Чешский писатель Вацлав Ржезач (1901—1956) написал романы «Свет тьмы» (1939) и «Свидетель» (1942) в годы оккупации Чехословакии фашистской Германией. В них говорится о темных силах, питавших фашизм, и о вечности истинных человеческих ценностей.
#img_1.jpeg
#img_2.jpeg
#img_3.jpeg
#img_4.jpeg
ДВА РОМАНА ВАЦЛАВА РЖЕЗАЧА
Роман Вацлава Ржезача «Свет тьмы» был опубликован в 1940 году, «Свидетель» — в 1942-м. Даты выхода в свет романов знаменательны: это было черное время для родины писателя, пора немецко-фашистской оккупации Чехословакии. Почему же Ржезач в обоих романах обратился к событиям, казалось бы, таким далеким от всего того, чем жили его сограждане в ту пору?
Вацлав Ржезач (1901—1956) уже в 30-е годы достиг известности благодаря своим романам из современной жизни, в которых затрагивались немаловажные общественные вопросы. Его роман «Сев на ветру» (1935) посвящен судьбе поколения, чья юность пришлась на годы первой мировой войны, и тем трудным социальным и психологическим проблемам, которые перед ним встали в послевоенные годы. В романе «Тупик» (1938) изображены острые столкновения рабочих и предпринимателей, ознаменовавшие действительность буржуазной Чехословакии 30-х годов. И тем не менее романы «Свет тьмы» и «Свидетель» не являются случайным эпизодом ни в творчестве Ржезача, ни в литературе его родины.
В чешском романе периода немецко-фашистской оккупации страны традиция психологической прозы вышла на первый план. Для понимания этого обстоятельства и вообще литературы времени «протектората» необходимо вникнуть в особенности исторической ситуации Чехословакии. Имея в перспективе «конечное решение», то есть полное уничтожение чешской нации, чешского языка и культуры, гитлеровские власти поначалу манипулировали обещаниями «культурной автономии». Благодаря смелому использованию легальных возможностей, которые открывались таким образом перед писателями в первый период оккупации, возникло чрезвычайно своеобразное явление — роман, в том или ином виде выражавший дух национального антифашистского сопротивления. Развитие романа, публиковавшегося в легальной прессе, естественно, было сковано ограничениями. Традиция социального романа, получившего значительное распространение и достигшего высокого уровня в чешской литературе 30-х годов, была прервана; круг тем, которых могли касаться писатели, резко сужен. Конечно, гипертрофия психологизма в таких условиях была вызвана невозможностью рассматривать прямо социальную проблематику, но в лучших из психологических романов по-своему преломились ключевые вопросы духовного развития народа в этот тяжелый период его истории.
Знаменательно, что сразу же после мюнхенских событий 1938 года Карел Чапек начал работать над романом «Жизнь и творчество композитора Фолтына», в котором он отходит от острых социальных тем своих произведений 30-х годов и сосредоточивает внимание на проблемах моральных. В этом романе, работа над которым была прервана смертью писателя, Чапек осудил все, что ему было особенно отвратительно в людях: предательство в любви и в дружбе, измену законам чести и творчества, ложь и подлость. В это трагическое время, когда на поверхность всплыло столько грязи, столько ненависти и подлости, Чапек увидел страшную опасность торжества безнравственности в общественной жизни, он задумался о необходимости самых строгих этических критериев в дни тяжелых народных испытаний. Он пишет: «Народ может ощущать свое бессмертие только тогда, когда он чувствует себя высоко нравственным… Попробуйте отнять у народа нравственность, и вы отнимете у него бессмертие». Такая постановка вопроса была глубоко актуальной и в годы оккупации страны, и чешский психологический роман продолжает в этом смысле традицию Чапека. Это относится к романам Я. Гавличка (1896—1943) и в первую очередь самого значительного представителя этого направления — Вацлава Ржезача.
Действие романа «Свет тьмы» разворачивается в пражской буржуазной среде нашего века. Однако эта мирная, несколько патриархальная среда озарена каким-то сумрачным светом — в нем как бы отражается неблагополучие эпохи, в которую создавался роман. Это неблагополучие сказалось на внутреннем мире персонажей. Не будет преувеличением сказать, что образ героя — Карела, от имени которого ведется повествование, принадлежит к лучшим достижениям психологического анализа в чешском реалистическом романе. Чешская критика назвала исповедь Карела «историей человека с червоточиной». Это чрезвычайно выразительное определение. В циничных, но весьма точных наблюдениях Карела над собственной внутренней жизнью запечатлен страшный процесс морального разложения человека, одержимого стремлением властвовать и покорять себе окружающих, стремлением, еще более обостренным и деформированным из-за мучительного сознания собственной неполноценности. Хотя повествование ведется все время от имени героя, его трезвый подход к собственной персоне и к окружающим позволяет безжалостно проанализировать тот самый «человеческий материал», который являлся почвой для фашизма.
Для раскрытия внутреннего облика своего героя Ржезач прослеживает формирование его характера с детства и воскрешает детские переживания, многое определившие и в характере взрослого человека. Страшную роль в его духовном развитии сыграла запавшая ему в память на всю жизнь сцена преследования крысы озверелой толпой и убийства животного соседом-мясником. С раннего детства у мальчика возникло преклонение перед силой и страх перед ней. Такие чувства могли бы привести к становлению характера слабого, мягкого, робкого. Ржезач показывает более сложный психологический казус: ужас перед насилием побуждает Карела выискивать самые подлые средства не только для самозащиты, но и для использования грубой силы в своих собственных интересах. В школе Карел подкупает первого драчуна в классе, чтобы тот защищал его, хилого и трусливого мальчика, от приставаний соучеников и сваливает на своего телохранителя все те злые и подлые шалости, которые он сам измышляет. Постепенно страх перед всякой силой превращается у Карела в маниакальное желание самому завладеть ею, подняться на ту высоту, которая позволила бы диктовать свою волю окружающим. Вооруженный теориями о правах «сверхчеловека», юноша Карел отправляется на завоевание имущества своего дяди, издателя Куклы, приютившего Карела после смерти родителей. Его цель — жениться на дочери дяди, красавице Маркете, и захватить в свои руки его процветающее музыкальное издательство. Для этого Карелу необходимо расстроить брак Маркеты с молодым талантливым композитором Кленкой, в которого девушка страстно влюблена. Карел достигает этого в результате подлой и хитро рассчитанной интриги, пущенной в ход благодаря целой цепи обманов и предательств.
Маркета не только привлекает Карела своей красотой и богатством, она не только нужна ему как «военная добыча» — он просто не может видеть что-либо красивое, чистое, талантливое, не испытывая желания загрязнить, затоптать это, наложив на него клеймо собственника.
Готовясь к решающей атаке, которая должна, как полагает Карел, завершиться его полным триумфом и полной капитуляцией семьи Куклы, куда он внес разлад и несчастье, Карел мысленно беседует с Наполеоном, чье изображение украшает его трость: «Мы поняли бы друг друга куда лучше. Нам обоим хорошо известно, что не может быть сострадания ни к кому на свете, что нет ни доброго, ни дурного, есть лишь поступок, ведущий к цели, либо пагубный для нее, — коль скоро в один прекрасный день ты эту цель обрел и решился ей следовать. Пойдем, старина, сегодня мы составим славную пару». Эти наполеоновские претензии мелкого интригана еще более компрометируют идею «сверхчеловека», которой он руководствуется.
В романе с большой остротой социального проникновения изображена та среда, которая порождает типы, подобные Карелу. В становлении его характера сыграли свою роль и отец, предприниматель, всецело погруженный в свои расчеты и преследующий одну цель — наживу, и мать, изнеженная, не знающая жизни женщина, постоянно страдающая от мигрени и проводящая время за чтением романов. Начав осуществлять свои темные планы, Карел находит союзников в лице мещанской тупости и ханжества того общества, которое окружает Маркету и Кленку, в собственническом эгоизме дяди, безжалостного эксплуататора и хищника, и в робости его жены, осмеливающейся лишь на тайную попытку «спасти» мужа, загладив его грехи с помощью пожертвований религиозной общине.
В романе убедительно показано, что предательство и ложь имеют свою логику. Может быть, в какой-то момент Карел сам пугается результатов интриги, затеянной им ради осуществления своих корыстных и честолюбивых целей, но он уже не может поступать иначе, пока непредвиденное стечение обстоятельств не делает явным все его хитросплетения и он сам не терпит полное крушение.
Критика справедливо увидела в этой истории предателя и мерзавца, мечтавшего пройти по растоптанным человеческим жизням к вершине успеха, значительность притчи.
Это притчевое начало подчеркивается с помощью целой системы символов. Так, символический смысл приобретает постоянно всплывающий в сознании Карела и преследующий его отвратительный образ крысы, раздавленной мясником, и картина тесной и темной подворотни, в конце которой брезжит слабый свет. В системе этой символики находит свое объяснение и заглавие романа — «Свет тьмы». Речь идет о своеобразной лучевой энергии зла, сконцентрированной злой силы, мрачного, темного света, ослепляющего человека, вместо того, чтобы освещать ему путь, не согревающего, а леденящего душу.
И по теме, и по многим элементам образности «Свету тьмы» родствен следующий роман В. Ржезача — «Свидетель». Атмосфера неблагополучия предстает в этом романе еще более сгущенной. И в «Свидетеле» есть свой центр почти иррациональной злой энергии — черного света. Это излучение тьмы связано с образом героя — Эмануэля Квиса. Приехавший неведомо откуда в маленький городок Бытень, чтобы получить наследство, Квис переворачивает жизнь этого мирного городка. Он проникает в самые интимные глубины внутреннего мира окружающих, едва соприкоснувшись с ними, и пробуждает скрытое в них злое начало.
Внутренний мир самого Квиса выхолощен и пуст, ему не свойственно даже то стремление к власти и богатству, которое движет Карелом. Вернее, ему тоже свойственно безграничное честолюбие, только оно направлено в другую сторону: он как бы паразитирует на духовной жизни своих жертв. Так, вместе с бургомистром Нольчем, чье отчаяние из-за нервного расстройства у жены чуть не толкает его на бессмысленное убийство, Квис переживает запретную притягательность преступления. Метания Нейтека, которого Квис подстрекает к надругательству над своей падчерицей, пробуждают в Квисе извращенное сладострастие. Он с жадностью всматривается в перипетии неукротимой вражды братьев Дастыхов, дожидаясь губительных результатов этой страстной взаимной ненависти. Переживания Квиса, раскрытые с изощренным психологизмом, могли бы роднить роман с модернистскими экскурсами в область темных провалов человеческой натуры, если бы не историческая значимость ситуации, изображенной в романе, и не сильное моральное начало, освещающее картину пробуждения зла в людях.
По свидетельству друзей писателя, сам Ржезач проводил аналогию между роковом влиянием Квиса и губительным воздействием фашизма на моральный облик людей. Можно сказать, что и здесь трагическая историческая ситуация спроецирована во внутренний мир персонажей. При этом писатель дает точные социальные характеристики героев и конфликтов. С большим реалистическим мастерством нарисована в романе целая галерея типов маленького провинциального городка. Таков избалованный своим богатством и привилегированным положением бургомистр Нольч, прикрывающий видимостью бурной деятельности на благо сограждан свое полное равнодушие к людям и отчужденность от них, выразительны и погрязшие в спеси и собственническом эгоизме лавочники Гаразимы, кутила и игрок помещик Дастых, воображающий себя рачительным хозяином. Типичны и конфликты, которые рождаются в этой среде: например, лютая вражда братьев Дастыхов из-за родового имения или, с другой стороны, бунтарство юной Лиды Дастыховой, бросающей вызов той косной среде, которая воплощается для нее в родителях ее возлюбленного — Еника Гаразима.
В «Свидетеле», пожалуй, еще более тонко разработаны приемы психологической характеристики с помощью несобственно прямой речи и внутреннего монолога. В «Свете тьмы» один повествователь — Карел, и его неприглядный внутренний мир раскрывается во всей глубине и сложности, но все другие персонажи увидены только глазами Карела. В «Свидетеле» автор выдвигает на авансцену то одного, то другого героя, воспроизводя сложные переливы его переживаний, сам характер и тон его мировосприятия, иронические размышления Нольча, безжалостного в своем анализе к себе и другим, страстный, патетический внутренний монолог Лиды Дастыховой, медленные, трудные размышления простака Тлахача или утонченную казуистику Квиса.
В «Свете тьмы» мрачной энергии, излучаемой Карелом, противостоит подлинная любовь и подлинное искусство. Однако ни идеальная Маркета, ни бесхитростный и необузданный Кленка не способны успешно отбивать хитро задуманные атаки Карела и порвать ту паутину лжи и интриг, которой он их опутывает. А Квис, несмотря на свое дьявольское искусство деформации человеческой личности, не всесилен. Его жертвы находят в себе моральную силу сопротивляться ему. В большинстве случаев речь идет о стихийном торжестве добра над злом. Пани Катержина Нольчова избавляется от преследовавших ее кошмаров, почувствовав в себе зарождение новой жизни, и ее выздоровление выводит бургомистра из того опасного душевного состояния, в котором он находился. Пьяница Нейтек в последнюю минуту прогоняет от себя падчерицу, чтобы спастись от соблазна, в братьях Дастыхах пробуждается чувство родственной симпатии и солидарности, которое кладет конец их сваре, чуть не приобретшей братоубийственный характер. Ржезач изображает и осознанную борьбу против античеловеческой власти Квиса над людскими душами. В такую борьбу вступает священник Бружек. Характерно, однако, что он идет на бой со злом, вооруженный не столько молитвой и благостью, сколько вполне земными средствами, не исключая кулаков. Достойный пастырь постоянно упрекает себя, что он недостаточно доверяет небесной справедливости, улаживая дела доступными ему земными способами. Смелый бунт молодости против всего затхлого воплощает Лида Дастыхова, считающая эту борьбу своим призванием. Кстати, с образом Лиды связан и особый аспект важной для Ржезача темы искусства и назначения художника. Если Квис паразитирует на душевной жизни других, разлагая и загрязняя их сознание, то Лида, мечтающая о профессии актрисы, видит ее смысл в обогащении жизни, в раскрытии душевного богатства людей, в пробуждении всего прекрасного и благородного в их душах. И здесь активное светлое начало противостоит злому и паразитическому.
Если жертвы Карела в «Свете тьмы» оказались бессильны перед его дьявольским искусством изничтожения, и только случайность погубила его самого, не спасши никого из его жертв, то в «Свидетеле» своего рода концентрированная энергия сопротивления злу в конце концов убивает Квиса и возвращает городку чистый воздух и здоровую моральную атмосферу.
Сюжет «Свидетеля», пожалуй, может показаться слишком «симметричным»: действие начинается в ночь, когда Квис прибывает в Бытень, затем воссоздаются эпизоды губительного влияния Квиса на ряд людей, там проживающих, затем — преодоление этого влияния и смерть Квиса. Однако нельзя упускать из вида, что подобная симметричность подчеркивает значительность и всеобщность притчи, вообще характерную для этого романа, как и для «Света тьмы». В «Свидетеле» еще в большей степени, чем в предыдущем романе Ржезача, ощутим второй, переносный, смысл происходящего. Символично и название городка, где разыгрывается действие романа — Бытень (от быть, бытие).
Тяжкая, враждебная человеку атмосфера воплощается в экспрессионистски сгущенных описаниях, в которых звучит мотив постоянной борьбы света и тьмы. Динамические, проникнутые чувством тревоги пейзажи перекликаются с душевным состоянием персонажей. Так, страж порядка Тлахач, охваченный под влиянием Квиса внезапным желанием взломать замки лавки, видит, как «площадь утонула во тьме… А по ту сторону, где жилые дома, в отчаянную схватку с темнотой вступили редкие фонари. Эти одинокие и слабые твердыни света тщетно пытаются соединиться со своими соседями в единую цепь обороны». В «военизированных» описаниях осенней бури также ясно ощутима перекличка с впечатлениями военной эпохи. «Армада облаков вывалила на небесное поле битвы; брошены все полки осени, чтобы дать лету последний бой. В глубине черных туч сверкает черное сияние, словно где-то вспыхнули пожарища, близится все сотрясающий грохот канонады, солнце уже погасло, и сумрак, еще более страшный после недавнего сияния, нежели ночная тьма, то и дело четвертуют ослепительные вспышки небесных гаубиц. Словно пули с переднего края, щелкают по бытеньским крышам крупные капли дождя и разбиваются о мостовую. Потом вдруг наступает минута затишья, и кажется, что ничего не происходит, а командующий армиями принимает рапорт своих авангардов и решает, что делать дальше».
Механика зла во внутренней жизни человека как проекция грозной общественно-исторической ситуации занимает многих европейских писателей 30-х — начала 40-х годов. Апофеоз цинического изничтожения человека можно найти у Л. Селина и у ряда других западных писателей. В то же время многие писатели подходят к этой проблеме с гуманистических позиций, пытаясь раскрыть ее социальную, а не только метафизическую подоплеку (Ф. Мориак, Ж. Дюамель, Ж. Грин). Раскрытие темы зла в духовном мире человека типологически сближает В. Ржезача с некоторыми западноевропейскими реалистами, также вникающими в темную и инстинктивную работу подсознательного, но не теряющими из виду при этом социальных координат образа и его исторической обусловленности. Это относится прежде всего к изображению психологии мещанина в его подспудной неприглядности. Ржезач не абсолютизирует власть слепых, темных сил, он старается проникнуть в социальную подоплеку зла и противопоставить ей активное положительное начало. «Свидетель» был создан в самые тяжелые годы немецко-фашистской оккупации; следующий роман Ржезача — «Рубеж» (1944) написан тогда, когда перспективы победы над фашизмом вырисовываются все яснее. Голоса антифашистского сопротивления, не умолкавшие в чешской литературе во все годы оккупации, все громче звучат в подпольных изданиях, в которых участвуют многие крупные писатели и поэты, их отзвуки ощущаются и на страницах легальной печати. Эти настроения дают о себе знать и в «Рубеже» Ржезача. В этом романе находит свое развитие тема долга художника и назначения искусства, которая намечалась и в «Свете тьмы», и в «Свидетеле». В этом аспекте рассматривается в «Рубеже» значительная общественная и этическая проблематика эпохи. «Рубеж» — роман о создании романа. Герой — писатель Индржих Ауст, как и Квис, одержим страстью постигать тайное тайных в чужих жизнях. Но если Квис разлагает внутренний мир тех, кто привлекает его интерес, то Аусту творчество помогает обрести собственную цельность, оно оказывает благотворное влияние на окружающих. Ауст приходит к осознанию необходимости для художника человеческой солидарности и его долга участвовать своим творчеством в борьбе против всего темного и античеловеческого.
Разгром фашизма, исторические сдвиги в судьбе родины, пошедшей по социалистическому пути, явились подлинным рубежом в творчестве Ржезача. «Я думаю, что никто из современных писателей не может не откликнуться своими произведениями на революционные события, участником и свидетелем которых он стал как представитель нации». Эти слова, сказанные Ржезачем в 1948 году, во многом определяют его послевоенное творчество. В романах «Наступление» (1951) и «Битва» (1954) Ржезач один из первых в чешской литературе обращается к теме социалистических преобразований в стране. В этих романах, действие которых разворачивается в чешско-немецком пограничье, где борьба за создание новых общественных отношений протекала особенно остро, Ржезач сумел воплотить в ярких человеческих судьбах и напряженных конфликтах драматизм борьбы нового и старого и победу нового. Вацлав Ржезач занимает почетное место в развитии социалистического реализма в литературе Чехословакии.
Герой романа «Рубеж» высказывает мысль, чрезвычайно важную для Ржезача: «Разве есть различие между правдой искусства и человеческой правдой?» И в своих статьях по вопросам литературного творчества Ржезач всячески подчеркивает эту мысль о неразрывном единстве общественного, этического смысла литературы и художественного мастерства писателя: «Ни в какую борьбу нельзя вступать равнодушно, без горячего интереса — тем более нельзя бороться за человека, создавая нудные бесцветные книги, которые не захватят читателя, а скорее вызовут его насмешку. Для того, чтобы не потерпеть поражение в этой борьбе за жизненно важное дело, надо непременно глубоко знать жизнь и ту общественную правду, которая отделяет мир человечности от мира каннибализма. А тогда уже остается только вторая половина дела — уметь писать и не бояться работы».
В романах «Свет тьмы» и «Свидетель» Ржезач со всем пылом бойца и страстью талантливого художника бросается на борьбу за мир человечности против мира каннибализма.
И. Бернштейн
Свет тьмы
Перевод В. Мартемьяновой
#img_5.jpeg
КНИГА ПЕРВАЯ
I
Нынешней ночью сон возвратил мне одно из самых ранних детских воспоминаний. Может быть, даже самое раннее. По крайней мере, мне до сих пор не удавалось припомнить ничего, что бы предшествовало ему. Им словно начинается рассвет моей жизни; все остальное погружено во тьму. Я снова пережил одно событие, может быть, ничтожное и неприметное для прочих его участников; для меня, однако, оно значило так много, словно именно в тот момент я и родился.
Сегодня, когда я проснулся среди ночи, прежний ужас, как много лет назад, сдавил мне сердце и обморок удушливыми волнами накатил на меня. Огромная тень мясника Горды в белом фартуке, перемазанном кровью, еще раскачивалась, пропадая в туманной мгле. Хриплый протяжный отзвук его рева все еще терзал мои барабанные перепонки. Возможно, это было эхо моего собственного вскрика. Но потом я услышал явственный крик кого-то еще; он тряхнул мною, будто бесцеремонная рука, и привел в сознание. Звук несся через открытое окно. Внизу, на улице, дрались пьяные и чей-то грубый голос домогался полиции. Очевидно, именно он, пробив брешь в глухой стене сна, вызвал это мое видение. Я сидел в темноте, от окна тянуло стужей, ночь лизала мне спину своим холодным языком, короткими, чувствительными касаньями. Драчунов поглотили ночные улицы, в висках гулко стучала тишина. Кто же это кричал? Пьяница, мясник Горда или я сам? Теперь уже все перемешалось — сон и явь, прошлое и настоящее. Попробуй распутать узел! Глядишь, где-то в его туго стянутых витках и отыщется правда. Может, ты еще сумеешь воскресить ее, но, возможно, она уже мертва.
Я не стану пересказывать сон, его алхимия устрашает меня, лучше обратиться к моему воспоминанию. Его тоже трудно очистить от наносов времени. Быть может, образ столь памятного события сейчас явится мне иным, не таким, как прежде. Но беда не велика. Я извлекаю его не затем, чтобы радоваться или мучить себя, я ищу взаимосвязей. Я обвиняю это происшествие в том, что оно, будто таинственный подземный взрыв, вынесло на поверхность одни свойства моего характера, а другие — загнало вглубь. Я не могу утверждать, что именно благодаря ему в моем характере появилось нечто, чего в нем не было вообще, но, несомненно, оно повлияло на мою восприимчивость и на мое отношение ко всему, с чем мне позже приходилось сталкиваться. Пожалуй, можно сказать, что событие это было наладкой для некоего стана, на котором должна была быть соткана моя жизнь.
Частенько, бродя по Старому Месту, я ловлю себя на желании свернуть на Гаштальскую улицу; меня манит к себе дом, в котором я родился и вырос. К чему это, приятель, одергиваю я себя в последнюю минуту, ведь дома уже нет. На его месте высятся две современные, отталкивающие своею бездушностью громады. Бетон, железо, стекло, контора на конторе, жизнь там бежит, как на улице; ей не дано остановиться, перевести дух или помечтать. Ночью тут пусто, один или двое рабочих обитают в подвале, а по пустынным коридорам, в сапогах на резиновом ходу, чтоб самого себя не пугать гулом шагов, неслышно крадется ночной сторож.
Наш дом был известен под названием «У Куклов» — маменька была урожденная Куклова; по этому прозванию всяк мог отыскать его точнее, чем по почтовому номеру. Контора, размещавшаяся над лавкой, где торговали всякими мелочами, носила то же название; под тем же названием папаша вел и большой магазин, ради которого он и пошел в зятья. Дом был трехэтажный, но его фасад вытянулся на добрых пятьдесят метров, а со двора к главному зданию присоединялось еще одно крыло, примерно такой же длины; заднюю стену просторного двора образовывали складские помещения и мастерские. Это был старый дом с галереями и со всем, чем оснащены строения такого рода: с уборными, общими для нескольких квартир, двумя лестницами, одинаково темными и угрюмыми, с нишами в стене, где перед распятием или изображением девы Марии, Яна Непомуцкого или святого Вацлава подслеповато мигали лампадки красного стекла, с никогда не просыхавшей канавой посреди двора и с колодцем в его углу, с высокими сводчатыми потолками в комнатах, одни из которых были теплые и уютные, а другие — холодные и мрачные, как погреба. В те поры дом представлялся мне — а ныне, когда его уже нет, и подавно — огромным дворцом. Его распирала жизненная сила, и целыми днями звучали там голоса людей и шум работы.
Мясник Горда держал в нашем доме коптильню и кухню, где перетапливал сало. Это был богатырь и герой из моих детских сказок. В воспоминаниях он рисуется мне не иначе как в белой рубахе с засученными рукавами и в фартуке, всегда немного забрызганном кровью. Сегодняшнее сновиденье тоже ничего не изменило в этом портрете. Чудится даже, будто я отчетливо вижу его жирный лоснящийся затылок. Я знал Горду очень близко, потому что мясник, возвращаясь из своей коптильни, играл со мной в слона и катал на закорках по двору. Я взвизгивал, если он подпрыгивал на ходу, сжимал горячие и толстые мясниковы уши своими маленькими ладонями, которыми едва-едва мог обхватить их. Он осторожно двигался по булыжникам мостовой, сипло дышал, время от времени подкидывал меня вверх и трубил, полагая, наверное, что так трубят слоны.
Восседая на его шее, остро пахнувшей потом, салом и чадом коптильни, я испытывал особенно полное слияние восторга и жути, опьянения силой и высотой — и страха перед тем и другим. Я был тогда хилым, тепличным ребенком, только-только пробовавшим оторваться от мамкиного подола и вступать в ребячьи игры, а мясник Горда — полуторацентнеровой горой сипящего и пыхтящего мяса. Я побаивался его, но что-то непреодолимо влекло меня к нему, и, по-моему, в то время я любил мясника сильнее, чем отца и мать, вместе взятых.
Дом наш, будто маленькая деревушка, кишмя кишел детьми, и во дворе обычно играла целая орава, к которой присоединялось еще множество соседских ребятишек. Наш гомон никому не мешал, и редко кто одергивал нас. Пространство двора, его углы и закоулки, пустые жестяные бочки из-под спирта и керосина, хлам, выброшенный из слесарной мастерской, — все это давало нам возможность устраивать самые разнообразные игры. Иногда случалось, что посредине игры в решетку сточной канавы вдруг просовывалась крысиная морда и дерзкие глазки, подобные черным бусинкам, поблескивали на солнце. Мы с визгом разбегались врассыпную, но и зверек тут же исчезал, испуганный не меньше, чем мы. Снова набравшись храбрости, мы швыряли в канаву каменья и пробовали достать дно шестами, которыми женщины подпирали веревки с развешанным на них бельем. Благодаря крысам мы научились играть в рыбаков. Наиболее предприимчивые ребята, смастерив из согнутой проволоки крючки, наживляли на них хлеб либо обрезки мяса, выклянчив его у пана Горды, и с самыми серьезными минами закидывали удочки в сточную канаву, меж тем как все прочие наблюдали за ними, дрожа от нетерпения. Не помню уж, заканчивалась ли эта охота удачей; ни рыбаки, ни зрители не могли долго забавляться игрой, которая не давала возможности кричать и двигаться.
Меня эта игра увлекала меньше других, я даже опасался, как бы моим приятелям и впрямь не повезло. Наравне с прочими детьми я боялся крыс, но что-то манило меня к этим животным. Засыпая, я иногда представлял себе их длинные, торчком стоящие усы и блестящий взгляд наглых черных глаз.
Иногда двор словно вымирал. Выхожу я, к примеру, после полдника, ищу ребят, зову, кричу — все попусту, нигде ни души. Я не мог понять, куда все вдруг запропастились, а поскольку был еще очень мал и труслив, то не отваживался выбегать за ворота, чтобы поискать приятелей там. В такие минуты я чувствовал себя страшно одиноким. И тогда, если дело было летом, садился на пол галереи, просунув через прутья решетки ноги и свесив их вниз. Тишина, разлитая по двору, действовала на меня угнетающе. Я слышал голоса и звуки, но не из моего мира; они принадлежали взрослым. Протяжный скрежет напильников, доносившийся из слесарной, постукивание сапожного молоточка, грохот бочек, перекатываемых на нашем складе, визгливая брань кладовщика, шипение растопленного жира, на котором жена одноногого лоточника Праха жарила рыбу для вечерней продажи, стук утюга и пенье нашей прислуги. Из высокой трубы той пристройки, что служила пану Горде одновременно коптильней и кухней, валил густой черный дым; он поднимался ровным столбом, расплываясь над крышей соседнего дома.
Прижавшись лицом к решетке перил, я думал о товарищах, забывших про меня, и грустил. Отчего никто меня не позвал? Я измышлял месть. Я делался великаном и загонял вероломных изменщиков в коптильню пана Горды. Вот я отворяю дымоход и развешиваю их в его черной утробе, одного возле другого, всех головой вниз. Побудьте-ка здесь, пока не прокоптитесь. Жаль, я не людоед, а то бы я вами полакомился. Картина эта, однако, для меня чересчур сильна, я чувствую, что мне дурно. И стараюсь поскорее отделаться от своих мыслей.
Вдруг сквозь решетку сточного канала просунулась крысиная голова — длинные белые усы, черные глазки поблескивают на солнце. «Ну, вылезай, старуха, вылезай!» — понукал я ее про себя. Пустынность двора выманила крысу из убежища. Я сидел, не шелохнувшись, затаив дыханье. И наконец увидел зверька целиком. Сжимая прутья перил, я нимало не сомневался, что становлюсь свидетелем чуда, которого еще никому не удавалось видеть. Ничто из прежних моих впечатлений не могло сравниться с волнением, охватившим меня в этот миг.
Крыса ходила, осторожно обнюхивая край канавы. Я поражался ее размерам и длине голого хвоста, а когда она, стоя на одних задних лапках, повернулась в сторону коптильни и стала нюхать, откуда несется запах копченого, я едва не вскрикнул от восторга. Приманка поработила ее чутье; запах, будто коварный зверолов, притягивал к своему источнику. И я уже был не я, а тот зверек, что сейчас подступал к пределу своих голодных вожделений, но, конечно, напрягался куда больше, чем он сам. Очевидно, его вылазка чем-то напоминала мне мои собственные похождения, на какие я пускался, чтоб исследовать тайны нашего склада. Меня тревожило — а вдруг пан Горда сейчас выйдет из дверей? Мне очень хотелось как-нибудь предупредить крысу, но больше всего мучило любопытство — а что она предпримет, достигнув дверей коптильни? Я слал к ней своего ангела-хранителя. Я любил ее наперекор отвращению и страху, которые не мог в себе побороть.
Крыса была недалеко от намеченной цели, как вдруг где-то в первом этаже хлопнули двери. Сапожничиха, высокая костлявая баба в платке, показалась на дворе, быстро направляясь к сточной канаве с полным ведром грязной воды. В этот миг никакой силе не оторвать было моих рук от прутьев перил. Женщина и крыса заметили друг друга одновременно. Крыса ринулась обратно к канаве, однако сапожничиха действовала с непостижимой стремительностью. Она хоть и взвизгнула со страху, но в то же время сразу подняла ведро и выплеснула его содержимое под ноги бегущей крысе. Испуганный зверек повернул вспять и суматошно заметался по двору. Все дальнейшее распалось и расплылось в волнении последующих секунд, когда закончилось это злосчастное происшествие.
— Крыса! Крыса! — вопила сапожничиха, размахивая своими длинными руками, словно ветряная мельница крыльями. — Метлу! Метлу!
Но я уже стряхнул с себя оцепенение, вскочил на ноги и тоже завопил:
— Не троньте ее! Не троньте!
Крыса кинулась к внутреннему крылу дома, страх швырнул ее на его гладкую стену. Отброшенная ею, она помчалась вдоль стены и исчезла из моего поля зрения, скрывшись где-то под навесом. Но там ей, по-видимому, кто-то преградил дорогу, потому что вскоре она вынырнула снова и уже лавировала, петляя по двору, пытаясь прорваться к сточной канаве. Однако сапожничиха упорствовала и решительно преграждала ей доступы к канаве. Она скакала перед крысой, топала ногами, вопила «кш! кш! кш!», не забывая меж тем скликать на помощь весь дом.
Как я ненавидел ее в ту минуту, боже мой! Как малыш, против которого ополчился целый мир великанов, чтоб отобрать у него самую любимую игрушку. Потому что люди и впрямь сбегались отовсюду. Эта погоня сулила им приятное нарушение однообразного течения буден. Они вылезали из своих нор, вооружившись вениками, палками, метлами, кочергами; бабы визжали в истерике — то ли притворной, то ли всамделишной, мужики выкрикивали распоряжения, до которых никому не было дела и сообразно которым не действовали даже они сами; подмастерья пекаря, слесаря, сапожника и кто-то из нашей лавчонки усиливали всеобщую суматоху, насколько могли; они визжали от восторга, путались у всех под ногами, веселясь, что в рабочее время вырвались из-под надзора мастеров. Однако самым невообразимым образом, наверное, вел себя я сам. Одержимый страхом за судьбу зверька, я вопил и топал, колотил ногами и стучал кулаком в железные перила, не испытывая боли ударов, которые сам себе наносил. Никто не обращал на меня внимания.
Крыса металась и кружила в пространстве, которое все сужалось. Она еще раз бросилась к дверям коптильни, но тут они распахнулись. Сокрушая дверной проем своей огромностью, грозно вырисовываясь в черной раме коридора, словно картина, нежданно обретшая третье измерение, появился пан Горда. Очевидно, он увидел крысу, промелькнувшую под его пузом, потому что со всего маху брыкнул ногою. После столь неожиданного нападения крыса решилась на последнюю отчаянную попытку. Она помчалась прямо вперед; удары веников, метелок, палок падали на землю, не задевая ее, и крыса вырвалась-таки из круга осаждающих, не понеся урона.
Вопль гневного разочарования прозвучал в унисон. Все разом ринулись вслед за беглянкой, и двор опустел у меня на глазах. Только пан Горда замешкался, — грузно покачиваясь на ходу и пыхтя, он медленно двинулся за остальными. Я перестал вопить и бросился к лестнице.
Подворотня в нашем доме была глубокой, темной, сводчатой, как тоннель. От улицы ее ограждали тяжелые двустворчатые ворота, которые открывались только перед повозками, привозившими нам товар, а люди пользовались калиткой в одной из створ. Подворотня часто служила местом наших игр, когда дождь прогонял нас со двора либо с тротуара. Здесь застаивались запахи всего, что выдыхал дом. По запаху можно было определить мастерскую слесаря, клей и лохань сапожника, коптильню пана Горды, рыбный дух и горелое масло торговца рыбой, а в дни, когда воздух набухал предстоящей грозой или дождем, — гнилостный запах сточной канавы. Однако над всей этой смесью запашков и смрадов возносился и самовластно царил сложный запах нашего склада и лавки. Острый запах чистого спирта и денатурата, от которого разило пьянством, побоями и плохой едой бедняков, запах керосина, въедливый, прилипчивый и неистребимый, когда неизбежно вспоминается перелитая через край или догорающая лампа; возбуждающий аромат олифы, единственно чистой примеси в содержимом этого дьявольского котла.
Когда я сбежал вниз по лестнице, выводящей прямо в подворотню, то обнаружил там целый полк дворовых ратников, ведущих осаду крысы. Ее загнали в угол! Здесь я впервые осознал, что означает сие образное выражение, а позже неоднократно испытывал на себе. Крыса металась в углу меж стеной и воротами, которые, на ее беду, были заперты. Ощущение было такое, будто нападающие хотя и подбадривают друг друга, но не пылают отвагой. Во всяком случае, никто из них не рискнул подойти к зверьку ближе, чем на длину своего оружия. Снова метлы хлестали вокруг крысы, а она увертывалась от них и убегала с писком, если какой-нибудь из ударов все-таки настигал ее, впрочем, не слишком сильно, чтобы действительно повредить.
Я напрягаю память, чтоб она выдала мне ясную картину, и яростно счищаю свежий налет, который могло нанести на нее мое недавнее сновиденье. Но сколько я ни силюсь, все представляется мне таким темным и нереальным, что никакому сну не сравниться с явью в своей беспощадности, даже когда он создает самые чудовищные из своих кошмаров. Люди, беснующиеся и что-то выкрикивающие в полумраке туннелевидной подворотни, гулкие стуки ударов, усиленные и повторяемые эхом, писк измученной крысы, шарахающейся из стороны в сторону. Это было чересчур и для крысы, и для меня. Я боялся кричать и вообще что-либо делать, я стоял позади всех, беспомощный малыш, доведенный до отчаяния своим бессилием.
Одышливый от полноты пан Горда ворвался в подворотню, пыхтя пренебрежением и сипя, как паровик.
— Неужто вы так ее и не изловили, портачи, а ну-ка пустите!
Он раздвинул людей руками, которые четверть туши поднимали так же легко, как гусиную лапку. И я увидел гору, готовую обрушиться на крысу. Я не мог эту гору удержать. Я боялся за крысу и обожал пана Горду. До этой самой минуты я боготворил его силу с пламенным фанатизмом малолетнего язычника, чье понимание могущества небес и милосердия было слишком расплывчато. Я не мог защитить крысу и не в силах был остановить пана Горду.
Пан Горда сделал еще один шаг вперед и, пристально глядя себе под ноги, измерял расстояние, чтобы одним ударом башмака пришибить крысу. Зверек почувствовал неотвратимость конца. Все вокруг затихли и застыли — как куклы, механизм которых только что прекратил свое действие. И в этой тишине, чреватой угрозой, слышны были лишь сиплое дыхание пана Горды, порсканье крысы, стоящей на задних лапках в углу подворотни, да протяжное пенье нашей служанки, которая отличалась несокрушимым равнодушием ко всему, что творилось вокруг. Пан Горда примерился и занес ногу, но в ту минуту, когда ножища мясника поднялась для удара, крыса упала на все четыре лапы и тут же, подброшенная отчаяньем, изогнувшись, взвилась в воздух, целясь в мясниково горло, но допрыгнула только до его брюха. Подобно гигантскому комку репьев, которыми дети бросаются друг в друга на прогулках, крыса повисла, вонзившись зубами в крахмальный мясников фартук.
Общий вскрик ужаса и изумления высек многоголосое эхо под сводами подворотни. Я тоже кричал, но по другой причине. Я чуть не сходил с ума от радости, видя беспримерную отвагу животного. И только пан Горда не потерял головы. Могучие пальцы вырвали крысу прямо с куском белого крахмального фартука, в который она вцепилась, и сжали смертельной хваткой. Я видел, как что-то алое и круглое, будто мячики, выступает и отовсюду катится из животного. И тут я, как недавно крыса, повис на штанах мясника и, вцепившись в них изо всех сил, лягаясь, кричал:
— Отпустите! Отпустите ее!
Пан Горда пошатнулся от изумления и боли.
— Ах ты паршивец! — заворчал он, отстраняя меня свободной рукой. — Да отстанешь ли ты наконец?
Но я держался цепко и, не переставая его колотить, вопил:
— Отпусти ее!
Боль, которую я причинил ему своими ударами, обернулась в нем яростью, с которой он уже не мог совладать. Схватив меня за шиворот, он поднял меня и, держа на весу, размахивал крысой перед моим носом.
— На, на, вот тебе твоя мышка!
Я видел внутренности, вылезавшие из зверька, вдыхал отвратительный запах, который шел от него. Предательство моего единственного приятеля из мира взрослых, доброго великана, героя моей повседневной жизни и моих мечтаний, устрашающее превосходство его силы, что некогда качала, балуя меня, а нынче потрясала мною и угрожала мне, ужас, как бы то мерзкое, во что превратился зверек, которого я полюбил и за которого хотел сражаться, не коснулось и меня тоже, — чему еще нужно было обрушиться на мою любовь и на мое донельзя обостренное восприятие? Я потерял сознание.
II
Прошло довольно много времени, прежде чем я выбрался из беспамятства, сразившего меня в руках пана Горды. Два часа хлопотали вокруг мать, отец, а позже и приглашенный доктор, пока ко мне вернулось сознание. Они обрекли меня лежать в постели, пока я не оправлюсь от пережитого испуга. Поднялся я лишь три недели спустя.
Страх, который, очевидно, уже бродил в моей крови, использовал эту возможность и тут же накинулся на меня. Открылась корь; эта болезнь, которую почти каждый ребенок должен перенести в детстве, проходила в такой тяжелой форме, что родители несколько дней опасались за мою жизнь. Вероятно, именно в эти дни некто взвешивал на весах судьбы — исполнить ему свое намерение или отказаться с пренебрежением, позволив мне умереть. На огненном языке болезни я таял, будто леденец, и сны, словно чудовищные хищники, беспощадно гнали меня сквозь тропики высоких температур. Пан Горда, крыса, сонмище возбужденных рож, принадлежащих обитателям нашего дома. Охота продолжалась, и добычей ее был я сам. Мое сердце мчалось наперегонки со своими преследователями, и в этом состязании можно было либо выиграть, либо пасть. Сны сидели у колышков моих нервов, напрягая их и отлаживая на всю жизнь. Я выиграл это состязание, и только теперь спрашиваю себя — зачем? Когда я наконец оправился от болезни настолько, чтоб различать лица окружающих, меня изумило выражение тревоги и любви, которые я прочитал на них. Я понял, сколь серьезна была моя болезнь, и это исполнило меня гордости, которая еще более возросла, когда служанка проболталась, будто я чуть не отдал богу душу.
Страх за мою жизнь превозмог даже извечную мигрень моей матери. Она покинула полумрак своей комнаты и сидела у моей постели днем и ночью, пока не спала температура. В воспоминаниях моих время выздоровления представляется воплощенным раем детства. Благоухает оно сладостным присутствием матери. Над ним сияет ее бледное лицо, обрамленное черными волосами, уложенными вокруг головы в виде короны. По-моему, маменька обожала свою бледность, удивлялась ей и лелеяла ее, что не составляло труда, поскольку мать редко выходила на улицу. Домашние платья ей шили обычно из материи двух цветов: или светло-желтого, или темно-лилового. На самом ли деле они были ей к лицу, — не знаю, но мне она рисовалась в них то прекрасной и таинственной, как княжна, то хрупкой и воздушной, словно фея. И когда она обнимала меня, прижимая голову к своей груди, я боялся даже вздохнуть; от нее пахло вербеной и освежающими солями — она хранила ароматный флакончик в серебристом футляре и поминутно нюхала его. На мои нервы, подорванные страшным потрясением и измученные жаром и сновидениями, ее прикосновения и благоухания оказывали действие благотворное, но чересчур сильное. Я дрожал всем телом. Тогда, прижав меня к себе еще крепче, она шептала мне в волосы:
— Ну что, мой малыш, что с вами? Отчего мы дрожим, будто песик? Ведь маменька никому нас не отдаст!
Я любил ее, как никогда потом не любил ни одну женщину. Дева Мария детских молитв и матушка сливались у меня в один образ.
На грифельной доске, где я иногда рисовал пузатых человечков с паучьими ручками и ножками, поросят с треугольными головами и жалостно накренившиеся домики, напоминающие испуганные лица с пером печной трубы и дыма на шляпе, либо, прикусив язык, с напряжением выписывал первые буквы, она помогала мне складывать фигурки из цветных кубиков и возводить высокие-превысокие башни. Она утешала меня, когда наше гордое строение, воздвигнутое на непрочном фундаменте, разрушалось, еще не будучи завершено, и смеялась вместе со мной, когда я крушил ладонями уже законченную постройку. Заметив, что игра утомила меня, она тихо, чуть приглушенно начинала рассказывать сказки о месяце и звездах, об овцах к пастухе, о деревьях, облаках и ветре, сказки без сражений и чудищ, где не было ничего, что могло разбередить мою душу. Я засыпал, убаюканный ее голосом.
Отец тоже приходил посидеть со мной в перерыве между обедом и возвращением в контору. Он приносил с собой запах спирта и олифы, будто подвыпивший лесничий, обдавал алкоголем и древесной смолой, хотя большего трезвенника не было под солнцем, а единственные леса, по которым он когда-либо бродил, были ржевницкие. Убедившись, что опасность миновала, он успокоился и начал вести себя по-прежнему. Выкроив из своего короткого обеденного отдыха четверть часа, он хотел проявить всю любовь, которую питал ко мне.
Небольшого роста, моложавый и подвижный, он входил в комнату, изображая этакую молодеческую веселость и живость, которых я в нем прежде не замечал. Он наверняка был убежден, что, представляясь таким молодцом, вселяет в меня уверенность в силе, дает мне понять, что со мною все в наилучшем порядке. Всякий раз он приносил какую-нибудь маленькую игрушку, чтоб я мог забавляться ею, сидя в постели. Тряпичного паяца в колпачке с бубенцом и тарелками, медведя, который умел ворчать, бог знает уж какого по счету, неваляшку и еще гимнаста, кувыркавшегося на наклонной доске, поющую юлу, которую всегда должна была запускать маменька, деревянный пистолет с пробкой на веревочке или лохматую обезьянку на резинке. Я не думаю, чтобы все это он покупал сам: свою контору, склад или лавчонку он покидал, только когда этого настоятельно требовали торговые дела. По-моему, он призывал к себе кого-нибудь из подручных либо складских служащих и говорил: «Фердинанд или там Матес, ступайте к «Королю игрушек» и найдите что-нибудь для нашего Карличка». Этими подарками он что-то хотел искупить — я хорошо это понял только сейчас. Ими, словно кресалом, он высекал из меня радость, чтоб утешиться в ее свете и убедить себя, что он такой же примерный отец, как и все другие. Однако я так мало доставлял ему этой радости! Я любовался игрушкой, совсем не думая про него, а со своими восторгами обращался к матери, которая вынуждена была напоминать мне:
— Поблагодари папеньку, дружочек.
— Благодарю, — произносил я нараспев и протягивал руки, чтоб обнять и поцеловать отца, но, не успев это сделать, тут же забывал о нем.
Отец некоторое время еще сидел подле кровати, с улыбкой наблюдая за мною и маменькой, но улыбка вскоре гасла. Теперь мне трудно определить, любил я его или нет, но тогда я вступал в тот возраст, когда ребенок словно родится заново, уже со своими чувствами, берущими исток в чувствах матери. Отец был некто, о ком маменька говорила: «Ты должен любить папеньку, голубчик, он заботится о тебе, кормит и поит». Ну что же, я, конечно, старался его любить, но маменьку я любил просто так, без всяких напоминаний. Эти наставления о необходимости любить отца в общем не отличались от наставлений относительно господа бога. Его я тоже обязан был любить, исходя из соображений, которые так мало значили для ума и сердца мальчика моего возраста и которых я в полной мере даже не понимал. Именем папаши, так же как и господом богом, мне угрожали, если я был недостаточно послушен; отец, равно как и господь бог, был существом, карающим в последней инстанции. В моем представлении господь бог был старик высокого роста, с длинной бородой, напоминающей Краконоша, он являлся принадлежностью празднества, которое никак не наступало, и царил где-то на небесах, похожих, наверное, на просторные широкие луга, над которыми вьются ангелы, перелетая, словно бабочки, с цветка на цветок. Откуда-то непрерывно звучит невидимый орган, и ангелы поют, как старушки и дети в костеле. Папаша, напротив, был богом будней, его лицо было мне знакомо, но выражение его я, к счастью, мог прочесть только когда оно хмурилось в гневе; и царил отец в конторе, с трех сторон ограниченной стеклянными стенами.
Иногда я пробовал проникнуть к нему, сесть на колени и устроиться на его столе, где было столько бумаг и карандашей, выстроенных по ранжиру, как трубки органа либо как солдаты, где на полочке размещались пузырьки и флакончики с разнообразно окрашенными жидкостями. Мне никогда не позволяли задержаться здесь. Отец оберегал свой стол от моих вездесущих рук; немножко покачав меня на коленях, он вкладывал в мою ладошку монету в двадцать геллеров и, погладив по голове, легонько выталкивал за дверь.
— Иди поиграй, голубчик, и купи себе чего-нибудь, — добавлял он на прощанье. — У меня много работы.
У папаши всегда было много работы. Она заполняла его жизнь так плотно, что у него ни на что другое не оставалось времени. Нанося визит мне, лежавшему в постельке, и наблюдая, с каким увлечением и пониманием мы с маменькой играем, он наверняка чувствовал себя незваным втирушей. Когда он изъявлял желание поиграть с нами, мы, переглянувшись, стихали, так что он играл один. Маменька отваживалась только заметить:
— Не так резко, Ото. Карличек еще очень слаб.
Вот и сидел он — будто гость, который ждет не дождется, когда истечет время, определенное приличием. Он хранил на лице улыбку, пока не забывал о ней. Тогда улыбка сползала и куда-то пряталась. В глаза папаши прокрадывалось выражение, с которым он сидел у себя в конторе. Нас он уже не замечал. Обычно какой-нибудь из более громких моих вскриков заставлял его вздрагивать. Тут он вынимал из кармана жилета большие и толстые золотые часы, смотрел с изумлением на циферблат и объявлял — ну, точно как визитер, которому известно, что такое приличия:
— Подумать только, как быстро бежит время!
Он гладил меня по волосам, произносил что-нибудь ободряющее, подымал маму за подбородок и целовал ее, потому что он ее любил. Позже мне приходило в голову, что жизнь была не слишком щедра к нему. Но, возможно, я ошибаюсь. Это был цельный человек, и, конечно, в своей добросовестной купеческой голове он тщательно разработал определенную шкалу ценностей, с помощью которой оценивал то, чего ему недоставало. Довольство или неудовлетворение зависят от силы желания и жажды его осуществления. Возможно, мой отец никогда и не желал ничего сверх того, на что твердо рассчитывал.
Разумеется, я не мог вечно нежиться в объятиях матери, что укрывали меня во время болезни. Я поправлялся, набирался сил, носился по дому и не мог дождаться, когда мне дозволят выйти на воздух. Я стремился вырваться из-под материнской опеки, точно так же, как некогда — из ее лона. Только бы на свет, который манил меня, звал под окнами голосами, воплями и посвистом моих товарищей. История с крысой, казалось, была забыта. Она словно сгорела в полыхании моих лихорадок, словно ее до смерти затравили страшные сновидения. В течение трех недель болезни и выздоровления ничто не напоминало мне о ней. Если она и провела свои борозды где-то в моем сознании, матушка выровняла их, мягко умастив своей нежной заботой. Она ни на секунду не позволяла мне задуматься или что-то припомнить; она играла со мной, рассказывала и читала, не зная устали. Она выткала вокруг меня защитные покровы, которым суждено было прорваться в тот же день, когда я впервые вышел на улицу, этот миг она сознательно отдаляла, наперекор отцу и доктору.
Разумеется, сразу к детям меня не пустили. Продолжительность прогулок была отмерена мне как лекарство, которое я должен был принимать, постепенно увеличивая дозы, и матушка всякий раз сопровождала меня при этом. Могу себе представить, как она вырядила меня, собираясь впервые выйти на улицу. Я знаю себя по фотографии. Бархатная матроска с белым воротником, широкополая соломенная шляпа стянута под подбородком узкой белой резинкой. Неудобная, удручающе стеснительная одежда, она возбудила бы ужас в любом современном ребенке. Но я, увидев себя в зеркале, конечно, остался доволен своим величественным, достойным принца, облачением.
Когда мы спускались по лестнице, матушка велела мне прочесть «Ангела-хранителя» перед распятием, помещенным в нише и слабо освещенным лампадкой. По-моему, именно вид желтого, измученного, покрытого пылью тела распятого, озаренного бледно-розовым сиянием, разбудил мое воображение и подстрекнул к тому, что оно и выкинуло немного погодя.
Мы спустились в подворотню. Стоило мне взглянуть на этот темный длинный тоннель, на другом конца которого свет лишь пунктиром очертил контур дверей, там, где они неплотно прилегали к стене, образуя щели, я задрожал всем телом и остановился.
— Что с тобой, голубчик? — встрепенулась матушка.
Нынче я не могу по чести-совести и с полной ответственностью сказать, в самом ли деле я что-то увидел или то был лишь проблеск внезапно нахлынувших воспоминаний вкупе со страхом, с которым я не смог справиться.
— Там! Там! — вскрикнул я, тыча пальцем в угол, куда три недели назад загнали крысу. Отвернувшись, я зарылся лицом в шелк матушкиной юбки.
— Ничего там нет, голубчик, — успокаивала она меня.
Но в кромешной тьме материи и плотно зажмуренных глаз я теперь и впрямь увидел недавнее происшествие с начала до конца. Меня обуял ужас.
— Крыса! Крыса! Пан Горда!
Матушка стояла, будто сама не своя, не умея что-либо предпринять. Мне кажется, напуганная моим все усиливающимся криком, она совсем потеряла голову. Весь дом был поднят на ноги, люди стекались со всех сторон. К счастью, отец мой подоспел в числе первых.
— Ему чудится крыса, — бросила отцу матушка. — Я знала, что мальчику рано еще выходить. Я отведу его домой.
Отец придерживался иного мнения, ему недоставало воображения. А может, еще более того ему претило, что его сын хотя и маленький, но обнаруживает страх перед столь многочисленным собранием.
— Просто на мальчика так повлияла темнота, — заявил он. — Однако он не может вечно сидеть дома. Он должен выходить на улицу. Матес, — позвал отец привратника, — идите и откройте ворота!
Все еще уткнувшись головой в матушкину юбку, я перестал орать. Я стыдился чужих людей, собравшихся вокруг, но любопытство превозмогло. Мне хотелось услышать знакомый скрип ворот, который нас, детей, всегда приводил в восторг. Отец схватил меня за плечо и мягко, но настойчиво повернул лицом к себе. Однако век я не разомкнул.
— Ну-ну, будь мужчиной! — подбодрил он. — Открой глаза и пошли. С папой ведь ничего не страшно.
Если мать — сама нежность и забота, то отец — надежная опора и сила. В ту минуту я ощутил, что с отцом мне на самом деле нечего бояться. И открыл глаза. Ворота были распахнуты настежь, через них потоком струился свет. За ними сияла залитая солнцем улица. Призраки исчезли. Я шагнул за папенькой следом.
Хоть и не поддаваясь больше такому ужасу, как в первый день после болезни, я все-таки никогда уже не смог избавиться от страха и тоски, охватывавших меня всякий раз, когда я вступал в подворотню нашего дома. Всю жизнь — по сей день — меня одолевает тоска, если мне предстоит пройти по длинному темному коридору, в конце которого струится слабый неясный свет. Поразительное чувство: идти длинным темным коридором, в конце которого что-то неотчетливо брезжит.
III
Мясник Горда повлиял на мою жизнь, как редко кто другой, а потом вдруг исчез, будто привидевшийся во сне призрак, что расплывается, не успев обрести четкой формы, оставляя свои следы только в приступах ужаса, которые мы ощущаем лишь позднее. Мне кажется, я немного присочинил — и не столько в том, что поведал о происшествии с крысой, сколько в рассказе о своем выздоровлении. Так ли все происходило, как я описал? Я хотел бы поклясться, что так, однако убеждение мое основано скорее на вере, чем на достоверности.
Я знаю, сколь ненадежно воспоминание. Оно выдает мне то, о чем я его никогда не спрашиваю, за многое мне приходится с ним тщетно воевать. В этом смысле человеческая душа схожа с земной поверхностью. У ее эволюции тоже есть свои этапы, и в ней совершаются свои, предаваемые забвению, перевороты, а при незафиксированных катаклизмах исчезают целые временные пласты, погребая и оставляя в безвестности то, что происходило когда-то. Именно это и постигло меня, начиная с момента известного вам происшествия и моей болезни и до тех пор, когда я поступил в школу. Где-то в первом классе я обнаруживаю себя уже в новом, ином обличье. Однако как я этого достиг? Перемена — налицо, но течение, ход ее ускользает от меня.
Помнится, когда я поправился, матушка поехала со мной в Ржевнице, где у нас была загородная вилла. Наша семья — в свое время и в своем кругу — оказалась среди тех зачинателей, кто брался строить дачи в деревнях неподалеку от Праги. Наш дом принадлежал к числу старейших в Ржевницах. Выстроил его мой дедушка, он тогда был в самом расцвете сил и достиг вершин торгового успеха. Дом был огромный, в двенадцать комнат, явно рассчитан на многочисленных гостей, которые и на самом деле съезжались сюда во множестве, ибо бабушка обожала общество. Если судить по тому образу жизни, который вели мои родители, наша семья переживала состояние упадка. Наш пражский дом, так же как и летнюю резиденцию, никогда не посещали никакие гости. В этой просторной усадьбе мы с маменькой жили одни, если не считать двух служанок да семьи дворника; квартира его помещалась в подвале, а сам он круглый год занимался садом и тем, что проветривал дом. Большинство комнат было закрыто; отец навещал нас лишь по воскресеньям и привозил с собой дядю Рудольфа, кузена матушки, который помогал ему в торговых делах.
Эти наши летние выезды были настолько однообразны, что я не могу отличить один от другого. Что-то вроде зеленеет вокруг, и цветет, и сияет солнцем, и шумит, и благоухает лесом (без примеси запаха денатурата и керосина), и все это затянуто дымкой непонятно праздничного церемонного покоя. Маменьку здесь меньше мучат мигрени, полумраку гостиной она предпочитает летнюю беседку, а я между тем исследую обширный сад, где лесные деревья перемешаны с плодовыми, заросли декоративных кустов — со смородиной, крыжовником и малиной. Я играю с дворниковой дочкой, поколачиваю ее изредка за то, что она не вытирает нос, то и дело пытаясь слизнуть языком соплюшку, что мне противно до ужаса. После полдника мы с маменькой отправляемся гулять вдоль реки, на берегу которой стоит наш дом, а иногда пересекаем площадь и выбираемся в лес, откуда дорога ведет к монастырю на Скалке. Маменька — в черной юбке с широким поясом и в белой шелковой кофте, она идет с непокрытой головой, волосы у нее уложены высокой короной, а в руках — белый кружевной зонтик.
По воскресеньям мы с отцом ходим на реку бросать камешки, «печь блинчики», меж тем как дядюшка Рудольф, облачившись в странный клетчатый костюм, сидит где-нибудь с удочкой в руках и читает тонкую, в черном переплете, книжечку стихов. Папаша в светло-сером люстриновом сюртуке и жилете из той же материи и в белых брюках еще более далек мне и более таинствен, чем в городе. На голове у него — белая фуражка с козырьком. И выглядит он этаким авантюристом, ищущим приключений, или капитаном. Но иногда на нас нападает буйное веселье и мы радуемся друг дружке, и на самом деле очень близки. Когда мы возвращаемся домой обедать, отец еще долго бывает в ажитации; мы маршируем и — пока не попадется кто-нибудь навстречу — поем, чтоб не сбиться с походного ритма.
— Из тебя выйдет заправский «сокол», каким и я был когда-то, — убеждает меня отец. Он давно уже не занимается гимнастикой, хотя все еще гибок и мускулист, его шаг и манера держаться выдают в нем скорее солдата, чем торговца, который целыми днями сидит за столом, а выходит на прогулку лишь раза два в неделю — на биржу и обратно.
Иногда наше сближение заходит так далеко, что он принимается откровенничать и рассказывает мне о своих мальчишеских проделках. Родился он на Жижкове, в семье мелкого лавочника, но рос больше на улице среди приятелей, чем дома, не держался за мамину юбку. Я не в силах представить себе, что папаша тоже когда-то был маленьким — вроде меня, — и это делает его в моих глазах еще более непостижимым. Однако в течение недели я все-таки пробую совершить кое-что из того, о чем он рассказывал, но тут мне недостает, собственно, всего: улицы, приятелей и изобретательности, которой он наверняка отличался.
Папаша насвистывает, даже вступая на порог дома, и радостное возбуждение гонит его прямо к маменьке. Он обнимает ее, прижимает к груди и целует, но не в лоб, как в городе, а прямо в уста. Маменька высвобождается из его объятий, указывая на меня взглядом.
Во время обеда я невыносим: веселый полдень, проведенный с папенькой, еще играет в моих жилах; я то и знай выкидываю всякие шалости, что запрещено.
— Не надо бы так возбуждать его, Ото, — произносит маменька. — Потом я дня три не могу с ним совладать.
Папенька смеется, как от удачной шутки.
— Какой же это мальчик, если он совсем не шалит?
Однако маменькин взгляд строг и непреклонен.
— Куда же годится такое воспитание, Ото?
Лишь много позже я сообразил, что родители тихо, но неустанно воевали за меня. Инстинктивно, по-моему, я уже давно научился извлекать из этого пользу. К несчастью, ни у того, ни у другого не находилось для меня достаточно времени. Маменька радела обо мне только на каникулах, одновременно балуя на свой удивительный — полубезвольный, полуволевой — манер. Она неумолимо настаивала на мелочах, из чего, по мнению взрослых, складывается поведение светски способного, делового человека. Вероятно, она была убеждена, что мужчина, в совершенстве усвоивший светские манеры, благороден уже вследствие одного этого. Но за серьезные детские проказы, пренебрежение которыми таит угрозу будущему характеру, матушка, — сама ли оказавшись их свидетелем или слыша нарекания других, — карала меня весьма снисходительно. Жалобы она выслушивала учтиво, но и рассеянно, так что всякий жалобщик сразу чувствовал, насколько ей это неприятно. Самое внушительное назидание, какое я в таких случаях должен был от нее принять, она неизменно облекала в такую форму:
— Ну, голубчик, что же это вы там снова натворили? Негоже, негоже. Вы всегда должны помнить о том, что подумают о вас люди.
Выговаривая мне, она обычно переходила на «вы», полагая, очевидно, что именно этой формой обращения, непривычной для ребенка, она придает словам особое значение.
Папаша мой, конечно, имел свой кодекс чести и четкие представления о том, каким должен быть порядочный человек. Торговля являлась для него не средством обогащения, но такой же работой, как и всякая иная. Ему ничего в жизни не доставалось даром; всего, вплоть до своей жены, он добился только тем, что всю жизнь оставался таким, каким был на самом деле, — толковым, способным быстро принимать решения, честным, прямым и донельзя трудолюбивым. Мальчик, родившийся в рубашке. Он прилагал усилия, а бог его благословил. Он был ничем, а стал большим барином. Естественно, он гордился этим, в глубине души безмерно радовался, ибо не в его характере было заноситься перед кем-либо, и как раз отсюда проистекала его слабость по отношению к маменьке. С ней он не переставал чувствовать себя прежним бедным парнишкой, который женился на принцессе из замка. Он обожал ее, но еще более почитал и не переставал трепетать, боясь показать себя грубияном, недостойным ее руки.
Поэтому во всем, что не касалось торговли, он подчинялся матушкиной воле. Он ни разу не отважился отшлепать меня, как я — с точки зрения его здравого разума — того заслуживал, единственно потому только, что маменька держала надо мной свою охранительную руку и по слабости нервной системы, измученной вечными мигренями, содрогалась при мысли о телесных наказаниях.
Итак, — покуда хватает памяти, — наши летние пребывания подобны одно другому. Пан Горда скончался прежде, чем мы вернулись из Ржевниц, куда уехали после моей болезни. Отчего и как это произошло, я узнал позже. А тогда все опасались напоминать мне как о нем, так и о происшествии с крысой, которое для нас обоих обернулось столь роковым образом. Ибо пан Горда, напуганный моим обмороком и обозленный упреками женщин, которые тут же обрушились на него, объявляя чуть ли не убийцей, едва доплелся до своей квартиры в первом этаже, и там с ним случился первый сердечный удар. Он так и не оправился от его последствий. Разумеется, болезнь моя еще усилила его переживания. Ее не скрыли от него, напротив, когда болезнь моя обострилась, народный суд кумушек и сплетниц с половины Гаштальской улицы, собравшись у колонки под окнами его квартиры, которые пан Горда должен был держать открытыми, поскольку жадно ловил каждый глоток свежего воздуха, — этот суд осудил его беспощадно.
Их сварливая брань, облаченная в тогу праведного гнева, пригвоздила пана Горду к позорному столбу, а он, разумеется, никогда и не предполагал, что может возбудить столько ненависти. Они поносили его, попрекая полнотой, будто состоянием, нажитым бесчестным путем, а его болезнь считали обманом, которым он, дескать, прикрывается, стыдясь показаться на люди.
Как бы подтверждая серьезность своего заболевания, пан Горда умер спустя шесть недель, в течение которых приступы, повторявшиеся все чаще и чаще, сломили его оплывшее жиром сердце.
Хотя в его кулаке родилась та часть моего характера, которой суждено было определить всю мою жизнь, я не держу на него зла. Я думаю только о сардонических пристрастиях той неопределимой силы, которую мы иногда называем судьбою. Зло — а это было именно зло, и не надо подыскивать для него какое-либо другое название — родилось в кулаке добряка. Я убежден, что пан Горда был добрым человеком; все известное мне о нем свидетельствует об этом. По-моему, он просто лучился добротой, так же как задыхался от полноты. Он возил меня на закорках, потому что его гигантскую силу влекло ко мне, слабой пигалице. Он любил меня, а я — его. Он пошел убивать крысу, потому что был мясник, мужик среди баб, и потому еще, что это животное претило его любви к порядку и чистоте, необходимым для его ремесла. А я вступился за нее, потому что меня восхищала ее стойкость. Вот так все и вышло.
Но с тех пор, однако, сила стала для меня пугалом, я научился ее ненавидеть. Где бы я ни повстречался с нею, в каком бы виде она ни явилась предо мною, меня так и подмывало ополчиться против нее.
Отчего?
Ищу ответа.
IV
Самое трудное для меня — это удержать мои воспоминания в узде. Я разворошил их муравьиную кучу, и теперь она в тревоге. Воспоминания обступают меня со всех сторон и наперебой домогаются быть услышанными: одни нежно ластятся, другие нагло лезут, прогоняя прочих со своего пути, однако самыми настойчивыми оказываются как раз те, что собрались в сторонке и лишь наблюдают — напряженно, молча и пристально. Кыш, голубчики. До каждого дойдет черед. Коли я уж решился быть самому себе судьей, то обязан взвесить вашу значимость. Я не позволю себя отвлечь ни вашим крикам, ни брошенным взглядам. Всех расположу по старшинству и важности. При тщательном подведении баланса даже последовательность статей прихода и расхода играет определенную роль. Поэтому всем вам будет отведено свое место, своя музыкальная партия и время выступления, а некоторые из вас составят хор, поющий за сценой.
О поре, предшествующей поступлению в школу, мне остается добавить совсем немного. Я кружу вокруг нее, исследуя снова и снова, но ничего интересного, достойного внимания, мне уловить не удается.
Очевидно, тогда меня не подпускали даже к детям и матушка самолично водила меня гулять. Ах да, где-то там проглядывает желтый свет песчаных троп, на которых я леплю из песка куличи. Ни единого лица не объявляется больше в рамке этой самой тусклой из картин, сохранившихся в моей памяти. Наверняка мы отыскивали наиболее укромные уголки и лавочки, где не было детей и где никто не мог обеспокоить мою матушку, обожавшую уединение.
Из этого-то затишья, которое призвано было изгладить всяческие воспоминания о происшествии с крысой, я и попал в школу.
Мне пришлось там не лучше, чем христианину, выброшенному на арену, где рев хищников и людей сливался воедино. Нарядный карапуз, которого все пугало и который из-за малейшего пустяка распускал нюни, я, разумеется, тут же, с первых же дней сделался мишенью злонамеренных проделок моих однокашников. По-моему, не проходило дня, чтоб я вернулся из школы без слез и не просил маменьку, чтоб она меня туда никогда больше не посылала. Маменька, напуганная ужасом, который рождала во мне школа, обратилась к отцу, умоляя хотя бы на первые два года нанять для меня домашнего учителя. Но в этом вопросе отец впервые оказался совершенно непреклонен.
Бывший жижковский подросток не в состоянии был признать, что он породил такого недотрогу. Я думаю, в душе он винил мать за слишком нежное воспитание, которое она мне давала, но не отваживался ей об этом сказать. Руководствуясь немудреным своим чувством и своей примитивной, но твердой моралью, он вполне справедливо полагал, что ежели человек намерен успешно противостоять жизни, он сразу должен знакомиться с нею — так же и теми способами, что и все остальные. Но даже в этом случае опасаясь дать маменьке решительный отпор и поставить под угрозу свои тонкие, как паутина, и сложные отношения с ней, вызвав разлад и разрыв, он взял меня с собой в канцелярию и принялся уговаривать.
Я помню это как сейчас. В тот день я снова вернулся домой без шапки, которую по дороге из школы мальчишки швырнули через дощатый забор, облепленный разными знаками и предупреждениями, а за ним хрипло лаял и рвался с цепи пес чудовищной величины, — так, по крайней мере, я себе его представлял. Мой слишком уж опрятный матросский костюмчик и главное — бескозырка с двумя ленточками раздражали и выводили их из себя. О, если бы я хоть подрался за свое добро! Но вместо этого я с ревом бросился наутек. Мальчишки швыряли мне вслед комья грязи, набирая их из лужи с краю мостовой.
Весь обед маменька проговорила об этом происшествии, настаивая, чтобы меня немедленно забрали из этой школы. Отец не возражал, сопротивляясь в столь затруднительной для него ситуации теми средствами, которым обучили его нелегкие торговые переговоры. Он кивал головой, как бы во всем соглашаясь с матушкой, но обтекаемые слова, выбираемые им, будто усохли от частого употребления и уподобились пустым орехам. К счастью, матушка, успокоенная их звуком, не рискнула разгадать их смысл.
— Ну, разумеется, ну, конечно. Ты права. В самом деле, тут необходимо что-то предпринять.
Отобедав, маменька затворилась у себя — пошла отдохнуть. Едва за ней захлопнулись двери, отец обернулся ко мне, погладил по головке и неожиданно ласково произнес:
— А что, не поговорить ли нам одним, как мужчина с мужчиной?
Взяв за руку, он довел меня до застекленной клетушки, которая служила ему кабинетом. Там он посадил меня к себе на колени и из какого-то ящика извлек большую коробку конфет, — наверное, подарок мне ко дню рождения. Я убежден, что отец хоть и мало занимался мною, но понимал лучше, чем моя утонченная и впечатлительная маменька. Он руководствовался естественным здоровым чувством простого человека. Он правильно рассудил, что в кабинете, который я почитал святыней и куда мне так редко разрешалось заходить, я буду наиболее податлив. По его мнению, мнению человека, привыкшего совершать сделки, все на свете более или менее уподобляется торговым отношениям, которые можно довести до успешного конца, если хотя бы одна из сторон правильно понимает противную и в состоянии заставить ее согласиться принять предложенную цену. Он покупал меня за ту цену, какую можно дать за изнеженного, трусливого, избалованного ребенка.
По сей день я не вижу в том ничего дурного и убежден, что во время этих переговоров отец был — сама добропорядочность. Но я обостренным чутьем пигмея, самозащита которого всегда зависит от изворотливости ума, отметил уязвимость позиции отца. Он, безусловно, был способен внушить мне свою волю и заставить быть сговорчивым иным способом — путем убеждения, не прибегая к подкупу. Действия его были продиктованы столько же заботой обо мне, сколько страхом перед тем, как воспримет мать его прямое вмешательство.
