Армия оттеснила немцев к восточной окраине Ржева и закреплялась на отвоёванном плац­дарме, выжидая, чтобы подтянулись соседи.

Дождь, заладивший в дни боёв, прекратился, выглянуло солнце; от набухшей земли повалил густой пар, запели птицы, листья заблестели под солнцем последними каплями подсыхающей влаги.

Начальник разведки соединения подполковник Ярунин вернулся с передовой в расположение штаба, в лес, где наскоро были разбиты палатки. Ожидавший его радист доложил, что прошедшей ночью разведчик «Брат» снова молчал.

Подполковник отпустил радиста. Оставшись один, задумавшись, он медленно ходил по па­латке, увязая сапогами в мокрых ветках хвои, разбросанных по земле, забыв о намерении ски­нуть отсыревшие сапоги и гимнастёрку и вы­спаться.

Две недели назад разведчик «Брат» передал по рации из оккупированного Ржева текст сек­ретного приказа немецкого командования. «Под­готовиться к тотальному минированию Ржева». И с тех пор уже вторично он не отозвался в условленное время.

Тревожные мысли о судьбе «Брата» заглуша­лись мыслями об угрозе, нависшей над Ржевом: фашисты готовятся при отступлении разрушить город.

Обдумывая план действий, Ярунин отчётлива понимал: чтобы сорвать замысел фашистов, не­обходима связь с городом. Ждать донесения от «Брата» и бездействовать дольше нельзя.

Он включил машинально приёмник, и сквозь треск в эфире ворвалось истошно:

«Немецкие солдаты под Ржевом! Солдаты под Ржевом! Сегодня наши войска прорвали оборону на юге России...»

А на втором плане тупо звучал двухтактный фашистский марш.

Ярунин резко щёлкнул выключателем. Он рас­порядился вызвать к нему разведчика Хасымкули, зажёг керосиновую лампу и сел к столу.

Еще только август, а ночь выдалась на ред­кость холодная, тёмная, ветреная. Неспокойно теребит ветер ветки, гулко, тревожно в лесу. Стихнет на минуту, и в палатку доносится топот шагов.

«Стой! Кто идет?» — кричит часовой. И в от­вет: «Разводящий», — смена часовых.

Медленно, назойливо гудит далеко в небе немецкий самолёт. Кто-то кричит, надрываясь: «Палатка Белоухова! Окошко неплотно при­крыто!» И раздражённо: «Эй, кто там, оглохли, что ли? Демаскируете!»

В палатке на широком топчане спят развед­чики, На земле, подоткнув под себя полы сол­датской шинели, сложив ноги одна на другую, си­дит вернувшийся от подполковника Хасымкули. Подбрасывает дрова в железную печку, открыв дверку, смотрит на огонь. У него тяжёлый взгляд тёмных восточных глаз, чёткий яркий рот и нежная краска на скуластых щеках; мол­чалив и медлителен; не замечает, как ветер за­дувает в трубу, и дым ест глаза.

Сейчас он подымется и уйдёт на передовую. И прежде чем начнёт светать, он поползёт на запад сквозь немецкие позиции в оккупирован­ный врагом Ржев. Там, в городе он легко навле­чёт на себя подозрение фашистов, и они бросят его за колючую проволоку в лагерь, куда они уже согнали всех, кто кажется им опасным.

Бежавший на-днях из заключения через линию фронта ржевский житель рассказал, что в ла­гере действует подпольная группа и руководит ею человек с условным именем «Дядя Федя». Хасымкули отыщет его по заученным приметам и, улучив подходящий момент, тихо скажет ему: «Дядя Федя, армейская разведка вступаете то­бой в связь», и передаст ему первое задание. Фашисты под оружием гоняют заключённых на работы. Подпольной группе поручается учесть, какие работы по подготовке к минированию про­водит враг.

Ветер треплет палатку. Хасымкули покачи­вается, огонь ходит по его лицу.

* * *

Свет пробивался в палатку сквозь щели в плохо пригнанной трубе. Дрова в железной печке давно прогорели, и, остывая, железо издавало протяжный стон.

Младший лейтенант Белоухов сидел в ватной телогрейке, подперев большими кулаками лицо. Пилотки на нём не было, и короткие волосы торчали на голове жёстким ёжиком.

Тоненький писк вырывался из аппарата; вда­леке на передовой резко застучал пулемёт, за па­латкой прошли сменившиеся с поста часовые, гулко раздавался их шаг по промёрзшей за ночь земле. В часы ночного дежурства у рации отчёт­ливо слышны все эти звуки.

Младший лейтенант снова надел наушники, к ушам подкатило знакомое дыхание эфира. Ис­текало условленное время для связи, а Ржев не отзывался на позывные — «Брат» молчал.

Дремота сморила младшего лейтенанта, он за­былся на минуту. Ему померещилось: огромного роста человек с автоматом на груди вырвался в бою вперёд, стремительный, мощный, и чей-то возглас рядом: «Это — «Брат!». Белоухов си­лился разглядеть лицо этого человека...

Он тряхнул головой, поёжился от подобрав­шегося к телу озноба — зори стоят холодные. Ночь кончилась, ждать дольше было бесполезно. Прошла ещё одна неделя, а связи с «Братом» не было по-прежнему. Младший лейтенант снял наушники и поднявшись с наглухо вколоченной в землю скамейки, подошёл к завешенному одея­лом окошку, отдёрнул одеяло, и свет хлынул в палатку, разгоняя сон. Белоухов задул кероси­новую лампу с сильно нагоревшим фитилём, скинул телогрейку, взял полотенце и вышел.

Роща пробудилась. Она жила в этот пред­утренний час в щебете птиц, в свежем дыхании зелени, омывшейся росой, в трепете тянувшихся от земли лесных колокольчиков.

Палатка младшего лейтенанта стояла в сто­роне от всех в молоденькой роще, а тотчас за ро­щей находился хутор Прасолово. Кроме двух­этажного здания школы, на хуторе уцелело не­сколько домов, туда переселились из леса раз­ведчики подполковника Ярунина. Соединение стало в оборону, и штаб его, и подразделения устраивались прочнее на временном пристанище.

На хуторе, должно быть, еще спали. Младший лейтенант вышел на опушку рощи, Он быстро спускался под гору, размахивая полотенцем. Высокая трава цеплялась за сапоги. Вот и ру­чей,— быстро бежит вода по камешкам, мель­чает ручей, сушит его солнце.

Раскатился и замер над лугом грохот ору­дий — обычная утренняя перестрелка с против­ником.

Белоухов разделся до пояса. Стоя на камнях, он пригибается к ручью, льёт горстями воду себе на плечи, на грудь, на спину, докрасна трёт тело полотенцем и, одевшись, взбирается обратно на пригорок. Он испытывает прилив бодрости, он счастлив в эти минуты ощущением своей силы — он готов встретиться лицом к лицу с любой опасностью, пусть только подполковник Ярунин доверит ему выполнение специального задания.

Возвращаясь к себе, Белоухов встречается с Тоней. Поравнявшись, Тоня первая громко здо­ровается и проходит мимо,— она торопится на работу в сельпо.

Белоухов украдкой провожает её глазами: серенькое с голубым платье, жакет на руке, крутой валик тёмных волос. На минуту Тоня исче­зает из виду, спускаясь под горку, прыгая с камня на камень через ручей, и вот она уже снова видна — она идёт по лугу, а за ней вслед всё дальше и дальше бежит, выстеливается в высокой траве стёжка.

Тоня эвакуировалась из Ржева. Она живёт на хуторе в пристройке, примыкающей к большому зданию школы. Муж её, учитель городской де­сятилетки, был в партизанском отряде, пока не лишился в бою руки. Теперь он назначен заве­дующим Ржевским отделом народного образова­ния и руководит восстановлением школ на осво­бождённой территории. Изредка он навещает семью. Он сидит на крыльце с сыновьями, а Тоня радостно хлопочет вокруг них.

Вечером, вместо того чтобы выспаться перед ночным дежурством, Белоухов снова уходит на хутор. Он дождётся, когда из школьной при­стройки выйдет Тоня в накинутом на плечи бе­лом платке. Выбегут за ней следом оба сына. Стоит она по-мальчишески стройная, не шевель­нёт прямыми плечами, не поправит платка, как- будто она сама по себе, а платок на плечах сам по себе. Такой строгой кажется она Белоухову, что всякий раз он робеет. Но Тоня не замечает этого. Они земляки, оба из Ржева, и она любит вспоминать с Белоуховым о своём городе.

Помнит ли он Калининскую улицу в Ржеве, с высаженными вдоль неё молодыми липами, — спрашивает Тоня. Весной, когда улица просы­хала от стаявшего снега, девчонки из её дома исчерчивали мелом тротуар, играли в «классы».

А знает ли он тот крутой спуск к Волге, итти по нему невозможно,— бежишь, мчишься, да так, что в уши влетает ветер? А Цветочную улицу, тихую, со старой церковью за чугунной оградой? Напротив церкви — педагогический техникум, здесь познакомилась Тоня со своим мужем, она поступила на первый курс, а он уже заканчивал учёбу. А дальше, за углом, где Дом пионеров, стояла школа-новостройка — красное здание, вот там они работали, пока не началась война. Муж преподавал историю в седьмых классах, а Тоня была учительницей в первой ступени. Говорят, что школа уцелела...

«Уцелеет ли?» — тревожно думает Белоухов, ведь Тоня ничего не знает о том, что враг гото­вится уничтожить город. Он продолжает разго­варивать с ней, ничем не выдав свои мысли,— никто, кроме разведчиков, не должен знать об этом.

Конечно, он помнит почти все те места, кото­рые называет Тоня. До двенадцати лет он про­жил в Ржеве, а потом переселился с матерью под Куйбышев, в маленький городок Ставрополь; сравнить его с Ржевом невозможно, мал он и не­казист, только Волга там много шире, чем у нас здесь, в Ржеве.— Белоухов говорил медленно, подыскивая слова, поражённый открывшимся ему: там, на Калининской улице, где Тоня с по­другами играла в «классы», он с мальчишками преследовал «неприятеля», выстаивал в «раз­ведке» в подворотнях, прыгал через забор, убе­гая от погони. И вдруг он смутно припомнил худенькую, со светлыми косицами, бойкую дев­чонку-заводилу из своего детства, и этот неяс­ный, но чем-то памятный ему образ слился в его представлении с Тоней, быть может, это была она—

Он сказал ей об этом. В ответ она рассмея­лась, да как-то особенно громко: «Когда я играла в «классы» и бегала на реку, ты еще под стол пешком ходил»,— откровенно кололи его смеющиеся глаза Тони. Тоня с любопытством разглядывала Белоухова. Она видела перед со­бой очень юное скуластое лицо, с белесыми ко­роткими ресницами, с толстыми губами. От его фигуры веяло силой, неуклюжей и очень мо­лодой.

