидерам, уже с ходу отождествляя себя с ними. Вот Штрейхер, один из основателей нацистской партии, издатель грязной антисемитской газеты «Дер штюрмер». «Ядовитый пошляк» – назовет его на Нюрнбергском процессе обвинитель от США.

Выступает Штрейхер. «Юлиус Штрейхер. Он тут же заговорил напрямую об антисемитизме. Фанатик с поджатыми губами. Берсеркер. Пожалуй, немного патологичен. Но таким-то он и хорош. Такие нам и нужны, чтобы увлечь массы. Должен же Гитлер что-то с этого иметь…»

Геббельс узнал себя – он свой среди этих людей. И с ходу прикидывает: «нам нужны». Он почувствовал здесь свою востребованность и не промахнулся. Глазами будущего пропагандиста он оценивает со всем цинизмом, как эффективен для овладения толпой антисемитизм. Антисемитизм станет его главным пропагандистским инструментом.

Так определилось в Веймаре, «что мне делать», «чем заняться», «с чего начать».

«Все громче, националистичнее» на этом сборе. «Мне немного стыдно за шум в Веймаре, когда я думаю о Гете».

«Страна высоких помышлений! – писал о Германии в эпилоге своей юношеской поэмы Гоголь. – Воздушных призраков страна! О, как тобой душа полна! Тебя обняв, как некий Гений, великий Гете бережет».

Но в ряду новых помышлений Геббельса не посетит стыд перед памятью величайшего немца, когда уже в ранге нацистского министра пропаганды, просвещения, культуры он вместе с элитой «честных и верных», близостью к которым так упоен на этом смотре националистических сил, позаботится об учреждении как раз рядом с Веймаром, в лесу, где тропы излюбленных прогулок Гете, концлагеря Бухенвальд («Буковый лес»). Гарь и пепел печей Бухенвальда оседали на старой ратуше Веймара, на доме художника Лукаса Кранаха, на черепичной кровле, под которой жил, творил и умирал Шиллер, на «casa santa» – «священном доме» Гете в городе «драгоценной культуры лучших времен».

В «Майн кампф» Гитлер пишет о массовом экстазе толпы, захватывающем новичков. Он настаивает: «Массовые собрания необходимы». Человек начинает чувствовать, что он «член и боец всеохватывающей корпорации». На массовом собрании пришедший впервые человек «захвачен мощным воздействием внушающего гула и воодушевления трех-четырех тысяч других людей… Он сам подпадает под колдовское влияние того, что мы обозначаем словом «самовнушение»… Человек, пришедший на такое собрание сомневаясь и колеблясь, покидает его внутренне укрепленным: он стал членом сообщества». Именно такое происходит с Геббельсом. Подвергшийся этому эксперименту, он оказался идеальным подопытным. Одиночка «легко поддается страху», а «картина большого сообщества оказывает стимулирующее и ободряющее воздействие». Он отправился в Веймар растерянным, мятущимся, без всякой опоры в жизни и с предубеждением к подобным сборам. А возвращается из Веймара окрыленным. «Сердце полно незабываемых впечатлений. Я снова обрел мужество» (19.8.24).

21 августа 1924. Моя деточка (Эльзе) пишет из Швейцарии… Во вторник мы увидимся в Кёльне. Я очень радуюсь этому. Авось удастся достать денег, чтобы мы могли остаться до среды. Что за беспутная ночь будет! Мои заметки готовы. «Либерализм и государственный социализм»… «Народный дух в борьбе с интернациональным»… Отец обеспокоен, что он потеряет свое место. В настоящее время это худшее, что могло бы с нами случиться. Куда я должен тогда деваться? Но быть может, это было бы хорошо для меня. Я буду тогда вынужден встать на собственные ноги. И должен выстоять перед опасностью превратиться в мещанина.

В это время Гитлер в тюрьме, в Лансберге, писал в «Майн кампф», как, оставшись без родителей, он направился в Вену, надеясь оседлать судьбу: «Я хотел «чем-либо» стать», «разумеется, ни при каких обстоятельствах – служащим». Так и Геббельс, еще не читавший этих строк, тоже не желает стать служащим и, значит, быть как все, «омещаниться».

И на 28-м году жизни, терпя некоторые моральные протори, он предпочтет сидеть на шее отца, и без того надрывно обремененного.

«Я в поисках денег, – продолжает он запись. – Сколько треволнений причинили мне в жизни проклятые деньги… Антисемитизм многих людей – только негативный семитизм. Они бьются с еврейством, как коммунисты с капиталом, чтобы самим стать респектабельными капиталистами».

22 августа 1924 . В Вюрцбурге выступал яростный и фанатичный Юлиус Ш. (Штрейхер). За четыре часа он так взвинтил своей страстностью толпу, что она спонтанно запела германский гимн. После второй строфы на сцену явился старый профессор в длинном черном фраке и, подняв руки, попросил тишины. Затем этот старый, седой как лунь человек забрался на стул и своим масленым голосом пропел последнюю строфу… Самый трагикомический момент был, когда старикан посреди пения свалился со стула… Вот так вынуждены мы, апостолы новой идеи, пробуждать народ…

«Фриц Пранг говорит, что я прирожденный оратор» – этой похвалой после первого же выступления решилось для Геббельса – с чего начать.

Выступать перед аудиторией, завладевать ее вниманием – как это много значило для недавнего скромного служащего Кёльнского банка.

КАКАЯ ДОРОГА ВЕДЕТ К БОГУ?

Не прошло месяца, как Геббельс восклицал: «Мы должны искать Бога, для того мы являемся на свет». Но это до Веймара. Теперь, когда он предпринимает первые практические шаги, участвует в организации полулегальной местной нацистской группы на оккупированной территории, он снова припадает к вере. Но уже по-иному.

«Мы должны быть берсеркерами нашей страсти и нашей веры, – провозглашает он в дневнике. – Только тогда мы можем победить. – И корит возможного оппонента, сомневающегося в этой вере, а точнее, самого себя: – Ты не веришь в свое дело? Стыдись быть человеком. Та дорога ведет к Богу, в которую мы верим, что она ведет к Богу… Потребность XX века – социальный вопрос. Он может быть разрешен лишь духом, а не рассудком» (21.8.1924).

Этой блудливой риторикой будет наполняться дневник. Разум отменяется. Чтобы победить, нужно быть безоглядным, жестким в вере. А вера – это то, с чем ты повязан. Нет нужды испрашивать у Бога ни веры, ни пути. Дорога к Богу – не поиск всей жизни, а прагматический выбор. Та дорога, на которую стал, ту и полагай ведущей к Богу. Как все становится элементарно, достижимо. Первые практические шаги Геббельса – и первое же отступничество от Бога. Религией становится политика.

«ДЕНЬГИ И ЭРОС – ДВИЖУЩАЯ СИЛА МИРА»

23 августа 1924 . До вторника, когда Ты приедешь, еще три дня. Мои часы – это лишь ожидания Тебя. Все во мне жаждет твоей сладостной благосклонности. Ты славная, любимая женщина!.. Политика – сплошное отчаяние. Либерализм, кажется, снова побеждает… С отцом у меня ожесточенная борьба. Он предпочел бы, чтобы наступило спокойствие и порядок, безразлично какой ценой. Мы, молодые, не желаем состояния трусливого рабства. Оставьте себе ваш кладбищенский покой. Мы хотим истинной свободы. Я изворачиваюсь насчет денег ко вторнику. По одной марке собираю я денег на дорогу (для встречи с Эльзе). Надеюсь, соберутся нужные 20 м. Эта душевная тоска ожидания огромных счастливых часов. Всеми мыслями владеет одно чувство: вновь увидеть, обрести. Каждый удар пульса о Тебе. Часы ползут как недели. Вечером, когда я ложусь в постель, я высчитываю, сколько ночей я еще буду в одиночестве. Днем я считаю часы, которые еще разлучают меня с Тобой… Маленький, любимый мышонок! – Завершается эта любовная декламация перепадом в другую тональность. – Я так мало приучил ее к хорошему, что любая радость возносит ее до небес. Я люблю женщин больше на расстоянии, чем когда они возле меня. Идеал и действительность!

29 августа 1924 . День с Эльзе в Кёльне… В послеобеденное время – наедине с ней в номере отеля… Ликующий крик. Пробуждается зверь. Пыл любви и страсти… Я люблю ее из всей глубины моего сердца… Эрос пробуждает во мне бога и дьявола. Деньги и эрос – движущая сила мира… Любимая, милая девочка. Ты маленький, жизнерадостный черт… Политика на острие ножа. Сегодня рейхстаг решает принять или отвергнуть лондонскую сделку об учреждении американской рабской колонии. (Речь, как видно, об иностранных инвестициях.)

30 августа 1924 . Мы еще не созрели для власти. Мы должны иметь терпение и ждать… Пусть немецкая нужда усиливается, чтобы она действовала целительнее и ускореннее… Чем глубже Германия погрязнет сегодня в позоре, тем выше мы потом поднимемся.

«Я ХОЧУ БЫТЬ МОЛОТОМ!»

31 августа 1924 . Мышоночек… Ты милое дитя. Ты же самое любимое, что у меня есть. План газеты готов.

1 сентября 1924. «Мы ничто. Германия все!» – так кончается моя заметка.

Человек для государства, а не государство для человека. Избитая формула. «Deutschland über alles» – «Германия превыше всего».

5 сентября 1924. Какое количество ненависти и злобы каждый день в этих тюках газет. Можно растеряться. Одна злобствует против другой. Куда это ведет, всюду зависть… Яд повсюду. И я содействую этому!