Я же преследовал только свою выгоду. Я жадно поедал конфеты, а отец, раскачивая меня на ноге, рассказывал — дабы наставить на путь истинный и придать отваги, — как он вел себя в школьные годы, как колотил ребят и как поступал, если не хватало сил справиться с ними. Он увлек меня настолько, что я позабыл о сладостях и весь обратился в слух. Вживаясь в его рассказ, я измышлял месть своим обидчикам и притом совершенно отчетливо сознавал, что ничего подобного осуществить не смогу. И тут меня осенило. Да, да, это пройдет, говорил я сам себе, но, предчувствуя, что еще последуют обещания и посулы, решил не продаваться задешево.
Отец превзошел все мои ожидания: по его словам выходило, что на рождество мне подарят решительно все, чего только я не пожелаю.
— Я знал, что ты разумный мальчик, — с облегчением вздохнул довольный отец. — А теперь ступай и сам скажи маменьке о своем решении.
Мамаша отдыхала у себя в полутемной комнате, лежа на софе, обвязав, по обыкновению, шею воздушным кисейным шарфом, и читала, держа книгу в одной, а пузырек с солями — в другой руке. Встав перед нею в позу героя, я объявил, что не желаю никаких домашних учителей, а хочу по-прежнему посещать школу. Некоторое время она, изумленная, смотрела на меня испытующим и непривычно строгим взглядом, а потом спросила:
— Что же папенька посулил тебе за это?
Я понимал, что, признавшись, предам наш уговор и рискую не получить подарки. Мне казалось, будто маменька задалась целью лишить меня их. И я разъярился. Я топал ногами и кричал:
— Неправда, ничего он мне не сулил. Только я сам хочу по-прежнему ходить в классы, хочу быть, как все.
Какую же истину я высказал тогда! С самого раннего детства я не желал ничего больше, только быть, как все. Быть храбрым, общительным, верным, иметь товарищей, которые преданно любили бы меня, и платить им такой же преданностью. А кроме того, как уже повелось в ребяческих мечтах, которые так и не сбылись, стоять всегда впереди и принимать дань восхищения.
Я говорил правду, но выпад мой не был вполне искренен. Я знал свою маменьку и неоднократно испытывал, что если вести себя подобным образом, то можно преодолеть ее подозрительность и сопротивление.
Она тут же привлекла меня к себе и, сжимая в объятиях, успокоила словами и поцелуями.
— Ну, разумеется, голубчик. Ты будешь ходить в школу, если ты сам того желаешь. Кто же станет препятствовать тебе в этом? Ну, успокойся, бога ради.
V
Я бы сказал, что в силе сильных — начало их гибели. Они видят жизнь лишь с колокольни своего могущества, забывая наклониться и прислушаться, а что же творится внизу? Уверенные в своей безопасности и неуязвимости, они тупеют. Не заботясь о том, куда придется тяжесть их шагов, они валятся и падают. Поэтому для слабых, если они не хотят быть раздавленными, защитой может служить лишь большая подвижность, изворотливость и выносливость. Глядишь — ан слабый уж и выбился в сильные. Однажды свершится эта перемена. А что потом? Качели жизни не останавливаются ни на минуту.
Я в той же мере мечтал стать сильным, в какой боялся силы других. Обладать такой мощью, чтобы все боязливо сторонились меня, стоит мне лишь занести руку, собираясь, к примеру, почесать в голове. Я никогда не скреб в волосах. Зато Франтик Мунзар — скреб. А еще чаще — внезапно резким движением вскидывал руку, и всяк, кто оказывался поблизости, испуганно отскакивал. А Франтик не спеша завершал резко начатый жест и, запустив пятерню в гущу вечно взлохмаченных, грязных каштановых волос, чесал себе темя. Это было его излюбленнейшей шуткой, Франтик часто прибегал к ней и всегда — с успехом.
Франтик был сыном каменотеса из Анежского монастыря, мать его стирала на людей и помогала им по хозяйству. Отец Франтика являл собой воплощение тупой силы, приводом впряженной в работу за мизерную оплату пятнадцать — двадцать крон еженедельно.
На своих коротких, искривленных от постоянной стоячей работы ногах он нес могучий торс с широченной сутуловатой спиной. Когда он стоял, вдоль его тела свешивались, заканчиваясь десятикилограммовыми гирями-кулаками, несоразмерно длинные руки: вероятно, они вытянулись оттого, что на работе ему приходилось шлифовать и полировать широкие и высокие гранитные или мраморные плиты. Он пил мертвецки, пил и во время работы, но только изредка алкоголь поднимал в нем бурю, и тогда он, как правило, проводил ночь в полицейском отделении, где на него надевали смирительную рубаху. Франтикова матушка, маленькая, замученная женщина — ее лицо уже изгладилось из моей памяти, словно разъеденное содовыми испарениями стирок, — принуждена была содержать и сына, и мужа, который пропивал весь свой заработок. Раз или два в году она тоже бунтовала против бессмысленности своего животного существования. Тогда, схватив вопившего и упиравшегося Франтика, она тащила его к протекавшей поблизости реке, чтоб утопиться с ним вместе. Тут со всего Анежского монастыря сбегались бабы, отводили их домой и, ухаживая за ней, бранили мужа, который валялся у нее в ногах, целовал руки, просил прощения и давал клятвы, забыв смахнуть градом катившиеся по его щекам тяжелые скотские слезы.
Франтик Мунзар второй год сидел в первом классе, но выглядел среди нас, малышей, как если бы это повторялось четвертый год подряд. Под его густой шевелюрой скрывался низкий лоб буяна и скандалиста, и сам он длиной рук и медлительной раскачивающейся походкой был весь в отца. Его мозг был законопачен наглухо, и туда не могла проникнуть пагубная зараза познания. Будучи уже второгодником, он еще не мог запомнить и различить некоторые буквы. Разговаривал он, как босяк, грубым голосом, в котором не звучало ни единой детской нотки. Но стоило ему запеть, как этот его хрип изменялся в чистейший звонкий дискант. Учитель утверждал, что у Франтика — абсолютный слух, а это в ту пору для всех нас и, конечно, для Франтика самого, было совершенно непонятно. Облаченный в горностаевую мантию своего загадочного таланта, наделенный недюжинной мощью кулаков, Франтик чувствовал себя в нашем классе всеми признанным монархом, который в состоянии был сломить любую попытку бунта или стремления к независимости. Его высокомерие и рабская зависимость всех прочих возросли после того, как директор школы — регент хора в костеле Святого Духа — зачислил Франтика в свой детский хор и даже поручал ему сольные партии во время больших богослужений.
Я снова встретился с силой, она объявилась тут в самом наипримитивнейшем виде — распущенная, невежественная и первобытно злая; она черпала мощь сама из себя, ибо не ведала пока ограничения и властвовала, поскольку еще не получила отпора.
Учитель посадил меня за пятую парту у окна, рядом с Франтиком Мунзаром. Не знаю, что его побудило поступить так, очевидно, он пытался как-то уравнять классовые различия и сблизить ребят. Однако Франтик сразу люто меня возненавидел и тиранил с первого же дня. В его ленивом мозгу тем не менее хватало зловредности для измышления самых разнообразных способов мучительства. Стоило ему как бы нечаянно, незаметно толкнуть меня, как я летел со своего места на пол. Он настраивал против меня и других учеников, не столько забавы ради, сколько для того, чтоб доказать свое превосходство, он водружал меня на переменах на учительский стол и держал там, извивающегося в его руках и ревущего от злости, стыда и отчаяния, чтоб они глазели на меня, словно на чудо заморское, и щипали в свое удовольствие. Это он бросил мою бескозырку через чей-то забор, он же подучил ребят швырять в меня комьями грязи.
Пообещав отцу выстоять, воспротивившись матушке, пытавшейся вызволить меня из этого ада, я сразу понял, что мне не удастся сдержать слово и заполучить все обещанные дары, если я не склоню Франтика на свою сторону.
Я знал Франтикову слабину: он голодал. Когда мы на перемене вытаскивали из ранцев свои завтраки, он, насупив лоб, полыхая злыми взглядами, бродил от одного к другому и требовал своей доли, будто средневековый владыка, вымогающий десятину у своих подданных.
— Дай сюда!
Как правило, доля меньшая, чем половина, его не устраивала. Он проглатывал добычу и выискивал новую жертву, стремясь за перемену обойти как можно больше ребят. Мальчишки прятались, заглатывая свои бутерброды раньше, чем он их настигнет, либо жевали на уроке, но ни один не отважился отказать Франтику либо пожаловаться учителю.
Мне тут же пришло в голову, что не составит труда снискать расположение этого прожоры, чья утроба скорее всего и дома никогда не насыщалась досыта. Мои завтраки были обильнее и сытнее, чем у большинства моих одноклассников. Обычно мне давали дома две разрезанные пополам булки, густо намазанные маслом и проложенные ломтиками ветчины, кусочек шоколада и яблоко. Едок я был никудышный, дома меня всегда заставляли есть, а в школе, особенно на первых порах, я был так устрашен новой средой и обстановкой, что даже не решался вытащить эти булки из ранца. Поэтому, когда я вынимал их нетронутыми, дома разражался крик и сетования; позже я научился выбрасывать бутерброды по дороге. Вполне понятно, что, когда я объявил, будто мне мало моих прежних бутербродов, и попросил прибавить еще одну булку и дольку шоколада, я привел домашних в восторг и радостное изумление.
Во время обеда маменька возвестила об этой новости с таким ликованием, с каким генералиссимус армии-победительницы объявляет миру о том, что неприступная твердыня повержена.
— Я знал, что так будет, — ответствовал отец со спокойной уверенностью. — В нем есть здоровое начало. Теперь он начнет глотать все подряд и наверстает упущенное.
Вот когда впервые у меня возникли сомнения в непогрешимости отца, во что я до той поры свято верил. В то же время — поскольку это была моя первая более или менее существенная ложь — я осознал, как легко обмануть взрослых, и, по-моему, в тот момент мне даже не было особенно стыдно, скорее, я даже слегка презирал отца и мать за их доверчивость и доброту.
Удобный момент я улучил на ближайшей перемене. Франтишек ограбил своего соседа справа, отняв у него половину ломтя прежде, чем мальчишка успел скрыться. Пока Франтик поглощал добычу и оглядывался в поисках новых трофеев, я развернул свои булки, которые не выбросил на сей раз, и разложил их перед ним.
— Хочешь?
Он недоверчиво вытаращил глаза, потому что от меня-то он ожидал этого меньше всего.
— Давай сюда!
Пластинки розовой ветчины высовывались из разрезанных пополам булок. Он отложил надкусанный ломоть хлеба и с жадностью набросился на булки. Мне никогда больше не приходилось видеть лица, которое настолько преображалось бы от наслаждения едой. Губы его разжимались со смачным чавканьем, щеки блестели, глаза улыбались. Покончив с первой булкой, он даже рассмеялся от радости и стукнул кулаком по парте.
— Вот черт!
Со второй булкой Франтик расправлялся несколько дольше. Он обнюхивал ее, играл ею, как умеют одни только дети. И жадно обратился ко мне:
— Еще есть?
Не знаю, откуда это у меня тогда взялось, но я уже определил, как вести себя, чтобы склонить его на свою сторону и привязать к себе. Если я хочу, чтоб он оставил меня в покое и защищал от других мальчишек, то его нужно хоть чуть-чуть подчинить. А это значит — с самого начала не потворствовать во всем, мало ли чего ему захочется.
— Есть, — твердо ответил я, — но для себя. Ну так и быть, уделю уж тебе еще кусочек шоколада и половину яблока.
— Давай сюда!
Я положил перед ним долечку шоколада и целое яблоко, с любопытством ожидая, вернет ли он мне мою половину. Франтик вынул из кармана ножик с отломанным черенком и зазубренным лезвием, раскроил яблоко на две половинки. Сравнил, одинаковы ли, и одну пододвинул мне. Потом принялся за шоколад. Сначала понюхал — у него была привычка сперва обнюхать любую еду, прежде чем взяться за нее, будто тем самым наслаждение, получаемое от пищи, возрастало, — и начал его сосать, будто леденец. Этого-то я как раз и поджидал.
— Хочешь, буду давать тебе каждый день?
Он перестал лизать шоколад и уставился на меня, разинув рот.
— Все это? — быстро переспросил он. — Булки с ветчиной, шоколад и яблоко?
— Может, это, а может, что другое, но шоколад и яблоко — каждый день. А ты обещай, что никогда не станешь меня колотить, отнимать шапку и другим тоже не позволишь.
Он поморгал глазами, пхнул меня локтем так, что я едва не упал с парты.
— Заметано, — сказал он на своем жаргоне тоном могущественного покровителя. — Морду раскровеню всякому, кто к тебе полезет. Будь спок. Но шоколад чтобы каждый день.
Отныне мне ничто не угрожало, и я мог ходить в школу без опаски. Франтик надавал подзатыльников кое-кому из наиболее настырных парней, которые недостаточно быстро раскусили, как изменилась ситуация; теперь у меня был свой Пятница, он отвращал от меня любую опасность. Он, Франтик, провожал меня чуть ли не до дому, а потом разыскивал свою матушку там, где она стирала, и поедал все, что она выкроила от своего обеда. Вскоре после полудня он уже свистел под нашими окнами. Мне всегда удавалось выклянчить на кухне кое-какие объедки и вынести их ему. Он не возбуждал во мне сочувствия; отчетливо помню отвращение, с каким я наблюдал за тем, как жадно поглощает он все, что бы я ни принес.
Приятельские отношения с Франтиком вновь сделали для меня доступными улицу и игры с ватагами ребят, от чего я был отлучен со времени своей болезни. С Франтиком я мог задирать даже парней, которым ничего не стоило свалить меня одним толчком. Я щедро оплачивал своего телохранителя и, заваливая многочисленными подарками, благодаря которым он слыл вельможей среди уличных сорванцов, все прочнее привязывал его к себе. Служба эта была отнюдь не так легка, и Франтику часто приходилось расплачиваться очень дорого.
Он без конца дрался, вступаясь за меня. Теперь я все вижу так, как было на самом деле. Да, семя проросло и выбросило довольно высокий стебелек. Я ненавидел силу и мстил ей. Отныне я мог все, что прежде было лишь предметом моих затаенных мечтаний. Вот мальчишки катают шарики — отчего бы мне не столкнуть шары в ямку? Такой проступок должен быть мгновенно наказан. А вот попробуйте, голубчики, Франтик вам задаст. Отбежав на безопасное расстояние, я смотрю, как разгорается драка. Удары сыплются со всех сторон, а я прыгаю и кричу вне себя от восторга. Разумеется, я держу сторону Франтика, но лишь до тех пор, пока не найдется более сильный противник и не поколотит его.
Франтик отступает, Франтик повержен наземь, соперник сидит на нем и дубасит почем зря, разъяренный нанесенными ему ударами и воодушевленный победой. У меня и в мыслях нет прийти на помощь Франтику. Я исчезаю.
Жду его за углом, пока он не появится, ободранный, побитый, вывалянный в грязи, размазывая слезы по чумазому лицу и ругаясь. Я помогаю ему отыскать камень, который он хочет запустить в обидчика. Бедный Франтик! Его тупая башка не в состоянии признать поражения; он готов драться еще и еще, пока его не забьют насмерть. Он не укоряет меня за то, что я сбежал, очевидно, он не в силах даже представить себе, что я тоже могу драться. Он смотрит на меня по-собачьи преданными глазами, словно опасаясь, как бы я не отверг его защиты и не нашел более надежного телохранителя; он добивается моей благодарности.
— Он хотел к тебе полезть, но ты же видел, как я ему врезал.
Однако я не испытываю к Франтику благодарности, мне даже не жаль его. Знай, ты получил свое, богатырь. Дам тебе двадцать геллеров, принесу пирог, конфетку, кусок мяса или шоколад, куплю шарики, юлу, рогатку. Бери и давай дерись. Я ищу поводов для ссоры и гоню Франтика в новые драки. Сыплются удары. Сила наказует силу, сила карает сама себя — таков уж ее удел. Потом, укрывшись где-нибудь в уголке, я повторяю увиденное. Дерусь, воюю, одерживаю победы, и нет героя отважнее меня. Мечта разрастается и ветвится, так что мне уже не угнаться за ней, но вдруг все валится и распадается, подрубленное страхом. Все было трухлявым с самого начала; в полом стволе мечтаний, словно ласочка, таился ужас, и теперь он набрасывается на меня. Вот что творится со мной. Я не могу даже мечтать о силе и мужестве, как другие дети. Мчусь со всех ног к маменьке и заставляю ее отложить роман.
— Что с тобой, голубчик? — приветствует она меня, несколько обеспокоенная.
Уткнувшись головой в ее колени, я прихожу в себя от ласковых прикосновений шелка, темноты и аромата вербены, которой благоухают ее одежды. Я прошу, чтоб она рассказала мне о Давиде и Голиафе.
Великан повержен, настигнутый камнем из пращи. Значит, все в порядке. Давид пляшет и распевает победную песнь: я скачу и ликую. Сколько крови вытекло из головы убитого великана? Бочка, такая, как у нас из-под спирта, или еще больше? Целое море?
— Но, голубчик, откуда это в тебе? Никогда не стану рассказывать тебе ничего подобного.
По комнате ползут длинные тени, ко мне тянутся, настигая, щупальца страха. Вон та, длинная и толстая, отбрасываемая пьедесталом бронзового бюста покойного дедушки, могла бы быть сраженным Голиафом. Неосознанное бешенство вихрем проносится в голове. Я топаю ногами и кричу:
— Боюсь, боюсь! Это ты виновата! Нечего рассказывать такие истории!
Но тут же не выдерживаю, взбираюсь к ней на колени, чтобы дать волю слезам в ее объятьях.
VI
Учитель Зимак походил на льва с черною гривой и лихо закрученными усиками. Почти двухметрового роста, он, объясняя урок, расстегивал сюртук, чтобы получше расправить могучую грудь, встряхивал своими непокорными кудрями, поглаживал ус и громогласно вещал. Он явно любил слушать сам себя, слова его красиво рокотали в классе — грудь служила прекрасным резонатором; говоря, он несколько наклонял голову, будто вслушиваясь, как где-то в глубинах его тела звуки образуются и, подымаясь все выше, достигают голосовых связок и раздаются все отчетливее и звонче. У него был приятный тенор, и на уроках музыки учитель пел нам; упершись скрипкой о грудь, а не о подбородок, он давал волю своему всеми признанному и высоко ценимому таланту, и тогда содрогались стены, окна и потрясенные детские души. Иногда он покидал кафедру и расхаживал между партами, громыхая тяжкими шагами и зычным голосом.
До некоторой степени он тоже был повинен в том, что я боялся школы. Как только раздавался его голос, меня охватывала дрожь. Не только голос, но все в нем вселяло в меня ужас: фигура, жесты, взгляд, которым он мог поглядеть так, что самый отпетый озорник обмирал от страха; улыбка обнажала его ровные белые зубы, словно вдруг поднимался пурпурный занавес, раскрывая строй солдат с примкнутыми штыками. Однако не в его характере было нагонять страх, когда этого не требовалось. Расхаживая по классу, он гладил нас по голове, брал за подбородок, чтобы вселить бодрость. Он был уверен в себе, любовался собой, а таким людям быть ласковыми не составляет труда. Через несколько дней после начала занятий его боготворил весь класс — боготворил куда более, чем того таинственного творца, которого мы призывали в своих молитвах.
Отчего учитель Зимак именно меня полюбил больше всех остальных? Вероятно, он прочел в моем взгляде неподдельный страх, почувствовал, наверное, как я дрожу, когда он касается моих волос; дотрагиваясь до меня, он, видимо, со всей несомненностью убеждался, что власть его надо мной — безгранична. Ей-богу, он любил меня, как конь — маленькую собачонку, которая дрожит подле его ног.
Когда бы земля так жаждала посева, как детские души, она затопила бы нас половодьем урожая. Однако жизнь — нерачительный хозяин, она бросает в нас зерно непровеянное и не заботится о том, на какую почву оно упадет. Чувство в таком клубке жаждущих детских душ столь же заразительно, как скарлатина или дифтерит. Я поддался ему вместе со всеми. Оно одержало верх над страхом, охватывавшим меня при раскатах учительского голоса. Сила, величавая, возвышенная, звучная, осиянная добротой, явилась мне в своем самом обольстительном виде и поработила меня. Я приник к ней тем крепче, чем сильнее, в сравнении с другими, мне требовалось преисполниться ею.
Собственно, здесь надобно бы снова поставить одно из тех неизбывных «почему», которые являются вехами на нашем пути, «почему» элементарное, одноклеточное, где даже обнаруженное ядро не дает окончательного ответа, «почему», множащееся делением, будто протисты, дабы, разрастаясь, возвести свод нашей жизни. Отчего учитель Зимак выбрал именно меня? Из сорока пар глаз мои глядели на него с самой страстной мольбой, он это знал, из сорока сердец мое, растревоженное более других, доверилось только ему, и он тоже знал это.
Собственно, то была всего-навсего невинная шутка, в сущности, чисто педагогического свойства. Речь зашла о необходимости удерживать традиции, особенно если иметь в виду, что во многих наших семьях традиции эти, как правило, не берегут, а возможно, даже и не ведают о них. Учитель Зимак не ошибся: наша семья была именно такова. Народные обычаи забываются, но нам надо о них помнить и беречь. В этом состоит долг учителя, так же как долг матери — посылать ребятишек в школу умытыми, причесанными и с подстриженными ногтями. Научим птенцов смеяться, они станут лучше. Смех сближает людей.
Первое апреля. Учитель Зимак входит в класс, мы встаем и дружно выкрикиваем обычное приветствие. Он идет по ступенькам, и мы видим — он прихрамывает. Мы переглядываемся, взгляды наши полны сочувствия. Что такое с ним? Я трепещу от страха и сострадания. Учитель садится за стол так, чтобы мы все хорошо его видели, и трет себе колено. При этом морщится, как от боли.
— Ревматизм, друзья, — произносит он наконец со вздохом. — Вы не поверите, какая это мука.
Невероятно, такой великан, а тоже мучается. Что бы только я ни сделал, только бы помочь ему и облегчить его страдания.
— Нужна бы мазь, — продолжает учитель. — Кто из вас сбегает за лекарством, а?
Лес рук взлетает вверх, один лишь Франтик Мунзар сидит рядом со мной, будто не слышит. Учитель окидывает взглядом класс и останавливает его на мне. Сердце мое готово выскочить из груди. Я сбегаю, я!
— Пожалуй, ты, Карличек.
— Не ходи, — шепчет мне Франтик.
Да отчего же, что это взбрело ему в голову? Я устремляюсь к доске и вот уже стою перед учителем, трепеща от усердия и тревожась. Чего же он от меня потребует?
У меня такое чувство, будто учитель растерялся и раздумывает. Но не перестает поглаживать себе колено.
— Ну, Карличек, — произносит он наконец, словно решившись. Лицо у него серьезное, только в глазах поигрывает усмешка, однако я убежден — это лишь для того, чтобы придать мне храбрости. — Твой папенька торговец, не так ли? В таком случае никому лучше тебя не исполнить моей просьбы. Пойдешь в лавку к Лоуму, здесь на углу. Знаешь?
— Знаю, — горячо убеждаю я.
Учитель Зимак перестает оглаживать колено, вынимает из кармана брюк бумажник, роется в нем толстыми пальцами, монетки бренчат, он вылавливает десять геллеров и протягивает мне.
— Так вот, значит, пойдешь к лавочнику Лоуму, — снова повторяет учитель, — и скажешь, что ты от меня и просишь на десять геллеров комариного сала. Моя бабушка говорила, что от ревматизма лучше средства нет.
В классе кто-то прыснул со смеху. Учитель тут же оборачивается и строго смотрит в ту сторону.
— Что такое?
Тишина несется ему в ответ, а лица сорока учеников окаменели. Я не в состоянии постичь ничего, кроме данного мне поручения. Повернувшись, я выбегаю из класса.
Мчусь, подгоняемый сознанием важности моей миссии. Судорожно стиснув денежку в кулаке, я твержу: комариное сало, комариное сало. Я знаю комаров по нашим летним выездам на ржевницкую дачу, это ничтожные созданьица, назойливые и коварные, они больно кусаются и вечно пищат. Передо мной словно раздвинулся занавес, скрывавший невероятные тайны. Но откуда мне знать, что из них вытапливают сало? Я нисколько не сомневался в правдивости слов учителя, наоборот, дивлюсь его мудрости и учености. Комариное сало. Это представляется мне еще более поразительным, чем сказочные призраки.
В лавку купца Лоумы нужно было подниматься по выкрошившимся ступенькам, сделанным из песчаника, потом перед тобою вдруг возникали высокие двери, словно желая дать тебе пинка. Над ними надтреснуто звенел колокольчик, кудахтал, будто квочка, сзывая клиентов. Серое мрачное помещение, впустив, заглатывало тебя — ах ты, мой Ионушка, к какому же киту во чрево ты угодил? Какие тут запахи и ароматы! А сколько вещей! Над прилавком — двойная гирлянда из искусственных закопченных лимонов, керосиновая лампа с широким абажуром и рисовые венички на длинных бечевках. В лавочке — ни души, но вот купец Лоума таинственным способом появился из-за стены, которая, казалось, сложена из пакетиков цикория и ящичков с кореньями, и откуда-то из-под прилавка вынырнул его ученик. Купец Лоума — лишь ненамного выше своего ученика, у него пышные обвислые усы, на макушке — черная люстриновая шапочка с козырьком, а говорит он глубоким басом.
— С чем пришел, сынок?
— Пан учитель велит вам кланяться, — начинаю я протяжно и, конечно, чуть ли не на терцию выше обычного, — и просит послать ему на десять геллеров комариного сала.
Лавочник и его ученик переглядываются и подмигивают друг дружке. Пан Лоума собирает усы в горсть и крепко выжимает их заодно с бородой.
— Ах, черт побери, — произносит он. — Значит, тебя послал пан учитель Зимак, да? Передай пану учителю, что я как раз продал последнее, а новую партию получу только в конце апреля.
— А не знаете, где еще можно бы достать? — пытаюсь я спасти положение.
— Сыночек, ежели у меня нету, — произносит пан Лоума гробовым голосом, — значит, нигде нет, хоть всю Прагу обыщи.
Ученик спрятался под прилавок и давится от смеха. Я возвращаюсь посрамленный. Учитель так доверял мне, а я иду с пустыми руками. Я бреду по дороге и ломаю голову, что бы такое сделать, как бы избавить его от болей. Но придумать ничего не могу, мне совестно, и, стоя перед дверьми класса, я долго колеблюсь — войти или нет.
Вхожу. За партами — непривычная тишина. Учитель поднимается и идет мне навстречу. И я вижу: он не хромает больше. И радуюсь: вот полегчало и без лекарства.
Я точно передаю слова купца Лоумы, а лицо учителя неудержимо расплывается в улыбке. И тут класс взрывается. Сорок детских глоток орут, вопят, гогочут:
— Первый апрель — никому не верь!
Все еще ничего не понимая, я поворачиваюсь к ним лицом и вижу, как они подпрыгивают на лавках, показывают мне нос, тычут в меня пальцами и издевательски гогочут. Они никогда не любили меня и вовсе возненавидели с тех пор, как я завладел Франтиком и он выступает против них. Сегодня учитель отдал им меня на растерзание.
Один только Франтик Мунзар сидит неподвижно, насупясь. До меня доходит наконец, что я стал жертвой шутки, подстроенной учителем, и теперь выставлен всем на посмешище.
Учитель Зимак присоединяется к общему веселью и смеется у меня над головой заливистым, здоровым, сильным, хорошо модулированным певческим смехом. Шутка удалась на славу, никогда еще на его излюбленную ежегодную шутку, рассчитанную на первоклашек, не нарывался такой тютя, как я. Заметив, что у меня дрожит подбородок, будто я собираюсь заплакать, он покровительственно хлопает меня по плечу и говорит:
— Ты ведь не распустишь нюни, этакий молодчага. Это же шутка, и называется «первый апрель — никому не верь».
Мне удается то, что до сих пор никогда не удавалось: я превозмогаю в себе желание заплакать от ярости, бить, колотить ногами и пронзительно визжать. Я проглатываю слезы; огромный горячий ком, прожигая себе путь, спускается куда-то внутрь. Плакать я не стану, не стану, но когда-нибудь рассчитаюсь с вами.
VII
Я держу Франтика Мунзара и повелеваю им. В голове моей то и дело возникают какие-то замыслы, неутомимое беспокойство подхлестывает, гонит меня, словно я должен отомстить кому-то, все равно кому, хоть я и сам толком не знаю, кому мстить и за что. Оттого, наверное, что я чувствую себя особенным, не таким, как другие, я стремлюсь быть великим, лучше всех, а они не хотят этого ни замечать, ни признавать.
На набережной Франтишека и в окрестностях Анежского монастыря нет уголка, куда бы мы с Франтиком не проникли и не заявили о себе своими проделками. В те поры набережная Влтавы еще не была приведена в порядок, подмытый песчаный берег кусками обваливался прямо в воду. На бесчисленных приколах были нанизаны целые гроздья рыбацких лодок.
— Франтик, иди отвяжи лодку, пусть ее плывет по течению.
Франтик исполняет мой приказ, я, отбежав на приличное расстояние, стою и наблюдаю. В случае опасности вскрикиваю и первым пускаюсь наутек, нимало не заботясь, что произойдет с моим дружком. Дома соединены бесконечными дворами, достаточно достигнуть их — и мы спасены. Некоторые проходы возникли оттого, что дети, играя, проломили дыры в старых, полуразрушенных оградах, разделяющих дворы; с течением времени дыры эти увеличивались и росли. Впрочем, бегаем мы не в пример быстрее одышливого рыбака или полицейского, обутого в тяжеленные сапоги. Припустись-ка он за нами, скользя по булыжникам мостовой, — так не оберется хлопот; глядишь, начнет сползать шапка с петушиным хвостом, надобно придерживать на бегу и саблю, чтоб она не путалась под ногами. Мы легко от него уйдем, и уже никто больше не преградит нам дороги. Кроме всего прочего, у здешних обитателей есть принцип не совать нос в чужие дела, да и полицию тут недолюбливают.
Улучив подходящий момент, я хватаю в слесарной мастерской сверло и тащу его Франтику. Кому-то из учеников достанется за пропажу! Теперь, Франтик, сверли у лодок днища. Моя одержимость заражает и Франтика. Его медлительное воображение, распалившись до нужного накала, начинает находить удовольствие в моих выдумках.
— А что сегодня будем делать? — жадно спрашивает он, как только мы сходимся, и смотрит на меня преданно, пока я придумываю очередное бесчинство.
Он стреляет из рогатки по стеклам заброшенного костелика, подрезает веревку, где сушится белье, пытается поджечь деревянную изгородь, швыряет лошадиные яблоки в лавку, полную покупательниц, вспарывает стоящий в коридоре мешок с бурскими орешками, кидает раскаленным камнем в окно первого этажа, а в другое, возле которого сидит страдающая ногами старуха, забрасывает обезумевшую собачонку, которую мы приволокли в мешке из отдаленного Анежского монастыря.
Всякий раз я держался от Франтика на приличном расстоянии и подозрение никак не могло пасть на меня. Кроме того, дабы избежать наказания, я всегда скрывался первым. Зато на Франтика в школе то и дело сыпались жалобы; он был слишком большой и приметный, чтоб на него не обратили внимания, и люди научились его узнавать.
Хочешь не хочешь, а пришлось учителю высечь его перед всем классом. Положив на стул, он одной рукой схватил его за пояс и туго натянул штаны, а другой, вооружась линейкой, наносил ему здоровые звонкие удары, считая от двух до десяти — смотря по серьезности жалобы и провинности.
Я сижу и любуюсь, я доволен. Сила карает силу, сила карает себя самое. Глаза у Франтика закрыты, он закусил губы. Ни разу не вскрикнул. После пятого удара лицо его багровеет, на лбу набухают жилы и выступает пот. Хоть все кости переломайте, хоть шкуру спустите, Франтик все равно не пикнет.
Остальные сидят, выпучив глаза, каждый очередной удар отзывается в них ощутимой болью. Уже в ту пору я мыслил так, как, собственно, ребенок мыслить не должен. Моего приятеля секли, а мне это доставляло удовольствие. Да обрушились бы на него эти удары, если бы он не учинил хулиганств, на которые я его подбил? У меня такое чувство, будто я сам колочу этого здоровяка, перед которым дрожал и кого вынужден был подкупить взяткой. Однако этак лучше: сейчас его молотит учитель Зимак, а он Франтика обожает, у меня же с Зимаком — неизбывные счеты. Посмотрите-ка на него! Он морщится, будто от боли, и старается эту боль пересилить. Правда, иногда, колотя учеников, он усмехается. Собственно, потехи ради стукнет ученика разок-другой по подставленной ладошке, которую виновный пытается еще и вырвать. Нет, держи, дружок, да это ужалит только, зато, по крайней мере, будешь знать, как себя вести! А вот с Франтиком — другое дело. Это — не мелкие шалости, за них довольно бы надрать и уши, нет, своими проделками он наносит ущерб имуществу и здоровью граждан.
Учитель Зимак не в состоянии этого уразуметь. Изредка по воскресеньям он поет с Франтиком в хоре храма Святого Духа, которым руководит директор школы. Собственно, они с этим парнишкой коллеги-певчие. В костеле Франтик — агнец, а поет — ну прямо как херувим. Да и в школе учитель тоже не может на него пожаловаться, он такой же непоседа, как и все другие, ничуть не больше. Отчего же тогда на улице он ведет себя, словно в него бес вселился? Учитель Зимак никак не может взять этого в толк. Он хмурится, каждый удар — словно нож в сердце, но лупит сосредоточенно и твердо, изгоняя беса. Это — образцовый педагог, любишь не любишь, а провинность должна быть наказана, долг превыше всего, а ежели я тебя еще и люблю, то, желая тебе добра, высеку похлестче, чем кого другого.
Все это я ощущал тогда лучше, чем мог выразить словами. Я изловил их обоих одной ловушкой. Покончив с наказанием, учитель Зимак положил линейку на стол, вынул носовой платок и вытер потные руки и лоб. Они стояли друг против друга, багровые от натуги и напряжения, с которым переносили свои муки.
— А теперь, — глухо, но с угрозой произнес учитель Зимак, — ты скажешь, кто тебя подучил.
Франтик все не поднимал головы, явно опасаясь учителева взгляда.
— Никто не подучал, — загудел он.
Учитель подошел к нему вплотную, голос его окреп.
— А ну-ка подыми голову, погляди мне в глаза и признавайся, кто тебя подучил?
Франтик хотя и поднял голову, но тут же опустил ее еще ниже.
— Я уже вам сказал, никто меня не подучал.
Самообладание оставило учителя.
Подскочив к Франтику, он всей пятерней вцепился в гущу его лохматых волос и принялся таскать за них, восклицая:
— Ты признаешься или нет? Да твоей тупой башке такого вовек не придумать!
Франтик не сопротивлялся, учитель мог колотить им об стену, он и пальцем бы не пошевельнул. Молчал — и все тут. Учитель оттолкнул его от себя.
— Садись, дурень!
Ступеньки кафедры скрипят и пищат под шагами учителя, кажется, будто от волнения он прибавил в весе. Ему стыдно за свою несдержанность, но он вынужден выбросить и последнюю карту, которую подсовывает ему раздражение. Обратившись лицом к классу, выпятив грудь, он угрожающе произносит:
— Если найду, кто сбивает Франтика с толку, разрисую так, что живого места не останется!
Может быть, заслышав эту угрозу, душа моя оробела, но не слишком. Я был убежден, что меня он не рискнет высечь, как Франтика, отец которого все-таки всего-навсего каменотес, а мать — прачка. Ну, нет, угрозы учителя Зимака ко мне не относились, руки у него коротки меня бить, ведь мой папенька — пражский мещанин и богатый торговец. Впрочем, учитель Зимак так никогда и не дознался правды, Франтик молчал, а на меня судьба поставила новую западню, но еще слишком далеко было то время, когда она неизбежно должна была захлопнуться.
VIII
В нашем доме жил торговец рыбой, лоточник Прах. Из распахнутого окна его кухни ежедневно плыли во двор запахи подгоревшего масла и рыбы, смешиваясь там с другими запахами и ароматами. Высокий старец, костлявый и жилистый, любил, когда люди, из лести, уверяли, будто он — вылитый черногорец-юнак. Стремясь привлечь внимание к своей внешности храброго воеводы, впавшего в нищету, он зимой и летом носил круглую низкую черную шапочку, бархатный алый верх которой был расшит золотым позументом. Редкие белые волосы спадали ему чуть ли не до плеч, отвисший ус как бы отчеркивал верхнюю половину лица — орлиный нос, выступающие скулы и маленькие колючие глазки. Добавьте к этому еще вышитую красным, голубым и желтым рубаху, виднеющуюся под вечно расстегнутым пиджаком, перепоясанную широким поясом, какой мог выдержать тяжесть лотка с рыбой. Чтоб не уронить лоток, старик носил его, отклонясь назад и выпячивая грудь, отчего казался еще выше, чем был на самом деле. Представляю, как в трактирах, где он предлагал свой товар, пьянчуги окликали его «брат славянин», а он, желая укрепить их в этом заблуждении, отвечал, наверное, на ломаном чешском, коверкая его так, как, по его разумению, это делал бы храбрый черногорец.
Я убежден, что затея ему вполне удавалась, и за кружкой пива он охотно рассказывал о своих подвигах. Он располагал доказательством, которое могло бы подтвердить самые невероятные рассказы. Одна нога у него была деревянная. И это обстоятельство способствовало возникновению многих легенд, автором которых наверняка являлся зачастую сам лоточник Прах. Ни в одной из этих легенд не высказывалось сомнений, что ноги своей Прах лишился в войне шестьдесят шестого года, версии различались лишь в мелочах, вроде той, например, как это случилось и где. В самой смелой, но и наиболее сомнительной из них утверждалось даже, будто произошло это уже в пятьдесят девятом году в бою под Сольферино. Единственный компетентный в этом деле судья, сам лоточник Прах, обставил дело так, что ни у кого не хватало духу обратиться к нему с просьбой примирить спорные версии. Ищите правду сами, голубчики, в этом нашем прекраснейшем из миров не сыскать даже двух человек, которые находили бы белое белым. Тем не менее правда была известна всем, но все, не сговариваясь, условились ее не замечать. Правда эта была копеечная, никудышная и большей частью валялась в завалах памяти, пылилась там, преданная забвению. Ее извлекали лишь тогда, когда лоточник либо его жена ввязывались в какую ни то перепалку. Тут-то их противники и выволакивали ее на свет божий, используя как снаряд самого крупного калибра. Правда эта была незначительна и жалка, как все будничное и обойденное мечтой. Ее стыдились даже те, кто пускал в ход, они сами же убирали ее, как только ссора прекращалась.
Лоточник Прах никогда не был в солдатах. Ноги он лишился на сватопетрской запани, где работал сплавщиком. Два ствола из сплава, спускавшиеся откуда-то из Шумавы и пропитанные водой, смяли ее, раздробив лодыжку и голень. В больнице ногу отняли выше колена. Ну вот, а теперь, солдатик, иди воюй! Однако Прах не был склонен отчаиваться.
Случилось это в пятом классе.
Зима в том году выдалась на славу. Даже в феврале несколько раз в неделю сыпал снег, — это в конце-то февраля, когда святой Матей должен бы уж колоть лед, а он его все наращивал. Каждый божий день мы играли в снежки, чаще всего на Гаштальской улице, перед нашим домом. С одной стороны — угол улицы, а напротив — закуток, место, особенно полюбившееся мальчишкам, где они вели свои сражения. Я всегда держался поближе к нашим воротам, чтобы улизнуть, если натиск окажется чересчур лихим. В тот день поворачивало на оттепель, и мальчишки из мокрого снега делали «ледышки» — ядра, тяжелые и твердые, как камень. Укрывшись за выступом наших ворот, я готовил Франтику боеприпасы из снега, который мог собрать вокруг. Я производил нечто запрещенное, вроде пуль «дум-дум», смачивая готовые снежки в луже под водосточной трубой, и поджидал, когда большинство наших противников займется изготовлением снежков, — тогда я рассчитывал проскользнуть, влепить кому-нибудь одним-другим ледыхом и снова смыться.
Произошло это как раз в ту минуту, когда наши неприятели, достаточно вооруженные своими и нашими снежками — они подобрали те, что не раскололись, — предприняли новое мощное наступление. Мы не поспевали увертываться под градом ударов. Снежки уже шлепались вокруг меня, несколько шмякнулось о ворота, превратившись в грязно-серые лепешки, по чему мы позднее судили о ярости боя. Дверка за мной скрипнула, и оттуда, просунув сперва деревянную ногу, двигаясь боком, вынырнул лоточник Прах со своим лотком, покрытым белой клеенкой. И очутился в самой гуще перестрелки, будто с ходу вступив в одно из тех сражений, которые так любил воображать, в пыль, дым, муки и славу которых облачался, словно в плащ Ринальдо Ринальдини. Градец, Садовая, Маджента, Сольферино и скалистые уступы Черногорья. Снежки вокруг летали стремительно, и один из них, величиной с кулак взрослого мужчины, угодил точно в середину с верхом загруженного лотка. Послышался приглушенный треск разбитого стекла, звяканье тарелок и жестянок, несколько поджаренных гольцов и шницелей из карпа свалилось на тротуар, в грязное снежное месиво.
На минуту все оцепенели и стихли, потом мальчишек обуял ужас — удивительно, как чувство вины мгновенно охватывает детскую ватагу, один что-то натворил, а все припускаются бежать. На месте преступления остались только мы двое — лоточник Прах и неподалеку от него я, остолбеневший от столь нежданного погрома. Я не мог отвести взгляд от лотка Праха — с него крупными каплями стекало что-то похожее на мутную воду, наверное, уксус, которым были политы селедка с капустой. Внимание Праха тоже было приковано к лотку, торговец уставился на клеенку, промятую ударом снежка-ледышки. Он будто не находил в себе сил сдернуть ее и убедиться в размере убытка.
Наверное, вид сокрушенного старика, его лицо, искаженное отчаянием, возвратило мне сознание опасности и ослабило оцепенение в ногах. Я сдвинулся было с места, собираясь бежать, но лоточник тоже пришел в себя, протянув ко мне свою хищную костлявую руку с длинными пальцами, он ухватил меня за шапку и за волосы, скрытые под ней.
Второй раз в жизни я беспомощно взлетел в воздух, вздернутый беспощадной могучей рукой. Тесемка шапки, завязанная под подбородком, душила меня. Прах, опираясь на свою деревянную ногу и на палку с острием на конце, в припадке безжалостной ярости начал трепать меня из стороны в сторону, забыв, что тем самым довершает уничтожение своего товара. Рыбки попадали в грязь, одна из банок с сельдерейным салатом, перекувырнувшись через край лотка, вдребезги разбилась о тротуар. Лоточник хрипел, ярость душила его, он не мог выдавить из себя ни слова. Я и сам задыхался, оттого что тесемка шапки впилась мне в горло, но все же попытался просипеть:
— Отпустите меня! Ведь я вам ничего не сделал!
Тесемка оборвалась, и я рухнул в снежную слякоть. Шапка с клоком моих волос осталась в руке Праха. Лоточник, потеряв равновесие, покачнулся и еле-еле удержался на ногах.
Я сделал первый глубокий вздох, и небо, и стены домов закружились надо мною. Что-то упало рядом, обдав лицо брызгами грязной воды. Это Прах швырнул мне мою шапку. Влага тротуара мгновенно просочилась сквозь штаны, и я быстро опомнился. Перевернувшись и встав на четвереньки, я нащупал шапку и уже настропалился бежать. Мне было не до лоточника, хотелось лишь убраться от него подальше. Но стоило мне сделать первый шаг, как Прах нанес мне в спину такой удар, что я чуть было не упал снова. Торговец, успев перебросить палку из одной руки в другую, саданул меня ею как следует.
Вот вам и картинка: мальчик приползает домой; в кухне перепуганная, придурковатая служанка стягивает с него грязную мокрую одежду, — господи Иисусе Христе, хозяин молоденький, да что же это вы делали, никак нельзя, чтоб сударыня дознались, — служанка умывает его, причесывает, только бы не осталось следов драки, — и вот он уже бредет к вечернему столу, по нему ничего не заметно, разве что немного напряжена спина и глаза округлились, как у кошки, стали огромные и блестят, будто в горячке. Он подавил слезы, и теперь все загнано внутрь — яростная злоба и ужасное, невыразимое, непереносимое ощущение несправедливости. Он еще должен следить, чтоб не стучали зубы, его знобит, наверное, подымается температура, а с того места на спине, куда пришелся удар и где теперь, конечно, появится синяк, как полая вода по реке с низкими берегами, по всему телу разливается боль.
— Что с мальчиком? — пугается маменька.
— Ничего со мной нет, — строптиво восстает паренек, насупясь, по все равно приходится показать язык и горло, а потом мать еще ощупывает правый бок, где сидит предательский аппендикс.
— Набегался, — рассудил отец. — Раньше спать пойдет.
Но уснуть нельзя, нельзя лечь на спину, парень кусает подушку, но слезы не приходят. Впрочем, он их и не зовет, он не желает примирения, не желает, чтобы злость изошла в слезах и жалости. Ночь обернулась изменчивой чередой картин, перед ним проходят все, сменяясь, как при игре в гандбол: пан Горда, учитель Зимак, отец, маменька, лоточник Прах, Франтик Мунзар и он сам. Границы сна и бдения стираются, и уже не различишь, мысль это или сновидение.
Несколько раз за ночь приотворяются двери спальни, это мать вслушивается, а паренек старается дышать ровно, как спокойно спящий здоровый ребенок. Мягкая рука дотрагивается до его лба, проверяя, нет ли температуры, в мальчишке все кипит от ярости — оставьте вы меня наконец в покое, не нужно мне ваших забот, не желаю я ваших нежностей, я хочу мстить.
Мальчишка шевелится, будто просыпаясь, рука испуганно отдернута, матушка уходит. Она идет на цыпочках, и туфля спадает у нее с ноги и стукает о паркет. Мальчишку обдает жаром. Звук этот вызывает в памяти другой: лоточник Прах идет под аркой, и его деревянная нога стучит о мостовую. Теперь мальчишка знает, что делать.
IX
В квартиру лоточника Праха входили прямо с лестницы, а еще десять или двенадцать ступенек вели на чердак. В углу, меж дверьми комнаты и входом на галерею чердака, жена его ставила ведро с водой, а за ней — Прахову деревянную ногу. Бог знает, отчего она это делала, но скорее всего потому, что Прах не любил глядеть на протез, он осточертел ему во время долгих его походов, дома он не хотел его видеть. Убери с глаз долой, не желаю, чтоб он меня тут пугал, выбрось его, старая, за дверь.
Лоточник Прах растягивается на промятом диване, укрывшись старой конской попоной. Теперь, когда ему всего себя не видно, он может думать, что у него две ноги. Он нежится в тепле и вспоминает свою здоровую молодецкую ногу, которую отхватили в больнице эти мясники. Кто знает — всякий раз мелькает у него при этом, — наверно, могли бы сохранить, если бы проявили старание, а то ведь нет, им бы только резать. Когда он вспоминает о своей отсеченной ноге, дух ее будто слетает к нему и пугает. Зудит у него правая пятка и большой палец, который он отморозил в детстве. Прах поднимает левую ногу, чтобы почесать, по привычке, пятку о пятку, большой палец о палец, а правой ноги-то и нету. Нет ее, а ведет она себя, как если бы была, зудит и мучит, лоточник ее и поскреб бы как следует, да нечего скрести.
Мне не пришлось долго уговаривать Франтика, хотя поначалу он отрицательно качал головой, но стоило мне посулить ему мелкокалиберку, которую он давно выпрашивал, — глаза у него разгорелись и он решился на все.
Наш поход за Праховой деревянной ногой смахивал на пиратскую авантюру. Франтик по простоте душевной отправился бы туда прямиком — через двор, по лестнице вверх, ага, вот она, деревяшка, давай ее сюда — и все. А мой план, я убежден, был продуман до последних мелочей. Только позже я мог рассудить, насколько нам повезло, потому что о счастье тут все-таки говорить не годится. Нет, на сей раз даже наша горничная не должна догадаться, что с Франтиком был и я. Он не подымется к нам наверх, как делал иногда, он свистнет с той стороны улицы, куда глядят окна лишь наших комнат, а я выйду на лестницу и подожду там. Отец в конторе, маменька читает у себя, она ничего не заметит.
— Тише ты, осел, — шепнул я, увидев его на лестнице беспонятливо спокойным, я-то считал, что он все-таки мог бы свистнуть. — Тебе никто не встретился?
Ни одна живая душа не должна видеть нас. Мы крадемся на чердак, вжимаясь в стену, как будто это имеет значение. Ведь встреться нам кто-нибудь — все пропало, дело пришлось бы отложить на другой день. Однако двери, ведущей на чердак, мы достигаем никем не замеченными. Теперь нужно быть еще осторожнее, нельзя допустить, чтобы скрипнули петли, чтоб сквозняком захлопнуло дверь, ведь на чердаке мог кто-нибудь оказаться — и тогда все пошло бы насмарку.
Пробираемся узким проходом, мимо клеток из реек, которыми чердак разделен на территории отдельных съемщиков, продвигаемся вглубь, перелезаем через высокие балки, приходится напрягаться, смотреть далеко вперед, сквозь реечные загончики, сквозь полумрак, рассеченный бесчисленными полосами света и тени; взвихренная пыль щиплет в носу и щекочет в горле; мы заглушаем приступы кашля и чиха. Мы как будто идем по зеркальному лабиринту, где наши фигуры, преображаясь, вытягиваются до бесконечности. То там, то сям полощется на сквозняке белье, замедляя нам ход и затрудняя дыхание, — кальсоны развеваются в воздухе, раскачиваются на ветру, будто шагают, плывут, размахивая развязанными тесемками, маршируют на месте, как чудовищные существа, лишенные половины тулова, еще более страшные и призрачные, чем всадник без головы, пододеяльники раздуваются, будто чрева китов, рубашки дышат, их пустые груди наполняются воздухом и выпускают его, они хлопают рукавами, чтоб сдавить нас в своих объятьях, платочки трепещут, будто крылья вспугнутых птиц. Скорее, скорее прочь отсюда!
Я в ужасе, а Франтик бунтует против моего непомерного возбуждения и страха. Он злится на меня, чертыхаясь сквозь зубы.
Наконец-то мы у вторых дверей чердака, у тех, что над лестничной площадкой, где живет лоточник Прах. Здесь, за дымоходом, глубокий выступ, где можно укрыться, если неожиданно кто-нибудь появится.
Открыв двери, мы боязливо оглядываемся и прислушиваемся. Никого. За дверьми квартиры слышны бульканье и шипенье, в это время у жены лоточника дел по горло, она вертится возле плиты, дожаривая последних гольцов и кусочки карпа на остатках жира, сковороды раскалены, плита пылает, а тут еще нужно наладить стариков лоток, дедка еще похрапывает на своем диване, а она ума не приложит, за что хвататься раньше, за чем раньше поспеть. Более удобного времени не придумаешь. Прахова деревяшка стоит за ведром, ремни висят вокруг ее выдолбленного верха, словно часть конской сбруи. Из-под полы пальто я вынимаю пилку, — стянул у нас на складе. Франтик, крадучись, спускается вниз. Осторожнее, друг, осторожнее, не зацепись о ведро, не урони пилку, не споткнись.
Вот теперь вопрос — где пилить? Мы спорим, где подпилить деревяшку. Я предлагаю — внизу, у ступни, Франтик — вверху, у выемки. Да, пожалуй, так лучше — работы меньше и не больно заметно.
Франтик, упершись деревяшкой с пол и стену, пилит. Я сторожу. Теперь, если старуха Прахова выйдет за водой, нам конец. Одновременно я слежу и за Франтиком. Хватит уж, не сходи с ума, и так чуть ее всю не перепилил. Но прорезь заметна, белеет на черной полированной поверхности, будто край воротничка у кельнера. Что с этим делать — так ведь Прах эту белизну сразу углядит! Но Франтик уже знает, как поступить. Послюнявив палец, он мажет его сажей и пылью. Прорези словно и не бывало.
Нога снова водружена на свое место, за ведро, здорово у нас это вышло, никто и не видел. Франтик выпрашивает у меня пилку, я отдаю — на что мне, лишние хлопоты, пришлось бы возвращать, откуда взял. А теперь мы напряженно ждем, что будет дальше. Я представлял себе это так: лоточник нацепит деревяшку, пристукнет, чтобы попробовать, как она сидит на ноге, и — трах! — дерево пополам. Вот тебе, получай по заслугам, получай за вырванные волосы, за то, что душил, что вывалял меня в снегу, за удар палкой по спине, которая все еще болит.
Мы уже немножко озябли, стучим зубами, Франтик тихонько чертыхается и хочет уйти. Не поддамся, не уйду, пока не услышу проклятий и брани лоточника и воплей его жены, я должен насладиться вполне за то, что он со мной сотворил. Несколько раз нам приходится прятаться, когда кто-то выглядывает на лестницу либо на галерею, но всякий раз мы возвращаемся на свой пост. Наконец из-за двери лоточника послышались раскаты хриплого кашля, два протяжных зевка и вот — дверь распахнута, лоточникова жена, дробная, сгорбленная бабка, такая непомерно крохотная в сравнении с «юнаком» Прахом, появляется на пороге и уносит протез с собой. Мы ждем, наступает кульминационный момент, теперь уж и Франтика охватывает волнение; двери, будто резонатор-усилитель, сообщают, что творится за ними, — там харкают и пыхтят, обмениваются невразумительными словами, скрипят стульями, звенят посудой.
Ничего, все еще ничего. Теперь, слышишь: стук — шаг, еще стук — еще шаг, стук — лоточник уже укрепил протез и расхаживает по кухне. Вот тебе и раз. Мы переглядываемся. Неудача.
— Мало подпилили, — шепчет Франтик. — Говорил, нужно побольше.
Ну вот, наконец двери открылись, и старик, нагруженный лотком, вышел на лестничную клетку, а за ним проскользнула его жена. Мы подглядываем за ними через щель в полуотворенной чердачной двери, неизъяснимый страх охватывает нас. Франтика бьет дрожь, так же, как и меня.
Расставив руки, старуха идет следом за своим мужем, словно за малым дитятей, делающим первые шаги.
— Будь осторожнее, отец, — озабоченно лепечет она. — Темно уж. Не могут пораньше свет зажечь.
А старика беспокоит его протез.
— Слышь, как скрипит, сволочь? Доведет она меня, разозлюсь, растоплю ею печь и — всех делов.
Спускаясь по лестнице, старик всегда выставлял деревянную ногу вперед, перенося на нее центр тяжести, а здоровую подтягивал к ней. Так и сегодня. Держась за перила, вделанные в стену, Прах переставил деревянную ногу на одну ступеньку и перенес на нее всю тяжесть тела, обремененного подносом. Раздался треск раскалывающегося пополам дерева, а потом уж все закружилось и превратилось в хаос; вскрик старика, вопль старухи, гулкий грохот тела, бессильно катящегося по лестнице, звон разбитого фарфора и стекла, дребезжанье перескакивающих со ступеньки на ступеньку жестяных банок.
Прочь, прочь отсюда! Я не могу сдвинуть Франтика с места, он стоит как вкопанный, а может, его, идиота, даже тянет вниз на помощь старику. Я молочу кулаками по его спине, тычками гоню его перед собой, неуклюжего и неповоротливого, будто пень.
— Шевелись ты, надо мотать отсюда, — шепчу я ему прямо в ухо.
Наконец это доходит до его сознания, и он бросается наутек. Прижимает к телу пилку, спрятанную под пиджаком, и бежит, не глядя, ослепленный ужасом, и врезается в стенку дымохода. Но это не образумливает его, я вынужден принять руководство, я волоку его за собой.
К вечеру сумрак на чердаке сгустился, в потемках мы спотыкаемся, стукаемся головами о поперечины. Ужас и страх воем выли во мне, но, несмотря на это, я напряженно думал о том, как бы мне избежать наказания. Да, именно мне, о Франтике я не заботился. Когда мы достигли противоположных дверей чердака, Франтик попытался выскочить на лестницу, но я удержал его. Погоди, глупец, нечего нам лезть им в руки.
Лестница грохотала под тяжестью шагов и содрогалась от криков. Весть о несчастье, постигшем лоточника, разлетелась по дому, и люди спешили к месту происшествия. Я затаился и жду, Франтик сипло дышит у меня за спиной, чуть ли не всхлипывая. Тишина. Вот еще раз бухнули двери, несколько запоздавших зевак спешат вниз. Вот теперь уже можно идти.
Я оглядываю Франтика.
— А где твоя шапка?
Он ощупывает руками волосы.
— Не знаю.
Видно, шапка свалилась у него во время одного из падений где-то на чердаке, но не возвращаться же ее искать?
Позже Франтикову шапку нашли другие, и она последней каплей перевесила чашу весов, явившись вещественным доказательством его провинности.
Двери у нас отперты, очевидно, придурковатая Барка бежала так поспешно, что забыла их запереть. Я отжимаю Франтика к лестнице:
— Уматывай отсюда, сгинь, кому говорят!
И закрываю двери. Пусть сам себе поможет, коли сумеет.
Маменька, где маменька? Только она одна может меня спасти. Я мчусь по сумеречным комнатам — и почему это надо открывать столько дверей? Слезы подкатывают к горлу. Мама, мама!
Как обычно, я нашел маменьку в ее комнате, самой дальней из всех, куда вообще не проникало шума. Она лежала на софе, придвинув к себе столик с лампой, держа книгу в одной, а баночку с солями в другой руке. Мир мог сходить с ума от радости или сокрушаться от горя — маменька ничего об этом знать не хотела. Но мое стремительное вторжение в мгновенье ока подняло ее с софы, а мой вид перепугал ее. Если речь заходила обо мне, маменька всегда проявляла необычайную живость и готовность ринуться на помощь.
— Что с вами, голубчик? Отчего вы так выглядите?
Ныне я даю себе полный отчет в том, что на самом деле тогда творилось во мне. Меня преследовало, сокрушало не сознание вины, просто я дергался, угодив в западню страха. Я грохнулся на пол и пополз к матери на четвереньках.
— Маменька, скажи, он жив, скажи, он не убился?
— Кто, голубок? О чем ты? Где ты, собственно, был?
— Лоточник Прах…
— Лоточник Прах? Ах, этот, с деревянной ногой… да отчего ему убивать себя?
Она подняла меня с земли, прижала к себе и тут почувствовала, что я весь пылаю и трясусь, как в лихорадке. С той минуты она вела себя с уверенностью и решимостью, которые вселялись в нее всякий раз, когда она начинала борьбу за мое спасение. В ванну, вымыть лицо и руки, раздеться и — в постель. Укутав в одеяло, она прижала меня к груди.
— Успокойтесь, успокойтесь, голубчик, перестаньте дрожать и расскажите, что вас так напугало.
Я любил ее, ее теплоту, аромат и мягкость, она была той самой неприступной стеною, за которою я мог надежно укрыться. Я уже ничего не боялся, я чувствовал, она спасет меня от всех и вся, чего бы я ни натворил. В ее глазах всегда буду прав только я.
Спрятавшись в полутьме ложбинки меж ее плечом и грудью, я рассказал ей, как избил меня лоточник Прах и какую я выдумал ему месть. Она слушала меня тихо, не перебивая, я видел, как ее белоснежные зубы впиваются в нижнюю губу.
Когда я договорил, она сняла с меня одеяло и задрала на спине рубашку. Она хотела видеть след Праховой палки. Он там еще был заметен, должен был быть заметен, она легонько провела по нему своими нежными, как шелк, прохладными пальцами. Я втянул в себя воздух и дернулся, прикидываясь, что мне больно, чего при столь чутком прикосновении просто не мог ощутить.
Маменька побледнела и выпрямилась.
— Болит? Голубчик мой, как же вы это перенесли?! Этот грубиян заслуживает всего, что бы с ним ни случилось.
Я понимал ее, в ней заговорила урожденная Куклова. Какой-то побродяжка, нищий, можно сказать, осмелился поднять руку на ее ребенка. Да для него мало любого наказания.
Возле соседней комнаты раздались чьи-то поспешные решительные шаги. Маменька, будто предугадывая, что теперь воспоследует, подошла к дверям и распахнула их. Закутанный в одеяло по самую макушку, я выглядывал в узкую щелочку. В дверях стоял папенька, лицо его было бледно, щеки ввалились, изменившись от волнения, гнева и страха.
— Где Карел?
Никогда прежде я не слыхал у отца такого голоса. В нем действительно звучала решимость непременно наказать, жестокое разочарование порядочного человека, сраженного предательством единоутробного сына. Маменька предостерегающе приложила палец к губам.
— Не так громко, пожалуйста. Он засыпает…
Я увидел еще, как отец отступил на шаг, растерявшись от столь неожиданного ответа. Потом матушка прикрыла за ним двери.
Ах, маменька, я и по сей день люблю тебя, но куда она вела, на какой путь толкала, эта твоя любовь? Слушаясь ее, ты подчинялась голосу, исходившему из глубин еще более отдаленных, чем те, что породили разум. А там, кто знает, может, столь же сильно, нерасторжимо с этим перемешавшись, говорил в тебе и другой голос, голос сословных предрассудков? Не мне тебя судить, не хочу тебя оправдывать, и нет у меня права винить тебя. Я люблю тебя.
Спустившись с постели, я подкрался к двери и стал подслушивать, наблюдая за родителями через замочную скважину. Вокруг было темно и тихо. Потом чиркнула спичка, стрельнув тут же померкшим пламенем, звякнуло стекло абажура-цилиндра, и по комнате разлился покойный желтый свет. Отец засветил над столом большую висячую лампу. Это будничное, изо дня в день повторяемое действие, по-видимому, успокоило его; вероятно, зажигая свет, он успел кое-что обдумать.
— И давно он в постели?
— Я уложила его вскоре после обеда. Он все зевал, его лихорадило.
Отец, не отводя глаз, в упор смотрел на маменьку, словно стараясь проникнуть ей в душу взглядом, неумолимым и твердым. Лица маменьки я не видел, она стояла, повернувшись ко мне спиной.
— И ты хочешь сказать, что сегодня после полудня он вообще не выходил на улицу?
Матушка кротко усмехнулась.
— Но это же все-таки очевидно, дорогой мой. Я сидела рядом, читала и рассказывала почти вплоть до твоего прихода. А собственно, чем вызваны эти расспросы?
Отец, облегченно вздохнув, оперся кулаком о стол. Лицо его вдруг обмякло, игра теней переменилась, оно словно распалось, обретя какую-то иную форму, на него жалко было смотреть.
— Боже мой, как хочется тебе поверить! Но если ты лжешь, то возлагаешь на себя куда большую ответственность, чем способна вынести.
Я видел, как маменька выпрямилась, ее спина и плечи будто оцепенели. Я не слышал, чтобы когда-нибудь еще она говорила тоном, к которому прибегла теперь. У меня от этого тона по телу побежали мурашки.
— К чему мне лгать? Будь добр, окажи мне такую любезность и объясни, что значат эти твои подозрения, странные вопросы и манера, как ты со мной разговариваешь нынче?
Отец втянул голову в плечи, на лице его отразились испуг, и покорность, и мольба, он схватил матушкину руку, стиснул ее в ладонях и поднес к губам.
Ничего этого я не должен был ни видеть, ни слышать, — ни торжествующей уверенно-спокойной лжи, ни легко побежденной правды и ответственности, ни бурной радости обманутого отца, уверовавшего, что он ошибся. Ни его покорнейшей мольбы о прощении.
Нет, лоточник Прах не умер; если не считать нескольких синяков и ссадин, с ним ничего худого не произошло, отлежится в постели, и все будет в порядке. Но деревянная нога его разлетелась в щепы, а от лотка остались одни осколки. Однако отчего это отцу взбрело на ум, будто я как-то связан с незадачей, приключившейся с лоточником? В подъезде дома Франтик Мунзар попал в руки спешивших за доктором людей, тогда уже всем стало известно, что кто-то распилил Прахову деревянную ногу. На Франтика никто бы не обратил внимания, если бы из-под пиджака у него не выпала пилка.
— Это была наша пилка, — объяснил маменьке отец, — пилка с нашего склада, пропажу которой обнаружили только сегодня утром. Ты можешь себе представить, как я перепугался и какая догадка тут же мелькнула у меня в уме?
— Возможно, — спокойно согласилась маменька. — С первого взгляда все именно так и выглядит. Однако мальчишка мог взять ее где угодно, он хвостом ходит за Карелом. Но что он сам говорит?
— Молчит, как зарезанный, — взволнованно отозвался отец. — Даже побоями от него не добились ни слова.
— Откуда нам знать, чего ему взбрело в голову идти сюда от Анежского монастыря и выкинуть этакую мерзость, — словно в раздумье, произнесла маменька. — Может быть, Прах ткнул его на улице своей палкой. Говорят, он бешеный.
— Конечно, и такое допустимо тоже, — предположил отец. — Но как бы там ни было, я похлопочу о новом протезе для Праха и возмещу убытки.
— Да, пожалуй, я полагаю, это ты можешь сделать, — согласилась маменька.
А Франтик по-прежнему упорно молчал, «будто зарезанный», как выразился мой отец, побои его только ожесточили, он молчал и был отдан в исправительный дом к великой печали учителя Зимака и директора школы. Тщетно пытались они этому воспрепятствовать. Сын алкоголика, который своей хулиганской выходкой чуть не отправил на тот свет хромого старика, — наверное, разъяснили им. Нет, господа, такому ребенку не место среди нормальных детей.
Я провалялся в постели около двух недель; болезнь, явившись очень кстати, помогла мне. Прах положил ей начало, промокшая одежда, сквозняк на чердаке — благодаря всему этому она развивалась стремительно. Жар, лихорадка, грипп, врач не уходил от нас целую неделю; если на меня, как на соучастника преступления, совершенного Франтиком, кое-кто еще и указывал пальцем, то волею обстоятельств он был посрамлен.
Место Франтика, уже не сидевшего за партой рядом со мной, пустовало до конца школьного года, его никто не занял, и учитель Зимак часто останавливался на нем взглядом, забывая объяснять урок. Ну так вот, и пану учителю Зимаку тоже досталось. Стоило распилить одну деревяшку, а сколько вас, силачей, скатилось с недосягаемых высот!
Первый апрель, пан учитель, никому не верь! Мир полон опасностей для таких, как вы, слишком уверенных в себе!
После уроков пан учитель Зимак задержал меня в классе. Встав напротив, он некоторое время молча и пристально смотрел мне в глаза. Потом бахнул вопросом:
— Зачем Франтик сделал это?
— Не знаю, пан учитель, я был нездоров.
Вот так и лгут люди, лицом к лицу, не отводя взгляда, тем и спасла меня моя маменька. Учитель Зимак кивает головой, он часто видел и слышал, как лгут дети.
— Ты был нездоров. И пилку ты ему тоже не давал?
— Нет, пан учитель. Скорее всего, он украл ее у нас на складе.
Учитель Зимак стоит, опершись рукою о стол, теперь он сжимает кулак, словно дробя что-то, костяшки пальцев его белеют.
— Ступай, — наконец произносит он. — Но плевать-то в него не надо бы.
Вот приблизительно так кончается мое детство. Тетива была натянута, стрела обрела направление. Скорлупа лопнула, выдала важнейшую часть своей тайны. Тайна эта была писана узелковым письмом инков, а я разгадал его по-своему, тем единственным способом, каким мы все проникаем в загадки своей жизни.
КНИГА ВТОРАЯ
I
Чернь и золото наряду с пурпуром были излюбленными цветами конца столетия; им приписывали торжественную величавость. Если пурпур в сочетании с золотом украшал жилища мещан, то золото — вездесущее, звонкое, сверкающее и манящее, золото, разъединяющее общество, словно своеобразный химикат, скрепляющее и в то же самое время разрушающее его вздувшееся, лихорадочно возводимое здание, — это золото соединилось с черною краской, дабы возвестить, сколь кичливо самонадеянны торговля и промысел. В те поры надгробия и вывески фирм чрезвычайно походили друг на друга: на черном мраморе, лаке или стекле были начертаны имя и фамилия владельцев, безразлично — разлагался тот в земле или развивал лихорадочную деятельность, разрабатывая золотоносную жилу в карманах своих ближних. И какое это было письмо! Оно украшало своего обладателя, превозносило своего творца, закручивалось завитушками, рябило, зыбью реяло в воздухе, растекалось и порхало, подобно хороводу легких прелестных балерин, преследуемых опьяненными страстью селадонами. Это письмо не имело ничего общего с оцепенело марширующей каллиграфией современных вывесок, чьи буквы словно сложены из бревен, балок и колодезных кружал.
Такая надпись украшала магазин моего дядюшки, размещавшийся в Краловой улице, она словно излучала его имя: «Методей Кукла». Слева отплясывали гавот франтихи-буквы поменьше: «Музыкальное издательство», а справа: «Нотный магазин». Огромная вывеска, такая же как на дядюшкиной лавке, занимала весь фасад дома, от нее оставалось место лишь для входа в дом, и она внушала вам почтение, убеждая, что товар в витрине, разместившийся под ней внизу, и впрямь требует уважения, хотя при взгляде на разноцветные обложки тонких — в тетрадочках сочинений и портреты гениев, волосатых, бородатых, очкастых, в париках и беретах, вас невольно брало сомнение. Ибо мещанин, решивший приобрести для своей дочери, взращенной монахинями-урсулинками, некое фортепьянное сочинение, воззрившись на львиную гриву Бетховена, может почувствовать неприятный холодок, представив себе на минуту этого молодца за своим столом, — и поразмыслил бы, есть ли нужда в том, чтобы его творения попали в руки барышни, чья теперешняя девичья и грядущая супружеская добродетель выпестованы с таким трудом и сопровождаются такими расходами и переживаниями. Однако вывеска «Методей Кукла», исполненная достоинства и глубокомыслия, сверкающая золотом и богато изукрашенная, представляется ему основательной, гарантией того, что все-таки, несмотря ни на что, он может позволить купить себе это «Für Elise» без опасений, что диавол, заколдованный в звуках, просунет из клавиш свои лапы, искушая невинный цветок, сим папашей произведенный.
Сухощавый молодой человек с усиками и короткими бакенбардами вступил на порог магазина своего дядюшки; ему шел двадцать второй год. Никого уже не было у него на свете, а в карманах, как говорится, не завалялось ни гроша, и ничего-то он не умел и ни к чему не был пригоден. Его взяли из милости. В те поры мещанство еще держалось на двух мощных столпах: родовой спеси и солидарности. Обедневший родственник, который болтался по белу свету, не будучи в состоянии сам себя соблюсти, всегда опасен для нашей доброй репутации. Пусть уж лучше живет у нас на глазах.
Матушкина смерть означала для меня конец беззаботных дней. Несчастная матушка! Она никогда ничего не желала знать о подлинной жизни, если она не прошла дистилляции на страницах романа либо пока она не касалась непосредственно меня. Она отгораживалась от нее стенами своей гостиной или оградой ржевницкой усадьбы. И жизнь — по своему коварству — предоставила ей полнейшее одиночество, о котором матушка могла только мечтать. Последние четыре года, которые ей еще были отмерены судьбой, она провела, сидя в кресле у окна маленькой квартирки на Козьей площади, окутанная пеленой меланхолии, которая иногда приподнималась на полчасика, но случалось это все реже и реже. Она сидела, избавленная от страданий и памяти; мигрени не мучали ее более, исчезнув на песчаной отмели общего отупения, и состояние ее, безусловно, больше приносило мучений тем, кто видел ее, а не ей самой.