А Белоухов думал: вот он стоит перед Тоней, здоровенный парень, с такими огромными кула­чищами, что захоти она сейчас, и он начнёт вколачивать кулаками гвозди в доски, и однако он сидит в штабе вдалеке от боя, от опасности, в которой живут его товарищи и через которую прошёл её муж, лишившийся руки. Ему слы­шался её молчаливый упрёк, и он страдал от этого.

Так бывает в юности, когда силы еще не ме­ряны: человеку и верится в свои возможности горячо, и сомневается он в иную минуту без­утешно. Поэтому особенно не терпится моло­дости испытать свои силы.

Как многие мальчики его детства, Белоухов рос с мечтой о подвиге. Он мастерил детектор­ные приёмники, вынашивая надежду услышать папанинцев с дрейфующей льдины; когда при­шёл срок избирать профессию, решил: будет ра­дистом-полярником — и уехал в Куйбышев учиться. Окончил курсы, но вместо северной зимовки отбыл добровольцем на Западный фронт,

Почти за год службы в армии Белоухов пристрастился к своей работе. Ждать долгими ноч­ными часами у рации, и вдруг услышать голос из далёкого тыла врага и принять донесение — стало его жизнью. Но с недавних пор,— это совпало с тем тревожным расположением, которое он испы­тывал к Тоне,— душевное равновесие Белоухова нарушилось. Теперь работа не приносила ему прежнего удовлетворения, он мечтал о подвиге в бою с врагом. А поделиться этим Белоухову было сейчас не с кем: капитан Дубяга, с кото­рым он сдружился, вот уж с месяц лежит в дальнем госпитале, Белоухов с нетерпением ждёт его возвращения.

Как решиться просить подполковника пере­вести его на другую работу? Подполковник вски­нет на него пытливые глаза, посмотрит внима­тельно и, пожалуй, спросит: «А что ты, братец, можешь?»

Что он, младший лейтенант Белоухов, ответит ему? Что люди уходят в бой, отдают свою жизнь, отбивают у врага его родной город, а он переезжает с аппаратами с места на место. Так может и война скоро кончиться, а он до сих пор не знает, способен ли на отважное, рискованное дело.

* * *

Капитан Дубяга вошёл в дом в сумерках, окликнул дремавшего на лавке у телефонов орди­нарца Подречного:

—    Жив, Михайлыч?

Подречный вздрогнул, вскочил на ноги:

—    Вылечились, товарищ капитан?

—   А то как же. На вот,— он снял с головы пилотку и кинул Подречному,— завтра фуражку мою отыщешь. Эту выбрось. В госпитале такой фиговый листок выдали, макушку не прикроешь. А подполковник где?

—    На передовую уехал.— Подречный суе­тился, собирая поесть. Он то и дело поглядывал на Дубягу, не скрывая радости, что видит его.

—    Месяц никак в госпитале пробыли. Слава богу, нога цела!

Но Дубяга отказался от еды; отстегнув ре­мень, снял шинель, распахнул ворот гимна­стёрки и сел на койку подполковника, на его до­машнее в синих разводах байковое одеяло, стя­нул сапоги и далеко отшвырнул их.

—    Ты дежуришь? — спросил он Подречного,— если буду храпеть, бей меня телефонной трубкой.

Он лёг на койку, скрестил вытянутые ноги, за­крыл глаза и захрапел.

Подречный снова сел на лавку возле стола с телефонами, преодолевая дремоту, раскачивался и тихонько мурлыкал что-то под нос себе.

Под утро Дубягу разбудил боец, сменивший у телефонов Подречного, и сообщил ему, что при­скакал верховой от коменданта. Дубяга распо­рядился, чтобы тот вошёл. Сидя на койке, свесив необутые ноги, Дубяга выслушал посыльного: комендант просит капитана выехать на новый КП для размещения разведчиков. Решив ехать тотчас, Дубяга крикнул в открытую дверь часовому:

—    Коня мне!..

И слышно было, как на улице часовой подхва­тил еше не оконченную фразу:

—    Капитану Дубяге коня серого, жи-во!

Дубяга обулся, снял с гвоздя шинель, подо­брал брошенную вечером Подречному пилотку.

К крыльцу подвели коня, огромного, серого, с белыми бабками и белой звездой на лбу. Вы­бежал из дому Подречный с опухшим от сна ли­цом, охнул негромко:

—    А нога-то, товарищ капитан!

Но тот, уже сидя верхом, помахал на про­щанье, поправил наган на ремне и тронул коня.

—    Фуражку разыскал! — крикнул Подречный.

Со стороны берёзовой рощи спешил к дому младший лейтенант Белоухов, узнавший о воз­вращении Дубяги.

Прошёл уже час или больше с тех пор, как Дубяга выехал на новый КП. Тем временем на хутор забрела старуха, низкорослая, в тёмном ветхом пальто. Проходившая мимо колхозница с лопатой на плече заметила её, незнакомую, по­интересовалась:

— Из погорельцев?

Старуха утвердительно кивнула головой.

—        Чем ты живёшь? — пособолезновала жен­щина.

—        На одном месте не живу. По деревням хожу, ворожу на картах,— ответила старуха,

—        Ворожишь? — заинтересованно переспро­сила женщина.— Здесь на хуторе военные стоят, где же тебе заночевать-то? Шла бы лучше к нам в деревню.

—        Может, разрешат здесь,— протянула ста­руха.

Женщина пошла дальше на работу по ремонту дороги, а старуха присела в стороне на брёвна и освободила под подбородком рваный шерстя­ной платок.

Вскоре вернулся Дубяга. Он соскочил с коня, привязал его к дереву и пошёл к дому.

Старуха заторопилась за ним, окликнула:

—    Обожди, красавец!

Дубяга обернулся.

—    Пётр Семёнович кланяться велел вам низко,— глуховато нараспев протянула старуха.

Дубяга внимательно посмотрел на нее.

—    Рад слышать,— сказал он,— в дом заходи.

Чай в кружке стынет перед старой Никитич­ной, а рассказ её еще не окончен. Дубяга внима­тельно слушает её, склонив голову, копна чёрных вьющихся волос сползла на лоб ему. Медленно текут минуты, и с каждой из них подтаивает сердце Никитичны. Кто пробирался из тыла врага с одной мыслью — дойти, доставить важ­ные сведения, знает цену этим минутам.

Никитична умолкла, перевела дух. Подперев ладонью разгорячённое лицо, она ощутила, как на виске под пальцами часто-часто бьется пульс. Ты дошла, старая Никитична, дотащилась...

Дубяга смотрит на неё лучистыми, сыновьими глазами, и нег сейчас никого на целом свете род- нее этого пария.

Под вечер вернулся с передовой подполковник Ярунин, лицо его потемнело от солнца и пыли. Дубяга порывисто встал ему навстречу. В про­зрачных глазах подполковника вспыхнул огонёк, а в радостной улыбке его расправились строгие морщинки по сторонам рта.

—    С возвращением тебя,— сказал он, крепко пожимая Дубяге руку,— в добрый час.

Он поздоровался за руку с Никитичной и увёл сё за перегородку. Усадив старуху рядом с со­бой, выслушал её неторопливый рассказ: на краю Ржева под видом школы связи разместилась школа фашистских диверсантов; Пётр Семёнович днём и ночью следит за этой школой, нашему разведчику удалось проникнуть в школу, и он постоянно находится там.

Сложив на груди руки, Никитична рассказы­вала обо всём так просто, с такой ясностью, словно речь шла о привычных этой старой жен­щине делах, и хотя подполковнику многое было известно из того, что она рассказывала, он дал ей вволю выговориться.

Бесшумно вошёл младший лейтенант Бело­ухов, положил на стол перед подполковником расшифрованный текст донесения, замешкался у двери, с любопытством стрельнув глазами в Никитичну. Но Никитична не обратила внима­ния на него; не спуская глаз, следила она за под­полковником, читавшим донесение. Это она, Ни­китична, принесла в своих игральных картах за­шифрованное донесение от Петра Семёновича. Пётр Семёнович сообщал о том, с каким зада­нием, где и когда высадятся на парашютах ди­версанты.

Подполковник внимательно перечитал донесе­ние ещё раз и вышел с бумагой в руке. Он го­ворил с Дубягой. Никитичне было слышно, как, щёлкнув каблуками, Дубяга отправился выпол­нять распоряжение подполковника.

Но Никитична и не подозревает о существова­нии в Ржеве «Брата». До той поры, пока дело не потребует связи их между собой, они рабо­тают, ничего не зная друг о друге.

Никитична долго не могла уснуть на постлан­ной ей Подречным постели. Ей было слышно, как на улице ржали кони, подполковник негромко отдавал приказания, кто-то споткнулся под ок­ном и крепко выругался, звали Подречного.

Это она. Никитична, принесла через линию фронта зашифрованное донесение, и подполков­ник принимал меры, чтобы оградить штаб от диверсантов.

За окном простучали копыта, стихли. И снова всё смолкло на хуторе. Капитан Дубяга повёл в засаду небольшой отряд...

...На краю Ржева на базаре старуха Ники­тична узнала Петра Семёновича, хотя густая борода сильно изменила его лицо. Господи, да кто же мог признать его такого! Вокруг народ торопится продать, выменять, пока не нагрянули солдаты и полицаи, и среди людей стоит Пётр Семёнович, прежний главный агроном района, с большой кастрюлей, прикрытой, чтобы не осты­вал товар, толстой тряпкой, и торгует лепёшками.

По глазам ли его памятным признала Ники­тична или просто чутьём одинокого, обездолен­ного человека? Она положила руку на его ка­стрюлю и глянула на него снизу вверх.

— Ивана Переметова мать я, председателя колхоза «Путь Ильича», — говорила Никитична, и слёзы текли по её почерневшему от горя лицу.

Пётр Семёнович посмотрел в лицо её, в глаза долгим, припоминающим взглядом. Им было что припомнить обоим. Лучшим колхозом района был «Путь Ильича». Приезжал главный агро­ном, допоздна засиживался с Ваней, рассуждали о делах. Был колхоз, была семья, был дом, и в том дому хозяйкой была вдова Никитична.

Само горе ходит теперь по родному краю в облике этой старой женщины. Единственного сына Ваню на глазах у всей деревни фашисты повесили, каждого десятого в деревне расстре­ляли, и всю деревню сожгли за связь с партиза­нами. Гарь повисла над Ржевским районом. Все, кто мог, бежали к партизанам.

А старой Никитичне бог смерти не дал. Од­ной ненавистью жива она, ненависть глаза ей насухо высушила, а вот встретила родного чело­века, и слёзы текут, текут.

Пётр Семёнович увёл Никитичну домой в бли­жайшую деревню к свояченице, куда он сам пе­ребрался из Ржева.