Если не из лицемерия он возмущается, то из минутной близорукости, но вскоре уяснится: злоба и ненависть – решающий союзник национал-социалистов, готовящих переворот. Геббельс станет разжигать эти темные страсти, провоцировать, насаждать и поддерживать беспорядки, уличные схватки, насилие, вплоть до политических убийств. Фашистам нужна сдвинутость, когда затемнено понятие о добре и зле и стерта грань между ними и беспрепятственнее входят в человека темные страсти. Массам людей, впавшим в ненависть, злобу, растерянность и страх перед жизнью, легче стать добычей фашизма, оказаться столкнутыми в бездну расового безумия.

Гитлер позже закрепит это в выступлении, приведенном Геббельсом в дневнике: «Бог дал нам огромную милость в нашей борьбе. И лучший его дар – ненависть наших врагов, которых мы так же ненавидим от всего сердца». «Прирожденный разжигатель», – восхитится им тут же Геббельс. О, бедный несостоявшийся пастырь! Превозносит устами Гитлера ненависть как дар Господний.

5 сентября 1924. Я хочу быть молотом!.. Я снова должен искать оплачиваемое место. Так дальше не пойдет. Я едва могу глядеть в глаза отцу. Нахлебник. Жалкая роль, которую я играю!!!

Германия все еще под игом проигранной войны, стеснения диктатом победителей. В Рейнской области, где родной город Геббельса, – демилитаризованная зона, в Рурскую область вошли оккупационные французские войска, и жжет постоянно от этой униженности. Выход этому болезненному комплексу Геббельс дает отчасти в возрастающем в нем антисемитизме. Найден универсальный виновник всему, что происходит с Германией, в том числе и с прозябанием Геббельса. На этой стадии для Геббельса слово «еврей» – синоним капиталиста, либерала, демократа, интернационалиста; евреи для него также сами страны-победительницы, которых представляет то Лондон, то Париж.

«Заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, от которой пахнет бойней, – писал Чехов 6 февраля 1898 года Суворину в связи с делом Дрейфуса. – Когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим: «Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм…» Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты – это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство! Они, конечно, дурной знак. Раз французы заговорили о жидах, о синдикате, то это значит… что в них завелся червь, что они нуждаются в этих призраках, чтобы успокоить свою взбаламученную совесть… Первыми должны были поднять тревогу лучшие люди, идущие впереди нации, – так и случилось…»

Так оно было на грани веков.

«ВЖИВАНИЕ – ЭТО ВСЕ»

Эйфория прошла. Надежды самомнения то рушатся, то снова захватывают. Предстоящее двухлетие историк Эльке Фрёлих называет «инкубационным периодом» становления Геббельса-нациста.

8 сентября 1924. Политика делает меня бесплодным. У меня больше нет позитивных мыслей. Все вызывает во мне отвращение. Если б я только мог выбраться из этого кавардака… В меня вполз враг. Враг моей веры. Если я теперь еще и веру потеряю, тогда я потеряю надежду.

Это не помешает ему спустя неделю сказать обратное: «Политика радует меня». Написанная им статья «доставила удовольствие». «Мы откроем в себе новую духовность», «Сердце живет», «Огонь распространяется».

20 сентября 1924 . Вживание – это все. Надо вжиться в идею.

22 сентября 1924 . На верном ли я пути? Я иногда сомневаюсь. Найду ли я крепкую, непоколебимую веру!!!

Казалось бы, с его органикой и его пластичностью ему не составит особого труда «вжиться», но пока еще не удалось. Он еще рефлектирующий, мечущийся человек. К тому же он по-прежнему нищ.

«Отец строг: на предприятии кризис. А я живу на его счет. Ужасное чувство! Куда я должен деваться? Скепсис и крайнее отчаяние. И вот снова приходит газета. Итак, снова монотонная работа. Растопчет твой дух…» Но зато: «Говорят, я блестяще выступал». Хвала самому себе будет постоянно присутствовать в записях.

27 сентября 1924 . Я сам сотворю свою славу… Моя слава как оратора и политико-культурного писателя распространяется в рядах национал-социалистов всей Рейнской области… Хайль!

Эльзе печатает его прозу на машинке, но «это ее не радует. Я должен объяснить ей. Для наших современников хороший немецкий стиль прозы не имеет смысла. Мы привычны к экспрессионистской напыщенности. У нас дверь должна быть тотчас взломана. Великое всегда просто, ему не нужно бить на эффект».

«Я САМ СОТВОРЮ СВОЮ СЛАВУ»

Геббельс участвует в руководстве местной нацистской группы в Эльберфельде.

1 октября 1924. Немецкий национал и антисемит. А они не хотят признать это новым социализмом. – Это он о членах немецко-национальной партии, с которыми состоит тут в распрях. – Но молодежь научит вас приличию! Берегитесь! Поверх ваших седых, почтенных голов мы построим новое государство… Мы мало-помалу продвигаемся. Но нам основательно приходится бороться против врага в нашем собственном лагере. Боже, до чего же ужасающе мелко большинство людей.

3 октября 1924. Теперь я ответственный редактор «Народной свободы». Я победил по всем линиям. Газета целиком под моим влиянием… Трамплин наверх… О, эта работа дает удовлетворение и радость. Со вчерашнего дня я стал совсем другим. И дома тоже смотрят на меня совсем другими глазами. Здесь действует только зримый успех. Это первая ступень – вперед и выше. У меня есть рупор… Я пробьюсь еще выше. В этом я даю здесь обет совершенно серьезно. Вперед! К звездам!

Это вырвавшееся признание – ключ к пониманию его натуры и его честолюбивых помыслов. Доминанта – карьера. На этот раз это высказано без обиняков. Обычно «карьера» является под псевдонимом «миссии» или «веры». И поскольку с такой верой долго не ладится – до ощутимых успехов нацистов, – то теперь все чаще еще один псевдоним: «немецкий пролетарий»: «Народ, трудящиеся – это лучшее, что у нас есть» (23.9.1924). Но уже через день: «90% людей канальи. 10% сносны. Эти десять процентов должны править 90%, чтобы стояло государство. Тайна диктатуры». И это устойчиво у Геббельса: «90% немецкого пролетариата дерьмо. Зачем я борюсь? Из сострадания? Нет, потому что я должен повиноваться своему демону!» (4.4.1925). Его демон честолюбие. Все прочие обеты и заверения, что были и будут, – пустая декламация. Но не этот обет: продвигаться наверх по ступеням карьеры. Ему он будет верен буквально до последнего часа в подземелье имперской канцелярии, когда демон ненасытного честолюбия уже примется пожирать детей Геббельса, обреченных отцом на гибель. А следом и его самого.

Но до этого часа еще многое случится.

Я имела возможность убедиться в трагические для Германии дни неминуемого поражения, что комиссару обороны Берлина Геббельсу вместе с Гитлером не было никакого дела до народа и его непереносимых страданий. Это подтвердилось в последних записях его дневника в апреле 1945-го. Название «Национал-социалистическая немецкая рабочая (!) партия», как и банальная политическая демагогия о защите интересов трудящихся, было для нацистов и лично для Геббельса лишь средством для осуществления честолюбивых помыслов – захвата власти.

4 октября 1924. Сегодня впервые моя собственная газета пришла в дом. Какую радость она мне доставила. Наконец-то я устроен.

И в эти окрылившие его дни он снова припомнил то, от чего успел уже отступиться: «Мы должны искать Бога. Для этого мы приходим в мир!» (7.10.24). Но это медь звенящая… Он нашел для себя суррогат Бога в Гитлере.

6 октября 1924. Видны успехи. Я продолжаю сражаться. Эльзе мой лучший товарищ.

На этом записи в дневнике обрываются и восстанавливаются с середины марта 1925 года. За это время состоялось знакомство с досрочно выпущенным из тюрьмы Гитлером. Но оно осталось за пределами дневника.

«По указанию мюнхенских властей я охранял Гитлера в тюрьме в Лансберге, как цветок в оранжерее, – читаю в рукописи бывшего полицейского Раттенхубера. – Баварское правительство было заинтересовано сохранить Гитлера для подавления революционного движения. Я получил приказ не раздражать арестованного полицейскими мерами охраны и предоставить ему свободно гулять по крепостному саду. Его единомышленники беспрепятственно допускались к нему, и комната Гитлера напоминала салон политического деятеля. В его распоряжение отдана пишущая машинка, на которой он с помощью Гесса написал книгу «Майн кампф». По окончании ее Гитлера выпустили на свободу, причем начальник крепости дал ему очень похвальную аттестацию».

«У МЕНЯ ХОТЯТ ОТНЯТЬ ВЕРУ»

18 марта 1925. Работать, писать. Телефонировать и телеграфировать. И при этом денег лишь на самую скудную жизнь. Есть от чего впасть в отчаяние… Завтра мои именины. Я поеду домой… Безысходность, отчаяние повсеместно во всех сердцах. Выше голову. Работать! Я свирепствую как бык… Завтра в Рейдте у Эльзляйн. Ура! Как я радуюсь! Я пишу ежедневно дюжину писем. Жуть! Из меня можно сделать фонограф! Что вы хотите от меня, вы, мелкие душонки? Ведь я человек!

20 марта 1925 . Счастливые часы с Эльзе. Она подарила мне «Братьев Карамазовых» в чудесном красном холщовом переплете. И белую сирень, благоухающую в моей комнате.