Матушка прекратила чтение своих излюбленных романов уже после смерти отца. С той поры она не держала больше в руках и флакончик с нюхательными солями. Так и сидела в тишине и задумчивости, уставившись взглядом на большую фотографию отца, висевшую над ампирным столиком на стройных ножках, где стояла одна лишь хрустальная ваза с цветами, менявшимися каждый день. Не доверяя никому иному этой заботы, сразу же после завтрака матушка сама выходила купить их. Так пережила она некое возрождение своей любви, — как мученическую, пресладкую страсть, лишенную предмета обожания, вслушиваясь в шаги и голос своего возлюбленного лишь на тропинках воспоминаний.
Отец скончался, когда я ходил в пятый класс гимназии. В полном расцвете сил, ему было еще далеко до пятидесяти. В кого метила судьба, избрав его своей мишенью и свалив наземь сокрушительным ударом? Словно распиленная деревянная нога Праха подкралась к нему из-за угла, требуя возмездия. На складе на отца скатилась железная бочка со спиртом, раздробив ему большой палец правой ноги. О, сколь вероломно наше тело, сколько всего сокрыто в нем и лишь подкарауливает, ждет своего часа. Заражение крови, воспаление легких и смерть за какие-нибудь десять дней, преисполненных болей и муки.
Место отца в конторе и в руководстве предприятием занял дядя Рудольф, двоюродный брат матушки, этот «рыбарь и козий дух» — как в шутку и всерьез окрестил его батюшка, потому как не любил этого вялого юношу. При жизни отца кузен слонялся по складу, конторе и магазину в поисках укромного уголка, где он мог бы укрыться, вынуть из кармана книжицу стихов, всегда в черном переплете, читать и погружаться в мечты. Высокий, худой, в сером или коричневом, но непременно в клетку, костюме, с пепельно-русой бороденкой и мягкими, зачесанными назад волосами, с ускользающим взглядом огромных бледно-голубых глаз, он являл собой живое воплощение батюшкиного изречения. И если сам себе он казался мятежником байронического либо маховского склада, то всем прочим он напоминал древний, вымерший уже тип учителя-энтузиаста, но без любви и решимости трудиться и жить впроголодь.
Дядя Рудольф должен был вести дело и управлять имуществом до моего совершеннолетия. Непостижимо, как столь ленивый и, казалось бы, не интересующийся ничем живым и реальным человек смог собраться с духом и оказаться таким деятельным. Не минуло и трех лет, как наше предприятие рухнуло, а имущество пошло с молотка. Уцелела лишь пожизненная матушкина рента, которую наша прозорливая бабушка завещала маме перед самой своей смертью. Как ему удалось промотать весьма значительное состояние за время столь короткое, что, как говорится, никто и глазом моргнуть не успел, — это, в силу редкостности исполнения, навсегда останется тайной. Изо дня в день он приходил в контору, ни в чем как будто заметно не меняясь, кроме, пожалуй, того, что сам стал заниматься учетными книгами и больше никого к ним не подпускал. Я не в состоянии предположить, что он на самом деле был бесчестен, скорее всего, он вообразил себя гениальным финансистом и уже грезил, как в день моего совершеннолетия передаст мне управление предприятием бесконечно более прибыльным. Он занимался спекуляцией, в этом нет сомнения, а если еще и селадонил немного, то умел это ото всех скрыть.
О своем банкротстве он известил нас одному ему присущим деликатным образом. Однажды утром его нашли повесившимся в кабинете, в этом стеклянном гнезде, которое проглядывалось с трех сторон и откуда можно было с одного боку выйти на склад, а с другого — в контору. Повесился на вешалке, перекинув через нее вдвое сложенную упаковочную веревку. Взгляд его голубых глаз наконец-то обрел твердость и никого не избегал. Последние две страницы книги учета, лежавшие в развернутом виде на столе, были жирно перечеркнуты крест-накрест по диагонали. На странице «Дебет» вместо итога красивым каллиграфическим дядиным почерком было выведено: «Все», — на странице «Кредит» — «Жизнь». И подо всем этим, по всему развороту страниц, снова толстым карандашом дядя начертал: «Finis».
Ах нет, это еще было не все. Никакого письма или записки, разъясняющей или хотя бы прощальной, дядя не оставил. Однако он изукрасил свой уход символами, из которых должно было вычитать правду. В могучем охвате главной бухгалтерской книги покоилась, будто гномик в объятьях балаганной толстухи, утлая книжонка, черный томик с позлащенной надписью: «Страдания молодого Вертера». Книжечка была заложена на страницах, описывающих судьбоносное Вертерово деяние. Искусная дядина рука начертала на нем последний всхлип: «О Вертер!»
Трудно понять, что, кроме романтики и исхода жизни, было общего между выстрелом несчастного влюбленного немецкого мечтателя и петлей стареющего пражского бездельника, промотавшего чужое имущество. Дяде Рудольфу эта связь была ясна, а остальным — по свойственной удавленникам насмешливости — он вместо ответа показывал язык.
Матушка, выдворенная из дома, в котором родилась, безотлучно жила, родила сына и потеряла мужа, из дома, принадлежавшего ее роду уже третье поколенье, впала в меланхолию. Потери, которые причинил нам дядя Рудольф своими махинациями, были так велики, что поглотили все наше состояние, в том числе и усадьбу в Ржевницах. Без маменькиной неотчуждаемой ренты мы были бы самыми настоящими нищими.
А что сталось со мной? После смерти отца я учился из рук вон плохо, остался на второй год в пятом классе, еле-еле проскочил в шестом и снова провалился на экзамене за седьмой курс. Смерть матушки застигла меня в восьмом, где я снова за первое полугодие обнаружил недостаточные знания.
Мне шел двадцать первый год, занятия мои ни к чему не вели, я умел делать только одно — шляться по кабакам, где можно было найти кельнерш и бильярд, — преследуемый оравой лодырей, зависевших от содержимого моих карманов. Я сколотил шайку, сплошь состоявшую из франтиков мунзаров, которыми без труда можно было помыкать, подбивая на разные мерзости, а самому оставаться в стороне и ликовать, когда их сажали в карцер или даже — так случалось дважды — прогоняли из школы. Я легко доставал денег — выманивал их у дяди и у матушки, а если надо, дополнял по потребности, забираясь в кассу, откуда, по-моему, за время дядиного владычества таскали все, кому не лень. Позже я добывал их у придурковатой Барки, которая осталась нам верна и вела наше убогое хозяйство на Козьей площади.
Я возвращался с могилы матери (боже мой, как тихо она отошла — однажды январским днем, когда снег на крышах голубовато светился в морозных ясных сумерках, я нашел ее скорчившуюся в кресле у окна, с головой, упавшей на плечо, холодную уже и все же будто мечтавшую с улыбкой), и по дороге меня остановил дядя Методей, один из немногих родственников, кто пришел проводить ее в последний путь; положив руку мне на плечо, он сказал:
— Что же станется теперь с тобой, дружок?
Терзаемый горем, я был безразличен к моей дальнейшей судьбе. Дядя, однако, был настроен решить проблему моего будущего немедленно. Он уже обдумал его и не имел намерения заниматься мною ни минутой более, чем того требует необходимость. И продолжал, игнорируя мое молчание:
— Из учений твоих, как я погляжу, ничего не выйдет. Я узнавал о тебе, — надежды на успешное окончание выпускных экзаменов чрезвычайно мало. Собственно, не мое дело заботиться о тебе, родня мы дальняя, да я не умею иначе. Словом, завтра ты ко мне приходи, определю тебя в магазин. Поглядим, на что ты годишься. Гимназию оповестим, что ты больше не будешь учиться. Это никого не опечалит.
Я сижу на стуле напротив кресла, в котором маменька провела время своего изгнания до самого последнего дня. Осевший от ростепели, грязный от сажи снег на соседней крыше кажется еще чернее. Барка, громко стуча башмаками, суетится в комнате рядом. Собирает и складывает вещи: нужно будет распродать все, что осталось, чтобы оплатить похоронные издержки.
Скорбь моя вдруг проваливается куда-то в бездну, и оттуда я еще слышу ее гулкие орга́ны, следом за ними — пронзительно верещит страх: что же теперь будет со мною? Никогда я не был так одинок, всегда имел, все, чего мне хотелось. Я не могу представить себе свое будущее. Матушкина рента кончилась с ее смертью. Не будут уже ждать меня накрытый стол и чистая постель, не к кому будет беззаботно и без угрызений совести полезть за деньгами. А какая она, нищета? Воображение подсказывает, рисует ее мне. Нищета — скользкая, черная, она обволакивает все тело налетом грязи, вызывающим зуд.
Я припоминаю, как однажды Франтик Мунзар затащил меня к себе домой. Единственная комната с низким маленьким окном, возле окна одна кровать, стол с двумя стульями, развалюха-шкаф, дверцы которого не закрываются, шкафчик вовсе безо всяких створок, а в нем — обшарпанные чашки, кастрюльки и тарелки. Франтик спал на соломенном тюфяке, брошенном на пол. На маленькой плите в большом баке кипятилось белье, в комнате было душно — не продохнуть. Запах пота, подгоревшего лука, мочи и паров грязного белья. Меня тошнило. Несколько дней я брезговал прикоснуться к Франтику и уже никогда больше к ним не заходил. Но то всею лишь бедность, это еще не нищета, настоящая нищета — это когда нет ничего, кроме грязи, вшей, голода и летаргии. Эти люди еще зарабатывали на жизнь, у них было что есть и было где спать. Но вот — лодки на петрской плотине, они вытащены из воды и сложены друг на друге вверх дном. На них, распластавшись, лежит человек, повернув лицо к палящему солнцу. Это — куча тряпья, из башмаков торчат пальцы и ступни, из зарослей нестриженых бороды и усов выступает багровое лицо, и с него ошметками отваливается грязь, будто большая отмершая кожа. Человек хрипит и сопит, забывшись глубоким сном, подобным беспамятству. Я посылаю Франтика, пусть он насыплет ему в раскрытый рот горсть песку.
— Иди, получишь пятак… когда сделаешь.
Бродяга дергается, задыхаясь, он не понимает, что с ним, скатывается со своего ложа, похожего на катафалк, и, встав на четвереньки, кашляет, кашляет до рвоты и клянет весь свет.
Такова нищета.
На утро следующего дня я являюсь пред неумолимые, оценивающие дядины очи. Долго стою, пока он не позволяет мне сесть. И замечает:
— М-да. Многого ждать от тебя мне, видно, нечего. Но попробуем.
II
Дядя Кукла говорил правду; родственники мы были весьма отдаленные. Его отец и мой дедушка с материнской стороны были двоюродные братья. Но у дяди Куклы было чрезвычайно развито чувство родственной солидарности; по крайней мере, раз в году, во время ритуального новогоднего обхода родственников, он навещал и нас, а мы отдавали ему визит на пасху.
Он сверлил меня взглядом, даже когда я сел. Глаз торговца прикидывал добротность приобретаемого товара и не находил удовлетворения, балансир сомнения все еще не обрел устойчивости. В этом взгляде сквозил ясный, трезвый ум, такой, наверное, был присущ и моему отцу, но он замутнялся страхом перед матерью. Под взглядом этих глаз я уже и сам казался себе полным ничтожеством.
Ах, дядя даже не попытался облегчить мне этих мгновений, видно, он сказал себе, что для нас обоих будет лучше, если мы с первых же шагов выясним наши отношения до конца.
Он не тюкал карандашом по столу, даже не поигрывал пером — ничего подобного он не делал, просто сидел, выпрямившись, положив руки на вытертые подлокотники старого плюшевого кресла. Я мог осознать, что он изучает и оценивает меня и не находит во мне достаточной основательности.
— Жаль, — медленно проговорил он, как человек, привыкший не только взвешивать каждое свое слово, но и другим давать время, чтобы те тоже хорошо усвоили его мнение, — как жаль, что не меня назначили твоим опекуном. Многого удалось бы избежать, а главное — с тобой все было бы по-другому.
Помолчав, он добавил с неколебимой убежденностью:
— Ты, разумеется, ни к чему не пригоден.
Я удручен и не могу ни слова вымолвить в свое оправдание. Гляжу на красную циновку под ногами, у меня рябит в глазах, я задыхаюсь от стыда и унижения. И, видно, кто-то, существующий во мне, поднялся, отвесил дяде поклон и произнес сдержанно:
— Благодарю вас, дядечка, но милости мне от вас не нужно.
Но тут кто-то еще хватает первого за полу сюртука и вопит: «Не сходи с ума, стисни зубы, молчи и бери, пока дают. Там, на улице, нищета и голод, там дрыхнут на перевернутых лодках, всему свету на посмешище».
— Я беру тебя не из милости, — продолжает дядя, будто эхом откликаясь на мои мысли, — и у меня нет намерений что-либо давать тебе даром. Начнешь с азов — не как ученик, для этого уже несколько поздновато, но дело изучить ты должен как следует. Склад, контору и магазин. Поселишься у нас в доме, столоваться будешь вместе с нами, а со временем я и жалованье тебе положу. Подымись наверх и попроси тетю, чтоб показала тебе твою комнату. Сегодня перенесешь свои вещи, а завтра приступишь.
Они не хотели меня унижать, обращались попросту, как я того заслуживал, паршивая овца среди родных — чем я и был на самом деле. Но тем не менее, они не отрешились от заповеди помогать ближним, которая жила в их душе, и подали мне спасительную руку. Я не мог ожидать, что они будут в восторге от меня, но предо мною открывался лишь один путь: убедить их, что они не ошиблись, исподволь, медленно, трудом и преданностью снискать их расположение.
— Дядя был к тебе очень строг, — сказала тетя вместо приветствия, внимательно взглянув на мои пылающие щеки. — Не огорчайся. Он желает тебе добра, а кроме того, он справедливый.
Она отвела меня в комнатушку на чердаке, выделенную под мое жилье. Мансарда больше, чем всякое другое место, способна усилить в своем обитателе чувство одиночества и представление, будто весь свет раскинулся у его ног. В мою каморку входили с чердака. Она напоминала оштукатуренный ящик, семь шагов в длину и пять в ширину, потолок ее от дверей к окну наклонно шел вниз. Часть крыши несколько нависала над окном, необозримая даль улицы простиралась где-то там, за линией желоба; через слуховое окно видны были кусок неба, крыши и печные трубы противоположных домов.
Таким манером родственники убили сразу двух зайцев: нельзя было сказать, что я — не член семьи, но я и не путался у них под ногами. Завтракал и ужинал я у себя, наверху, обед мне служанка приносила прямо в магазин, где я работал с кем-нибудь из подручных, а все остальные уходили обедать домой. Лишь в воскресенье меня приглашали к столу, потому что этого никак нельзя было избежать.
— Не кажется ли тебе, что здесь тесновато?
Тетя взглянула на меня чуть ли не просительно и погладила по руке. Мне исполнился двадцать один год, я перерос ее на две головы, но она все считала меня маленьким сироткой. Бедовый мальчишка — что да, то да, — с ним надо держать ухо востро и обходиться осмотрительно, но ведь женщины с таким удовольствием прощают грехи своим родственникам-мужчинам, если даже не обольщаются ими, но не в состоянии ничего простить представительницам своего пола.
Они затолкали меня сюда, наверх, как мебель, доставшуюся по наследству, не слишком ценную, чтобы ею похваляться. Итак, едва за мной захлопнулись двери, я мог предаваться мечтам и обдумывать свое будущее. Недобрые сны посещали меня, ибо одиночество и чувство заброшенности не созданы для того, чтобы производить здоровых деток. Теперь мне кажется странным, что ни тогда, ни позже мне не пришло на ум подыскать себе какую-нибудь другую службу. Собственно, я имел на это право, и никого бы это особенно не удивило. Но с самых первых дней жизни у дяди я словно понял, что сюда меня определила судьба и что иных мест на свете мне искать нечего.
Наверное, дядин магазин сразу заворожил меня, — огромная вывеска захватила всего целиком, без остатка, змеиные хвостики ее букв опутали меня по рукам и ногам. Я, еще ничего собой не представляя, попал в мир, являвший целое королевство. Правил им дядя, сидя в своей конторе, двери которой, соединенные с торговым залом, никогда не закрывались; в торговом зале царила тетя. Она восседала в кассе, в деревянной будочке, смахивавшей на исповедальню, откуда могла обозревать весь зал; ее белое и нежное лицо словно светилось, оттененное черной тафтой платья, и ни у кого ни на секунду не вызывало сомнений, что это настоящая аристократка. Она умела выглядеть столь же любезной, сколь и достойной, и неприступной. Я невольно сравнивал ее с матушкой, чаще всего — вялой и безвольной, деятельной, лишь когда речь шла обо мне. Тетя поспевала всюду: в магазине, где ничто не ускользало от ее недреманного ока, дома, где она не давала покоя кухарке, служанке, привратнице, бывших у нее в услужении. О ее невообразимой аккуратности рассказывали легенды — она будто бы натягивала снежно-белые перчатки и проводила ими по мебели, проверяя, хорошо ли вытерта пыль, она даже лазала ими в поддувало комнатной печи, убеждаясь, насколько тщательно оно выметено. И при всем этом в дядином доме она являлась воплощением доброты и щедрости. Служащим своим она подсовывала еду, вещи и деньги, но так, чтобы дядя об этом не догадался. Ужиться с ней было нелегко, любимчики и нелюбимые менялись у нее беспрестанно, но она не терпела вокруг новых лиц. Мерзавец, говорите? Ну, ладно, пусть так, зато этого мерзавца я хорошо знаю и найду на него управу. А как угадать, кто придет вместо него? Иногда на тетю находили приступы какого-то безумия, и в эти дни лучше было не попадаться ей на глаза. В такие минуты она давала нагоняи и увольняла кого ни попадя, а через день-два искала примирений, уговаривала, задабривала, подольщаясь, как могла.
Упаси боже, чтобы кто-нибудь напомнил ей — как же, дескать, теперь с увольнением-то? К счастью, об этой ее особенности знали все.
Кроме дядиной канцелярии — это был длинный, узкий чулан с высоким сводчатым потолком и одним окном, наполовину загороженным деревянными полками, ибо окно служило дополнительной витриной, где размещались менее ценные ноты, — ничего иного тут не было.
Все мы, вкупе с кладовщиком и его подручным, торчали в магазине. Огромный прилавок, тянувшийся через весь магазин, стеной отгораживает продавца от покупателя, это символ извечной границы, разделяющей два мира, меж которыми никогда не возникнет примирения.
С правой стороны прилавка, если входить с улицы, у окон помещались три стола: делопроизводителя-счетовода, главного бухгалтера и мой; я не принадлежал ни к числу служащих, ни к хозяевам, я вроде и состоял членом семьи, а вроде и не состоял, служащие очень точно это определили, не доверяли мне чересчур, умолкали на полуслове и относились с учтивостью, в подлинность которой никак не верилось, поскольку именно этой казенной учтивости тут было хоть отбавляй. В магазине служил еще и продавец, а у него был подручный, но, когда требовалось, за прилавок вставали мы все — счетовод, главный — все до единого. По правде, сказать, записи в торговых книгах и корреспонденцию мы вели, выкраивая время, свободное от обслуживания покупателей.
Дядя заходил в магазин редко, совершенно доверив его бдительному взору жены и феноменальной памяти и опыту главного бухгалтера. Сам он взвалил на себя бремя забот об архитрудном и наиболее ответственном участке нашего предприятия — об издательстве.
Высокие, годами не беленные, почерневшие от пыли стены дядиной канцелярии были увешаны дипломами и почетными грамотами, полученными дядей за его мудрую патриотическую деятельность предпринимателя и благотворителя, фотографиями певцов, певиц, виртуозов-исполнителей и композиторов, уже известных и прославленных, произведения которых дядя издавал. Разумеется, на всех имелись автографы и наисердечнейшие посвящения. Тлели, покрываясь пылью, лавровые венки и ленты, что хранили тут их обладатели, не имевшие другого места, куда бы их положить, и со временем забывавшие о них. Это была своеобразная свалка славы, придававшая строгой во всем прочем конторе дяди сомнительный характер канцелярии устроителя концертов и импресарио.
Отсюда дядя направляет бег своего предприятия, как капитан — курс своего корабля. Служащие бледнеют, будучи приглашены к нему. Дядя разговаривает с ними приветливо, никогда не повышая тона, только не сводит глаз, глядит в упор, и его слова так и хлещут по сердцу. Сюда к нему приходят музыканты просить об издании своих сочинений. Быть изданным Методеем Куклой — значит выйти на дорогу славы и успеха. Дядя помнит об этом и действует соответственно. Сюда приходят посетители, перед которыми весь магазин сгибается чуть ли не в три погибели, а потом нам всем слышно, как дядя отодвигает кресло от стола, поднимается навстречу гостю и говорит:
— Рад приветствовать, маэстро, пожалуйте, присядьте, маэстро.
Волокутся сюда и другие — приниженные, покорные, любезные, учтивые. Эти мечтали бы проскользнуть по магазину, будто духи, и снова обрести телесную оболочку уже только перед дядей. В таких случаях сквозь двери канцелярии мы слышим иной голос, сдержанный, точно взвешенный на аптекарских весах:
— Мое почтенье. Что же хорошего вы принесли?
Иногда оттуда доносятся и звуки фортепьяно, прилепившегося к стене в глубине канцелярии, дядя сам судит о том, что ему предложили, прежде чем отдать кому-нибудь из своих советчиков. А иногда торопится закрыть двери, и посетитель волнуется и выкрикивает горькие слова о том, как с ним неблагородно обошлись, швыряет нищенский гонорар и твердит о злодействе.
Дядя часто приглашает меня присутствовать при переговорах, желая, чтобы я основательно вник во все составные части его предприятия. Я вижу, как растет его богатство, как осмотрительно он высевает сотенные гонорары, чтобы собрать тысячи, невзирая на протесты и угрозы своих жертв. Он отпускает их повергнутыми в отчаянье, равнодушно пожимая плечами, ибо знает, что они вернутся, фирма Методея Куклы влечет, гарантирует и подтверждает непреложную ценность их творений. Говорят, что между собой музыканты прозвали его «акула», иногда он получает анонимки, где авторы дают волю своему возмущению. Дядя зовет меня и с усмешкой читает их вслух. Они его не задевают, он расценивает их как проявление ребячества музыкантов и их распущенности.
— Тебе нужно знать, каковы они, — добавляет он при этом. — Горячи, не знают чура, и каждый считает, что он — только он один на свете, а остальные недостойны быть пылью на его башмаке. Ругаются, а потом идут опять, сознают, что без меня они — нули. Большинство из них я создал сам, да, да, именно создал.
Я становлюсь свидетелем того, как сочинения, рождаемые зачастую в сомнениях и муках либо вылившиеся из глубины восторженной души, произведения, созданные, чтобы потрясти людские сердца красотой и заронить в них зерно мучительной жажды страсти, становятся предметом мошенничества, сговора и торга, как всякий иной товар. Ах, это мне нравится! Я мечтаю сидеть на дядином месте и видеть пред собой мужчин, которые, возможно, когда-нибудь достигнут небывалых высот, но пока выпрашивают, молят, канючат, клянчат, угрожают и неистовствуют, выбивая у меня гонорар, хотя бы на сотню, хотя бы на пятьдесят крон побольше.
У себя на чердаке я размышляю об увиденном. Я в добрых отношениях с небесами, простирающимися над моей головой, и презираю людей, которых попираю ногами. Одиночество перестает тяготить меня, я нахожу в нем наслаждение. Я обрел цель жизни и ищу пути достичь ее. Никто из прежних моих приятелей теперь не узнал бы меня. Тетя, изредка поглаживая меня по руке, шепчет:
— Ты славно держишься, мальчик.
Дядин взгляд все пытливее — видно, он не ждал от меня этого и теперь пребывает в недоумении. Он гордится своим знанием людей, еще не хочет сдаваться, он подозрителен, но не показывает виду. Ему не на что пожаловаться. Я безропотно исполняю все, что он ни прикажет, больше того, я выискиваю себе работу, забиваю голову всяческой премудростью, служащие косятся на меня, словно говоря: «Хорошенькую гниду нам сюда посадили».
Я, однако, не желаю иметь с ними ничего общего. И не пробую разыскивать своих бывших товарищей, я не мог бы их подкармливать, как прежде, впрочем, все это была лишь детская забава, твержу я себе, а вот теперь дело поважнее. Мне понравилось быть одному. Изо дня в день что-то происходит, какие-то мелкие, ничтожные события, иногда покоробит чье-то слово или косой взгляд, — здесь все это обретает огромные размеры, здесь случившееся можно осмотреть, обозреть со всех сторон и хорошенько запомнить. Разложить по полочкам, упорядочить, словно финансовые выкладки, пересчитать, выписать и уложить в кладовую памяти. Вот, значит, так, того-то и того-то я вам легко не спущу. Ночь и звезды — опасные сообщники, под их светом все делается крохотным, кроме тебя самого. А ты разрастаешься. Обретаешь власть над вещами и людьми. Дело это не быстрое, но тут спешить нельзя.
III
В конце лета домой возвратилась Маркета, единственная дядина дочка. Ее обучали в австрийском монастыре всему, что обязана знать молодая дама ее круга: она немного рисует пастелью или акварелями, но это ее не вдохновляет; она играет на фортепьяно и поет высоким, чистым, не очень звонким голоском, и то и другое проделывая с увлечением, так что мир для нее в эти минуты преображается и тает и сама она в нем как бы растворяется; Маркета вышивает и вяжет крючком, разбирается в хозяйстве и стряпне, по-немецки изъясняется так же, как и по-чешски, и довольно свободно говорит по-французски.
С первого дня я восторгаюсь всем, что делает Маркета; как она движется, говорит, как смеется, поет, занимается музыкой, вышивает или просто сидит, в задумчивости устремив взор куда-то вдаль. Меня приводит в трепет все, что есть в Маркете, — ее лицо, глаза, брови, лоб, нос, губы и подбородок, ее голос и фигура, ее руки с длинными белыми пухлыми пальцами. Расскажите мне, какая она, Маркета. Она сдержанна, исполнена достоинства, она — дама. Иногда она смотрит на меня, будто я стеклянный, и определенно видит спинку стула за моей спиной. Однако же давеча скакала по темной лестнице сразу через две ступеньки и при этом свистела. Сидит задумавшись или бродит где-то, куда мы не смеем за ней последовать, вслушивается, склонив голову, в какие-то голоса, которые мне не дано услышать. Потом схватит меня за руку и тащит — пойдем, посмотришь мой новый рисунок. И заливается смехом, и рассказывает о толстой и сонной сестре Герменегильде и о проказах, которые они устраивали.
Теперь тетя целыми днями сидит в кассе, ей не нужно спешить по хозяйству. Маркета управляется без нее. Иногда Маркета заглядывает в магазин, тогда лица у всех добреют, поворачиваются ей вслед и сияют, пока она не скроется в дядиной канцелярии. Я слышу, как дядя подымается с кресла, он учтивый кавалер, он приветствует дочь как дорогого редкого гостя. Девушка с него ростом, и он просто не знал бы, как с ней обращаться, если бы не ее живая непосредственность и не шутки, которыми она его забрасывает. Дядя счастлив, он обожает дочь, он видит в ней образ своей жены в молодости и себя самого — галантного, упоенного и одурманенного красотой и любовью. Его сердце и карман, разумеется, открыты для любых Маркетиных прихотей. Мы все живем одной Маркетой, дом полон ею, ее звуками, и, когда она затихает, мы грустнеем. Я восхищаюсь Маркетой с самого первого дня и еще дольше засиживаюсь ночью у своего чердачного окна. «Маркета», — твержу я в уверенности, что нашел путь к достижению своей цели.
После возвращения Маркеты домой моя изоляция была отменена. Я вел себя пристойно, жалоб на меня никаких. Отныне мне дозволено приходить обедать и в будни. «Наверное, так пожелала Маркета», — льщу я себя надеждой. Иногда, когда дядя отдыхает и тетя отлучается приглядеть за порядком на кухне, мы минут пятнадцать сидим одни. Чаще всего я не знаю, о чем вести разговор, ладони у меня потеют, я краснею и заикаюсь, а Маркету забавляют мои мученья. Не нужно бы этого делать, не ведает она, с чем играет, нехорошо насмешничать над людьми, которые росли и воспитывались, как я. Я влюблен в нее, в этом у меня уже нет сомнений, но как выглядит чувство у людей, подобных мне? Я вижу в ней средство обрести уверенность и силу, я хотел бы использовать ее, как корабль, что, минуя опасности, доставит меня к цели, позволит осуществить мои планы, любовь должна быть искуплением слабости и унижений, которыми я так измучен. Нет, вы посмотрите, что она себе позволяет! Делает из меня куклу, огородное пугало и трусливого зайца одновременно. Во мне шевелится такое чувство, будто я должен отомстить ей за этакие забавы. Я хорошо знал только одну женщину — мою мать. У Маркеты с ней ничего общего, а мне бы хотелось, чтоб она походила на нее, — я доверюсь тебе, возьми меня за руку и веди. А пока что меня терзает ее смех.
— Ты всегда такой брюзга, Карел? — спрашивает она, и белозубая ее улыбка оставляет во мне кровавую рану. — Неужели ты никогда не увлекался девушками?
«Пошли к девкам», — хохочет кто-то во мне; я вижу белые, туго накрахмаленные фартучки кельнерш, ладони мне жжет крикливый шелк их кофточек, чуть ли не лопающихся на крепких, туго обтянутых плечах и могучих грудях, хрипит оркестрион, и разносится взвизгивающий, пронзительный смех.
— Нет, — хрипло выдавливаю я.
Потом обдумываю этот разговор у своего слухового окна. «Дурак, — браню я себя и стучу себе кулаком по лбу, — ведь этак ты ей никогда не понравишься. А ты должен, слышишь, должен! Это единственная твоя надежда. Внушишь отвращение — отпугнешь начисто. Как ей понять твое молчание и алчные взгляды? Этим ты только нагонишь на нее страх. Ты должен быть веселым, когда она хочет веселиться, и задумчивым, если она настроена грустить, ты должен уметь шутить и улыбаться. Однако как шутят с такими девушками, как Маркета, и вообще — о чем с ними говорят? Как им улыбаются? Когда я улыбаюсь, у меня такое чувство, будто я скалю зубы, словно злая собака. Когда же я улыбался, смеялся, когда? Не стоит и вспоминать».
Осенью Маркета стала учиться танцевать, этой малости еще недоставало в ее воспитании. Я тоже ходил туда, на тот случай, если бы вдруг Маркете не хватило партнеров.
Опасения на этот счет были излишни, мне удавалось станцевать с ней едва ли не один разок за целый вечер, да и то когда она сама подходила ко мне.
— Ты отчего не танцуешь, Карличек?
— Мне не хочется, если я танцую не с тобой, Маркета.
— Значит, ты вообще не любишь танцевать?
— Ах нет, танцевать я люблю!
— А как же тогда понять тебя, Карличек?
С языка у меня готовы сорваться как раз те слова, которые я должен был бы произнести. Они как-то разрозненны, они пытаются сблизиться друг с другом, чтобы, соединившись, вступиться за меня, но тщетно. Поставьте человека в угол, и он из него никогда не выберется. Видно, такая уж у меня судьба, вечно стоять в стороне, беспомощно хмуриться и наблюдать, как другие радуются и берут у жизни все, чего захочется. Ах нет, стоящий в углу человек имеет свое преимущество: ему все видно, меж тем как иные болтаются, ослепленные самими собой и неразберихой, которую сами творят.
Возвращаемся ночными улицами, плывем от одного островка света к другому, Маркета с тетей сидят напротив меня, карета громыхает, колышется по неровной мостовой, подковы лошадей звонко выстукивают ритм парной упряжки, я почти счастлив. Маркета, склонив голову на плечо матери, вспоминает, кто и что ей сказал, кто из молодых слонов наступил ей на туфельку или стукнул по косточке.
— Ведь все они, маменька, как дети, — смеется она, — хоть и отрастили под носом усишки.
Я радуюсь тому, что она это говорит, считая всех детьми, ни один из молодых людей не опасен для меня.
— Они дети и есть, — рассудительно подтверждает сонная тетя. — Им и восемнадцати не исполнилось.
— Да ведь и мне не исполнилось, — улыбается Маркета.
— Любая девушка взрослее, чем столетний мужчина, потому что умнее его, — веско изрекает тетя.
— А Карлик — уже не ребенок? — спрашивает Маркета, и меня сотрясает некое с трудом подавляемое ликованье. Зачем ей знать это?
— Карлику скоро двадцать два. Ему и жениться можно.
— А ты знаешь, Карлик танцует лучше всех!
Тетя некоторое время молчит, будто пропустила замечанье Маркеты мимо ушей или задремала. Но потом произносит неожиданно сухо:
— Я тоже заметила. Где ты научился танцевать, Карлик?
Передо мной заколыхались широкие мускулистые руки служанок и работниц, которые крутили меня в вальсе даже со счетом на шесть. «Брать уроки танцев? Что за глупость! — орет моя компания. — Пошли на танцульки, вот где шпарят».
Прошлое нельзя засыпать, завалить песком, и нет такого надгробия, которое бы заглушило его голос.
Я называю еще одну городскую школу танцев, тоже одну из лучших, но тетя замечает:
— А твоя маменька ни словом не обмолвилась, что ты учишься танцам.
Что-то испортилось в отношениях между тетей и мною. Маркета не видит либо не хочет видеть, что со мною, а мать уже поняла все. Она извиняла меня — как моя тетка, но как мать Маркеты — могла только отвергнуть. Они перестали звать меня на уроки танцев: не к чему, у Маркеты и так хватает кавалеров; обедать на неделе я тоже уже не прихожу, снова появилась надобность, чтобы кто-то из членов семьи в полдень сидел в магазине.
Мне указали мое место: тебя приняли из милости, вот так ты себя и держи. Сомнений не оставалось, я попал к тете в немилость, а раз так — она уже не владеет собой, она не знает меры ни в своих пристрастиях, ни в ненависти. За воскресным столом она уже не обращается ко мне, едва отвечает на мои приветствия. Естественно, это не проходит мимо внимания служащих, они тоже начинают относиться ко мне с уничижительной фамильярностью, тем более обидной, что прежде они раскланивались и расплывались в любезностях.
Теперь они разошлись, давая понять, что значит не держать ничьей стороны. По-прежнему при моем появлении они прекращают шушукаться — ведь я не «свой», однако тон, каким главный бухгалтер обращается ко мне, теперь не слишком отличается от того, каким он разговаривает с учеником или складским мальчишкой. Он перестал добавлять словечко «пан» к моему имени и больше не просит меня вежливо, заискивающе: «Не сделаете ли вы то-то и то-то», — он распоряжается, а иногда даже кричит: «Сделай!»
— Что это у вас тут опять за чепуха? — разоряется он, указывая на какое-то место в учетной книге. Там, разумеется, нет ничего, чему там быть не надлежит, в эти дни я особенно слежу за тем, чтоб не допустить ни малейшей ошибки. Бухгалтеру это известно так же хорошо, как и мне, а поднял он крик только потому, чтобы все видели, будто за мной нужен глаз да глаз, иначе я непременно чего-нибудь испорчу.
— Писать вы, разумеется, не научитесь до самой смерти, — добавляет он. И подымает голову, взыскуя тетиной одобрительной улыбки. Он едва не кланяется ей, уподобившись плохому актеру, который вырывает у публики аплодисменты, с грехом пополам дохрипев до конца свою арию. И тетя улыбается — совершенно справедливо, господин главный бухгалтер, вы уж почаще устраивайте взбучку этому маменькиному сыночку.
Так теперь повелось изо дня в день: главный ко мне все суровее, а тетя улыбается все довольнее. Я в западне, они не дают мне покоя, удары сыплются градом, я не успеваю уклоняться от них и тщетно ищу пути к бегству. Что это задумала моя тетка? Выжить меня отсюда? У меня не хватит отваги противостоять этому, я прячусь, стараюсь быть совсем неприметным, ревностно исполняя все, что бы мне ни поручали.
— Идите и принесите то-то и то-то, да поживее!
Я спешу, не прекословлю, но некоторые сочинения столько раз издавались, что всегда найдется повод меня обругать.
— Я не об этом вас просил. Вечно вы напортачите.
Я не возражаю, хотя мог бы напомнить, что это дело приличествует исполнять ученику или складскому слуге-мальчишке, но иду и волоку новый тюк, который до хруста в суставах оттягивает мне руки.
IV
Ежедневно, около четырех пополудни, тетя исчезает приблизительно на час. Идет за благословением в костел св. Климента или к Крестоносцам. Стоит ей выйти, как в дверях канцелярии появляется дядя и молча смотрит на кабину кассы.
Все это время главный не поднимает головы от бухгалтерской книги и трудится, не покладая рук. Нет, дяде не по душе набожность жены, на его взгляд, это уж слишком смахивает на ханжество. Сам дядя далеко не вольнодумец, но эти ежедневные визиты в костел представляются ему зряшной тратой времени, что господа бога может только прогневить. Старикам и старушкам этим заниматься еще куда ни шло, их работа не ждет. Я никогда не слышал, чтобы дядя упрекал свою жену за эти отлучки, он довольствовался только тем, что выходил, глядел и при этом, наверное, думал: «Опять ушла. И какая в том надобность?»
Я, однако, полагаю, что какие-то дела есть — и не так уж их мало, — о чем дядя понятия не имеет, и они наверняка вывели бы его из равновесия. Наверняка он не имеет представления, что его жена и главный бухгалтер Суйка — члены одной религиозной общины. Главбух осуществляет связь между общиной и тетей, тетя не может ходить на их сборища, об этом нечего и думать, так далеко терпение дяди не простирается. Если бы дядя почаще заглядывал в магазин, он мог бы застать их склоненными над кассой, в такие минуты оба напоминали бы ему исповедников, шепотом ведущих доверительный тихий разговор. Однако что это еще за тайны у служащего и супруги хозяина?
Любовью тут не пахнет, не пугайтесь, это не в их характере, да и возраст уже не тот. Главбух просто выманивает у тети денежки.
Ибо — к чему общине держать в своих рядах члена, который не участвует ни в его хлопотах, ни в религиозных собраниях? Должен ведь он хоть каким-то способом проявить свою деятельную набожность?
Иногда я со своего места вижу — хотя делаю вид, будто с головой ушел в свою работу, — как тетя подсовывает бухгалтеру конверт. Тот бросается к ее руке и осыпает ее поцелуями с такой пылкостью, будто готов проглотить, но тетя, подавляя довольную улыбку, возмущенно вырывает руку, — нечего устраивать спектакль на глазах у всего магазина, ведь все только притворяются, будто ни о чем представления не имеют. И этот мозгляк с головой недоноска, чья плешь старательно прикрыта последним клочком волос, склеенных помадой, возвращается на место и, приложив руку к сердцу, нацепляет на порозовевшее лицо восторженную улыбку и помаргивает увлажненными от слез глазами. О, нынче он — сама любезность, слащавые речи текут, будто патока, вызывая у остальных тошноту. Конверт следует за конвертом. На второй или на третий день главбух снова что-то подсовывает тете. Письменное подтверждение принятия даров и благодарность. Тетя желает знать, что ее деньги дошли до означенного места, она хочет за это иметь какое-нибудь зримое доказательство содеянного благодеяния. Как она поступает с этими расписками? Наверное, прячет в комод и, улучив минутку, радуется, на них глядя.
Около четырех часов тетя поднимается из гнезда кассы. Окидывает взглядом торговый зал и задерживает взгляд на мне. Это приглашение подойти и заняться ее работой. Она надевает шляпу, вешает на руку огромный ридикюль из черного шелка и, шелестя платьем, выходит из магазина.
Я усаживаюсь на тетин табурет в кассе, еще хранящий ее тепло; тетя, как она на меня ни гневается, не рискнула все-таки отстранить меня от этого занятия, очевидно, боится обнаружить перед дядей свою внезапную неприязнь ко мне. Сидеть в кассе мне нравится; касса представляется мне капитанским мостиком, кафедрой учителя или амвоном проповедника, чем угодно, но местом, обособленным и вознесенным над множеством людей, которые взирают на тебя снизу вверх. Сказать по правде, в магазине меня никто не замечает, на тетю бросают иногда вопрошающие, опасливые или понимающе-насмешливые взгляды, но, когда я занимаю ее место, они делают вид, что в кассе никого нет. И если все же мне вдруг чудится, будто под подбородком у меня полоснули острием бритвы, я могу не сомневаться, что это взглянул главный бухгалтер. Те, кто мне платит, тоже едва ли замечают меня, озабоченные тем, как бы не просчитаться и все свое вернуть обратно.
Так или эдак, а я все равно люблю это место, отсюда магазин, обнажаясь весь, открывается предо мною совсем в ином виде, не так, как продавцу, лениво следящему из-за прилавка, не откроются ли двери, не покажется ли в них покупатель, и оживающему лишь в такие моменты. Я словно возношусь над ним, хотя кабина кассы лишь незначительно приподнята над уровнем пола торгового зала, и вдруг охватываю магазин весь разом, во всей его сложности, обнаруживая соответствия и связи, скрытые от глаз рядового солдата. Стены магазина снизу доверху заставлены огромными полками, которые до отказа забиты томами и тетрадками, — в порядке, настолько надежно изученном, что при имени Моцарт или Кмох мой взгляд тут же отыщет место, где что находится; темный проем без дверей, ведущий на склад, где нотное изобилие умножается до бесконечности; продавец, листающий страницы, где по дороге из пяти линеек бегут, пляшут, настигают одна другую, сражаются и парят меж непостижимым небом и адом таинственные фигурки, состоящие из хрупких телец и тяжелых голов; а вот голые черепа делопроизводителя и главного бухгалтера; они сидят против окна, похожие на две ноты, затерявшиеся в безгласной пустоте, у двери в дядину канцелярию, — все это я охватываю единым восхищенным взглядом, который все оценил и рвется, будто сеть, перегруженная содержимым.
Понимаю, друг, понимаю. Здесь торгуют драгоценнейшим товаром — человечьим мозгом, а вернее — тем, что составляет самую его неуловимую сущность, — мыслями, которые не возникают дважды, мыслями, что рассеиваются, как дым в сумерках, а погляди — вот они, тут, слиты в сплаве, более твердом и стойком, чем сама сталь. Нас не станет, многие уже обратились в прах, но биение мысли, неохладелое, живое, трепетное, лежит у нас на складе во множестве экземпляров, сколько бы вам ни потребовалось. Ах, вот уж товарец так товарец, это мне по вкусу; некогда тут мужала, напрягалась, становилась на дыбы сила, непостижимая, неосязаемая и все-таки столь могучая, что одолела своего обладателя, и здесь, уважаемые, хранится то лучшее, что она добыла. Прекрасных дойных коров оставили вы после себя, достопочтенные гении, золото из них льется струею. Это мне по душе — выжимать плоды вашей силы. Я не слишком разбираюсь в музыке, она всегда звучала где-то за пределами моих интересов, но эта лавчонка меня прельщает, я бы ценил ее больше, чем ювелирный магазин.
Случаются дни, когда мы все вертимся, как белки в колесе, не поспеваем обслуживать покупателей, а то — неизвестно почему — ни одна нога, как говорится, не ступит на порог магазина. Сегодня как раз такой день. Магазин заволокло туманом сонной одури. Приказчики и ученик выравнивают на полках ряды нотных тетрадей, восстанавливая порядок, разрушенный в сутолоке вчерашнего шумного полдня. Они не спешат с работой, время от времени останавливаются и глазеют, уставясь в пустоту. Тишина почти полная. Изредка скрипнет перо делопроизводителя, только главный то и дело чмокает, шлепая толстыми мясистыми губами, словно пережевывая и проглатывая свою работу. Я же мечтаю в свое удовольствие.
Я рассаживаюсь со всеми удобствами, сиденье у табурета мягкое, а подлокотником мне служит ровная деревянная панель кабины кассы; это — сиденье для того, кто постоянно обязан держать свои чувства в узде и быть начеку, не зевать по сторонам. Пока я вертелся, выискивая наиболее удобное положение, какая-то бумага с шелестом упала мне под ноги. Нащупав уголок, я поднимаю ее; это письмо, уже открытое, тетя, прочитав, очевидно, положила его за спину, и оно завалилось между подушкой сиденья и стенкой кассы. Я не колеблюсь ни секунды — защищенный от посторонних взглядов барьером кассы, я вынимаю письмо, осторожно, чтобы шелест меня не выдал, разравниваю его на коленях. И тут же вижу: в письме благодарят дорогую сестру за дар в размере двухсот крон, которые передал общине для благочестивых целей брат Суйка. Подпись неразборчива: глава общины, название которой я прочитал сегодня впервые.
Мог ли я желать чего-нибудь большего? Теперь они оба у меня в руках: пан главный бухгалтер Суйка, филантроп за чужой счет, надеявшийся драть с меня три шкуры, и моя достоуважаемая тетя, которая подбивала его на это. Я готов визжать и топать ногами от радости, как в детстве, когда мне удавалось впутать Франтика Мунзара в порядочную драку; наверное, я даже покраснел от волнения, а выдать себя никак невозможно, об этом нужно помнить, ибо главный хоть и углублен в спешную работу, нет-нет да и кинет на меня взгляд, и не видно в нем ни христианской любви, ни снисходительности, ни милосердия.
Я аккуратно складываю письмо и прячу его в карман. Потом забиваюсь в угол кассы и раздумываю, как бы устроить так, чтобы письмо попало дяде в руки. Переправить контрабандой к дяде на стол вместе с корреспонденцией, которая приходит на его имя, — будто по ошибке. Да, так, пожалуй, было бы легче всего. Только всякому известно, что мне одному доверяют сидеть вместо тети и только я сортирую корреспонденцию. Вот я и сижу, в руках у меня оружие, о котором я так часто мечтал, а я не знаю, как пустить его в ход. Ведь суть не только в том, как убить этих двух зайцев, но как уйти от ответственности за свой поступок. Никто даже заподозрить не должен, что я замешан в этом деле.
Дядя появляется в дверях канцелярии. На подручного и ученика нападает приступ усердия, перо делопроизводителя скрипит, будто зубы окаянного, главный перестал чмокать губами. Нынче дядя припозднился, тетя ушла полчаса назад. Не остановившись в дверях, дядя направляется прямо к кассе, он хмурится, но я знаю, что хмурится он не из-за меня, а из-за того, что на месте, где должна бы сидеть тетя, ее теперь нет. Я — само внимание, как и все остальные, я слежу за ним собачье преданными глазами; не замечая меня, дядя берет ключ, висящий в клетушке кассы, и выходит из торгового зала. Дом старинный, и магазин имеет свои неудобства: чтоб попасть в уборную, нужно коридором пройти в самый конец двора. Стоило дяде выйти, и словно прорвалась невидимая завеса, препятствовавшая в этот день клиентам войти к нам. В магазин вваливаются пять покупателей сразу. И делопроизводитель, и главный поднялись со своих мест. Гляди, как все вдруг ожили и нацепили на лица улыбки, рассыпаются в любезностях и чуть не переламываются от предупредительной услужливости, бегают, суетятся, подносят все новые и новые тома сочинений и тонкие тетради, раскладывают их, поясняют, мясистые губы главного шлепают, будто молитвенные мельнички, он восторженно кивает, приветствуя любое более или менее отчетливо высказанное пожелание клиента, и, радостно кудахча, оповещает, что разродился советом подумать еще. На обратном пути дядя непременно должен увидеть, что ему нигде не найти людей преданнее и заинтересованнее в деле, чем они.
В данный момент я слишком невнимательный зритель для этого спектакля, хотя изредка и сам становлюсь увлеченным актером. Что можно извлечь для осуществления моих планов из того обстоятельства, что дядя вышел в столь неурочное время? Ибо — это вполне естественно — дядины привычки и нужды определены с железной точностью. В пустой голове моей жужжат лишь голоса продавцов и покупателей, я не могу заставить их замолчать, ни одна порядочная мысль не идет на ум, чтобы заглушить их; вон, проклятая банда, вы мешаете мне думать. Господи боже, какое отчаянье — иметь в руках такое оружие и не смочь им воспользоваться! Наверняка обсчитаюсь, если кто-нибудь придет платить. Решение обрушивается на меня в тот момент, когда дядя открывает дверь. Никто из покупателей еще ничего не выбрал. Я быстро вынимаю из кармана письмо, сую на прежнее место, наклоняю к дяде лицо, достаточно розовое от волнения, чтобы внушить ему неотложную настоятельность просьбы, которую я, смущаясь, шепчу ему на ухо. Дядя важно кивает головой, и, меж тем как я, схватив ключ, выскакиваю из магазина со скоростью человека, чью судьбу решат ближайшие мгновения, он вступает в кабину кассы с достоинством, свидетельствующим о значении услуги, которую он мне оказал.
Все завертелось так быстро, как если бы смерч ворвался в узкую улочку. Я ополоснул лицо у колонки на дворе, так что вернулся в лавку бледный, с холодными пальцами, словно избавившись от тяжкого желудочного расстройства. В торговом зале последний из покупателей все пытался превозмочь свою нерешительность, а слуга, вооружившись палкой со спиртовым фитильком, будто уличный фонарщик, зажигал газовые рожки. Тетя уже сидела в кассе со странным выражением не то растерянности, не то опаски и не удостоила меня даже взглядом. Между тем приказчик заворачивал последнему клиенту покупку, и я прокрался к своему месту за столом. Главный снова шлепал губами, склонившись над книгой расходов, и поглядывал на свою сестру во Христе, но так и не дождался ответного взгляда. Теперь, на рубеже сумерек и тьмы, наставал миг, когда в магазине снова станет пусто, до той поры, пока огни витрин не запылают так ярко, чтобы привлечь новых покупателей.
— Карел!
Это тетя зовет меня и улыбается, как некогда прежде, когда она держала надо мной охранную руку и осыпала своими милостями.
— Карличек, — тетя ласкает меня голосом и вымаливает прощение взглядом, пытаясь в то же время быть настолько храброй и беспечной, что ее становится просто жалко. — Карличек, когда ты сидел тут, тебе не попадалось письмо в голубом конверте?
Лицом к лицу, не отводя взгляда, — вот как лгут люди.
— Нет, тетя, я ничего не видел. Мне стало плохо, а в магазине было полно, и я попросил дядю меня подменить. Может, он нашел?
Она глотает слюну, побелевшие губы шелестят, будто две слипшиеся страницы в книге, что никак не желают разлепиться. Как быстро семя пошло в рост и дало плод! Первое яблоко скатилось мне прямо в подставленные ладони, я вгрызаюсь в него и с жадностью высасываю сок. Тетя приметила мой алчный взгляд, а он заглатывает, до тошноты обжирается ее смущением и замешательством. И велит своему лицу: «Улыбайся!» И сражается со своим горлом: «Разожмись!» И приказывает губам: «Раскройтесь и говорите!»
Как легко мне усилить ее пытку! Я приподнимаю молоточек учтивости: тук, тук, смотри-ка, забиваю гвоздочек все глубже и глубже.
— А что, важное письмо, тетя? — спрашиваю я, разыгрывая заинтересованность. — Я пойду спрошу у дяди.
— Нет, нет, — выпаливает она в тревоге и выставляет руку, чтоб задержать меня. — Совершенный пустяк. Впрочем, возможно, я обронила его на улице.
Она подымается и шарит рукой, нащупывая шляпу.
— Я пойду наверх приглядеть за ужином. Побудь здесь.
Я ее понимаю. Она не в силах больше сидеть под взглядами стольких жадных глаз, выставляя всем напоказ лицо, исхлестанное сомнениями и страхом. Это гонит ее, теперь она примется бродить по дому, возможно, сожжет все прежние письма и выражения благодарности общины, кроме того, ей нужно подготовиться к объяснению с дядей.
Главный крадется к кабине кассы, по лицу своей владычицы он прочел, почему она не пригласила его на совет, и помертвел от страха.
— Что там случилось у милостивой пани?
Изображая легкомыслие и безучастность, я пожимаю плечами.
— Потерялось какое-то письмо в голубом конверте, да, наверное, оно у дяди.
Страх посыпает пеплом главу главного, покрывает им и его лицо.
— Не может того быть, у хозяина его наверняка нет.
Он вдруг просовывает голову в окошко кассы. От головы несет помадой, и она шипит, будто разрываясь под напором ярости и злобы:
— Это вы, вы нашли его!
— Ну, не сходите с ума. Если бы я нашел, я бы передал адресату. И вообще — вам-то какое дело, — говорю я и добавляю унизительное и неучтивое: — Приятель.
Смерч не улегся и продолжает свою сокрушительную круговерть. Дядя, возникнув в дверях канцелярии, зовет меня:
— Карличек, возьми дневную выручку, кроме мелочи, и зайди ко мне. Пан делопроизводитель тебя заменит. Не вы, пан Суйка, не вы, — кричит он главному, ринувшемуся было в кассу, — я сказал, пан делопроизводитель.
Красная циновка поскрипывает под широкими дядиными шагами.
— Пересчитай, сколько это составит. Приблизительно. Сконто проведем вместе позднее.
Я сортирую банкноты по их стоимости, отсчитываю, тороплюсь, сбиваюсь, несколько раз начинаю снова, дядя не прекращает своего скрипучего марша по красной циновке.
— Тысяча двести десять, — наконец объявляю я.
— Отсчитай трижды по двести сорок, это семьсот двадцать, нет, постой, еще раз — двести сорок, — приказывает мне дядя капитанским голосом.
Я снова пересчитываю банкноты, замусоленные бумажки, промаслившиеся за время обращения, липнут к пальцам, потным и влажным, дядя по-прежнему скрипит, широкими шагами расхаживая по красной циновке, фортепьяно вторит им чуть слышным эхом.
— Готово? Семьсот двадцать положи вот в этот конверт, а двести сорок — в тот. — Дядя распоряжается непривычно поспешно, запинаясь на цифрах. Потом выуживает из кармана пиджака благодарственное письмо общины и подает его мне.
— Тебе это послание знакомо?
— Не помню, дядюшка.
— Лежало в кассе на стуле.
— Меня тошнило с самого начала, как я туда пришел. Я не заметил.
— Так вот, прочти.
Я тщательно слежу за тем, чтобы читать так, будто это письмо попало ко мне впервые. Я знаю, что дядя не спускает с меня глаз, хотя, быть может, совершенно не имея в виду поймать меня с поличным и уличить во лжи. Я испытываю чувство необыкновенное, и если бы мог, то похлопал бы себя по сердцу, призывая к спокойствию, как извозчик — свою лошадь, трепля ее по шее. Милый дядюшка, это выражение на твоем лице нарисовал я, я, я! А ну, фигурки, пошевеливайтесь, вертитесь, я держу ваши ниточки, я раздал вам роли и жду не дождусь, что же вы начнете декламировать.
— Что ты на это скажешь?
Пожав плечами, я сваливаю с себя бремя суда. Взвесив каждое свое слово, я выпускаю их, — не торопитесь, хорьки, вы еще не на охоте, вы нужны лишь для затравки.
— Не знаю, дядюшка. Я и не представлял, что тетя так набожна. Выходит, сердце у нее доброе.
— Сердце у нее доброе, — задыхается дядюшка и, не желая кричать, вскакивает, будто готовясь броситься на меня, но бежит только поплотнее прикрыть двери. Ему нужно выговориться, или его задушит гнев. — Я тоже набожный, ты не думай, хотя и не хожу класть поклоны господу богу, я никогда с ним не ссорился, ему — молитва, мне — работа, я так гляжу на это дело. Но чтобы во имя божие я позволил обобрать себя — так не пойдет, сынок, нет, не пойдет. «Доброе сердце», ты говоришь, «доброе сердце» у того, кто за здорово живешь выбрасывает мои деньги невесть кому и не знамо зачем. Двести крон! Сколько раз ты был свидетелем, когда я препирался из-за гонорара много меньшего?! А этот гонорар был куда более заслужен, кто знает об этом лучше, чем я? Сколько раз, бывало, нужно бы автору дать вдвое, чем он запрашивал, а то и больше, а я все-таки сбавлял, и все-таки договаривался. Я — торговец, и обязан так поступать. Уступи я одному — на меня набросятся все и в мгновение ока пустят по миру. А тут — одним махом двести крон! Да это гонорар за цикл пьес или за целую тетрадь танцевальных сочинений, которые — держу пари! — оторвут с руками. Двести крон! Имею я право знать, как давно они уплывают из моего кармана, сколько лет, сколько раз в год или в месяц?
Положив голову на руки, дядя стискивает виски, будто намереваясь в этих тисках раздробить ее. И, словно супруг, обнаруживший непостижимую измену жены, дрожащим голосом всхлипывает:
— Боже мой, а я так ей верил!
Кого или что он так сильно любил? Свою жену или свои деньги? Такого наслаждения, как в эту минуту, я не испытывал, даже когда Франтик Мунзар схлопатывал одно из самых суровых наказаний. Такой кремень, как мой дядя, обычно сыплет искрами властительного произвола и мучит жестокостью, а теперь — глядите — размяк, теперь обида человека, претерпевшего обман, чуть ли не слезы выжимает у него из глаз. Я делаю попытку нанести ему еще один удар. Ведь это представление инсценировал я, вот я и пробую удержать его в своих руках, пока герой, гонимый страстью, не начнет вести себя, как ему свойственно. Я подкидываю ему намек, а он и впрямь отвечает на него в духе отведенной ему роли.
— Тетя не так уж виновата, — замечаю я. — Просто по доброте своей позволила себя провести.
Дядя подскакивает, словно ждал именно этих слов.
— Да, да, ты прав. Она оказалась просто глупа, непростительно глупа для жены торговца. Позови мне сюда этого Суйку, а сам не уходи. Будешь свидетелем.
Я чуть не скачу от радости, как в детстве. Впрочем, детство в человеке отмирает медленнее, чем это принято считать, а многие его черты не исчезают до самой старости. Мне посчастливится увидеть еще одно действие этого спектакля, едва ли не самое драматическое.
В магазине приказчик заворачивает покупку последнему клиенту, с улицы доносится грохот опускаемых железных жалюзи, от этого звука все внутри содрогается, но звук этот радостный и возвещает конец рабочего дня, отдых и покой; на несколько часов, пока тебя не сморит сон, ты имеешь право снова стать самим собой, если до сих пор от этого не отвык начисто.
Двери за последним покупателем захлопнулись, и железные створы опущены более, чем на половину, что, однако, иногда не мешает ретивому покупателю ворваться сюда.
— Пан Суйка, — кричу я через весь зал, предопределяя тем самым ход событий, и все, обмерев, оглядываются, потому что долгие годы никто ни разу не слышал, чтобы, обращаясь к главному бухгалтеру, не употребляли его титула, словно речь шла о пане Иозефе со склада.
И, довершая общее удивление, главный мгновенно вскакивает со своего места, будто рядовой, окликнутый капралом, и движется через весь зал поспешным, крадущимся шагом, машинально, наверное, потирая при этом руки, покрасневшими, стеклянными глазами он смотрит прямо перед собой, но наверняка никого не видит вокруг. Останавливается он только подле меня и вглядывается мне в лицо, словно надеясь разгадать, что случилось. Кивком головы я позволяю ему пройти впереди себя, а потом закрываю за нами обоими двери.
Подивитесь: торговцы лучше управляют своими нервами и мимикой, чем актеры. Дядю не узнать: он улыбается главному, предлагает ему сесть. Эта улыбка тут же, словно в переменчивом зеркале, отражается на лице Суйки, его губы волнует улыбка, их мясистые уголки ползут вверх. Главный легонько опускается на раскаленную плиту своих недоумений, не переставая нервно мять руки. Он нюхом чует важность момента, только тщетно силится отгадать, что ему уготовано.
— Я и представления не имел, пан главный бухгалтер, — приветливо обращается к нему дядя, — что вы и моя супруга — члены одной общины. К чему такая таинственность в деле, столь похвальном, почему вы не пришли с ним прямо ко мне? Отчего мы там представлены лишь одним членом? Вся наша семья могла бы войти в нее.
Ну, как вам на этих качелях, пан Суйка? Чудилось ему, будто летит в пропасть, а тут вдруг — на́ тебе: вознесен наверх. Ему даже не приходит в голову, что вопрос этот дядя должен бы задать тете, а не ему.
— Ах, господин шеф, я не предполагал, что вы тоже изволите… Разумеется, я…
Дядя прерывает его обыкновенным своим решительным манером, каким судит о торговых делах:
— Ведь это же наш непреложный долг. Но я, обремененный столь разнообразными заботами, не в силах помнить обо всем. Вы должны бы прийти ко мне сами. Да и давно ли моя жена является членом вашей общины?
— Два года, с вашего позволения.
— Два года.
Дядя качает головой, словно сожалея о потерянном времени, когда он был лишен участия в делах общины. Я смотрю на него и поражаюсь. В его глазах не прочитать ничего, кроме того, что он сам намерен внушить. Как же долго сумеет он продержать в узде обезумевшую упряжку своего гнева? Развернув перед собой письмо общины, он читает.
— Угодные богу цели и божье благословение, — бормочет он, будто погрузившись в размышление. — Это нам всем надобно. Этого нам всегда не хватает.
И продолжает, наморщив лоб, несколько пренебрежительно и недовольно:
— Двести крон. Если их вносят ежегодно или раз в полгода — это же меньше, чем милостыня, недостойная нас. Вот что получаешь, коли водишь дела с бережливыми женщинами.
Попавшись на эту удочку, главный покидает надежный берег благоразумия и взвивается за ней.
— Ах нет, пан шеф. Вы были бы несправедливы к милостивой госпоже. Это — регулярное месячное пожертвование, и, безусловно, весьма щедрое. Великодушие и доброта милостивой супруги вашей возбуждают всеобщее восхищение и почтение.
— Двести крон ежемесячно, двести крон ежемесячно, — в голосе дяди звучит приглушенный вопль и рев. — Две тысячи четыреста ежегодно, четыре тысячи восемьсот крон за два года. Две тысячи четыреста золотых. Покажите же мне автора, которому я выплатил столько денег за два года! И все это я терпел и лелеял в своем доме!
Лямки притворства лопнули, пружина ярости раскрутилась, дядя вопит, будто моля о своем собственном спасении.
— Вон! Чтобы через час духу вашего здесь больше не было. Вот ваши двести сорок крон за февраль, а здесь — семьсот двадцать за следующие три месяца. Не стоило бы вам их давать, но это — только лишь за то, что я тут возился с вами чуть ли не двадцать лет.
Ошалевший от столь нежданного поворота дела, главный берет конверты из дядиных рук и растерянно мнет их в ладонях.
— Вон! Ни секундой больше не желаю вас видеть.
Автоматическим шагом полупомраченного человека, который все еще не ощутил боли и не понял даже, что с ним приключилось, главный направляется к двери. Но, взявшись за ручку и повернув ее, он будто узрел за дверью лик своей дальнейшей судьбы. Он поворачивается, падает на колени и ползет назад, к дяде.
— Двадцать лет, — лепечет он, — двадцать лет. Это невозможно, господин шеф. Я не виновен, милостивая госпожа сама так пожелала. Я желал лишь только угодить ей. Я за это не в ответе. Господин шеф, двадцать лет! А у меня трое детей. Что мне теперь делать? Что сказать дома? Какой позор!
Дядя выставляет вперед свой стул, а сам отступает — за стол, ярость его еще не улеглась, еще не может улечься, постоянно возвращается, стоит лишь ему вспомнить о на ветер брошенных четырех тысячах восьмистах кронах.
— Вон, — кричит он, — вышвырните его вон! Позовите Иозефа, Карел.
Я распахиваю двери, весь наличный состав служащих магазина и склада стоит за прилавком на расстоянии нескольких шагов отсюда и напряженно вслушивается. Пан Иозеф будто еле-еле шевельнулся, но вот он уже рядом со мной, стоит набычившись, длинные обезьяньи руки, оттянутые тяжелыми пачками нот, алчно шевелятся, в глазах пылает мстительное злорадство. У него тоже свои счеты с паном Суйкой, но кто поверил бы, что когда-нибудь дело дойдет до расплаты? Подступив к главному, Иозеф кладет ему на плечо свою тяжелую лапу.
— Не валяйте дурака, пошли, — говорит он с угрожающей непреложностью.
Главный вздрагивает, словно вдруг очнувшись от нелепого сна, и его отчаянье в миг обращается бешеной яростью человека, которого годами попирали ногами, а теперь еще унижают на глазах у тех, кого он сам топтал, соблюдая субординацию в праве тиранить. Он выбегает и кричит, слюни скапливаются в уголках его мясистых губ, и он брызжет ими вокруг:
— Не смейте притрагиваться ко мне! Никто! Я сам уйду из этого злодейского логова.
Он указывает пальцем на дядю, фехтуя этим писарским клинком, испачканным чернилами, и верещит поразительно высоким голосом:
— Хотел ты лишить бога его мзды, да он тебя найдет. Недаром о тебе говорят и пишут — акула ты и кровавый пес. Бог тебя отыщет.
Довольно. Можно опустить занавес. Актеры, захваченные своими страстями, несколько расшалились, но в целом представление можно считать удачным, оно доставило мне удовольствие и радость. У себя на чердаке я перечитывал его сам себе много вечеров подряд, засиживаясь заполночь, смакуя каждый жест, ухмылку и слова действующих лиц и тон, какими они были сказаны.
Добился я и материального вознаграждения.
Я стал главным бухгалтером и дядиным наперсником.
V
Мне не известно, что произошло между дядей и тетей, могу сообщить только о следствии: на следующий день тетя в магазине не появилась, вместо нее в кассе восседала Маркета.
В тени кабины светится ее бледное лицо. Выглядит она, будто после бессонной ночи, ночное бдение углубило темные провалы под глазами, слезы смыли дочиста розовую краску со щек. Вид ее терзает меня, этого я не желал. По мне, пусть хоть целый свет корчится в судорогах, перегрызает глотки и расшибает головы, но ты, Маркета, ты должна быть счастлива.
Улучив момент в «мертвую пору» около десяти утра, когда нет ни одного покупателя, а все служащие торопливо и украдкой глотают завтраки, я подошел к ней.
— Что тебя здесь посадили, Маркета? Уж не больна ли тетя?
Мне хочется сказать ей нечто особенное, ну хотя бы, что она слишком хороша для наших катакомб, но язык прилип к гортани, и я выдавливаю из себя лишь самое необходимое.
Она взглянула на меня сквозь туман ночного плача.
— Теперь я тут буду сидеть всегда. Маменька не желает больше спускаться в магазин.
Она наклонилась ко мне, чтобы прошептать, что вчера впервые столкнулась с чудовищем-жизнью и до сих пор никак не может опомниться от этого ужаса.
Из-за тебя, слышишь, из-за тебя! Так вот всегда; стоит тебе только начать, остальное уже происходит помимо твоей воли и даже вопреки ей. Словно ты наделен властью высекать из скалы источник, который потом подхватывает и несет тебя самого.
— Отчего это вчера они так, Карличек? Мне даже показалось, будто они никогда не любили друг друга. Папенька злой. Коли не был бы злой — не кричал бы так на маменьку. Ведь она же ни в чем перед ним не виновата. Разве дурно быть набожной и делать другим, добро? Ведь они сами отдали меня в монастырь, а там нас учили, что это самая высшая добродетель.
Этого я не желал. Я стоял перед ней, свесив голову, не зная, что и отвечать. Это было худшее из зол, на какое я оказался способен. Словно я взял за руку доверчивое дитя, подвел к раскаленной плите и сказал: «Смотри, как чудесно пылает. Потрогай!»
Можно было бы считать, что лучшего результата моя игра дать не могла. Мое положение в магазине упрочилось. Я занимаю место главного бухгалтера, и всякому ясно, что дядя видит во мне своего преемника. Мы приняли нового приказчика, а старый пересел за мой стол. Может быть, делопроизводитель Плицка в глубине души задет. По справедливости, наверное, говорит он себе, главным должны были назначить меня. Но пан Плицка — смирный человек, не способный ни на бунт, ни на интригу. Впрочем, когда так легко выставляют на улицу служащих, проработавших в магазине двадцать лет, лучше не слишком обращать на себя внимание, попытаться быть как можно менее заметным, помалкивать и делать свое дело.
Теперь мне уже незачем следить, не ухмыляется ли кто за моей спиной. Стоит мне обратиться к кому-нибудь, навстречу мне спешит согбенная учтивость и сама любезность. Дядя работает как проклятый, похоже, будто у него ничего уже не осталось на целом свете, кроме работы и меня. Он поминутно требует меня к себе, чтобы еще раз посоветоваться со мной насчет дел, которые им давно уже решены. Ему необходимо говорить и чувствовать кого-нибудь рядом. Дома его встречают только молчанием. Он обошелся слишком круто, и вот — расплата. После стольких лет безоблачного супружества между ним и женой выросла стена. Ни тот, ни другой не в состоянии этого осознать, но и помочь себе они не в силах. Наверное, теперь дядя пошел бы на попятный. Да не может. Потому что сразу сломается. Не был бы он Методеем Куклой, владыкой, чьи приказы и распоряжения обжалованию не подлежат. Некогда, вставая от стола после обеда и ужина, он подходил к жене погладить ее по голове. Ныне ладонь его пуста. Он поднимает ее и беспомощно роняет снова, не в силах выдержать бремени этого жеста. Наверное, этой ласки ему недостает больше всего. Это очень напоминает вдовство, по крайней мере ладонь его овдовела. И это совершенно непостижимо: ведь жена его, как и прежде, ходит возле, но его она словно не видит, а слова произносит только самые необходимые.
Весь день у него такое ощущение, будто в ладонь его веет ледяной ветер. Время от времени он рассматривает ее, надеясь, наверное, сызнова обнаружить утраченное, желая изгнать оттуда неотступный хлад, трет ею колено, чтоб она согрелась.
Все чаще и чаще мы слышим, как он встает и расхаживает по канцелярии. Направляется к двери, но всегда вовремя спохватывается и снова ходит — туда-сюда, туда-сюда. Он должен себя превозмочь, должен разнести шагами желание, — за день оно накатывается на него столько раз! — пойти и вернуть своей ладони то, чего ей такие хватает. Но Кукловы не выпрашивают милости. Почему не придет она сама, ведь это стряслось по ее вине?! Может, он был суровее, чем надо бы, но он не в силах взять обратно ничего из того, что сказал и сделал. В том состоянии вся правда его жизни, ей он не способен изменить так же, как научиться летать или сочинять стихи.
Никто и никогда уже не принудит тетю снова вернуться в магазин и занять свое место в кассе. В ней было оскорблено нечто более глубокое — не только женщина, на которую кричит муж. Ей чуть ли не было заявлено, будто она воровка, а ведь, сознавая грехи, которыми обременен этот дом, она одна попыталась за всех его членов задобрить бога молитвой и добрым деянием. Иначе не могла. Это страшило ее и днем, и ночью: белые когти протягивались к ее мужу, а нестройный хор визжал: «Акула! Кровавый пес!» Почему о нем так говорили, почему писали, будто он сколотил свое богатство на крови и трудах лучших сынов чешской земли, меж тем как сами они, кормившиеся обглоданными костями жалких гонораров, умирали с голоду? Разве можно было так писать о нем, если бы в том не было хоть крупицы правды? «Этого тебе не понять», — твердил он, когда она пыталась разговаривать с ним на эту тему и упрашивала быть милосерднее к несчастным авторам.
— Я даю им больше любого другого, иначе отчего бы они все ко мне валили валом? Я никого не зову, не приманиваю, — отвечал он, будто его предприятие совершенно свободно могло обойтись без такого излишества, как авторы, чьи произведения он издавал, — пусть идут в другое место, я же в Праге не один. Не тревожься, это всего лишь вопли конкурентов, которые завидуют моим успехам и притворяются, будто их заботят только благосостояние авторов и еще некие священные национальные интересы.