День-другой Никитична приходила в себя, а потом стала присматриваться. Свояченица ходит в дальние деревни покупать муку, жена Петра Семёновича печёт лепёшки, а Пётр Семёнович торгует лепёшками на базаре. Неужто так и жи­вут: пригнулись, приспособились, притихли?

Стала Никитична ревниво следить за Петром Семёновичем, а он и не таился от неё, и скоро Никитична поняла — тяжёлая борьба ведётся против фашистских захватчиков, и борьба эта разная. Стала просить Петра Семёновича: и она чем может помогать будет, жизнью своей она не дорожит, а пройти с заданием сумеет там, где и молодым не пройти.

Задержит её гитлеровец в зелёной шинели, схватит, прохрипит пучеглазый вражина: «Куда идёшь? Убью! К русским пробираешься!» Рас­плачется Никитична: «Внучонок там у меня. Внучёнок один-одинешенёк на той стороне остался».

Фашист толкнёт её в грудь и погрозит ей ав­томатом. Кому нужна старая! Невдомек душе­губу, что за поимку Никитичны крест ему при­читается.

Никитична побредёт дальше, в другом месте к своим пробиваться станет, благо все тропки, лес­ные заросли, болота в родном краю исхожены- изведаны за долгую жизнь Никитичной..

Если ж спустит курок вражина, охнёт, упадёт на родную землю Никитична, чтобы никогда больше не подняться с земли. А пока жива, пока сердце бьётся в груди, пока ноги носят, будет и она помогать в борьбе с врагом. Ненависть сил прибавила старой женщине, ловкости, осмотри­тельности, хочется дожить ей, дождаться того дня, когда побегут враги.

Ночь за окном, а Никитичне всё еще не спится. Тихо, тихо на хуторе...

Высоко стоят летние звёзды в небе. Стучит, как швейная машинка, маленький учебный само­лёт. Простучит и замрёт. Исчез самолёт. Выклю­чил мотор, планирует над противником, сбросит бомбы, гранаты. Откуда? Ищи его! Ночная бом­бардировочная авиация! Маленький мирный са­молёт, призванный на войну.

Задерёт часовой голову и ждёт: вернётся ли? Вынырнет вдруг над головой звук, живой и рез­кий, легче прежнего итти разгрузившейся ма­шине. Часовой поправит ремень автомата, снова зашагает вдоль дома. От завешенных окон чуть брезжит свет. Тихо на хуторе.

* * *

Подполковник Ярунин ехал верхом. Навстречу нёсся грохот тяжёлой артиллерии, это справа две дивизии вступили с утра в бой за расширение своего плацдарма на высоком берегу Волги.

Вчера командующий вызвал к себе Ярунина. Отпустив докладывавшего ему начальника ад­министративно-хозяйственного отдела и своего адъютанта, оставшись в палатке с глазу на глаз с подполковником, командующий принялся его отчитывать:

— Что смотрят разведчики! — ругался он,— второй раз командный пункт передней дивизии меняет дислокацию и второй раз авиация про­тивника накрывает его. Надо принять меры к пресечению шпиона, который, несомненно, ради­рует о передислокациях. С этой задачей под­полковник выехал в дивизию.

Вдали расстилались неподнятые поля. «Второе лето воюем»,— подумал Ярунин. Гул артиллерии стал тише, значит, огонь перенесён вглубь, и бойцы сейчас поднимаются в атаку.

Подполковника обогнала колонна автоци­стерн; навстречу шли большие санитарные ма­шины с ранеными. Подполковник Ярунин свер­нул влево с дороги по тропинке в лес. Пестрел выгоревший под солнцем кустарник, Непривычна я тишина этого леса располагала к раздумью. Подполковнику вспомнилась опубликованная на- днях в «Правде» статья под заголовком «В боях на юге решается судьба нашей родины». Так прямо и сказано. И хотя уже давно ясно, что на юге очень тяжело, эта статья всколыхнула мысли, чувства и тревогу, запрятанные под спу­дом ежедневных дел. Ясно одно — близятся ре­шительные сражения, и сознание этого вселяло чувство возрастающей ответственности за собы­тия, участником которых был Ярунин, подтяги­вало его.

Хруст веток позади привлёк внимание Яру­нина, он обернулся, кто-то догонял его. На тес­ной тропинке, выводящей из леса, лошадь, шед­шая позади Ярунина, поравнялась с его ло­шадью. Верховой откозырял подполковнику и, словно извиняясь, что обгоняет, показав рукой на полевую сумку, пояснил: «Срочное донесе­ние!» — взмахнул прутом, гикнул, и лошадь стремительно вынесла его на просёлочную дорогу. Лошадь Ярунина рванулась вслед; подполков­ник с трудом удержал её.

Вдоль дороги за умчавшимся всадником низко выстелил ось белое облачко пыли. «Ловко,— по­думал Ярунин,— казак»,— одобрительно сказал он вслух. И ему вдруг вспомнилось, что вот они с женой так и не выбрались на Дон, каждый год собирались съездить на родину Ани в ста­ницу, да так и не съездили, и непонятно сейчас даже, чего ж было не съездить. Всё откладывали. Быстро, до чего же быстро, чёрт возьми, проле­тели годы.

Подполковник невольно привстал на стреме­нах, стегнул лошадь, она прибавила шаг» он уда­рил её слегка каблуками, и она помчалась по до­роге.

...Разрушенный гражданской войной примор­ский дальневосточный город. Ярунин лежит на койке в госпитале. Над ним лицо медсестры в белом платочке. Ярким синим светом светятся глаза её.

И видит он это сейчас так явственно, будто было вчера. А когда выписывался из госпиталя, позвал её за ворота, крепко до боли обнял, ска­зал упрямо: «Не хочу расставаться». Так и не расстались больше.

Память переносит на пограничную заставу. Рано утром после обхода он возвращается домой, у крыльца Аня кормит цыплят, их сто или больше, просто жёлтое озеро. Цыплята — это слабость Ани. Она стоит среди них большая, полная, чуть погрузневшая с годами, медленно сыплет зерно из лукошка. Поднимет лицо, уви­дит его, сощурится от солнца, ладонью прикроет глаза, рука её высоко до плеча открыта, золо­тится от загара.

— Ну, будет, будет,— уговаривал себя Яру­нин,— совсем раскис.

Но снова и снова встаёт перед глазами пер­вая ночь войны, боевая тревога, смертельный бой с внезапно напавшим врагом. Застава грудью прикрывала границу. Выстоять, не впустить врага на родную землю.

Женщин и детей увозили в тыл, но Аня не захотела ехать, осталась на заставе. Он видел её мельком издали, вместе с бойцами она подтаски­вала снаряды к траншеям.

Навсегда врезалось в память растерянное лицо

бойца, выкрикнутое им страшное известие. Аня лежала, упавшая навзничь, с залитым кровью лицом. В летнем сиреневом платье, как застала её война.

Лошадь под Яруниным снова шла шагом. Он придержал её у старой разросшейся ивы, обло­мал прут, стегнул лошадь и поскакал вперёд.

Яркое солнце плыло по небу, набирая вы­соту, когда подполковник въехал в расположение штаба дивизии, и был окликнут часовым.

Раздосадованному Ярунину,— забыл узнать «пропуск»,— пришлось слезть с лошади и пройти в палатку коменданта.

Комендант позвонил, и тотчас же примчался капитан Довганюк, офицер разведки дивизии. Довганюк радостно приветствовал подполковника и повёл его к своему блиндажу, по дороге сооб­щив:

— На передовой сегодня спокойно. В послед­них боях дивизия успешно потеснила против­ника. Гитлеровцы считают потери и едва ли опом­нились; наши строят оборону. Строить прихо­дится на глазах у противника, так что трудновато.

Они спустились в блиндаж. На бревёнчатых стенах еще болтались кое-где серые листы бу­маги, покрывавшие их прежде; стоял чужой, неистребимый запах, который после себя остав­ляли фашисты.

Довганюк подробно рассказал о человеке, по­дозреваемом в шпионаже: речь шла о шофёре штаба, бежавшем недавно при странных обстоя­тельствах из фашистского плена.

Дневной свет едва пробивался в узкое око­шечко блиндажа, и лицо говорившего Довганюка расплылось белым пятном,

—    Вы-то как полагаете? — спросил его под­полковник, когда Довганюк закончил.

—    Я, товарищ подполковник, считал бы, что следует повременить и продолжать наблюдения: если поспешим и окажется, что ошиблись, спуг­нём того, кого ищем.

— Распорядитесь свет подать, — сказал Ярунин. Он встал с прибитой к полу скамейки и зашагал: два шага вперёд, два — назад. Погля­дев на поставленную на стол ординарцем начи­щенную керосиновую лампу, улыбнулся:

—    Богато живёте.

Довганюк польщённо потянулся к подполков­нику.

—    Вы же знаете, у меня всегда порядок, това­рищ подполковник.

Довганюк был чёток и тщателен в работе, но не обладал тем творческим проникновением в яв­ления, которое позволяет охватить явление в его частностях и в целом. Он не мог подсказать под­полковнику решение. Арестовать, не имея пол­ной уверенности в том, что арестовываешь того, кого ищешь, было неправильно и вредно для дела. Но на войне промедление недопустимо, и если в мирных условиях разведчику в его упор­ной, умной работе приходит на помощь время, здесь иногда остаются только опыт и интуиция.

Довганюк выжидательно сидел на краю ска­мейки, молодое лицо его разгорячилось от на­пряжения. Ярунин с досадой отметил: подбриты брови. Ему хотелось остаться одному, взвесить всё, обдумать. Кто-то постучал в дверь блиндажа.

—    Входите,— громко отозвался подполковник.

—    Разрешите?

На пороге стояла девушка. По тому, как нере­шительно поднесла она пальцы к берету, как по­просила подполковника, понизив голос: «Разре­шите обратиться к вам»,— было видно, что при­шла она не по служебному делу.

Светлые волосы выбиваются из-под берета, желтые ремни поверх гимнастёрки складно опоя­сывают её накрест.

Довганюк вышел, поскрипывая щеголеватыми сапогами. Когда дверь за ним затворилась, де­вушка заговорила:

—    Я видела вас издали, когда вы подъехали к нашему капе.

Ярунин промолчал о том, что и он тоже ви­дел её. Опускаясь на скамейку, он движением руки пригласил её сесть. Она сидела подчёркнуто прямо, положив руки на колени. Руки немного велики, но красивые, и лицо красивое, ничего не скажешь. Знает она об этом, потому, наверно, заносчива, не в меру горда. Подполковник откро­венно рассматривал её.

—    Поздравляю вас с повышением в звании,— сказал он, заметив в её петлицах третий кубик.