23 марта 1925. Гитлер уже в полном порядке… Гитлер написал дюжину листовок, мастерски. Это человек с размахом… Что гонит меня наверх? Честолюбие, гордость, идеализм? Я не знаю. Человек так мало знает себя. Крупная промышленность – грех. Мы избавим от нее людей… Я устал. Я хочу спать. Спокойной ночи, мой любимый дневник, мой заботливый исповедник. Тебе я говорю все. Все!

Но записи в «мой любимый дневник» – не исповедь, скорее – это сброс негодования, раздражения, досады на запретителей, а чаще и яростнее на оппонентов и всех тех, кто не ценит его и обрекает на нужду. Нередко это площадка для патетических заклинаний, жестикуляций.

Одномерность, агрессивность нацизма обгладывает Геббельса. Он растеривает то, что имел, – тягу к чтению, не по-школярски беспорядочному, импульсивному. Брожение подхваченных, заимствованных, но теребящих мыслей. Только с Эльзе его по-прежнему связывает живое чувство.

26 марта 1925. Гитлера заставляют замолкнуть. Нам изо всех сил затыкают рты. Это доказательство нашей правоты, – вторит он Гитлеру. – Сегодня идти в Дуйсбург через французскую (т. е. Рейнскую) область. Врагу в глотку. Вигерсхаузен (народник) называет меня подстрекателем. Благодарю за комплимент. Поскольку вы не поняли идею наступающей революции… У меня нет денег. Начинается голод. Я не знаю, чем я 1 апреля расплачусь за жилье. Это горе. Нас содержат как шелудивых собак… «Этот человек для нас опасен», – сказал обо мне Рипке (гауляйтер)… Эти жалкие умельцы жить! Я не хочу овладевать искусством жить. Я довольствуюсь жизнью в мучениях! Это ужаснейшая мука! Но надо терпеть и быть пламенем… Деньги – дерьмо! Я хочу – жизнь! Всю жизнь!

28 марта 1925. Нам не хватает духа Гитлера. Вы связали человека, но не мысль!

Досрочно выйдя из тюрьмы, Гитлер пообещал баварскому правительству полную лояльность. Но тотчас выступил в ставшей знаменитой пивной «Бюргербройкеллер», где в 1923-м разыгрался «пивной путч».

Я побывала недавно в этой пивной, поднявшейся из руин после войны со всем уничтоженным бомбами Мюнхеном. В гигантском зале, вмещавшем тысячи посетителей, современные немцы, сидя на скамьях за простыми длинными столами, пили пиво, заедая присоленными кренделями, раскачивались в едином ритме, слаженно подхватывая песню, оглашая всю непомерную утробу зала могучим мужским хором. Было даже слегка жутковато.

А тогда, впервые по выходе из тюрьмы выступив здесь, Гитлер нарушил слово, призвав к борьбе не на жизнь, а на смерть: «Либо враг пройдет по нашим трупам, либо мы пройдем по его!» Последовало запрещение Гитлеру выступать. На это и негодует Геббельс.

30 марта 1925 . Я хочу борьбы, потому что я не в состоянии больше выдерживать… Нет денег. Вылетает в трубу воодушевление…

Снова предстоит ему ехать домой попрошайничать денег. «Никто не питается воздухом и росой. И словом господним тоже… Я не могу так больше! Меня разобьет отчаяние. У меня хотят отнять веру!» Нет денег, и он не может откликнуться на готовность Эльзе приехать к нему на два дня в Эльберфельд. «У меня сердце обливается кровью, но это не получится».

2 апреля 1925. Теперь я сижу и жду чуда. И если оно не произойдет, я буду искать работу. Что-нибудь да попадется. Тогда я и решу, как приспособиться к жизни, и сделаю последний вывод, который означает: работа ради хлеба.

Но угроза подумать о работе-заработке не осуществится. Снова привычное: обращение за деньгами к отцу. И 150 марок, переведенных ему телеграфом, и проклятия попрошайничеству, и «Я этого больше не выдержу!», и опять все сначала.

4 апреля 1925. В политике… Мы в отчаянии. Немецкий народ систематически зреет для гибели. (?!) А пролетариат? Где же его борьба? Он терпит все, все и рад-радешенек. когда б только голод миновал.

7 апреля 1925. Вечером в пивной серьезный спор с Рипке в связи с нашей нац. – соц. программой. Мы должны отдать рабочим в собственность производство, но максимум 49%, говорит Рипке. Я называю это реформированным капитализмом, но я ненавижу капитализм в любой форме, как чуму… я радуюсь Пасхе. Имей я деньги, я бы с Эльзляйн вылетел бы в далекий мир.

О бедное, скудное, ограниченное, плебейское существование!

9 апреля 1925. Моя вера готова меня оставить! Завтра Страстная пятница: Я воскликну вместе с умирающим Спасителем: «Боже, Боже, зачем ты меня оставил?» Я тоскую по приятной Эльзенькиной болтовне.

18 апреля 1925 . Есть только два типа людей. Имеющие внутреннего демона и не имеющие его.

20 апреля 1925 . Почему вообще светит солнце в нашем бедном, несчастном мире? Почему мы не отчаиваемся? Что дает нам мужество продолжать жить? Что за Бог или дьявол терзает нас до крови? Люди ли мы, если мы становимся так безгранично одиноки в наших раздумьях? Почему мы не соединяемся в наших страданиях и не несем их сообща? О, ты великая, ужасная загадка мира! О, море боли в этом мире! Отчаяние и гибель! А на улице золотое сияние солнца. Как понять мне это!

Это характерный образчик риторики Геббельса. Пусто, безответственно, пошло и лживо. Стеная о разобщенности мира, он уже денно и нощно работает на отторжение немецкого народа от всего общечеловеческого. Потому в его публичных выступлениях идет в дело: германофобия, злокозненные замыслы «малого народа», масонов, коммунистов и социал-демократов. Немецкий народ должен почувствовать себя в осаде и призвать спасителей, а они-то уже на подхвате.

За пределами этой «концепции» у Геббельса нет своих устойчивых взглядов, все зыбко, его мотает от одних утверждений к противоположным, и он истерически жаждет вождя-идеолога. А пока что со своим скудным, но доходчивым и достаточным пропагандистским багажом он, хромающий, с неописуемой энергией носится по городам и весям края. Его рьяность, захватничество в местной организации вызывают опасения даже у его сотоварищей: «подстрекатель», «опасный человек», «Рипке ненавидит меня как чуму». От него хотят избавиться. Но он цепок. Однако при всей рьяности Геббельса социальное положение его остается без изменений, по-прежнему он люмпен. И свое негодование он обращает против немецкого народа: «Немецкий народ едва ли может рассчитывать на спасение. Он марает грязью подаренных ему судьбой вождей или обрекает их голодать. Для кого я жертвую? Для этого человечества? Для этих мелких душ? Я должен слушаться лишь внутренней необходимости» (22.4.1925). «Отвратительный народ немцы. Празднуют свое рабство» (22.5.1925).

«Я – НЕСОМНЕННО ПЛАМЕНЬ!»

27 апреля 1925 . Я произношу блестящую речь. Эльзе сидит в первом ряду. Все совершенно вдохновляюще… Несколько сладостных взглядов. Она очень любит меня. О, какая радость!

Город празднует избрание Гинденбурга президентом. «Бесконечное ликование масс… Слава Гинденбургу!»

Здесь, в Эльберфельде, где Геббельс начинал свою карьеру в партии, он вскоре обретает врага в лице Рипке – гауляйтера Рейнланд-Норд. «Я начинаю ненавидеть Акселя Рипке. Кажется, он тоже меня ненавидит. Здесь столкнулись два человека и два мировоззрения: буржуазная реформа и социалистическая революция». «Рипке негодяй», «Рипке или я должен пасть». Он находит в гау тех, кому Рипке неугоден, и избирает тактику: «Выжидать!» Выжидать, когда можно будет скинуть Рипке.

Это чрезвычайно характерное для Геббельса поведение – интригана, завистника. Он так же шлет в дневнике проклятия и окружению Гитлера в Мюнхене, мешающему Геббельсу пробиться поближе к «шефу». В сколько-нибудь заметном нацисте он видит соперника или возможного оппонента: сколачивает блок против него. При этом обычны для него незамедлительные переходы от восторженного отношения к человеку до отталкивания, клубящейся злобы, ультиматумов. Недруги и союзники варьируются, меняются местами. Однако без врагов он так или иначе не остается.

«Он снова вызывает во мне энергию брожения. Пробуждается старый демон. Благодарю тебя, господи, что ты снова пробудил меня из мертвых». Это сказано в связи с Рипке, но Геббельс постоянно алчет импульсирующего его врага. Без врага он – мертв.

Эти проявления во внутрипартийной борьбе будут нарастать в нем и все активнее сказываться в больших масштабах, когда он окажется уже на других, более высоких этажах партийной, а потом и государственной власти. Но и вся среда, в которой действует Геббельс, и каждый в отдельности, как и сам он, стоят друг друга.

8 мая 1925. Тяжкая, бессмысленная жизнь.

22 мая 1925. Мы делаем из национал-социализма партию классовой борьбы. Именно так. Капитализм должен быть назван своим именем.

Северо-западные округа нацистской партии, объединенные под руководством Грегора Штрассера, положили в основу своей программы классовую борьбу. «Мы победили по всем статьям… Завтра приедет Эльзе. Я радуюсь, как школьник».

27 мая 1925. Национал-социализм только немецкое дело или мировая проблема? По-моему, он выходит далеко за пределы Германии. Что думает Гитлер?