Она верила и не верила ему, но больше всего — любила, и, чтобы рассеять свои сомнения и страх за вечное спасение его души, усиливала религиозное рвение, и пробовала все пути, ведущие к снисканию божеского милосердия.
Ныне у нее осталась только молитва, с помощью которой она уповала смирить неумолимую божескую волю. Последним своим поступком дядя рассеял остатки ее сомнений и теперь предстал пред ней именно таким грешником, которых господь избирает, дабы значительностью их вины и наказания явить предостерегающий пример остальным. Он грубо отверг сострадание, оттолкнул простертую к нему руку. Оставалось положиться лишь на бесконечную божескую доброту. Сможет ли кто предугадать, как бог пожелает смыть столь великое оскорбление? Тете казалось, будто она уже слышит над крышей своего дома шум черных крыл вестника возмездия. Кого сей вестник коснется дланью, обжигающей и холодной? Как знать, не установлено ли богом наказать виновного в тех, кто ему дорог? Но поскольку — несмотря на глубочайшее оскорбление и гнев — она не переставала любить своего мужа и неколебимо веровать, что и он также любит ее, тетя готова была отвлечь божье внимание на себя и подставляла под удар свою голову за двух любимых. Ибо рядом была еще Маркета, а мы не должны забывать, что наказанье господне чаще всего постигает нас в детях и в их судьбах. Остается лишь молитва, слезная и неизбывная. Тетя обходит костелы, выстаивает на коленях заутрени, склоняет голову во время вечерних благословений. О хозяйстве уж не помнит, вся ее энергия сосредоточена на одном: отвратить от них возмездие, которое, как она видит, грядет.
Я пойман в сети, которые сам расставил другим, я пойман, потому что в них запуталась и Маркета. Я не испытываю счастья, хотя теперь мне позволено любоваться ею целые дни. Магазин, высокий и серый, от пола до потолка заставленный полками с нотами, где толстыми слоями оседает неистребимая пыль — нездоровое место для Маркетиной прелести. Она тут зачахнет, подобно росткам гиацинтов, взошедшим в полумраке подвала. Я подбираю ее улыбки, и каждая терзает мне сердце.
Однако Маркета, хотя с ее именем и всем, чем она для меня стала, я связываю лишь хрупкость вьюнка, который не может существовать без солнца, ясной погоды и посторонней помощи, была еще и дочерью кремневого Методея Куклы и его неутомимой энергичной жены. Она была несчастна из-за раздоров родителей и из-за того, что уже не могла безоглядно любить своего отца чистой восторженной детской любовью, но она не была создана для того, чтобы вешать голову. Она разместилась в кабине кассы с такой естественностью, с какой некогда там царила ее матушка, она сидела в ней, принимала оплату и давала сдачу с таким достоинством и такой грацией, что никто ни на минуту не мог усомниться: перед ним — некто больший, чем нищенски оплачиваемая рабочая сила, которую с утра до ночи страшит призрак ошибочно переданной сдачи, за которую придется расплачиваться из своего убогого жалования. Заметив, что мать перестала заниматься хозяйством, она бесстрашно взяла на себя и это дело. Служанкам, сперва сбитым с толку ее молодостью, приветливостью и улыбками, которыми она сопровождала свои приказы, очень скоро пришлось признать, что она умеет настоять на точном его исполнении столь же непреклонно, как и ее матушка. И если мне представляется, будто ее тяготит ее положение, это всего лишь измышления возлюбленного. Тем не менее, набравшись храбрости, я сообщаю о своих опасениях и сомнениях дяде. Он, пораженный, глядит на меня, не понимая.
— Неужто это умаляет ее достоинство?
С тех пор, как я увидел дядю, доведенного до невменяемого состояния муками уязвленной скупости, я могу разговаривать с ним без дрожи и заиканий. Я говорю о Маркетином здоровье, о том, что для девушки ее возраста необходимы движения, воздух, выходы в свет.
— Здоровье, здоровье, — усмехается дядя. — Ты больше о себе заботься. По-моему, ты ни одной приличной прогулки не совершил с тех пор, как у нас появился. Маркетино здоровье. Она Куклова — и этого достаточно. Ее мать ненамного была старше, когда впервые села за кассу, а просидела в ней без малого тридцать лет. Поди-ка и спроси про ее здоровье! Маркета чуть ли не в кассе и родилась. Это — ее место, такое же наследственное, как трон. И там она будет сидеть, когда станет владелицей магазина. Свое благосостояние Кукловы созидали собственными руками, они не привыкли полагаться на других. И так будет всегда. Ей никак не повредит, если она уже теперь усвоит свои обязанности.
Я натолкнулся на стену мышления неумолимого человека, для которого накопительство само по себе являлось главным смыслом существования. Ему в голову не придет, что свое состояние он может использовать как-нибудь иначе, не для накапливания нового; от своего богатства, кроме забот о том, как его удержать и приумножить, кроме тяжкого, рождающего бессонницу страха его лишиться, дядя никогда ничего не получит. «Вот когда я стану тут хозяином, — говорю я себе, — все будет иначе. Я напою жизнью бесплодную почву неупотребленного богатства. Ради Маркеты, да, единственно ради нее, ибо никто другой мне не нужен».
Еще раз, однако, я попытался вызволить Маркету из плена торговли. Однажды, когда она показалась мне особенно бледненькой, я отправился к тете.
Комната в третьем часу пополудни залита потоком яркого предвесеннего света. Тетя одевалась для своего обычного обхода пражских костелов. Этот задорный молодой свет, хотя его беспощадная резкость и была несколько притушена портьерами, оказался к ней немилосерден. Он очерчивал ее облик, выделяя глубокие борозды морщин, являя мне лицо, памятное своей формой, но совершенно чужое по выраженью; глаза тети пылали, а плотно сомкнутые губы вытянулись в одну жесткую прямую линию. Красота, щемящая сердце напоминанием о многих чертах Маркеты, красота, мерцающая и изменчивая, составленная из противоречий, нежности и порывистости, доброты и энергии, красота, которую время только преображало, но не губило, забылась тут нынче сном, как под надгробным камнем.
Я не видел тетю уже несколько недель. С тех пор как меня назначили главным и положили двести крон жалованья (дядя, производя эту реформу, не забыл извлечь из нее экономию в сорок крон, объясняя это тем, что я еще слишком молод и для положенных мне двухсот), я уже не был зван даже на воскресные обеды и питался в трактире, расположенном поблизости. Мне не удалось не выказать своего удивления, и это не укрылось от тети. Уста ее не расслабились, их не тронула улыбка, когда она произнесла:
— С чем пожаловал? В такое неудачное время. Я ухожу. Мне некогда.
Бессердечным своим приветствием она превратила меня в мальчишку; я чувствовал, как язык разбухает и коченеет во рту, мешая дыханию. Резко отрицательное отношение, которое она теперь постоянно проявляла ко мне, поняв характер моей привязанности к Маркете, усилилось до степени полного неприятия. Очевидно, ей я был обязан тем, что меня перестали приглашать к семейному воскресному столу. Несмотря на всю свою скупость, дядя не стал бы экономить на тарелке супа. Она — вполне вероятно — подозревала, что я подстроил историю с письмом, хотя я был убежден, что все следы ведут к дяде и обрываются на нем. Я вертелся ужом на раскаленных угольях ее взгляда.
— Тетя, когда ты вернешься в лавку? — наконец выдавил я.
Она уколола меня насмешливым вопросом:
— Тебе, видно, скучно там без меня?
Она понимала, что ставит меня в неловкое положение, и я точно знал, что, как бы я ни ответил, слова мои прозвучат для нее звоном фальшивой монеты. От нее я ничего не мог утаить. Ее взгляд, казалось, пронзал меня насквозь, она читала в моей душе, будто на оконном стекле, исписанном знаками предательского пальца. Я мог льстить себя надеждой, что в купели моей любви к Маркете слова мои покроются амальгамой искренности и прозвучат полновесным звоном. Переплетя, словно нечаянно, низко опущенные руки, я произнес:
— Тетя, пожалуйста, вернись в свою кассу. Неужели ты не понимаешь, что Маркета страдает от твоего упрямства? Она слишком молода и хрупка, чтобы выдержать без ущерба для себя ежедневные сиденья на одном месте.
Некоторое время тетя смотрела прямо перед собой, ничего не видя. Наверное, она была поражена и сбита с толку горячностью моих слов и теперь прислушивалась к их отзвуку, который отдавался в сложных переходах ее мысли. Меж тем как многие рассыпались совиным уханьем, одно непрестанно звучало во всей своей полноте. Маркета страдает. Мы все страдаем. Лишь страданье уберегает нас от большого страдания. Меньшее страдание уберегает от великого. Будничное и мелкое от одного нескончаемого. И нет у нас ничего иного, чем можно бы еще преградить ему дорогу.
Отвечая кому-то, не мне, тетя произносит:
— Видно, и впрямь страдает, да только, может, это убережет ее от страдания куда большего…
Она улыбнулась далекой надежде, но тут же, будто расслышав воронье карканье подозрения, резко заметила:
— А вообще, какое тебе дело до Маркеты, чего ты о ней печешься?
Мне не пришло в голову ничего лучшего, и я сказал только:
— Я ведь все-таки брат ей.
Тетя перекрестилась, насмешливо изображая страшный испуг:
— Боже, смилуйся надо мной. Чуть было не запамятовала. Вы с Маркетой — родные. Если бы родство было чуть поближе, я пришла бы в отчаяние.
Я не ждал столь резкого нападения, съежился, чувствуя, как голова уходит в плечи. Тетя наклонилась ко мне, руки в черных перчатках вытянулись и схватили меня за лацканы пиджака.
— Разгадала я тебя, племянничек. Померещилось тебе, будто тепленькое местечко нашел, где можно прочно угнездиться. А Маркета тебе в этом вроде бы пользу должна принести. Я бы сей момент выбросила тебя вон, если бы не была убеждена, что ты здесь по воле божьей. Видно, тебе судьбою предназначено подвергнуть нас наказанию, которое бог нам определил. Не настолько я безумна, чтобы противиться господу, попробую смягчить его. Дурной глаз у тебя, тут сомнений нет. Двадцать пять лет прожила я с мужем в мире и согласии. Ты у нас только год, а между нами пропасть, которая навряд ли когда закроется. Твоя ли в том вина? Пусть бог нас рассудит. Знаю лишь, что ты на этом нажился и хотел бы наживаться впредь. Но запомни — пусть дядя покровительствует тебе, сколько угодно, но Маркета не будет твоей жертвой. Сиди себе целыми днями рядом с ней, пожирай ненасытными глазами, но получить ты ее никогда не получишь. Никогда, слышишь?
Она легонько теребила меня, подчеркивая каждое свое слово, а кончив, оттолкнула от себя. Меня охватило отчаянье, от слабости подогнулись колени. Я с мольбою сжал руки, теперь уже не притворяясь и не играя, и выкрикнул:
— Но, тетя, я ведь ее люблю!
Не знаю почему, но ее взгляд вызвал в моей памяти давно забытый образ учителя Зимака, когда он сказал мне: «Но плевать-то в него не надо бы».
— Неужели ты хоть кого-нибудь любишь?
Один за другим она вколачивала в меня, будто гвозди, безжалостные слова!
— Тебя гложет червь. Я вижу его в твоем взгляде и знаю, что, приложи я ухо к твоей груди, услышу, как он точит твое сердце. Такой человек никого любить не может.
Она ушла, а я еще долго не двигался с места. И, кажется, ни о чем не думал. Только уронил голову на грудь. Слушал, что творится с моим сердцем! С червоточиной человек. С изъяном.
VI
Дядя пригласил меня пойти с ним на концерт. Его интересовал Ян Болеслав Кленка, молодой пианист-виртуоз и композитор. Консультанты горячо рекомендовали его дяде: дескать, исключительный талант, от которого можно ожидать очень многого. Ученик великих мастеров, он недавно вернулся из большого турне по России, Германии и северным странам, оглушительная его слава эхом прокатилась по страницам наших газет. Сегодня впервые после своего возвращения он играет в Рудольфинуме. В программе — Шопен, Бетховен, Сметана и собственные сочинения. Последние особенно любопытны дяде, их партитуры лежат у него на столе, поскольку готовится их издание.
Фиакр провез нас коротким путем с Карловой улицы до Рудольфинума. Дядя сидел рядом с тетей, а Маркета — подле меня. Милосердная тьма, лишь чуть-чуть подкрашенная лимонным соком газовых фонарей, пролегла между нами, и грохотанье колес по неровной мостовой заглушало наше молчание. Маркета легонько дрожала, я не думаю, что ей было холодно, просто в ней вибрировали крылья молодости. Она еще умела воспринимать реальность, как сон, и наяву двигаться, словно во сне. Огромный зал, залитый светом, множество нарядно одетых мужчин и женщин, шум голосов, смех и, наконец, — музыка. Все это она живо представляла себе уже теперь, сидя во тьме тряского фиакра. А когда мы прибудем на место и зазвучит музыка, тогда она снова отправится куда-то, но будет бродить уже по иным местам, может, по лугам или садам, — где так хорошо мечтать, идя рука об руку с непонятным и неназванным желанием.
Нас проводят в ложу с правой стороны. Партер под нами уже почти полон; иногда кто-то поворачивается в нашу сторону и улыбается в знак приветствия. Тетя с великим напряжением играет роль жены крупнейшего пражского музыкального издателя. Она надела маску благосклонной, всем довольной и приветливой женщины, которую тут же снимает с себя, и с трудом пробуждается для нового проявления жизни. Бедная тетя! Она непреложно убеждена, что каждой улыбкой, которую она выдавила из себя, она становится соучастницей греха и отвращает воздействие нескончаемых молитв, назначение которых — отвести наказание. Когда, войдя в ложу, я помог ей снять пальто, она едва на меня взглянула, и быстрый взгляд ее как бы сказал при этом: «Ну, поглядим, чего ты пыжишься. Напрасно стараешься, племянничек, между нами все кончено». Теперь она делает попытку не смотреть в мою сторону, и это искушает меня то и дело наклоняться к ней и напоминать о себе любезными пояснениями, в ответ на которые она едва цедит сквозь зубы нечто односложное.
Дядя стоит у нас за спиной, черный фрак лишь подчеркивает его неприступное достоинство. Он не садится, пока концерт не начался, потому что к нему поминутно заходят пожать руку, перекинуться двумя-тремя словами и поклониться дамам. Среди посетителей — давнишние приятели, которые могут позволить себе такую доверительность и спросить, отчего они не видят больше тетю в кассе магазина. Отметив, как неохотно тетя отвечает на это, они, возможно, тут же жалеют о своей нескромности и готовы забрать свои слова обратно, но кто мог предположить, что со столь невинным вопросом можно попасть впросак? Тете не хочется лгать, — разве с каждым словом не возрастает грех? — и она сообщает лишь то, о чем и так всем известно: Маркета вполне заменила меня. Избавила ли она тем самым мир ото лжи, а может, позволила ей, напротив, возрасти? Ведь можно лгать и молча, так, наверное, говорит она себе, и я вижу, как ее руки шевелятся на коленях, пока не смыкаются наконец, а губы тихо двигаются, чтобы тем плотнее потом сжаться.
Но Маркета словно бы не замечает ничего, что не касается непосредственно ее самое. В эти минуты она счастлива, как ребенок в кукольном театре. Пожилые, обросшие волосами или лысые господа склоняются к ее руке, отпускают комплименты, шуточки и шутки, чуть отеческие и несколько фривольные, по-старинному изысканные и любезные. Спесь и высокомерие взбивают их гривы и раздувают двойные подбородки; притворно безразличные, они ловят взгляды, на них обращенные, но перед дядей рассыпаются в любезностях, не забывая все-таки некоторым образом подчеркнуть, сколь драгоценно их учтивое внимание. Они умеют это обставить так, что вы никогда не догадаетесь, кто из них получил большее удовольствие от этой встречи. Один корифей с головой льва, чья буйная грива уже довольно значительно отодвинулась со лба на затылок, известный учитель фортепьянной игры и ректор консерватории, чьи школы, этюды, упражнения по технике пальцев основали фундамент дядиного предприятия, произносит благосклонно и очарованно:
— Ах, это ваша дочь. Ей-богу, это лучшее из того, что вы когда-либо издали, дорогой мой.
И ждет, что ему отплатят тем же.
Маркета улыбается и отвечает своим мягким, чуть глуховатым голоском. Она тут, с нами рядом, и вместе с тем где-то еще, взгляд ее то отдаляется, то возвращается обратно, в нем словно трепещут крылья бабочек. Если бы я мог взять ее за руку, то ощутил бы биение их пульса. Чем же она так взволнована, чего ждет? Я бы сказал: ждет она чего-то не меньшего, чем чудо.
Ректор консерватории застрял в нашей ложе. У него есть свое место внизу, в партере, но здесь, кажется, ему дышится вольней. Кроме того, он немного неспокоен. Ян Болеслав Кленка — его ученик, тот единственный, неповторимый, кем всякий учитель желал бы увенчать дело своей жизни. И его волнует, как примет молодого виртуоза привередливая пражская публика, которую на всякий случай ректор бранит уже загодя.
Кленка возникает на сцене как-то неожиданно, слушатели разговорились, словно давно забыв, зачем они, собственно, здесь собрались. Высокий крупный молодой человек. Впечатление такое, будто фрак до отказа набит его плечами, спиной, руками и грудью; на красном лице выдается крепкий подбородок и прекрасный, несколько косо поставленный нос, темно-каштановые волнистые и не слишком длинные волосы зачесаны назад. Не глядя в зал, он быстрым шагом направляется к роялю, и по его походке чувствуешь, как хочется ему поскорее одолеть этот отрезок пути и сесть за инструмент, где он в себе уверен. То тут, то там раздаются хлопки, будто выстрелы на передних рубежах, но не получают отзвука или поддержки. В этом нет ни враждебности, ни равнодушия, лишь некоторая чопорность публики, которая намерена провозгласить свою исключительность и наперед дать понять, что к ней так запросто бог знает с чем не подъедешь. Это нельзя счесть неприязнью, но я не хотел бы очутиться на месте этого человека — один против такого множества людей — и разрушать эту преграду. Вот Кленка уже возле стула у рояля, он быстро окидывает взглядом зал и в каком-то вызывающе-пренебрежительном поклоне встряхивает головой.
И тут, увидев, как он это делает, я вспоминаю. Кленка, ну да, Кленка. Какой-то Кленка учился со мной в гимназии, только мало. Приехал откуда-то из провинции прямо в шестой класс, потом я, правда, потерял его из виду, наверное, он поступил в консерваторию, уже не помню. Возможно, это тот самый Кленка. О нем ведь говорили, что он замечательно играет на фортепьяно и берет частные уроки музыки. Но какое дело было мне тогда до музыки и до него, хмурого, угрюмого мальчишки. И все-таки однажды, помнится, мы вытащили его с собой кутить. Сперва он в одном из кабаков по нашему настоянию играл для нас вальсишки и польки на старом фортепьяно, а мы под эту музыку плясали с кельнершами. А налакавшись, отказался играть танцы и выколачивал из клавиш музыку, которая была нам совсем непонятна и быстро надоела. Потом им овладел какой-то приступ бешенства, и он принялся молотить кулаками и ногами, пытаясь разбить вдребезги это старенькое фортепьяно. А под конец упал лицом на клавиатуру, расплакался и уснул так крепко, будто потерял сознание.
Не знаю отчего, но в тот раз я не рискнул бросить его в трактире одного и смыться, как это часто проделывал с другими своими собутыльниками. Ранним утром, в рассветных сумерках, мы на дрожках доставили его домой, по старой винтовой лестнице дотащили прямо до дверей квартиры, где он жил со своей овдовевшей матерью. Дернув за ручку допотопного колокольчика и даже не дождавшись, когда затихнет его хриплый звон, мы удрали, как и подобает хулиганам. Кленка появился в школе только на третий день, бледный, мрачнее и замкнутее, чем прежде, и ни с кем из нас, участников его похождений, до конца школьного года не промолвил ни слова.
Несколько раз передвинув стул, Кленка поставил его поудобнее, вынул платок и не спеша, тщательно протер пальцы, очевидно, решив не начинать, пока в зале не воцарится абсолютная тишина. И одержал верх уже в самом начале. В зале — ни звука, ни шепота. Никто не скрипит сиденьем, никто не кашляет. Кленка еще раз пододвинул стул, руки его поднялись над клавишами, и вдруг из-под пальцев вырвались вступительные такты «Аллегро маэстоза» полонеза-фантазии Шопена. Зазвучала коронная, педалированная половинная второго аккорда, а за ней — вот уж никогда бы не поверил, что нечто подобное может быть рождено неуклюжими мужскими ручищами, — в головокружительном полете рассыпалось дробное тихое жемчужное сверкание хроматического бега. Это промелькнуло, как молния, и тем не менее — каждый звук раздельно и отчетливо ударил по мембране твоего восприятия. А завершающая пауза, когда руки пианиста покидают клавиатуру, бессильно падая вдоль тела, позволяет твоей взбудораженной фантазии вобрать в себя первую очистительную струю. Руки взвились еще раз, еще один взрыв, и взбрызг, пауза — пусть эхо отзвучит в твоей душе, — потом форте полонеза соскользнет в пиано и пианиссимо, такое мягкое, что его будто и не улавливаешь слухом, а только порами и каким-то шестым чувством, и оно заставляет звучать некую скрытую арфу — ты и представления не имел, что носишь ее в себе. Тебя обвили чьи-то горячие руки, и теперь баюкают в своих объятиях. Полонез продолжает свое шествие, вздыхает, бурлит, взмывает ввысь и падает ниц, покачивает бедрами своих ритмов смуглая красавица, упоенная своим собственным отражением в зеркале, медлительными и величавыми движениями своего тела воспевает силу своей страсти.
Это была моя первая встреча с подобной музыкой, и я покорился ее мощи с темным бешенством и строптивостью. Осьминоги, должно быть, более милостивы. Но то, что выходило из-под пальцев Кленки, захватывало и затягивало меня, будто водоворот, эта музыка, как безжалостное солнце, осветила все закоулки моей души, так что все в ней зашевелилось, забытая и незримая жизнь очнулась и пришла в движение, как если бы вдруг ты прикоснулся к руинам.
Я знал, что произошло самое худшее, и не находил в себе ничего, что могло бы понравиться, однако шопеновский полонез еще можно было выдержать и пережить, но ад разверзся во время исполнения бетховенской «Аппассионаты»; он опалил меня своим пламенем. Даже небесное «Анданте кон мото» не пролило на меня очистительной влаги и не дохнуло искуплением.
Все это вопит и топочет во мне, будто я вновь в матушкиной затененной комнате; меня сотрясает ярость, пока она доканчивает чтение истории Давида и Голиафа. Ты, ты виновата, ты не должна была мне этого читать! Где-то на небесных хорах высоким чистым голосом поет Франтик Мунзар, лоточник Прах с грохотом катится по ступенькам, я задыхаюсь в лапах пана Горды, не в одной только, но и в той, другой, которой он душит крысу, подставляя к моему лицу мое же собственное подобие: на, вот тебе, возьми своего любимца, но нет, это, по-видимому, тетино лицо, это она наклонилась надо мной: я слышу, как червь гложет твое сердце. Но кто же это поет так сладко? Ах, это ты, Маркета? Огненные языки ада не лизнут твоих одежд, мои оскверненные уста не коснутся тебя, ты идешь, не видя меня, окаянного; я тянусь к тебе, я желаю тебя, даже если я всеми проклят, я хочу тебя, так неужели я никогда не добьюсь своего? Пошли вы к черту с этой вашей музыкой! Я готов бежать без оглядки, только бы спастись.
Я взглянул на лица соседей. Дядино — по обыкновению, непроницаемо и покойно — сосредоточенное лицо поглощенного своим делом человека, который пришел сюда не ради удовольствия, а для того, чтобы иметь собственное суждение и не обмануться в нем, ибо, основываясь на этом суждении, нужно принять важное решение: вкладывать или не вкладывать свои деньги. Тетино лицо замкнуто пуще прежнего, губы плотно сжаты, так что их почти не видно, и каждая ее черточка словно твердит, что тетя здесь не по своей воле. Как знать, будь на то ее власть, не залепила бы она уши воском, как спутники Одиссея? Ректор в чем-то уподобился гипнотизеру, который всей своей гипнотической мощью заставляет спящего идти по канату. «Ты должен пройти! — кричит его взгляд, — должен!» Он словно обеими руками придерживает корону, увенчавшую дело всей его жизни, дабы внезапный порыв слабости ученика не сорвал ее у него с головы.
А Маркета? Ах, ее просто нет. Она сейчас пребывает в том мире, куда мне заказан путь, потому что я не знаю заветного слова, с помощью которого распахнулись бы двери, а ограда вокруг чересчур высока. Пожар бессмысленного неразумного страдания занялся под моим сердцем, лицо ее проплывало предо мною, уносимое потоком музыки, словно лицо красавицы утопленницы в бурном течении реки. Оно озарялось и гасло, будто луна в вуали редких облаков; я думал о таинствах, книга которых никогда не раскроется мне, а если и раскроется, то я не пойму ее письмена. Я ненавидел музыку, она обнажала передо мной мое подлинное лицо, как я не увидел бы его ни в одном зеркале, я ненавидел музыку, она оставляла меня наедине с самим собой и отбирала у меня Маркету.
Что еще рассказать об этом концерте? Кленка выиграл бой, он выходил кланяться бесчисленное множество раз, вызываемый все новыми и новыми шквалами аплодисментов; лицо его побагровело от пережитого напряжения; внешне безучастный к успеху, угрюмый, он всякий раз чуть ли не небрежно отвешивал поклон и поворачивался уйти.
— Мог бы, по крайней мере, улыбнуться, — ворчливо буркнул дядя, и по тону, каким это было произнесено, я понял, что Кленка покорил его и что дядя уже считает молодого композитора своим автором. — Не столь еще знаменит, чтоб позволять себе этакую небрежность. Того гляди, отпугнет всех!
Однако ректор, который лишь с трудом удерживался, чтобы не аплодировать бешено вместе со всеми, возразил:
— Нет, нет, вы не правы, дорогой друг. Напротив, именно это и привлекательно. Публика без ума от музыкантов, которые умеют притворяться, будто пренебрегают ею. Я бы советовал так вести себя каждому, конечно, если ты на самом деле что-то умеешь. Но у Кленки — это не поза. Он искренне посылает их всех к черту. Вы не представляете, каких трудов стоило уговорить его выступать. И сами видите, чего бы мы лишились.
Маркетины глазки пылали нескрываемым восторгом.
— По-моему, это самый большой музыкант, который когда-либо касался клавиш, — заявила она с отроческой порывистостью, и тут же смущение, тайный осветитель наших душевных порывов, зажег красный свет под ее кожей. Пылкость, прозвучавшая в ее голосе, отозвалась в моих ушах шипеньем горечи, тетя тоже взглянула на нее, неодобрительно поджав губы.
Ректор довольно захохотал, словно похвала эта относилась к нему, но тут же наморщил лоб, изображая объективность непредвзятого судьи.
— Я бы не спешил делать такие заявления, Кленка еще слишком молод, — пробасил он из глубин своей мощно выгнутой груди, обтянутой манишкой. — Однако, если он будет относиться к делу так же серьезно, как до сих пор, в один прекрасный день это может произойти. Для этого у него есть все предпосылки.
— Будто возраст определяет, насколько велико искусство исполнителя, — взволнованно вырвалось у Маркеты, чего я бы от нее никак не ожидал, — и, словно испугавшись своей смелости или бог знает чего еще, скрытого в душе, она зарделась пуще прежнего.
Ректор коротко хохотнул, и лица многих слушателей обратились в его сторону.
— Как и всякое дело, — изрек он наставительнейшим отцовским тоном, наклонясь при этом и гладя Маркету по плечу, — искусство должно вызреть. А оно-то как раз зреет медленнее и основательнее, чем все прочее. Настоящий художник никогда не видит конца и всегда собою недоволен.
Не покоренная этой сентенцией, отчеканенной на монетном дворе вечных истин и потертой от длительного употребления, поборов смущение, Маркета отважилась снова возразить непререкаемому музыкальному жрецу.
— Его мастерство и теперь куда более совершенно, чем у двадцати иных, побывавших на его месте за последние пятьдесят лет. Потом, он такой же замечательный сочинитель, как и виртуоз. Я разбирала его песни. Они растрогали меня, в них много чувства.
Ректор улыбался с высот своего авторитета, который не мог быть сокрушен игривыми лапками этакого котенка, и готовил ответ, но дядя его опередил:
— Короче говоря, нашу Маркету ваш протеже тоже покорил.
Ректор поспешил воспользоваться ситуацией и тут же выпалил:
— А вас, дорогой друг?
Дядины плечи поползли вверх и опустились, лицо сделалось невыразительным.
— Думается, это подлинный талант. Посмотрим, как примет публика его собственные сочинения. Впрочем, пусть зайдет, побеседуем.
Если в эту минуту дядя принял решение издать Кленковы сочинения, — а по-моему, так оно и было, — он мог сослаться и на реакцию публики, превзошедшую все его ожидания.
Сам я по этой реакции не рискнул бы судить ни о чем, на мой взгляд, тут в большой мере сказывалось восхищение исполнительским мастерством, чем изумление композиторским гением. В сочинениях Кленки — он не перегрузил ими свою программу и сыграл только две вещи — было много нового и необычного, но сохранился и дух чистой музыки, ибо даже меня, кто был заранее настроен против него, он иногда потрясал и захватывал так, что я забывал о своей неприязни, рожденной Маркетиным восторгом. Публика никак не хотела расходиться, слушатели, покинув свои места, ринулись поближе к сцене, чтобы упросить музыканта играть еще и еще, аплодисменты гремели не смолкая.
Маркете тоже хотелось спуститься вниз, к эстраде, к поклонникам и поклонницам. Но дядя пожелал немедленно ехать домой. Он отрицательно относился к этим выпрашиваниям «добавок» на концертах. Слово «добавка» было противно его слуху работодателя, самую эту привычку он объявлял бесстыдным вымогательством сверх договорной цены. Я был признателен ему за это решение, исходя из совершенно иных соображений.
Наверное, я полагал, глупец, воспрепятствовать тем самым чему-то более важному. Мне пришлось убедиться, сколь неумолимо то, что свершается с нами и чему мы с запозданьем своевольно пытаемся помешать, словно вкладывая заводную машинку в живое существо, которое и без нее жило бы и развивалось своим чередом.
На третий день после концерта в Рудольфинуме Кленка появился в нашем магазине. В то утро было ветрено. Кавалькады вихря одна за другой мчались со стороны реки по узкой Карловой улице; то были передовые дозоры весны, бьющей в тыл отступающей зиме. Один такой порыв ветра швырнул в наши двери Кленку.
Когда он вошел, придерживая рукой шляпу, чтоб ее не унесло ветром, я сидел в кассе — Маркета дома устраивала разнос служанкам. Хлопнув дверьми так, что они задребезжали, он перевел дух и еще от дверей окинул взглядом зал, словно приходя в себя после веселой потасовки с ветром. В широком, свободно ниспадающем светло-коричневом пальто, которое удачно подчеркивало мощь его фигуры, он выглядел светским, небрежным и элегантным, как молодой иностранец, осматривающий город. Он не пошел к прилавку, а, вытирая платком глаза, слезившиеся от ветра, остановился подле кассы.
— Я бы хотел поговорить с паном Куклой, — довольно резко, без намека на учтивость, произнес он.
Сглотнув слюну, — у меня пересохло в горле, — я все-таки решился:
— Я провожу тебя к нему, — произнес я в ответ и, воспользовавшись тем, что пол в кассе был выше, чем в зале, встал так, что оказался на одном уровне с ним.
— Мы знакомы?
Он уставился на меня удивленно и недоверчиво.
Напряжение мое спало, теперь я мог приступить к исполнению той роли, которую отрабатывал на своем чердаке при свете звезд. Странные собеседники, странные подсказчики и суфлеры. Одиночество, ночь, звезды, тучи, трубы, ветер, коньки крыш и дым. Чего только не спрядешь из бесед с ними! А жить приходится среди людей.
— Еще бы, Гонзичек, — ответил я на жаргоне гимназических лет, — ты позабыл уж о нашем кутеже в шестом классе? Наверняка тогда это было первый раз в твоей жизни.
Происшествие всплыло в его памяти. Он рассмеялся громким, не считающимся с окружением смехом и двинул меня по плечу своей огромной лапищей фортиссимо превосходного настроения. В плавильне времени воспоминание переплавилось, и шлак прежнего отвращения превратился в золото удавшейся проказы. Наверное, он принадлежал к числу людей, которые умеют извинять свое прошлое, к тому же — и это главное — в ту пору он был очень одинок. Матушка его, как я узнал позже, уже скончалась, и, вернувшись по прошествии двух лет из-за границы, он, кроме своего бывшего учителя, не нашел никого, да, кстати, и друзей у него никогда не водилось во множестве.
— Черт побери! — воскликнул Кленка, снова рассмеявшись и тоже переходя на жаргон. — За мной — должок! Закатимся как-нибудь вместе. Но на этот раз я тебя напою и брошу под лавкой.
К счастью, зал в это время был пуст, наверное, ветер гнал мимо нас возможных клиентов, словно обрывки газет, не позволяя остановиться у витрин и обнаружить при осмотре настоятельную необходимость неотложной покупки. Служащие были приучены к странным выходкам дядиных посетителей. Тем не менее не успел еще дозвенеть Кленков смех, как, привлеченный им, на пороге своей канцелярии появился дядя и тут же в магазин влетела Маркета, раскрасневшаяся, с растрепанной буйством вихря прической. Значит, бог судил мне познакомить эту пару.
Они взглянули друг на друга, и Кленка оборвал смех, сомкнув челюсти, будто пес, поймавший муху. Маркета перевела дух.
— Это пан Кленка, — быстро проговорил я. — Я веду его к дяде… Мадемуазель Куклова.
Кленка склонился к ее руке — Маркета даже не подала ее — и поцеловал. Как мне хотелось ударить его по спине, когда он стоял наклоненный. Мне еще ни разу не посчастливилось поцеловать Маркете руку, а этот парень с ходу достиг желанного, проявив лишь несколько более преувеличенную галантность.
VII
Ах, эта ветровая весна! Мне никогда не забыть, как свистел и гудел в моей мансарде ветер, как звучал гулкий орга́н черепичных крыш и заунывные свистульки печей, как звенели дребезжащими кастаньетами желоба и что-то всхлипывало пьяным смехом во фронтонах. Какое-то новое чувство поселилось во мне, чувство, до тех пор незнаемое и самое мрачное из тех, что когда-либо меня сотрясали. Оно ворвалось в мое нутро и обнаружило там арсенал, где все уже было готово для его нужд.
Маркета влюбилась в Яна Болеслава Кленку.
Дядя издал песни и фортепьянные пьесы Кленки и не обманулся в своих расчетах. Кленка был открытием этого сезона, любители музыки страстно желали приобрести его сочинения. Филармоническое общество исполнило его симфоническую поэму «Сарданапал», и Кленка сам дирижировал оркестром. Он победил, так же как и во время своего фортепьянного концерта. Он управлял оркестром мощными борцовскими жестами, иногда даже казалось, будто он выжимает из музыкантов все, что только в человеческих силах; стоя за своим пюпитром, он поднимался на цыпочки, будто возница, нахлестывающий лошадей, выигрывая ставку не меньшую, чем жизнь; сокрушительными взмахами выбивал он из них громовые фортиссимо, и вдруг, внезапно, его богатырская фигура таяла в судорожной неге, подтверждая впечатление о природе его искусства, каким оно явилось нам в его фортепьянных пьесах. Я никогда не был и не стал таким знатоком музыки, чтобы разбираться в ней совершенно. Но я вынес впечатление молодой богатырской силы, которая ломится в запертые ворота жизни, будучи убеждена, что способна взять все ее богатства тут же, с лету, одним махом; величайшей нежности, будто несколько им самим осмеянной; муки, тоже как бы иронически прокомментированной, и мощи, которая сокрушает перед собою тьму, слишком небережливо расходует себя и поэтому блуждает в сомнениях, всегда не достигая цели. Публика тем не менее была в восторге, особенно усердствовали студенты, добавляя к аплодисментам еще и возможности своих голосовых связок, и топот ног.
Но какое мне было дело до всего белого света, если я видел перед собой только их двоих: Кленку, который кланялся, подобно мастеровому на тяжелой каторжной работе, — но на этот раз, несмотря на несколько позерское желание удержать на лице угрюмую мину, улыбался, — и Маркету, которая не аплодировала, а просто уставилась взглядом перед собой, будто деревенская девчонка, рождественской ночью увидевшая в темном зеркале колодца, средь дрожащих отражений звезд, лик своего суженого.
Подготовка издания сочинений давала Кленке повод бывать в магазине. И он так зачастил к нам, что дяде это сделалось чуть ли не неприятно. Очевидно, он объяснял это нетерпением и усердством автора, которому выпуск в свет его первенца представляется слишком долгим; дядя заставлял себя быть как можно терпимее, хотя это мешало ему работать. Но Кленка ничего не мог с собой поделать, его тянуло сюда, хотя он и чувствовал, что приход его не всегда желанен. Но у него не было другой возможности повидаться с Маркетой и переброситься с ней двумя-тремя словами; на виду у всех служащих магазина это мог быть лишь обычный обмен любезностями, выраженный к тому же в состоянии крайнего смущения и растерянности. В эти дни я, наверное, здорово смахивал на бывшего главного Суйку! Так же как и он когда-то, я старался делать вид, будто мне не до них, а сам все время украдкой косился в сторону кассы и напрягал слух, чтобы не пропустить ни одного из оброненных ими слов.
Примерно через неделю этаких бесплодных хождений и любезных бесед Кленка решился на смелый поступок; он, конечно, не мог предположить, к чему это приведет и как будет принято. Однажды он вошел в магазин, втянув левую руку в широкий рукав своего просторного пальто так, что ладони не было видно. Потом, приблизившись к кабине кассы, заслонил ее окошечко своей широченной спиной и подал Маркете букетик фиалок. Могу себе представить, каких усилий и решимости стоило ему это само по себе пустячное действие. Такие люди, как Кленка, питают непреодолимое отвращение ко всякого рода показухе и внешним проявлениям чувства. Слабый налет светскости, обретенный им во время учебы и гастролей за границей, сошел очень скоро, и под ним обнаружилась неотесанная древесина пражского парня.
Купить букетик фиалок, пронести по улице и подарить, хоть бы ты умирал от любви к девушке, равносильно крестному пути на Голгофу. Какое целомудренное это было признание! Хотя сам он, конечно, уже много раз получал и букеты, и венки, — однако нет сомнения, что цветы преподносил он впервые, так же как — я это знал точно — то были первые цветы, полученные Маркетой от мужчины. И почему только я сам не осмелился предпринять нечто подобное прежде? Сколько раз об этом думал и всякий раз отвергал, как безрассудство. Да могла ли Маркета знать о моих чувствах, если я даже не заикнулся об этом, если ни разу не подарил ей ни одного цветка?! «Она могла бы догадаться и так, — успокаивал я себя, — женщины и без слов распознают любовь быстрее, чем доктор — признаки скарлатины. Она должна бы оттолкнуть Кленку вместе с его жалкими фиалками, тут же швырнуть их ему под ноги». А теперь вот багряное полыхание Маркетиных щек возвещает мне, что она рада безмерно.
В кассе появилась ваза, Маркета ухаживает за фиалками и грезит над ними. Кленка осмелел и теперь всякий раз, посещая магазин, приносит цветы и букеты. «Надобно чуточку украсить это сумрачное место и порадовать ваш глаз», — наверное, говорит он при этом. Но разговоры, даже короткие, они ведут вполголоса, и я не разбираю ни слова. Разумеется, тем больший у меня простор для домыслов, дни мои исполнены мучений, а ночами я ненавижу и небо над собой. Этот черный луг окидывается звездами, я мог бы выйти и без сожаления растоптать цветы на газонах, мог бы сбивать цветы со стеблей, меня бы это ничуть не огорчило. Цветы! Пошли вы с ними куда подальше! Они у меня целые дни перед глазами, а когда я сижу в кассе вместо Маркеты, их бесстыжий аромат так и лезет мне в нос!
— Понюхай, Карличек, и скажи, разве не хороши? Смотри ухаживай за ними как следует!
Однажды, когда Маркета вернулась и я освобождал ее место, мне посчастливилось, якобы нечаянно, неловким движением сбросить их на пол. Стеклянная ваза с треском разбивается вдребезги на каменных плитках пола, а я, суетясь больше всех, словно удрученный своею наигранной неловкостью, еще и наступаю на букетик ландышей. Заикаясь, прошу прощения, но дядя, вернувшийся с обеда вместе с Маркетой, решительно заявляет:
— В кассе этого быть не должно. Что это еще за новости? Иозеф, возьмите метлу и уберите!
Маркета наклоняется и выбирает раздавленные цветочки из лужи воды и осколков. Прижимает их к груди, в глазах у нее стоят слезы. Но вместе с тем в них искрится и неуступчивость.
— Если мне не будет позволена даже такая малость, — говорит она, обращаясь в пустоту, — я больше не приду в кассу.
Дядя испуганно оглядывается, но, как всегда в таких случаях, служащие делают вид, что все они заняты только своей работой. А дядя не в силах отказать Маркете, особенно если у нее на глазах слезы.
— Нет, я не против, — извиняясь, бормочет он. — Пожалуйста, пусть стоят, если тебе так нравится. Собственно, это даже хорошо, когда в кассе красуется нечто подобное. Это производит приятное впечатление на покупателей.
Только позднее, несколько освободившись от изумления, произведенного заплаканными глазами Маркеты, он спросил меня в своей канцелярии:
— А что это ей взбрело ставить туда цветы? Выдумала сама или приносит кто-нибудь?
Я неопределенно повожу плечами. Еще во времена Франтика Мунзара я научился подстраивать все так, чтобы никто не мог показать на меня пальцем — вот, дескать, это он.
Однако от дяди не легко отделаться.
— Ты зачем сидишь в магазине, скажи на милость? Если цветы кто-то дарит, ты обязан знать об этом. В конце концов уж не даришь ли ты их сам?
Я чувствую, как кровь у меня приливает к щекам. Не прикасаться, открытая рана!
Это искушение. Да отчего бы и не сказать: «А так ли уж это невозможно, не правда ли? Кто еще мог бы это делать, если не я?»
— Кленка.
Дядя вспыхивает.
— Я его вышвырну за дверь. Господин виртуоз будет проверять свои чары искусителя на моей дочери!
— Может, у него серьезные намерения.
— Серьезные намерения у этого бродяги! Ты младенец! Впрочем, если даже и серьезные. Я не хочу об этом слышать. За тридцать лет я досконально изучил господ, подобных Кленке. Мне они доподлинно известны, и у меня нет ни малейшего желания сделать свою дочь несчастной, а состояние — погубить.
— Да ведь ничего еще не произошло, это ведь может быть только проявление галантности, не больше.
— И ничем больше не станет, ручаюсь. Пусть себе по-прежнему носит свои цветочки, а на большее пусть и не рассчитывает.
Я ушел из канцелярии, утешившись лишь отчасти. Казалось, еще не все потеряно, но в дядино упорство верилось с трудом, поскольку речь шла о Маркете. И тут я не слишком ошибался, потому что не прошло и трех дней, как Маркета стала уходить из кассы около четырех часов и возвращаться только около шести. Когда это повторилось несколько раз подряд, я отважился спросить:
— Куда это ты все ходишь, Маркета. Наверное, в костел вместе с маменькой?
Нет, оказалось, что тетя теперь сидит дома,. чтобы составить компанию дочери.
— Мы репетируем, Карличек. На следующей неделе у нас концерт.
— Репетируете? Да с кем же?
— С паном Кленкой. Я буду петь его песни.
Какого еще ответа я мог ожидать? Я громко проглотил слюну.
— Вот это прекрасно, — выдавил я. — Лучшей исполнительницы ему не найти. Однако что скажет дядя?
Глаза Маркеты вдруг сузились, взгляд стал недоверчивым.
— Почему ты спрашиваешь? Тебе что-нибудь известно?
Это было ошибкой. Я тут же ушел в себя и выдавал ответы с такой осторожностью, на какую только был способен.
— По-моему, дядя недолюбливает Кленку. По крайней мере, он как-то выразился в этом смысле.
Маркетино лицо на мгновенье потухло, она смотрела на меня со страхом и тоскою.
— Давай выйдем, здесь трудно говорить.
Я кивнул делопроизводителю, показав ему на кассу.
Мы вышли. Ветер накинулся на нас, будто бесцеремонный сорванец, и мы спрятались в воротах дома, чтобы там найти от него защиту. Разговаривая вдвоем в том месте, где кончалась тьма подворотни и открывался вид на залитую солнцем улицу, не походили ли мы на влюбленных, которые никак не могут прервать свиданье? Как бы мне хотелось этого! Рукой я придерживал на груди пиджак, куда пытался забраться ветер. Мою руку Маркета накрыла своею рукой. Мы стояли так близко друг от друга, что ветер, искуситель, плут, проказник и скандалист, время от времени швырял мне в лицо пряди ее локонов. Я заставил смолкнуть свое сердце.
— Отчего ты думаешь, что он его не любит?
Нет, Маркета нимало не щадила меня. Но я противился горькому чувству, охватившему меня, я не мог ему позволить излиться в тех словах, которые я вынужден был произвести:
— Не знаю. Наверное, потому что вообще не доверяет музыкантам.
Маркета со свистом втянула в себя воздух, словно слова мои обожгли ее.
— Но Кленка — не просто музыкант. Это — один из самых больших талантов, которые когда-либо появлялись у чехов. Так все о нем говорят и пишут. Когда-нибудь короли почтут за честь видеть его у себя.
Она горячо убеждала меня, что ее избранник — необыкновенный, и ей не пришло в голову ничего лучшего, чем этакая хрестоматийно-журналистская фраза. Она меня не тронула.
— Жаль, что в Праге уже нет Фердинанда Доброго. Может, он и пригласил бы его к себе в коляску проехать по Пршикопам. Но это несущественно. Ему, конечно, пожалуют дворянство, и он возьмет себе в жены какую-нибудь принцессу или герцогиню. У нас их — с избытком.
Невероятно, что именно в этой моей речи уловила Маркета, чей трезвый ум иногда приводил всех в трепет. Она вцепилась ногтями мне в запястье, там, где прощупывается пульс, из глаз ее брызнули детские слезы, а из горла вырвался детский голосок, таким голоском она еще совсем недавно кричала: «Отдай мне мою куклу!»
А теперь воскликнула:
— Никого он не возьмет себе в жены, никакую принцессу! Я люблю его, да будет тебе известно!
Ногти ее, впившиеся мне в кожу, были лишь ничтожным внешним символом острых кошачьих когтей, разрывавших мое нутро. Да, это было первое признание в любви, мною услышанное. Как ужасно! По улице мчал апрельский ветер, бродяга-аферист, под безжалостными пальцами которого, последний раз всхлипнув, лопаются нервы, истлевшие за долгую зиму и перенапрягшиеся с наступлением весны, сумасбродной настройщицы. Меньше чем в одном шаге от меня стояла Маркета, единственное существо, в кого я уверовал после смерти матушки, я вдыхал ее дыхание, пряди ее волос хлестали меня по щекам, и она признавалась мне, что любит. Только не меня. О, если бы я в силах был оттолкнуть ее, отшвырнуть прочь, чтоб она навеки исчезла с глаз моих, выдать на поруганье ветру, словно дикому псу: возьми и рви, истерзай в клочья!
Несколько прохожих оглянулись на нас, — ого, влюбленные не поладили, — но ветер срывает ухмылку с их лиц, мешает остановиться, гонит дальше, вперед.
Пытаясь успокоить Маркету, ласково поглаживая ее и уговаривая, я прислушиваюсь лишь к голосу человека, отработавшего в себе будничные повседневные привычки.
— Не так громко, Маркета, еще услышит кто.
Но она отвечает мне всхлипом, ей ни до кого нет дела, как ребенку, который только-только подрос, созрел до высшего предела страдания, но еще не одолел его.
— Ну и пусть. Мне нет ни до кого дела. Пусть будет об этом хоть всему свету известно. Я его люблю.
Я уже не узнаю своего любовного чувства, оно сморщилось во мне, превратившись в старую ведьму, в темном провале ее рта поблескивает последний желтый зуб. Им она крошит все вокруг.
— Ну, коли всем должно быть известно, вели объявить про это на Староместской площади.
Наверное, больше чем слова, ее ранил тон моего голоса. Удар нанесен. Ланиты ее еще мокры от слез, но глаза уже высохли и стали бездонными; в их провалах — недоверие и ужас.
— Как же это ты разговариваешь со мной, Карличек?
Она все еще сжимает мне запястье. Я грубо стряхнул ее руку и наклонился к ней, порыв ветра резко полоснул по моему лицу, разочарование и яростное бешенство подстегивало меня изнутри. Я задыхался от собственного голоса.
— А тебе никогда не приходило в голову, что я тебя тоже люблю? Никогда не замечала, что я целыми днями гляжу на тебя, как собака на хозяина, как верующий на бога?
Она отшатнулась, словно я замахнулся, прижалась к открытой половинке ворот и замерла. В глазах ее птицей метался испуг, лицо сделалось обнаженным и опустелым, как луга, с которых спали вешние воды. Она смогла только прошептать:
— Этого не может быть, Карличек. Скажи, что это неправда.
Что-то внутри у меня пренебрежительно взмахнуло рукой. Мне хотелось еще помучить ее, увидеть, как она оплакивает себя и меня, только зачем? Любит не любит — все едино, да и сам-то я, кроме матери, любил ли кого? Я тосковал по тебе, Маркета, мечтал о тебе, в мечтах моих все перемешалось — Маркета и магазин, любовь и стремление быть хозяином надо всеми; все люди — и ты среди них — у моих ног, хорошенький клубок змей пригрелся под обжигающим солнцем моего одиночества. Я еще не отказался от тебя, Маркета, но кто говорит, что я тебя еще люблю? Тем более необходимо сейчас быть осторожным в каждом слове, взгляде и поступке. Ну, а теперь засмейся, мерзавец, засмейся весело и добродушно, как хорошо разыгранной удачной шутке.
— Я напугал тебя, Маркета. Да ты не бойся, я только хотел знать, как ты это примешь.
Наклонившись, я взял Маркету за руку — рука ее совсем окоченела на ветру, а моя была горяча.
— А что плохого, если бы я и впрямь тебя полюбил?
Она вздохнула с облегчением, кровь снова вольно заструилась у нее по жилам, лицо порозовело.
— Я знала, что ты только шутишь. Я ведь тоже люблю тебя, Карличек, но не так, не так. Пожалуйста, никогда больше не говори мне этого.
В ту минуту я мог задушить ее, не пожалев силы молодого любовного чувства, страсти и сострадания ко всем, кто обделен ею.
На углу со стороны Карлова моста показался Кленка. Уморительная фигура. Из-за вихря, который гнал его вперед, подталкивая, будто полицейский строптивого пьяницу, — он не знал, что ему спасать прежде — шляпу, готовую улететь, или огромный букет, завернутый в шелковистую бумагу, безжалостно растрепанную и порванную ветром, насильником и фигляром. Смотри-ка, еще одно препятствие для влюбленных — ведь им всегда чудится, будто целый свет против них. Ну не умора ли?
— Кленка уже явился.
Маркета прижала руку к левой груди, как будто у нее вдруг защемило сердце.
— Боже мой, а я даже не причесана.
Я вошел следом за ней и скрылся во дворе, не имея ни малейшего желания в эту минуту повстречаться с галантным влюбленным атлетом, с этим… этим, ну, хватит, иначе мы никуда не придем…
VIII
Домашний концерт состоялся в один из апрельских четвергов. Я был приглашен, разумеется, меня не могли обойти, хотя это было бы лучше для всех. Дядя даже не поднял на меня глаз; передавая мне приглашение, он теребил свою холеную бородку цвета перца с солью и, отвернувшись к окну, прогудел:
— Да, чуть было не запамятовал. Сегодня у нас концерт. Маркета исполняет песни Кленки. Разумеется, ты приходи тоже.
Ему было трудно выговорить это — по вполне понятным причинам: вчера он кричал и фыркал, что кое-кого вытолкает взашей, а сегодня — вот вам, пожалуйста. Но почему я должен спускать ему это?
— Аккомпанировать будет она сама? — спросил я, словно невзначай.
Дядя тихонько охнул, как будто кто-то двинул ему локтем под ребра.
— Нет. Кленка. Да там много будет народу, — добавил он поспешно, как бы этим скопищем людей собираясь укрыть нежелательное присутствие Кленки и свой проигрыш. И вдруг, словно уж прямо отвечая на упрек, добавил чуть ли не с вызовом: — Впрочем, у Маркеты сегодня день рождения. Девятнадцать лет. (Где-то в басовой окраске голоса, как музыкальное украшение, коротко звучит тремоло отцовской гордости и умиления над быстротечным временем, промелькнуло — и склонилось к негативному разрешению). — Чем-то нужно ее порадовать.
Мне-то что, нужно, так и радуйте сколько угодно. Я расхаживаю по своему чердаку в совершенном неистовстве. Меня вы туда не заманите. Я даже разделся, но спать неохота, слишком рано. Так вот и разгуливаю от окна к дверям и обратно, зябко кутаюсь в старый порыжевший отцовский халат, тапочки на каждом шагу шлепают об пол, будто карты кабацких шулеров. Мне холодно, температура в последние два дня понизилась, держится где-то на нуле, а у меня не топлено. Я хожу, время от времени останавливаясь у дверей. Прислушиваюсь. «Гости собираются, ну как же, разумеется, гости», — ухмыляюсь я, дабы умалить значение свершающегося события. Господин издатель созвал цвет музыкальной Праги, и мадемуазель будет петь под аккомпанемент самого автора. «Какой чудесный голос, Кленка, вам не сыскать более тонкого интерпретатора, — будут хвастать, куражиться профессионалы, набивая себе брюхо дядиным угощением. — Такой дар нельзя зарывать — не так уж много у нас талантливых исполнителей». Дядя примется почесывать свою бороденку, пряча в ней довольную улыбку, но все эти слова нисколько не собьют его с толку, недопустимо, чтобы его дочь стала певицей. Заниматься искусством ради своего удовольствия, так же как ее отец занимается им, торгуя, — это пожалуйста, тут никто ей не воспрепятствует, но и только.
Я стою у дверей и вслушиваюсь; слышны шаги вошедших гостей, эхо пустынной лестницы жонглирует их голосами. Меня бьет озноб, но тут уж я не сваливаю вину на холод. Как быть — мучиться здесь или спуститься вниз? Ведь мое воображение нагромоздит кое-что похуже реальности. Ах ты трус! Отговорка, как вижу, у тебя всегда найдется.
Кто-то, видно, ошибся, и подымается все выше, сюда, ко мне на чердак. Что же это? Я впопыхах шарю в карманах, чиркаю спичкой и зажигаю огарок свечи, прилепленный на полочке умывальника. Стучат. У дверей — дядя. Жмурится по-совиному, даже этот слабый свет слепит ему глаза, потому что лестница, ведущая на чердак, не освещается.
— Что с тобой? — сердито набрасывается он на меня, освоившись. — Гости уже собираются. Ты мне нужен, а тебя все нет.
Я бормочу извинения, у меня-де разболелась голова, прилег на минутку и уснул. Затем я поспешно одеваюсь — дядя не успел даже повернуться, чтобы уйти. «Ну вот, теперь ты сам видишь, этого не избежать, — уговариваю я себя, обрадованный тем, что не по собственной воле принял решение, — просто ты служишь, и раз приказано — нужно подчиняться».
Я завершаю свой туалет при свете огарка, а потом, отковырнув огарок с полочки, освещаю себе дорогу — несколько шагов по темным ступенькам, опасаясь, как бы где-нибудь не прислониться и не испачкаться. Весь путь в душе моей не смолкает возбужденный разговор, и вот я с горящей свечой — у дверей дядиной квартиры. Служанка встречает меня гоготом:
— Иисусе Христе, хозяин молодой, да ведь у нас не представляют «Мельника и его дитя».
Она наряжена горничной, и в белом фартучке, наколке и черном платье выглядит вполне привлекательной, я чувствую, что пристыжен и задет ее смехом. Так бы и швырнул ей горящей свечой в смеющуюся физиономию. Разбрызгивая расплавленный парафин, я быстро тушу огарок, прижимаю пальцем фитилек, еще обжигающе-горячий, и в полном смятении сую свечу в карман сюртука. Так, в полуобморочном, невменяемом состоянии, обуреваемый кипевшими во мне злобой и бешенством, я попал на маскарад торжественного вечера.
Салон, куда со всей квартиры снесли все, на чем можно удобно сидеть, превращен в музыкальный салон. Распахнутые двустворчатые двери ведут прямо в столовую, которая теперь непривычно ярко освещена и где посредине стола уже расставили холодные закуски. Над разноцветным хаосом блюд несчетными гранями поблескивают хрустальные вазы и раскачиваются на длинных стебельках хрупкие махровые розовые гвоздики, опушенные перышками веточек аспарагуса. У другого стола, накрытого возле горки, гостей ожидали напитки. Тут кипел высокий тульский, до блеска начищенный самовар; казалось даже, что он возносится над венцом голубого спиртового пламени, словно воздушный шар, приготовленный к взлету. Его обслуживала дядина кухарка, та самая черно-белая горничная, которая открывала мне двери. На противоположном конце стола с достоинством первосвященника прохаживался нанятый ради такого случая лакей, облаченный в темный облегающий фрак; он в белых перчатках священнодействует над бокалами, куда наливает вино. Дядя редко созывал гостей, но, как видно с первого взгляда, если делал это — то на широкую ногу. Угощение в полном смысле слова соответствовало принципу — в издательстве господина Куклы не может быть выпущено ничего посредственного. В этой парадной торжественности я видел уязвляющий жест — сегодня скупец демонстрировал цену денег перед теми, кто, никогда не имея их в достатке, еще и легкомысленно сорит ими. Он словно доказывал всем: вот вы браните меня, будто я разбогател, обкрадывая вас. Убедитесь, по крайней мере, что это того стоило.
Гостей собралось более двадцати, но женщины были в меньшинстве, всего пять или шесть, не считая тети и Маркеты. Я знал большинство мужчин-музыкантов, с которыми дядя постоянно сотрудничал. Тем не менее, оглядываясь по сторонам, я соображал, к кому бы обратиться, и не понимал, отчего это дядя забил тревогу; все присутствующие оживленно разговаривали, переходя из одной группы в другую.
Наиболее плотный круг образовался вокруг Маркеты, такой невообразимо прекрасной и сияющей в платье из бледно-голубого шелка, что глаза мои разом разгорелись и упивались только ею одною. Верховодил тут ректор консерватории, выделяясь своей львиной гривой и громким голосом, в то время как Кленка стоял где-то в сторонке, на губах его застыла улыбка, что совсем не шло к его хмурому челу, а взгляд пылал страстью, еще большей, чем моя, если это было возможно. Тетя и дядя, переходя от одного кружка к другому, исполняли свои хозяйские обязанности. Дядя поминутно расчесывал пальцами бородку и олицетворял собой верх гостеприимства, мягко снисходительного и лишь чуть надменного. Тетины уста сегодня разомкнулись, казалось даже, что улыбается она искренне, и приветливость ее — не напоказ. Что бы там ни было, а она — мать, и сегодня у ее дочери прекрасная дата — ей исполняется девятнадцать лет; и все эти люди пришли сюда доставить ей радость и удовольствие. Ее черное платье из тафты со скромным вырезом ничем, однако, не было украшено; только на груди светился золотой крест, с кораллом посредине — коралл был скорее красный, чем розовый, и ужасно напоминал каплю запекшейся крови.
Вам известен тот сорт людей, кого не принимает ни одна компания, всегда их выбрасывая? Именно к этой разновидности принадлежу я сам, а у дяди обнаружил еще двоих себе подобных. Одного я знал. Это был органист храма Крестоносцев Здейса, человечек небольшого роста, правое плечо у него ниже левого, а сами плечи невероятно широки, руки длинные, голова большая и тяжелая, что особенно заметно из-за редких длинных черных волос, усов и бороды того же цвета. Появившись в нашем обществе, он встал поодаль, знакомые ему кивают дружески, оказавшиеся поблизости даже жмут руку — и тут же возвращаются к прерванному разговору. А он стоит молча, некоторое время слушает, будто не умея добавить ни слова, ему неловко, от этого он чувствует себя униженным, и, беспокойно потоптавшись на месте, плетется дальше.
Однако на сей раз движение его имело свою заранее намеченную цель. Он придвинулся вплотную к столу, уставленному напитками, постоял немного, обратившись к нему спиной и разглаживая свой длиннополый фрак, а потом, изобразив, будто нечаянное позвякивание стекла только-только привлекло его внимание к тому, что творится у него позади, повернулся, потирая руки от удовольствия, перебросился двумя-тремя словами с лакеем и показал на бутылку коньяка. Получив требуемое, он не успокаивается, еще раз обернувшись, поднимает наполненную коньяком рюмку, чтоб полюбоваться цветом золотистой влаги, просвеченной огнями люстры. Теперь еще насладиться ароматом — и вот рюмка исчезает в гуще смоляной бороды, опустошенная единым духом. Поймав мой неотступно устремленный на него взгляд, Здейса хмурится — его заметили, — но тут же улыбается, ставит рюмку позади себя и пробирается ко мне.
— Требовалось немножко прополоснуть горло, — говорит он, дробя мне пальцы своей ручищей каменотеса. — Втемяшится ведь такое в столь благородном собрании! Это же настоящий Пантеон или Славин, дружище. Кого ни возьми — всех поместят на Вышеградском кладбище. Тошно мне стало от этого, вот и решил я запить горький привкус своего ничтожества. Но коньячок, — он прищелкивает языком, — достоин созванных здесь богов. Буду держаться вместе с ними, хоть я в сем храме только прислужник.
Говорил Здейса сиплым шепотом, голоском высоким и пискливым, что поразительно не вязалось с его широкими плечами и ассирийской бородой.
Робкий и озлобленный был это человек, но мрачность его имела оправдание. Едва ли не лучший чешский органист, с собственной школой органной игры, автор многочисленных прелюдий, фуг, излюбленных месс, один из столпов, на котором зиждилось издательство Куклы, он не состоял профессором консерватории. Не удостоился этого звания. Из-за пьянства. Даже крестоносцы, которые смотрели на его пристрастие к вину истинно по-христиански, употребив все свое влияние, не смогли добиться этого назначения.
Он тащит меня за собой к столу с напитками, чтобы я тоже подтвердил его мнение о коньяке. Ну, раз дядя призвал меня разделить с ним обязанности хозяина дома, я не могу отказаться.
Еще один человек здесь сторонился всяких кружков и избегал развлечений, и это была девушка. Высокая, стройная, крепкая, с тяжелыми черными косами, уложенными на голове высокой короной. Розовое платье, надетое на ней, словно подсвечивает ее смуглое лицо. Она смотрит все время в одну сторону, глаза у нее большие, но взгляд словно застыл. Отыскиваю предмет ее настойчивого интереса, из-за которого для нее в зале вроде никого и нет. Она не сводила глаз с Я.-Б. Кленки. А молодой виртуоз, зная, что за ним неотступно следят, даже не взглянул в сторону девушки, он даже побагровел от напряжения, лицо и шея над белым воротником фрака словно налились кровью, он крутится на месте и в конце концов поворачивается к девушке спиной.
Уголки ее губ вздрогнули, тронутые мягкой улыбкой, она пересекает комнату в поисках места, откуда снова можно было бы смотреть Кленке в лицо.
Кивнув, я указываю на нее Здейсе и спрашиваю, кто это. В могучей груди органиста незадачливой фистулой пищит приглушенный смех.
— Божена, — сипит он. — Божена Здейсова, моя дочь. Разве вы с ней не знакомы? Пианистка, голубчик, окончила консерваторию, ученица прославленного господина ректора. Могла бы удивить мир, но никогда не удивит. Застенчива, играет, только когда на нее не смотрят. У нас обоих комплекс неполноценности, мы с ней оба чокнутые, — вы изволите понять, что я разумею при этом. В полутьме, за органом, нам хорошо. Она иногда приходит ко мне, если ей хочется излить душу, и садится на мое место. А внизу, в костеле, никто и понятия не имеет, что за органом не старый Здейса, а его дочь.
Органист опрокинул рюмку и снова подставил ее лакею, чье неподвижное лицо в эту минуту окаменело, кажется, еще более.
— Очень застенчива, — продолжает Здейса рассказ о своей доченьке. — Такая уж уродилась. И здесь ей совсем не место, как и ее папаше, а ей — хоть бы хны. Решила, будто должна собственными глазами убедиться, почему Кленку тянет сюда. Вы только посмотрите. Страдает ведь. Взвыть бы, да как тут поможешь? Получила, что хотела. Да и вообще, в силах ли старость помочь молодости? Молодостью нужно переболеть, молодому сердцу — облиться кровью, это для него как роса.
Я решаюсь задать ему вопрос.
— По-вашему, она влюблена в Кленку?
В груди у Здейсы снова распищались несмазанные петли смеха.
— Влюблена! Да ради него она готова красть, убивать, просить милостыню, лизать пыль на его башмаках. Страшная, ужасная у нас кровь, в породе нашей, здейсовской. Не знаем удержу ни в любви, ни в ненависти. Боюсь, как бы она нынче чего не выкинула. Я сразу понял, когда сдавал Кленке комнату, что добром это не кончится. Но она словно обезумела, а я не могу ей ни в чем перечить.
На Кампу, в окруженный садом дом Здейсы, Кленка переселился вскоре после своего возвращения из-за границы, переселился лишь на время, пока не подыщет новую квартиру, да так там и застрял. Божена даже слышать не хотела, что он съедет от них. Она сама, чтобы не мешать Кленке работать, перебралась к бабке, Здейсовой матушке, которая жила в доме над Чертовкой, там и упражнялась в игре на фортепьяно. Где еще в Праге Кленка нашел бы более спокойное место? В нем одержал верх эгоизм творца, который дело своей жизни ставит превыше всего остального.
Кроме трех часов в день, когда к Здейсе приходили его ученики, все остальное время принадлежало ему, и никто никогда против этого не возражал, даже если ему взбредало в голову заниматься ночью.
Все это Здейса рассказывал мне сиплым шепотом, стараясь приглушить свой пронзительный голос, не переставая прихлебывать коньяк и протягивать опустошенную рюмку, чтоб ее вновь наполнили.
— Я это понимаю, — почти угрюмо продолжал он, — никто лучше меня не знает, как важно для работы определенное, отведенное только ему место. Уверен, он охотно предложил бы нам съехать оттуда, лишь бы остаться одному. Но дом он купить не может, он не наш, принадлежит крестоносцам, а те свое имущество не продают. Да и я не осмелюсь сказать, чтобы он перебирался, даже мысленно представить себе не могу, что станется с Боженой. Вот так мы друг друга и мучаем. Когда он к нам переселился, то был потрясен и растроган страстной преданностью, которую Божена к нему проявляла. Может, даже и думал какое-то время, что любит ее. Даже песню ей посвятил. Но я с самого начала знал, что Божена — ему не пара, что никогда он не полюбит ее надолго и по-настоящему. Я говорил ей об этом и до сих пор твержу постоянно, да она мне не верит. А в Кленке я все-таки не ошибся.
В этот миг дядя прошел на середину столовой, легонько похлопал в ладоши и торжественно объявил:
— Прошу господ перейти в салон. Мы начинаем.
Здейса опорожнил четвертую или пятую рюмку коньяка, и мы присоединились к остальным. Божена остановилась в дверях салона, опершись плечом о косяк. Я отметил про себя, что оттуда видно лицо аккомпаниатора. Я стал рядом с ней, и мы вместе наблюдали, как рассаживаются гости. Здейса легонько потянул дочь за рукав.
— Ты знакома с племянником пана Куклы?
Она взглянула на меня из космической дали своих миров, прошелестела нечто едва уловимое слухом и снова обратила черные агаты своих зрачков на Кленку, стоявшего у рояля. У меня, однако, не было намерений позволить ей отделаться от меня так легко. К счастью, Здейсу неодолимо влекло к столу с напитками, и он быстро от нас отделился.
— Я люблю слушать издалека, — произнес он, оправдываясь.
Божена лишь пожала плечами.
Я поставил ей и себе стулья и предложил сесть. Она послушалась, но только убедившись, что и сидя увидит лицо Кленки. Маркета куда-то запропала, наверное, разволновалась в последнюю минуту перед выступлением, и теперь ей необходимо было успокоиться. Ждали только ее.
Наклонившись к Божене, я проговорил глухо и тихо, чуть насмешливо.
— Не правда ли, какая прелесть, если влюбленным представляется возможность выступить вместе? Успех одного, соединенный с успехом другого, еще крепче свяжет их взаимными узами.
Она обернулась ко мне так стремительно, что ее стул поехал по гладкому паркету, а близсидящие гости посмотрели в нашу сторону.
— Какие влюбленные?
Я, будто желая успокоить девушку, положил руку на ее плечо.
— Не так громко, — умоляюще произнес я. — Я даже не представлял, что вам не известно то, о чем здесь знает каждый: не так уж далек день, когда Кленка и Маркета Куклова объявят миру о своей помолвке.
То, как она приняла известие, умышленно преувеличенное, — ведь до сих пор никто ни единым словом не обмолвился ни о какой помолвке, — подтвердило, что чего-то в этом роде она и сама опасалась, но отказывалась верить. Она страшно побледнела, белый плат, предвещающий обморок, покрыл ее лицо. Я со всей силой вцепился ей пальцами в предплечье и прошептал:
— Вы не смеете, слышите, не смеете.
Боль, которую я причинил Божене своим грубым пожатием, привела ее в чувство. Открыв глаза, она прерывисто дышала. Внутри нее сидела кошка, которую я скинул с четвертого этажа ее надежд, но она все-таки упала на все четыре лапы. Божена быстро приходила в себя, подстрекательница ярость носилась по ее жилам, размахивая жгучим огарком, и его яркое полыхание осветило транспаранты девичьих щек. Мне почудилось, будто я даже вижу, как эта ярость пляшет, притоптывая, во тьме Божениных глаз. Она устремила свой взгляд куда-то поверх моей головы, потому что находившиеся у нас за спиной двери из коридора в столовую отворились и кто-то вошел.
Это были Маркета с матерью. Маркета вся светилась, излучая совсем иной свет, чем моя компаньонка. Мы должны были подняться со своих мест, чтобы позволить дамам пройти, и в тот момент, когда они оказались возле нас, Божена остановила Маркету. Я чувствовал, что каждый мой мускул напрягся в ожидании. Они стояли одна против другой, являя собой два бесконечных воплощения красоты — белокурая и черная, спокойно-победно счастливая и отчаянно-злая, разочарованная и страждущая. По-моему, Маркета тоже не прочла ничего доброго в глазах Божены, хотя та улыбалась, и побледнела.
— Мне еще не представился случай поздравить вас, — протянула Божена, повысив голос, мягкий и манящий, будто капкан, прикрытый мхом. — Я счастлива, что услышу Кленковы песни именно в вашем исполнении. Я часто играла их, пока они были в рукописи, но петь мне не довелось. Нет голоса. А ведь одна из них даже посвящена мне. В печатном экземпляре по какому-то недосмотру это выпало. Как раз самая первая, на слова Врхлицкого: «Говорили, будто от гор темно, а то были лишь те косы черные». Так я желаю вам сегодня удачи.