—    Спасибо, — сухо поблагодарила она и так­же сухо задала вопрос, ради которого пришла сюда, знает ли подполковник что-нибудь о н ё м. И тут же поправилась, — вернее, может ли он что-нибудь сообщить ей о нём.

Я рун и ну странно было слышать, как девушка называла е г о по фамилии. Вот уже несколько месяцев Ярунин и в мыслях не называл его иначе, только — «Брат». Ему хотелось поско­рее окончить сразу ставший тяжёлым разговор с полузнакомой, настороженной и чужой девуш­кой. Она же держит себя так, словно имеет ка­кие-то большие права. Ярунин всего раз видел их вместе, это было сравнительно давно, когда «Брат» еще служил в дивизии. В ответ ей он покачал отрицательно головой.

Девушка взглянула на подполковника, в суро­вом лице его с проступившими морщинами по углам рта, в пристальных прозрачных глазах она разглядела, быть может, что-то, встрево­жившее её.

—    Я ведь ни о чём вас не расспрашиваю,— поспешно заговорила она, — я понимаю, что ни­кто не должен ничего знать о нём, так нужно для дела и для его же безопасности, я только прошу сказать мне, здоров ли он, жив ли.

«Почему я должен утешать ее? — спрашивал себя мысленно подполковник, испытывая какое-то тягостное чувство, похожее на ревность. Разве жизнь «Брата» менее дорога ему, чем ей?»

Он ответил резко:

—    Я бы сам хотел знать об этом.

—    Что вы хотите сказать?

Глаза её испуганно зашарили по лицу подпол­ковника. «Сейчас заплачет»,— подумал с опаской Ярунин, и, сам того не желая, он сказал вдруг с простодушной откровенностью:

—    За последние недели я ничего о нём не знаю.

Она отвернулась от подполковника, зачем-то встала, отошла в сторонку. Стояла неподвижно, плечи её ссутулились, на боку отвис на ремне большой пистолет «ТТ».

—   Вы сядьте, — сказал подполковник, — ведь ничего еще не известно. Сядьте, Вы слышите меня?

Девушка села на скамью, глаза её были су­хими. Такой не легко заплакать. Неожиданно она заговорила, громко, искренне:

—    Когда мы провожали его с капитаном Довганюком, он сказал нам, что его отзывают в штаб фронта, что оттуда он уедет в секретную коман­дировку и не сможет никому писать писем. Он взял с меня слово, что сколько бы он ни отсут­ствовал, я не стану расспрашивать никого о нём. Потому что слухи ведь могут быть разными... Я дала ему слово, что всегда буду верить, что он жив... Очень трудно так долго не знать ни­чего... — сказала она вставая. — Извините.

Одернув гимнастёрку, спрятав волосы под бе­рет, она ушла, молча пожав подполковнику руку.

Ярунин подумал, что был сух с нею, и пожалел об этом, ведь и он, так же как эта девушка, ве­рит, что «Брат» жив.

Вернувшись в блиндаж, Довганюк застал подполковника над картами. Он изучал путь про­движения штаба дивизии и подразделений. По выписке из бюллетеня наблюдений за воздухом, лежащим перед подполковником, на этих отрез­ках дороги воздушный наблюдатель противника в день передвижения отмечен не был, значит, с воздуха противник не проследил, куда пере­местился штаб.

—    Самолёты шли с запада прямым курсом на этот сосновый лес, где мы стояли, разворачи­вались над лесом и бомбили, — объяснял Довга­нюк. — Они шли с явно заданными координа­тами.

Подполковник вынул портсигар и протянул его Довганюку. Оба закурили, молча попыхивали дымом; не хотелось прерывать молчания, в ко­тором ощущался контакт двух курящих людей, задумавшихся об одном и том же.

Выплыло из дыма большелобое, чисто выбри­тое лицо подполковника. Он принялся снова под­робно расспрашивать Довганюка о всех тех ма­леньких фактах, из которых составлялось гроз­ное обвинение.

Внезапный грохот прервал их, сотряслась земля над головой, и дверь блиндажа вышибло взрывной волной. Снова самолёты противника бомбили командный пункт.

Капитан Довганюк бросился к телефону. Он приказал соединить его с постом воздушного на­блюдения, записывал передаваемые ему данные, переспрашивал, снова записывал. Когда стихло, он положил на рычаг трубку и зачитал Ярунину.

Выслушав Довганюка, подполковник распоря­дился:

— Приказываю задержать подозреваемого и приступить к допросу.

Он первый вышел из блиндажа, мимо него пробежала группа бойцов с лопатами. Непода­лёку бомбой вырыта большая воронка, ближай­ший блиндаж завалило, обрушились балки, зем­лёй засыпало вход.

В стороне лежал накрытый шинелью ранен­ный насмерть осколком в висок часовой. Вин­товка стояла у него в головах, прислоненная к стволу дерева.

Бойцы принялись расчищать лопатами проход к двери. Снова появились над рощей самолёты, яростно забили зенитки. Кто-то крикнул: «Ло­жись!» Самолёты низко прошли над рощей, строча из пулемётов, пули врезались в древе­сину, с визгом зарывались в землю.

* * *

Четыре дня и четыре ночи отряд Дубяги си­дит в засаде. Пасмурно, серо в лесу, часто идёт дождь, он просачивается в шалаш, негде от него укрыться.

Все продрогшие, злые, а злее всех Дубяга,— он исхудал, небритые щёки ввалились.

Круглосуточный пост выставлен над лесом. На высокую сосну у опушки, по зарубкам, сукам, приколоченным планкам карабкается вверх часо­вой. Тихо раскачивается соска. Часовой стоит на деревянном щите, держась за колючие ветки со­сны, и зорко следит за небом. Если покажется самолёт часовой подаст сигнал: дёрнет верёвку — кусок железа ударит в старый, смятый таз, и все тотчас же разойдутся по местам. Но наивно рассчитывать, что самолёт с двумя немецкими диверсантами прилетит из вражеского тыла днём, когда ночи сейчас на редкость темны и благо­приятны для выброски.

Потому так зол Дубяга. Его настроение пере­даётся всем остальным, и только сержант Бутин ничуть не угнетён. Вот он сменился с поста, по обрубленным сукам, планкам, зарубкам, по всей этой сложной многоступенчатой лестнице спу­стился вниз, одёрнул гимнастёрку и вразвалку, разминая ноги, подошел, лёг у шалаша на сруб­ленные ветки хвои.

— Что это как тихо на передовой? — спраши­вает он, озираясь по сторонам, прислушиваясь, словно боясь, не пропустил ли чего, пока стоял на посту, — как перед боем.

По вытоптанной дорожке, от шалаша к опушке леса и назад к шалашу, ходит Дубяга.

День стал заметно короче, а в лесу он обры­вается сразу, как только зайдёт солнце. Сумрач­но становится, угрюмо, а следом наваливается ночь — тёмная непроглядно,

В засаде четверо. Никто не спит, все на-чеку, нельзя посветить фонариком, чиркнуть зажигал­кой. Каждые полчаса сменяются часовые.

Донесение о немецких диверсантах принесла старуха Никитична. Её послал через линию фронта Пётр Семёнович, которому поручено на­блюдение за школой диверсантов. А сведения эти добыл разведчик «Сокол», проникший в не­мецкую школу.

«Сокола» Дубяга видел всего один раз перед его вылетом. В тот день капитан Дубяга впервые прибыл сюда в армию, может быть, потому так накрепко врезалось ему в память всё, что тогда он видел.

Ярунин и «Сокол» сидели рядом на скамье, вполголоса разговаривали. В избе чадила коп­тилка. Слышно было, как за перегородкой пла­кал хозяйкин ребёнок, скрипела раскачиваемая люлька.

Немцы пристреляли большак, с нарастающим воем пролетали над крышей снаряды и рвались за деревней.

Подполковник инструктировал разведчика. «Сокол», ленинградский студент, не в первый раз отправлялся на задание во вражеский тыл, но сейчас он уходил надолго, и его задание было сложнее, требовало большей смелости, предпри­имчивости, чем прежние.

Он спустится в тылу врага за Ржевом, сожжёт или закопает парашют и пройдёт назад по дорогам мимо немецких часовых в Ржев. Документы его исправны — он возвращается домой из Ельни, потому что закрылась пекарня, где он работал. На нём поношенное гражданское платье, в руках узелок с сухарями.

На западной окраине Ржева под видом школы связи обосновалась школа немецких диверсантов. Пётр Семёнович получил приказ неотступно сле­дить за школой. К Петру Семёновичу направлен «Сокол».

Как отчётливы эти последние минуты про­щанья! Взгляд умных глаз подполковника, креп­кое его рукопожатие, сдержанная сердечная взволнованность,— вот то пристанище, к кото­рому не раз будет мысленно обращаться из вра­жеского стана разведчик.

Долго тянется в лесу тёмная, сырая ночь. Вда­леке обшаривают небо бледные прожекторы, где- то в стороне застрекочет в воздухе самолёт и стихнет. Уже пятые сутки отряд сидит в засаде.

На шестой день засады утром прискакал комендант штаба. Он спешился и побежал на-» встречу Дубяге, придерживая кобуру с пистоле­том. Едва выслушав его, Дубяга вскочил на свою лошадь, уже осёдланную с зари, и вылетел из лесу.

Когда он вернулся, по сапогам его, по животу лошади сползали серые хлопья пены, фуражка Дубяги сбилась на затылок, чёрные кольца во­лос слиплись на лбу. Он вынул из полевой сумки блокнот и в седле написал донесение под­полковнику Ярунину:

«Сегодня на рассвете патрулями обнаружены в лесу, восточнее 4 км нашей засады, два пара­шюта.

Немедленно приступаю к прочёске леса, дорог и прилегающих населённых пунктов...».

Лошадь жевала удила, запрокидывала назад голову, мешая писать.

Дубяга приказал сержанту Бутину итти с до­несением к подполковнику, а бойцам — снять пост и приступить к прочёске леса. Весь день он не слезал с седла, рыскал с отрядом бойцов по лесу, по дорогам.

К вечеру небо очистилось. Казалось, солнце сегодня дольше обычного задержалось на небе. Дубяга ехал один. С трудом шла лошадь по бревёнчатому настилу, выстроенному на топком участке дороги, спотыкалась, соскальзывала тон­кими ногами в щели между брёвнами.

По этой дороге могут пройти немецкие дивер­санты к артиллерийским складам армии.

Там, где кончался настил, вышел из-за кустов часовой замаскированного контрольного поста, откозырял и приветливо заулыбался. Дубяга проехал мимо, потом повернул лошадь назад.

—   Почему документы не проверяете? — крикнул он часовому.

—    Я, товарищ капитан, ведь знаю вас.

—   Ты меня знай, когда с поста сменишься, а сейчас ты часовой и все для тебя одинаковы,

—    Есть, — сказал часовой.