Но Гитлер определенно высказался в «Майн кампф»: национал-социалистическая идея, как и церковь, «не ограничена отдельными государственными областями нашего отечества», а намерена «определять и заново организовывать жизнь народа и потому должна самой себе присвоить право переходить через границы, установленные тем развитием дел, которое мы не признаем»*. Здесь уже наметки эскалации и господства национал-социализма.

28 мая 1925 . Нам не нужны политики, нам нужны фанатики и берсеркеры. Гитлер на пути к классовой борьбе… Сохрани мой жар, Господи! Я – несомненно пламень!

«ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ, ДЕНЬГИ!»

4 июня 1925. Я люблю тебя, Эльзе, милую, красивую!.. Утро прекрасное. С Эльзе – купаться. Красивая женщина! Как я люблю тебя!.. Отчаянные поиски денег.

8 июня 1925. Я при деньгах… Я держал речь. Ночью страшная драка с коммунистами. 120 коммунистов задержаны, 2 полицейских ранено… Обе партии, как берсеркеры, набросились друг на друга… Эльзляйн люблю… Она добрая и красивая. Я бы очень хотел, чтоб она стала моей женой, если бы она не была полукровкой… Пакт о безопасности! Проклятый Штреземан. (В это время обсуждается гарантийный пакт, закрепляющий существующие границы.)

12 августа 1925. Я умер и давно погребен! Спать, спать! Когда обрету я покой?!

14 августа 1925 . Деньги, деньги, деньги! Я опять в нужде. Сил нет… Нужно удержать веру.

«ЧЕЛОВЕК БЫЛ И ОСТАЕТСЯ ЖИВОТНЫМ»

15 августа 1925. Я вынужден телеграфировать домой о деньгах. – Это постоянный рефрен в записях Геббельса, стоящего уже на пороге своего 29-летия. – Смогут ли они мне помочь?

16 августа 1925. Из дома пришла телеграмма со 150 марками. Хорошие. Всегда помогают в нужде… Я вижу слишком много недостатков. Человек был и остается животным. С низкими или высокими инстинктами! С любовью и ненавистью! Но животным он остается всегда.

Это настойчивое утверждение: человек – животное, человек – каналья – отличная самоподготовка к любым манипуляциям над таким ничтожеством, как человек.

21 августа 1925. Штрассер рассказывает много печального о Мюнхене… (где обосновался Гитлер со своим штабом). Гитлер окружен фальшивыми людьми… Мы со Штрассером теперь организационно охватываем весь запад… Мы добьемся у Гитлера признания. Штрассер с инициативой. С ним можно работать.

29 августа 1925. Замечательная книга Гитлера. Так много политического инстинкта. Я вполне воодушевлен. За моим столом сидит преподаватель высшей школы, так называемый интеллигент. Я с пылом и страстью стараюсь ему доказать, что он жалкий обыватель, слизняк.

Тем сладострастнее он это делает, что начитался «Майн кампф»: «Малообразованный научно, но здоровый телом человек более ценен для народного общества, чем богатый духом слабак». Хотя трудновато Геббельсу благоприятно соотнести себя с этой формулировкой, проще заклеймить: «Интеллигенция – самое худшее», как и поучает Гитлер.

«Мы покончили с 1789», – запишет вскоре Геббельс. Очевиден смысл фразы: национал-социализм отверг и поносит идею французской революции о нации как согражданстве всех людей, объединенных общей государственностью. Носителем этой идеи была и остается интеллигенция. Гитлер с его прославленным соратниками «инстинктом», а за ним и Геббельс чутко сознают несовместимость подлинной интеллигенции с нацизмом, ее органичное противостояние ему. Так было и так осталось и на новые времена. Чтобы поладить с любым нацизмом, отдаться ему под любым конформистским, псевдо-патриотическим или иным предлогом, интеллигенции придется предать самое себя, свой нерушимый, неписаный устав, свою гуманитарную миссию.

«Я НА ГРАНИ ОТЧАЯНИЯ»

3 сентября 1925. Эльзе здесь… Она добра ко мне и доставляет мне радость… Я смотрю на нее и болезненно сознаю, что мы бесконечно далеки друг от друга. Почему? Почему я должен погибнуть (?!), а Эльзе не может жертвовать вместе со мной? Какая ужасная трагедия!

«Великая любовь – это значит: я хочу положить на нее всю мою жизнь». Это в поучение Эльзе. К себе же эти догмы Геббельс не обращает. Он не только не женится на своей уже четырехлетней «невесте и возлюбленной», но готовит ей и ее сородичам гибель. А ведь записи его полны их любовными встречами, красотой Эльзе, прелестью ее радостного отношения к жизни, страстным ожиданием ее и болью от временного расставания. Она единственный человек, с которым ему хорошо, надежно, тепло, с ней входит в дом естественность, которой он лишен.

4 сентября 1925. Эльзе уехала. Дождь и серость… Безутешное одиночество. Я на грани отчаяния. Работы сверх головы… Я в безвыходном положении. Я слишком устал. И снова заботы о деньгах. Я больше не выдержу!

Он, перемогаясь от боли в ноге, как заведенный – «Вчера в Мюльхайме. Сегодня в Эльберфельде. Завтра в Ганновере. А послезавтра – в Гёттинген». Выступает, вербует новых членов партии и каждый раз пишет в дневнике самыми возвышенными словами о своем успехе у аудитории и все время нуждается ь новых инъекциях успеха. Если раньше были смутные попытки найти себя в себе, то теперь он ищет и находит себя в толпе, которую разжигает и от нее же возгорается сам. Но нацизм непитателен, опустошителен, и Геббельс, сознает он это или нет, скудеет и нервно истощается. Пугается – туда ли попал. Тем более при нескончаемых материальных невзгодах. Иногда вдруг проблеск – трезвеет: «Сегодня вечером на машине в Хаммерталь. Снова молоть вздор». Позже он так не скажет.

5 сентября 1925. Финансовая служба выслала мне чек на 150 марок. О, святая простота. Я болен. Душа ранена. Изнемог. Мне бы на год в горы!.. Я хочу спать! Заснуть и не проснуться.

Предстоит совещание с целью основания северо-западного объединения нацистских округов, в котором у Геббельса не последняя роль.

7 сентября 1925. Движение делает первые маленькие шаги к успеху. Зимой нам предстоит тяжелая борьба. Но и успехи. – Ивсе же: – Иногда мне становится тошно. И хочется зашвырнуть весь этот хлам в угол.

Гибель, жертва, смерть и отчаяние – тут и игра, и доля искренности, и поза, и форма существования. И все же – еще бьется рефлектирование, болезненность переживаний. Потом наступит другое время – другие черты натуры заострятся.

«НАЦИОНАЛЬНОЕ И СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЕ»

11 сентября 1925. У нас был сильный спор. Национальное и социалистическое!

Что сперва и что следует потом? У нас на западе этот вопрос решен. Сперва социалистическое освобождение, затем как буря грядет освобождение национальное. Проф. Вален иного мнения. Сперва национализировать рабочих. Но вопрос! Как? Гитлер колеблется между двумя точками зрения. Но он намеревается склониться в нашу сторону. Так как он молод и умеет жертвовать. Все лишь вопрос поколений. Стар или молод! Эволюция или революция! Социальная или социалистическая! Для нас выбор не труден.

14 сентября 1925. «Золотой петушок», русский балет. Прекрасные танцы и народные песни. Песня о Волге.

23 сентября 1925 . Эльзе в понедельник, зайчик, чок, чок. О, твоя любимая рука. Ты, милая! Блаженная любовь… Эльзе так мила, ласкова. Делает бутерброды ногтечисткой. Ах ты, чудесная богема. Расставание! Прощай, ты милое дитя!.. Моральная депрессия!.. У меня несколько дней нервный упадок. У меня потребность в Эльзе. О, ты милая, сладостная женщина!

26 сентября 1925. В Мюнхене склока в движении. Мюнхенцы стоят мне поперек горла.

2 октября 1925. Мы теперь полностью едины со Штрассером. Я и по-человечески тоже очень с ним сблизился… Штрассер далеко не так буржуазен, как я думал поначалу… Все же в Мюнхене, по-моему, большой свинарник… Я работаю над статьей «Национал-социализм или большевизм»… Штреземан едет в Локарно продавать Германию капитализму западных стран. Жирная, сытая свинья! Зеверинг запретил Гитлеру выступать в Пруссии… Называет его «иностранцем»… И это республиканская свобода совести!

6 октября 1925. Отец все тот же. Хороший, благомыслящий обыватель. Порядочный мещанин.

9 октября 1925. Дюссельдорф: большой красный плакат на афишном столбе. Ленин или Гитлер! Всё коммунисты. Хотят помешать.

«ГИТЛЕР МНЕ НЕ ДОВЕРЯЕТ»

12 октября 1925 . Вчера и позавчера Эльзляйн здесь. Прекрасные и мучительные часы мы здесь пережили. Внутренний конфликт между нами заостряется. Мы должны будем скоро расстаться. Мое сердце обливается кровью! Как скоро я окажусь совсем одинок… Письмо от Штрассера. Пгглер мне не доверяет. Он поносит меня. Какую боль это причиняет мне. Если он в Хамме 25 октября будет меня упрекать, я уйду. Я не могу выносить еще и это. Всем пожертвовать, и еще упреки от самого Гитлера. В Мюнхене действуют негодяи. Болваны, которые не потерпят рядом с собой человека с головой. Потому что они в его присутствии будут с легкостью распознаны как болваны. Потому – борьба против Штрассера и меня. Штрассер пишет в совершенном отчаянии.