Тетины глаза, словно напуская чары, остановились на лице Божены, правой рукой она сжимала свой крест, будто намеревалась поднять и проклясть этот черный призрак, который встал на пути ее дочери. Я оглянулся, все гости, притихшие при появлении Маркеты, повернулись в нашу сторону. За роялем, наклонившись вперед — сплетенье жил вздулось на багровом челе, — стоял Кленка, словно приготовившись ринуться к нам.
Однако, упорствуя, Маркета приподняла свой мягкий на первый взгляд, но теперь заострившийся подбородок, опустила руки и, чуть подобрав юбку, присела, изображая учтивый поклон.
— Благодарю за сердечное пожелание успеха.
И шагнула прямо на Божену, которая вынуждена была отступить в сторону.
Вот такая была Маркета, в ней соединялось все: спокойствие, сила и решимость, она шла к своей цели, презирая препятствия, у нее было все, чего так недоставало мне. Чувствуя рядом ее плечо, я, наверное, а конце концов сделался бы мужчиной и стал на ноги, поддержанный ее волей. Невыразимая горечь бессилия затопила меня: она никогда не будет принадлежать мне. Засунув кулаки в карманы, я стискивал их, борясь с отчаянием. В правом кармане мне попался огарок свечи, которым я освещал себе путь, спускаясь со своего чердака. Вынув огарок, я терзал его, пока он не размяк и не потерял формы, мне казалось, будто в нем воплотились мое бессилие, и безнадежность, и гнев, я дробил их и вновь формовал.
Маркета уже стояла у рояля с нотами в руках, в публике еще слышались покашливания, скрип стульев, наконец гости угомонились и обратились в слух.
Маркета перелистала свою тетрадку, и в тишине, почти уже полной, отчетливо произнесла:
— Первую, пожалуйста, не надо. Я ее не готовила.
Божена возле меня пронзительно засмеялась, а из глубины столовой, от стола с напитками, просвистел фальцет органиста Здейсы:
— Silentium, Божена, или я тебя отсюда выведу.
Я увидел, как в конце салона испуганно поднялся дядя, спины гостей легонько лишь вздрогнули, и никто, кроме ректора консерватории, не оглянулся. Однако Божена, нацепив на лицо самое презрительное выражение, уже привольно раскинулась на своем стуле, вдруг напомнив мне голенастого лягушонка, еще недавно озоровавшего на берегах Влтавы либо у пролета Карлова моста, над Кампой, скрестила руки под округлостями своих грудей и закинула ногу за ногу: «Я готова, извольте начинать».
Поза изумительная, что правда, то правда, только хватило Божены ненадолго. Ее скрутило так же, как сначала и меня.
Вначале казалось, что Маркета задохнется в удавке волнения, которую Божена, улучив удобный момент, набросила ей на шею. Губы словно не слушались ее, голос, слабый, еле слышный, неприятно дрожал, на спинах впереди сидящих словно было написано — и я это мог прочитать, — как все с замиранием сердца ждут, что певица вот-вот рухнет в слезах или свалится в обмороке.
Лучше и острее, чем я, никто этого ощущать не мог. Я знал, что на ее месте я давно бы сбежал, опрокидывая все и вся на своем пути, в поисках укрытия, как загнанный зверь. Я мял свой огарок, давно уже превратившийся в бесформенный комок, — теперь уже в надежде, что Маркета все-таки потерпит поражение. Я уже представлял себе, как она упадет в обморок, расплачется или обратится в бегство! Пережив такой стыд, она ни за что на свете не захотела бы больше видеть Кленку, а может, и он не захотел бы встречаться с нею.
Однако Маркета была не из тех, кто сдается без боя, и даже не из тех, кто по душевной своей слабости бывает обречен терпеть поражения. От такта к такту голос ее креп и звучал ровнее, а в конце песни уже обрел свою обычную полноту и мягкость; то не был сильный голос, он не годился для больших гулких концертных залов, не был он создан и для того, чтобы заполнить ненасытную утробу театральных сцен, — то был голос камерный и пленительный, предназначенный для того, чтобы петь только самым близким людям, он обнимал тебя, будто обнаженные теплые руки. Усиливающийся дождь рукоплесканий хлынул сразу после исполнения первой песни.
— Прекрасно, девочка, — пророкотал басом ректор, — только в вашем горлышке оживают Кленковы песни. Он бы должен вам ноги целовать за эту прелесть, паршивец несчастный. Вы дарите нам свою душу, а ему показываете его собственную. Еще, пожалуйста, еще!
Маркетин голос мог ласкать и гладить кого угодно, но нас с Боженой он душил. Божена сбросила с себя маску неприступной гордыни и злобного презрения и рассыпалась, как пересохшее глиняное чучело. Она рассчитывала, что у нее достанет сил одним своим видом смутить Кленку и Маркету. Но как только Маркета взяла первые нотки, Кленка уже не сводил с нее глаз и начисто забыл, что Божена здесь, сидит напротив, и что если бы она только могла отворить врата ада и швырнуть туда его и Маркету — она тотчас сделала бы это. Теперь Божена беспокойно ерзала возле меня, опустив руки меж колен, и хрустела переплетенными пальцами. Впервые в жизни мои собственные мучения показались мне просто смешными, наверное, потому, что я видел, как вместе со мной они настигают и кого-то другого. Используя перерыв, возникший в связи с тем, что заговорил ректор, я наклонился к Божене и прошептал:
— Мы оба в одном мешке, как я погляжу.
Она взглянула на меня агатами своих зрачков.
— Как это?
— Вы любите Кленку, — медленно проговорил я, — а я Маркету. Да что нам теперь? Только страдать и смотреть, как из музыки и пенья расцветает совершенно иное чувство, не то, о котором мечтали мы. Печальный удел, не правда ли? И главное — мы бессильны этому помешать.
Скрещенные пальцы ее побагровели, с такой силой она стиснула их.
— Вы, может быть, и бессильны. Но я еще не отступилась. С чем это вы постоянно играете? Бросьте-ка, меня это раздражает.
Я показал ей почерневший стеариновый шарик — все, что осталось от огарка свечи.
— Что это?
— Была свечка. Наверное, я воображал, что так сомну и уничтожу тех, кого ненавижу, и вот что из нее, бедняжки, получилось.
— Смотрите-ка, да вы герой. Спрячьте эту мерзость.
Я послушно прячу шарик в карман, — в самом деле, нечего поддаваться слабости и делать из себя шута. Вынимаю носовой платок, чтобы вытереть ладонь и пальцы, к которым пристал стеариновый жир, и непроизвольно прижимаю его к носу. От него пахнет гарью притушенного фитилька, — вам знаком, наверное, отвратительный навязчивый запах, который издает тлеющий фитилек свечи, если его тут же не загасить, послюнявив подушечки пальцев. Маркета поет. Она уже обрела уверенность, ей ничего не страшно, и голос ее полон такой страсти, что хочется вскочить, заткнуть уши и бежать куда глаза глядят. Вы все, кто сейчас слушает ее, вы слышите только этот голос, он ласкает и чарует вас, а мы с Боженой слышим больше, мы слышим именно тот глубокий, певучий родник, из которого он берет свое начало.
Мы знаем, что это больше, чем песня, что это сражение сразу на нескольких фронтах. «Слышишь, милый, — говорит этот голос, обращаясь к Кленке, — разве я могла бы так петь, если бы не любила тебя сильнее, чем себя самое? В твоем сердце не смеет быть никто другой, кроме меня. Слушайте, люди, — будто бы говорит она остальным, — и поклонитесь силе этого искусства. Папенька, матушка, — восклицает она, — не препятствуйте моей любви, когда-нибудь он станет величайшим среди великих».
Чем мягче звучит этот голос, чем слаще его очарование, тем ужаснее во мне его отзвуки. Я больше не люблю тебя, Маркета, не люблю, а может, и вправду никогда по-настоящему не любил, а только поддавался наваждению твоей красоты, но я поставил на тебя все мое будущее, так неужели теперь я обречен только беспомощно смотреть, как сокрушает его основы шквал твоей любви к кому-то другому? Но что делать, как этому помешать? Я сжимаю лицо в ладонях, пальцами вонзаясь себе в веки, словно пытаясь выдавить глаза из глазниц. Меня загнали в угол, как когда-то крысу в нашей подворотне. Как поступила крыса, когда уже не было пути отступать? Она бросилась обидчику на грудь. Да, да, конечно, однако я был свидетелем того, чем это обернулось. Но все-таки дан ведь мне на что-то человеческий мозг?! Думай, думай, подлец! Мои ладони пропахли чадом паленого стеарина. Маркета поет, чад распространяется, как будто ты приотворил крышку ада, и оттуда душной волной повалил запах паленых копыт и сожженной козьей шерсти. Ну, пой, Маркета, пой, если можешь. Ах, вот бы славно вышло, я отчетливо вижу, как все это будет. Я вынимаю из кармана стеариновый шарик и нежно катаю его по ладони. Достаточно положить шарик на пылающую печь, чтобы видение стало явью.
Случай благоприятствовал мне, ибо случай чаще всего помогает там, где плод уж созрел и готов упасть. Апрельский день, когда Кукловы устроили концерт, выдался на редкость холодный; густая метель, будто спасающиеся бегством верховые зимы, все кружила и кружила по городу, оставляя после себя на тротуарах хлюпающую под ногами снежную кашу, а в воздухе — гриппозный холод и сырость. В столовой затопили большую изразцовую печь, выступы которой были забраны красиво изукрашенными решетками. И на этих выступах, со стороны стены, имелись чугунные плиты, как на обычной кухонной плите; они были сделаны для того, чтобы испускать тепло раньше, чем разогреются медлительные изразцы. Ну-ка, подойди к печке и незаметно положи на эти плиты стеариновый шарик. А что дальше? Ах да, ведь это же всего-навсего глупейшая мальчишеская шалость, и только. Пускай, но что дальше? Эта любовь еще не окрепла, у нее не было времени закалиться, сражаясь со страстью или преодолевая препятствия, и каждая капля грязи, которая брызнет на нее, может ее очернить, испачкать. Да разве это такая любовь, что не выдержит мелких глупых уколов и смешных неприятностей? Кроме того, тут еще дядя. Какое впечатление это произведет на него? Получилось бы вовсе не плохо, что там ни говори, но ведь сам ты этого не сможешь сделать.
Маркета допела вторую песню, и теперь гости аплодируют уже не затем, чтоб придать ей отваги, но в полном восторге. Ректор встал, кланяется Маркете, просит разрешения поцеловать ей руку, Маркета протягивает ему ее и счастливо смеется. Божена, сидящая рядом со мной, готовится встать.
— Я ухожу, — говорит она.
— Вы не посмеете, — шепчу я ей, — это похоже на бегство.
— Ну и ладно, а я ухожу и — все.
Я пытаюсь подойти к ней с другого боку. Пропускаю ее и говорю равнодушно:
— Собственно, что мне до того — уйдете вы или не уйдете? Не очень-то вы смелы, однако. Поле боя свободно, и Маркета споет победную песнь.
Божена бледнеет, представив себе Маркетино торжество.
— Она ее еще не спела, — говорит Боженка, давая понять, что в ее словах прозрачный намек на будущее, чуть более отдаленное, чем сегодняшний вечер.
Но я не хочу позволить ей лишь слегка скользнуть по столь безграничному простору необязательных и ни к чему не обязывающих угроз и мстительного тумана, который бог знает когда сгустится настолько, чтобы из него можно было нанести удар.
— Положим, и вообще не споет.
Словно ветер порвал занавес, и Божена, заглянув в пропасть, увидела скрытое там такое, чего даже не смела допустить.
— Как вас понимать?
— Плохо потушенная свеча. Помните? Иногда она вам так мешает, что вы не в силах сомкнуть глаз.
Раскрыв ладонь, я перекатываю стеариновый шарик, а Божена смотрит на него, силясь понять, о чем идет речь. Она уже опомнилась от удара, который нанесло ей ее собственное воображение. Я даю ей время, чтоб она самостоятельно разгадала загадку, которую я ей задал, и вижу, как ее взгляд подергивается брезгливостью.
— Это гнусно и низко.
— А что вернее ставит любовь под угрозу?
— Если бы я сама сделала такое, то замарала бы свое чувство.
— Я ведь ни на что вас не подбиваю. Вот пришло в голову — и все. Можно с этой идеей поиграть и отбросить. Может, другие в таких случаях представляют себе бутылочку яда, а еще кто-нибудь — удар ножом.
— Замолчите!
Смотри-ка, милочка, мы угодили в цель. Значит, яд или нож — это не низко и не гнусно. Мерзавка. И как она смеет говорить мне подобное? Низко и гнусно! Что же, я сам этого не знаю? Но сколько такого низкого и гнусного творится на свете и сколько невысказанных, задуманных и неосуществленных скверностей люди носят в себе? Но предпочитают молчать.
Маркета поет, голос ее — мягкий, бархатный поток тоски и нежности — сливается, целуясь с аккордами, вылетающими из-под пальцев Кленки.
Печаль «Песен странника» (я знал, что песня эта возникла во время зимних гастролей Кленки в Москве) — это череда отчаяния и надежды, сила страдания, что вновь очищается в купели желания, отзвук людских глубин, пьющих красоту с неутолимой жаждой алкоголиков, — все это призывно звучало в едином сплаве поэтического текста, клавира Кленки и голоса Маркеты, будто пастушки перекликались в осенних полях; через меня словно катились волны колокольного звона в сумерках вечернего города. Мог ли я ответить на это, если огромная безобразная жаба расселась у истока моих чувств и жадно заглатывала любую чистую струйку, оставляя только грязь? Проигрыш опустил свои тяжелые руки мне на плечи и согнул меня в три погибели, сокрушая бессильной яростью.
На душе у меня было тем пакостнее, что я не менее прочих ощущал эту красоту, но всех она опьяняла восторгом, а меня осыпала отравленными стрелами. На глазах у нас венчалась эта пара, удаляясь настолько далеко, что никто не мог последовать за ними, — там они уже были укрыты ото всех, как звезды за облаками. В печати эта песня появилась с посвящением: «М. К.» — и была едва ли не лучшей песней всею цикла. Исполняя ее, Маркета будто бы истаяла в собственном голосе, растворившись в его тонах и звуках.
Ну так, шевелись, ничтожество, и соверши задуманную пакость, если ты еще не растерял своей отваги. Я все глубже опускаю руки меж колен, вот что творится со мною, уж и самую ничтожную низость боюсь совершить, а ведь другого пути для меня нет. Покориться, пережить проигрыш и смолчать?
Я слышу рядом участившееся жесткое дыхание Божены, словно она единым махом одолела пять этажей. Вот она протянула руку, ощупывая мой рукав, ищет мою ладонь.
— Дай сюда!
— Это грабеж! — восклицает ректор, как только Маркета смолкла. — Скрывать дома такой клад — это грабеж! Она должна прийти к нам, это я вам говорю, пан Кукла, и в один прекрасный день Маркета будет так же принадлежать всем, как и Кленка.
По дядюшке видно, что в нем борется отцовская гордость, столь явно польщенная, и бунт против непривычной мысли, будто его дочь могла бы стать профессиональной певицей. И в этом гаме, когда слушатели обращаются друг к другу и каждый считает своим долгом высказать нечто похвальное, Божена поднимается со своего места и выходит. Я поднимаюсь тоже и встаю рядом с дядей.
— Куда подевалась эта Здейсова девка? — спрашивает он.
— Ей показалось, что папаша чересчур увлекся напитками. Пошла его отвлечь.
— Черт попутал меня пригласить их нынче! Да разве я мог подумать, что этот неисправимый пьянчуга превратит и мой дом в питейное заведение? А девка — истеричка, правда? Собственно, какие у нее счеты с Маркетой? Ведь они едва знакомы.
— Наверное, ревнует к Кленке, — высказываю я свое предположение.
Дядя с трудом сдерживает взрыв ярости.
— Пусть проваливает с Кленкой вместе! В последнее время у меня от него в глазах рябит. Черт побери весь этот вечер! Этот сумасброд ректор еще собьет мне Маркету с толку.
— Ну, а теперь тихо, слушаем дальше, — басит ректор, самочинно присвоивший себе роль режиссера.
Гости затихают, и Кленка берет вступительные аккорды следующей песни.
Над мягко взволнованной гладью тихого среднего регистра рояля льется Маркетин голос. И в эту минуту мои ноздри улавливают первую волну гари.
Дядя, стоящий рядом со мной, беспокойно втягивает воздух и тихонько фыркает, думая, что это только ему почудилось, что от запаха можно избавиться. Я вижу, как напрягаются шеи гостей, запах предательски и подло прокрался в их ряды, они не могут разобрать пока, чем это объяснить. И не рискуют даже шевельнуться, сидя на шипах своих сомнений и неприятных предчувствий.
Запах уже коснулся и Кленки с Маркетой. Маркета силится не обращать на это внимания, но в глазах Кленки растет выражение ужаса. Запах накатывает волнами, все более плотными, удушающими, едкими. Чад будто от множества погашенных свечей, тошнотворный, въедливый запах сгоревшего жира.
— Да что же это такое, господи боже? — шепчет дядя.
Уже слышится первое приглушенное покашливание из рядов гостей, Маркетин голос, которая приготовилась взять тоскующее высокое «соль», вдруг сдавленно запинается, как будто кто ударил певицу по напряженному горлу, и раскатывается в приступе удушливого кашля. Тут уж все гости в страхе поднимаются со своих мест, взбешенный ректор гремит:
— Черт возьми, Кукла! У вас там что-то горит или сало жарят, голубчик!
Дядя обнаруживает беспомощность, которая охватывает мужчин в те мгновения, когда вероломные домашние или кухонные домовые распустятся и начинают шастать своими неисповедимыми путями.
В ответ на недоумение гостей он растерянно разводит руками.
— Прошу уважаемую публику тысячекратно извинить нас, я в самом деле ничего не могу понять. Матушка, — обращается он к тете, — что бы это могло значить? Разумеется, ничего серьезного. Прошу уважаемую публику успокоиться. Сейчас все будет в наилучшем порядке.
Дядя произнес обещание, которое, как вскоре оказалось, он был не в силах сдержать. Напротив, становилось все хуже и хуже. Чаду прибывало с ужасающей быстротой, как будто кто нагонял его сюда кузнечными мехами. На свету уже стали заметны редкие переливающиеся струйки дыма, напоминающие разводы масла в грязной речной воде.
Приступы кашля перескакивали от одного к другому, и встревоженное общество во главе с бледной от волнения тетушкой хлынуло в столовую.
Ей навстречу зазвучал громовой сигнал пожарной команды, в совершенстве воспроизведенный органистом Здейсой. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения ректора, который заметно недолюбливал органиста, — очевидно, ненависть возникла оттого, что некогда он обидел этого человека, не проголосовав за его назначение профессором. Подойдя к нему и отбросив все светские условности, ректор загремел:
— Ведите себя прилично, приятель, а если вы пьяны — идите домой.
Органист поднял безупречный черный квадрат своей бороды и просвистел:
— Пьян, господин Магнификус? Я трезв, как папа, трезвее, чем целый конклав кардиналов. Полбутылочки коньячку только и выхлебал всего-навсего.
Ректор повернулся к нему спиной и, пробившись к дяде, проворчал, но так, чтобы все услышали, в том числе и Здейса:
— Зачем вы пригласили эту пьяную свинью? От него так и жди какого-нибудь непотребства.
Возмездие не заставляет себя долго ждать.
— Хрю-хрю, ректор, хрю-хрю, фью-фью! — Органист изобразил хрюканье свиньи так же совершенно, как раньше пожарную сирену.
На эту импровизацию я, конечно, не рассчитывал, ну так что ж, она возбуждает всеобщую панику, что и требуется. Нет, сегодняшний вечер уже никому не спасти, кажется, все подлые силы коварства объединились, чтобы завершить успех моего дела.
Лакей, кухарка в белой наколке, тетя и дядя, вьются возле печей, отыскивая источник вони.
— Наверное, кто-то бросил на чугунные плиты свечку, хозяйка, — выносит кухарка свое профессиональное суждение. — Тут уж ничего не поделаешь, будет смердеть, пока до конца не выгорит.
— Не считайте ворон, приятель! — рявкает дядя на лакея, который стоит безучастный, как пень, и, очевидно, огорченный происшествием, потому что, на его взгляд, оно прежде всего оскорбляет его достоинство. — Откройте, по крайней мере, окна.
Но апрельский ветер, подвыпивший гуляка, гонит по улице всполошенное стадо снежинок, дождь и слякоть. У-у, ха-ха, ты, подгулявший негодяй, не видишь, куда лезешь? Разве это годится, так-то пугать благородное собрание? Это тебе что, кабак, где ты можешь сплясать свою каламайку? Занавеси взлетели и хлопают о стену, как флажки. Ах, безобразник, он и край скатерти забросил на стол, что ломится от яств, до которых никто не дотронулся, плюет тяжелыми водянистыми хлопьями и трясет из своего мокрого мешка мелкими брызгами на паркет, натертый до зеркального блеска. Ничего уже из этого праздничного вечера не получится, холод пробирает присутствующих до костей, он только чуть остудил смрад в зале, но вони не убавил.
— Свечка, брошенная на чугунные плиты, — басит ректор, — это же неслыханное злодейство. Кто же мог ее туда положить? Это же покушение! Кому-то важно было испортить вечер и помешать Маркете…
Ректор бросает это не так просто — в пустоту, он повернулся лицом к Здейсе и его дочери. Чудится, будто вот-вот он поднимет руку и укажет на них пальцем.
— Само собой, это не сделалось, — продолжает он, как на допросе, который в то же время выглядит и обвинением. — Кого же не было с нами, когда Маркета пела?
— Пожалуйста, голубчик, — в тревоге гудит за его спиной побледневший дядя. — Не будем же мы сейчас выяснять отношения.
И в этот момент раздается хриплый от возбуждения и визгливый голос кухарки. Она в самом деле подняла руку и пальцем показывает на Божену Здейсову.
— А вот эта самая барышня поднялась со своего места и вертелась вокруг печки. Мне-то сразу не стукнуло, чего она там делает.
— Позвольте, голубушка, — кричит дядя, уже не владея собой. — Кто вас спрашивает? Уходите!
Взгляд Божены, блуждавший где-то по потолку, спускается, натыкается на лица знакомых, которые теперь повернулись к ней, и упирается в пол. «Вот бы теперь оказаться здесь Маркете, — мелькает у меня в мозгу, — протянуть ей руку помощи, защитить от злобы остальных».
Ах, как это было бы благородно и прекрасно, хотя в душе у меня взвыло бы что-то, будто побитая собака. Но Маркеты нет. Заперлась, наверное, в своей комнате и плачет с отчаянья.
Божена делает неуверенный шаг в сторону, кажется, она пытается убежать, но тут Здейса хватает ее своей страшной лапой, сжимает ей запястье и притягивает к себе. Он отводит другую свою руку — ах нет, он не хочет ее ударить, это только вступление к преувеличенно низкому поклону.
— Проси у благородных гостей прощения, бесстыдница. Обесчестила ты меня, испортила чудный вечер избранному чешскому обществу. Не попросишь, небось закоснела в своем бесстыдстве и злобе. Ну что же, сам покорюсь за тебя: прошу прощения, уважаемые дамы и господа и вы, Магнификус. Мы — люди темные, такими вот нас и принимайте, а мы не в свои сани уселись.
Он еще раз отвешивает глубокий поясной поклон, дергает Божену и уходит, волоча ее за собой, как провинившуюся школьницу.
Гости поворачиваются, расстроенные. С них уже довольно переживаний на сегодняшний вечер, тошно от этого зрелища, — досада показывает свой красный павианий зад.
В дверях, ведущих из салона в столовую, стоит Кленка. Он считает себя виноватым во всем, страдание исказило его лицо, морщины словно кто-то прочертил свинцом и разрисовал серым соусом. В эту минуту забыто было и про открытые двери, озорной ветер буянит, не переставая, занавеси развеваются, мечутся и хлопают, словно паруса на покинутом корабле, скатерть хлещет по столу с нетронутыми яствами, размазывает майонезы и кремы, а теперь закружил по комнате вихрь, и вот уже одна из высоких стройных, ваз, перегруженная длинными стеблями гвоздик, катится, изливая свое содержимое в блюдо с пирожными.
Здейса добрался до передней, но там ему уже никто не открыл, он распахивает дверь сам и готов вытолкнуть Божену перед собою. Но девушка неожиданно и резко дергается, вырывается из родительских тисков и мчит прочь.
Скрипнули и хлопнули двери на лестнице. Здейса стоит, будто не понимая, что случилось, потом хватается за голову в бессильном отчаянии и свистит жалостным фальцетом:
— Кленка! Еник! Бога ради! Как бы она над собой чего не умудрила.
Кленка вздрагивает, словно его ударили, но не трогается с места. Понимаю, приятель, какие гири висят у тебя на ногах и почему теперь тебе так трудно сделать то, что прежде было бы естественно.
— Еник, умоляю!
Гости уже раздвинулись, образовав проход, и, подхлестываемый их неотступными взглядами, Кленка наконец устремляется по этой улочке вперед и выбегает из дома.
IX
Давно пробило полночь, а я не различаю даже, гудит ли еще над крышами ветер, либо уже — лишь время да ночь. Как паук свою сеть, я сную, мерю шагами пространство от окна к двери, туда и обратно, снова и снова. Я уж давно научился ходить неслышно, так что никто подо мною не ощущает моих шагов.
Огня я не зажег. Хожу в темноте, хорошо различая то, что хочу различить. И вообще — разве уснешь после такого вечера? Кто из актеров, принимавших в нем участие, уснет сегодняшней ночью? Единственно, чего мне недостает для полного удовлетворения, так это разгуливать по их мыслям так же, как я теперь расхаживаю по своему чердаку. Память о происшедшем еще обжигает и жжет, я мысленно перебрасываю его, как пастушки перебрасывают с ладони на ладонь картошку, вынутую из горячей золы. Гордость и тщеславие играют во мне, снова мне удалось вмешаться в чьи-то чувства, подточив их неприметной подлостью. Мне некому задать свой вопрос. И я спрашиваю у темноты, одиночества, взблескивающих и пропадающих звезд, пустоты, которая переполняет меня так, что я едва не лопаюсь с треском, и у сокрушающего меня ужаса: ответьте, что это — бессилие и слабость? Но можно ли так оценивать случившееся? Не было ли это лишь мелкой победой в ничтожной драчке, когда настоящая решающая битва еще впереди и ее легко проиграть? Не слишком ли я склонен обманывать себя и чересчур преувеличивать затруднение, от которого пострадавшие быстро опомнятся?
Рано утром меня разбудил стук в дверь. Он переплелся с последним из бесчисленных сновидений, во что под конец ночи обратились мои неспокойные и напряженные раздумья. Постукивание в дверь слилось с ударами — некто незнакомый и страшный, герой моего сновиденья, обрушил эти удары на двери, за которыми я корчился от страха, держась за ручку изо всех сил, но силы, однако, убывали слишком быстро. Я сел, дико озираясь; уснул я в платье, жесткий воротничок сдавил мне шею. Будильник, стоявший на стуле возле моей постели, показывал без пятнадцати восемь — час, когда я в иные времена, торопясь, поспешно глотал свой утренний кофе в недалеком ресторане.
Я едва не вскрикнул, увидев, что ручка двери шевелится. Неужели это все еще сон?
Двери открылись — я никогда не запирал их, этот вид страха был мне не знаком, на своем чердаке я чувствовал себя вроде бы в абсолютной безопасности. В дверях стояла тетя.
Дневной свет беспощаден к ней. На тете — черное платье, она бледна, как воск, и, появившись из серого провала чердачной лестнички, выглядит так, будто скончалась сегодняшней ночью и теперь пришла меня пугать.
Однако голос ее звучал по-прежнему холодно и жестко, что стало привычно для нее в последнее время.
— Молодой человек не пойдет сегодня на работу?
— Проспал, — отозвался я, смиренно извиняясь и оправдываясь. — Никак не мог от волнения уснуть сегодня.
— Что это тебя так разволновало? Не мог найти свечку?
Я затаил дыхание. Полицейская ищейка и та не могла идти по следу быстрее и с большей уверенностью. Я уже слышал глубокое, гортанное ворчанье поражения, вот-вот готового обрушиться на мою голову. Секундное колебание означало мою гибель, проблеск страха выдал бы меня тете — на ее суд и расправу. Я должен был быстро пройти по тонкому острию ее неотступного взгляда и не поддаться головокружению, готовому свалить меня с ног.
К счастью, в моем нетопырином гнезде никогда не было недостатка в огарках свечей, я зажигал их чаще, чем керосиновую лампу.
Иной раз и несколько свечей сразу, расставив их по разным углам. Как раз на стуле возле моей постели стоял опрокинутый стакан, а на его дне в лужице растекшегося стеарина чернел обгоревший фитилек. Его отраженье мелькнуло в сетчатке моих глаз, хотя я ни на один миг не отвел взгляда от тетиного лица. Я преисполнился пренебрежения и уверенности.
— Какую свечку, тетя? — удивленно протянул я. — У меня их много про запас, а одна — всегда под рукой.
— По-моему, под рукой они у тебя чаще, чем нужно. Хотела бы я знать, откуда Здейсова девка взяла вчера стеарин, который бросила на печку. Не принесла же она ее с собой, в этом сомнений нет никаких. У нее даже сумочки не было — носовой платок она держала в руках.
В ту минуту я проклинал ее чисто женскую наблюдательность и сообразительность. Если бы меня спросили, как была одета Божена, я не мог бы описать ее наряд достаточно точно, хотя просидел с ней бок о бок почти целый вечер. Была у нее сумочка или нет? Я просто не обратил на это внимания, а тетя, едва удостоив ее одним-единственным взглядом, запомнила все. Попробуй схорони что-нибудь от таких глаз, и все же я не смел обнаружить не только слабости, но даже намека на неуверенность. В голове у меня гудело, и гул этот поднимался откуда-то из глубочайшей пропасти, которая разверзалась у меня под ногами.
— Откуда мне знать? И почему ты именно меня спрашиваешь об этом?
Тетя поднимает руку, рука тянется к шее и несколько раз поглаживает золотой крестик, висящий на золотой цепочке. Наверное, допытывается у бога, справедливо ли, не грех ли так настойчиво преследовать меня своими подозрениями. Однако результат этого совета для меня неутешителен.
— А кто вчера прямо к нашим дверям нес зажженную свечку, будто пугая духов?
Я не удивился, я, собственно, ждал этого вопроса все то время, пока тетя стояла и допрашивала меня. Да и что удивительного, если после подобных происшествий в семье кухарка вспомнит обо мне и расскажет тете.
— Хотела бы я знать, что с этой свечкой стало потом, — настаивает тетя.
Я вслепую дотягиваюсь до стоящего рядом стула и торжествующе поднимаю опрокинутый стакан.
— Вот что, — объявляю я, следя, чтоб не слишком ликовал голос. — Я освещал себе ею дорогу домой, прилепил сюда, и она светила, пока не выгорела. Теперь от нее остался лишь маленький огарок.
— Трудно утверждать пока не схватишь вора за руку. Ты скользкий и больно хитер для меня, старухи. Но бог не терпит ни хитрых, ни скользких, его рука достаточно шершава, и в один прекрасный день ты в ней застрянешь. Я даже дяде не могу высказать своих подозрений, будь я стократно убеждена в своей правоте. Он мне не поверит. Я не могу взять в толк, чем это ты его так к себе расположил.
Я еще весь трепещу от страха, но уж слишком уверен в победе и не в силах превозмочь торжества.
— Усердной работой, должно быть, — отвечаю я, насмешливо и вызывающе.
— Возможно, что и работой, — допускает тетя. — Если такие люди, как ты, поставили себе цель, они могут все, даже работать, чтобы добиться своего. Я как-то уже говорила, что думаю на твой счет, и сейчас повторю еще раз: ты не встрянешь больше на пути Маркеты и Кленки. А если попытаешься, я найду способ тебя отсюда спровадить.
Глаза у тети полыхают, в них светятся исступление и непривычный блеск.
— Мы обязаны способствовать божьей воле, отстраняя препятствия, которые встают на ее пути. И если господь трудится ради нас, то и нам негоже глядеть на его работу сложа руки. Я вижу изъявление его воли в том, чтобы Маркета вышла замуж за Кленку. На доме этом тяготеет грех. Грех богатства, которое не было нажито одним лишь честным трудом. И мы можем снять его, если хоть одного из пострадавших, кто на самом деле это состояние добывал, сделаем компаньоном. Верую, Кленка послан нам самим богом, чтобы через его посредство мы заплатили долг остальным.
Про себя я соображаю, что бы, наверное, сказал сейчас дядя, услышав это удивительное исповедание веры. Но идти к нему и рассказать обо всем я не могу, так сразу можно проиграть в его глазах. Какой он ни есть торговец, в обычных человеческих делах он слишком щепетилен и порядочен, чтобы потакать доносчикам. Но и так просто, за здорово живешь проглотить тетино заявление я тоже не могу. И, не сдержавшись, говорю:
— Бедный Кленка!
— Отчего это он бедный?
— Да потому, что один из вас его гонит за дверь, а для другого — он хорош, вроде как агнец, который должен искупить семейные грехи. Бедный Кленка и бедняжка Маркета. Очень мало обрадовало бы ее, узнай она, по каким причинам мать, собственно, потворствует ее любви.
Тетя, в недоумении поморгав, отводит взгляд от моего лица. Мгновенье блуждает он по соседним крышам, облитым светом утреннего солнца, где ветер разбрасывает слабеющие дымки запоздалых завтраков. В тете уязвлена простая правда и доверчивость набожного человека. Правая рука ее снова заскользила по груди, отыскивая крестик, и погладила его. А губы, ослабев, опустились и на несколько мгновений сделались снова мягкими и женственными, но потом снова поджались, вытянулись в привычную ровную линию.
— Подлец! Ведь испоганит все, на что ни поглядит, к чему ни прикоснется!
Маркета не спустилась в магазин ни в этот день, ни назавтра. И Кленка у нас не появлялся. Но когда на следующий день я пошел обедать, мне показалось, будто на отдаленном углу промелькнула пола его рыжеватого пальто. Я, конечно, побежал туда, но, достигнув нужного места, ничего не нашел и тщетно оглядывал улицу. Наверное, я обманулся, а может, и Кленка, тоже увидев меня, скрылся в одном из темных подъездов.
Дядя плотно отгородился завесой молчания, и поскольку мне не хотелось напоминать ему про тот роковой вечер, раз он сам о нем не вспоминал, то я и не мог узнать о том, что теперь сталось с Маркетой. Беспокойство не давало мне покоя. Не покончено ли уже со всем, ведь Маркетина стыдливость и девичья гордость мещанской дочки были ранены столь глубоко, что даже у любви недостанет сил победить обиду. А Кленка? Лишь на первый взгляд может показаться, что события прошедшего четверга коснулись его меньше, чем Маркеты. И слепому должно бы быть ясно, что ему мстила отвергнутая возлюбленная. Виноват ты тут или нет, попробуй-ка объясни девушке, перед которой у тебя горло сжимается от страха, даже если ты собираешься выдавить из себя самый обычный пустяк, вроде того, что сегодня, мол, хорошая погода.
Рассуждая так, я пришел к твердому заключению, что в этом любовном объединении Кленка — более слабое звено, чем Маркета, и что, продолжая свою разрушительную деятельность, я должен начинать именно с него. «Наверняка в нем есть нечто взрывчатое, вулканическое, — убеждал я себя, — как во всех музыкантах, по утверждению знатоков — нечто такое, что побуждает их действовать немедленно, хотя завершением может быть и катастрофа. Более всего мне нужно, наверное, опасаться Маркетиной неуступчивости и упорства. Как только она выплачет все слезы, припасенные для этого случая, то опять примется за свое: дайте мне Кленку, хотя бы вопреки всему свету.
Поэтому я должен увидеть Кленку, пока меня не опередила Маркета».
Так я и предполагаю поступить, но, по обыкновению, все развивается иначе.
На третий день вечером кто-то тихонько пробрался к дверям моего чердака. Одиннадцатый час, дом на запоре, кто бы это мог быть? Впервые за все время, пока я обитаю тут, мне приходит в голову мысль о ворах. Наверное, кого-то соблазнило белье, висящее на чердаке. Я уже готов повернуть ключ в замке — ничего-де и знать не знаю. Я ведь тут не затем, чтоб караулить чужие вещи и совать свой нос, куда не след. Но неведомый гость остановился как раз у моих дверей, мне слышно его взволнованное и прерывистое дыхание. Скорее всего, он знает, что я дома, и хочет убедиться, сплю я или нет. И тут, в тот момент, когда я начинаю поворачивать ключ, незнакомец дважды легонько стучит в дверь.
Я приоткрываю ее, и в комнату проскальзывает Маркета так поспешно и в таком испуге, будто кто-то преследует ее по пятам.
Дела творятся невероятные, мир сотрясается в своих основах, едва не рассыпаясь в прах. Воспитанная в монастыре дочь одного из известнейших пражских патрициев тайком, ночью крадется на чердак к молодому человеку! Я бы рассмеялся, если бы этот неожиданный ночной визит не потряс меня самого. Я пытаюсь, сколько могу, усмирить свое волнение и не подать виду, будто ее приход меня вообще хоть сколько-нибудь удивил. Пододвигаю ей стул.
— Садись, Маркета.
Она отрицательно трясет головой и стоит, опершись спиной о дверь. Могу ли я представить, каких усилий стоило ей подняться сюда и переступить мой порог?
— Я должна сейчас же уйти, Карличек. Наши могут проснуться.
Под глазами у нее пролегли тени, где скопилась вся темень бессонных ночей. Правда, мне, может быть, только так кажется, стол с лампой от нее слишком далеко. Но для меня ее лицо и локоны лучатся светом, хоть всю ее, целиком, окутайте тьмою, я все равно буду видеть ее так же ясно, как при блеске солнца.
— Что скажешь?
— Я послала Енику письмо, но оно вернулось обратно. «Адресат выбыл» — стоит на конверте. Что с ним, как по-твоему?
Я пожимаю плечами.
— Трудно сказать, но после того, что произошло, он не мог остаться у Здейсов.
У меня тут же мелькает мысль, что этим самым естественным разъяснением истины я, собственно, приношу ей облегчение и надежду.
— Впрочем, как знать, может, он вообще исчез из Праги. Стыдно показаться на люди.
Она вздрагивает, резко отрицая жестом подобное предположение.
— Он не делал ничего такого, чего нужно было бы стыдиться.
— Ну, об этом лучше ему знать. Только вся Прага наверняка болтает, что Кленке отомстила покинутая возлюбленная, а если он еще хоть немножко мужчина, то ему стыдно прежде всего за то, что в эту историю он и тебя впутал.
— Никуда он меня не впутал, он и не предполагал, что эта девчонка выкинет этакую штуку. Я знаю, любит он только меня одну.
— В таком случае, он давно должен был бы все объяснить и извиниться.
— Да нет, не так, Карличек. Все ты перепутал. Ему, конечно, неловко и стыдно, как ты говоришь, но ведь стыдиться-то нечего. Вот это и нужно ему растолковать и обо всем договориться. Я должна поговорить с ним. Карличек, пожалуйста, найди его и передай ему это письмо.
Я, не отвечая, смотрю на пламя керосиновой лампы. Оно образует форму сердечка. Пылай, сердце, пылай! Только мне и выступать в роли посредника! Господи Иисусе, как ты мной играешь! Внезапный порыв ветра, поток сквозняка, подобно скорбному вздоху, проносится по чердаку, и в какой-то из потолочных балок раздается звонкое потрескивание. Будто сама ночь в тяжком забытьи поворачивается на своем беспредельном ложе. Мне не нужно даже оглядываться, я чувствую, как Маркету, стоящую у дверей, бьет дрожь.
— Карличек!
Ну, что же ты еще тут стоишь? Ну иди же, иди, моя белая овечка, конечно, я пойду к твоему милому, я и так бы пошел, но с поручением от тебя — это много лучше. Ах нет, погоди, постой еще, всякий раз, когда ты уходишь, мне кажется, будто больше я тебя уже никогда не увижу, всякий раз время проваливается во мне, и ты утопаешь в его омуте, всякий раз — будто навеки. Помедли еще, хоть ты и ранишь меня, хотя красота твоя и протравливает в моем сердце твой образ кисточкой, смоченной в едкой щелочи.
Она ушла, а ночь все стенала над крышей, стенала она и у меня в душе.
Я долго сидел, не сводя глаз с двери, за которой она исчезла. Ее уже нет там, одна рама и полотно остались, а образ вобрала в себя тьма.
Я верчу в руках письмо, которое она оставила. «Адресат выбыл». О, если бы тебя навеки поглотила черная тьма!
Господи боже, какой ты искуситель! Наверное, полюби она меня, я стал бы лучше. День рассвел бы во мне, и я научился бы смотреть на мир, как все люди. А что, разве мне не хочется быть среди них? И разве с тех самых пор, когда во мне пробудилось сознание, я мечтал о чем-нибудь другом? Только бы стать одним из них, быть, как они. Я верчу письмо в руках. Какое оно тяжелое, как жжется, его пылкое содержание прожигает конверт. Отчего на нем вместо «Я.-Б. Кленке» не написано мое имя? Сразу все стало бы на свои места.
На самом деле, видишь ли, адресат вовсе не пропал без вести, он обосновался здесь и давным-давно ждет такого письма, чье ядро прожигало бы свою оболочку. Если бы на конверте стояло мое имя, какой световой ливень обрушился бы на меня, когда я открывал бы его, он спалил бы и смыл во мне все, что следует смыть и спалить. Но — увы! — не прольется белый очистительный свет. Тьма вспыхивает во мне, и разливается черный свет, и снова я бреду своим путем, длинным, нескончаемым темным коридором, и нигде ни щербинки, чтобы развиднелось. О, стань ядом то, что могло быть спасительным лекарством, я иссох, я должен утолить свою жажду, даже ценою жажды смертельной.
Я поставил на спиртовку немного воды в кастрюльке, где зимними вечерами иногда согревал себе чай, и над паром разлепил конверт.
Нужно ли было читать это письмо для того, чтобы вся боль и злоба, что тлели во мне, разгорелись еще сильнее? Так же как первое признание в любви, которое мне пришлось выслушать недавно, слова любовного послания, первого любовного послания, прочитанного мною, были обращены к другому, тосковали по другому. Я нашел в нем именно то, чего более всего боялся. Маркета не ведала ни поражения, ни отступления.
«Дорогой мой, отчего вы все еще не откликнулись? Чего вы боитесь? Я уверовала в Вашу любовь и буду верить в нее всегда. Все прочее — такие пустяки и глупости, через которые мы должны уметь переступать. Вам ничего не нужно объяснять. Мне хочется лишь одного — видеть Вас и говорить с Вами».
Я снова и снова перечитываю эти слова, которые обращены к другому, ночь шумит и вздыхает во мне и вокруг меня, я тешу себя иллюзией, я выкрал чужую любовь и плавлю ее чистый металл. Легче легкого снова заклеить распечатанное письмо, но из памяти никогда этих слов не изгладить. Тьма нашептывает их пылающими устами, а ночь хохочет надо мною и во мне.
X
Завтра — воскресенье. Я стою перед храмом Крестоносцев и жду, когда кончится большая месса и органист Здейса выйдет вслед за потоком верующих. С утра выглянуло солнце, веселое, лучезарное, какое-то праздничное. Это впечатление создают звуки и свет. Рыжая дымка налившихся почек поднимается над черными стволами деревьев, а кое-где уже шумит молодая зелень свежераспустившихся листьев. Я расхаживаю по небольшой площади возле Мостецкой башни; пока не отзвучат последние аккорды органа, мне нечего бояться прозевать Здейсу.
Двери храма открыты, звуки органа и пенье доносятся даже сюда, ко мне, а внизу подо мной гудит необузданная весенняя, разлившаяся река. Чувствуешь, как все здесь слитно? Озаренный солнечными лучами Град, свидетельство силы, возросшей на корнях веры; властвовать, друг, можно, лишь опираясь на силу, рожденную любовью и доверием; у этого бурливого потока и у жизни — свои весенние паводки, а тебе хотелось бы использовать их только ради своей выгоды — эту весну, коченеющую на ветвях, хрупкую, но и могучую в своей надежде, шум крыл благочестия, устремившегося из псалма к небу и возносящего все сердца к одному средоточию. Собственно, почему я не вошел в костел? Скорее всего, мне показалось, что там я попадусь кому-нибудь на глаза, да и к чему?
Уже смолкли пение и звуки органа, лишь шумит река, цокают копыта лошадей, влекущих тихо покачивающиеся экипажи, прогрохочет вдруг из-за угла трамвай, распугивая металлическим звоном все, что есть вокруг тихого, умиротворенного, обещанного вечности, все, чему еще хотелось бы не спешить, пребывая в забытьи и покое.
Поток верующих медленно течет из врат храма, разливаясь и незаметно пропадая в разных направлениях. Давно уже скрылся последний молельщик, и я уж начинаю побаиваться, не ускользнул ли Здейса через монастырские врата, но тут органист появляется на пороге вместе с церковным сторожем. Они разговаривают шепотом, понимающе и доверительно ухмыляясь друг другу. Что может быть общего у этого, по всей видимости, хитрого кощея и пройдохи с лучшим пражским органистом? Наверное, хлещут вместе где-нибудь на опустевших хорах. У людей ведь есть потребность в дружбе — разве я сам не достаточно испытал это на собственной шкуре? А сотоварищи по искусству, к клану которых Здейса принадлежал, отворачивались от него.
Завидев меня, Здейса мгновенно прерывает свою болтовню, небрежно машет сторожу на прощанье, — тот в ответ лишь смиренно кланяется, и шагает мне навстречу.
Облитый светом юношески дерзкого апрельского солнца, органист выглядит теперь еще более гротескно, чем прежде. Все на нем как бы еще больше почернело, залоснилось, истрепалось. Одет Здейса в свой обычный сюртук, но высокий засаленный цилиндр, непрочно сидящий на его гриве, делает музыканта похожим на владельца магазина похоронных принадлежностей или потерпевшего крах владельца балагана. Выставив вперед правое, более низкое, плечо, он идет, будто толкая перед собой незримую повозку.
Самая короткая трубка органа громыхнула в его груди.
— А, посол его величества пришел известить провинившегося дворянина, что тот помилован и может вновь вернуться ко двору?!
Из чащобы его бороды вырвались пары рома и обволокли меня. Сердце органиста плыло в них, исполненное счастья и готовое примириться со всем белым светом. Я завидовал ему в эту минуту, уверенность в собственной безопасности он явно черпал из самого себя, или, вернее — из плоской бутылочки, помещавшейся в нагрудном кармане его редингота.
Я отвернулся, чтобы глотнуть свежего воздуха, и сказал:
— Бросьте, Здейса, вам вовсе нет надобности ждать чьей-то милости. Его величество слишком хорошо знает вам цену, а это для него — самое главное.
Несколько самых коротких трубок в груди Здейсы рождают дисгармонический аккорд. Органист хохочет.
— Да, кое-кому нужен органист Здейса, педагог Здейса, композитор Здейса, но никого не занимает человек Здейса.
Он берет меня под руку и тащит на Карлов мост, непрестанно свистя на самой упорной трубке своего грудного органа.
— Но для меня это не существенно, дорогой, я не жалуюсь. Пытаюсь сравняться с великими духом хотя бы в своем пристрастии к одиночеству. Впрочем, и меня кое с чем связывают узы дружбы, столь прочные, что их может разорвать лишь смерть.
Он смеется и поглаживает ладонью широкие отвороты сюртука, где, как я чувствую, таится карман с плоской бутылкой. Здейса движется быстро, как будто плечо, выставленное вперед, помогает ему легче рассекать воздух, не так, как прочим смертным. Останавливается он лишь у ступенек, ведущих с моста вниз на Кампу. И тут наконец вспоминает, что за все время пути не дал мне сказать ни слова.
— Я вас тяну за собой, — произносит он, — а вы, наверное, и не собирались идти сюда. Вы вообще-то пришли ко мне или просто случайно оказались перед костелом?
— Я пришел вас спросить, куда переехал Кленка.
Здейса, взглянув на меня снизу вверх, закатил глаза, что при его заросшей физиономии выглядело презабавно.
— Значит, все-таки вы — посланец, — торжествуя, возглашает он, — и я не ошибся. Принцесса разыскивает своего возлюбленного. Воротилось недоставленное письмо, поднялась тревога.
— Но почему вы не сказали почтальону новый адрес?
— Потому что я выследил его только вчера. Гению провалиться хотелось, исчезнуть, скрыться с глаз вместе со своим горем, порвать все связи и знакомства. Но в части света, именуемой Малая Страна, вместе с полуостровом Градчаны, нет уголка, где можно было бы спрятаться от старого Здейсы. Разумеется, я не злоупотреблю своим открытием и предоставлю беглецу то, чего он желает. Небось, сам вылезет, как только горе поостынет. И вы у меня своими расспросами, ей-ей, немного добьетесь.
— Я его разыскиваю не ради кого-нибудь. Мне он нужен самому. Мы однокашники и старые друзья.
— Не знаю, как вас встретят. Может, он водку хлещет и мертвецки пьян.
— Я тоже могу с ним выпить.
В груди у Здейсы что-то пищит, будто паровой свисток, на который набросили одеяло.
— И я бы не прочь с ним выпить, да мне теперь долго нельзя показываться ему на глаза после того, что выкинула моя Божена. А вы, конечно, попробуйте.
Он знал даже номер дома по Градчанской улице, но едва успел его сообщить, как мысль его вернулась к роковому торжеству.
— На его лице вы обнаружите следы Божениных когтей, и рука у него искусана. Он, извините, сграбастал Божену на мосту, чтобы помешать ей бежать, вот она и вцепилась в него. Била ногами, царапалась, кусала. Драконово семя. Собственно, он всю дорогу нес ее на руках, чуть не до дому, а за нами хвостом тянулась славная компания ночных потаскушек и пьяниц. Но на другой день утром он от нас скрылся — на английский манер.
Здейса рассказывает, кривит лицо, широко размахивает руками, и все время в груди у него одинокой трубкой органа высвистывается смех. Вдруг он впадает в задумчивость.
— Глупость это все. Такое непозволительно даже молодому человеку. До чего это ее доведет? Если бы мне знать, кто ее надоумил и откуда взялась эта проклятая свечка?
Увидев, что славное пьяное веселье сменяется у Здейсы отчаяньем растерявшегося вдовца, которому доверили воспитание подрастающей дочери, моя зловредность порождает еще одного уродца. И я произношу со смехом:
— Может, вытащила из вашего собственного кармана?
Он недоуменно таращит на меня глаза, обуреваемый сомнением пьяницы, с которым память все чаще проделывает всякие коварные штучки.
— Из моего собственного кармана? — Его голос вдруг утрачивает свой обычный присвист и приближается к нормальному человеческому. — Из моего кармана, говорите?
Он ощупывает полу своего сюртука, на лице его криком кричит испуг, все оно апоплексически наливается кровью; он вынимает из кармана руку, и в ней оказывается огарок довольно толстой свечки, какие верующие, исполненные добрых намерений, ставят в костелах.
— Случается иногда, — лепечет он, заикаясь, непривычно глубоким голосом, — приходится собирать огарки для баб, что торгуют свечами.
Смейтесь вместе со мною! С той поры я непреклонно верую: нет ничего, что могло бы мне не удасться. Хлопаю Здейсу по плечу и говорю:
— Ну вот видите.
И ухожу, бросив его одного на мосту, оторопело уставившегося на свечу в своей ладони.
XI
Винтовая лестница круто уходит вверх; на ней темно. Здесь нет даже мерцающей неугасимой лампадки под распятьем либо гипсовым изображеньем какого-нибудь святого — совсем не похоже на то, как было у нас дома. Каждая из деревянных ступенек скрипит на свой лад — низко, в среднем регистре, и пронзительно, причем каждая скрипнет дважды: когда нога твоя на нее ступает и затем покидает ее. Принюхиваясь, различаешь запахи подгоревшего лука, плесени, пурпура, воскресных обедов, где преобладает квашеная капуста и свиная отбивная. Переходы меж этажами освещены светом, скупо проникающим через высокое узкое окно, которое щетки дождей, смешавшихся с пылью и сажей, покрыли серым налетом такой плотности, что невозможно определить, куда оно выходит.
В третьем этаже перед коричневыми облупившимися дверями с белой овальной эмалированной табличкой я останавливаюсь.
АГНЕС МАТЕЙКА
выведено на ней черным с золотой каемкой готическим шрифтом. Три раза колокольчик звякает очень звонко, а заканчивает хриплым кашлем, словно переоценив свои силы. Вот он дозвенел — и надолго воцаряется тишина. Весь дом словно сосредоточенно прислушивается и ждет вместе со мной. Я звоню еще раз, и игра повторяется. Чудится, будто дом вслушивается еще внимательнее. От этого мне делается чуть ли не дурно. Я уже почти примирился с постигшим меня разочарованием, как вдруг изнутри раздается скрип и чуть слышные шаги шаркают у двери. Веко глазка поднимается, я снимаю шляпу, кланяюсь этому стеклянному зрачку и жду с непокрытой головой.
Двери приоткрываются, в них стоит низенькая старушка; на подушке белых ее волос, будто черная птаха, сидит чепчик, и небесно-голубые глазки смотрят на меня выжидательно с такой приветливостью и добротой, что все во мне содрогается; чувство такое, будто я понапрасну стягивал концы лжи, прикрывая обнаженную наготу своих провинностей. Я с трепетом выговариваю свой вопрос, но старушка отрицательно вертит головой.
— Нету дома.
В ее старческом голосе что-то от птичьего чириканья и шелеста листьев.
— Мы старые приятели, — выпрашиваю я. — Для меня он всегда дома.
Я поставил старушке силки, и она попалась.
— Он сказал, что его ни для кого нету дома.
Я улыбаюсь, и она улыбается виновато, помаргивая своими добрыми глазками.
— Уж не знаю, могу ли я его об этом спросить, — произносит она. — Он в плохом настроении. Собственно, почти болен. Даже из дома не выходит.
Под чьими-то грузными большими шагами за ее спиной скрипят половицы пола, и она всполошенно оглядывается. За нею стоит Кленка. Он в халате из тяжелого темно-синего шелка, но явно еще неумытый, волосы взлохмачены, рубашка без воротничка, расстегнута, на подбородке — рыжее жнивье несколько дней не бритой щетины.
Он ласково берет старушку под локти и отстраняет ее легко, будто это маленькая девочка.
— Этого впустите, тетенька.
И, тут же забыв о ней, по темной прихожей ведет меня в комнату, куда через спущенные занавеси тщетно продирается солнце. К удивлению, комната огромная, вся заставлена стульями и столиками на стройных, точеных ножках, полированными шифоньерами и этажерками, среди которых выделяется огромный застекленный шкаф, наполненный безделушками, бюро, часы с колонками. В стороне — большой коричневый рояль. Приятная, приветливая комната, где, безусловно, хорошо посидеть за чашечкой кофе с ромовой бабой, пока старинные часы мелодичным стуком, будто каплями, отмеряют время, а кто-то играет на рояле старинные, забытые мелодии. Но в какой хлев превратил эту комнату Кленка! Постель не убрана, подушка — на полу, и похоже, будто он валяется целыми днями; тяжелая скатерть скомкана, и на столе под ней — перевернутая ваза с искусственными цветами, белье, платье и ноты разбросаны повсюду; на полу, по стульям, возле рояля и стола громоздятся горы смятой и брошенной нотной бумаги. И хотя в комнате высокий сводчатый потолок, я едва не задохнулся. Конечно, тут не проветривали несколько дней.
Застойный табачный дым соединялся с запахом постели, где лежит больной. Не оставалось сомнений, Кленка спрятался тут, словно в барсучьей норе, не впуская даже старушку тетку — прибрать и проветрить комнату.
Ногой придвинув мне один из стульев, Кленка сам опустился на постель так грузно, что она застонала под ним, будто собираясь развалиться.
— Садись.
— Позволь, я сперва открою окно. Здесь нечем дышать.
Он засмеялся, будто удачной шутке.
— Здорово я тут все провонял, да? Сижу взаперти уже третий день, и ты первый, кому довелось глотнуть этого воздушку — на пробу. Ну, открой, коли для тебя он чересчур крепок.
Одну за другой я подтянул обе шторы и распахнул окна. Солнечные лучи ликующими фанфарами трубили над Петршинским холмом, заливая светом Страговский сад. На какой-то миг солнце ослепило меня, и Кленке тоже пришлось прикрыть глаза ладонями. Вместе со светом в комнату ворвался свежий воздух, благоухающий весной, словно девушка — любовью, ревностный и старательный, как усердный санитар. В окне воздух голубел и мерцал, — здесь, словно столкнувшись, перемешались два потока, — один — победоносно наступательный, другой — потерпевший поражение и обратившийся в бегство.
Кленка отнял ладони от глаз, белки у него налились кровью, взгляд был тяжел и неподвижен, как у пьяницы.
— Однако, — произнес он с удивлением. — С вонью шутки плохи, о господи! Вонь способна задушить певицу, разогнать благородных профессоров, погубить в зародыше молодую любовь.
Он натужно рассмеялся и закашлялся. Было заметно, что он слишком долго молчал и теперь должен говорить, пусть глупости, каждым словом будто стегая себя, как колючей проволокой.
— Ну приходило ли тебе на ум, что так может кончиться любовь?
— Кто сказал, что это конец? — попробовал я нащупать почву.
Он выкатил налитые кровью глаза, словно намереваясь броситься на меня с кулаками.
— Ну, а разве не конец? — кричал он. — Разве я могу пойти к ней объясняться с этакой вот рожей?
Он коснулся рукою тех мест, где подсыхали царапины.
— Только затаиться и молчать, подтверждая свою вину, — ничего другого мне не остается.
Я вижу, что он взволнован, рискованно дразнить его дальше, тем не менее я не могу удержаться и говорю:
— Опасно сидеть меж двух стульев.
Сплетение жил у него на лбу набухает, подойдя ко мне вплотную, он трясет меня за плечо:
— Кто же это сидел на двух стульях, а, полоумный? Я ль виноват, что Божена спятила и забрала себе в голову, будто я рожден для нее? Наверное, я виноват тем, что медлил, может, тем, что тут же, сразу, не дал достаточно грубо ей понять, что она ошибается. Мне было жалко ее — вот и все, а теперь я заплатил за эту жалость с лихвой.
Отпустив меня, он начинает расхаживать по комнате, роняя стулья и не замечая, как они падают.
— Да и вообще, мог ли я предполагать, что это за кошка? — продолжает он свой монолог. — Да если бы я не догнал ее вовремя и не отнес на руках домой, она бы наверняка прыгнула в реку; она выла, как сука, и царапалась, как кошка, мне и самому в какое-то мгновенье захотелось бросить ее в воду, а потом самому нырнуть за ней следом. И так грустно сделалось мне от всего этого — от ее страданий и от своих собственных, просто голова шла кругом, тошнило от бессмыслия жизни. А тут она вдруг перестала царапаться и давай меня целовать, прокусила мне губу и высасывала из нее кровь, я не мог ее от себя оттолкнуть — так прильнула она к моим устам, рыдала и плакала, шептала, что любит меня и покончит с собой, если я не полюблю ее. А я все ж таки той же ночью выскочил через окно, как вор, и скрылся здесь у тети; тетушка из-за меня впала в отчаянье и молится целыми днями. Ну что мне было делать?
Подняв руки, он потрясал кулаками у себя над головой. Я наблюдал за ним, размышляя, как бы потолковее воспользоваться его теперешним состоянием. Я бросил вопрос, как лот, который должен измерить глубину его настроения.
— Я бы не забивал себе этим голову всерьез. Говорят, коли собака брешет, она не кусает.
Он безнадежно покачал головой.
— Нет, ты ее не знаешь, у нее все увязано в один узел. Она грозится, но может и осуществить угрозу.
— А ты-то сам как собираешься поступить?
Он снова выкатил на меня свои налитые кровью бельмы и заорал:
— Не могу же я за нее отвечать! И не могу покалечить себе жизнь только потому, что ей вздумалось в меня влюбиться, а теперь еще и грозить!
— Любовь ведь никому не дано взять да и выдумать, насколько я понимаю. Но, предположим, ты добьешься своего, и она — тоже. Да разве ты из тех, кто выдержит, чтоб за ним неотступно бродила чья-то тень? Разве ты смог бы пренебречь ею?
Он взглянул на меня, будто не понимая смысла моих слов. Потом лицо его вдруг померкло и увяло. Сев на стул возле стола, он обхватил голову руками.
— Об этом я не подумал, — проговорил он медленно и с трудом. — Просто не могу себе этого представить. Но что же мне тогда делать?
Это зрелище доставило мне несказанное удовольствие. Итак, судьба уже вцепилась своими когтями в этого богатыря и теперь вытряхивает из него душу. Есть в этом и мой посильный вклад, и если уж добиваться полной победы, надо было и дальше подливать масла в огонь. Я попытался — и глядь! — судьба снова помогла и подыграла мне. Много ли я преуспел бы без вмешательства и без мрачного ангела Божены Здейсовой? Я пожал плечами:
— Не знаю, что и посоветовать. Это такие вещи, которые каждый должен перетерпеть, пережить и разрешить сам.
— Не желаю я ничего решать, — воскликнул Кленка и хватил по столу так, что хрупкая доска затрещала, а упавшая ваза зазвенела. — Тут есть только одна загадка, и для меня важно ее разгадать.
Несколько театральным, как мне показалось, жестом он показывал на рояль и на груды смятой нотной бумаги, которые валялись вокруг.
— Чем я заслужил, чтобы из человека, не знавшего ничего, кроме своих занятий, меня превратили в совершенно затравленное существо? Я не могу работать, мне ничего не удается, я даже упражняться не в состоянии, этот старый рыдван меня раздражает, а мой рояль остался у Здейсы. Я отменил концерт, который должен был быть на следующей неделе. Не могу же я выступать в таком состоянии.
На какое-то мгновение эгоизм творца, бегущего жизни, которая строит козни, препятствует работе и погоне за успехом, одержал в нем верх. Теперь ему, наверное, осточертеет и любовь; вместо того чтобы стать животворным источником, она лишает его сил, превращая в беспомощно гомонящего психа. Я пытаюсь сохранить побольше благоразумия и не дать маху в оценке Кленки. Рискни я считать его чересчур легковесным, я мог бы допустить ошибку, которой уже никогда не поправить.
Он снова принимается расхаживать по комнате, а я молча наблюдаю за ним. Он словно бы топчет свое беспокойство, меряя комнату большими шагами, и вдруг на одном из них, вздрогнув, замирает. Наверное, догадался наконец, что я пришел сюда с какой-то целью.
— Ты мне что-нибудь принес? Должен что-то передать?
Я качаю головой, я уже решил. Посланию не суждено попасть в руки тому, кому оно предназначено. Впрочем, так ли это, ему ли предназначено письмо, если каждое его слово выжжено в моей памяти?
— Зачем же ты тогда пришел?
— Так просто. По дружбе, скажем. Решил, что тебе полезно с кем-нибудь поговорить.
Он согласно кивает головой и смотрит в окно на огромные сияющие просторы чистого лазурного неба.
— Никто обо мне не спрашивал? — произносит он хрипло и натужно.
Он размяк, как воск. Я вылеплю из тебя, дружочек, все, что мне потребуется.
— Ты имеешь в виду Маркету? Она заперлась в своей комнате, не выходит с того самого вечера. Надобно время, чтобы она опамятовалась.
Карманы его брюк раздуваются, так сильно сжимает он кулаки.
— Я хотел бы ей написать. Но что мне объяснять ей? Все так ничтожно, низменно, гнусно. Ну просто невыразимо. Ведь в этаком виде я даже не рискнул ей на глаза показаться. В своих ребяческих мечтах я всегда воображал, что ту, кого я полюблю, я должен завоевать, даже если придется сражаться с целым светом. Но как можно сражаться с грязью?
В возбужденье он снова принимается расхаживать по комнате.
— Боже мой, неужели это — конец? Как ты думаешь, — он останавливается передо мной, и в глазах у него — испуг и мольба, — смею ли я еще на что-нибудь надеяться?
Я надеваю на себя личину неподкупного судии, который не желает ничего иного, лишь бы только установить самую что ни на есть истинную правду.
— Трудно сказать, как это на нее повлияло. Не забудь, она ведь, собственно, тебя даже не знала как следует, и вообще у нее нет никакого опыта в любовных делах. Разумеется, ее прежде всего заворожило твое искусство. А искусство — не забудь, она ведь недавно вышла из монастыря — для нее нечто неземное, божественное, чистое. Ты творец, мог ли ты в ее глазах быть чем-то отличным от своих творений, чем-либо, кроме самого искусства? Она ничего не знает о жизни и о ее коварстве, в ней нет ничего половинчатого, вся она состоит из «да» и «нет». И вдруг — не бесись, пожалуйста, я обязан смотреть на вещи, как их, вероятно, видит всякий, — при обстоятельствах, для нее особенно мучительных выясняется, что у тебя есть некая покинутая тобой возлюбленная. Как, по-твоему, это должно на нее повлиять?
Кленка поник головою, буравит взглядом пол и молча слушает. Я заканчиваю, он вздыхает глубоко и говорит, словно это что-либо может объяснить в его поведении:
— Но ведь я собирался на ней жениться.
Я завинчиваю гайку еще немного потуже.
— Я в этом и не сомневаюсь. Ведь Маркета ни о чем ином не помышляла, признавшись себе, что любит тебя. Да как знать, вышло бы что-нибудь из этого? Ясно только одно — тебе было бы нелегко добиться этого.
Наверняка даже во сне его не посещала мысль, что он мог выглядеть нежелательным женихом, он — творец, которому рукоплескала вся Прага, кому пророчили блестящую будущность. Вместе с тем ему кажется, что я наговорил слишком много неприятностей.
— Почему же это именно мне оказалось бы нелегко? — взрывается он. — Что ты тут каркаешь, будто ворона, про одни несчастья?
Я поднимаюсь с оскорбленной миной, пожимаю плечами и протягиваю руку к шляпе, которую положил рядом на столе.
— Ну, если ты так представляешь себе дружескую беседу, то я ухожу. Я не виноват, если правда тебе неприятна, и поскольку выше моих сил изменить ее или подсластить тебе в угоду, я лучше уйду.
Он подскакивает ко мне, прижимает к стулу, с которого я поднялся — я просто кукла в его ручищах, — вырывает у меня шляпу и швыряет ее через всю комнату на смятую постель.
— Сиди, черт бы тебя побрал! Думаешь, я так тебе и позволил сперва растравить меня, а потом смыться? Будешь тут сидеть, пока не выложишь все, а не то я вышвырну тебя в окно!
Однако посреди этого взрыва бешенства в нем вдруг что-то ослабевает, лицо морщится и искажается, как будто он вот-вот заплачет от боли, и пока правая его рука еще дробит мое плечо, левой он уже гладит меня по волосам и молит:
— Не сердись. Посуди сам, в каком напряжении прожил я здесь эти несколько дней, в какой ярости и отчаянии. Пожалуйста, говори. Если уж что-то разбилось, так раскроши все вдребезги, раздави каблуком. Зачем тешить себя осколками надежды, если они ни к чему не пригодны, ведь о них только пуще прежнего поранишься.
Ну уж об этом-то, голубчик, меня просить нечего, ни за чем другим я бы к тебе и не пришел. Зато теперь, позволив мне изведать свою собственную силу, ты взбаламутил на дне души самую страшную грязь, которая оседала там годами, как в бутыли, хранимой для торжественного случая. У каждого из нас свои представление о торжестве. Ах, мой милый, если бы ты только знал, как много людей уже трепало меня и как они были наказаны!
Насколько же легче бить по нему теперь, когда я могу пустить в ход самую что ни на есть правду. Нет более жестокого и страшного оружия, чем правда в устах изолгавшегося лжеца. Ложью он может только поранить, а правдой — убить.
— Дядя никогда не мог спокойно видеть, как ты увиваешься вокруг Маркеты. — Теперь я мог упомянуть о дяде и даже не солгал, заявив, что его торгашеская душа не верит людям искусства, хотя он воздвиг на их творениях свое благосостояние. — И теперь он прямо вне себя от ярости, когда слышит твое имя. Ты, конечно, можешь зайти к нему и поговорить о делах, и он будет любезен, как и прежде. Но я даже представить себе не могу, что он сделает, если ты придешь просить руки Маркеты.
Я уже наслаждаюсь, видя, как он задыхается от гнева, сколь тщетны его попытки спокойно принять новости, которые я ему выложил одну за другой, они производят свое взрывное действие и вспахивают глубокими рытвинами целину его мысли.
Господи, вот удар так удар, а ну-ка, богатырь, попробуй-ка это выдержать.
На лбу Кленки большой буквой игрек набухают разветвления жил, игрек, вздувшийся от прилива крови; весь облик Кленки докрасна распален тропическим солнцем самого свирепого исступления. Стиснутые в карманах кулаки должны бы бить, колотить, сокрушая все вокруг, горло распухло, наружу рвется остервенелый рев, который ему во что бы то ни стало хочется подавить. Не надо кричать, мне и так слышно все, что мечется, спотыкается и бьется в забитых до отказа проходах мозга. Я знаю, какая гордость переполняла тебя в те увлекательные часы одиночества и вдохновений, когда, сидя за роялем и нотной бумагой, ты ощущал себя то ничтожнейшим из ничтожных, а то чуть ли не равным богу. То, первое, ты скрываешь даже от себя самого, а вот про другое ты желал бы, чтобы весь мир прочитал по твоим глазам и увидел в каждом твоем жесте. А тут вдруг — на́ тебе! — появляется кто-то, кому ты нехорош! И ты сразу превращаешься в пражского мальчишку, вечно голодного сына вдовы, никогда не поспевавшего утолить свой голод, — только с завистью смотрел вслед дамам и господам, что с грохотом катили мимо в своих колясках. Осознавая свои силы, что уже тогда бурлили в душе, ты уверил себя: «Когда-нибудь все это будет принадлежать мне, и вы будете — у моих ног». И вдруг — смотри-ка! — кто-то не поклоняется тебе и даже пренебрегает тобою. Но пражский мальчик снова распрямляется и надменно выпячивает свою богатырскую грудь. (Если бы ты знал, насколько именно за это я ненавижу тебя!) Он готов плюнуть и присвистнуть: «Не хотите — не надо, да и вообще, кто вам сказал, что я в вас нуждаюсь?.. Когда-нибудь почтете за честь пальчики мне облобызать!» Нет, крика больше не будет, прилив неистовства спал, и лицо Кленки проступило наружу — напряженно-гладкое и твердое, будто камень. Он почти дословно повторяет то, что я мысленно проговорил вместо него:
— Когда-нибудь пан Кукла придет попросить, чтобы я хоть что-нибудь напечатал у него. Если бы месяца три назад я знал, что знаю сейчас, я бы вообще плюнул и на него, и на его нищенский гонорар. Я получил заказ из Лейпцига и свои произведения могу издавать там.
Вот так-то и со всеми. У нас рушится любовь, невеста погибает в трясине условностей и предрассудков, да и сами мы, думая о себе, полагали, будто мы — хозяева жизни и нечего беспокоиться о будущих успехах и славе. Ан нет, не тут-то было, на поверку вышло, что это всего лишь молодечество, щегольство, козырь, который следовало выложить — только бы сохранить молодецкую честь, но едва карта шлепнулась о стол, как у нас опустились руки, и вот уже ползет вопрос, исполненный робости мольбы и надежды.
— Но она? Ведь все-таки многое зависит от того, что скажет и захочет сама Маркета!
Я молчу. Делаю вид, будто мне очень трудно ответить на этот вопрос.