Дубяга проверил, известно ли часовому, кого он должен задержать, какие документы на руках у этих двух человек, одетых в форму советских военнослужащих. Убедившись, что часовой пра­вильно проинструктирован, Дубяга поехал дальше.

Перед поворотом дороги старый шлагбаум был вздёрнут вверх и нелепым журавлём торчал из­ дали. Сразу за поворотом начиналось сожжённое село: голые трубы, вздыбленные от пламени же­лезные кровати, искалеченная домашняя утварь. Одичавшая кошка с голодным блеском в глазах бесстрастно прошла мимо. В тёмном проёме окна уцелевшей части дома трепетали от ветра клочья занавесок, они казались одушевлёнными на этом пустыре.

Знакомая картина пепелища, но она заставила содрогнуться Дубягу. Он сошёл на землю, через- всё село тянул за собой лошадь. Пустынно, скорбно было вокруг. Наконец, село кончилось. Дубяга понуро постоял у опалённой пожаром сухой берёзы, занемевшими от усталости паль­цами свернул папиросу.

Далеко отсюда, в Белоруссии, лежит его род­ная деревня, там родился, вырос он, ходил в школу, а в четырнадцать лет навсегда ушёл из дому.

..«Скудный узелок его ловко прилажен на спи­ну , за голенищем сапога походный нож. Встреч­ный ветер бьёт лицо. Он оглядывается в по­следний раз: далеко на дороге осталась мать, стоит она разутая, в руках повисли туфли. Трудно было овдовевшей рано учительнице вы­растить четырёх сыновей, ещё труднее одного за другим проводить их. Ведь можно учиться в сво­ём районном центре, но и этот, последний, уез­жал в далёкую сторону, хотел итти своим путём.

Дубяга никогда не рассказывал о себе. Попро­сту он считал, что никакой биографии у него нет. Окончил фабзавуч, работал на строительстве, со строительства ушёл в кадровую. Армия при­вязала его накрепко, здесь он и остался. Служил на западной границе; был вместе с теми, кто принял на себя первый удар немцев и отходил с боями.

А мать? Они не очень часто приезжали к ней, её четыре сына. Незадолго до войны Дубяга гостил у неё. Мать всё такая же, шагает крупно, быстро, часто подносит руку к глазам по старой привычке откидывать со лба пушистую прядь волос. Деятельная жизнь и почёт, окру­жавший учительницу, молодили её, и только те­перь, отделённый от матери линией фронта, он впервые думал о ней, как о старой, беспомощной женщине, думал с болью, с яростной злобой к врагу.

Может быть, такой же, как это село, он уви­дит и свою деревню. Дубяга размял в пальцах горячий окурок, бросил его и далеко сплюнул сквозь зубы. Голодная лошадь нехотя оторвалась от травы, подняла голову и пошла шагом.

* * *

«Вездеход» мчался по дороге. В машине, дер­жась за ветровое стекло, стоял высокий человек в танкистском комбинезоне, с наголо выбритой непокрытой головой — командующий армии. Он любил на ходу машины охватить взором рассти­лающееся за дорогой неподнятое поле, изрытое гусеницами танков; и чёрным вороньём присев­шие вдалеке на поле сбитые в рукопашном бою немецкие каски; и рощи и перелески, спалённые огнём артиллерии; и балку, что петляя бежит издалека наперерез дороге, то пропадая с глаз то взметая вдруг за поворотом зелёные вершины обильно разросшихся в низинке деревьев.

Командующий ехал на передовые позиции. Встречавшиеся с машиной бойцы и командиры, узнавая, приветствовали его и провожали ма­шину глазами. Командарма привыкли встречать на дорогах армии, в частях, на передовой.

Вправо от большака убегала к лесу свежепроложенная дорога. Генерал указал на неё шофёру, и машина круто свернула к штабу дивизии. Те­перь машина шла по лесу, с хрустом подминая колёсами сухие сучья. Замелькали блиндажи, — «вездеход» въезжал в расположение КП диви­зии. На ходу выпрыгнул сидевший на заднем сиденье адъютант с автоматом на груди.

—    Где разместились разведчики? — крикнул он попавшемуся ему первым бойцу.

Шофёр подрулил к блиндажу, и командующий вышел из машины. Мимо часового, замершего с приставленной к ноге винтовкой, генерал спу­стился вниз по земляным ступеням, открыл дверь блиндажа.

Капитан Довганюк бросил на стол ручку, вско­чил на ноги. Командующий остановил его.

—    Как это случилось с Яруниным? — спросил он, грузно опускаясь на скамью, достал платок и вытер бритую голову.

Волнуясь, капитан рассказал, как подполков­ник Ярунин вышел из блиндажа, в это время над лесом снова появились вражеские самолёты, они низко спустились, обстреляли расположение штаба и, зайдя с севера, сбросили бомбы. Под­полковник Ярунин был контужен, и его тотчас же увезли в санбат дивизии.

—    Что говорят врачи? — спросил генерал.

—       Врачи, товарищ генерал-лейтенант, говорят, что подполковнику нужен полный покой, что он должен вылежать и тогда будет здоров.

Только сейчас командующий заметил человека, стоящего в стороне от стола, Он сосредоточенно рассматривал бревенчатые стены блиндажа, уце­левшие на них кое-где серые листы немецкой бу­маги. Командующий встал, сделал два шага в тесном блиндаже и оказался лицом к лицу с человеком, стоявшим в тени: низкий лоб, глу­бокий шрам между бровей, малоприметное лицо. Генерал вышел из блиндажа, а за ним следом Довганюк, приказав часовому спуститься вниз. Довганюк сообщил генералу об этом человеке, подозреваемом в шпионаже.

—    Боюсь, товарищ командующий, поторопи­лись мы задержать его, — решился он высказать свои опасения.

Шофёр уже включил мотор. Ставя йогу на подножку машины, генерал распорядился;

—    Продолжайте допрос, результаты доло­жите мне.

Машина медленно шла по лесу, лавируя между деревьями. Когда лес кончился, шофёр прибавил газ, и «'вездеход» помчался по дороге. Лесок по сторонам дороги, кусты на поляне ощетинились замаскированной артиллерией, почерневшие от копоти танки врылись в землю на короткую пе­редышку. Навстречу дул сырой, пронизывающий ветер, он преждевременно сбивал с деревьев листья; над землёй неспокойно нависал толстый слой густых облаков; затишье на передовой су­лило новые бои. На секунду перед глазами ге­нерала мелькнули малоприметное лицо задер­жанного, низкий лоб, глубокий шрам между бровей. Враг или нет?

* * *

Лёжа спокойно, Ярунин чувствовал себя здо­ровым, ко стоило приподняться, как койки с ра­неными, палатка — всё приходило в движение, начинало раскачиваться.

Медленное, ленивое, непривычное существова­ние. Непонятно, зачем прислали сюда Подречного, целый день маячит перед глазами, осовел от безделья. Говорят, генерал распорядился, что­бы кто-либо находился всё время при нём. Яру­нин приподнялся на локте.

— Вот что, возвращайся к себе, я уже здо­ров, — он сказал это решительно и, чувствуя, как неприятно поплыла палатка, осторожно лёг на подушку.

Не отпускали мысли о боях, развернувшихся под Сталинградом. Немцы рвались на юг, на Кавказ. «В боях на юге решается судьба нашей родины», — снова вспомнил Ярунин заголовок статьи в газете. В этот тревожный для родины час он настойчиво продумывал меру своих обя­занностей. Это была укоренившаяся привычка именно так откликаться на призывы партии, придирчиво проверять себя, всё ли сделал, чего требует партия. Предстояло сражение за Ржев. Армия должна быть ограждена от шпионов, ди­версантов, от вражеской диверсии нужно спа­сти Ржев —вот что становилось главным звеном в работе.

Если «Брат» жив, он понимает задачу и дей­ствует, в этом Ярунин не сомневался. До войны «Брат» служил на погранзаставе у Ярунина, и подполковник привязался к молодому командиру. Своих детей не было, и этому, идущему на смену, он стремился передать свой жизненный опыт. Он учил его зорко, бдительно охранять гра­ницу, угадывать крадущийся шаг шпиона, раз­личать, где прошла лисица, а где лисий хвост протащился на верёвке и замёл следы врага. Он хорошо знал боевые качества своего молодого друга и сейчас, сильнее, чем когда-либо, нуж­дался в нем. Ну а если его нет в живых...

Рядом застонал тяжело раненый. Яру ни н ле­жал, уставившись в серый брезентовый потолок. Вот живёшь, работаешь, незаметно вкрадётся се­дина в волосы, а всё по-мальчишески горячо ждешь своего часа испытать силы. И хоть в геле нет прежней ловкости, зато больше опыта, больше накопил душевных сил, больше и отдать хочется. Ждёшь, что придёт испытание, горячей тревогой полоснёт по сердцу. И вдруг нелепый осколок остановит, свалит тебя.

—    Хватит,— зло сказал подполковник, реши­тельно садясь, — завтра выписываюсь.

—   Товарищ подполковник, — сокрушённо вздохнул Подречный,— вам же нельзя поды­маться.

Койки закачались, опрокинулись, но он си­дел, бледный от подкатившейся тошноты, яростно вцепившись пальцами в матрац, зажмурившись.

В накинутом на плечи белом халате, держа фу­ражку в руках, неловко ступая между койками, стараясь не шуметь, не опрокинуть ничего, ка­питан Дубяга подошёл к койке подполковника. Небритый, серый от пыли, он принёс с собой сюда, в палатку, в атмосферу больничного покоя искусно созданную в прифронтовом лесу, на­пряжение военных буден, и раненые встревоженно провожали его взглядом.

Подречный замахал на него руками, но было уже поздно, — подполковник заметил Дубягу. Он сидел осунувшийся, с запавшими висками.

—     Здравствуйте, товарищ подполковник, — и смутившись оттого, что видит своего начальника в таком необычном, беспомощном состоянии, Ду­бяга растерянно произнес:— А вы хорошо вы­глядите, товарищ подполковник... хорошо...

Подполковник поздоровался с Дубягой, мед­ленно улёгся на спину, скрылись под одеялом его широкие плечи. Дубяга, наклонившись над койкой, тихо выпалил:

—     Товарищ подполковник, задержан дивер­сант.

Подполковник повернул к Дубяге лицо:

—    Один?—спросил он.

— Пока один, товарищ подполковник, розыск второго упорно продолжается.

—    Кто задержал?

—     Патрули, товарищ подполковник, возле де­ревни Вырино, в трёх километрах от артиллерий­ского склада... — торопливо сообщал Дубяга.— Я допросил его, немец сознался на первичном допросе, подтвердил задание...

—     Кто распорядился задержать его, спраши­ваю?