14 октября 1925. Я дочитал книгу Гитлера до конца. С восторгом! Кто этот человек? Полуплебей, полубог! В самом деле Христос или только Иоанн?.. Хочу домой… Я научился… бесконечному презрению к каналье-человеку. Тошно! Тьфу, черт!

«ЛУЧШЕ ГИБЕЛЬ ЗАОДНО С БОЛЬШЕВИЗМОМ»

16 октября 1925 . Локарно. Старое надувательство. Германия уступает и продается западному капитализму. Ужасное зрелище: сыны Германии как наемники будут проливать кровь на полях Европы на службе этому капитализму. Должно быть, в «священной войне против Москвы»!.. Я теряю веру в людей!! Зачем этим народам дано христианство? Ради издевательства!

21 октября 1925. Долгая болтовня о большевизме… Я хотел бы как-нибудь съездить на пару недель в Россию для изучения. Можно бы однажды как-нибудь это обтяпать… С 1 октября 1924 по 1 октября 1925 я выступал 189 раз. Можно уже износиться.

23 октября 1925 . Локарно и пакт безопасности. Одно ясно: деньги правят миром… Нас превратят в наемников капитализма в войне против России… Мы проданы. И если дело идет к концу, лучше гибель заодно с большевизмом, чем вечное рабство заодно с капитализмом.

26 октября 1925 . Битва на улицах с распаленной красной сволочью. У нас 49 раненых!.. Битком набитый зал. Говорит Штрейхер. Свински. Но тем не менее устанавливается тишина. На улице бешеные схватки. Льется кровь… В Хамм Гитлер не приедет. Возвращен с прусской границы. Зеверинг, эта свинья, хочет распорядиться его арестовать… Один штурмовик провозгласил: «Мы клянемся в кровавой мести!» Стычки с полицией.

28 октября 1925 . Сладостная ночь. Она так мила и добра ко мне. Я иногда причиняю ей страдания. Эта бурная, цветущая ночь. Я любим! Почему я жалуюсь! Эльзе моя добрая, красивая возлюбленная!

29 октября 1925 . Я старею. Я заметил это с содроганием. Выпадают волосы, будет лысина. Но в душе я вечно останусь молодым!

Он никогда не будет ни молодым, ни зрелым. Он навсегда останется в подростковом состоянии с его нетерпимостью, тягой к насилию.

«ВОСХОДЯЩИЙ ДИКТАТОР»

6 ноября 1925. (Слушая речь Гитлера.) Прирожденный оратор. Восходящий диктатор. Поздно вечером я его жду перед его квартирой, рукопожатие.

10 ноября 1925 . Я в ужасно пессимистическом настроении. Вера во внутренние силы немецкого народа иногда колеблется. И это страшные часы моей жизни… Молчи, мое сердце!

14 ноября 1925. Я выступал перед 200. Как примитивно, я мог бы сказать, как глупо. – Это, кажется, единственная в дневнике фраза такого рода. Позже он никогда так критично о себе не скажет. – Я устал, устал…

23 ноября 1925 . Выступал перед 2000 коммунистов. Спокойный, деловой разговор. В конце собрания яростная перебранка. 1000 пивных кружек разбито. 150 ранено, 30 тяжело, 2 убитых… Меня травят в еврейской прессе… Я прибыл к месту сбора в Плауэн. Гитлер здесь. Моя радость велика… Как я люблю его! Какой парень!.. Небольшое собрание. По его желанию я должен выступать первым. Затем говорит он. Как ничтожен я! – с усладой уничижения восклицает Геббельс. – Он вручает мне свой портрет. С приветом Рейнской земле. Хайль Гитлер!.. Его портрет на моем столе. Если б пришлось усомниться в этом человеке, я не смог бы этого пережить. – Но переживет, не раз впадая в сомнение.

28 ноября 1925. Выступает Клара Цеткин. Остро, резко, ясно, пионерша большевизма, в жуткой ненависти… Ранним утром поднимаюсь. В поезде. Идет снег. Стенания во мне. В какого же цыгана я превратился!.. Благодарение богу! Завтра приедет Эльзе. Как я радуюсь этому! Ах, если бы у меня не было тебя при всех моих лишениях! От славы к успеху иду я навстречу гибели. Как тяжела эта жизнь!.. О, жестокий, безжалостный мир!

Он примеряет на себя маски то «модерниста», то «юного романтика», то «нового человека». И не чувствовал бы себя вровень с «модернистами», если бы, отдаваясь успеху, он не упирался всякий раз в «гибель», в «отчаяние», «самоубийство», «рок».

5 декабря 1925. Вечер одного из величайших моих успехов. Так я говорил редко. Перед 2000. Как проповедник нового будущего… Я устал как загнанная лань.

«ЖИЗНЬ ДЕРЬМО! СТРАШНОЕ ЗНАНИЕ!»

14 декабря 1925 . Радио! Радио! Радио в доме! Немец забудет для радио профессию и отчизну. Радио! Новый способ обуржуазивания! Все есть дома! Идеал обывателей.

Но пройдет совсем немного времени, и эта техника будет находкой для нацистской пропаганды.

В Германии после войны я видела так называемый «народный приемник» «Volksempfanger», он был повсеместно. Его получали немцы взамен своих приемников, которые обязаны были во время войны сдать: Это была акция по пресечению слушания иностранного радио. Примитивный, небольшой, полукруглый, с зияющей впадиной, будто с распахнутым говорящим ртом, «народный приемник» был прозван немцами «Goebbelsschnause» – «морда Геббельса».

16 декабря 1925. Эльзе пишет мне отчаянное письмо-прощание. Она чувствует себя совершенно покинутой. Что я должен делать?.. Почему женщина не может всецело идти с нами? Можно ли ее воспитать? Или она вообще неполноценна? Женщины могут быть героинями только в исключительных случаях! Эльзе много думает о себе… Ах, мое сердце, успокойся! Жизнь дерьмо! Страшное знание!

21 декабря 1925 . Я говорил. Меня качали… Эльзе приехала. Полна мечты и печали. Мы хотим расстаться. Она плачет и молит… Пока мы снова не обрели друг друга… На мне и женщинах лежит проклятие. Горе тем, кто тебя любит! Какая ужасная мысль! – Какой же дешевый позер!

23 декабря 1925 . Я работаю весь день над всеохватывающей программой национал-социализма. И впервые замечаю теперь, как все это трудно… Я так устал. Я боюсь, что я болен… Я нервен до крайности.

24 декабря 1925 . Вчера до глубокой ночи работал над докладом «Ленин или Гитлер». Это доставляет мне адское удовольствие.

29 декабря 1925 . Ссора с отцом. Из-за пустяков… Рождественский привет от Гитлера. Его книга в кожаном переплете с дарственной надписью. Я радуюсь!

2 января 1926. Печальное вступление в Новый год. Незадолго до полуночи у Кауфмана (сотрудника гау) начался его страшный нервный припадок. Мы стояли вокруг него на темной лестнице, борясь с ним и шумя, он кричал как одержимый и хотел сброситься, в это время пробило 12 часов. С Новым годом! Затем мы доставили его в автомобиле… Что мы должны пережить. Я готов заплакать, но нет слез. Мы становимся старыми и закоснелыми… Судьба делает из нас мужчин. – У Гитлера об этом же сказано иначе: «Кулак судьбы открыл мне глаза». – Хозяйственный кризис, безработица, страх перед будущим, пришибленное судьбой поколение. С Новым годом! В эти часы все мерзко во мне и вокруг меня. Снаружи шлепает дождь по оконному стеклу. Вокруг меня страшная, зловещая тишина. Мы идем навстречу краху. С Новым 1926 годом!

4 января 1926. Письмо от Штрассера. Он тоже болен. Очень болен. Мы пожираемы изнутри. Демоном! Это ужасно. И мы неразрывно прикованы к нему. Это еще ужаснее. Работаем, чтобы забыться!

У Геббельса, с его внесоциальным существованием люмпена, заигрыванием с «гибелью», «отчаянием» или тягой «к блаженному или ужасному концу», неприткнутостью долгое время ни к чему, проявляется особая пристальность к сдвинутости, смещенности психики ли, сознания. Наблюдая за выступавшим в Веймаре Штрейхером, он отмечает: «Пожалуй, немного патологичен. – И мгновенно схватывает: – Таким-то он и хорош. Такие нам и нужны, чтобы увлечь массы». А это уже нечто вроде установки.

Говоря о своем приятеле Фрице Пранге, вовлекшем его в нацистское движение, он в числе его положительных черт называет: «патологичен». И друг Кауфман подвержен тяжелым психическим припадкам. И Грегор Штрассер, как и он, Геббельс, пожираем демоном – «тоже болен. Очень болен». Это смещенное состояние культивируется. Но и в самом деле с Геббельсом происходит нечто схожее с тем, что наблюдают врачи у людей с поврежденной психикой, страдающих маниакально-депрессивными психозами, когда состояние эйфории, ликующего подъема, неуемной энергии чередуется со срывами в отчаяние, депрессию.

«Я ХОЧУ БЫТЬ АПОСТОЛОМ И ПРОПОВЕДНИКОМ»

20 января 1926 . Я долго думал о внешней политике. Нельзя обойти Россию. Россия альфа и омега любой целенаправленной внешней политики.

31 января 1926 . Во вторник в Оснабрюке. Мещанское дерьмо. Греют ноги о мой радикализм… Восточная политика, Россия. Кто разберется в этом. По-моему, ужасно, что коммунисты и мы разбиваем друг другу головы… Где мы можем встретиться с вождями коммунистов?