— Возможно, — выдавливаю я из себя наконец, как будто этот разговор уже стал мне неинтересен. — При условии, конечно, что кто-нибудь принимает во внимание желания или нежелания девятнадцатилетней барышни; да и сама барышня — хочет ли она сегодня того же, что неделю назад? Мы уже довольно говорили об этом, не знаю, что тут добавить еще. Да и сам-то ты хорошо ли знаешь барышень из подобных семейств? По-моему, тебе не так уж часто приходилось с ними сталкиваться. Верю, она думала, что искренне тебя любит, но сколько в этой ее любви от тщеславия — еще бы, она ведь может стать женой знаменитости? А как на мещанскую ее честность и отвращение к скандалам повлияла выходка мадемуазель Здейсовой? Если она отзовется — значит, все в порядке, а если промолчит — тогда, по-моему, ты поступишь благоразумнее, избавивши себя от излишних мучений. Это — мое мнение, но, разумеется, тут я тебе советовать не могу.
Отвернувшись от меня, Кленка смотрит в окно. Весеннее небо, голубое, без единого облачка, отражается в глубине его зрачков, солнечным небом озарено его крупное юношеское лицо, Кленка переживает одно из удивительных мгновений своей жизни, но я не могу за ним последовать, он ускользнул от меня да и от себя самого, наверное, тоже; боль и страдание, расплываясь, наверное, претерпевают в нем некую метаморфозу, похоже, будто он прислушивается к чему-то. Или лишь размышляет о том, что я ему изложил? Ах, в этой куче плевел зерна не отыщешь.
— Она должна была бы понять мое положение, — произносит он, наконец, — и должна была бы уже отозваться.
— Не отозвалась.
— Замолчи! — неожиданно снова взрывается Кленка. — Ты не имеешь права говорить о ней плохо. Она не такая, как ты ее сейчас изобразил. Я чувствую, я знаю, не такая.
Этот внезапный рецидив надежды и доверия мог бы, собственно, повергнуть меня в ужас, но я не придаю ему слишком большого значения. Так отстреливаются при отступлении. Мой посев был хорош, я в этом убежден, и требуется только время, чтоб зерно проросло и дало всходы. Страдания непрестанно будут увлажнять под ним почву, а что более способствует его росту, как не выжимки из мучительных переживаний, рухнувших надежд, одиночества и злости?
Я направляюсь к постели, беру свою шляпу, стряхиваю с нее пыль и сдуваю пух, нарочито медля.
— Ну теперь, полагаю, ты не помешаешь мне уйти.
— Иди, черт с тобой. Один черт мог занести тебя сюда вместе со всеми твоими речами.
— Прощанье нельзя сказать, чтоб дружеское, хотя тебе не в чем меня упрекнуть. Но я тебя понимаю. Ты привык, чтоб тебя всегда хвалили, высказывая только приятное.
При этом я кручу дверную ручку, приготовившись к самому худшему. Но Кленка, все еще отвернувшись от меня, заложив руки за спину, всячески дает мне понять, что не намерен подавать мне руки и даже что-либо произносить на прощание. Подойдя к окну, он наклоняется, будто меня тут уже нет. Но тут же отскакивает от окна с проклятием:
— Опять!
И, забыв о своем отчаянии, обращается ко мне, словно ища у меня защиты.
Кто же еще мог расхаживать внизу, если не Божена Здейсова? Она даже не расхаживает, а просто стоит на месте, не сводя глаз с окна. На ней — темно-синяя юбка, розовая кофта плотно обтягивает молодую грудь, а на соломенной шляпе с широкими полями — несколько блестящих искусственных черешен.
— Уже два раза поднималась сюда до самого верха, — произносит у меня над ухом Кленка, — но тетя ее ко мне не впустила.
— Вот это называется любовь, — произношу я скорее машинально, чем нарочно.
— А мне эта любовь не нужна. Чего она ко мне пристает? Пусть убирается.
Я поворачиваюсь. И если мое возмущение не вполне искренне, то моя злоба — самая неподдельная. Скверно с его стороны отвергать такую любовь. Негодяй. Две девушки готовы умереть ради него. А ради меня? После смерти матушки я знал одно лишь объятье — клещей одиночества.
Не знаю, откуда взялась во мне отвага, наверное, ярость моя в тот момент была так сильна, что преодолела даже страх перед Кленкой. Я оттолкнул его со своего пути.
— Ты идиот, — кричу я, — может, даже подлец! Кто знает?
Я прошел мимо него, оцепеневшего и неподвижного, и, не оглянувшись, вышел вон из комнаты.
В дверях подъезда я столкнулся с Боженой. Она спешила так, что едва не сбила меня с ног. Щеки ее полыхали ярчайшим румянцем.
— Куда это вы так разбежались? — насмешливо обратился я к Божене на пражском жаргоне тех дней.
— К Кленке! — чуть ли не с вызовом бросила она мне в ответ. И хотела уже обойти меня, но я удержал ее за руку.
— Не будьте дурой, не сходите с ума. Ему сейчас не до вас, он вас вышвырнет, как обычно.
Она вскинула голову, так что черешни на шляпке стукнулись друг о дружку, и смерила меня презрительным взглядом.
— Кто-то из нас двоих наверняка дурак и сумасшедший, — проговорила она, растягивая каждое слово, — только это не я. Он дал знак, чтоб я поднялась.
Наконец-то, борясь со слезами и смехом, торжествующее счастье прорвалось в ее голосе. Она выскользнула у меня из рук, и ступеньки не поспевали отзываться на ее шаги своим особенным скрипом — так быстро она одолевала их, одну за другой.
XII
С той минуты, как я встретил Божену Здейсову, спешившую на свидание к Кленке, мне казалось, что весна сразу же воссияла, расцвела и стала благоухать лишь для меня одного. По крутому спуску Градчанской и Нерудовой улиц я сбежал, словно мальчик, и, по-моему, даже посвистывал на ходу, чего обычно никогда не делал. «Я выиграл или, во всяком случае, положил славное начало для победы. Божена у Кленки. Мог ли я желать большего? Эта уж постарается, чтобы во второй раз он от нее не улизнул, а после того, чем я начинил его башку, в мозгах у него сохранится стежка, и по ней устремятся его мысли. Теперь он оскорблен, чувствует себя заброшенным, даже отвергнутым — это лицевая сторона дела, а оборотная — это чувство вины за то, что он сам натворил. Смотри, как славно все складывается, как все приковывает его к ненавистным Божениным объятиям. Ручки мне она должна целовать за то, что я для нее сделал. Конечно, если сама как-нибудь все не испортит. Но увы! — это уж не в моих силах, предоставим судьбе довершить то, что я не смог сделать сам. Стежку я проторил.
В это воскресенье я заменил себе обед небольшой пирушкой, во время которой один выпил за успех своего предприятия. Посетители ресторана с удивлением взирали на меня, ибо я улыбался, трудясь над тарелкой говяжьего бульона и жареным каплуном, бормоча что-то над кружкой пльзеньского, которую поднимал чересчур высоко, как будто пил здоровье соседа. За столом я был один, а моего гостя, скрытого внутри, счастливого и торжествующего, — ах! — эти глупцы не могли видеть.
Вернувшись домой, я нашел там одну лишь кухарку, которая тоже собиралась уйти.
— Чего изволите? — спросила она с неподражаемым пренебрежением слуг к людям, зависящим от хозяев и впавшим в немилость. Но сегодня я был словно броней защищен от обид; стремясь вперед и выше, я мог и не заметить такой козявки у себя под ногами. Ну а если и заметил — что ж, погоди, голубушка, скоро станешь сгибаться в три погибели, помогая мне надеть пальто либо подавая шляпу. Я обратился к ней тоном этих недальних уже грядущих дней. Она мигом остолбенела и, чуя какую-то перемену, ответила мне любезно и, можно сказать, кротко, что господа вызвали фиакр и вместе с барышней отправились на прогулку куда-то в Хухле либо даже в Збраслав.
Гм, уехали на прогулку в фиакре… Боже мой, как давно я не ездил в коляске. Тихие, воскресные пражские улицы, залитые солнцем, а по ним плывет фиакр, покачиваясь на колесах с резиновыми шинами, кучер причмокивает в ритме своей упряжки, то и дело покрикивает «эй!» нерасторопному прохожему, который у него под носом решается перебежать улицу. Мое сегодняшнее настроение должно увенчать такой поездкой.
Я спешу наверх к себе на чердак — ведь все-таки еще апрель, с ним шутки плохи, езда без пальто могла бы мне дорого обойтись. А заболеть в такие дни, когда необходимо каждую секунду быть начеку, чтоб довести до благополучного конца столь ловко начатое дело — значит испортить все. Из ящика стола я забираю кое-что из своих сбережений, ибо поездка в фиакре хороша только тогда, когда ты уверен, что в портмоне достаточно денег и на пиршество, и на непредвиденные расходы.
Когда я вынимал пальто из старого крохотного шифоньера, в котором оказались помятыми даже мои немногочисленные наряды, оттуда выпала трость, запутавшаяся в каких-то складках. Обрадовавшись, я выразил ей свою признательность. Я ведь было и забыл, что именно трость придает прелесть езде в открытой коляске; только запасясь тростью, благородный путешественник может принять позу, вполне достойную и вместе с тем небрежную. На ее набалдашнике во время езды должны покоиться руки, обтянутые перчатками.
Наклонившись поднять ее, я вдруг ощутил прилив умиления. Некогда трость принадлежала дяде Рудольфу: застенчивый дылда и светский лев лишь по костюму да мечтам, он расхаживал, держа ее под мышкой во время одиноких прогулок где-нибудь на кручах Петршина либо вдоль Влтавы, другой рукой обычно сжимая переплет изящного черного томика стихов. Черная блестящая поверхность трости осталась в неприкосновенности даже после долгого употребления. Я уже совсем было забыл о ней и теперь любовался с восторгом, грустью и легким удивлением. Господи боже, ведь набалдашник ее, вырезанный из слоновой кости, представляет собой голову Бонапарта. Очень хорошая миниатюра, и изображение весьма верное или, точнее сказать, весьма схожее с известными портретами великого Завоевателя. Только теперь я сообразил, отчего дядя носил эту трость исключительно под мышкой и никогда на нее не опирался. Прогуливаясь, он то заглядывал в книжку, то посматривал на искусно вырезанное хмурое лицо Завоевателя. Значит, и дядя Рудольф, любитель стихов и презираемый всеми пигмей, вынашивал под своим жилетом мечты о триумфальном шествии вослед тому, кто для него олицетворял власть и господство над миром. Значит, в этом вырезанном из бивня слона образе Наполеона, украшавшем набалдашник дядиной прогулочной трости, таилось объяснение его роковых спекуляций, уничтоживших наше родовое состояние. Эта голова и книжечки стихов в черном переплете проливали свет на причины его поражения. Человек не имеет права раздваиваться, быть нерешительным, не смеет в одно и то же время извлекать пользу из эфемерных и размягчающих прелестей поэтического чародейства и из непреклонной твердости наполеоновского образца. Первое исключает второе, а может, то и другое либо оба вместе служат тебе маской, с помощью которой ты скрываешь собственное бессилие. Нельзя слишком-то считаться с чувствами; если ты решился во что бы то ни стало поставить на своем, то, собственно, ни о каких чувствах не следует и знать.
«Мы, — сказал я самому себе, глядя на застывший лик Императора, — поняли бы друг друга куда лучше. Нам обоим хорошо известно, что не может быть сострадания ни к кому на свете, что нет ни доброго, ни дурного, есть лишь поступок, ведущий к цели либо пагубный для нее, — коль скоро в один прекасный денрь ты эту цель обрел и решился ей следовать. Пойдем, старина, сегодня мы составим славную пару».
На стоянке фиакров перед монастырем урсулинок оказалось лишь две коляски и только одна из них — открытая. Нынешнее воскресенье снизошло на владельцев фиакров словно благословение божье. Выбирать мне было не из чего, и, хотя ни лошади, ни коляска не соответствовали моим представлениям, я решил не пытать счастья на других стоянках, где наверняка не найдешь ничего лучше.
Лошади тощие и, как видно, уже довольно старые, стояли понуро, свесив головы, зато старичок возница был сама услужливость.
Наконец-то наступила и его очередь, наконец и ему кое-что перепадет от благословенного дня. Он бережно и любезно посадил меня в коляску, что возвысило меня в собственных глазах и несколько сгладило неприятное впечатление от его драндулета. Ворча на капризы весенних погод, которым никак нельзя доверяться, он закутал мне ноги пледом в клетку.
А вот теперь, день воскресный, цветок мой, раскройся! Я расставил свои силки и уже чувствую тяжесть улова.
Лошади нехотя подняли головы, но стоило старику причмокнуть, как они сразу взяли с места и пошли ровной рысью. Возница — человек старого закала и умеет управлять упряжкой, чутко натягивая вожжи, заставляя лошадок держать шею под нужным углом, чтоб выезд выглядел ретивым и почти элегантным. Железные ободья колес дребезжат по неровной мостовой проспекта Фердинанда, но это не раздражает, у повозки мягкие рессоры, и покачивание только приятно. А ритмичный цокот подков и грохотание колес по мостовой звучит своеобразным аккомпанементом торжественному маршу, который трубит во мне ликующее упоение успехом.
По улице, залитой солнцем, неторопливым прогулочным шагом вышагивают целые семейства, по обыкновению направляясь из центра города к реке, островам и на Петршин. Женщины будто охорашиваются на солнышке; мужчины одеты в черное и, выпячивая грудь, держатся на шаг впереди, подчеркивая тем самым свое достоинство; воскресный день несет и колышет их в своих поместительных теплых объятьях, время как будто не имеет конца, и в том, что оно уплывает, нет ничего угрожающего.
Я не понимаю людей, они мне чужды и безразличны, между мной и ними не протянуто никаких нитей, я еду мимо, оставляя позади себя этих уравновешенных либо сварливых устроителей гнезд, для кого мир никогда не станет не чем иным, разве только ломтем хлеба с паштетом, — эх, вы, ну на что вы годны, в вас хороша лишь основательность брусчатки, по которой грохочут колеса фиакров, вы нужны лишь как сырье, чтобы из вас создавали свои творения те, кто располагает для этого решимостью и отвагой.
— Теперь налево, — говорю я кучеру.
У меня уже все решено: приеду в Хухле и тотчас разыщу Маркету.
Дорога становится просторнее, включая в себя ширь реки, и с нею вместе как будто становится просторнее и мое сердце, мне как раз недоставало этого ощущения, оно соответствует тому, чего я хочу и жажду — простора, как можно больше простора для меня одного, я чувствую себя человеком, годами терпеливо подтачивающим стены своего узилища и теперь, выкрошив последний камень, увидевшим, как перед ним распахиваются беспредельные осиянные объятья свободы, — простора, больше простора для меня, слишком долго я сдерживался, поджидая удачного момента. Кудрявые острова плывут по реке, но их красота не трогает меня, я ощущаю лишь напор весны, того, что рвется на волю и жаждет своего места под солнцем; любоваться красотой еще достанет времени, она будет моею, как только я, прочно укоренившись, примусь расти; лазурное небо раскинуло надо мной свой высокий свод, но это лишь торжественная арка, воздвигнутая в честь моего триумфального шествия.
Я еду за тобой, Маркета! Эй вы, сударь с неприступной, желтой, из бивня выточенной физиономией, я чуть было не запамятовал, что сам же пригласил вас прогуляться. Незадачливый компаньон, говорите? Не огорчайтесь, это не беда, ведь и сами-то вы не придавали слишком большого значения светским условностям. И не ухмыляйтесь иронически, а не то я вас вышвырну из коляски, я не нуждаюсь ни в Наполеонах, ни в иных образцах. Я сам себе полководец. Видно, вам представляется, будто я чересчур расхвастался из-за дела, которое, по-вашему, не стоит выеденного яйца?! Но разве не вечно решается один и тот же вопрос — быть властелином или рабом? Вы находите, что издательство Куклы не стоит таких усилий, которые я приложил, тех унижений и ярости, которые я изведал? А кто может сказать, конечная ли это цель? Сегодня я и сам не знаю, чего мне захочется завтра. А сверх того — разве я не получаю Маркету? Ах, Маркета, была ли ты моей целью, ты, сама по себе, ты одна, я имею в виду? Любил ли я тебя когда-нибудь? Ну, положим, любил. Но стал бы я любить тебя так, не будь ты окружена золотом отцовской фирмы? А может, и ты тоже полюбила бы меня — если бы не возник на горизонте Кленка, ведь только после его появления тебе начало казаться, что это совсем невозможно… Ну, оставим, многоуважаемый, не будем больше говорить об этом, Маркета, не станем портить себе чудную езду напрасным сведением счетов. Любил не любил, отвергла не отвергла, все равно ты станешь моей, Маркета, и мы поедем вместе в коляске пороскошнее этой, к вратам того, что называется «совместная жизнь». Возлюбленный тебя предал. Что ты предпримешь? Ведь сама придешь ко мне искать защиты? Не улыбайтесь, многоуважаемый Император, все подстроено так, чтобы вымысел обрел реальность. И разве не таков был и ваш путь к победе?
Мы едем под отвесными скалами левого берега Влтавы, подковы мягко шлепают по дорожной пыли, металлические ободья гладко скользят по ней, и все же эхо отскакивает от всякой вмятины этой высокой стены, подхватывает любой оброненный нами звук и отшвыривает его в нас обратно. Мы едем по теневой стороне, солнце стоит где-то высоко над самой скалой, а противоположный берег сияет, изгибаясь, будто танцовщица, сверкающая река обнаженной красавицей выплывает из пушистой дымки дали, голубоватой, серой и золотой. Любоваться далями — все равно что проваливаться в пропасть беспамятства. Мне становится дурно от ослепительной чистоты дня, от бездонности простора, которые вдруг наполняют меня ощущением, будто я падаю и падаю в пропасть. Так что же, неужто я падаю? Нет, господи, нет! Это всего лишь головокружение, охватывающее человека на подступах к вершине.
Чтобы стряхнуть с себя это ощущение, я выпрямляюсь и больше не позволяю себе расслабить спину. В решающие моменты я не потерплю никаких головокружений. Я гляжу на недвижный лик своего безмолвного спутника, и меня охватывает бешенство. Мне вдруг представляется до невозможности смешным, что перед дядей, тетей и Маркетой я появлюсь, вооружившись тростью, которую никогда прежде не носил. Пошел ты к дьяволу, Император, мне не нужны вы, господин образец!
Размахнувшись, я швыряю трость на железнодорожное полотно, что несколько ниже тянется параллельно реке и большаку. Трость свистит где-то у меня за спиной, но я даже не любопытствую, куда она упала. Кучер едва повернул голову и слегка пожимает плечами. Он возит господ всю свою жизнь и уже не удивляется их выходкам и причудам. Прищелкнув языком, он погоняет своих кобылок:
— Н-но, Микки, н-но!
Поглубже вдавившись в сиденье, я внушаю себе, что мне уже легче.
XIII
Загородный хухельский ресторан, разместившийся под горой, привлекал лишь именитых гостей; нынче его посетители уже расположились в саду под деревьями. И не удивительно, солнце сегодня по-летнему дышало июньскими устами, на концах черных ветвей древних каштанов светилась зелень первых листочков, еще зябких, не вполне раскрывшихся и влажных, словно только что вылупившиеся птенчики; лишь от горы время от времени тянуло холодом.
Я обошел сад, довольно густо заставленный столиками, но свободного места не обнаружил. Это подвигло меня поискать столик позади здания, где, как мне было известно, распивали извозчики, доставлявшие сюда господ. Тут сидело человек двадцать кучеров, столь характерного типа и вида, что даже смешно было видеть их собравшимися в одном месте.
— Не вез ли кто-нибудь из вас, — обратился я ко всем сразу, — издателя Куклу, что живет в Карловой улице?
— Здесь, вашество. А что случилось? — отозвался оцилиндренный мужик с моржовыми усами, в котором я узнал кучера, часто возившего нас на уроки танцев и концерты.
От него я узнал, что дядя с дамами отправился на прогулку к костелу, но теперь они уже наверняка скоро вернутся полдничать.
Роща, которую солнце переворошило жаркими пальцами своих лучей, благоухала разбуженной землей и свежей зеленью. Глоток за глотком я пью этот воздух, и во мне укрепляется уверенность в себе и безумная решимость преодолеть все.
Дядю с семьей я повстречал на повороте тропинки, откуда открывался вид на реку. Они не сразу заметили меня. Загляделись на дали, — их усталые глаза, глаза горожан, погружались в неоглядные просторы, их сердца омывались в ласковых волнах, упоевались прелестью красок и света. Красота нашептывала им зашифрованные послания, которые каждый из них пытался разгадать по-своему.
Я остановился, чтоб понаблюдать за ними и снова взвесить воздействие слов, которые я намеревался сказать Маркете. И стал свидетелем незначительного маленького действа, которое, однако, так задело меня, словно я босой ногой наступил на шип, притаившийся на дороге. Маркета стояла впереди родителей, и тут я увидел, как дядя просовывает ладонь под мышку супруге. Тетя взглянула на него, запрокинув голову, чтоб широкие поля шляпы не помешали их взглядам встретиться, и вдруг дядя, бросив вокруг быстрый взгляд, словно юноша, решившийся сорвать поцелуй у своей милой, — к счастью, он глядел не в мою сторону, а вверх, на дорогу, — наклонился и чмокнул жену в губы. И вот они уже снова стоят, выпрямившись, и тетя прижимает дядину руку к своей затянутой в корсет груди.
Я остолбенел, меня бьет лихорадка. Будь проклята хухельская роща со всеми ее ароматами, будь проклята весна и всяческие ее безумства! Это она очистила от налетов свирель молодости и пропела на ней этой парочке песенку из глубины и дальних далей их канувшего в лету прошлого; тоненький, отдаленный звук быстро расплывается, теряясь, но в своей сиротливости делается еще привлекательнее. Покалеченная, в обмороке пребывавшая любовь очнулась, взяла в свои ладони их сердца, словно двух птенцов, и согревает их своим дыханием. Глянь-ка, они снова смотрят друг дружке в глаза и улыбаются виновато, молодо и прекрасно. Но в моей душе это пустяковое происшествие отдается громом, грохотом и треском. Покачнулся один из несущих столбов моего здания, покачнулся именно в тот момент, когда я приготовился накрыть здание крышей. Примирение между дядей и тетей, предел вражде, из чего я надеялся так много извлечь под конец своей кампании, — какое же еще значение это может иметь для меня, кроме неблагоприятного? Я не имею права обманывать себя и представлять себе картину лучше, чем она есть. Именно сейчас я не могу позволить себе скрыть от себя смысл происшедшего.
Я не в силах быстро оправиться от обрушившегося на меня шквала, поэтому предпочитаю отойти за поворот тропинки, откуда пришел, чтоб они не заметили меня на обратном пути, и рассуждаю. Да, изнуренный длительным разладом с женой, дядя теперь во всем пойдет ей навстречу, лишь бы ничего подобного не повторилось вновь.
В ветвях у меня над головой щебечет какая-то птаха, дрозд не дрозд, не знаю, я в них не разбираюсь, природа всегда была чужда мне. Коротенькая победная трель, вторая, третья. Наклонившись, я выковыриваю из земли более податливый камень и оглядываюсь вокруг. Дядя, тетя и Маркета все еще стоят на прежнем месте, никого другого здесь больше нет. И я со всей силой запускаю камнем в певца, но задеваю ветку где-то от него поблизости; отринутый веткой камень стремительно обрушивается прямо на меня, я едва успеваю отскочить в сторону, вспугнутая птица покачнулась, будто в нее угодили, тоскливо зачирикала и улетела прочь.
Этот внезапный взрыв инстинкта приносит мне облегчение. Хотя во мне пробуждается искушение сочинить притчу о том, что камень, который я швырнул в лесную певунью, чуть не убил меня самого, но я тут же решительно отбрасываю всякие страхи и сомнения. Хорошо, говорю я себе, чего же ты, собственно, боишься, безумец, чьи тени и призраки вызываешь, пугая себя ими? Никому уже не вырвать Кленку из объятий Божены Здейсовой, нынешний полдень сомкнулся над ними, как воды омута. Спокойно иди навстречу тому, что еще остается сделать.
— Хорошо, что ты тоже хоть изредка выбираешься на свежий воздух, — говорит дядя вместо приветствия. Тетя благодарит за пожелание доброго здоровья довольно мягко, но словно не видит меня. Маркета, скрывая охватившее ее волнение, подстроила так, чтобы мы вдвоем оказались позади дяди и тети.
— Ты разыскал его? — сразу спросила она, решив, что мы достаточно удалились от родителей и теперь они не могут нас услышать.
Я разыгрываю замешательство человека, готовящегося к ответу, неприятному для другого.
— А не лучше ли нам поговорить об этом дома?
Взяв меня под руку, она останавливается, лицо ее бело, как плат.
— Ах нет. Говори тотчас, я выслушаю, что бы там ни было.
Я лезу в карман и вынимаю конверт с письмом для Кленки.
Она тянется к нему неуверенно, не может сразу дотянуться.
— Ты не нашел его? Они не знают, куда он исчез?
Она переводит дыхание, словно у нее с души свалился камень, и заливается смехом, в нем робко трепещет звук горна, призывающего поднять боевой дух.
— Ах, еще не все потеряно. Будем искать дальше. Или зачем? Ведь он же объявится сам. Я это знаю наверное. Это — всего лишь от нетерпения.
Я молчу. Поднимаю засохшую веточку и хлещу ею придорожные кусты, как человек, которому хочешь не хочешь, а нужно что-то делать, чтобы скрыть свое смущение. Нужное впечатление достигнуто — ишь как отчаянье проводит по голосу Маркеты наждачной бумагой.
— Ты отчего молчишь, Карличек? Ты чего-то не договариваешь?
Я заставляю себя не рассмеяться. Ну согласитесь, не смех ли, если разговор сам по себе начинает развиваться буквально так, как вы его только что проговорили в душе.
— Увы, Маркета, мне совсем не легко тебе это сообщить, — говорю я медленно, словно подыскивая слова, хотя все они давно уже запечатлены, взвешены и опробованы в моей памяти. — Он жив и здоров (это я произношу несколько быстрее), не пугайся. И все-таки твое письмо я отдать не смог. Нет, в самом деле, это было бесполезно и не нужно.
— Но отчего, Карличек, отчего же? Что за бессмыслицу ты городишь?
Я оглядываюсь вокруг, смотрю на небеса, словно ища помощи у дерев, и трав, и у неба, простершегося над моей головой.
— Очень жаль, Маркета, но я нашел у него Божену Здейсову. И мне показалось, что отношения у них наладились настолько, что никому третьему тут искать нечего. Мне не хочется быть худым прорицателем, но, сдается мне, Кленка сам вернул твое письмо, потому что он вовсе и не переселялся от Здейсов.
Эта последняя фраза — единственная изо всех — пришла мне в голову только сию минуту. Но я был убежден, что могу себе позволить подобное утверждение. Ведь более чем вероятно предположить, что торжествующая Божена Здейсова приведет возлюбленного, который столь неожиданно свалился ей в объятия, к себе домой, чтобы держать его под неусыпным надзором.
Корсет на Маркете был туго затянут, как требовала мода того времени, — узкий в талии, округлый в бедрах и высокий на груди. Теперь, оставаясь на ней, он словно превратился в железный панцирь, которым некогда сжимали и дробили кости осужденным. Бледность переменила и ее лицо; Маркета поднесла руку к груди, где ее сердцу в эту тяжкую минуту было тесно, и я увидел, как белые когти обморока охватывают ее горло и смежают веки.
Я подскочил к ней, чтоб поддержать, и одновременно резким движением вырвал из ее рук письмо раньше, чем обморочная судорога смогла смять его своими неодолимыми тисками.
Черт возьми! Мне даже во сне не снилось, что Маркета, бойкая и неподатливая Маркета, грохнется на дорогу. Но пережитое волнение оказалось слишком сильным даже для нее. Она еще не оправилась от удара, нанесенного ей на дне рождения, и жила, тоскуя о Кленке целыми днями, а может, и бессонные ночи, подавляя в себе сомнения, топча их змеиные гнезда только затем, чтобы обнаружить, как они возникают снова и снова; она терзала свою любовь, вынуждая ее поддерживать треснувший свод доверия. А теперь я подтвердил, что все было напрасно и что правду прошипела та самая черная из змей, которые вывелись в знойном пекле этой отчаянной поры.
Обморок был глубокий. Не помогал ни одеколон, ни соли, ни нашатырь — все это нашлось в тетиной сумочке. Делать было нечего — пришлось с помощью некоторых из зевак, глазевших на нас, перенести Маркету в помещение ресторана, где заботы о ней снова приняла на себя тетя и искушенная рестораторша. Путь до ресторана мы проделали не одни, а в сопровождении назойливых любопытных. Среди участников воскресной прогулки оказалось много женщин. И надо же — молодая прелестная барышня, явно из достойной пражской семьи, из лучших кругов общества, вдруг падает в обморок, возвращаясь из хухельской рощицы — это ли не редкое происшествие? Они рассудили, что я и Маркета новобрачные и что Маркета — в тягости. По их недвусмысленным замечаниям можно было понять, как они сокрушаются из-за того, что дамы из благородных кругов, скрывая свое положение, не стыдятся калечить себя и будущего ребенка слишком тесными корсетами.
Я вполне мог себе представить, как эти замечания отпечатываются в тетиной памяти и записываются на мой счет. Разве не достаточно уже одного того, что они отважились принять ее дочь за мою жену? Она еще ничего не знала о причинах случившегося, но уже наперед делала меня ответственным и за Маркетин обморок, и за все, что ему сопутствовало. В ее глазах я был виноват уже тем, что появился здесь; я был для нее птицей, приносящей несчастье. Превозмогая отчаянье, она шла, плотно сжав губы, вперив перед собою невидящий взгляд, а рука ее, как всегда в минуты волнения, теребила крестик, неизменно висевший на шее, Еще несколько минут назад воскресный день расцветал для нее в ласке мужа, но появился я — и все будто опалило морозом.
Пока тетя с хозяйкой приводили Маркету в чувство, мы с дядей сидели в ресторане. В зале было пусто, сегодня посетители предпочитали остаться на прогретой солнцем веранде, а не здесь, где веяло холодом и сыростью. Мы вошли сюда только затем, чтобы избежать назойливо-любопытных взглядов. Дядя, в задумчивости сидя с виргинской сигарой над чашечкой черного кофе — он курил сигары два-три раза в неделю, — сокрушенно проговорил:
— Ну что творится с этой девчонкой?! Все еще не может опомниться после того несчастного вечера.
— Конечно, она тогда очень расстроилась, но это пройдет, — ответил я как можно беспечнее. — Сегодняшний обморок я бы отнес за счет непривычно свежего весеннего воздуха и узкого корсета.
Лицо у дяди мгновенно прояснилось, и он согласно закивал головой:
— Конечно, голубчик. Стяну-ка я с нее этот проклятый корсет, в миг будет здоровехонька.
Не в характере дяди добавлять жизни нежелательные черные тона. Он вообще придерживается того мнения, что у торговцев слишком много иных, куда более серьезных забот, поэтому они принципиально должны быть освобождены от семейных хлопот, для которых у обычных людей времени хоть отбавляй. Большими глотками он допивает свой кофе, словно желая смыть последние следы огорчения сегодняшним происшествием, расчесывает пальцами бородку, некоторое время молча дымит сигарой. И в облаках дыма, который он не разгоняет, свободно выпуская из полураскрытого рта, ему словно рисуется забавная картина. И он улыбается одними глазами.
— Эти бабы тогда, на дороге, решили, что вы с Маркетой супруги, — вспоминает дядя, выпуская поочередно то колечко дыма, то слово. — Ты никогда не думал об этом, а? Или думал?
Каждый мускул напрягается во мне, кажется даже, что губы не разомкнутся для ответа. Меня всегда пугал миг, когда нужно идти и словами выразить свое желание. Я предпочитал даже не представлять себе этой минуты. И вот дядя сам заговорил со мной об этом. Я так замечательно исполнил свою роль, что в конце концов победа сама падает мне в раскрытые ладони. Достаточно было обстоятельствам немножко подыграть мне, чтобы все завершилось с такой легкостью. Я уверен, что дядя не шутит, он вообще плохо понимает юмор, а если и понимает, то вовсе не такого сорта, когда удовольствия ради человека возвеличивают, чтобы потом спихнуть вниз. Для этого он чересчур честен и простодушен, а улыбается только потому, что его забавляет представление о юношеском смущении, в которое он поверг меня своим вопросом. И еще его радует, как одним-единственным королевским жестом он избавит меня от этого затруднения. Но мне недосуг ни смущаться, ни недоумевать. Я должен быстро прикинуть, каким образом укрепить в дяде чувство, что его решение — верно и потому должно быть неколебимо.
— Может, и думал, — медленно отвечаю я. — Маркета чересчур хороша, чтобы нечто подобное не пришло в голову девяноста из сотни молодых людей, кому бы она ни встретилась. Только я держу это про себя. Мне и во сне не могло присниться, что о чем-нибудь подобном я могу тебя попросить.
— Ишь ты! — удивляется дядя и выпускает колечко дыма. — Да отчего же?
— Я полагал, что знаю свое место и не хотел выглядеть в твоих глазах бесстыжим ловцом счастливых случайностей.
Дядя в упор глядит на меня своими серыми глазами. Он словно еще раз проверяет нечто новое, что теперь открылось ему во мне, прежде чем приобщить это к прежним сведениям о моем характере. Потом сбивает пальцем пепел с сигары и кладет ее на край пепельницы.
— Гм, вот этого я от тебя не ожидал. Когда мы после смерти твоей матери разговаривали с тобой, я не верил, что ты у нас выдержишь. Выходит, я ошибся, и с удовольствием в этом признаюсь. Видно, цело в тебе здоровое ядро твоего папаши, оно и одержало верх и надо мною, и над тобой, каким ты был прежде. Трудился ты честно, никто из нанятых так не стал бы работать. Я наблюдал за тобою все это время. Ты работал как лошадь, будто на себя, я приметил и здравый торговый расчет. Вот что значит кровь… Словом, я хотел сказать, что, ежели ты рискнешь добиваться Маркеты, я противиться не стану.
— Дядечка, — говорю я, как принято в таких случаях, жму его руку и стараюсь скрыть взаправдашнюю растроганность, в глубины которой этому добряку все равно никогда бы не заглянуть.
Дядя в смущении отмахивается, берет потухшую тем временем сигару и пытается ее раскурить. Чиркает спичкой и спокойно развивает свою мысль дальше.
— Разумеется, тут лучше не торопиться. Ей нужно оправиться от этого наваждения. По-моему, с Кленкой с этим она пережила что-то вроде студенческой любви. Да ведь это все равно больно. К тому же — незадача с вечером. Я до сих пор задыхаюсь, стоит мне об этом вспомнить. Но нет худа без добра. Готов держать пари, что с Кленкой у нее все кончено.
Что за добряк мой дядюшка, жизнь, по его мнению, руководствуется общепризнанными мудростями и присловьями, и он полон решимости отвергать ее сложность и противиться там, где бы ей захотелось уклониться от накатанной колеи. Но его слова не доходят до моего сознания, идут себе где-то рядом, а думаю я совсем о другом.
Рестораторша в белом, туго накрахмаленном фартуке выглядывает из двери кухни и возвещает:
— Ну, с барышней все в порядке. Теперь дадим ей чуточку крепкого кофе, и скоро она будет совсем молодцом.
— Пойду-ка взгляну на нее, — решается дядя. — А ты немного погодя передай кучеру, чтоб готовился в обратный путь.
Я сижу в одиночестве. Плесень, сырость, затхлость мало посещаемого помещения. Чистый склеп. Даже свежий воздух, струящийся через открытое окно, не может одолеть запаха тлена. Суета сует, дружище. Словно все, что ты делал, — распалось. Устрашающее «почему?» обходит тебя на мягких кошачьих лапках. Довольно было просто трудиться, как главбух Суйка всего-навсего, или пыхтеть над своим делом вроде дяди — и ты получил бы все, чего добивался. Это недавно подтвердил сам дядя. За обычную, я бы сказал, гражданскую, человеческую, любую, какую хотите, но честную цену ты мог получить все.
Я сижу в безмолвном потрясении. В саду деревенский оркестрик играет «Дунайские волны», а на ветвях каштана как раз напротив растворенного окна, черный дрозд старается перекричать музыкантов. Неправда, проклятые, неправда это! Я должен был сделать все, что совершил. Иначе откуда взялось бы мое ощущение победы, мое наслаждение тем, что я одолел более сильных и куда лучших, чем я сам, откуда моя уверенность, что это мною завоевано и теперь я могу властвовать?
Да, все должно было быть так, как было, и так будет впредь. Работа — лишь звено в моей игре, ведь и в грязи есть некий процент чистой воды.
Дрозд распевает свою эпиталаму над обретенной любовью и отвоеванным местом охоты. Мы оба черны, братец, но во мне уже нет твоей веры и упоенья.
Однако я должен продолжать свое дело. Должен довести его до конца. Должен — и все тут.
XIV
Мы довезли Маркету до дому без дальнейших происшествий, черный кофе возвратил ей даже слабый румянец на щеки. Она молчала всю дорогу, избегая на нас смотреть. Глаза ее напоминали окна дома, опустевшего после случившегося несчастья. Дядя пытался подбодрить ее и расшевелить, но тетя, поглядывая на него ласково и умоляюще, гладила по руке и просила оставить дочь в покое.
— Ей необходимо прийти в себя.
Я помог Маркете подняться по лестнице, меж тем как дядя расплачивался с кучером, а тетя выбирала из повозки сумочки, плед и зонтики.
— Мое письмо, Карличек.
— Оно у меня в кармане.
— Верни мне его.
Теперь письмо уже не представляло для меня ценности, оно сыграло свою роль, а каждое его слово врезалось в мою память. Я передал письмо Маркете, и она проворным движением сунула его за широкий пояс своей юбки.
Я расхаживаю по своему чердаку. Ощущение победы испарилось, и вечер, который сумраком крадется на улицы, подливает каганец страха. Я знаю, что дядя теперь в Купеческом собрании за своей обычной партией в тарок — единственным развлечением, которое он знал и позволял себе лишь два раза в месяц, а внизу, подо мной, — одинокая Маркета с тетей. Я один, без всяких прав, в то время как на постах, которые я должен бы охранять, может бог весть что случиться. Случиться уже ничего не может, не может, слышишь! Остается лишь терпеливо ждать и не тиранить себя разными виденьями. Это — всего лишь обман чувств и убывающего света, сегодня ты пережил чересчур много.
Горлышки пражских башен наполнились звуками и смолкли, я выглянул из окна и смотрел, как по основе побледневшего неба пряха тьма ткет бархат ночи. Я всматривался в эту бесшумную работу; станок звенел лишь ударами моего сердца, и готовое руно, извергаясь из него, окрашиваясь все темнее и темнее, пульсировало в токе моей крови. Тьма и я — мы понимали друг друга, я восхищался ее творением и мечтал о столь же бесконечном могуществе.
Стук в дверь вернул меня к действительности. Что-то творилось вокруг, я знал, что все это время что-то происходит. Кухарка передала мне приказ. Дескать, если я еще не сплю, то милостивая госпожа очень желала бы говорить со мною. Шел десятый час, я обещал прийти немедля. Умываясь, я ополоснул лицо ледяной водою и растер — перед тетей я не мог появиться смертельно бледным.
А случилось вот что. Маркете необходимо было излить душу, а где это сделать еще, как не в маменькиных объятиях? Разрыдавшись, она призналась ей во всем.
Тетя приняла меня в салоне. Она уже переменила свое прогулочное платье на домашнее, тоже из черного шелка. Выглядела она весьма величественно, восседая в одном из кресел с позолоченными подлокотниками и обтянутом темно-розовой парчой; тетя всегда умела выглядеть королевой в собственном доме. На лице ее играли тени, она смягчилась, не чувствовалось в ней того нетерпимого неприятия, которое вселилось в нее в последнее время, и взгляд, прежде словно вперенный в некую далекую цель, воротился и стал беспокойным, а по складкам морщин разгуливали озабоченность и бледность. Она уже приготовила второе кресло напротив и указала мне на него:
— Садись, пожалуйста, и говори правду.
Вступление не предвещало ничего хорошего, но я чутьем почуял, насколько она неуверена и в растерянности, и был убежден, что смогу дать ей достойный отпор. И все же я поостерегся рассердить ее ответом чересчур самонадеянным.
— Я всегда говорил правду, — произнес я почти смиренно. — И даже не могу выразить, как мне было тяжко сознавать, что ты не доверяешь мне и подозреваешь в том, на что я никогда не был способен.
Она сдержанно-отрицательным и усталым жестом повела рукой.
— Мало на свете вещей, о чем ты не сумел бы рассказать, — проговорила она, и проблеск улыбки на короткое время изогнул ее губы. — Но оставим это — что было, то было. Я хочу только знать, отчего ты не отдал Кленке Маркетино письмо.
Я снова повторяю свою сказку, разумеется, подробнее, чем Маркете, которая свалилась в обморок, едва я только начал рассказ. Я стараюсь излагать возможно осторожнее, как свидетель, который намерен передать только сухие факты, не прибавляя к ним ничего. Однако если вы что-то меняете в рассказе или передаете его в ином виде, то волей-неволей приходится выдумывать все новые и новые подробности, дабы повысить степень достоверности своей передачи. Тетя не сводит с меня упорного взгляда, меня бросает то в жар, то в холод.
— Значит, ты говоришь, что вообще не нашел возможным его передать?
— Нет, она нас не оставляла ни на минуту, — сваливаю я вину на Божену Здейсову. — У меня даже сложилось такое впечатление, будто она следит, нет ли у меня к нему какого поручения, и, если бы я вылез с этим письмом, она наверняка набросилась бы на него. А этого я все-таки не мог допустить.
— Нет, разумеется, нет, — будто задумавшись, произносит тетя. Она теребит крестик на шее и смотрит куда-то на мои колени. — Мне кажется, что в этих обстоятельствах ты вел себя правильно.
Гибнет ее мечта о Кленке-искупителе, который должен бы снять проклятье с нажитого богатства, я слышу этот разрушительный грохот и обязан спешить и расшвырять все, что еще уцелело от этой мечты, чтобы камня на камне от нее не осталось.
— Впрочем, мне вообще представлялось лишним и унизительным отдавать письмо. Ведь все-таки никто, кроме самого Кленки, не мог вернуть его, раз он вообще от Здейсы не переселялся.
Тетя согласно кивает.
— Да, да, Маркета мне тоже говорила об этом. Но представь себе, она не хочет и не может в это поверить! И в моей голове это тоже как-то не укладывается. Ведь в таком случае Кленка — настоящий подлец. А мне представлялось, что более порядочного человека я не встречала. Дикий, чудной, беспокойный — это так. Но во всем прочем — само достоинство и благородство. Если бы только узнать, как все обстоит на самом деле и где тут правда.
Я полагаю, мне ясно, что творится у нее в душе. Прежде всего она сомневается, принять или не принимать невероятное, говорю я себе, ею владеет ужас перед крахом собственных иллюзий, боязнь признать ошибку. Она не говорит, что не верит мне, но и поверить не смеет. И тут я чую, что именно сейчас, сию же минуту должен рассеять последние остатки ее сомнений и раз и навсегда убедить в своей правдивости.
— Я не знаю, тетя, каков Кленка теперь, но мальчишкой я знал его очень коротко. И помню, что мальчишки считали его ненадежным товарищем и сам он часто менял приятелей. Конечно, это могло измениться. Я только хотел бы тебя убедить, что все рассказанное мной сегодня — чистая правда. Можешь мне поверить. Я понимаю, это ведь чересчур серьезно, чтобы тут допустить малейший подвох. Могу присягнуть, что говорил одну только чистую правду.
Тетя слушает меня с каким-то отсутствующим, устремленным куда-то вдаль взглядом, ее правая рука непрестанно теребит крестик. Слово «присягнуть» заставляет ее вздрогнуть, словно она его испугалась.
— Присягнуть? Нет, нет. Не нужно.
Но тень матушки словно положила руку на мое плечо. Ты помнишь, как решительно и без колебаний выдвинула она свою ложь, поставив преграду между тобой и твоим отцом, когда старый Прах слетел с лестницы? Я сползаю с кресла, паркет гудит у меня под коленями, и я поднимаю руки, чтобы поклясться. Я сам себе верю настолько, что на глазах моих выступают слезы, а голос прерывается от рыданий.
— Тетя, памятью матушки моей и распятием на твоем кресте клянусь, что все рассказанное мною сегодня, — правда, правда и еще раз правда.
Тетя отступила от меня на шаг, на два, глаза у нее застыли, рот раскрылся в немом вскрике. Сам того не сознавая, я полз за ней на коленях. И в тот миг, когда моя воздетая вверх рука потянулась к ее крестику, она рванула его, тонкая золотая цепочка порвалась и соскользнула ей под платье, а тетя, стиснув крестик в плотно сжатом кулаке, спрятала его за спиной.
— Он поклялся. Боже мой. Ты поклялся! — И, отступая неустанно, не спуская с меня помертвелого взора, тетя добралась до дверей и вышла из комнаты.
Я помню только, что долго еще стоял на коленях, тщетно пытаясь осознать значение и смысл того, что тут недавно разыгралось, и уж не скажу, как забрался обратно к себе на чердак.
Что это было? Что означал тетин ужас перед моей клятвой и ее внезапный уход? Сломило ли ее крушение их с Маркетой надежд? Даже ночь, вернейшая моя наперсница, не могла мне дать ответа, рассвет застал меня еще в платье, с упорством отчаяния подбрасывающим денежку своих сомнений. Орел или решка? Выиграл я или проиграл?
XV
— Что это ты сегодня так плохо выглядишь? — спрашивает меня дядя, когда мы утром встречаемся перед еще не открытым магазином.
Я благодарю бессонную ночь, это она извела меня, будто чересчур требовательная любовница. Сегодня мне в магазине не выдержать, узнать бы, по крайней мере, как там у Кленки с Боженой. Утром беспокойство мое несколько улеглось, а может, острия волнений притупились, перенапрягшись, и все-таки именно теперь, когда до победы рукой подать, я не могу избавиться от ощущения, будто за мною кто-то неустанно крадется.
— Зуб болит. Всю ночь заснуть не мог.
Дядя поглядывает на меня с несколько высокомерным сочувствием, расчесывая свою бородку пальцами, смеется здоровым смехом самоуверенного, никогда в жизни не болевшего человека.
— Это все воскресная весенняя прогулка шутки шутит. Хлопот с вами не оберешься, экие вы хрупкие создания. Маркета падает в обморок, жена берет порошки, голова у нее, видишь ли, раскалывается, а тебя мучат зубы. Не суйся сегодня ко мне в магазин и сыпь к доктору.
В этом он весь, мой дядя — Методей Кукла, владыка и властитель мира, созданного им самим; от одного дядиного кивка зависит будущее многих людей, золотые письмена, которыми начертано его имя на вывеске, сияют вверху, символизируя его величие. Вчера снова поправились его отношения с женой, но этого все-таки надо было ожидать, хоть размолвка и была долгой, а еще, наверное, он выиграл в карты, это, разумеется, небольшая радость, но тоже способствует убеждению, что все это не случайно, а ради будущих непременных удач; правда, дочь его сейчас в любовной горячке, но, ничего, выберется без осложнений, разумеется, ведь она — Куклова, с ней просто ничего не может приключиться. Я смиренно благодарю дядю за любезность, хотя в эту минуту готов его убить.
Что-то прямо-таки гонит меня на Кампу. Я должен убедиться, удался ли мой ход, вернулся ли Кленка к Здейсам. Я тороплюсь, я спешу, равнодушный к красоте солнечного весеннего утра. А достигнув цели, занимаю такую позицию, откуда можно прекрасно разглядеть калитку садовой ограды.
Видна отсюда и крыша домика Здейсы, из одной трубы тонким столбиком вьется прозрачный дымок. Да, я подоспел вовремя, наверняка Божена заканчивает приготовление завтрака. Я рассчитываю дождаться Здейсы, когда он возвратится от ранней мессы, а может, сама Божена пойдет в консерваторию или за покупками.
У меня за спиной, на вытянутой в длину площади, под голыми еще акациями, мелодией тихо мурлыкаемой песенки распускалась жизнь этого удивительного городка, угнездившегося посреди столицы; его не коснулись ни веянья времени, ни перемены. Был базарный день, и гончары раскладывали свою коричневую и белую посуду на парусине, разостланной на земле. Старички и старушки уже вынесли на улицу низенькие скамеечки и теперь грелись на утреннем солнышке; перед ними играли, копошились дети; сложив на животе руки, судачили, остановившись на полдороге к торговцу, женщины; мужчины, по большей части в кепочках водников, тащились по каким-то своим непонятным делам, которые наверняка, однако, лежали где-то в пределах этих невеликих владений. На тротуаре, перед входом в свою мрачную мастерскую, лакировщик малевал название фирмы, а неподалеку от меня два школьника, бросив на землю книжки, возились с ручной двухколесной тележкой, сосредоточенно и серьезно предаваясь этой забаве. Какое спокойствие! Просто никогда бы не поверил, что сюда тоже может проникнуть губительный поток жизни. Потом из-за ограды сада послышались звуки рояля, и гаммы заглушили птичьи песенки. «Это не может быть никто иной, кроме Кленки, который с утра пораньше вознаграждает себя за потерянное в изгнании у тети время», — убеждаю я себя.
Рояль на секунду замолкает, и тотчас открывается калитка, и выходит Божена. Не прошло и суток с тех пор, как мы виделись в последний раз, но что за перемена! На ней — тоже платье и соломенная шляпка с черной лентой и пучком розовых черешен, но как она идет — запрокинув голову, выпятив молодую грудь, в танцующей походке поет и лучится торжество. Она идет на занятия, под мышкой у нее нотная папка. Она смутилась, увидев меня здесь, но в каждом ее шаге — строптивый вызов, и взгляд ее отвергает меня и гонит прочь, хотя вслух она еще не произнесла ни слова. Божена останавливается, и в глазах ее вспыхивают драконовы огоньки.
— Чего вам тут? Что вы еще выслеживаете?
Черешни на шляпе стукают друг о дружку — так резко она вскидывает голову. Я смеюсь в ответ, беру ее за руку, но она моментально вырывает ее.
— Ах, как вы строги со мной, — говорю я. — Так, значит, Кленка вернулся, и я могу вас поздравить.
Пассажи упражнений на беглость пальцев все еще вылетают из сада у нее за спиной. Черный дрозд, что сперва перепугался этих звуков и смолк, теперь присоединяется к ним, стараясь перекричать.
Божена вслушивается, запрокинув голову, словно это — голос ее возлюбленного. Потом вздыхает и говорит:
— Да, это он. Вернулся и уже навсегда останется у нас. Мы поженимся.
— Это — самое прекрасное из известий, когда-либо услышанных мной. Но вы должны меня хотя бы поблагодарить.
Она мерит меня презрительным взглядом и поджимает губы:
— Благодарить вас? Не понимаю, за что?
Я смотрю на нее в упор, и кровь бросается ей в лицо.
— Их довольно много, этих «что», — медленно произношу я. — Прежде всего потому, что вчера я не вручил Кленке письмо, которое вы возвратили почтальону в связи с тем, что адресат выбыл.
Теперь краски снова отхлынули от ее лица, и оно сильно побледнело. Порою кажется, что она вот-вот бросится на меня, но вдруг глаза ее наполняются слезами.
— Почему вы все время стоите на моем пути? Я стыжусь своего счастья, когда вижу вас. К чему бы вы ни прикоснулись, все тотчас делается грязно.
Всхлипнув, она отворачивается от меня и устремляется прочь, чудные черешни на ее шляпе подпрыгивают, а высокие каблуки стучат по мостовой, по узкой улочке, вьющейся меж садов, что спускаются к мельницам. Я без гнева смотрю, как она исчезает за поворотом стены. Дерзкая мерзавка. Вот и жди от таких благодарности! Да разве это важно сейчас, когда леденящие клочья ночных сомнений растаяли под лучами сияющего утреннего солнца. Кленка вернулся, этого вполне достаточно. Послушать только, с каким исступлением он упражняется, будто сводя с кем-то счеты и заглушая недавние стенания. «Но у меня еще осталась музыка, — наверное, твердит он себе, — главное — музыка, а жизнь, со всем, что она приносит, — это лишь мучительная необходимость». Черный дрозд безумствует на ветке, рояль воодушевляет его, горлышко птицы чуть не разрывается от напряжения, пока он, склонив голову набок и вслушиваясь, допевает свою арию; рояль звучит неустанно — ну как птахе перекричать певунью, которой не нужен отдых? Ну так пой же, мой ублаженный приятель, я тоже готов тебе подсвистеть. Пойду в магазин и предстану перед дядей с сияющим лицом. Больной зуб вырвали, теперь уж не будет мучить. Троекратное «ура!» грядущим дням! Я машу дрозду рукой на прощанье и собираюсь уйти.
Чернее, чем дрозд, с которым я только что разлучился, вдоль гончарных ларечков движутся навстречу мне двое в черное одетых людей: это моя тетя и органист Здейса, толкающий незримый груз своим выставленным вперед плечом. И тут дрозд, словно признав свое поражение, с пронзительным криком взвивается в небо, а рояль с новой силой исполняет фуриозо, беря октавы в головокружительном темпе.
Скрываться поздно, эти люди, конечно, давно уже приметили меня, да, впрочем, скрыться и некуда, и ноги у меня словно приросли к земле. Остается только смотреть и ждать, как те двое приближаются, — медленно, сокращая расстояние шаг за шагом, словно судьба, которая никогда не суетится, потому что всему приходит свой черед, — и ты, будто приговоренный к смертной казни, с невероятной четкостью запечатлеваешь все, что совершается вокруг, — спокойное, солнечным сиянием залитое ристалище старинной площади, мальчишек, которым все еще не надоело играть на тележке, подмастерья-лакировщика, усердно выводящего красивые завитки букв, стайку детей, присевших на корточки возле какой-то ямки, старца, подставляющего солнцу морщинистое лицо и попыхивающего трубкой, бабку, которая, наклонившись к своей маленькой подопечной, утирает ей фартуком носик, женщин, что, остановившись перед товаром гончара, поднимают сосуды, стучат по ним согнутым указательным пальцем, дабы убедиться, что они без изъяна, но, кроме всего этого, — одновременно и как-то разом, — в поле твоего зрения попадают эти две черные фигуры, они подступают все ближе и ближе под аккомпанемент несмолкающего фуриозо, разыгрываемого на рояле.
Здейса, который шел, опустив взгляд в землю, только очутившись передо мной, поднимает голову и глядит, будто видит меня впервые, изумленно и то ли покорно, то ли умоляюще. Сняв свой потертый цилиндр, он тут же вновь насаживает его на макушку, приветствие застревает у него в горле, органист кашляет и растерянно поглаживает грудь — то место, где, я знаю, в кармане редингота у него хранится плоская бутылочка горячительного. Тетя смотрит куда-то поверх моей головы, губы ее чуть дрожат, пока она не овладевает ими настолько, что в состоянии говорить.
— Нечаянная встреча, да? А дядя думает, что ты у зубного.
Что делать? Я знаю, это конец, хотя и не могу в него поверить. Этот момент точь-в-точь напоминает тот, когда жена сапожника появилась во дворе, и крыса еще могла надеяться на спасение.
— Я только что от врача, — отвечаю я, и голос мой, к моему удивлению, звучит твердо. — А здесь меня остановила Кленкова музыка.
Я делаю вид, будто захвачен могучим порывом общительности, развожу руками и торопливо говорю, обращаясь к Здейсе:
— Господи, как ему у вас хорошо играть! Тут божественное спокойствие, чарующие окрестности. Не удивительно, что ему не хочется от вас переезжать и ничто не в силах его отсюда выгнать. И как славно играет! Слушаю-слушаю и не могу отважиться его прервать. Такое вдохновение и такой восторг должно только почитать и не мешаться на его пути. Кстати, — восклицаю я, будто вдруг вспомнив о чем-то, что нужно бы вспомнить с самого начала, паяц расцвечивает мое лицо любезной улыбкой, я протягиваю обе руки к Здейсе, а он свои, напротив, прижимает к телу, отступая во все возрастающем замешательстве, — уважаемый господин органист, чуть было не запамятовал поздравить вас с помолвкой дочери и пана Кленки. Только что я ее встретил, и она сообщила мне эту великолепную новость. Идеальная пара, можно сказать, не правда ли, тетя? Общие интересы, общие цели, взаимная любовь. Едва ли найдется другая, столь же прекрасная и совершенная.
Я исподволь наблюдаю, какое впечатление производят на тетю мои слова. Она заметно побледнела, поджимает губы. Ничего подобного она, конечно, не ожидала. Ах, боже мой, значит, все-таки у меня есть какая-то надежда!
Мостовая раскалилась под ногами органиста. Он переступает с ноги на ногу, как будто куда-то собирается бежать, но никак не может отлепиться, поглаживает бутылочку, скрытую в нагрудном кармане и, наконец, пищит невыносимой фистулой:
— Безумная девка. Себя изведет и его тоже. Я слабый, ничтожный, безвольный человек. Не могу ей ни приказать, ни запретить, и она казнит меня за мою любовь. Черт меня дернул взять в дом этого Кленку, хоть я и люблю парня, как родного.
Тетины губы вздрагивают и, сделавшись мягче, разжимаются. Не сводя с меня взгляда, она говорит:
— Милостивый государь, каждого из нас черт дернул кого-то взять в дом. Но все мы должны помнить о господе боге.
Конечно, это не те слова, которыми она могла бы меня потрясти. Я держу себя как человек, который желает тактично завершить разговор, нечаянно сделавшийся для всех мучительным. Поклонившись тете, я предлагаю:
— Если ты идешь домой, тетя, позволь мне тебя проводить.
Летучий трепет, некое подобие улыбки, изгибает ее губы.
— Я иду навестить пана Кленку. И к нему ты меня проводишь, разумеется.
Солнце померкло для меня, и тьма заструилась вокруг, дробясь о световые призрачные скалы, — наверное, это дома, и в этой темени плывут светящиеся призрачные рыбы — скорее всего люди. Конец. Ах ты трус, защищайся же еще, не сдавайся. Может, ухватишь спасительную соломинку. Из глубин этой темени я испускаю слова — будто пузырьки воздуха, выжатого из легких утопающего; сорвавшись с уст, они разбиваются о водную поверхность где-то высоко над моей головой; мне кажется, будто я слышу только глухое чмоканье, издаваемое жадными рыбьими мордами.
— Конечно, тетя, но ты хоть пощади и себя, и его. Ведь это мука.
— Наверное. Но я иду не развлекаться, пан Кленка обязан нам кое-что разъяснить.
Ну возможно ли, чтобы случилось такое? Жена Методея Куклы идет просить за свою дочь к кавалеру, который ее отверг! Для дяди это равносильно смерти. Как же я мог не предвидеть вероятности подобного поступка, почему не предупредил его вовремя?
Органист, опередив нас, устремляется к калитке, тетя шагает впереди, уже не оглядываясь на меня, я движусь за ней все в той же непроглядной тьме, шагаю, будто водолаз по дну на большой глубине, — сделаю шаг и словно повисаю в воздухе, не в силах оторвать вторую ногу от земли. Отчего ты не бежишь, сумасшедший? Еще есть время.
Любезный, как агент похоронного бюро, на которого он смахивает своей внешностью, Здейса придерживает калитку и кланяется, вводя нас к себе в дом. Рояль прелюдирует, очевидно импровизируя, как будто Кленка в перерыве между упражнениями пытается уловить какую-то беспокойную, ускользающую мысль. В глубине огромного сада, расцветившегося всеми оттенками молодой зелени, в разные стороны разбрызнут блестящий желтый дождь форзиций. Все это буйство, словно девичьи уста, дышит на нас волнующим молодым ароматом цветения и влажной вскопанной земли.
Длинным темным коридором, в конце которого светится высокое окно, мы входим в дом. Каменный пол, выложенный красными кирпичными плитами, кое-где выщерблен. Из стен высовываются холодные руки страха и хватают меня. Я вот-вот упаду на колени и поползу на животе. Не пойду я дальше, не могу, не требуйте от меня этого, господи боже ты мой!
Здейса открывает дверь с правой стороны, эхо пустынного коридора многократно повторяет его писк.
— Сюда, проходите, пожалуйста.
Просторная комната, обставленная как столовая, с огромным столом посредине, — где приготовлены, очевидно, для Здейсы и Кленки, две тарелки, ножи, початая буханка хлеба и белый облитой глазурью горшочек с жиром, — гудит, наполненная звуками рояля, хотя вторые двери закрыты; Здейса, опередив нас, распахивает их, и звуки врываются с оглушающей стремительностью, и Здейса визжит, чтобы перекричать их:
— Еник, к тебе гости.
Рояль мгновенно смолк, но Здейса не ждет ответа, оставив двери распахнутыми, он пятится назад; помахивая цилиндром, который держит в одной из своих длинных-предлинных лап, Здейса кланяется и блеет:
— Я так сказать… господа позволят мне… разумеется, я тут же… — и исчезает в коридоре.
Выходит Кленка, он в своем шелковом халате, побрит и причесан, вид у него ухоженный, как будто заботилась о нем умелая женская рука. Следы царапин на лице — этого женская ручка, разумеется, не смогла убрать. Он смотрит на нас с ужасом, который сковывает его речь. Тетя первой прерывает молчание.
— Позвольте мне сесть. Я устала.
Кленка неуклюже бросается вперед — пододвинуть ей стул.
— Прошу, милостивая пани, — заикаясь, предлагает он.
Вот тебе. Наконец-то ты тоже оцепенел и молчишь — зритель сцены, которую не успел подготовить.
Я стою у противоположного конца большого стола, в нос мне бьют ароматы сала и нарезанного хлеба. Хлеб благоухает: да будет в целом мире мир, насыщение, покой и уверенность, но сало пробуждает волнующее воспоминание. Кухня Горды. Ее двери распахиваются, и в их раме, на черном фоне, будто картина неожиданно обретает третье измеренье, появляется огромная белая фигура пана Горды. Его нога бьет в пустоту, и крыса в последней отчаянной попытке прорывает круг своих преследователей. Но мне известно, чем кончилась эта вылазка, слишком хорошо известно, и я знаю, что надежды нет.
Выставив правое плечо вперед, в двери протискивается органист и, тихо прикрыв их за собою, словно боясь кого-то разбудить, неслышным шагом проходит через комнату и усаживается на старинный кованый сундук под окном. В эту минуту он наверняка чувствует себя чужим в собственном доме. И в самом деле — ему нечего искать здесь, он знает это, и все-таки прокрался сюда, потому что — по доброте душевной — еще лелеет надежду своим присутствием отвратить неприятность, мучительную для всех.
Первое тетино действие тут же сокрушает мои последние надежды. Порывшись в своей поместительной шелковой сумке, она вынимает Маркетино письмо. С этого мгновения все дальнейшее я вижу словно сквозь густую серую занавесь. Тетя, Кленка, Здейса помещаются за ней, а голоса их доходят до меня ослабленные и приглушенные. Нещадные когти страха рвут и терзают мои внутренности, а я вынужден побарывать в себе внезапные удушающие корчи смеха. Смех сотрясает меня, когда я осознаю, как долго надо прясть кудель сплетенной мною лжи, чтобы добраться до волоконца правды. А потом — я готов реветь от бешенства. Это — мое творение, как вы смеете разрушать его!
Органист соскакивает со своего места под окном.
— Я вернул это письмо, — сипит он. — Кленки тут не было, и мы не знали, куда он исчез.
Тетя окидывает его взглядом — могу себе представить этот взгляд, недоверчивый и снисходительный.
— Благодарю вас, маэстро, — спокойно произносит она в ответ, — хотя сейчас уже не имеет значения, кто возвратил это письмо, если это сделал не сам пан Кленка.
Волоконце правды уже показалось, оно зеленого, как яд, цвета, крутится, скользит, извивается змеиными кольцами. Все смотрят на меня и не верят глазам своим так же, как не могли поверить и своему слуху.
Когда обнаруживается, что вчера я мог передать письмо и не передал, на лбу Кленки вилкой взбухает разветвление жил. Поднявшись, он обошел обеденный стол и ринулся на меня с поднятыми кулаками. Крыса загнана в угол, спасенья нет, она встает на задние лапки и фыркает. Я сжимаю в руке нож — он лежал на столе, сервированном для завтрака, я все поигрывал им до сих пор, — и кричу:
— Не подходи, а то пырну!
Я вытягиваю руку, по меня бьет дрожь, я не могу долго стискивать кулак, и нож вот-вот выскользнет. Тетя встает и голосом, который тщится быть твердым и повелительным, но все-таки дрожит, произносит:
— Прошу вас, оставьте его, пан Кленка.
Но Кленка не слышит, его налившиеся кровью глаза видят только меня одного. Где Франтик Мунзар, чтобы защитить меня своим телом и либо отвратить эту опасность, либо принять возмездие на себя? Я отступаю, наталкиваюсь на посудный шкаф за своей спиной и больно ударяюсь об один из украшающих его рельефных выступов. Резкая боль воспламеняется во мне, вызывая взрыв гнева, тело мое подбирается, сжимая нож, я бросаюсь вперед. Наскакиваю на выставленное вперед плечо Здейсы, оно вздрагивает и отталкивает меня; пошатнувшись, я снова ударяюсь о шкаф, — на этот раз боком — и падаю на стул возле него. Нож отлетает к дверям. Здейса теснит Кленку на его место и почти нормальным человеческим голосом, на октаву ниже, чем обычно, бормочет какие-то умиротворяющие слова:
— Не сходи с ума, Еник, не нужно.
Откуда-то издали доносится тетин голос:
— Вы посмотрите, он и пролить кровь не погнушался бы.
Напряжение во мне погасло, я превращаюсь в груду пепла, только боль от ушиба в голове и в боку еще полыхает. Багровый месяц несчастья взошел надо мною, а из моего нутра рвется жалостливый вой. Оставьте меня в покое, ради бога, оставьте меня. Чего вам еще нужно?
Но никому уже ничего не нужно. Они вышвырнули меня, будто грязную тряпку, и занялись собой. Я не могу сосредоточиться и собраться с мыслями или нащупать решение в той тьме, что заливает меня. Руки мои словно опустились, у меня нет сил их поднять, я чувствую только, что челюсть моя отвисла, я стою с разинутым ртом, и взгляд мой — взгляд идиота, которого заворожила извилистая трещина в штукатурке, потерянное и заплутавшее перышко или одинокий солнечный луч, проникший сквозь щели и легший у его ног.
Здейса протолкнул Кленку на прежнее место и вынудил его сесть. А сам стал за его стулом, наверное, чтобы быть начеку, если Еник снова взорвется в порыве ярости. Кленка сидит, уткнув лицо в ладони, и тетя снова опустилась в кресло. Но все это происходит где-то вдалеке и помимо меня, какие-то отупелые, жалкие, разбитые руки нащупывают дорогу во тьме, только боль в затылке и боку соединяет меня с реальным миром. Наконец мой рассеянный взгляд натыкается на мою шляпу, лежащую на стуле, у которого я прежде стоял. Шляпа. Нужно бы встать, надеть ее и уйти.
Все будто затаили дыхание — такая стоит тишина. На улице перекликаются птичьи голоса, и воробьиная перебранка перекидывается с дерева на дерево. А здесь не слышно даже жужжания мух, только часы ведут разговор и время, будто гонимое мечтой о вечности, ускоряет свой бег.
Наверное, долгое молчание было непосильно для Здейсовых плеч, и без того обремененных множеством забот. Органист, неслышно обогнув стол, взял мою шляпу и подошел ко мне. Он кладет мне руку на плечо, но не трясет его, а гладит. Его прикосновение возвращает меня к жизни. Рот мой сомкнулся, взгляд сосредоточивается, мир, только что размазанный, стертый и задернутый занавесью, снова становится отчетливым, надо мной наклоняется бородатое лицо Здейсы, и я читаю в его глазах что-то давно забытое, что-то, чему не могу даже подыскать названия, скорее всего — сочувствие. После смерти матушки ни один из людей так на меня не смотрел. Теперь я могу встать и протянуть руку за шляпой. Горлу хочется всхлипнуть, а глазам — плакать. Падай на колени, ползай от одного к другому и проси прощения. Может, тебя и простят.
Но тут раздается тетин голос, мягкий и умиротворенный.
— Вот теперь, когда мы во всем разобрались, наверное, было бы хорошо, если бы вы зашли к Маркете и все рассказали ей сами.
Кленка сидит неподвижно, не отнимал рук от лица, только пальцы его будто глубже впиваются в кожу, и тетя добавляет просительно:
— Неужели я должна вас убеждать, как это мучит ее?
Кленка вскакивает, рвет на себе волосы, потом разводит руками, будто разрывая невидимые путы, и кричит:
— Ради бога, замолчите! Пощадите меня хотя бы тут. Ведь я ничего не могу, вы слышите, уже поздно.
Он быстро подбегает к окну и возвращается обратно. Тетя встает, выпрямляется. Я вижу, как спина ее цепенеет, тетя оскорблена этим вскриком, но голова ее еще наклонена вперед. Она не в силах понять.
— Отчего вы не можете?
Кленка останавливает свой бег, который так напоминает отчаянное вращение по замкнутому кругу, когда преследуемый преследует сам себя. Плечи его обвисли, он поворачивается спиной к окну, лицо его скрыто в тени. Он показывает на меня пальцем.
— Вы должны были дать мне убить его. Подобного нельзя терпеть на земле. Он обманул меня, а я ему поверил. Но какой теперь в этом смысл? Словом, я уже ничего не могу, все пропало. Вчера я зашел слишком далеко.
Что-то оборвалось у меня в груди и подступает к горлу, чуть ли не душит. Чувство как у осужденного, который совершил убийство из ненависти, виновного ведут на казнь, но еще позволяют убедиться, что убийство он совершил на славу. Я не могу себя превозмочь, это превыше моих сил. И разражаюсь безумным хохотом. Тетя обернулась, взгляды всех исполнены ужаса. Но мне уже все равно. Резким рывком я распахиваю двери, выскакиваю из дома и стремглав бегу через сад.
Выйдя за калитку, я уже не смеюсь, а всю дорогу веду себя как больной пляской святого Витта, размахиваю руками, ухмыляюсь, похохатываю. Прихожу в себя только перед магазином дяди. Останавливаюсь на противоположном углу и смотрю как человек, пришедший проститься. Витрины блестят, а над ними — вширь и ввысь — распростерлась вывеска. Ее буквы блещут, будто золото королевской короны. Ах, никогда не возложат тебя на мою голову. Маркету я, скорее всего, любил, но тебя получить жаждал.
Обойдя квартал, чтоб меня не увидели из магазина, я вхожу в дом со двора. По ступенькам крадусь на свой чердак. Зачем это я возвратился сюда? А разве есть на свете другое место, куда я еще мог бы вернуться? Даже много часов спустя я ничего о таковом не узнаю, а уходить все-таки надо.
Заперев дверь, подсаживаюсь к окну, над крышами всегда одинаково тихо, — и когда день движется к полдню, и когда вечер погружается в ночь. Теперь кармин черепицы на крышах и желобах, поблекший под чернью сажи, залит солнцем. Изо всех труб курится дым. Поднимается ровным столбом, расплываясь где-то высоко в небе. И где-то там же дымы обручаются друг с другом и ткут над городом легкое золотисто-серое прозрачное покрывало.
Меня охватила совершенная апатия. Теперь уже все равно. Не знаю, как долго сидел я, бездумно следя за уплывающими в небо дымами и тенями труб, перемещаемыми по склонам крыш медленно шагающим солнцем. Наверное, я даже вздремнул, положив голову на оконную раму.