—    Я, товарищ подполковник!..

Подполковник молчал. Глядя перед собой, ми­мо Дубяги, глухо заговорил:

—      Вот что, отправляйтесь к коменданту штаба, сдайте ему оружие, доложите: накладываю на вас взыскание — трое суток ареста.

Незаметно подошла молоденькая веснущатая сестра и стала рядом, не решаясь прервать под­полковника.

—    Ведь допросить надо, — растерянно прого­ворил Дубяга, еще не уяснив, что всё сказанное подполковником относится действительно к нему.

—    Найдётся, кому допросить и без вас.— Повернув на подушке лицо к Дубяге, подполков­ник резко спросил: — Почему являетесь не­бритым?

Дубяга вспыхнул, на лбу, на щёках просту­пила краска.

—    Выполняйте!

Дубяга надел фуражку, отдал честь и круто повернулся на каблуках; он шёл к выходу мимо коек с ранеными, накинутый на плечи белый ха­лат разлетался за ним. Не успел выйти Дубяга, как в палатку вошёл младший лейтенант Белоухов с папкой в руке. «Что там дежурная сестра смотрит! Идут и идут!» — заворчал Подречный. Белоухов ежедневно приезжал к подполковнику, привозил почту, если за сутки были приняты по рации донесения, докладывал о них. Вот и сей час он протянул листок с донесением, но Ярунину трудно было читать; он долго вертел перед глазами листок, потом вернул Белоухову, ска­зав:

— Прочти.

Из штаба партизанского движения передали: в Ржеве брошены гранаты в помещение тайной полиции.

По мере того, как читал Белоухов, лицо Яру­нина смягчалось: партизаны в Ржеве начинают действовать активнее.

—    Так, — сказал задумчиво подполковник, — ну, а что за почта сегодня?

Белоухов открыл папку, сидя на табурете у из­головья подполковника, тихо читал. Довганюк докладывал, что допрос задержанного шофёра никаких результатов не дал, за недоказан­ностью преступления шофёра пришлось из-под стражи освободить; продолжают наблюдение за ним. Ярунин положил поверх одеяла большие руки с побелевшими ногтями, задумался нахму­рившись. Белоухов впервые заметил, что у под­полковника густая седина на висках, и вся голова в иголках проседи. Он записал под диктовку под­полковника распоряжение об усилении розыска немецкого диверсанта, спущенного на парашюте: диверсант не мог уйти далеко, скорее он осядет где-либо, притаится на время, будет бездейство­вать, выжидая удобного случая, и это надо учесть разведчикам.

Конечно, Дубя га был бы нужен сейчас для ро­зыска, и всё же его пришлось отстранить. Он бывает горяч, опрометчив в своих решениях и сегодня совершил грубый промах, задержав од­ного диверсанта, в то время как второй не был еще обнаружен; надо было итти по следу дивер­санта, не выдавая себя, чтобы не дать понять второму, что за ними следят, иначе тот скроется на время, заметёт следы.

—    Можешь итти, — отпустил подполковник Белоухова. Недомогание проходило, и лёжа он чувствовал себя лучше.

Младший лейтенант стоял возле койки Ярунина, зажав папку подмышкой, беспокойно одёр­гивая полы гимнастёрки.

—Разрешите обратиться, товарищ подполков­ник!

Ярунин чуть заметно кивнул головой.

—   Товарищ подполковник, переведите меня на другую работу!

—    На другую?

—    На оперативную...

Это было всё, что нашелся он сейчас сказать вместо заранее подготовленных слов, десятки раз повторенных про себя, таких ясных, убеди­тельных. Но подполковник, видимо, понял, о чём просил младший лейтенант, он сказал:

—    Погоди, Белоухов, каждому в свой час.

Это и опасался услышать Белоухов. Каждый

хорош на своём месте: одним место в разведке, а другим — в штабе за рацией. Белоухов на се­кунду пригнул голову, как под ударом, скуластые щёки залило румянцем. Подполковник прогово­рил примиряюще:

—    На всех хватит, Белоухов. Наша борьба не на жизнь, а на смерть, и впереди у нас ещё много серьёзных испытаний.

Когда младший лейтенант ушёл, Подречный поправил подушку под головой Ярунина, укрыл его одеялом.

—    Ты чего? — спросил подполковник,— по­чему ты остался?

Подречный укоризненно покачал головой. Яру­нин закрыл глаза, но он не спал, сквозь полу­прикрытые веки ему было видно безбровое, обожжённое солнцем доброе лицо Подречного.

Дубяга лежал на постели поверх одеяла, го­ловой к двери. Белоухов осторожно прикрыл за собою дверь, ступая на носках, сделал несколько шагов по комнате; предательски заскрипели по­ловицы.

—    Жора, — нерешительно позвал он — вот та­бачку принёс, у тебя-то, наверное, курево кон­чилось.

Дубяга молчал. Белоухов положил пачку та­бака на край стола поближе к постели, потоп­тался на месте, заговорил громче:

— Брось, Жорка, нельзя впадать в такое на­строение.

Дубяга приподнялся на локте.

—    Уйди,— каким-то чужим голосом сказал он.

Белоухов пошёл было к двери, но раздумал,

зачерпнул висевшим на стене черпаком воду из ведра, напился и сел на стул в дальнем углу комнаты.

— Поговорить с тобой всё собираюсь, — начал он немного спустя.— Ты вот сейчас, конечно, не очень расположен слушать. Всё же посоветоваться хотел с тобой... — Он сдвинул пилотку на заты­лок, провёл рукой по жёстким волосам. Дубяга молчал. — Понимаешь,— продолжал Белоухов,— пытался я обратиться к подполковнику. Тяготит меня моя работа... Особенно теперь, когда так тя­жело на юге. Слышу наших разведчиков из тыла и каждый раз жду, что кто-нибудь из них спро­сит меня: ну как ты там поживаешь в тёплень­ком своем местечке?..— он замолчал, уставив­шись на носки своих сапог.— Потом, вот ещё что... Здесь на хуторе живёт одна женщина... Тоня...

—    О чём ты мелешь? — перебил его Дубяга.

Белоухов поднял лицо. Дубяга лежал в преж­ней позе, заложив руки за голову, был виден только его затылок.

—    Я действительно пойду, — сказал Белоухов, поднявшись. Ему досадно стало, что он затеял этот ненужный разговор, пооткровенничал.

Хлопнула дверь за Белоуховым. Дубяга лежал без мыслей, с пустой, пылающей головой;

его мутило от злости за казавшуюся несправед­ливость совершённого с ним. Упустил диверсан­тов, это верно, — катастрофически не повезло с погодой, но зато оперативно провёл прочёску местности, организовал засады, контрольные по­сты, и результат ведь налицо — одного дивер­санта задержали.

Вошёл Бутин. Этот принёс котелок с какой-то горячей едой, тарелку; долго возился у стола, звякнул пару раз ложкой и на цыпочках вышел, как из комнаты тяжело больного.

«Видишь, братец, дослужился»,— мысленно произнёс Дубяга.

Изредка ему хотелось кликнуть в окно бойца и послать его узнать, задержали ли второго ди­версанта, Интересно, что показал на подробном допросе задержанный первым фашист»

На вторые сутки пребывания в одиночестве мысли о диверсантах уже неотвязно томили его. Опять пришёл Бутин с едой. Дубяга по-прежнему лежал мрачный, измучившийся. Бутин испод­лобья хмуро глядел на любимого командира, страдая о г сочувствия к нему. Не решаясь обра­титься к Дубяге, он сосредоточенно шарил по карманам, пока, наконец, тот не спросил его:

—    Тебе что?

—    Вот, товарищ капитан, — проговорил Бу­тин, извлекая из кармана гимнастёрки небольшой треугольник, — письмо пришло Хасымкули из дома.

Дубяга развернул треугольник, повертел перед глазами — письмо было написано по-туркменски, и сел, расчёсывая пальцами спутанные чёрные волосы.

—    О чём ему пишут, как ты думаешь? — спросил он Бутина, возвращая ему письмо.

Держа перед собой исписанный листок, Бутин заговорил, словно читая:

—    Во-первых, она, конечно, жалуется, что он редко пишет. Потом рассказывает, как беспо­коится о нём и как соскучились по нему детишки. Пишет, что хлопок хорошо созревает... Наверно, пишет, что тяжело в колхозе без мужчин...

—    Надо ответить, — сказал Дубяга, серьёзно выслушав его. Он достал из полевой сумки блокнот, самопишущую ручку и, положив их на стол, сказал Бутину: «Садись», а сам, не обу­ваясь, принялся ходить по комнате.

За окном вдалеке высокая тёмная ель зубча­той макушкой уходила в небо; в небе паслись серые, бесплотные облака, то сталкиваясь, то разбегаясь.

«Здравствуйте, уважаемая жена Хасымкули!» — продиктовал, наконец, Дубяга, и Бу­тик, брызгая чернилами, старательно заскрипел пером.

—    Лучше — «многоуважаемая», — поправил он; Дубяга согласился.

«Бойцы и командиры воинской части подпол­ковника Ярунина шлют вам сердечный привет. Ваш муж, Хасымкули, находится на выполне­нии специального задания и временно не сможет писать вам».

Бутин, подняв лицо с потемневшими глазами, задумался на минуту.

—    А поймут ли там, что значит «специальное задание»? — спросил он.

Эти два слова, вмещающие в себя представле­ние о боевых делах разведчиков, звучали для них торжественно и волнующе. Между собой разведчики обычно говорили просто: «Задание», «Ушел на задание».

— Поймут, — убеждённо сказал Дубяга. — «Специальное задание», — повторил он вслед за Бутиным, как бы взвешивая слова.

Когда письмо в далёкий туркменский колхоз с пожеланиями собрать хороший урожай, с обе­щанием гнать беспощадно врага с родной совет­ской земли, не щадя в бою своей жизни, было окончено, Бути и, аккуратно сложив исписанный листок, спрятал его в карман. Он ушёл, а Ду­бяга сидел на постели задумавшись.

Понадобились героические усилия многих лю­дей, выполнявших специальное задание, чтобы добыть и доставить через линию фронта сведе­ния о диверсантах, а он, Дубяга, пропустил ди­версантов, а потом чего-то недоучёл, когда отдал распоряжение скрывшихся диверсантов при об­наружении задержать, и вот вторые сутки тя­нется позорный арест. Доискиваясь, в чём же со­вершил он ошибку, Дубяга понял: второй дивер­сант, убедившись, что его напарник не явился в условленное место, мог скрыться, замести следы. Значит, надо было, выследив диверсанта, временно оставить его на свободе.

«Прошу вас, сбросьте меня в тыл противника в глубокую разведку»,— сочинял он короткий рапорт подполковнику. У него созревало реше­ние — он должен отличиться, чтобы смыть по­зор наложенного на него взыскания.