6 февраля 1926. На моем столе ряд новых портретов Гитлера. Восхитительно!.. Тоска по сладостной женщине! О, ужасная мука. И это жизнь? Я ненавижу Берлин!

11 февраля 1926 . Выступил перед 2000. Меня грозили убить. А потом бурно аплодировали… Во всех городах льется кровь за нашу идею. Мы не можем проиграть. Мы не можем погибнуть. Я хочу быть апостолом и проповедником. Я снова начинаю верить!

12 февраля 1926 . Сегодня после обеда я жду Эльзе и радуюсь этому… Мы хотим натравливать и разжигать… Гитлер произнес прекрасные слова: «Мы подстрекатели правды».

«О, ПРЕКРАСНЫЙ ВЕЙМАР!»

Для нацистского «апостола и проповедника», подстрекателя, то шаткого в вере «за нашу идею», то вновь укрепившегося в ней оттого, что в немецких городах «льется кровь», неминуем сброс всех незыблемых, непреложных ценностей.

«Гете – воплощение божественного в человеке» – это 25 мая 1924-го. «О, прекрасный Веймар! Не потерял ли я чего-то, занявшись политикой? Мне так грустно! – подавленно сообщает Геббельс 27 марта 1926-го. Но тут же одергивает себя: – Гете – это еще не все». Гете уже не тот «божественный», всеобъемлющий. Превыше Гете – национал-социализм, в который Гете не встроить и которому не поглотить его. И от подавленности, как это обычно у Геббельса, – быстрый переход в агрессивность: «Негодяй, кто пишет сейчас стихи и забывает о своем гибнущем народе».

Эту деградацию, эту готовность предать самого себя ради химеры (а в случае с Геббельсом еще и ради личного преуспевания, ради власти) пророчески прозревал немецкий гений и патриарх, так ясно видевший опасность того, что зарождалось в Германии еще в начале прошлого столетия и предопределило развитие немецкого национализма и идеи «фюрерства». Гете писал, что судьба неизбежно покарает немецкий народ, «потому что он предал самого себя и не хотел оставаться тем, что он есть. Грустно, что он не знает прелести истины, что ему так дороги туман, дым и отвратительная неумеренность, достойно сожаления, что он искренне подчиняется любому безумному негодяю, который обращается к его низменным инстинктам, который поощряет его пороки и поучает его. понимать национализм как разобщение и жестокость».

«Все эти художники совершенно политически бесхарактерные. От Гете до Штрауса. Прочь!» – «вскричал Геббельс, уже дорвавшийся до власти над судьбами деятелей культуры, искусства в нацистской Германии, изгоняя из страны композитора Штрауса. «Рихард Штраус написал исключительно низкое письмо еврею Стефану Цвейгу. Стапо (гестапо) поймало его. Письмо наглое и глупое. Теперь и Штраусу придется убираться» (5.6.1935). Теперь Геббельс дозрел до того, чтобы изгнать и Гете, будь тот у него под рукой.

А я помню, как в войну нас, слушателей военных курсов переводчиков, Гете спасал от ненависти к немцам. Я давно писала об этом. Наш преподаватель, отбывая на фронт, на последнем занятии, прощаясь, прочитал нам:

Кто жил, в ничто не обратится!

Повсюду вечность шевелится.

Причастный бытию – блажен!

Я прошу вас, геноссен, помнить, что автор этого стихотворения немец.

Удивительно возвышали эти строки над бедой, над мраком, над насилием войны.

«Я НЕ МОГУ БОЛЬШЕ БЕСПРЕДЕЛЬНО ВЕРИТЬ В ГИТЛЕРА»

В марте 1925-го Гитлер объявил о воссоздании своей партии, распущенной после путча. В феврале 1926-го он созвал на конференцию в Бамберг партийный актив. Как обычно, Геббельс записывает то, что происходило накануне.

15 февраля 1926 . Гитлер выступает. Два часа. Я пришиблен. Что Гитлер? Реакционер? Удивительно неточно и неуверенно. Русский вопрос: абсолютно неудачно. Италия и Англия – наши естественные союзники! Ужасно! Наша задача уничтожение большевизма. Большевизм – еврейская сила! Мы унаследуем Россию! 180 миллионов!!! Компенсация императорскому дому! Право должно оставаться правом! Так же и для властителей. Частную собственность не подрывать (sic!) (этот знак ставит Геббельс). Ужас! Хватит программ! Довольно этого. Федер кивает. Лей кивает. Штрейхер кивает. Эссер кивает… Короткая дискуссия. Говорит Штрассер. Заикаясь, дрожа, неумело, славный, честный Штрассер, ах, Господи, как мало мы соответствуем этим свиньям! Полчаса дискуссии после четырехчасовой речи. Бессмыслица, ты победила! Я не могу произнести ни слова. Меня словно по голове стукнули. На машине – на вокзал. Так болит сердце!.. Я хочу плакать!.. Ужасная ночь! Величайшее разочарование. Я не Moiy больше беспредельно верить в Гитлера.

Только что казалось, «северо-западный блок» Штрассера, в котором стремится выделиться Геббельс, будет триумфатором в движении: «Мы победили по всем линиям». И программа блока, в которой социальное предшествует национальному, встретит одобрение Гитлера. Но пришел Гитлер. Выступил. И все разлетелось в прах.

Все, что изрек Гитлер, – в полном противоречии с политическими прикидками «северо-западного блока». Все наоборот. Чьим же апостолом быть Геббельсу? Что проповедовать? Полная ошарашенность.

Состоялся обмен мнениями руководителей партийных групп земли Рейнской. «Мы социалисты. Мы не хотим быть ими напрасно». Но и спешные телеграммы с мест: «Никакой опрометчивости». Наконец, предложение: «Кауфман, Штрассер и я идем к Гитлеру, чтобы настоятельно с ним поговорить. Он не должен опускаться до этих негодяев. Итак, завтра снова на вокзал. В бой! Я отчаиваюсь! Спать! Спать! Спать!»

Но буря в стакане воды улеглась. Демарш не состоялся. Гитлер остался в стороне.

Все разрешилось лишь склоками между национал-социалистами, жалобами, науськиванием.

22 февраля 1926 . Штрейхер болтал. Меня назвал опасным… Бутман ругал меня. Я-де еврей и иезуит… Письмо Гитлеру! Жалоба на Штрейхера. Письмо Штрейхеру.

24 февраля 1926 . Заметка против бесстыдных демократов, которые нападают на уничтожителя масонства Муссолини. Из Мюнхена ничего нового. Гитлер еще не ответил на мое письмо против Штрейхера. Тамошняя камарилья уж будет прилежно науськивать. Сегодня допрашивали в полиции. Меня снова захотели схватить.

27 февраля 1926. Вчера в Эссене. Перестрелка, драки, 200 полицейских, 4 тяжелораненых. Я смертельно устал.

«ВЕРНОСТЬ И ПИВО»

13 марта 1926 . Шеф! Он снова развеял некоторые мои сомнения.

21 марта 1926. В Нюрнберг… Там на авто в кафе. Юлиус Штрейхер ждет меня. Долгий разговор. Примирение.

27 марта 1926 . Меня ругали. Оклеветан! Черт знает что за сволочь! Дерьмо! Берегитесь, собаки. Если мой дьявол будет спущен с цепи, вы его больше не удержите.

29 марта 1926 . Сегодня утром письмо от Гитлера. Я должен выступать в Мюнхене. Хорошо!

31 марта 1926 . Выступал в четверг в Мюнхене. Один день у Гитлера.

6 апреля 1926. Бедная Эльзляйн! Выше голову, дитя. Мы все несем вину отцов! Несем без жалоб!

13 апреля 1926 . Вечером прибытие в Мюнхен. Автомобиль Гитлера тут. К отелю. Какой знатный прием… В 8-м вечера на автомобиле в «Бюргерброй» (пивную). Гитлер уже здесь. Мое сердце стучит, готрвое разорваться. В зале. Неистовое приветствие. Человек на человеке. Голова на голове. Штрейхер открывает. И затем я говорю 2 1/2 часа. Я выдаю все. Неистовствуют и шумят. В конце меня обнимает Гитлер. Слезы стоят в глазах. Я так счастлив… Гитлер поджидает меня в отеле. Затем мы вместе едим… Пфеффер и Кауфман упрекают меня. Моя речь нехороша. – Ведь Геббельс переметнулся на сторону Гитлера. – Где твое жало, смерть? Почему меня затем изругали? И потом целая неразбериха обвинений… Каждое опрометчивое слово будет раздуто. О боже, эти свиньи!.. В завершение следует единение. Гитлер велик. Он всем нам сердечно подает руку. Оставим это!.. После обеда продолжение… Приходит Гитлер. Принципиальные вопросы: восточная политика. Социальные вопросы… Он говорит 3 часа. Блестяще. Может свести с ума. Италия и Англия наши союзники. Россия готова нас сожрать. Все это есть в его брошюре и во втором томе его «Кампф»… Мы спрашиваем. Он отвечает блестяще. Я люблю его. Социальный вопрос. Совсем новое представление. Он все продумал. Его идеал: смесь коллективизма и индивидуализма. Земля целиком народу. Производство индивидуальное. Концерны, тресты, крупные производства, транспорт и т. п. социализировать… Он все это продумал. Я совершенно им успокоен. Он – человек, он воспринимает все во всем. Такая голова может быть моим вождем.