Раскатистый удар донесся из Марианской крепости, обозначив полдень, он раскачал и заставил звучать все пражские колокола. Я почувствовал голод, ведь я не ел с раннего утра. Этот неуклонный напор жизни, заявляющий о своих основных правах даже в минуты, когда, казалось бы, речь идет о вещах бесконечно более существенных, удивил и обозлил меня. Оскорбленный его назойливостью, я решил воспротивиться. Однако голодные колики подавляли любую мысль.
Я отыскал на полочке горбушку хлеба, завернутую в салфетку, и кусочек размякшего масла, оставшиеся от прошлых завтраков. Жадно заглатывая эту жвачку, я тешил себя представлениями, как сегодня проходит обед у Куклы. Вынесли уже вердикт или суд соберется несколько позднее? Я прекрасно разыграю презрение к его решению, каким бы оно ни было, даже отмахнусь рукой. Я никому не доставлю такого удовольствия, как главный бухгалтер Суйка. Не стану ползать на брюхе и молить о пощаде.
Решительно встав, я запиваю свою трапезу несколькими глотками теплой воды из кувшина, стоящего на умывальнике, вынимаю из угла глубокий деревянный сундучок и начинаю собирать вещи. Аккуратно укладываю белье и платье и все время оберегаю себя от раздумий — куда мне теперь идти и что предпринять? Я занимаюсь своим делом старательно и сосредоточенно, словно все мое будущее зависит от того, помнутся ли мои вещи.
Все готово, но у меня такое чувство, будто я желал бы, чтобы эти сборы продолжались вечно, я захлопываю крышку и усаживаюсь на нее. Какой темный, глухой, деревянный звук и какой черный этот сундук! Я тихо смеюсь. Конец. Я будто сижу на могиле своего прошлого.
Взгляд, брошенный на раскиданную постель, которую я нынче не убрал, вдруг спутал мысли. Еще одеяло и подушка. Их тоже хорошо бы свернуть и подготовить к переноске. Я сижу, тупо уставившись на кровать. Ведь все это бессмыслица. Куда мне идти? Просто некуда, некуда.
За моей дверью время от времени раздаются шаги, женские голоса и смех. Я не обращаю на них внимания, собственно, мне не до них, жизнь катит себе дальше, сегодня понедельник, служанки развешивают выстиранное белье. Но вот кто-то поднимается тяжело, грузно, вслух чертыхается, наткнувшись в потемках на одну из низко расположенных балок, медленно переставляет ноги и нащупывает дверь. В стуке, который гулко отдается в моей каморке, чувствуется еще досада человека, который трет ушибленное место, где у него вскочила шишка или синяк. Оцепенев, я недвижно сижу на своем сундучке, комната вдруг представляется мне чужой, — возможно, именно так выглядят камеры осужденных.
Стук повторяется более резко, и бранчливый голос слуги Иозефа вторит ему:
— А ну, молодой господин, открывайте поскорее да не притворяйся, будто вас нету дома.
Уже сам способ обращения многое говорит мне о содержании послания, которое несет Иозеф. Какой смысл таиться, чему я хочу еще воспротивиться? Тот же пан Иозеф, который еще сегодня утром, встретив меня перед магазином, смиренно мне кланялся, расспрашивал, как мне спалось, тот же пан Иозеф, что недавно опустил свою страшную лапу на плечо бывшего главного Суйки, ослепленно жмурится, стоя на пороге комнаты.
— Пан шеф велит передать, чтоб вы тотчас к нему пришли.
— Никуда не пойду, я болен.
Иозеф ухмыляется. Вытаскивает из кармана большой голубой конверт и расписку и сует все это мне в руки.
— Пан шеф сразу же подумал, что вы откажетесь. Так вот, прочтите тут, пересчитайте деньги и тут вот распишитесь.
«Надеюсь, тебе не нужно объяснений, — писал мне дядя, никак ко мне не обращаясь. — Подтверди на приложенной расписке, что ты принял увольнение, жалованье за апрель и за полгода вперед. А теперь ты знаешь, где мой порог, не медля уходи из моего дома, но нигде не ссылайся, что ты у меня служил. Я не смогу дать тебе рекомендации».
Я пересчитываю деньги, потому как мне известно, что пан Иозеф не уберется отсюда раньше, — тысяча четыреста крон в сотенных бумажках и мелких купюрах, — подписываю расписку и передаю ее пану Иозефу, который нарочито тщательно рассматривает подпись, прежде чем сложить бумажку. Мне приходит в голову дать ему двадцать крон на прощанье. Он берет их и прикладывает к остальным, проговорив скорее добродушно, чем насмешливо:
— Да оставьте себе, молодой человек. Вам еще деньги ох как пригодятся!
Заперев за ним двери, я стою посредине комнаты. «Значит, нанесен последний удар, — говорю я себе. — А ведь в нем не было нужды».
Я снова пытаюсь прикинуть, что же теперь делать, Свернуть одеяло, так, позвать слугу. День либо два, пока не подыщу себе квартиру, можно прожить в какой-нибудь гостинице. Четырнадцать сотен — это все-таки хорошие деньги, и, если обращаться с ними разумно, можно продержаться целый год. А за год — хотел бы я на это посмотреть — много воды утечет. Сейчас я чересчур утомлен, чтобы решиться на что-нибудь. Нужно немножко поспать, а потом все как следует обдумать.
Проснулся я глубокой тихой ночью. Будто меня разбудил какой-то легкий, но длительный звук, напоминающий звяканье мелких золотых монеток, пересыпаемых из ладони в ладонь. Я слышу этот звук, даже лежа с открытыми глазами. Я озяб, окоченел, уснув, не прикрывшись одеялом, и спал долго, но ночь, моя подружка и наушница, склоняется надо мной и раскрывает свои объятья. Я ощущаю на лбу жаркие лобзания тьмы и знаю, что все решилось, пока я спал.
Я встаю, потягиваюсь и иду выпить воды из кувшина, чтобы смыть пепел сна, хотя, по-моему, это смешно. Но на свете столько смешных вещей, моего века не хватило бы, чтобы насмеяться.
Вскочив на подоконник, я усаживаюсь на раму, подтянув колени под подбородок. Ночь, благовонная, теплая ночь приникает ко мне, по-моему, ее одеянье еще никогда не было усыпано таким множеством звезд, как сегодня. Что ни говори, а ночь — царская возлюбленная, благороднейшая из благородных. А не позволил ли я обмануться ее посулами? Ах нет, это не так. Просто я недостаточно внимательно слушал ее совета. И сегодня, как всегда, меня пьянит ее доверительная близость, наполняя восторгом.
«Ты знаешь, где мой порог», — пишет мне дядя. Ну не смех ли? Прежде всего мне известно, что уготовано за ним. Пан Суйка, ползущий к своей могиле, попавший в странную зависимость из-за полученных двухсот крон, бродяга, дрыхнущий на бревнах на влтавском берегу, силачи, которые в любое время могут выпустить свои когти и трясти меня в свое удовольствие. «Не ссылайся, что ты у меня служил, я не смогу дать тебе рекомендации». Ну вот, ты чувствуешь ее, эту его ручку? Даже в том, чего она не станет совершать, ты ощутишь ее силу. Но нет, я знаю, где мой порог.
Я бы вам показал, на что я способен, если бы мне позволили довести дело до самого конца. Господи, да разве не вы были самыми обычными марионетками, которых я дергал за веревочки? Вот хоть бы Кленка, такой богатырь и смельчак, презрительно вскидывающий шевелюру на глазах восторженно аплодирующей публики. Теперь ему придется жить не как хочется, а как повернется жизнь. А куда подевалась тетина мечта об искуплении грехов, где дядина непогрешимая уверенность, какой горечью отдает Боженин триумф, а что сталось с любовными мечтаньями Маркеты? Ах, вот этого не должно бы случиться. Все прочие пусть бы мучались, а ты, Маркета, ты должна была быть счастлива. Я хотел, чтобы счастье свое ты получила из моих рук. Я верил, что наступит время и я сумею превратить черное в белое, потому что я так хочу.
Ночь дышит любовью, и стоит ей шевельнуться на своем беспредельном ложе, как я слышу шелест ее покровов и позвякивание золотой звездной чешуи. Двери распахнуты, объятья зовут.
Заплутавший порыв ветра, пронесясь над моей головой, облетает комнату и шуршит какими-то бумажками на столе. Наверное, деньгами, присланными дядей. Четырнадцать сотен, год жизни для бережливого человека. Ну не смех ли? Чего мне еще ждать? Уже не черный свет распростерся вокруг, а сплошная темень, и раскрыты объятья ночи.
Я высовываюсь из окна. Черная крыша скользит во тьму. Где-то далеко бьют башенные часы — наверное, на Староместской площади. Один, два, три, четыре удара, потом еще один, глубокий и долго длящийся звук. Час ночи. Я отправляюсь в путь, когда по всей нашей округе раздается бой часов, словно соседние петухи отозвались на вызов самого раннего петуха. Я качусь по склону крыши, инерция падения перебрасывает меня через ее закраины, трещит под тяжестью моего тела желоб, часы бьют теперь в унисон, удары сливаются, я падаю вместе с потоком времени.
Нечто ослепительно-белое мелькнуло надо мной или подо мною.
Может, огни улицы или Млечный Путь. Или белая Маркетина рука.
Ну не смех ли?
Истинно белый свет в последнее мгновенье.
* * *
Лекарям удалось то, что не должно бы удасться: они спасли меня. Жизнь равнодушна к своим чадам, и в ее юморе больше жестокости, чем милосердия. Ей-богу, порою жизнь капризна, как куртизанка. Поворачивается спиной к тем, кто любит ее, а иных вырывает из тисков смерти, хотя они жаждут умереть. Жизнь протянула мне руку помощи только затем, чтобы заполучить в свое распоряжение еще одного паяца, на тот случай, если ей вдруг захочется шуток посреди нескончаемой скуки размножения и гибели.
Три умелых доктора вырвали меня из бездны тьмы. Склеивали по кусочкам, старались так, как ребенок старается из разбросанных кубиков возвести нечто завершенное. И создали некое подобие человека. Одного кубика у них не хватило. Моей правой ноги. Вместо нее они поставили мне деревянную, покрытую черным лаком, и велели: «Иди!»
Я пошел. Протез стучит о мостовую. Я вспоминаю сказку, одну из самых моих любимых. Веселая, ясная сказка, полная солнца и радости.
«Отчего вы печальны, голубчик? — спрашивает матушкин приглушенный голос. — Я расскажу вам сказку об Иржике и Козе. …и когда процессия подступила под окна замка, грустная принцесса рассмеялась и уже никак не могла насмеяться».
Процессия теней льнет к моей деревянной ноге и тащится за мной. Лоточник Прах — впереди, потом — мясник Горда, Франтик Мунзар и все прочие; я волоку их за собой, целую цепь своей жизни, все звенья которой на месте. И ее громыханье, словно бич, терзает меня. Как я понимаю тебя, иуда! Смерть была бы искуплением.
Сыну пражского горожанина не дозволяется стать побродяжкой или пьяницей и испоганить своим нечистым присутствием улицы и перекрестки этого почтенного города. Мещане, оплачивающие свое сословное превосходство и приумножающие своими подношениями богатство и процветание города, не забыли обеспечить себе и своим потомкам благодарность общины на тот случай, если их состояние придет в упадок. Так вот к ним я и явился: калека и ничтожество, но сын пражского мещанина. Собрались отцы города на совет: что с ним делать? И сделали меня дворником в одном из своих общинных домов.
Тот, кого тьма извергла в таком человеческом подобии, как меня, уже не отважится броситься в нее второй раз. Я остался в живых. Наказание мне было определено.
Я выпал из круга, который я любил и только теперь могу оценить, из того круга общества, в котором я намеревался стать первым из первых. Сын мещанина, по милости городской пражской общины нечто среднее между дворником и кладовщиком одного из пражских дворов, я выдаю метлы и выделяю участки улиц, чтоб их убрали отверженные, павшие ниже, чем я, кого народная мудрость нарекла «общинными писарями». На свой манер, такой писарь — тоже хозяин над теми, кто обращается к нему с мелкими просьбами, и он своими решениями может кому-то облегчить жизнь или сделать ее невыносимой. Ну как вам это понравится? Чувство юмора у госпожи жизни неисчерпаемо.
Время для меня не остановилось. Тяжкими, медленно наливающимися каплями скатываются мои дни. И в этом тоже — часть моего наказания. Тот, кому отхватили почти всю ногу, не может даже опуститься на колени, чтобы просить о помиловании. Ему дано лишь стоять и нести свой крест, пока он под ним не рухнет. Лоточник Прах выбрасывал свою деревянную ногу за дверь, чтоб она не мешала ему вспоминать о днях здоровья и юнацкой силы. Свою я ставлю так, чтобы мне видеть ее постоянно — до самого вечера, пока не сомкну глаз, и с самого утра, как только их протру. Она — будто восклицательный знак, о котором никогда нельзя забывать. Вы говорите, нет смысла так терзать себя? Да я и не терзаюсь. Жизнь моя — вместилище теней, и моя деревянная нога напоминает мне о них.
Лишь я один мог бы свидетельствовать, почему дочь издателя Куклы, юная и красавица, умерла от воспаления мозга, почему жена его предалась религиозному бреду и почему на Карловой улице уже не сверкает золотыми буквами гордое имя самого издателя. Я один мог бы объяснить, отчего развалилось супружество одного из величайших чешских музыкантов, надежды чешского искусства Яна Болеслава Кленки и отчего его супруга Божена Здейсова отравилась после двух лет ни к чему не приведшей, тщетной борьбы (боже мой, как этот человек должен был ненавидеть и казнить жену за ее любовь?) и почему сам Кленка где-то пропал, так и не исполнив возлагавшихся на него надежд. Но никого уже не заинтересовали бы эти стародавние истории, и я верю, что мне суждено было остаться в живых только затем, чтобы я, сам ни на что не пригодный, оживлял эти тени, которые хранят в себе такие неисчерпаемые запасы бесконечно прекрасной жизни. Я не пытаюсь ускользнуть от них, я принадлежу им.
Я знаю все дороги, которые ведут по их следу, только Гаштальской улицы я избегаю, там уже давно нет дома, где родился я и вместе со мною то зло, которое я принес людям. На Кампе, опершись о стену, из-за которой уже никогда не польются звуки рояля, рожденные пальцами Кленки или Божены, я иногда мечтаю, глядя на играющих детей. И ужас объемлет меня. Мне хочется крикнуть: «Люди, будьте осмотрительны! Жизнь, окружающая ваших детей, пригоршнями рассыпает непровеянные зерна».
Свидетель
Перевод Н. Замошкиной (главы первая — четвертая и девятая) и В. Петровой (главы пятая — восьмая)
#img_6.jpeg
Глава первая
ЛУННАЯ НОЧЬ
На пологой равнине спит озаренная луной Бытень. Сон ее сторожит белая башня католического храма, простая, грубо оштукатуренная квадратная башня под гонтовой крышей. И словно под стать ей ночь тоже кажется белой, ясная ночь, вся, до последнего уголка, пронизанная светом, трепетная и манящая, и только брошенные кое-где обрывки теней укрывают остатки ее тайн. Июнь гуляет по лугам и садам, и от его вздохов веет запахом сена и ночной фиалки.
В такую ночь тратиться на фонари ни к чему, и муниципальный совет уже давно вынес соответствующее распоряжение по этому вопросу. Вот, заложив дубинку за спину, бредет вслед за своей огромной тенью полицейский Тлахач. Какого, однако, великана катит он по горбатой мостовой. Постепенно перед своим мысленным взором он и сам вырастает в плечистый монумент — стража общественного порядка и безопасности ближних. Но лунная ночь и июнь могут подшутить даже над полицейским, которому перевалило за пятьдесят и который считает себя первым лицом в городе после бургомистра. Они напоминают ему, как в детстве он с мальчишками прыгал, стараясь наступить на голову собственной тени; и полицейский, неторопливо шагающий по пустынной, идущей слегка под уклон площади, оживленной лишь плеском и звоном фонтана, поддается безрассудному порыву. Вскинув руку и взмахнув дубинкой, этим внушительным символом власти, он кидается за своей тенью. Но тень, комично повторяя все его движенья, делает рывок вперед, и голова ускользает за пределы досягаемости. Все это столь нелепо, что полицейский тут же прекращает забаву и испуганно озирается вокруг.
На площади гулкая пустота, поет вода в фонтане и ни души — нет свидетеля, который утром мог бы начать:
— Ну, доложу я вам, нынче ночью…
Тем не менее Тлахач совершенно сконфужен своим неожиданным покушением на собственное достоинство. Душа его в таком же беспорядке, как и мундир. Он одергивает его, затягивает потуже ремень, пробегает пальцами по пуговицам, чтобы убедиться, все ли застегнуты. Потом поворачивается спиной к своей тени, которая сыграла с ним такую злую шутку, и направляется через площадь к тротуару, лежащему в тени домов, над которыми плывет луна.
Но на полдороге ноги его прирастают к мостовой. Все-таки его дурацкая выходка не обошлась без свидетеля. На противоположной стороне, в полумраке, метрах в полутора над землей светится маленький бледно-желтый квадратик, отсюда он кажется не больше ладони. Открытое смотровое оконце в опущенной железной шторе на дверях аптеки. И стройный ствол молодой липки, одной из тех, что обрамляют тротуары на площади, причудливо расширился на высоту человеческого роста. Кто-то прислонился к дереву в ожидании, пока высунется рука провизора, подавая лекарство.
Тлахач в нерешительности. Но на то он и мужчина, чтобы не свернуть с дороги и не убраться потихоньку в надежде, что его игра в догонялки с тенью осталась незамеченной. Впрочем, он должен узнать, кто тут болтается по ночам, пусть даже для того, чтобы получить лекарство. Город как-никак доверен ему, и он давно привык знать всю подноготную его обитателей, а раз этого не всегда добьешься прямо, исподволь послеживал. Но он этим не злоупотреблял и держал язык за зубами, чужие тайны он унесет в могилу, однако сознанье, что весь город вроде бы у него в руках, доставляло ему радость. А если речь зайдет о том, как он махал дубинкой, то разговорчики лучше всего пресечь убедительным объяснением. Да, споткнулся, черт побери, на мостовой, где знает каждый камень, и чуть не упал.
Тлахач с присвистом вздыхает, еще раз одергивает мундир, закладывает за спину руки, в одной из них сжимает дубинку, как бы готовясь к удару, и направляется к аптеке. Теперь он идет решительной походкой, его шаги разносятся по пустой площади, но фигура у дерева даже не шевельнется. Такое безразличие возмущает Тлахача, будто оно относится лично к его особе, хотя человек, может быть, не в себе и не замечает, что делается вокруг. Но чтобы поддержать свое достоинство, полицейский уже приготовил, что сказать:
— Деревцо молоденькое, зачем наваливаться на него всей тяжестью?
Человек оттолкнулся от ствола, не спеша выпрямился и обернулся. Он выше полицейского, шире в плечах, и, несмотря на полумрак, в его черных волосах виднеется седая прядь. Когда он заговорил, голос его разнесся по пустой площади еще раскатистее, чем голос Тлахача.
— Ты прав, полицейский. Я слишком предался лени. Но деревья уже достаточно окрепли.
Говоря это, он поднимает правую руку к бороде и теребит ее в пальцах так, что слышно потрескивание волос. А Тлахач уже, громко щелкнув каблуками, вытянулся по стойке смирно и, приложив руку к козырьку, приветствует своего наивысшего начальника — бургомистра Бытни Рудольфа Нольча.
На бургомистре только шелковый халат в фиолетовую и черную полосы, наброшенный на пижаму, тоже полосатую, но других, более светлых тонов. Домашние туфли — на босу ногу, подмечает Тлахач.
Что там у них стряслось, чего он выскочил сам, а не послал кого-нибудь из прислуги? Жена у него слабенькая, маленькая, в чем только душа держится, подумать страшно, что ее обнимает такой детина, но вроде бы не слыхать, что она хворает.
— Вольно, полицейский, поберегите силы для другого. Что вас так изумило?
Тлахач опускает руку, он рад бы расслабиться, если бы не любопытство.
— Пан бургомистр, у вас кто-то заболел?
Бургомистр перестает теребить бороду и, усмехнувшись, тяжело кладет правую руку на плечо полицейского.
— Никто, приятель. Вышли порошки, а без них сон меня бежит. Ты не думал, что заботы о благе бытеньских граждан не дают мне уснуть?
Тлахач не знает, что отвечать. Ему всегда кажется, что бургомистр вроде бы подсмеивается надо всем на свете — и над собеседником, и над собой. Говорит ли он о чем-то обыденном или серьезном и важном, говорит ли внушительно и со значением, все равно кажется, будто про себя он над этим смеется и мысленно показывает тебе язык. Не только Тлахач — все, кто имеет дело с Рудольфом Нольчем, теряются перед ним; у человека появляется такое же чувство, как если бы он сел на собственную шляпу, отчего он впадает в неестественный и высокопарный тон, от которого замешательство только увеличивается и возникает желанье хлопнуть бургомистра по плечу, подмигнуть и сказать: «Ах вы плутишка». Но на такое, конечно, никто не решится.
Для Тлахача не новость, что у бургомистра бессонница, — у Нольчей служит его племянница, так она рассказывает, что хозяин иной раз ночь напролет ходит по дому.
Что-то его мучает, не иначе, думает полицейский, силен ведь, как бык, ему бы дрова колоть, такой и спать должен, как сурок, только голову донесет до подушки. Но Тлахач знает, что каждое утро во дворе бургомистр в спортивных брюках и свитере колет дрова добрый час, пока его не прошибет пот, потом растирается щеткой под холодным душем и все-таки не спит. Либо глотает порошки, либо бродит по дому.
Забота о благе граждан. Опять шуточки. Тлахача не проведешь. Хотя, насколько он помнит, в Бытни не было такого дельного бургомистра, как Нольч, но Бытень, богатая Бытень хоть сейчас могла бы освободить своих граждан от мизерного коммунального налога, который и взимается-то для видимости, да это и не забота, тем более что у него есть секретарь. А уж богачу-то Нольчу эта должность как цепочка на брюхе, — впрочем, у бургомистра брюха нет, и часы он носит наручные.
— Бессонница, должно быть, скверная штука, — произносит наконец Тлахач. — А вот я уснул бы и стоя, когда хотите.
— Надеюсь, однако, что вы не поддаетесь этому грешному желанию во время ночного обхода, — отвечает бургомистр со всей серьезностью.
— Пан бургомистр, — ужасается Тлахач, — я служу городу тридцать лет, и никогда еще…
— Хорошо, хорошо, — прерывает его Нольч, — мне и в голову не придет подозревать вас в чем-либо подобном. Просто с языка сорвалось.
Он кладет руку на плечо Тлахача, словно хочет успокоить, но не снимает ее сразу, как этого требует подобная демонстрация умиротворения, наоборот, забывает на плече полицейского и даже слегка давит, словно испытывает устойчивость собеседника; черт побери, у него когти как клещи, Тлахач не решается шевельнуться и постепенно ему начинает казаться, будто он оцепенел, наверное, оттого, что бургомистр, побледнев, смотрит в упор и в уголках губ у него застыла странная усмешка, а глаза вроде бы остекленели. Озноб растекается от позвоночника по спине и норовит охватить все мускулы. Правая рука бургомистра сжимается крепче и ползет по плечу выше, к горлу. Тяжелая монета колокольной меди падает с башни ратуши, и отзвук ее падения долго бродит по площади. Четверть двенадцатого. Веки у бургомистра дрогнули, рука отпустила плечо, а усмешка смягчилась и стала глуповатой. Но тут же лицо его успокоилось и вся эта промелькнувшая смена выражений кажется мнимой, так, игрой теней, перед Тлахачем снова стоит Рудольф Нольч, богач, презирающий и свое богатство, и кто его знает, что еще, последний в роду, приветливый и неприступный, располагающий и обходительный, но все-таки, по-видимому, считающий все наши дела предметом для насмешек того, кто смотрит со стороны. За железной шторой аптеки скрипнула дверь, освещенное окошечко донесло шарканье шагов, потом затемнилось и высунуло руку в белом рукаве. Брюзгливый, скрипучий голос, при звуке которого хочется откашляться, произнес:
— Пан Нольч! Получите. Я приготовил вам те же порошки, что и в прошлый раз. Хватит до Страшного суда.
В Бытни только одна аптека. Наверное, поэтому аптекарь не считает нужным быть услужливым и любезным.
Но бургомистр, как и все в Бытни, привык к его грубости; он берет коробочку из протянутой руки и благодарит особенно изысканно и вежливо. Рука исчезает, будто ее обожгло, и в освободившееся оконце сипит кислый голос магистра:
— В следующий раз позаботьтесь об этом вовремя. Из-за вашей бессонницы нечего поднимать на ноги весь город.
— Доброй ночи, — невозмутимо отвечает бургомистр.
Окошечко захлопывается, и за шторой раздается трубный звук — аптекарь прочищает нос.
Тлахач наблюдает эту сцену с растущим возмущением. Столбняк прошел, конечности оттаяли, он уже забыл о том странном, что произошло между ним и бургомистром, а если когда-нибудь впоследствии и вспомнит, то припишет это тем же чарам, которые заставили его ловить свою тень.
Аптекарь его злит. Как-никак Нольч — бургомистр, и все имеет границы. В полицейском оскорблено чувство порядка. Тлахач размахивает дубинкой и чувствует, как от гнева напрягаются мускулы, едва не разрывая швы мундира. Услышав ответ аптекаря на вежливое прощание бургомистра, Тлахач не выдерживает:
— Невежа! Треснуть бы его по лапе!
Но бургомистр в этот момент уже повернулся и, усмехаясь, уходит в темноту. Негодование полицейского его не волнует, мысли его далеко, по-видимому, они навеяны словами аптекаря о Страшном суде.
— Вечный сон. Самый лживый из всех парадоксов. Мертвые не видят снов, и в этом их огромное преимущество перед нами. Вы когда-нибудь видите сны?
Тлахач откашливается, чтобы скрыть растерянность и выиграть время для ответа. Неожиданный поворот разговора сбил его с толку, он не совсем понимает, о чем речь. Что такое парадокс? С бургомистром всегда так. Говорит, не думая о других. Полицейскому кажется, что это ночь все еще играет с ним, сыплет шутку за шуткой. Чтобы сохранить достоинство, он отвечает басом:
— Даже не знаю, пан бургомистр, сплю как сурок.
Нольч останавливается перед своим домом.
— Ваше счастье. Сны бывают и неприятные. Но все-таки они лучше, чем бессонница.
Он замолкает, но явно не в ожидании ответа, а заглядевшись на крышу ратуши напротив, где по черепицам стекает мерцающая лавина света. Потом расправляет свою могучую грудь и делает глубокий вдох и выдох.
— Чувствуете, как пахнет эта ночь? Будь я молод и влюблен, только бы радовался, что не могу спать.
И без дальних слов открывает дверцу в широких въездных воротах дома и исчезает.
— Спокойной ночи, — отвечает Тлахач, продолжая стоять, приложив руку в козырьку, хотя дверца уже захлопнулась и ключ звякнул в замке.
Наконец рука у Тлахача опустилась, из груди вырвался тяжкий вздох, он встряхнулся всем телом; передернул плечами, как человек, который старается освободиться от власти сна. Некоторое время он еще стоит на месте и смотрит на окна, ожидая, что какое-нибудь из них засветится. Темный массив дома бургомистра возвышается над ним на высоту трех этажей, в каждом по восемь окон. В городе это самый старый и самый большой дом; в его прочном и солидном ренессансном фасаде ничего не меняли с середины семнадцатого века, когда бургомистр Бытни и заседатель земского суда в Праге Корнелиус Мохна из Менина построил его как символ своего достоинства и богатства. Супруга Рудольфа Нольча была урожденная Мохнова; она сама, этот дом и менинское имение над прудом Борковец, последнее из семи мохновских имений, — все, что осталось от рода Мохнов и его владений в целости и сохранности благодаря деньгам Нольча.
Тлахач ждет напрасно — ни одно окно не осветилось. Крадется в темноте, как вор, поди боится разбудить ее. Полицейский с удовольствием вспоминает жену бургомистра. В самом деле муж так ее любит или только прикидывается? Тлахач повторяет вопрос в том виде, как его сформулировало общественное мнение Бытни.
А Нольч тем временем запер дверь и спешит. Задержался, ожидая лекарство, и теперь его гонит неотвязное, исполненное тревоги представление. Никто бы не поверил, что человек его сложения и веса может двигаться так быстро и легко. Он бежит на третий этаж по дубовой лестнице, которая не издает ни звука. Это замечательная лестница, по ней ежедневно из поколения в поколение без малого триста лет ходили господа и прислуга, и нисколько не расшатали. Потому что она из дуба, который, прежде чем превратиться в ступени, долго лежал в воде и затвердел, как железо. Корнель Мохна возводил на граните и обшивал дубом из плотин Борковца и менинского леса, строил не дом, а крепость, бастион, который мог бы выдержать самую тяжкую канонаду времени. В доме нет ни одной комнаты без дубовых панелей, коридоры тоже обшиты дубом, дом темный и теплый, пропахший фруктами и тлеющим деревом. Бургомистр как-то в приступе раздражения, которое охватывало его всегда, когда кто-нибудь пытался втереться к нему в доверие или подольститься, провозгласил, что подлинная усыпальница рода Мохнов — здесь, а вовсе не там, возле стены бытеньского храма, и внутренние покои — прекраснейшие и просторнейшие гробы, о каких только могут мечтать самые избалованные покойники. А сказал он так потому, что любил этот дом, любил гладить стены, когда бывал один, и еще потому, что всегда старался заморочить голову тому, кто пытался лезть к нему в душу.
Теперь бургомистр бежит по лестнице на третий этаж быстро и бесшумно, бесшумно оттого, что сразу после свадьбы приказал застлать лестницу и коридоры серыми ковровыми дорожками. Луна освещает эту сторону дома, и тени оконных рам ложатся крестами на ковре, который превратился в серебряный ручей среди черных стен. Кто знает, кого ожидал увидеть здесь Рудольф Нольч и почему у него вырвался такой вздох, когда галерея оказалась пустой. Он забыл запереть дверь спальни и вспомнил об этом, повернув ключ в замке — это его и перепугало. Что касается окон спальни, то они снабжены особыми запорами, и, чтобы их отпереть, нужно сосредоточенное внимание, к тому же на ночь окна занавешиваются тяжелыми черными шторами, раздвинуть которые весьма трудно. Слава богу, все в порядке, бургомистра огорчает только то, что он забыл об осторожности именно сегодня.
Он подходит к окну, луна стоит высоко в небе прямо против него, круглая и бледная, слегка напоминающая лицо азиата, улыбки которого тебе не понять и ход мыслей которого тебе чужд. Тьма растворилась в ее холодной, разъедающей купели, посеребрила крыши, дымится переливчатым маревом, изливается со стен белым сиянием, кристаллизуется на них, искрится, превращает листья деревьев в прозрачную чеканную фольгу, бросает и чертит тени, трепетные, полные таинственной жизни, обманчивых соблазнов и лютой жестокости.
Рудольф Нольч сжимает кулак и грозит луне. Потом отворачивается и начинает теребить бороду большим и указательным пальцами. Это движение и тихонькое потрескивание волос его успокаивают. Лунный нож как бы срезал налет времени с портретов мужчин и женщин из рода Мохнов. Они висят тут по два между дверьми. Иногда смотрят и усмехаются с высоты завершенных жизней, оттуда, где нет смятения и тайн; с них спали маски, и все страсти и тревоги, которые они прятали под ними и унесли с собой, теперь оживают и выходят наружу из подвалов прошлого, из бездны мертвых личин, вызванные дудочкой лунного света.
Бургомистр загляделся на портрет, висящий слева от дверей супружеской спальни. Это девичье лицо было копией лица его жены в те годы, когда они познакомились. Анежка Мохнова, родившаяся в последний год восемнадцатого столетия, была, наподобие Жозефины Богарне, изображена в воздушной белоснежной ампирной тунике, с поясом под самой грудью, нежно вздымающей драгоценную ткань, правая рука, с такими же выписанными длинными тонкими пальцами прижата к сердцу, левая — свободно опущена и легко сжимает стебелек пунцовой розы. Продолговатое лицо с фамильными чертами Мохнов, только хищное выражение, свойственное мужским лицам, здесь сильно смягчено и говорит на ином наречье и о другом. От переносицы круто, словно арки, поднимаются дуги бровей, в них — изумление и мечтательность, в глазах — страстный вопрос, грусть и как бы предчувствие того, что придет так скоро, губы на белом лице рдеют, как роза на снегу. Черные волосы, разделенные коротким пробором, собраны в высокую прическу и кажутся слишком массивными для этой головы и шеи, которые тем не менее несут их гордо и, наперекор усталости, легко. Анежка Мохнова умерла восемнадцати лет, через год после того, как был написан этот портрет: вернувшись из Праги с бального сезона, она заболела скоротечной чахоткой.
Бургомистр Нольч решил еще минуту побыть здесь и выкурить сигарету. Неотрывно глядя на лицо давно умершей свояченицы, он нашарил в кармане портсигар и спички. Когда портсигар был уже в руке и бургомистр собирался его открыть, он вдруг почувствовал, что за дверьми спальни что-то происходит. Повернувшись, он увидел, что ручка двери медленно-медленно поворачивается вниз.
Бургомистр опустил портсигар в карман и шагнул вперед, готовый ко всему и печальный, с одной успокаивающей мыслью: все-таки он вернулся вовремя. Она проснулась, наверное, когда он открыл калитку. Он помнит, что его вдруг словно подтолкнуло. Но что было бы, если бы этот пройдоха аптекарь шевелился еще медленнее или если бы он сам дольше болтал с полицейским? Медленно-медленно отворялась дверь спальни, словно это была игра, рассчитанная на то, чтобы напрячь нервы зрителей.
Катержина Нольчова, жена бургомистра, переступила порог и вышла в полосу лунного света, который сразу схватил ее в свои нетерпеливые объятья. Он просветил тонкую, почти такого же покроя, как ампирное платье Анежки Мохновой, ночную сорочку, присобранную над высоким поясом в два полукруга, в которых свободно лежали маленькие груди; выявил, как в вазе из дымчатого стекла, худенькое тело и зачем-то отдал глазам мужа, застланным бесконечной печалью.
Волнистые, коротко стриженные черные волосы, растрепанные беспокойным сном, обрамляют бледное лицо, совсем белое в лунном свете, глаза закрыты и длинные ресницы бросают тени, только губы красны, как на портрете, что возле двери, и, как свойственно всем мужчинам и женщинам из рода Мохнов, — даже сон не сделал их бледнее и не лишил сочной полноты.
Пани Катержина движется к окну медленным, неуверенным шагом, как бы ступая по невидимой черте и не смея с нее сойти, левая рука протянута вперед, будто ее кто-то ведет.
Бургомистр позволяет ей сделать два или три шага, потом глотает душащий его комок жалости, преграждает пани Катержине дорогу и нежно берет за плечи.
— Катя, Катенька, — уговаривает он тихо, как будят ребенка от страшного сна. — Проснись.
Пани Катержина затряслась, широко раскрыла глаза, и в тот же миг колени у нее подломились. Но сильная рука мужа подхватила ее и не позволила упасть.
Она приникает лицом к груди мужа, мелкая дрожь охватывает все ее тело. Дышит часто и тяжело, прижимается, словно хочет вдавиться в него, вцепляется пальцами в ткань халата. Плечи ее вздрагивают от всхлипываний.
— Пойдем ляжем, Катенька, — шепчет муж. — Тебе здесь холодно.
Он наклоняется, подхватывает жену одной рукой под мышки, а другой под колени, легко поднимает и несет. На секунду останавливается в дверях, чтобы прикрыть их плечом и спиной. Потом в кромешной темноте по памяти идет к постели. Жена в его объятьях сотрясается от рыданий. Бургомистр нащупывает коленом постель и осторожно опускает на нее жену, скидывает халат, — портсигар глухо стукается об пол, — и ложится рядом с пани Катержиной, приподымает ее легонько своими сильными руками и подвигает к себе, слегка сгибает ноги, так, что лежа как будто держит ее на коленях, закрывает одеялом и качает и успокаивает, а она омывает слезами его лицо и шею.
— Тише, девочка, тише. Это был просто слишком живой сон.
Пани Катержина немного успокоилась, уже не всхлипывает так, только еще сильнее сжимается в клубочек в широких объятиях мужа. Бургомистр нащупывает на ночном столике носовой платок и вытирает ее мокрое лицо. Темнота вокруг сгустилась и давит на них, осязаемая, непроглядная, непроницаемая. Пани Катержина плотно зажмуривает веки, ей страшно, а он смотрит широко открытыми глазами, хотя в них все сильнее скапливается что-то едкое и жгучее. Порой он пытается облегчить боль и закрывает их, но тогда перед ним снова возникает образ жены, неуверенно ступающей навстречу лунному лучу. А темнота такая абсолютная, трудно поверить, что ты не очутился где-то в ином мире. Это представление настолько ощутимо, что бургомистр, стараясь от него отвлечься, начинает припоминать обстановку спальни. Но разве это было бы так уж страшно? Нужно жить. Хорошо. А зачем? Почему все так твердо убеждены, что это необходимо? Возможно, потому, что им этого хочется. Если говорить о нем самом, он не жаждет смерти, но жизнь его не увлекает и не убеждает. Такая минута где-нибудь во вселенной могла бы тянуться бесконечно. Она не добрая, проникнутая тоской, но тоска бы в конце концов улеглась, а сознания, что их двое и дышат они один на груди у другого, хватило бы ему на века.
Пани Катержина дышит теперь спокойнее; ему хотелось бы, чтоб она уснула, но он знает, что его еще ожидает разговор, которого он боится.
— Спи, Катя, — говорит он быстро, — завтра расскажешь мне, что тебе привиделось.
Но она не поддается и хочет сказать, что задумала:
— Он уже большой, вырос за год, что мы не виделись. Я так боялась, Рудо, что он не вернется. Маленьким он приходил чаще. Наверное, теперь мать ему уже не так нужна. Ему десять лет, в эти годы мальчики не держатся за материнскую юбку.
Черная гуща темноты жжет все сильнее, вглядись в нее — увидишь пурпурных огненных червячков, которые прорывают ее, то исчезая в своих норах, то опять появляясь, но бургомистр не дает отдыха глазам, ему нужна физическая боль, ему все еще мало.
— Ты же знаешь, Катя, что это только сон.
Пани Катержина успокоилась и дышит ровно, ее голос вливается в темноту, блуждает по ее закоулкам и возвращается, тихий и отдаленный, словно она говорит не возле его уха.
— Ну и что? Разве существует только один этот мир? Почему? Потому, что мы ежедневно просыпаемся в нем и только его воспринимаем? Девять месяцев он жил во мне, но не с нами. Разве ты знаешь, откуда он пришел и куда направлен его путь? И почему он не вышел на этой станции, где все мы ждем, сами не зная чего? Мне его даже не показали, но я чувствовала его ротик у своей груди, которая наливалась только для него. Ты говоришь, что это сон. Ну и пусть, ведь это единственное место, где я могу с ним встретиться.
— Боюсь, это слишком волнует тебя.
— Если бы я не видела тебя целый год и умирала от нетерпения и тоски и ты бы вдруг возвратился, разве я бы не разволновалась? Не бойся. Если я в силах переносить ожидание, я перенесу и радость встречи, и печаль расставания. Порой я кажусь себе матерью моряка, я живу только ради его возвращений. Но я могу ждать без страха. Море, по которому плавает мой сын, не поглощает своих пловцов. Время от времени оно выносит их на песчаные отмели, а через некоторое время возвращается за ними и уносит.
Бургомистр терпеливо слушает и молчит. Она убаюкает себя своим голосом и уснет, думает он. Но слова ее западают в его сознание, как искры, и тлеют в нем, становясь представлениями. Разве не плывут они оба, выброшенные из пространства и времени, по морю, о котором говорит Катержина? Какой матерью она была бы! Но кто знает, может, любовь ее так сильна, что, пройдя сквозь стены реальности, погубит дитя так же, как теперь дает ему жизнь? Не поразительно ли это? Никогда не видела она лица своего ребенка, который родился доношенным и сильным, но мертвым, задушенным пуповиной за какие-то старые грехи неведомых и превратившихся в прах предков. Тем не менее ребенок живет в ее сознании дальше, растет, меняется, взрослеет, словно он существует на самом деле.
— Почему ты не можешь быть со мной, Рудо, когда он приходит? Ты бы на него порадовался. Он крупный для своих лет, а волосы у него все еще светлые. Брови и рот — мои, а нос, подбородок и взгляд — твои, он я Мохна и Нольч, только волосы — таких не было ни у кого ни в твоей, ни в моей семье.
Бургомистр молчит, и жена глубоко вздыхает.
— Ах, Рудо, — говорит она через некоторое время, когда казалось, что она уже задремала, — я так рада, что видела его еще раз. Теперь я усну и, может быть, увижу его во сне, понимаешь, во сне, как я вижу тебя или кого-нибудь другого.
Пани Катержина соскальзывает с его груди и колен, кладет голову на плечо мужа, а руку к нему на грудь и устраивается спать. Бургомистр думает о ее последних словах, он прекрасно понял, что она хотела сказать. «Теперь он будет мне сниться, как всякий другой». А то был не сон. Он знает, что его нольчевский здравый смысл, создавший пирамиду богатства, в которой он сейчас погребен, никогда не позволит ему приобщиться к миру своей жены и встретиться там со своим сыном. Но так как даже вопрос, почему что-то существует на этом свете, ответа не имеет, чудесное появление его мертворожденного сына становится для него все допустимее и понятнее.
Пани Катержина уже пьет сон глубокими и размеренными глотками, и бургомистр счастлив, что ему есть чем заняться. Надо полагать, скоро уснет и он, хотя нетронутые порошки остались в кармане халата; так бывает всегда, когда он пытается ночью додумать что-то совершенно конкретное.
Мог бы существовать и являться к своей матери светловолосый мальчик, его сынок, если бы у Катержины родился еще ребенок? Но он не родился и не родится никогда. Врачи покачали головами и сказали: «Больше никогда», — и оказались правы. Он и жена — последние в роду. Как это ни горько, бургомистр с этим смирился. Почему, собственно, должны рождаться новые и новые Нольчи, если даже он не знает, что делать с собственной жизнью? Хотелось бы ему жить, не будь Катержины? Они об этом не говорили, но он уверен, что жена чувствует то же, что и он. Странный ответ на вопрос о смысле и цели жизни. Вместе они — содружество во имя жизни, хотя, как только что было показано, каждый из компаньонов лично в ней не слишком заинтересован. Бургомистр усмехается в темноту. Такие парадоксы в его духе. Но кто знает, может быть, он говорит только за себя, а Катержина относится к жизни по-другому? Почему бы иначе в ее воображении жил и продолжал расти ребенок, который умер? Умер? Может быть, необъяснимым существованием этого мальчика, который ни разу не вдохнул воздуха, сама вечность протягивает руку помощи Мохнам, а заодно и Нольчам? Если, конечно, вечности вообще есть дело до Мохнов и Нольчей и их родовой спеси. Глаза уже не в силах вынести тяжести и жара темноты, веки, прикрывающие их, как влажный успокаивающий компресс, слабеют. Катержина пьет из источника сна все бо́льшими глотками, темнота, которая словно перестала бояться, что будут раскрыты ее секреты, начинает яростную перестрелку. Дерево панелей, мебели и полов высылает друг против друга невидимых стрелков, выстрелы хлопают то по одному, то очередями. Впрочем, кто знает, может, это и не схватка, а просто их телеграфная болтовня о людях, которым они служат и которых переживут.
Тлахач, выполняй свой долг. Обход не кончен, а глупая луна, расфуфыренная и чванная, как деревенская красавица, не имеет права вмешиваться в служебные дела. Не стой тут, Тлахач, не мудрствуй, ты и всегда-то соображал туго, а об этой ночи не будет официального донесения, из которого ты понял бы, что к чему, и никто не даст тебе сейчас приказания, что делать дальше. Ну, конечно, безобразие, когда улицы, по которым ходишь тридцать лет, вдруг кажутся незнакомым городом, где встречаешь самого себя под видом подозрительного чужестранца. Но кто за все это в ответе? Кто виноват, что башня ратуши, которую видишь ежедневно, кажется сегодня незнакомой, будто она только что появилась? Отчего это тебе вдруг вздумалось гоняться за своей тенью, и почему бургомистр ощупывал тебя, как мясник быка, которого он покупает на мясо? Ты видел то, что видел, и делал то, что делал? Все совершается в свой час, а потом исчезает, как щепотка табака, которую выкуриваешь в трубке. Дым расплывется, а пепел развеет ветер, останется только желание, но о нем не знаешь, что и сказать, идет оно из прошлого или устремлено к чему-то, что еще будет. Ах, ты, ныряльщик в водах таинственного, ты страдаешь одышкой и не достаешь дна, чтобы вытащить оттуда горсть песку, который просыпается между пальцев. Ты отупел от циркуляров, так знай свое место, держись линии, предписанной службой, она тебя никогда не обманет и не даст сбиться с пути.
Тлахач сплевывает далеко за пределы тени, в которой стоит, слюна расплескивается кружочком на одном из камней мостовой и луна, вечная ростовщица, тут же превращает ее в серебряную монетку, — то ли копит обманы для своего удовольствия, то ли хочет сорвать высокий процент, посмеявшись над тем, кто пройдет здесь позднее. Тлахач смотрит на блестящую монетку с недоверием. Потом резко отворачивается, уязвленный и мрачный. Ну вот. Видел то, что видел?
Хватит баловства, полицейский, хватит ребячества. Одернуть мундир, расправить грудь, руки с дубинкой за спину и — шагом марш.
Площадь едва заметно идет под уклон по направлению к трактиру «У лошадки», здесь шоссе, стремительно прорывающееся своей ровной поверхностью между булыжниками, резко сворачивает влево, чтобы затем вильнуть вправо и мчаться через Худейёвицкую улицу прочь из города. «У лошадки» сегодня полная иллюминация. Четверг, идет игра в марьяж. Вид освещенных окон сразу возвращает Тлахачу равновесие. Веселый ветерок закружил в узенькой улочке его мыслей и выдул душное смятение. Свет льется из источника, который известен, свет, при котором люди собираются, работают и читают, свет желтоватый, обыкновенный и приятный, как кружка пива, свет, который не сыграет с тобой вероломной шутки. Играют в распивочной и в большом зале, и полицейский знает, что будет гостеприимно встречен и тут и там. «А, — скажет кто-нибудь, — пан вахмистр заглянул к нам». И другой: «Привет, служивый». А кто-нибудь крикнет: «Прячь банк, полиция!» И те, кто в этот момент с головой ушел в расчеты комбинаций, взяток, сотенного марьяжа, семерки, нужно иль нет бить козырем, кивнут головой и что-нибудь пробурчат или просто помашут рукой. Кто-то подвинет ему свою кружку, а кто-то закажет новую. Он примет и то, и это, и выпьет в честь и за здоровье всех присутствующих. Здесь можно сколько хочешь стоять и смотреть на игру, он ведь знает, как себя вести и что к чему, и никто ему не скажет, чтобы он катился от стола, — игроки верят, что он приносит счастье; он постоит минуту около одного, минуту около другого, обойдет их всех, и пусть кон идет своим чередом, и всем — удачи. У стойки, недалеко от кухонной двери, будет сидеть трактирщик Пудил — если только он не играет в это время четвертым в карты — с трубкой на длинном чубуке между коленей, повернувшись так, чтобы видеть всех гостей и свою жену. Он подмигнет Тлахачу и: «Мамочка, пан вахмистр пришел». И тут же появится стопочка горькой, тарелочка гуляша или порция холодной свинины да кружка пива. Эта самая стопка горькой ждет Тлахача во всех трактирах на всем его участке, и полицейский жалуется, что у него несварение желудка, хотя на самом деле желудок у него луженый. Разве плохо быть со всеми в добрых отношениях, всюду, куда ни придешь, желанным гостем, которого хлопают по плечу и дружески приветствуют? Это потому, что ты — на своем месте, знаешь, как с кем себя вести; строг — с отребьем, которое угрожает безопасности и порядку, почтителен — с людьми приличными.
Тлахач зашагал бодрее, горькая наведет в душе порядок, от смятенья и помина не останется. Полицейскому уже видится, как рука трактирщицы, почтительно молчаливой, замученной бесконечной работой, но несмотря на это, пухленькой, наливает ему стопку. Всего несколько шагов, но перед этим одна остановка, которую он никогда не пропускает во время обходов — ни в дождь, ни в мороз, ни в метель. Самая большая лавка в Бытни, здесь одеваются все деревни в округе, сюда приезжают вот уже целое столетие сын вслед за отцом, внучка вслед за бабкой. Две внушительные витрины, справа — женская одежда, слева — мужская, посредине — широкий вход, но в этот час все закрыто мощными шторами из рифленого железа. Ночь за ночью во время обхода полицейский Тлахач останавливается возле лавки Гаразима, пройдет от одной шторы к другой, наклонится у каждой из них, попробует, хорошо ли заперты висячие замки. Видимо, его давно привлекают их размеры и необычная грушевидная форма. Каждый весит килограмма два. Тлахач берет их в руки — сначала один, потом другой, тянет, взвешивает и при этом всегда удивляется, что за все эти годы никто не попытался их открыть. Отпереть их совсем не трудно, Тлахачу-то это прекрасно известно, он ведь учился на слесаря, прежде чем стал городским полицейским, и как раз с этими гаразимовскими, пугающими своей величиной замками сладить было бы куда как просто.
Тридцать лет прошло с того дня, когда во время первого своего обхода он впервые потрогал их и из интереса взвесил в руке. Тлахач забавляется мыслью, что было бы, если бы он отпер замки, он сам, за честность и порядочность которого поручился бы весь город, начиная от бургомистра и кончая вором Калиной. Конечно, он этого не сделает и не вскроет старого несгораемого шкафа в лавке, в котором Гаразим до сих пор хранит от понедельника до воскресенья недельную выручку и, только когда накопится изрядная сумма, относит ее в местную ссудно-сберегательную кассу. Конечно, не вскроет, хотя это была бы ловкая шутка, уж он бы посмеялся досыта, когда на другой день вместе со всеми кричал: «Держите вора!» — и все бы к нему подходили, хлопали по плечу и говорили: «Черт возьми, Тлахач, это дельце как раз для тебя. Покажи, на что способен». Конечно, он этого не сделает, потому что тогда он станет чем-то вроде сторожевого пса, душащего на собственном дворе тех самых кур, которых должен охранять, а такого пса лучше прикончить. Конечно, не сделает этого, потому что иначе ему пришлось бы встать перед самим собой и сказать: «Полицейский Тлахач, вы арестованы за нарушение клятвы, данной при поступлении на службу, и ограбление гражданина, доверенного вашей охране. Следуйте за мной в участок». Этого не случится, хотя ему это раз плюнуть и он знает подходящий час. Ну конечно, нет, хотя — ничего не скажешь — шутка была бы отличная, неслыханная.
Несмотря на удовольствие, которое в нем всегда вызывает это представление, Тлахач со вздохом отпустил замок, выпрямился и продолжил свой путь. Когда он подошел к олеандрам, украшающим широкий вход в трактир «У лошадки», часы на ратуше закудахтали и снесли три звонких яичка. Без четверти двенадцать. Тлахач снял фуражку, вытер лоб и провел платком за воротом рубашки. Даже пот прошиб черт знает отчего, в таком виде на люди показаться нельзя, а то не избежать ехидных вопросов, истыкают ими, как стрелами, и станешь вроде статуи великомученика Себастьяна, что стоит на нижней окраине Бытни.
Однако полицейскому, видно, не суждено этой ночью так просто добраться до вожделенной горькой и тарелки гуляша.
Широкая подворотня, как туннель пробивающая старый дом до самого двора, где расположены сараи для извозчичьих коней и телег, в последнее время частично переоборудованные под автомобильные гаражи, мутно освещен одной тусклой лампой, свисающей на невидимом проводе со сводчатого потолка. В тот момент, когда Тлахач кончил приводить в порядок свой внешний вид, в том числе и выражение лица, и собирался войти в сумрак подворотни, слева вырвался более яркий луч, у потолка сероватый и клубящийся от табачного дыма, и вынес на деревянные брусья мостков сначала черную тень, плывущую по земле, а за ней фигуру, которая кажется еще чернее. Потом двери захлопнулись, сумрак проглотил и яркий луч, и тень, на долю секунды кажется, что он поглотил и фигуру, но та избегает опасного места и медленно плывет к Тлахачу.
Вахмистр щелкает каблуками, вытягивается и прикладывает руку к козырьку, однако все это чуть менее подчеркнуто, чем перед бургомистром.
— Добрый вечер, преподобный отец.
— Благослови вас бог, — отвечает священник, и в его голосе, на удивление густом и звучном для его роста, звучит деревенская широта и напевность. — Вижу, что нашел себе провожатого.
Декан Бружек, неизменный зритель четверговых марьяжей, всегда допивает последний глоток белого вина без четверти двенадцать, пожимает руки соседям по застолью и уходит. Полночь ему не подвластна, она не должна застать его там, где иной раз и дьяволу захочется сесть за карточный стол. Тем более завтра пятница, а в пятницу он всегда сам служит раннюю мессу, в другие же дни его подменяет капеллан. В этом есть и маленькое покаяние: пображничал — подымайся с постели чем свет.
Они стоят рядом, Бружек едва достает Тлахачу до плеча, и полицейский смотрит поверх своего мундира на его волосы, седые, но до сих пор жесткие и стриженные ежиком. Священник от весны до зимы ходит простоволосый, а свою потасканную, мятую шляпу носит в руке только для того, чтобы не вызвать недовольства паствы. Потому что горе тому, кто сеет возмущение и в малом. Довольно часто случается, что декан Бружек забывает шляпу где-нибудь на меже, в телеге, на ручке плуга, на колу забора — да прости меня господи, где угодно, а не найдется более подходящего места, так повесит ее и волу на рог, а потом бегает сам не свой, ищет.
Волосы, как уже было сказано, седые, но лицо — не угадаешь, какого возраста, — нет в нем поповской округлости и пухлости, оно загрубело на вольном воздухе, солнце и ветру, стало под бронзу: летом багрового, зимой желтовато-табачного оттенка. Декан Бружек — пасечник, садовод, землепашец и священник, всего поровну, все он делает с одинаковым воодушевлением; к нему можно обратиться, если заболела корова и ты не знаешь, что делать, за ним можно послать, если пчелы начали роиться или если тебе вздумалось отдать богу душу в деревне километрах в десяти от прихода, когда на дворе бушует вьюга. Таким его знают все, таким, во всяком случае, он предстает перед ними, а что еще можно знать о человеке, который проповедует другим, выслушивает их секреты, а сам никому не исповедуется и как бы не имеет личной жизни; знают только, что он не скопидом, как многие из его сословия, и с кафедры так умеет открыть людям их подноготную, что женщины плачут, а мужчины в смущении переминаются с ноги на ногу, будто стоят на горячем.
Тлахач, прежде чем ответить, должен откашляться, словно у него ком в горле. Но ему и в голову не приходит отказаться проводить священника. Они, правда, не связаны по службе, как, к примеру, с бургомистром, но священник все же начальство, хотя и в другом роде, и полицейский твердо знает, что власть надо почитать и признавать всюду, где она ни встретится, потому что иначе и сам опустишься ниже свинопаса. К тому же декан — мужик не хуже бытеньского бургомистра, а может, и покрепче. Не ждет божьей помощи, где может обойтись собственной силой, и в его коренастом теле силушки вдоволь. Рассказывают, как он управился с Нейтеком, этим пьяницей батраком из богадельни, задирой и драчуном, который, как только его где-нибудь отдубасят и выкинут из трактира, колошматил жену до полусмерти. За это его трижды сажали, сначала на две недели, потом на шесть, а в последний раз на три месяца, но он, как только вернется, всякий раз избивает ее, чтобы доказать, что ему никакие суды не указ и со своей женой он будет обходиться, как ему заблагорассудится. Тогда к нему отправился декан Бружек. Он нашел Нейтека на лавочке перед домом, где тот перочинным ножиком выстругивал что-то из ольхового сучка. Жена его, пользуясь солнечным днем, стирала в корыте, поставленном на скрипучий стул. Ее голые руки были еще в синяках от последней таски. Декан поздоровался. Нейтек, не поднимаясь, буркнул что-то в ответ, а шапку снять даже и не подумал. Вокруг сразу же стал собираться народ, а некоторые смотрели из окон, кто его знает как, но только по улице вмиг разнеслось, что декан Бружек отправился приводить в чувство Нейтека.
— Нейтек, — сказал декан медленно и внушительно, — я пришел спросить вас, долго ли вы будете издеваться над женой. Дольше этого терпеть не может никто: ни бог, ни люди, ни я.
Драчун, чувствуя себя в центре общественного внимания, решил показать всем, что не поп с ним, а он с попом, да и вообще со всяким другим, расправится по-свойски. Пока священник говорил, он положил ножик на одну сторону лавки, палочку — на другую и начал медленно подниматься. Встал, расставив ноги, сдвинул шапку еще больше набекрень — все знали, что это означает, — вытаращил глаза и отрезал:
— В мою личную жизнь всяким долгополым лезть не позволю! Вон калитка, второй раз я ее вам показывать не стану.
— Ну, хорошо, Нейтек, — ответил смиренно отец Бружек, — возможно, вы и правы. На свете только один господь может вмешиваться во все. Не сердитесь, бог с вами.
И, батюшки мои, чудеса: декан Бружек мирно протянул Нейтеку правую руку. Драчун минуту недоверчиво смотрел на эту протянутую руку, потом глаза его победно заблестели, он протянул руку и посмотрел за забор. Все видели, как он срезал попишку. Сейчас он ему еще добавит.
— Все в порядке, поп, — сказал он громко. — Я не сую носа к вам в костел, а вы не суйтесь в мои дела.
Декан улыбается кротко, но руку Нейтека не отпускает.
— Хорошо, Нейтек, — отвечает, — но не пообещаете ли вы мне, что больше никогда не будете избивать жену?
Забияка рванулся, заметив ловушку, да поздно. Нейтек рвет руку, а священник держит, не пускает и жмет все сильнее, повторяя:
— Ну, как, Нейтек, пообещаете?
— Пустите, черти вас задери! — орет гуляка, а отец Бружек все сжимает и сжимает руку.
Под конец Нейтек грохнулся на колени, ругался, орал, рвался, аж пот его прошиб, потом обмяк, как тряпка, и выкрикнул:
— Обещаю, черт дери, только пустите.
Люди рассказывают об этом, прямо как о чуде. Нейтек жену больше пальцем не тронул. А когда ему хотелось задать ей трепку, он смотрел на свою лапу, помятую попом, и отпускал жену. И всякий раз его кидало в пот, и он уходил из дома, отплевываясь, будто его мутило, и клял все на свете, пока не отводил душу. Но никто не знал, что, придя домой, декан долго молился. И для спокойствия душевного отправился даже к епископу испросить, не посягнул ли он на промысел божий или сам был его орудием.
Декан с Тлахачем идут по Костельной. Перешли Тржную улицу, более широкую, чем сама площадь, и вдвое ее длиннее — здесь устраивали скотный рынок. Улица вся поросла травой, низко ощипанной стадами гусей, по одной стороне улицы течет речушка, достаточно глубокая, чтобы в летнюю жару в ней купалась ребятня; это — гусиное раздолье, охотничьи угодья уток и естественный водопой для скота, пригнанного на продажу. Костельная улица пересекает поток бетонным мостиком, перед которым с обеих сторон стоит круглый знак «22 тонны». Священник переходит тихо, зато полицейский заставляет мостик гудеть под своими тяжелыми шагами. В лунном сиянии лужайка утратила зеленый цвет; под покровом обильной росы она стала серо-серебристой и блестит, будто дно огромной пустой миски. Весовой сарайчик посреди Тржной улицы, обращенный к прохожим своей теневой стороной, выглядит среди этого пустого пространства, озаренного луной, необычно мрачно и таинственно. Полицейский, взглянув на него, чувствует, что в такую ночь, как сегодняшняя, этот домишко может стать приютом для любой мерзости и что не мешало бы его осмотреть. Тлахач привык в самые темные ночи бесстрашно рыскать по самым темным закоулкам, но сегодня он с удовольствием отказался бы от этого, отговорившись необходимостью проводить священника. Однако чувство долга побеждает. Полицейский останавливается и говорит:
— Надо бы заглянуть в весовую.
Декан смотрит на него с улыбкой.
— Зачем?
— А вдруг там кто-нибудь прячется.
— Пошли.
Они свернули с дороги и обошли весовую вокруг. Тлахач попробовал двери и окна, дергая их изо всей силы. Окна простые и ветхие, стекла дребезжат, вот-вот вылетят. У одного из двух окон с освещенной стороны дома стекла нет. Весной его выбили мячом ребятишки, новое вставят, когда весовщик начнет мерзнуть. Паук, прельщенный пустой рамой, заплел дыру паутиной, паутину запорошило пылью, и пылинки поблескивают в лучах луны. Кто знает, может быть, это единственная добыча, которая досталась пауку, если, конечно, над ним не смилостивилось изобилие ярмарочных дней, когда за скотиной тянутся стаи мух. Декан Бружек не прочь поразмыслить над участью этого ловца, сеть которого никогда не наполнялась. А так как ему свойственно мыслить символами, всегда для него пленительными и волнующими, он тут же вспоминает иных ловцов, ловцов душ и сердец, вспоминает невод Петра, долгое и терпеливое ожидание, которое суть вся жизнь, вспоминает последний и благороднейший улов, который уже не от мира сего. А Тлахач снова обрел уверенность, столько раз потрясенную нынешней ночью, и почувствовал необходимость оправдаться перед деканом.
— И на что сдался здесь этот домишко, — говорит Тлахач. — В нем только прятаться всякому отребью да караулить добычу. Тут человека можно четвертовать, и никто знать не будет.
— А вы когда-нибудь находили здесь кого?
Тлахач смущен и недоумевает, нет ли насмешки в простом вопросе священника.
— Нет, и даже не знаю, кого здесь могут ограбить, но все равно…
— Верно. Если чего-то не случилось, еще не доказательство, что не могло случиться. В этой жизни ни за что поручиться нельзя.
Тлахач неопределенно хмыкнул. Что ему сегодня не избавиться от таких речей? Сперва кормил ими бургомистр, а теперь вот декан. Полицейский нацелился на вещи надежные и приятные: тарелку гуляша, кружку пива, которые поставят человека прочно на землю и наполнят новой силой, на стопку горькой, которая исправит настроение и даст почувствовать, что ты мужчина, нацелился на партию в марьяж, в которой, пораскинув умом, можно рассчитать все, даже если не идет карта. А вместо этого с той минуты, как собственная тень сыграла с ним дурацкую шутку, он слушает речи, словно специально придуманные, чтобы возбудить в нем чувство, будто земля, по которой он ходит, не старая добрая земля, а какое-то чертово колесо, которое каждый миг может уйти у него из-под ног. Ему хотелось бы с этим решительно покончить.
— Не знаю, — говорит он угрюмо. — У меня голова на плечах, и я покамест соображаю, что мне делать.
Священник, хоть ему и не до конца известно, что побудило полицейского к такому ответу, понимает, в чем дело, и улыбается. Потом задумывается. Кто знает, не являются ли люди вроде Тлахача истинными избранниками божьими? Его уверенность идет от здоровья и телесной силы, а душа, никогда не израненная ни мыслями, ни страданиями, остается гладкой, как лицо ребенка, не изборожденное сомнениями. Если он и согрешит, то разве только слишком рьяно исполняя человеческие законы, которым служит. Или из склонности к эгоизму, потому что такое тело требует своего. Но отец Бружек знает, что этот бездетный вдовец взял на воспитание дочку своей умершей сестры и заботится о ней лучше, чем иные более обеспеченные о собственных детях.
В то время как они спускаются по отлогому склону Костельной улицы, мысли отца Бружека витают бесконтрольно и снова возвращаются к весовой с окном, затканным паутиной. И он говорит, будто без всякой связи с предыдущим разговором:
— Отчего все мы считаем, что зло скрывается только во тьме?
Тлахач откликается с неожиданной готовностью:
— Потому что на свету никому не укрыться.
Костельная улица слегка поворачивает и идет по прямой в горку. Они шагают навстречу луне, которая стоит рядом с башней костела. Серебряный поток обрушивается на них, будто хочет унести с собой. Стены, за которыми живут люди, стены, которые терпят жару, холод и дождь, где пишут мальчишки и поднимают ножку собаки, теперь источают свет и искрятся.
— А как бы вы назвали такой свет, Тлахач?
— Это не свет, это обман, — взрывается полицейский.
— Вы правы, — отвечает священник серьезно. — Лучше не видеть, чем видеть ложно. Лучше влачиться в темноте, чем плыть, как снулая рыба, в этом сиянии, которое и не свет вовсе. В темноте можно идти на ощупь, а как себя вести при этом свете, который показывает вещи не такими, какие они на самом деле или какими они не должны быть? Понимаете, почему вы шли к весовой, полный опасений, хотя разум вам говорил, что зло для своих дел не выбирает таких светлых ночей? Посмотрите на башню. Разве вам не кажется, что это не та башня, которую мы знаем? Я чувствую, что должен бы подняться на нее и молиться до тех пор, покуда тьма не поглотит свет — спокойная, ласковая тьма, которая приличествует времени сна и отдыха. Я могу, пожалуй, представить себе всякое зло, крадущееся во тьме, но я становлюсь в тупик, когда думаю о том, что может родиться и скрываться при таком свете.
Полицейскому кажется, что мера сумасбродных речей, которые он должен выслушать этой ночью, исчерпана. Он отвечает ворчливо:
— Хотелось бы мне увидеть кого-нибудь, кому вздумается лезть через забор или сшибать замки при такой иллюминации.
Отец Бружек открывает и снова закрывает рот, так ничего и не сказав. Слова, которые чуть не сорвались с его языка, в последний момент показались ему банальными, книжными, заученными.
В том месте, куда за разговором дошли священник с полицейским, Костельная улица начинает меняться. Внизу, ближе к площади и Тржной улице, ее обрамляют двух- и трехэтажные дома, в их первых этажах, за спущенными ребристыми шторами, отдыхают в эти часы, свободные от торговли и аренды, скобяные товары, мануфактура, галантерея, стекло и фарфор, сладости и кособокий манекен в парике — расставленные сети и западни торговли, которыми по воскресеньям и в ярмарочные дни заманивают сельских жителей.
Чем дальше, тем Костельная улица становится беднее; вместо двух- и трехэтажных домов с витринами поблескивают двумя-тремя окнами обшарпанные приземистые домишки с широкими въездными воротами, впрочем, сюда еще затесалась одна пекарня — и все, здесь ремесленники сдают свои позиции и власть берет в свои руки деревня.
Еще несколько шагов — и Костельная улица непонятным образом исчезает. Мощеная дорога идет дальше, а тротуары пропали в траве, дома уже не стоят правильным порядком, их всего несколько, вернее — четыре, включая богадельню. Дом, что торчит обособленно справа, сужающийся от фундамента к покоробившейся крыше, с мертвенно синеющей, тут и там облупившейся и прочерченной длинными трещинами штукатуркой, дом без палисадника, окруженный такой затоптанной лужайкой, что даже роса и лунный свет не могут ее принарядить, дом, где вдруг послышавшийся детский плач был тут же оборван злобным мужским окриком, — это приют, или богадельня — как вам больше понравится, в Бытни его называют и так, и эдак. От богадельни вверх к храму тянется высокая, замшелая стена, огибающая кладбище. Соседство это вполне естественно, и пейзаж подобающий, потому что радости жизни не для бедных и убогих. Большое белое двухэтажное здание напротив костела, солидное и приветливое, с барочным фронтоном и крышей, крытой гонтом, который поблескивает в лучах луны, — это приходский дом. От него расходится в обе стороны кирпичная ограда, а за ней хлевы, риги и сараи, влажный запах огородов, деревьев, цветников, хозяйства. Остается еще один дом, самый странный из всех, но не сам по себе, а местоположением, которое он для себя избрал, и соседством, в котором оказался. Декан и Тлахач как раз подошли к нему и остановились у калитки. Это не деревенская изба, это домик без пристроек, окруженный садиком, приглядный и чистенький, посредине двери, справа и слева — по два оконца за зелеными ставнями. От проволочной решетки забора к дому разбиты цветники, по центру — от калитки к дверям — бежит дорожка, выложенная белым кирпичом. По виду кажется, что живут здесь порядочные, педантичные и робкие старички, которые в этот час уже давно спят. От Костельной улицы домик с обеих сторон огибают две тропинки, чтобы соединиться за ним и пуститься напрямик мимо стены прихода к верхнему шоссе.
Священник остановился, но полицейский заговорил первым:
— Ни за что бы не подумал, что ее там больше нет.
— Что тут могло измениться за три дня? Подождите, посмотрим, как будут выглядеть эти цветники через месяц, если, конечно, ими никто не займется.
— В голове не укладывается, как это — кто-то тут был и вот его нет. И никогда не будет.
— Обычное заблуждение, Тлахач. Самые сильные и здоровые заблуждаются больше других.
Тлахач недовольно засопел.
— Интересно, узнаю ли я заранее, какой мне уготован конец? Это ж какая каверза — помирать и не знать об этом. Ведь это же конец, верно? Человек все-таки на что-то имеет право, — добавляет он сварливо.
Декан улыбнулся, но ничего не ответил, не поддержал его ни профессиональным заверением, ни дружеским утешением. Молча поднял руку к дверям и коснулся чего-то блестящего на верхней их части.
— Тут еще табличка с ее именем. Либуше Била. Думаю, только Кази из трех мифических сестер была такой худой, как она. Помнится, имени своего она не любила, оно казалось ей недостаточно христианским.
— Вот уж белой-то она не была, черная, как пекло. Лицо смуглое, как у цыганки, волосы смоляные, и ни единого седого. А ведь по годам вполне могла быть бабушкой. Скорее всего — красилась.
Тлахач вопросительно посмотрел на священника, но тот только пожал плечами. Может статься, он об этом кое-что и знал, да считал, что это относится к тайне исповеди.
— А могли бы вы представить ее маленькой девочкой, которая идет к первому причастию? Или девушкой, которая наряжается на танцы или волнуется, ожидая кого-то, кто должен прийти просить ее руки?
— Такое мне и в голову не приходило, — живо отзывается полицейский, будто защищаясь от обвинения. — Если бы так было можно, я бы сказал, что она и молодой-то никогда не была. Двадцать лет назад, когда она переехала сюда, она уже была такая, как сейчас перед смертью. Не верится даже, что она могла когда-нибудь приглянуться какому-нибудь мужчине. Вот уж была не из тех, за кем бегают.
— Я причастил ее перед смертью, — отвечал священник серьезно. — На стенах в ее комнате висят фотографии, которые убедили бы вас в обратном. Она там снята и девочкой, и девушкой. Не то чтобы красивая, но, в общем, миловидная. По виду, во всяком случае, не скажешь, что такая останется старой девой.
Тлахача это не убедило; более того, во время разговора он расслабился настолько, что поддался старой профессиональной привычке раскачиваться всем телом, переваливаясь с носков на пятки и покачивая дубинкой за спиной, словно беседуя с кем-нибудь из бытеньских горожан.