День клонился к концу; непривычная тишина на хуторе угнетала Дубягу. Хоть бы Белоухов за­шел, сообщил, как здоровье подполковника, Сидя на постели, он видел в окно, как въехал на хутор «газик», как выскочил из него, сильно хлопнув дверцей, капитан Довганюк и быстро исчез из виду.

Неожиданно с шумом распахнулась дверь, и Довганюк, приложив руку к фуражке, громко сообщил:

—    Подполковник распорядился, чтобы вы, то­варищ капитан, приступили к допросу второго задержанного диверсанта,— он запыхался и умолк, чтобы отдышаться.

А Дубяга вскочил на ноги, высунулся в окно и кликнул бойца. Протянув стоявшую на подо­коннике кружку, он наказал ему бежать на кухню за кипятком для бритья. Он выкладывал из полевой сумки на стол бритву, мыло. Довга­нюк тем временем рассказывал: разведчики дивизии выследили второго диверсанта и неот­ступно шли по его следу; диверсант пришёл к шофёру, к тому самому, который подозревался в шпионаже и был отпущен за недоказанностью преступления.

* * *

Дубяга пристально посмотрел поверх лица арестованного. Бутин понял его взгляд, он со­рвал с головы диверсанта пилотку, вырвал крас­ноармейскую звёздочку, спрятал её в карман и бросил тому пилотку назад.

—    Подойди, — приказал Дубяга.

Прибалтийский немец, высокий, сильный, лицо

белесое, тяжёлая нижняя челюсть.

—    Задание?

—    Никакого задания, — ответил тот на чи­стом русском языке.

—    Спрашиваю, задание? — повторил Дубяга.

Немец едва пожал плечами.

—    Где собирался обосноваться с рацией?

—    Где придётся.

—        Приведите второго-, — сказал Дубяга Бу­тану.

Шофёр вошёл, не смея разогнуть спину. Пой­манный с поличным враг. Лоб низкий, глубокий шрам между бровей. Этот теперь во всём при­знается.

—    Почему он пришёл к тебе?

Арестованный шофёр растерянно поглядел на

немца и, видимо, соображая, что тот ему больше не хозяин, что жизнь его теперь в руках Дубяги, не мигая уставился на него.

— Он знал...— нерешительно сказал он.

—    Что он знал?

Арестованный молчал, опустив голову.

На лицо Дубяги легла тень.

—        Знал, что ты струсил, изменил родине, сдался в плен, продался врагу, а фашисты по­гнали тебя назад сюда на них работать. Твои хозяева растолковали ему, где ты находишься»

Шофёр развёл руками.

—        Зачем ты понадобился ему? — спросил ка­питан Довганюк; он сидел у стола рядом с Дубягой.

—        Выходит, хотел удобно устроиться с раци­ей,— Дубяга усмехнулся.

Лицо диверсанта ни разу не дрогнуло, ни еди­ным мускулом не выдало заинтересованности его в происходящем. «Матёрая собака»,— мель­кнуло у Дубяги.

—    Уведите его, — приказал он.

Диверсант вытянулся, приложил к голове руку

на немецкий манер, круто повернулся кругом, и, споткнувшись у порога блиндажа, вышел.

—       Какое задание принёс тебе фашист? — спросил Дубяга. В голосе его появились незна­комые нотки.

— Я, гражданин начальник, не хотел этого...

—        Не мямли,— оборвал его Дубяга,— рас­стрелять тебя, шкуру, мало,— тихо, со злым бешенством проговорил он.

Шофёр испуганно заморгал глазами, оцепенело повёл головой по сторонам, на посеревших щеках его проступили пятна.

—    Немец этот пока мне ничего не поручал...

—        Пока у тебя уже было поручение, — не вы­держал Довганюк.

—        Он только передал мне, что если русские войдут в Ржев... Если русские войдут в Ржев, чтобы я отстал от части, спрятался и явился в дом на Речную улицу.

—    А что там на Речной?

—    Он ничего не сказал.

Дубяга взял чистый лист бумаги, пометил «Речная улица». Значит, на Речной улице в Ржеве есть дом, в котором после освобожде­ния города Красной Армией останется какая-то группа фашистов. С какой целью?

* * *

Подполковник Ярунин вернулся из госпиталя, заночевал в деревне, где разместились его развед­чики, а рано поутру, оставив машину, пешком отправился в штаб соединения.

Он шёл по деревне; кое-где еще не раскрыли ставни; в прозрачном утреннем воздухе еле приметным дымком курились избы; через улицу, нагоняя поросёнка, пробежала высокая женщина, босая, в овчинном тулупе; у крайнего дома по стене были выстроены конопляные снопы. Часо­вой у шлагбаума, присев на корточки, грел руки над тлеющим костром: когда Ярунин поравнялся с ним, он выпрямился:

—    С выздоровлением, товарищ подполковник!

—    Ох, Бутин, давненько я тебя не видел!

—    С самой контузии, товарищ подполковник.

Ярунин с удовольствием рассматривал Бутина:

солдатские ботинки с обмотками и шинель, хотя и побуревшая под дождями, спалённая у огня, ни на ком не сидит так складно. Бутин пошёл открывать путь, но подполковник, пригнувшись, уже пролез под шлагбаум. Он задержался ещё, оглянулся на деревню: стройными рядами весело убегали вдаль крестьянские избы; где-то возбуж­дённо заблеяла овца, словно её согнали с согре­того места; женский голос сонно тянул песню; кто-то шёл огородами к ручью, слышно было, как на коромысле повизгивали пустые вёдра. Бес­конечно приятны были эти звуки человеческого жилья.

— Одна во всем районе уцелела. В стороне лежит. Мы с капитаном Дубягой квартирьерами были, знали, что выбирать,— хвастливо пояснил Бутин. Тоненький солнечный луч упал ему на лицо.

«До чего же все близкими стали», — с неожи­данной нежностью подумал Ярунин, быстро спу­скаясь под гору. Далеко тянулся пояс вымерз­ших яблонь, впереди — холм, за ним вставало солнце; осень золотая — в кустах дрожала пау­тина бабьего лета, высоко в небе стройным косяком уходили на юг журавли, на кустах яр­кими каплями крови были разбрызганы волчьи ягоды — последний привет лета. Ярунин срывал в горсть ягоды. Неожиданно ударила зенитка, дребезжащий, напористый гул прокатился по роще, подхватили, залились орудия круговой обо­роны штаба. Ярунин задрал голову: высоко над лесом в ясном утреннем небе висела «рама» — немецкий разведчик, предвестник воздушного и артиллерийского налёта врага.

—   Интересные сведения из Ржева, — с подъ­ёмом заговорил он, испытывая жажду поде­литься,— партизаны взорвали в городе здание гестапо и склад оружия.

Он прошёлся по блиндажу своей особенной по­ходкой: мягкой, охотничьей.— В связи с этими событиями фашисты в панике переарестовали прежний состав городской управы. Вышел из доверия! — Подполковник засмеялся, широко расставив ноги, плотно засунув руки в карманы брюк.— Полная замена одних предателей дру­гими,— продолжал он, подсаживаясь к столу. Взял цветной карандаш и синим концом, обвёл маленький квадратик на плане города. — Вот, — сказал он,— здесь обитает новый бургомистр... Жду подробного сообщения об этих событиях от «Брата».

Уловив замешательство на лице Дубяги, Ярунин нахмурился.

—    Если сообщения не будет, наш опытный человек уйдет в Ржев, заменит его.

—    Есть,— сказал Дубяга, подавшись вперёд, словно он получил приказ итти в Ржев.

—    А это что? — спросил подполковник, ткнув пальцем в жирную зигзагообразную линию, на­несённую на каргу.

—    Эта Речная улица, товарищ подполковник.

—    Изучаешь?

У подполковника Ярунина широкое лицо с подчёркнутыми скулами, тёмные вразлёт брови над светлосерыми внушительными глазами, взгляд требовательный, зоркий.

* * *

—    Здравствуйте.

Белоухов вздрогнул, повернул на голос голову, ,не сразу сообразив опустить разведённые по сто­ронам руки. Он занимался гимнастикой. Обна­жённому по пояс телу стало жарко — внизу, в больших мужских сапогах, повязанная платком, осунувшаяся, стояла Тоня, разглядывала его растерявшееся, скуластое, до смешного молодое лицо, ёжиком торчащие волосы.

—    Где наши стоят? — улыбнулась, и тонкой рябью набежали к глазам морщинки. Она с сим­патией и любопытством относилась к этому парню, так терявшемуся при встречах с ней.

Он не слышал, о чём она спрашивает, в голове стремительно пронеслось: увести её в дом, чтобы отдохнула с дороги, накормить: в печке преет в котелке каша, сухари в мешке. Но никто из посторонних не должен входить в дом, где стоят аппараты Белоухова.

—    Как вы до нас добрались? — выговорил он.

—    Да вы не очень-то далеко передвинулись,. Пешком до вас шла и на попутных машинах. В дороге заночевала, теперь дальше иду.

—    Дальше?

—    А вы не знаете, где наши стоят?

Сейчас только он сообрази кого она ищет.

Муж её, отличившийся в партизанских боях, на­ходится в соседней деревне вместе с группой работников ржевского горкома партии и рай­совета. Они продвигаются по своему району по мере освобождения его частями армии.

—    Недалеко, недалеко, вон в следующей де­ревне,— заговорил Белоухов.— Часто приходит­ся вот также рядом располагаться. Вы, как вой­дете в деревню, сразу увидите большую красную машину. Там городская пожарная команда стоит,— торопливо излагал он.— Спор идёт из- за этой машины. Наши кричат: демаскирует. А брандмайор, упрямый старик, ни за что не со­глашается перекрасить. Он уже четырёх пожар­ных собрал, обмундирование раздобыл им и хо­чет в город вступить по всей форме...

—    Да, да, уже недолго осталось ждать, все так думают,— перебила Тоня и тихо, радостно рассмеялась.

Она поблагодарила, попрощалась и пошла дальше. Чувствуя, что ей смотрят вслед, неесте­ственно широко размахивала узелком с хлебом.

Он недолго постоял, боясь, чтобы она не обер­нулась, ушёл в дом. Одно хорошо — спать со­вершенно расхотелось. От бессменной работы,— людей не хватало и у него отобрали помощни­ков,— накопилась такая усталость, что ни холод­ные обтирания, ни гимнастика не помогали больше, требовалось завалиться поспать часов шесть подряд. А теперь нет, ничего, вроде вы­спался. Собираясь надеть рубашку, он притянул кулаки к плечам, покосился на высунувшийся яблоком мускул. «Ничего, ничего»,— ласково, как кого-то другого ободрил себя и вздрогнул,— рация заработала в неурочное время. Поспешно надевая наушники, он твердил:

—   Приём. Приём. Я ракета. Я ракета. Слышу вас. Слышу вас.