Те же положения, высказанные Гитлером, два месяца назад ошарашили Геббельса, теперь они не только безоговорочно принимаются им, но с ликованием, с восторгом и восхищением. Все дело в том, что надо «вжиться» в новую идею, внушал он себе ранее, когда только примкнул к национал-социалистам. К этому же способу самовнушения успешно прибегнул он и на этот раз, и, конечно же, в страхе отторгнутости и потери веры в вождя, в жажде отдаться во власть Гитлера над собой. «Я преклоняюсь перед большим меня, перед политическим гением» – насущная для него формула. Лишь опираясь на нее, видя перед собой сильного человека, фюрера, он может внутренне собраться, преодолеть расхристанность, страх перед жизнью, преследующее чувство отчаяния – комплекс неполноценности.

В заключение этого вечера Геббельс едет с Гиммлером в какой-то город. «Там я выступаю. Перед порядочными парнями. Это Бавария. Верность и пиво».

«НИКАКОЙ СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТИ ВО ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКЕ»

К событиям в пореволюционной России у Геббельса повышенный интерес. Похоже – к универсальности идеи, хотя он так не формулирует. Он то поругивает большевиков, то восклицает: «Я – немецкий большевик!», видимо, потому, что считает себя поборником классовой борьбы. Россия тоже пострадавшая страна и к Версальскому договору никакого отношения не имеет. И в выборе, с кем смыкаться, Геббельс явно тяготеет к России. Против Англии.

Ранее, когда он еще не обслуживал формирующуюся национал-социалистическую политику, он мог записать с сентиментальным чувством нечто схожее с тем, что в это время курсирует в либеральной немецкой прессе, гадающей о судьбах России: «Россия найдет новую христианскую веру со всем юношеским пылом и всей детской верой, с религиозной скорбью и фанатизмом». А Гитлер выделил в «Майн кампф»: «Никакой сентиментальности во внешней политике». Это о завоевании Lebenshtraum (жизненного пространства) для немцев на Востоке. И теперь, выступая, со всей брутальностью заявил: Против России. В Союзе с Англией и Италией. «Россия готова нас сожрать». Мы сами присвоим ее.

Через три дня после выступления Гитлера Геббельс завозит ему цветы. За этим – невысказанное в дневнике признание Гитлера победителем в противостоянии Гитлер – Штрассер, в их соперничестве за влияние в партии. Он выслушивает соображения Гитлера о восточной и западной политике. Записывает: «Его доказательства вынужденные. Мне кажется, он не до конца осознает проблему России. Но и я должен кое-что продумать». Последнее сказано с преувеличением. Не продумать – всего лишь принять сказанное. И это не просто – подчинение. Это культ повиновения своему демону честолюбия в его новой отныне ипостаси – Гитлеру. Тут и надежда: Гитлер отблагодарит. «Я думаю, он полюбил меня, как никого другого».

В угоду Гитлеру он будет еще и еще отступаться от всего, что считал «своим», пока оно не иссякнет за ненадобностью и он не останется лишь эхом Гитлера в дневнике и рупором его во внешней среде.

«Потрясающая духовная личность. Никогда не знаешь, что ждать от его своенравия». Не одному лишь Геббельсу импонирует своенравие Гитлера, оно тоже входит в набор представлений его окружения о диктаторе, который должен быть непознаваем. «Как оратор – удивительное триединство жеста, мимики и слова. Прирожденный разжигатель. С ним можно завоевать мир. Дать ему волю, и он разрушит коррумпированную республику… Он знает все, гении… Такой малый может переделать мир».

Что касается отношения к России, то Геббельс отступится, но в дневнике еще будут слышны арьергардные вздохи. «Дочитал «Распутина». Вечная загадка Россия. Сможем ли мы в Европе когда-нибудь понять ее и сориентироваться? Вряд ли». «Сегодня вечером буду смотреть большевистский фильм «Броненосец «Потемкин». Кауфман считает его блестящим».

«ЧЕРЕЗ МЕНЯ ПЕРЕСТУПЯТ»

«Каков путь наверх! За два года! Я родился под доброй звездой».

С того дня, когда Геббельс попал в Веймар на смотр националистических сил, он пристал к Штрассеру, одному из самых влиятельных лидеров национал-социалистического движения. Он восхищался им, стал его помощником, сотрудничал в его изданиях и – это было огромным успехом по его первоначальным меркам – стал редактором еженедельной газеты в Эльберфельде.

Стремясь выделиться – «Я сам сотворю свою славу», – он до изнеможения носится по городам с агитационными выступлениями. За год «я выступал 189 раз», «Я вешу 100 фунтов», – так поиздержался он. Пишет статьи, заметки в партийную прессу.

Но на политической сцене, где со своим мюнхенским окружением Гитлер, где ярый Штрейхер по одну сторону от них, Штрассер по другую, где маячат Геринг, Гесс, Лей и другие заметные персонажи, Геббельс при всех своих стараниях пока что на второстепенных ролях, тогда как метит уже в «первые любовники».

При содействии Штрассера он протиснулся к Гитлеру и от малейшей благосклонности того, как и от собственных успехов («каков путь наверх!»), готов воспарить, но также готов и истерически сникнуть от несоответствия представлений о своем «жертвенном» вкладе в движение с реальным своим положением в партийной иерархии. Его положение недостаточно закреплено организационно, и вовсе скудно поддерживается он материально. Решив: «Гитлер полюбил меня, как никого другого», он спустя три дня уже оплакивает себя: «Через меня переступят и пойдут дальше. Одним трупом больше на поле битвы веков».

«ЛЮМПЕН-ПРОЛЕТАРИАТ… НАДО СИЛОЙ СДЕЛАТЬ СЧАСТЛИВЫМ»

19 апреля 1926 . Гитлер еще говорит. В экстазе. Гром одобрения.

24 апреля 1926 . Шлюхи стоят у дверей и зазывают. Полураздетые. Ужасно!.. Торговля телом! Я готов заплакать! Неужто мужчина пойдет? За деньги! Страсть превратилась в бесстыдство. Вот оно общество!.. На улицах блондинки обнимают ухмыляющихся китайцев! Полиция смеется. Вот буржуазное государство! Все – лишь страсть или гешефт.

1 мая 1926. На улице демонстрируют красные.

8 мая 1926. Жизнь – большой обезьяний театр. И человек участвует в нем как обезьяна. Пусть так! Почему мы не говорим правду! Человек! Каналья!

15 мая 1926. Мы должны победить: тем самым мы станем непобедимы!

24 мая 1926. Вечером боевое мероприятие в Фейербахе.

Рабочие не поддержали его и в конце собрания запели «Интернационал». И Геббельс со всей решимостью заносит в дневник: «Люмпен-пролетариат не хочет быть обращенным. Его надо силой сделать счастливым».

Похоже, массы, которыми национал-социализм (как и любой тоталитаризм) намерен овладеть, берясь насильно сделать их счастливыми, для взбудораженного Геббельса, увлеченного Раскольниковым, эти массы нечто вроде «старухи-процентщицы».

«ВСЕ КАНАЛЬИ, ВКЛЮЧАЯ МЕНЯ»

«О Господи, дай мне в друзья Кауфмана. Он для меня все, и я для него все», «Он укрепляет меня, в моей вере и радикализме» и т. д. Однако похоже, что именно «мой добрый друг», «замечательный парень» намечен на вакантный пост гауляйтера в Эльберфельде. И тут уж он подвергается разносу на все корки. Да к тому же он прислал Геббельсу «бессовестное письмо»: «Тебе не хватает необходимой стойкости». Это после того, как Геббельс, выступив на конференции партийных руководителей, предав договоренность отстаивать программу «северо-западного блока», подыграл Гитлеру.

30 мая 1926 . С Кауфманом много спорил. О гауляйтерстве.

Так не пойдет. Один должен быть королем.

А это уже проецируется им на руководителя округа гитлеровская идея фюрерства. Гитлер объявлял себя единовластным руководителем движения. По такому же образцу собирались осуществлять свое руководство гауляйтеры в пределах своего гау, разумеется, соблюдая полную подчиненность Гитлеру.

7 июня 1926. Вчера дебаты вокруг вопроса о новом гауляйтере… Обо мне речи вообще нет. Будто я ничего не сделал. Вот такова благодарность.

Весь этот эльберфельдский период его задачей было – поосновательнее войти в структуру партии. Уцущен шанс. Но Геббельс не бездействует и обойдет своих соперников и недругов. «Штрассер подозревает, что я пойду на компромисс с Мюнхеном. Я разубеждаю его в этих глупых выдумках… Д-р Штрассер эмоциональный, симпатичный человек. Пока еще наполовину марксист. Но фанатик. Это уже кое-что… Добродушный, нуждающийся в поддержке… Я его порой очень люблю», – это 10 июня 1926. Ауже 12 июня: «Я хотел бы уже, чтобы Гитлер призвал меня в Мюнхен… Все канальи, включая меня. Спать, спать! Если б больше и не просыпаться!»

«ХАЙЛЬ ГИТЛЕР!»

17 июня 1926 . Вчера с Гитлером в Кёльне… Он знает все, он гений.

21 июня 1926 . Мы говорили о Вагнере. Он очень любит Вагнера.

6 июля 1926. Гитлер говорит о политике, идее и организации. Глубоко и мистично. Почти как Евангелие. 15 000 СА (штурмовиков) маршируют мимо нас. Начинается третий рейх. Грудь полна верой. Германия пробуждается.

12 июля 1926. Теперь я ищу тебя, красивая черная Дама!

15 июля 1926 . Красивая дама неприступна, а я глупый осел. Бегаю кругами, как мальчишка. Эрос напоминает о себе, как только останавливается моя бешеная гонка. Жизнь моя неестественна. Работа, борьба, неистовство. Все это теперь сказывается.