Смолк и слушал.

Он содрал наушники, торопливо оделся и вы­бежал на улицу, быстро миновал крайнюю избу.

Он не шёл, он бежал, нёсся на крыльях в штаб соединения, к подполковнику, со счастливой вестью: «Брат» жив!

* * *

Блеснула в кустах нерасстрелянная пулемётная лента; убитая лошадь завалилась крупом в кю­вет, выбросив кверху сухие ноги. Земля на до­роге, прежде глубоко размытая дождём, теперь накрепко ссохлась нескладными буграми, и ма­шину подполковника то и дело подбрасывало. В стороне оставалось селение, где разместились разведчики, подполковник въезжал в соседнюю деревню. Здесь стояло всегда два-три разбитых дома, растаскиваемых на дрова. Подполковник не замечал тяжёлой угрюмости разрушенного войной человеческого жилья; в душе у него всё ликовало: «Жив, жив, жив. Был ранен, но сей­час снова здоров».

Отдав распоряжение шофёру отвезти пакет в дивизию Довганюку, он хлопнул дверцей и огля­делся вокруг. «Стой!» — крикнул он вдруг шо­фёру, медленно разворачивающему машину. «Стой!» — он вырвал из записной книжки лис­ток, написал всего одно слово «Жив», сложив ли­сток и отдал шофёру.

— Разыщешь в дивизии в политотделе ин­структора, старшего лейтенанта, девушку. От­дашь ей это.

Он ведь даже не знал имени этой девушки, ожидавшей возвращения «Брата». Шофёр уехал, а подполковник Ярунин шёл вдоль разрушенной, сожженной деревни; вся деревня покрылась зем­лянками, в них и переселились колхозники, да ещё в уцелевшие кое-где бани. Босоногие, худенькие ребятишки издали бежали за подполковни­ком. Он спросил у старика, мастерившего шалаш из соломы, где тут разместилось районное на­чальство; старик указал ему. На подполковника глянуло измученное лицо со следами тяжёлых невзгод. «Скорей бы уж»,— горячо подумал Ярунин о готовящемся наступлении.

Замаскированные машины привлекли внимание Ярунина: вот она, знаменитая машина пожарной команды, — множество срубленных молоденьких ёлочек старательно прикрывали её. Около машин у сложенной из кирпичей походной кухни хло­потала пожилая женщина. Другая женщина, в стёганой ватной телогрейке, тёплом платке и больших сапогах, сидя в стороне на брёвнах, чи­стила картошку над ведром. Она встала, сму­щённо улыбнулась подполковнику:

—    Не узнаете?

—    Теперь узнал. Здравствуйте! — Это была Тоня с хутора, на котором прежде размещалась разведка; она пришла сюда издалека, чтобы по­видаться с мужем.

—   Конохов где? — спросил подполковник у женщин о секретаре горкома партии.

—   У них бюро заседает,— сказала пожилая женщина, кивнув в сторону землянки.

—   Уж с час как начали,— добавила Тоня, снова принявшись за картошку.

Ярунин спустился в землянку, туго подалась и резко захлопнулась за ним дверь; сидевшие на тесно составленных лавках люди оглянулись на него; в полумраке землянки, сильно продым­ленной махоркой, подполковник с трудом разгля­дел сидящего за маленьким столом Конохова.

Тот издали кивнул ему. Рядом на лавке потесни­лись, подполковник сел. Шло заседание горкома партии. Говорила молодая женщина, председа­тель колхоза; она теребила концы белого платка, завязанного под подбородком, не освоившись еще в роли докладчика. Речь шла о копке кар­тофеля, о вспашке зяби. Конюхов задал ей во­прос, подполковник не расслышал, что именно спросил он, но вдруг женщину словно прорвало, она заговорила в голос — нет тягловой силы, на коровах много не вспашешь, да и пахать-то не­кому, людей нет.

Она села, а за ней стали подниматься колхоз­ники. Их заботы, трудности прошли перед под­полковником: не откопана картошка, не поднята зябь, не проведен посев озимых, очень мало ра­бочих рук, поломан инвентарь, нет скота, людям жить негде, а зима на носу.

Потом выступил старик, такой же большеборо­дый и угрюмый с виду, как тот, что повстре­чался Ярунину только что в деревне: скупо, но толково высказался он о делах и нуждах своего колхоза и от имени колхоза взял обязательство по вспашке зяби в сжатые сроки, по строитель­ству жилых землянок, по ремонту дорог для нужд армии. Он сел, и на некоторое время во­царилось молчание, а затем все заговорили ра­зом, заспорили между собой Конохов постучал карандашом по оловянной кружке, призывая к тишине.

Снова один за другим начали подниматься председатели колхозов, объявляли о принятых на себя обязательствах. В заключение выступил Ко­нохов. Голос у него был сильный, его слушали при полной тишине.

Конохов говорил о тех кровопролитных боях, которые ведёт Красная Армия с фашизмом, о мужественной борьбе партизан, и о том, что сыны, братья и отцы колхозников сражаются не на жизнь, а на смерть в рядах Красной Армии и в партизанских отрядах. Казалось бы, что но­вого сказал Конохов, — всё это и без него хо­рошо известно, а всё же во-время брошенное слово падает, как семя в рыхлую землю и цепко прорастает. И когда он после этого заговорил о тех очевидных трудностях, с которыми сталкива­ются колхозники освобождённых деревень на каждом шагу, трудности эти увиделись присут­ствующим не такими уж непреодолимыми.

Конохов поддержал старика-председателя кол­хоза за его почин — выдвинутое им обязатель­ство, но упрекнул его за план жилищного строи­тельства в деревне.— «Не о землянках, а о до­мах надо думать. Сегодня может показаться, что то или иное дело еще за горами лежит, а завтра окажется — уже надо за него браться». На то они колхозные вожаки, чтобы смотреть дальше других.

Он кончил, и слово для сообщения попросил однорукий человек в военной форме без знаков различия. Его красивое, суровое лицо показалось знакомым Ярунину. Он вспомнил — этот чело­век, учитель, муж Тони, назначен теперь зав- гороно. Он доложил собравшимся, в каких шко­лах начинается учебный год, просил председате­лей колхозов помнить о заготовке дров для школ на зиму.

Заседание горкома кончилось, и председатели колхозов медленно выходили из землянки. Под­полковник задержался, он продолжал сидеть, вслушиваясь в разговоры людей, вглядываясь в их лица. На участке армии, бок о бок с дей­ствующими частями её, люди мирного труда уже заняты созидательной работой, они налаживают мирную советскую жизнь, ради которой борется Красная Армия.

Он встал, протиснулся к окружённому людьми Конохову.

—    Ты ко мне? — спросил Конохов, протяги­вая ему руку, и, поняв, что подполковник хочет говорить с ним с глазу на глаз, предложил: — Выйдем?

Они вышли из землянки; на улице женщины хлопотали у огня над большим котлом.

—    Гость у нас к обеду, — крикнул Конохов женщинам.

—    Знаем, — отозвалась пожилая женщина, вытерев рукой лоб, и улыбнулась, — постараемся. Не краснеть же...

Конохов хромал — одна нога его после ране­ния была сильно укорочена.

Выглянувшее солнце расцветило нескошенную пожухлую траву. Всматриваясь туда, где за гу­стым сосновым бором, за неподнятой землёй, за сожжёнными деревьями, за линией фронта, ле­жал занятый врагом город Ржев, Конохов, взяв Ярунина за руку повыше локтя и крепко сдавив ее, спросил:

—    Скоро ли?

—    Скоро, — ответил Ярунин, глядя в пёстрое от весёлых рябинок и жёлтых веснушек лицо Ко­нохов а, правильно поняв его вопрос, — скоро по­гоним их из Ржева.

На Конохове — командирская гимнастёрка, маленький пистолет на ремне, на плечи накинута телогрейка. Он был одним из секретарей гор­кома. В партизанских боях Конохова тяжело ра­нило, его вывезли на самолёте, и теперь после госпиталя он временно возглавлял горком.

—    У меня к тебе дело, — начал подполков­ник,— в Ржеве в лагере заключённых действует подпольная группа.

Конохов заинтересованно поднял лицо.

—    Замечательно, замечательно,— сказал он.

Подполковник поделился с Коноховым своими соображениями. Немцы, очевидно, будут дер­жать лагерь в Ржеве до последнего дня, потому что им нужны рабочие руки, а перед отступле­нием они постараются угнать или уничтожить заключённых.

—    Хотел с тобой посоветоваться, — говорил подполковник, — мне кажется, партизаны могут помочь им.

Конохов кивнул одобрительно головой.

—    Наши все там,— сказал он задумчиво, мах­нув рукой в направлении города.— Здесь собра­лись только покалеченные, те, кто вышел из строя, — сказал он спокойно, без всякой го­речи.— Трудно там сейчас работать. Ты ведь сам знаешь. Каратели, гестапо шарят повсюду. Фашисты бросили отборные дивизии против пар­тизан. Значит, говоришь, и в лагере заключён­ных действуют подпольщики. Это хорошо.

Они присели на остатки завалившейся изгоро­ди возле сгоревшего дома, закурили.

—    Им нужно помочь, — сказал подполков­ник. — Давай, подумаем, как связать подполь­ную группу лагеря с партизанами, чтобы они могли совместно оказать сопротивление врагу.

Это одно. А затем вот что: мы получили сооб­щение от разведчика «Брата» — ему удалось проникнуть на работу в городскую управу. Те­перь он будет располагать сведениями, полез­ными для партизан. До сих пор он действовал изолированно, а сейчас оп свяжется с группой районного агронома. Вот я и думаю о том, что через него «Брат» мог бы доставлять партиза­нам информацию.

Конохов с интересом слушал его.

— Это очень важно для партизан. Мы при­мем меры, чтобы связать их, — сказал он.

Они задумались, глядя вдаль. Там за пересе­чённой балками равниной угадывался невидимый отсюда Ржев. Город в руках врага. Дальний подступ к Москве. Рубеж, на котором в решаю­щей схватке столкнутся две силы.

* * *

Давно облетели последние листья, на деревьях чернеют опустевшие грачиные гнезда; льёт дождь, — бесприютно вокруг, уныло и сумрачно. Снова стонут машины на военном бездорожье, расходуется неприкосновенный запас продоволь­ствия.

Потом землю насухо высушил ноябрьский хо­лод. Армия всё еще стояла в обороне.

Легче бойцу броситься на врага, на смерть, чем томиться в окопе, мокнуть и замерзать, ждать сводок из Сталинграда и бездействовать. Но Ржев — это звено в едином большом плане.

Уже выпал снег, а до армии еще не дошёл че­рёд наступать.