20 июля 1926. Одиночество для меня тяжелее, чем для всех тех людей, кого я узнал в последние месяцы. – Но как сказано им раньше: стоит ему побыть с кем-либо три дня, как человек становится ему ненавистен. Как всегда полно неувязок в Геббельсе самом и в его заявлениях о себе, болтливо заполняющих дневник. – В конце концов привыкаешь к хорошей порции презрения к человечеству, – завершает он запись.

23 июля 1926 . Этому человеку можно служить. Так выглядит творец третьего рейха.

24 июля 1926 . Шеф говорит о расовых проблемах. Ему невозможно возразить. Это бьет в самую точку. Он гений. Очевидно: он творящее орудие божественной судьбы. Я потрясен им… После ужина мы еще долго сидели в саду, и он проповедовал о новом государстве и как мы его завоюем. Это звучало как пророчество. Там в небе сиял свет, какой не даст ни одна звезда. Знак судьбы?.. Я еще долго не мог заснуть!.. Блондинка не подает никакого знака!

25 июля 1926 . Шеф продувная бестия… Он балует меня как ребенка. Добрый друг и наставник!.. Вечером: он говорит о будущей архитектурной картине страны совершенно как архитектор. Он рисует картину новой немецкой конституции – совершенно как художник, – творец государства. До свидания, мой Оберзальцберг. Эти дни указали мне путь! Из глубокой тьмы воссияла звезда! Я связан с ним до конца. Исчезли последние сомнения. Германия будет жить! Хайль Гктлер!

3 августа 1926. Дождь цветов на Гитлера и на меня.

20 августа 1926 . В М. Гладбахе выступал. Хорошо. После того в Рейдте стычка с несколькими еврейскими мальчишками.

21 августа 1926 . Я подозреваю, что приятель Грегор Штрассер заведует мне. Этого недоставало. Если между нами начнется ссора, то все прахом. – Ссора началась. Перешла в смертельную вражду; закончившуюся уничтожением Штрассера в «Ночь длинных ножей» 30 июня 1934-го, в ночь кровавой резни. – Я сегодня так подавлен… Сколько я потерял – и что на что выменял?!

26 августа 1926 . Борьба для меня что для рыбы вода.

Реальным соперником Гитлера за верховенство в партии был Грегор Штрассер. Пока Гитлер содержался в тюрьме, Штрассер локализовал распад партии, запрещенной в связи с путчем 1923 года, насаждая вопреки запрету местные партийные группы, стянул под свое начало округа, находившиеся также на полулегальном положении, блокировался с другими националистическими организациями. В качестве видного политического лидера Штрассер и предстал перед глазами Геббельса на смотре националистических сил в Веймаре. И Геббельс устремился к нему. И обрел его поддержку.

К моменту выхода Гитлера из тюрьмы Штрассер был влиятельнейшей фигурой в партии, в придачу – депутатом рейхстага. Химик по специальности, защитивший диссертацию, материально обеспеченный, семейный человек, Штрассер по сравнению с Гитлером был, можно сказать, респектабельным, да и более определенным, более просматривающимся и рациональным. Но эти названные последними черты, как мне видится, отнюдь не давали Штрассеру, преимуществ. Толпа, которую завоевывали национал-социалисты, жаждала веры – это подмечали герои Ремарка, о вере стенает Геббельс в дневнике. Толпа жаждет внушения, а не ясности, чего-то иррационального, мистического, фатального и в то же время решительного. Самое время явиться харизматическому лидеру. Инфернальный, впадающий в экстаз, экспансивный игрок, Гитлер при сходных призывах и обещаниях больше, чем Штрассер, отвечал запросам толпы, овладевал ею. «Как женщина, которая… из-за иррациональной, чисто эмоциональной тоски по дополняющей ее силе охотнее склонится перед сильным, чем будет господствовать над слабым, так и масса предпочитает господина, а не просителя». К этой массе принадлежит и Геббельс.

Вспоминается рассказанное мне директором берлинского городского архива Шмидтом. Он был подростком в гитлеровское время. Ему запомнилось впечатление, которое производил голос Гитлера. Он говорил со странным акцентом, словно пришелец с баварских гор. И эта окраска голоса сообщала какую-то горнюю отдаленность фюрера от привычного, обыденного, словно он обращался из какого-то иного мира, внушала нечто мистическое. «Так поддаться немцы могли только человеку из Ниоткуда», – пишет Голо Манн, историк, сын Томаса Манна. Я подумала: и нам есть что вспомнить о произношении нашего горца, усиливавшем дистанцию непознаваемого, которая нужна диктатору.

Что касается Геббельса, то он предал своего покровителя Штрассера, смекнув, что за Гитлером большая политическая сила, и переметнулся к нему. Гитлер, стремясь ослабить влияние Штрассера в партии, переманивал его сторонников. Он приметил Геббельса из команды Штрассера, обласкал его, заинтересованный перетянуть его на свою сторону. Так Геббельс, сначала близостью к Штрассеру, а потом предательством его, обеспечил себе продвижение в партии.

«Я УМЕР И ДАВНО ПОГРЕБЕН»

3 сентября 1926. Вчера посреди дня внезапно явилась Эльзе. Я так был рад этому. Румяная и загорелая, она выглядела такой свежей и здоровой. Мы пережили прекрасные, а порой и болезненные часы. Каждый несет свой крест. Вечером она уехала. Расставание далось мне тяжело. Ведь она милое, радостное дитя.

Геббельс активизировался, полиция то запрещает его выступления, то учиняет ему допрос в связи с нарушением общественного порядка им самим и толпой, которую он взвинчивал своим выступлением. И снова 8 сентября полиция запретила ему выступать. «Такая подлость».

23 сентября 1926 . Воскресенье. В Кёльне с Эльзе. В ссоре разлетелись. Я очень рассержен. В зале ожидания встретил юного фанатика… Германия не умрет!.. В понедельник вечером речь в Штутгарте. …Во вторник выступал в Ульме. Блестяще!

25 сентября 1926 . Вчера вечером в Эльберфельд. Я говорил хорошо и успешно. Сейчас в Рейдт. Эльзе написала прощальное письмо. С богом!

27 сентября 1926 . Я распрощался с жизнью других! Сердце разорвалось!

Это – о разрыве с Эльзе. При обычной выспренности Геббельса в этих словах еще можно различить и что-то человеческое. Похоже, в последний раз.

Он не раскрывает, что произошло. Может, не так уж бесчувственна Эльзе к его антисемитизму. Или разумная Эльзе, пусть и заплаканная, как он описывает, решилась опередить события, ведь их отношения обречены, и Геббельс подталкивал к разрыву. Для него, возлюбившего превыше всего карьеру, славу, женитьба на ней, полукровке, катастрофична. И уже дан ему сигнал: на Берлин! Так что как раз и подоспело с разрывом.

Почти пять лет Эльзе была возлюбленной, невестой. Ее присутствием или ожиданием ее прошиты чуть ли не все записи этих лет. Как ни безвкусно, порой до пошлости, пишет он о себе и Эльзе, но все же пробиваются модуляции чувства. Ее легкость, нетребовательность, отзывчивость на его призыв, их встречи и расставания на перронах разных городов, ссоры и любовные примирения, ее жизнелюбие, естественность своей живительностью вторгались в его выморочное, придуманное, надрывное существование. «Рука в руке спускаемся вниз к Рейну. Нет денег на обед. И все же как безгранично я счастлив и рад. Ты милая, любимая! Спасибо тебе!.. Милая хорошая Эльзе! Я люблю тебя!» (11.1.1926).

Теперь с этим покончено.

На следующий день после состоявшегося разрыва он записывает: «Я умер и давно погребен. Как тяжело на сердце».

Он останется в своей органике: во внутрипартийной сваре, кознях, подсиживании, соперничестве – в этом он «как рыба в воде».

«Эльбрехтер в Веймаре всех натравливает против меня… Разоблачительный материал против Эльбрехтера». «Я получил уничтожающий материал на Эльбрехтера. Конец света. Преступник в маске порядочного». «Эльбрехтер негодяй. Вон!»

Останется накал пропагандистских выступлений: мелькание городов, массовые собрания. «Вчера в Бохуме. После обеда в Бланкештейн. Вечером Гёттинген». Предстоит: «Лейпциг, Дрезден, Лимбах, Берлин, Потсдам, Бреслау…» «Гигантский успех… Меня несли на руках». Нелишне напомнить: он весит всего 100 фунтов. «Сегодня вечером в Гёттинген… бить социал-демократов!»

«Сегодня Ганновер… послезавтра Брауншвейг. Много, много работы. Я иногда думаю об Эльзе!»

Тетрадь подходит к концу. Встречаются строки, не поддающиеся прочтению, – неразборчивы, небрежны. Клочья фраз, многоточия, указывающие на выпадение текста, – облик сохранившихся страниц будто доносит всклокоченность самого автора.

Но вот: «1 ноября состоится окончательно – в Берлин (гауляйтером)… Берлин ведь – Центр. И для нас. Мировой город» (18.10.1926).

И последняя в тетради запись:

«Письмо от Гитлера, Берлин окончательно. Урра! Теперь через неделю в имперскую столицу. Прощай, Эльберфельд!.. Мой день рождения… полно поздравительных цветов. От Эльзе ни слова… Жизнь так мрачна!» (30.10.1926).

На этом тетрадь обрывается – провал – дальнейшие последовательные записи не обнаружены. Мы встретимся вновь с автором дневника только через полтора года, и это будет уже другой Геббельс, в его новой фазе.