— Может, это ее сестра. Сама-то она походила на почтовую чиновницу на пенсии. У этих бывает такой вид, будто люди им опостылели раз и навсегда и они готовы от них запрятаться в какую ни на есть нору. Правда, никакой пенсии она не получала, иначе бы я знал. И писем она тоже ни от кого не получала, хотя Носек говорил, что она всегда его высматривала, когда он нес в вашу сторону почту. Выходила к калитке и смотрела, как он идет, а потом вслед — пока он не войдет в приходский дом. И никогда не пропустит, хоть дождь, хоть холод, и не спросит, есть для нее что или нет.
Декан молча смотрел на освещенную луной медную табличку, на которой с причудливыми завитушками и росчерками выгравировано чернью имя умершей. Может быть, его тронул рассказ Тлахача, но личность покойной от этого не стала понятней. Теперь, думалось ему, когда она ушла навсегда, он знает о ней так же мало, как и все остальные. Он видел ее в костеле каждое воскресенье, а то и в будний день, но она была не из числа святош, как некоторые женщины ее судьбы и возраста. Никогда не останавливала, когда он проходил мимо; нередко он сам обращался к ней, увидев ее в садике, склоненной над цветами. Она говорила об овощах, цветах и плодовых деревьях с большим знанием, но без энтузиазма, которого, казалось бы, можно было ожидать от нее, — столько забот уделяла она саду, добиваясь прекрасных результатов. Во время разговора, хотя она смотрела ему в глаза, его охватывало неприятное ощущение, будто она смотрит сквозь него, словно ее взгляд не останавливается на предметах, а проходит через них и устремляется куда-то дальше, ни на чем не задерживаясь. Обычно он сам торопился откланяться, и она никогда не пыталась задерживать его. Исповедовалась она два раза в год. И только тогда, в том настойчиво доверительном интимном шепоте, голос ее обретал страсть и выразительность. Она шептала с таким жаром, словно мстила себе за то, что исповедуется, и с такой безнадежностью, словно хотела показать, что нет покаяния достаточно сильного, чтобы оно растопило острые кристаллики того, что стало самой основой ее существа. Как бесконечно далеко была эта женщина от людей и как хотела бы к ним приблизиться, как трепетала любовью и как холодно должна была ненавидеть, хотя никогда не сделала ничего, в чем проявилась бы эта ненависть.
— Никто о ней ничего толком не знал, — заговорил Тлахач, когда молчание священника чересчур затянулось. — Все, о чем люди болтали, не стоило медного гроша.
— Этого-то они и не могли ей простить, — подхватил священник с виноватой усмешкой, словно сам вдруг почувствовал, что и он, ее духовник, знает о ней так мало.
— Не могли простить, это уж точно, — поддакивает Тлахач, и по его голосу заметно, что он согласен с теми остальными. — Здесь каждый обо всех знает все. Так и должно быть. Только мерзавцу есть что скрывать.
Священник молчит, размышляя, что в выпаде Тлахача от общественного мнения, а что от профессионального усердия, которое заставляет его выведывать подноготную каждого.
— Не любили ее, что верно, то верно, — продолжает Тлахач, — хоть она была не злая, а просто чудна́я. Тем, кто на других не похож, всегда не доверяют и даже боятся их.
Увлеченные разговором мужчины не заметили, что луна в это время зашла за колокольню храма и закрыла их тенью.
— Чудна́я — вот только этим словом нам и остается довольствоваться, хотя оно ничего не объясняет, — говорит священник и заключает: — Она была для нас чужой потому, что мы думаем, будто знаем один о другом, зачем он живет. А о ней мы этого не знали. Мы даже точно не знаем, отчего она умерла. Доктор утверждает, что не нашел у нее никакой определенной болезни. Ее смерть больше всего походила на смерть от старости, хотя и старой-то ее еще нельзя было считать. Никто из нас не явился на этот свет просто так, хотя иной раз только со смертью становится понятным, зачем человек жил. А после ее смерти ничего не прояснилось.
Небесные сферы совершают свое неустанное коловращение, и месяц движет бестелесную часовую стрелку тени. Незаметно, сквозь пряжу речей, она передвинулась и уже накрыла цветники, пересекла дорожку от калитки и выползла на освещенную стену дома, гладкую, как циферблат, с которого, для вящего ужаса неизвестности, стерли цифры. Как раз в тот момент, когда священник кончил говорить, она достигла двери, этого последнего, забытого числа, лишенного своего количественного выражения и означающего неизвестный час неведомого времясчисления. Но двери достигла только одна макушка островерхой башни, только шпиль, увенчанный крестом. Тень столба поднялась, перекладина простерлась как раз посредине. Полицейский первым заметил эту новую игру сегодняшнего полнолуния, игру, которая, наверное, совершалась множество раз со времени существования домика, просто ее никто не наблюдал. Он вскинул руку указующим и одновременно обороняющимся жестом, будто хотел отогнать призрак.
— Господи, — простонал он приглушенно и сдавленно, — преподобный отец, посмотрите.
Священник взглянул и, увидав символ своей веры, возникший и размещенный таким необыкновенным образом, тоже осенил себя крестом.
— Это, наверное, какой-нибудь знак, — прошептал полицейский хрипло.
Священник уже опомнился, и поэтому суеверие Тлахача его раздосадовало.
— Да, конечно, — ответил он резко. — Это по меньшей мере означает, что мы тут разболтались и в наших речах было мало веры и набожности и самое лучшее, что мы можем сделать, это разойтись по домам.
— Ну нет, не так все просто, — упорствует Тлахач, голос которого стал опять обычным, — и хотел бы я знать, что это означает, если появилось как раз в эту минуту.
— Ну, — говорит священник веско и успокоительно, — такое случается здесь, конечно, не первый раз, и сегодня было бы, даже если бы мы тут с вами и не стояли. Однако в этом мире действительно ничего не происходит случайно и вне зависимости. И мы можем из этого извлечь для себя что-то полезное. Во-первых, не нужно будить того, чему предназначено спать, и, во-вторых, пусть это послужит нам поводом для пущей бдительности. Вы спрашивали, что может скрываться на свету, и вот настала минута, когда вы дрожали, как осиновый лист.
Полицейский обиженно заворчал, выпятил грудь и приготовился возразить, священник мягким, но повелительным движением поднял ладонь, чтобы тот замолчал.
— Я знаю, вы храбрый человек, Тлахач, не боитесь воров и буянов. Но вы только что сказали, что преступник не может скрываться при свете. Какая же бдительность нам нужна? Не знаю. Но знаю, что мы должны быть начеку. Вы и я — мы оба стражи, хотя каждого из нас поставила иная власть и на ином посту. Ступайте, приятель, и сторожите. Доброй ночи.
Священник повернулся и быстро зашагал прочь, а полицейский смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не скрылся в дверях приходского дома. И вдруг он ощутил свое одиночество более остро, чем ему хотелось бы в этом признаться. Тлахач искоса взглянул на двери, которые его так перепугали, но тень колокольни уже закрыла большую часть домика, поднялась до самой крыши, и крест в эту минуту уже продвинулся куда-то за ее гребень. Конечно, это была просто тень, и полицейский сплюнул, вспомнив, как он поддался испугу и какую проповедь прочитал ему отец Бружек. Но и это не помогает ему обрести обычную твердость, он все еще не тот молодец, который не побоялся пригнать к солдатам отстреливающегося взломщика и сталкивал головами трактирных драчунов. Он уже сыт по горло сумасбродствами сегодняшней ночи, тенями, мудреными разговорами. И самое лучшее ему — повернуться задом к этому месту и направиться к приветливым огням трактира «У лошадки». Но в то же время ему не хочется убираться отсюда, как мальчишке, испугавшемуся в темноте огородного пугала или куста, похожего на бродягу; ему необходимо рассчитаться с этим распрекрасным уголком Бытни и всем тем, что ему сегодня пришлось испытать, доказать себе просто и веско, что ходит он по обычной земле, сторожит Бытень от воров, а все прочее — ерунда, не достойная внимания. Тяжесть внизу живота дает его мыслям вполне определенное направление.
Он сует дубинку под мышку левой руки и направляется через улицу, расстегиваясь на ходу. Встав у стены богадельни, навещаемой с наследственной привязанностью поколениями мальчишек и собак, он начинает мочиться на нее с превеликим удовольствием, облегчающим и тело, и мысли, в этом как бы выражено его окончательное суждение о всех сегодняшних происшествиях.
В глубокой тишине ночи полицейский с удовольствием вслушивается в звонкое журчание струйки, вместе с которой из него как бы уходит все, что теснило и внушало смятение. Но облегчиться он не успевает — иной звук с быстротой брошенного камня разбивает стеклянный купол тишины и поражает его слух. Это глубокий, звонкий красивый удар, но тело полицейского, в котором еще не спало напряжение, все сжимается от испуга и пресекает струйку. За первым следует еще удар, за ними — еще и еще, часы на ратуше бьют полночь. Полицейский вздыхает, слегка раздосадованный, что так перепугался, и заставляет свой мочевой пузырь продолжить деятельность. Струйка снова журчит, полицейский про себя отсчитывает удары и даже улыбается, когда замечает, что звон часов на ратуше и тоненький звоночек его ручейка звучат в унисон. Но не успели бытеньские куранты важно, торжественно и неторопливо пробить десять раз, как из глубины сияющей ночной дали донесся другой, долгий, тягучий звук, словно вопль проклятого, и полицейский вздрагивает снова.
— Пражский ночной. Что это я сегодня, как дурак, всего пугаюсь!
Дальнейшее принуждение напрасно. Мочевой пузырь болезненно сжался, будто в судороге. Тлахач застегивается и направляется к площади.
— Это мне может выйти боком, — ворчит он про себя.
Он хочет идти быстрее, но режущая боль внизу живота укорачивает и замедляет его шаг. А так как на его памяти ничего подобного с ним не бывало, Тлахачу кажется, что ему угрожает новая, неизвестная опасность.
— Наверное, отпустит, когда хлебну кружку пива.
Бытеньский вокзал удален от фонтана на площади, — который является, так сказать, геометрическим центром города, — на добрых двадцать пять минут пути. Быстроногие мальчишки, наверное, одолевают это расстояние минут за семнадцать, а то и меньше, но ребячьи ноги не могут быть мерилом для горожанина, исполненного сознания своего веса и значения в обществе. Однако известно, вспоминается и вызывает удивление рекорд Фердинанда Корца, в прошлом бродяги, затем последовательно ночного, полевого сторожа, лесника и, наконец, городского рассыльного, который в один прекрасный день вместе со своей собачьей упряжкой одолел это расстояние за двадцать три минуты. Он умучился в тот раз и так был изумлен своим рекордом, что не мог опомниться и после трех рюмок худейёвицкого. С тех пор, укрощая излишнее рвение своих псов, он преодолевает это расстояние ровнехонько за тридцать минут.
Вокзал расположен слева от шоссе, которое начинается или кончается в Бытни как раз напротив трактира Роубала, последней бытеньской пивной в той стороне. Шоссе пересекает железную дорогу и тянется, взбираясь по холмам, в сторону Менина, Палах, Крштина, Розмаровиц и еще дальше, куда не распространяются интересы жителей Бытни и откуда, сколько помнят люди, никто никогда не пригонял коров и не привозил невесты. В стороне от шоссе между Бытенью и железнодорожным полотном находится пруд Деловец, тридцать семь гектаров водной поверхности и добрых сорок пять торфяников, болот и трясин, которые местами подходят к самому шоссе и тянутся по другую его сторону достаточно далеко, постепенно переходя в скудные луга. Ну а прямо против этих лугов, через дорогу, которая не ведет никуда дальше, расположились бытеньский вокзал, административное и жилое здание с мезонином, потом склад с платформой, неизменный садик с беседкой, семафор, колодец и, конечно, домик о двух входах.
Бытеньский вокзал знаменит тем, что на перроне перед ним растет восемь кругло подстриженных каштанов и что в нем ничего не изменилось с тех пор, когда он был построен и введен в эксплуатацию. Хотя он и расположен на трассе, по которой проходят международные поезда и менее чем в двухстах метрах от него вздымаются стальные конструкции линии высоковольтных передач, вокзал до сих пор освещается снаружи и изнутри керосиновыми лампами. Естественно, что есть люди, которые возмущаются такой отсталостью, а другим, наоборот, по душе старосветское обаяние и покой вокзальчика. И то сказать, какая необходимость менять что-либо в вокзале, раз сам город за последние сто лет изменился так мало. Испокон веку это был городок сельскохозяйственно-ремесленнический, таким он и остался, и бурный поток предпринимательства конца прошлого и начала этого столетия обошел его стороной.
Ночной поезд, гудок которого вместе с боем курантов на ратуше так неприятно сказались на физических отправлениях полицейского Тлахача, был одной из немногих достопримечательностей города, возникшей вовсе не от потребностей Бытни, а скорее из-за расписания движения поездов. Карел Тершик, грузчик, которому пять раз в неделю выпадало встречать ночной, высматривал его на своем обычном месте между первой и второй колеями, сидя на ручной тележке примерно там, где останавливается почтовый вагон.
Луна, которая устраивала в городе фокусы с башней католического храма, здесь стояла прямо над путями, тянувшимися до самого горизонта, и высекала из рельсов холодный свет. На Тершика он действовал элегически, и тот, поддаваясь его власти, тихо-тихо, чтоб не услыхал дежурный по станции в диспетчерской вокзала, пиликал на маленькой губной гармошке, спрятанной в ладонях. Луна и мелодия, наигрываемая в ладони, поднимали со дна души что-то такое, на что днем не бывает времени. Ну кто такой вокзальный грузчик? Перед людьми можешь фасонить в фуражке с крылатым колесом, но с глазу на глаз с собой лгать нечего. Сегодня ты здесь, а завтра — катись. Но тот, кто связался с железной дорогой, от нее не отстанет, лучше положит голову на рельсы. Тершик совсем затосковал и дунул в гармошку так, что дежурный по станции наверняка услышал бы его, если бы ему в уши не играли звонки сигнальных устройств, которые перекрыл гудок паровоза: огни его как раз вырвались из-за поворота у леса. Тершик спрятал гармошку в карман, соскочил с тележки и, забыв о своих чувствах, приготовился к исполнению служебных обязанностей.
Ну, конечно, ночной поезд, как по заказу, его колеса притормаживают у бытеньского вокзала в те самые мгновенья, когда кончается один и начинается другой день, в час двенадцатый и нулевой одновременно, на этом рубеже суток, издревле слывшем таинством, которому приписывали силу ключа, открывающего дверь, — единственное связующее звено между тем и этим светом. С этого поезда даже в дни танцулек на мясоед, престольных и храмовых праздников и тому подобное не вылезает больше одного-двух запоздалых пассажиров; поезд не стоит здесь и минуты, и когда Тершик берется за дышло тележки, чтобы отвезти скудный груз, сброшенный ему из почтового вагона, он видит исчезающий за поворотом на Деловец красный огонек последнего вагона. Если бы Тершик был наделен бо́льшим воображением или в детстве слышал больше бабушкиных сказок, этот поезд мог бы и вправду показаться ему призраком, но грузчик, к счастью, всегда бывал таким сонным, что думал только о своей конуре.
Сегодня, однако, Тершик как вкопанный стоит над багажом, который очутился на его ручной тележке. Кроме обычных трех связок газет и пяти молочных бидонов, за которыми приезжают по утрам от Нольчей, на тележке оказались еще два огромных, пузатых черных деревянных сундука.
— Багаж, — сказали Тершику из служебного вагона, когда, сопя от напряжения и злости, помогли ему взгромоздить его на тележку. Хотелось бы знать, как теперь он справится с ними один?
Что-то белеет у боковой ручки сундука. Табличка с именем. Может, хоть это объяснит, какой черт разъезжает с такой тяжестью. Тершик поворачивает к себе табличку, наклоняется над ней и читает по складам при свете луны имя, выведенное крупными, ученически четкими округлыми буквами:
ЭМАНУЭЛЬ КВИС
БЫТЕНЬ
— Квис? — вполголоса повторяет Тершик, потому что, как и большинство людей, работающих в одиночку по ночам, он привык иногда разговаривать сам с собой вслух, чтобы услышать какое-нибудь слово и хоть так удостовериться, что он еще жив. — Квис? В Бытни? Сроду не слыхал про такого, видать, не из здешних.
Рассуждая так сам с собой, Тершик вдруг почувствовал, что за спиной кто-то стоит и смотрит на него. Будто что-то мокрое и холодное шлепнуло его сзади по шее, так, во всяком случае, он описывал это потом, когда Бытень уже была полна всевозможных слухов.
— Ни шелеста, ни шагов — ничего не слыхал, а ведь там гравий, и я, слава те господи, на слух не жалуюсь, — рассказывал он, и выходило, будто железнодорожникам положен какой-то особый слух, как, скажем, хормейстерам или лесникам. Да ведь Тершику-то только бы похвастать; это был местный шут, пирожок ни с чем, как о нем говорили, и тот, кто правит людскими судьбами, знал, почему держит его на коротком поводке и не дает разгуляться. Тершик похвалялся решительно всем — тем, что дотягивал с грехом пополам до роста, необходимого солдату, тем, что у него не растут усы, что он умеет играть на губной гармошке и сплевывает, как никто другой.
— Наверное, ты не услышал из-за поезда, — сказал ему кто-то, но Тершик только сплюнул.
А в тот миг он стремительно обернулся и увидел перед собой мужчину в серых брюках весьма светлого оттенка и в черных лаковых полуботинках. Жилет у него тоже был светлый, песочного цвета, с глубоким вырезом и двубортный. Черный сюртук с тремя редко поставленными пуговицами в ту минуту был расстегнут и открывал жилет. Такое подробное описание одежды Эмануэля Квиса может показаться излишним, потому что в Бытни ее слишком хорошо помнят, так же как все могут подтвердить, что все то время, пока Квис жил среди них, никто не видел его одетым иначе, чем так, как он предстал перед изумленным Тершиком в момент своего прибытия. Достаточно упомянуть об этом, и вас замучают рассказами о его белой мягкой рубашке с пришивным воротником, который выглядел и старомодно, и экстравагантно, о черной бабочке с концами довольно длинными, но не мягкими, о неизменной крылатке, которую — будь она переброшена через руку или накинута на плечи — Квис ухитрялся носить совершенно иначе, нежели носят склонные к поэзии отставные учителя; о промятой посредине лодочкой мягкой серой шляпе с черной лентой и обшитыми тесьмой полями, скорее узкими и сильно загнутыми. Не забудут, конечно, упомянуть и о его блестящей черной трости с серебряными инкрустациями, с которой он тоже не расставался, но больше всего наговорят про его сюртук о трех пуговицах, который он носил то расстегнутым, то застегнутым наглухо, так, что воротник рубашки едва был виден, и Квис выглядел в нем то как бодрый приветливый старик, всем как будто знакомый и известный, то как стройный, чопорный иностранец, о возрасте и образе мыслей которого догадаться невозможно. Но спросите, что, собственно, это был за человек, и вам станет ясно, почему так много говорят о том, как он был одет. Растеряются, начнут пожимать плечами и плести всякую чушь.
Впрочем, Тершик, который просто не может допустить, что он не знает всего обо всем, этот начнет давать всякие разъяснения.
— Думаю, он был или актер, или что-нибудь в этом роде, — говорил Тершик и всегда добавлял, что ему первому из всей Бытни Квис задал задачу. — И помните, какое у него было лицо — все в морщинах. И всегда они складывались по-разному, никогда нельзя было угадать, как он будет выглядеть, потому что этими морщинами он вроде как играл с вами в прятки.
А в ту, в первую, минуту, будь у Тершика чуть больше воображения, он мог бы подумать, что это птица, прилетевшая с луны. Так свободно падал плащ с его плеч, так выделялись светлым пятном жилет и рубашка под расстегнутым сюртуком и трость была нацелена словно длинный тонкий клюв, что Эмануэль Квис напоминал цаплю или аиста, спустившегося на землю и складывающего крылья. Перрон был пуст, никто, кроме Квиса, не сошел в Бытни. Дежурный по станции, отправив поезд, вернулся в диспетчерскую, чтобы передать сигнал следующей станции. Не было никого, кроме их двоих да восьми братьев — кругло подстриженных каштанов, под которыми месяц разлил колеблющуюся лужу тени, да трех керосиновых фонарей на деревянных столбах, свет которых мерк в лунном сиянии. Тершик имел полное право вздрогнуть, увидев что-то нацеленное в его грудь и блеснувшее, как клинок шпаги, но Тершик, как всегда, преувеличивает, — в минуту этой мнимой опасности трость миновала его плечо и ткнулась в один из сундуков.
— Мой багаж, — сказал приезжий, и его достаточно сильный голос прозвучал зычно, но без всякого выражения, словно эхо, повторяющее слова отчетливо и громко.
— Дзинь-дзилинь-дзилинь-дзинь, — засмеялись звонки в диспетчерской, когда дежурный по станции кончил разговор со своим коллегой, удаленным на двенадцать с половиной километров.
Приезжий дернулся, черты его лица пришли в движение и сложились в гримасу такой ярости, какой Тершику еще не приходилось видеть. Но приезжий не оглянулся на звук, а только приставил трость к ноге, морщинки опять разбежались, и лицо прояснилось, спокойное и гладкое, как будто это был другой человек.
— Я Эмануэль Квис, — продолжал он. — Багаж останется здесь, пока я за ним не пришлю. Обращайтесь с ним осторожно.
Тершик покраснел и схватился рукой за шею. Губы Квиса задергались, словно он собрался засмеяться, но из них выкатилось только еще несколько пустых словесных шариков.
— Повторяю, обращайтесь с ним поосторожнее, особенно когда будете снимать.
Тершика охватила злость. А она, черт возьми, почище удушья, так его и распирает, так и подбивает огрызнуться.
— Попробуйте, — взрывается он наконец, — попробуйте сами оттащить его, да еще осторожно, на такую тяжесть двух мужиков будет мало.
Тершику хочется заорать, но сознание, что диспетчерская в пределах слышимости, сильнее, поэтому он орет и шепчет одновременно, и кажется, что он судорожно выплевывает слова. От этих двух противоположных усилий у него даже горло перехватило.
Эмануэль Квис наклоняется вперед, вытягивает шею, вылезая из крылатки, как птица из крыльев. И его лицо, как зеркало, отражает каждое движение и дрожь физиономии Тершика. Тершик умолкает и с ужасом прислушивается к отзвукам крика, который он сдержал. Господи, если я так орал, мне конец. Ведь я не хотел ничего такого сделать. Или хотел, но кто на моем месте не разозлился бы тоже! Он смотрит на двери диспетчерской, ожидая появления на их бледно-желтом фоне силуэта дежурного.
Силуэт не появился, но Тершик все равно весь съежился и захныкал:
— Прошу прощения. Другой раз от работы так обалдеешь за день, что голова кругом. Одни заботы.
Квис быстро наклонился к нему и спросил с жадным любопытством:
— Скажите мне, какие?
И Тершик, не подумав, начал рассказывать с таким неожиданным доверием, словно этот человек мог уже завтра разрешить все его проблемы.
— Я ведь, пан Квис, не на постоянной. Хотелось бы получить путевую сторожку. Если вы пожалуетесь, мне крышка.
— Сторожку, — повторяет приезжий, — это которые возле путей? Ежедневно обходить свой участок, поднимать шлагбаум, иметь крышу над головой и твердое положение, быть почти что хозяином самому себе и не таскать в полночь чужие чемоданы так?
— Да, именно так, пан Квис.
— Но с чего начать? — бормочет Квис как бы про себя, а глаза его все так же впиваются в лицо Тершика.
— Есть здесь обходчик на двести шестнадцатом километре, — отвечает Тершик. Какой-то внутренний голос в нем кричит: «Что ты болтаешь, дурак!», но Тершик продолжает: — Дочь у него уродина. А сын выучился на инженера, работает в Праге в управлении.
— Это препятствие, — подхватывает Квис.
Тершик несколько раз сглатывает слюну, но тем не менее выкладывает последнее:
— У меня девушка в деревне. Картинка. Но с ней мне сторожки не получить, а у ней ни кола ни двора.
Лицо Квиса при этих словах опадает, лишенное напряжения и любопытства. Он наклоняется, опираясь на трость, и поднимает свой саквояж, которого Тершик до сих пор не заметил. Этот туго набитый матерчатый саквояж из клетчатого полотна больше похож на женскую сумку, чем на ручной чемодан.
Выпрямившись, Квис произносит:
— Примитив. Банально и совершенно неинтересно.
— Извините, я вас не понял… — бормочет Тершик растерянно и испуганно.
Но приезжий, не обращая внимания на волнение Тершика, поворачивается и уходит, не попрощавшись. Плащ, с одной стороны оттопыренный саквояжем, а с другой — согнутой рукой с тростью, раскачивается над светлыми штанинами, как черный колокол, а серая шляпа, высветленная луной и скрывающая всю голову, как бы плывет независимо от тела наподобие маленького воздушного шара.
— Доброй ночи, — кричит ему вслед Тершик, но приезжий — ни слова, только взмахнул тростью, и она блеснула возле шляпы.
Первыми залились мордастые и сонливые псы городского рассыльного Корца, прославившиеся в прошлом году на день поминовения усопших тем, что не проснулись, когда воры выводили из хлева, у самой их конуры, откормленную свинью. Собачий лай — как искра, упавшая на соломенную крышу в жарком июне. Залаяла одна — и тут же подхватывают все. Но в эту ночь Корцовы кабыздохи заливались хриплым лаем, будто их резали. Они так надрывались, что подняли с постели Корца, который любил поспать побольше своих собак и за это пристрастие был выгнан из ночных сторожей. Корц влез в шлепанцы и как был — в синих исподних, без рубашки — вылез во двор. Он обнаружил свою упряжку посреди двора. Ощетинившиеся от ужаса псы прижались друг к дружке задом и, заливаясь лаем, крутились, словно кто-то их обходил вокруг. Завидев Корца, собаки затихли, подбежали к нему и стали жаться к ногам. Он чувствовал, как они дрожат и как в них еще клокочет лай.
— Ну, что тут у вас стряслось, бродяги? — проворчал Корц недовольно. Ни одним из пяти чувств он не мог уловить причину собачьего беспокойства. Из постели его выгнала скорее женина брань и воспоминание об украденном кабанчике, чем ощущение опасности. Одурманенный сном, он в первый момент вздрогнул от того, что ночь провела холодной лапой по его жирному, потному загривку. Корц сплюнул густую слюну, зевнул и поскреб волосы на груди, оглядывая двор, залитый белесым светом луны.
Он не обнаружил ничего, что внушало бы подозрение. Собаки тем не менее не перестали ворчать и жаться к нему, лай перебрасывался от двора к двору, от одной собачьей конуры к другой. А гвалт стоял такой, словно бы лаяли все бытеньские псы, лаяли дико, взахлеб, бешено, чувствовалось, что шерсть на них встала дыбом. И в то время как одни заливались все яростнее, другие постепенно умолкали, когда их хозяева, так же как Фердинанд Корц, вылезали из постелей взглянуть, почему это так надрывается их барбос. И, не увидев ничего на первый взгляд примечательного, все, как один, принимались осматривать хлевы, закуты, курятники, сараи и амбары. И обнаруживали, что скот обеспокоен, кабанчик похрюкивает, куры нахохлились, но нигде — никакого убытка или хищника, короче — ничего примечательного. Все грешили на куницу или хорька, и раз уж вышли наружу, задерживались на минутку послушать, как брешут псы у соседей, полюбоваться лунной ночью, и решили в конце концов, что виновница собачьего сумасшествия — ночь. Потом, пользуясь случаем, закуривали сигарету или трубку и справляли нужду. Загнав ворчащих собак в будки, шли успокаивать жен, в которых испуг и лунный свет по законам странной алхимии преобразились в чувства совсем иные.
Псы этой ночью так и не угомонились, их лай взрывался то тут, то там, словно все новые и новые приезжие входили в Бытень, и так — покуда луна не зашла за горизонт и короткая предутренняя тьма не погрузила мир в милосердное забытье.
Глава вторая
БРАТЬЯ
Бьется одна муха, но этого достаточно. Муха влетела в открытое окно, а теперь не может его отыскать. Ей все кажется, что путь назад — через другое, закрытое. Она побывала уже всюду, где только можно, и все прилежно обследовала своим хоботком, не пропустив даже стола судьи. Судья с минуту наблюдал, как она ползает по бумагам, продолжая безнадежные исследования местных условий. Потом взмахнул рукой и согнал ее.
— Кыш, мушка, — сказал и усмехнулся. Так бывало всегда, когда был один и ему случалось отогнать муху. Он усмехался и словам, и движению, которое совершал при этом, и воспоминанью о дедушке по материнской линии, от которого их унаследовал.
Прошло довольно много времени. Муха кружила, заунывно жужжа. Видимо, поняла, что ее ожидает, если не найдется пути назад. Облетев комнату, она нацеливалась на закрытое окно. Сначала ударялась со всего лету о стекло, потом медленно и осторожно садилась. На улице солнце. Муха видела его своими глазищами, занимающими большую часть головы. Но к солнцу ей не выбраться. Может быть, через стекло оно казалось ей более ярким, нежели в пустом прямоугольнике открытого окна. Поэтому открытого окна она избегала и атаковала стекла, ползала по ним, выискивая, где непонятный прозрачный, но непроницаемый воздух станет просто воздухом и она сможет улететь, Когда она достигала края, где между рамой и стеклом через растрескавшуюся замазку проникал свежий воздух, она начинала жужжать и вибрировать крылышками, летала, скользя по стеклу, пока, измученная, снова не падала вниз на подоконник, и долго стирала передними лапками обман и наваждение с глаз, а задними терла крылья, готовя их к новой борьбе.
Судья Дастых время от времени переставал писать и задумчиво наблюдал за ней. Постукивал ручкой о зубы — такая у него привычка еще со школьных лет, когда, бывало, не получалось уравнение или согласование в латинском упражнении; теперь во время судебных разбирательств он старался не поддаваться этой привычке. Зубы — предмет гордости судьи, можно сказать, тайной, потому что судья — человек неразговорчивый. Они еще не требовали вмешательства дантиста, хоть судье уже под пятьдесят. Сейчас зубы видны, и кажется, что такими зубами можно разжевать что угодно, хоть камешек-голыш, хоть самое жестокое разочарование. Но по большей части они бывают скрыты за крепко сомкнутыми узкими губами. Этому лицу, — с выдающимся подбородком, двумя морщинами от носа к уголкам губ и перпендикулярной складкой между густыми бровями, такими же пепельными, как и шевелюра над широким морщинистым лбом, — пошли бы и бакенбарды. Но лицо его гладко выбрито, и в таком виде тоже способно в каждом, кто очутился перед ним, возбудить уважение к учреждению, которое судья представляет. В особенности глаза, похожие на два кусочка металла, вправленные в камень. Под их взглядом трудно лгать. Они созданы для того, чтобы читать в сердцах других людей и молчать о себе.
Когда судья смотрит куда-нибудь дальше своих бумаг, разложенных на столе, ему нужно снять очки в тонкой золотой оправе, но с широкими черепаховыми дужками.
Судья кладет очки на стол, слегка протирает глаза и смотрит на муху. Ишь ты, дрянь, тоже трет свои вылупленные гляделки, словно передразнивает меня. Судья улыбнулся. Наедине с собой он охотно улыбался своим открытиям и идеям, и делал это, безусловно, чаще, чем на людях. Это не эгоизм — ничто так не чуждо судье Дастыху, это означает лишь, что он сам себе лучший друг и привык развлекаться один. Потому что у него друзей во всей округе нет, и, хотя он бытеньский уроженец, никто не отваживался быть запросто с судьей Дастыхом, да он бы этого и не допустил.
Сидя так и глядя на муху, судья Дастых представлял себе, что кто-то иной, сложив руки на животе, наблюдает наши метания и ждет, найдем ли мы сами окно, которое он оставил для нас открытым. Он мог бы привстать и указать нам путь или, утомленный и раздосадованный нашим жужжаньем, сделать движение рукой и прихлопнуть. Наша судьба в его власти, так же как участь ничего не подозревающей мухи в руках судьи; иногда он вмешивается, но чаще всего сидит, смотрит и ждет, покуда, измученные и уничтоженные, мы не рухнем к его ногам. Все знают, что это спектакль извечный, но как долго он длится, сказать может только он сам, во всяком случае странно, почему эта забава ему до сих пор не надоела.
Где-то оставлено открытое окно, судья Дастых. Почему мы его не видим и почему нас влечет к другому, закрытому?
Судья встает, подходит к окну и быстрым взмахом руки ловит муху. С минуту держит ее в легко сжатой ладони и прислушивается к тому, что рассказывает рука о движениях мухи. Судья ненавидит мух, они ему противны. Мальчишкой он бил их хлопушкой или ловил и кидал на раскаленную кухонную плиту в отместку за то, что они попадали в суп или в молоко или не давали спать по утрам. Он потряс муху в кулаке, послушал ее жужжание, потом пошел к открытому окну и выкинул вон. К своему столу он вернулся с улыбкой. Вот так надо бы обойтись и со мной. Но вряд ли этот пример будет принят во внимание.
Он садится за стол, еще ощущая в легких благоуханье уличного воздуха. Словно вдохнул запах букета. Июньское утро, мягкое и тихое, бытеньская площадь — как ванна, в которой готовится благовонное купанье для красавицы, нежащейся на ложе. Оба крана открыты, холодная и горячая струи смешиваются в расслабляющую теплую купель.
От стола судьи видно всю противоположную сторону площади. Она освещена солнцем, и перед трактиром «У лошадки» возле лотков с овощами судачат женщины. Влажное утро обманывает их, нашептывая, что сегодня можно не спешить, сегодня все сделается само собой в свое время, хоть ты работай, хоть глазей по сторонам, сложа ручки. В крови у них еще бродит что-то от прошедшей лунной ночи, когда они проснулись, разбуженные собачьим лаем. Все еще растревоженные и несколько томные, они больше обычного ощущают себя лоном и средоточием жизни и поэтому двигаются бережно, словно несут нечто драгоценное. Время от времени у одной из них пробегает по коже озноб, будто с кончиков нервов капает жгучая капелька — воспоминанье о вчерашнем пробуждении. Женщины выпытывают и выспрашивают одна другую, не умер ли кто сегодня ночью, не был ли кто убит или ограблен, не сунул ли голову в петлю. Б-р-р, как ужасно, если кто-то из бытеньских отдал богу душу или погиб от руки, сжимающей его горло, в двух шагах от вас и в ту самую минуту, когда вы… Но нет, никто ни о чем подобном на слыхал, и собачье сумасшествие объясняется просто полнолунием.
Телега, запряженная парой серых в яблоко и нагруженная травой до краев решетин, въехала на площадь, и женщины, толпящиеся вокруг лотков с овощами, расступились перед ней. На доске, положенной поперек на решетки, сидит мужчина в выцветшей полотняной блузе неопределенного цвета и высоких сапогах. Это крупный и сильный мужчина, но сидит он, упершись локтями о колени, ссутулившись, втянув голову в плечи. Лицо спрятано под широкими полями зеленой соломенной шляпы. Он не хочет никого видеть, не хочет, чтобы его видели другие. Молодой полицейский, который этим утром топчется возле рыночных лотков, подносит руку к козырьку в знак приветствия. Но Иозеф Дастых не шевельнется, сидит, уставившись на конские крупы, покачивающееся между ними дышло и убегающую мостовую.
Филип Дастых, председатель бытеньского суда, смотрит на своего брата, и его тонкие губы сжимаются в твердую ровную черту. Еник Гаразим вышел тихим утром покурить у дверей лавки. Он стоит перед входом, высокий и плечистый, не в отца спортивный, выпятив грудь и подставив солнышку молодое с правильными чертами лицо. Забавляется, выпуская потихоньку колечки дыма, и следит, как они расплываются в лучах солнца. Заметив приближающуюся телегу, он хмурится и, отбросив сигарету, исчезает в лавке. Сжатый рот судьи раскрывается, тихонько причмокнув, и по губам пробегает одна из его сокровенных усмешек.
Судья надевает очки и раскрывает сборник установлений верховного суда. Но сегодняшний день кажется спокойным только на первый взгляд. Судья снимает очки, закладывает ими страницу в книге, полуоборачивается в кресле и смотрит на белые, освещенные солнцем стены усадьбы Дастыхов. Потом замечает молодого Гаразима, снова вышедшего на крыльцо и закурившего новую сигарету. Этот юноша такой беспокойный, его гонят сумерки старой лавки и душит запах фланелей, бумазеи и сукон. Он бежит от них, как только подвернется случай, ему нужно свободное пространство и высокий небосвод, а не почерневший потолок лавки. Ему нужны гектолитры свежего воздуха и бог знает, что еще. Дышит он так, словно хочет одним вдохом опустошить всю поднебесную бочку, а сигарету курит, наверное, для того, чтобы чем-то насытить беспокойство, которое брыкается в нем, как жеребенок. Этот юноша является одним из объектов ежедневных наблюдений судьи и, не ведая о том, входит какой-то частичкой своего бытия в его личную жизнь.
Усадьба Дастыхов — единственная на бытеньской площади. Дастыхи в своей гордыне поставили ее тут два столетия назад и не отступили, когда общественные здания вытесняли одного соседа за другим. На площадь выходит фасад двухэтажного дома и глухая стена скотного двора и сеновала. Между этими двумя строениями под барочной сводчатой аркой распахиваются могучие двустворчатые ворота, а возле них, как цыпленок возле квочки, жмется скрипучая калитка.
Этими воротами судья Дастых прошел в последний раз пятнадцать лет назад за гробом своего отца и, видимо, не пройдет больше никогда в жизни. Тем не менее он приложил все усилия, чтобы попасть в Бытень, и сейчас сидит здесь уже двадцатый год и не желает подать прошение о переводе в краевой суд, чтобы подняться в своей карьере на ступеньку выше, хотя давно имеет на это право. Почему судья Дастых сидит в Бытни, пренебрегая своим будущим, почему он даже не женился? Неужели он это делает только для того, чтобы иметь перед глазами этот белый дом, чтобы ежедневно прогуливаться вдоль полей, прилежащих к нему? Или он не может смириться с тем, что его послали учиться, а усадьбу отдали младшему сыну от второго брака? Юриспруденция — его ремесло, и он в ней разбирается лучше, нежели можно ожидать, судя по положению, которое он занимает среди ее служителей. Может быть, он нашел какую-нибудь ошибку в решении своей судьбы? Но кто иной может знать лучше, чем он, что нет закона, опираясь на который, он мог бы подать протест, что нет инстанций, к которым он мог бы апеллировать. И тем не менее судья Дастых сидит здесь, ежедневно обращая взоры к родному дому, прогуливаясь вокруг его владений, не замечает своего сводного брата, если встретит, и ждет — чего? Бог весть.
Семья Дастыхов в Бытни — люди не маленькие. Не будь Нольчей, вряд ли кто в городе мог бы с ними равняться. Когда говорят о земельном наделе, представляют себе земледельца, эти же были настоящими помещиками. К тому же они единственные удержались в центре города, когда все вокруг продали свои дома или так увлеклись торговлей, что более легкая возможность собирать урожай монет изжила в них любовь к земле, убила в них крестьян. Дастыхи упорно держались за свой дом на площади, отвергая все предложения, хотя многие торговцы зарились на столь выгодно расположенное место. Но Дастыхи то ли хотели здесь утверждать сельскую основу Бытни, то ли считали, что с этим местом неразлучно соединена целостность их богатства.
Когда Иозеф Дастых въехал во двор, то от хлева приковыляла, торопясь затворить за ним ворота, чумазая скотница, быстро спрятавшая горбушку хлеба в широком кармане фартука. Хозяин, заметив ее вороватое движение, тяжело сглотнул, так что кадык подскочил под коричневой кожей худой шеи, но ничего не сказал. Причмокнул коням и направил воз налево через широкий двор к корморезке, расположенной в дальнем углу хлева.
На противоположной стороне, на каменном приступке перед домом, поднятом на добрых полметра над уровнем двора, хозяйская дочь Лида сыпала птицам зерно из доверху наполненной корзинки. Клянусь, эта группа была словно специально создана для фотографического снимка, являя картинку покоя и радости, которая может расцвести только под июньским солнцем в стране красоты и изобилия.
Девушка такая свежая и румяная, девушка миниатюрная, но с высокой грудью и таким очаровательным лицом, что, глядя на нее, сердце невольно забьется от нежности, девушка с пышными волнами блестящих черных волос, перетянутых надо лбом белой лентой, девушка в синей юбке в складку и белой блузке, укрывающей нечто обольстительное, — такая девушка, что ее скорее представишь дочерью сегодняшнего утра, нежели обычной человеческой четы, боже мой, какая девушка!
А как сыплется с ее ладоней золотой град пшеничных зерен, как кипит и булькает у ее ног птичья живность, штук этак полтораста кур, индеек и цесарок, стремясь пробраться поближе к щедрой струе, толчется, суетится, прыгает, машет крыльями, торопливо клюет, квохчет, а вокруг этого котла ненасытной алчности ходят, раздувая блестящие зобы, сизые голуби.
Как только телега въехала во двор, девушка вздрогнула, словно хотела прекратить свое занятие и исчезнуть. Однако осталась стоять и продолжает, словно она здесь все еще одна и вокруг ничего не изменилось. Но она больше не улыбается, лицо ее погасло, как у ребенка, который не хочет ответить, где он так долго пропадал. Она бросает зерно с бо́льшими промежутками, но более полными пригоршнями и, кажется, не хочет видеть ничего, кроме того, что творится у ее ног.
На грохот телеги отозвался еще кое-кто. Из сумерек конюшни вынырнул маленький, сгорбленный, но юркий старикашка в тяжелом, заплатанном пиджаке, явно с плеча кого-то более высокого и плотного, потому что он ему до колен, а длинные рукава подвернуты. На голове у него пришлепнута кепка со сломанным козырьком, из-под которой торчат кольца молочно-белых волос. Из сморщенных губ, придерживаемая двумя последними зубами, свисает прокуренная трубка, раскачиваясь под щетинистым подбородком. Старикашка семенит рядом с телегой, хихикает и цыкает — тц, тц — свободным уголком рта. Видимо, он давно выжил из ума, и мир, как в детстве, кажется ему удивительным и увлекательным зрелищем.
Когда телега останавливается и кони, в последний раз переступив копытами и фыркнув, успокоились, становится слышно стариковское цыканье — тц, тц, потом невнятное:
— Доблое утло, хозяин.
Хозяин, не отвечая, бросает старикашке вожжи и, с кнутом в руке, слезает с другой стороны воза. Старик ловит вожжи на удивление ловко — на лету, радостно хохотнув, и дважды цыкает свободным уголком губ. Пристяжная повернула к нему голову, вытянула губы и запрядала ушами. На секунду двор накрыла тишина, в которой звучит только усердное тюканье куриных клювов. Потом из какого-то окна раздается хрипенье часов, собирающихся бить, но вместо боя разносится звонкое и озорное — ку-ку, ку-ку.
Лицо старика перекашивается, как от боли, губы приоткрываются, слоено хотят выкрикнуть, трубка вываливается и падает на землю. Старик выпускает вожжи, приседает на корточки, зажимает ладонями уши, а голову прячет между колен. Хозяин смотрит на него, поднимает кнут, словно хочет хлестнуть его поверх телеги, бормочет:
— Не напусти в штаны, ты, кукушка! — и отворачивается.
Он стоит посреди двора, расставив ноги в облезлых сапогах, с кнутом в руке, в зеленой соломенной шляпе, надвинутой на глаза. Смотрит на дочь и ждет, когда докукует кукушка. Лида перестает сыпать корм и пытается разглядеть старика, скорчившегося за телегой. Кто знает, если бы здесь никого не было, может, она перебежала бы к нему через двор, обняла за плечи и стала успокаивать:
— Ну, ну, дедушка, успокойся, сейчас это кончится.
Кто знает. Возможно, скотница застигала ее на чем-то подобном и, закусив подол фартука, старалась сдержать хохот. Или Лидина тетка, мадемуазель Элеонора Дастыхова, могла бы кое-что рассказать об этом. Она видит и знает многое, хотя редко выходит из своей комнаты.
Кто знает. Быть может, Лиде уже не раз хотелось заставить замолчать часы-кукушку, хотя сама она их любила. Но до них не доберешься! Они находятся в комнате, именуемой кабинетом. Покойный Лидин дедушка там действительно вел все дела, связанные с хозяйством. Тогда Лиде разрешалось там играть. Сейчас в этой комнате запирается Лидин отец. И запирает комнату, когда из нее уходит. Последние годы он даже не позволяет ей там убираться.
После смерти дедушки часы долго молчали, никто их не заводил, о них почти забыли. Снова ходить они начали после того дня, когда Лида привела старика Балхана домой хныкающего и наполовину задохнувшегося от муки и гнева, и заявила, что он останется здесь, даже если ей придется делиться с ним той едой, которую получает она сама. Девушка заявила об этом за обедом. Отец только поглядел на нее, но не успел ответить, как заговорила мать:
— В самом деле, почему бы ему тут не остаться?
А тетушка Элеонора, сестра хозяина, добавила:
— Здесь для него найдется и место, и еда, а свою порцию ешь сама. Когда тут хозяйничал отец, усадьба кормила человек двадцать, а то и больше. И еще приносила доход.
Иозеф Дастых сглотнул слюну, так что кадык ушел под воротник рубашки, отодвинул тарелку и встал из-за стола. Кукушка нашел себе угол в конюшне, а назавтра в кабинете начали куковать часы.
Когда кукушка выкрикнула последнее звонкое ку-ку, в часах снова заворчало, и послышалось, как за деревянной птицей захлопнулась дверца.
— Не обращайте внимания, дедушка, — крикнула Лида мягким контральто, которое удивительно гармонировало с ее маленькой фигуркой. — Мы с вами вместе когда-нибудь ее застрелим.
Лида раскрыла ладонь и высыпала еще одну полную горсть золотых зерен птицам, которые уже склевали все на земле и толпились, вытянув шеи.
Отец опустил кнут и дернулся, словно хотел направиться к дочери, но только переступил с ноги на ногу. Неужели и у себя во дворе он не может говорить того, что ему хочется? Чтобы обрести голос, он откашлялся.
— Почему ты кормишь их в такое время?
Лида кинула еще одну горсть зерна и посмотрела, как оно падает на пернатые панцири птиц и скользит по ним вниз. Подняла взгляд, ставший вдруг непроницаемым.
— Сегодня их еще не кормили.
— Пока мое слово здесь что-то значит, их не будут кормить раньше вечера.
Лида опускает корзинку с бедра и берет ее в обе руки.
— Как хочешь, папа.
Один из петушков пытается допрыгнуть до плетушки и клевать прямо из нее. Девушка слегка наклоняется, ставит корзинку перед собой на край каменного приступка. Синий колокол юбки трижды колыхнулся вокруг смуглых ног, обутых на босу ногу в теннисные туфельки, и Лида исчезла в доме.
Петушок и несколько курочек пытаются одновременно прыгнуть в корзинку, та опрокидывается и высыпается до дна. При падении с полуметровой высоты зерно летит, и птицы, вначале испуганно раскудахтавшиеся, кидаются на него в новую атаку.
Хозяин на мгновение опешил, но тут же, подняв кнут, с криком врывается в птичью стаю и начинает хлестать по чем попало. Курочки, цесарки, индейки мечутся с диким криком и хлопаньем крыльев. Смотрите-ка, одна курочка свалилась, а когда ей все-таки удалось подняться, захромала на одну ногу, а вон цесарка закачалась, будто от головокружения, упала, дрыгнула несколько раз лапками и затихла.
Иозеф Дастых ничего этого не замечает или не хочет замечать. Он отшвырнул кнут, опустился на колени возле приступка и сгребает руками рассыпанное зерно.
Анна Дастыхова, жена хозяина, вышла из дому на крики мужа и птичий гвалт. Рукой, поднятой к вырезу платья, поигрывает на шее медальоном с девой Марией и молча наблюдает, как муж продувает в ладонях пшеничные зерна, прежде чем ссыпать их в плетушку.
Анна Дастыхова не похожа на жену земледельца. Она приблизительно того же роста, что и дочь, но полнее в бедрах и в груди. И волосы у нее такие же черные и волнистые, разве что причесаны более гладко и тщательно. Светлое платье с короткими рукавами сшито из какой-то дорогой ткани и только передничек напоминает, что она только что убиралась вместе со служанкой или помогала кухарке готовить обед. На вид она горожанка, каких много, но что-то в ее наружности заставляет предполагать, что она может быть деятельной, предприимчивой и распорядительной. Когда муж начал выбирать в пыли отдельные зерна, пани Дастыхова повернулась и исчезла в доме так же неслышно, как и появилась.
Старик Балхан выпряг вторую кобылу. Он уже опять засунул в угол своего морщинистого рта трубку и цыкает, как ни в чем не бывало.
— Тц, тц, посла Луцка, посла. Не смотли на это, нас это не касается.
Через оконце в дверях скотного двора за хозяином наблюдает скотница. Временами она вынуждена присесть на корточки, зажав себе живот, и сунуть в рот край фартука, потому что иначе, ой, люди добрые, ну просто лопнешь со смеху. Вы только посмотрите на него, как он гребет в пыли, дева Мария, помоги, а то помру!
Мадемуазель Элеонора Дастыхова возвращается с утренней прогулки. Она входит во двор еще полная впечатлений. Этаких маленьких переживаний, наблюдений, открытий, приводить в порядок и размышлять о которых она будет большую часть дня, потому что эта ежедневная прогулка составляет всю ее связь с миром, что лежит за стенами дома Дастыхов. Но тут же все пустячки, которые она собрала гуляя, забываются, внимание сосредоточивается на открывшейся перед ней картине.
Она одним взглядом увидела и брата, и чумазую скотницу, которая снова превратила круглое оконце хлева в праздничную ватрушку с изюминками глаз посредине.
Мадемуазель Дастыхова подходит к дверям хлева и вскидывает свой короткий массивный зонт таким движением, словно стреляет в ватрушку с изюминками посередине, и мгновенно от нее остается только черная, круглая дыра. Один уголок тонких губ мадемуазель слегка вздрагивает. Она, словно хладнокровный стрелок, улыбается меткому выстрелу. И в самом деле, когда мадемуазель примерно раз в три месяца на день или два исчезает из Бытни, ее можно встретить в одном из худейёвицких кинотеатров, где на экране мчатся на вспененных конях ковбои, паля из огромных кольтов.
Старик Балхан, увидев ее, смешался, хватается за сломанный козырек кепки и только что не лезет кобыле под ноги, шепелявя одним духом:
— Пш, пш, плоклятая скотина, доблоутло, балышня.
Мадемуазель Элеонора махнула ему зонтиком и быстро и неслышно, потому что на ней спортивные туфли на толстой каучуковой подошве, направляется к брату. А тот, кажется, и не подозревает о ее присутствии, хотя она уже стоит над ним.
— Что ты тут делаешь, Пепек?
Помещик выпрямляется так стремительно, что мадемуазель вынуждена отступить на шаг, чтобы он ее не сшиб. Теперь становится очевидным, что где-то было решено, чтобы все женщины в семье Дастыхов были маленького роста. И костлявая Элеонора, тщетно старающаяся скрыть угловатость фигуры спортивным костюмом и худобу лица надвинутой на лоб фетровой шляпой, больше чем на голову ниже брата.
Иозеф избегает взглядом сестру и, несмотря на то что она намного ниже его, глядит куда-то на ее поясницу.
— Лида высыпала птице целую плетушку пшеницы.
— А ты собираешь ее по зернышку. Твой отец посмеялся бы над этим или из форсу сыпанул бы еще одну.
Помещик затрясся, у него даже дух перехватило.
— Мой отец, — прошипел он наконец, но мадемуазель Элеонора, подняв зонтик, прервала его:
— Не забывай, что он был и моим отцом.
И не удерживается, чтобы не толкнуть зонтиком край братниной шляпы, сдвинув ее слегка на затылок, так что свет падает на его лицо с висячими рыжими усами, острым подбородком и выступающими скулами, на бегающие, беспокойные глаза. Иозеф Дастых держит обеими руками корзину и не может ни воспротивиться, ни исправить того, что натворила сестра.
— Носил бы ты шляпу, как все люди, тогда бы в твоей бедной голове, может быть, прояснилось и ты начал бы понимать что к чему.
Мадемуазель Элеонора прыгает на каменный приступок, словно ей еще далеко до пятидесяти, и уходит в дом быстрым, бесшумным и размеренным шагом.
Иозеф Дастых стоит на месте, где его оставила сестра, и дико озирается. Он поднимает плетушку, видимо, намереваясь швырнуть ее в разбежавшуюся стаю. Но на дворе никого нет, стоит только телега с травой, старик Балхан исчез в конюшне, скотница, вспугнутая зонтом мадемуазель Элеоноры, не решается выглянуть.
Согнувшись, как человек, собирающийся сделать что-то украдкой, Иозеф Дастых подымается на приступок, толкает коленом дверь в кладовую и исчезает в ней. Возвращается он уже без плетушки, в шляпе, надвинутой по-прежнему на глаза, поворачивает ключ в дверях кладовой и прячет его в карман. Потом в нерешительности долго стоит на приступке, а солнце потихоньку передвигает на стене его тень.
Тлахачу не спится. Наверное, ему кажется, что без него ленивый пульс Бытни остановится вовсе. В прошлую ночь ему так и не было покоя. Не успел он опрокинуть стопку горькой и сесть к тарелке вожделенного гуляша, как поднявшийся бешеный собачий лай снова выгнал его из едва обретенного прибежища. До четырех часов утра они с ночным сторожем тщетно пытались установить его причину. Сейчас десять, а он уже снова здесь, кружит вокруг овощных лотков, хотя службу несет его младший коллега.
Из услышанных разговоров он сделал вывод, что сегодня ничего такого, что ускользнуло бы от его внимания, не произошло. Только в трактир «У лошадки» ночью прибыл новый гость, вот и все. И Тлахач, вспоминая, что с ним случилось прошедшей ночью и что ему пришлось выслушать, решил вместе со всеми бытеньскими, что во всем виновата сумасбродная луна. Успокоившись на этом, он поддался истоме утра, встал у края тротуара, сложил руки за спиной, выпятил грудь и поглядывает, прищурясь, на покупающих женщин. Но не будем понапрасну зачислять его в бабники, просто он, при его-то физической силе, овдовел слишком рано, и пышная грудь и крутые бедра женщин пробуждают в нем скорее воспоминания и тоскливую негу, нежели жадное влечение. Время от времени из его могучей груди вырывается вздох, взгляд его ласкает и любит всю эту толпу женщин, хотя ни к одной из них он не притронется. Он и в этом остается стражем порядка, заботе которого поручена безопасность имущества и людей.
Вдруг он замечает, что кучка болтливых женщин замолкла и все смотрят в его направлении. Что такое, испугался он, может, по его лицу заметно, о чем он думает, или в одежде какой беспорядок? Но в ту же секунду он оборачивается столь стремительно, словно в нем еще не улеглась тревога прошедшей ночи. Слыханное ли дело, чтобы кто-то позволил себе постучать палкой по плечу старшего полицейского Бытни! Возмущение полицейского, однако, гаснет от изумления. Посмотрите, такого здесь еще не видывали. На рыночные лотки пала внезапная тишина, любопытство сковало языки.
Эмануэль Квис не мог выбрать более подходящей минуты, чтобы представиться Бытни. Он вышел из трактира «У лошадки» на яркое утреннее солнце. И тротуар перед трактиром сразу превратился в театральные подмостки, на которых он и полицейский Тлахач должны были сыграть свой первый выход. Еще не пробьет и полдень, а в Бытни уже не останется человека, который не знал бы всего, что к тому моменту можно было о нем знать: как он выглядел да в чем он был, что сказал Тлахачу и куда пошел. Его серая шляпа с черной лентой, застегнутый длинный черный сюртук, серые брюки, сужающиеся к черным лаковым башмакам, плащ-крылатка, переброшенный через правую руку, и черная трость с серебряной чеканкой — все это сегодня при солнечном свете выглядело куда более впечатляюще, нежели вчера в призрачном лунном свете. И когда после этой первой минуты он исчез из поля зрения и уже не мог услышать, когда у женщин опять развязались языки, первое, на чем все сошлись, было то, что он всем им показался вроде бы знакомым, словно они его уже когда-то видели. Такое же впечатление было и у Тлахача, к которому некоторые бросились узнать, что этот человек сказал, что он ему ответил, а главное, что думает Тлахач о том, кто он и что.
— Какой-нибудь фокусник или артист из погорелого театра, — рассудил полицейский, и все с ним согласились.
— А судью он не спрашивал? — спросил кто-то из окружающих полицейского, хотя все знали, что спрашивал.
Тлахач подтвердил это и добавил:
— И знал ведь, как его зовут. «Не районный ли это суд?» — спросил и показал своей палкой. Видели, — которой постучал меня по плечу. Нахальный. Но как зовут судью — знал. «Пан председатель Дастых, говорит, сейчас на службе?»
— Может, знакомый его, — предположил кто-то.
— С судьями многие сводят знакомство, только мало кто по доброй воле, — ответил полицейский со знанием дела, и вокруг раздался шум одобрения, и кое-кто засмеялся.
— А я бы такого испугалась, — заявила одна из женщин, совсем юная, вышедшая замуж всего неделю назад. Ее распирала гордость, что теперь и она знает все, что и другие дамы, и может разговаривать с ними, как равная. — Бр-р, посмотрите, у меня гусиная кожа, как только я о нем вспомню.
Женские язычки заработали вовсю. Они разбирают Эмануэля Квиса по косточкам и складывают заново. А Тлахач приходит к выводу, что человек этот подозрительный и, если он здесь задержится, надо будет обратить на него внимание жандармерии, пусть они потихоньку наведут справки, что он за птица; но это заключение он оставляет при себе. Тут ему приходит в голову, что он слишком долго болтает с женщинами и это может произвести дурное впечатление. Он прикладывает руку к козырьку, бормочет приветствие и плетется в трактир.
По пути к зданию суда Квис должен пройти через скверик в центре бытеньской площади. Четыре дорожки рассекают скверик по диагонали и одна делит прямоугольник по кратчайшей оси. И все они устремлены к круглой площадке, в центре которой находится барочный фонтан, дар городу от щедрот Мохнов. На одном из камней песчаника, в бассейне фонтана, обращенном к дому Мохнов, еще можно прочитать латинское посвящение и дату. Но рельеф герба Мохнов стерло время. Это отличный фонтан, в свое время за него не пришлось краснеть ни Мохнам, ни его автору. На скале, выступающей из водной глади, стоит коренастый тритон и поднимает раковину, на которой расположились три пузатые рыбы. Их торчащие кверху хвосты переплетены, а из разинутых пастей бьют в бассейн три сверкающие звонкие струи. Местный поэт, в данном случае как исключение — почтмейстер, а не старейший преподаватель, сочиняя стихи в честь какого-то юбилея, сравнил фонтан с сердцем этого старинного, но ничем не примечательного городка. Если мы примем сей поэтический образ, созданный местным поэтом, то можно сказать, что Эмануэль Квис, который сейчас остановился и слушает, склонив голову набок, шум и звон текущей воды, слышит биенье сердца Бытни. Но хотя, по нашему суждению, это сердце любящее, ленивое и преисполненное деревенского покоя, лицо Эмануэля Квиса так пусто, словно его выгладили. Ах, вода. Пусть льется куда угодно, она как время, убегающее неудержимо и равнодушно. Мы не стояли у его истоков, не увидим и его устья. Касается ли это Эмануэля Квиса так же, как и нас грешных?
Он стоит и слушает, и лицо его стареет, покрывается морщинами, еще минуту назад оно было незавершенным, как эскиз без выражения, теперь время вернулось к нему как к забытому творению и завершает свою работу торопливыми, жесткими, грубыми мазками, трудится наспех, кое-как, словно мстит, лепит лицо старика — старухи, совершенно бесполое, абсолютный средний род, это старость — дальше некуда, дунь — и рассыплется в прах. Никто не видит этой перемены, свидетеля нет. Грудь Квиса опала, спина согнулась, он тяжело опирается на трость и трудно дышит. На кругло подстриженном ясене защебетал попрошайка зяблик. Обычно посетители сквера приносят ему в карманах гостинчик. Вот он и слетел к ногам Квиса, лицо которого передернулось, все морщины его собрались в маску страшного напряжения или гнева, но тут же эта маска прорывается и распадается, как хрупкая скорлупа, и снова появляется то самое знакомое нам лицо, лицо незавершенное и пустое, без выражения и печати лет. Квис выпрямляется, даже расправляет грудь и вздрагивает, словно от порыва леденящего холода. Зяблик, прыгающий у его ног, взлетает с испуганным писком.
Эмануэль Квис поднимает руку с тростью, ударяет по ближайшей струйке, бьющей из рыбьей пасти. Трость рассекает ее, отрывает несколько капель, но неуязвимая струйка течет и звенит дальше. Квис быстрым, деревянным шагом выходит из скверика.
Пока они обсуждали необходимые формальности, судья Дастых ощущал, не глядя на посетителя, что тот его внимательно изучает. Судья привык к тому, что на него смотрят напряженными, полными ожидания глазами. Хоть он, слава богу, и не решает вопросов жизни и смерти, а просто выносит решения, что правильно, а что нет, кто прав, а кто виноват, но и те, кто ищет правосудия, и те, кто хочет от него увильнуть или обмануть его, — все пытаются угадать по глазам, прежде чем вынесено решение, — как оценивают их тяжбу и к какому концу идет дело. Но за всю свою судебную практику он еще не встречал человека, который вот так смотрел бы на него. Судья не знает, как точнее определить этот взгляд, и это беспокоит его больше, нежели сам факт, что его разглядывают подобным образом. Не описывая, а одним словом, которое соответствовало бы явлению, как отливка соответствует форме. И делает вид, что снова углубляется в изучение документов, которые представил ему посетитель, хотя их подлинность и правомочность не вызывают сомнений. Он ищет связь между своеобразием костюма и невыразительностью лица. Старомодный костюм как будто говорит о степенности и несуетности, хотя в то же время в нем есть что-то взбалмошное и вызывающее.
Судье на какой-то миг начинает казаться, что перед ним переодетая женщина. Потом он отказывается от этого домысла — его ничто не подтверждает. На гладко выбритых щеках посетителя угадывается проседь бороды, а кадык под белым мягким воротником имеет бесспорно мужскую величину. Вот разве что руки, сложенные на серебряном набалдашнике трости, могли бы принадлежать увядшей женщине. Судья скользнул по ним взглядом и вспомнил другие руки, которые вполне могли бы быть двойниками этих, он видел их здесь, точно так же сложенными на тонкой серебряной рукоятке зонтика, вышедшего из моды лет двадцать назад. Это было — в протоколах где-нибудь есть дата, — да, это было второго сентября прошлого года, к нему пришла бытеньская гражданка Либуше Била с завещанием, составленным по всем правилам, и просьбой взять его на хранение в суд. Он не мог не усмехнуться невольно противоречию между ее именем и одеждой, потому что у этой Либуше Билой все, кроме кожи, было черным. Возраст ее привел его в изумление. Он бы дал ей лет сорок пять, а она доживала шестой десяток. Она попросила его прочитать завещание, прежде, чем он его запечатает и уберет. Он задал ей несколько вопросов, она ответила на них сухо и с таким неприкрытым неудовольствием, что это его позабавило.
— Как вижу, — сказал он ей тогда, — вы завещаете все свое имущество одному лицу. Не сможет ли кто-нибудь еще предъявить законных претензий?
— Нет.
— Наследник, видимо, ваш единственный родственник?
Она нахмурилась и нетерпеливо сжала руки на ручке зонта.
— И вы, и нотариус спрашиваете об одном и том же. Разве необходимо, чтобы наследник был связан родством с тем, кто ему что-то оставляет?
— Нет, если, конечно, не существует законных наследников.
— В таком случае все в порядке.
Когда она ушла, судья подошел к окну и подождал, пока посетительница выйдет из здания суда. Он смотрел, как она направляется через площадь к Костельной улице, где был ее домик. Она ушла, но у него осталось какое-то тягостное ощущение, сути которого он не мог понять. Когда она переходила через площадь, судье показалось, что это светлое пространство, залитое чистейшим светом сентябрьского полуденного солнца, разорвалось на две половины, и черная, вдовья, чуждая свету фигура движется вдоль этого разрыва в пустоте. Ему казалось даже, что он видит тянущийся за ней темный след, который тут же снова заполняется безмятежным светом. Близился полдень, рыночные лотки перед трактиром «У лошадки» были уже убраны, и на их месте девочка лет шести играла разбросанными капустными листами. Либуше Била остановилась и что-то сказала ей, открывая ридикюль. Девочка вся сжалась, и хотя судья на расстоянии не мог разглядеть ее личика, ему показалось, что девчушка хочет убежать. Мадемуазель вынула из сумочки узенькую дольку шоколадки, завернутую в станиоль, и протянула девочке. Та взяла, сделала книксен и тут же побежала прочь через площадь. Мадемуазель стояла, глядя ей вслед. Девчушка на бегу оглянулась, споткнулась и шлепнулась. Она еще не успела зареветь, а Либуше Била уже отвернулась, плечи ее ссутулились, словно под тяжким бременем, и пошла, тыча перед собой зонтиком, как слепая. Он как сейчас помнит — у него дух захватило, но тут же нашлось слово, определяющее мысль или ощущение, которое она оставила. Пустота. Да, так оно и было. Отчаянная, безнадежная, ничем не заполнимая пустота. Когда его воспоминания дошли до этого момента, он вздрогнул, поняв и почувствовав, как его шея напрягается от усилия, чтобы не поднять головы и не посмотреть в лицо посетителю. И он снова начал листать бумаги, которые ему представил Эмануэль Квис в доказательство своего тождества, и посмотрел на дату его рождения. Она показалась ему почему-то знакомой. Судья посмотрел на свидетельство о смерти Либуше Билой. Даты рождения сходятся. Судья поднял глаза и с удивлением застиг на лице Квиса следы быстро исчезающего напряжения.
— Как вижу, вы и покойница родились в один день.
— Это мне странно, — ответил Квис своим механическим, гулким голосом. — Всегда был уверен, что она гораздо моложе. Женщины, впрочем, умеют скрывать свой возраст.
— Я бы и вам не дал столько.
Эмануэль Квис переменил позу и выпрямился над своей палкой. Лицо его так расплылось в широчайшей улыбке, словно оно было из воска, который кто-то растопил.
— Время было милостиво ко мне.
— Вы часто виделись с покойной в последнее время?
Квис даже не подозревает, что этот вопрос, произнесенный обычным разговорным тоном, — настоящий судебный вопрос.
— Ну, что вы, — отвечает он с наигранной небрежностью, — я не видел ее много лет. Даже не помню, когда говорил с ней в последний раз.
Судья наклоняется над бумагами. И что ему взбрело в голову? Перед ним не подследственный, а человек, которого он вызвал, согласно последней воле, для вступления в права наследства и все документы которого в порядке. Тем не менее ему вспоминается вопрос, который он в свое время задал покойной и на который не получил удовлетворительного ответа. И судья не может удержаться, чтобы не повторить его.
— Покойница была вашей близкой родственницей?
— Я бы этого не сказал. Мое родственное отношение к ней имеет значение для признания наследственных прав?
— Нет, если никто не будет их оспаривать и предъявлять своих прав.
Три четверти года тому назад мадемуазель Либуше Била ответила судье на вопрос о родстве столь же неопределенно. Однако спешить некуда, еще будет время и случай разобраться, в чем тут дело. Судья чуть насмешливо подумал, что сегодня он вообще переполнен впечатлениями, как шестнадцатилетняя девица на первом весеннем пикнике. И одно из впечатлений — то, что от этого человека он не избавится, уладив его наследственные дела. И другое, куда более сильное ощущение, — что он ведет не обычное дознание, а позволяет виновному играть с собой, как тому хочется, и своей неспособностью позволяет унижать закон и правосудие. И когда он напоминает себе, что дело, которое он решает, сугубо частное, чем, бесспорно, является притязание на наследство, ему становится особенно смешно. А самое сильное и одновременно самое смешное в этой путанице впечатлений — желание встать, надеть судейскую шапочку, которой у него даже нет под рукой, и произнести приговор обвиняемому Эмануэлю Квису, частному лицу, рожденному девятого девятого такого-то года. Но почему? Следствие не закончено, жалоба не написана, разбирательство не проведено. Неважно. Промедление опасно, право так спешит, что, пробивая себе путь, выходит из берегов. Хорошо, но во имя чего? Во имя зла, скрытого в нас, рассеянного среди нас, во имя зла как такового. Приговор ясен. Он вытекает из предыдущего. Осуждается на вечное проклятие. Ну и ну, судья Дастых. Сидел ты здесь, сидел, изводил себя, глядя на родной дом и размышляя об абсолютной справедливости и ее исполнительных органах, да и спятил с ума. Выносить приговор старому холостяку, — который с полным правом пришел получить наследство от старой девы, — только из-за своего уязвленного самолюбия, только из-за того, что обманулся в своем знании людей, которым всегда так гордился?
— Разрешите задать вам вопрос, пан советник?
Вопрос прерывает странные размышления, и судья испуганно подымает взгляд. Он должен собраться с мыслями, прежде чем до него доходит смысл вопроса. Наконец судья молча кивает головой.
— Был ли за вашу долгую практику случай, когда вы не могли вынести приговора?
Судья снимает очки и смотрит в упор на Эмануэля Квиса. Почему он спросил его именно об этом? Это случайность, конечно, но разве случайное не бывает неприятнее преднамеренного? Что может знать этот человек, которого он никогда не видел прежде, о его никогда не высказанных вслух мыслях? Кажется, происходит перемена ролями, судья пытается прочитать по лицу Квиса приблизительно так же, как порой тяжущиеся стороны пытаются читать по его собственному. Но с таким же успехом можно было бы положить перед собой чистый лист бумаги. Судья молчит слишком долго, так долго, что это может показаться, растерянностью. Потом прикрывается маской профессионала, удивленного наивным вопросом, и отвечает с деланной снисходительностью:
— Бывает, конечно, когда суду не представят достаточно веских доводов, и тяжба затягивается, но приговор в конце концов все равно должен быть вынесен. Правосудие всегда найдет путь, и нет случая, который не был бы учтен законом. А если появится, то будут приняты новые законы. Закон идет по пятам за развитием общества, иногда его опережая и предопределяя.
Теперь пришла очередь усмехнуться слушателю этой маленькой лекции, что он и делает, к досаде судьи.
— Ни минуты не сомневаюсь в том, что вы мне сказали, пан советник. И все же я могу представить себе случай, когда право по понятиям законодателей не было нарушено, но если посмотреть на дело несколько иначе, то решение могло бы показаться жестокой несправедливостью.
Судья хмурится и изображает нетерпение. Даже постукивает очками о бумаги.
— Вы имеете в виду точку зрения проигравшего? Но это не имеет значения. Не имеет значения также и чувство удовлетворения у того, кому право оказало помощь. И хотя право существует, чтобы помогать прибегающим к нему и наказывать тех, кто его нарушает, оно всегда над ними.
Эмануэль Квис засмеялся. Смех, ударившись о стены, упал на пол, раскатился по углам и доносится оттуда в замирающем тремоло, хотя Квис уже закрыл рот. Судья изумлен. Он никогда не замечал, что в этой комнате получается эхо. Ему это кажется фокусом чревовещателя.
— Прошу меня извинить, — говорит Квис, и впервые за весь разговор на его лице появляется определенное выражение — лакейская покорность, которая вызывает у судьи еще большую неприязнь, чем до этого смех. — Прошу прощения, — повторяет Квис, — вы обрисовали мне некое абсолютное право, а я имел в виду отнюдь не позицию пострадавшего, а позицию абсолютной справедливости. Право не абсолютно. Закон — это необходимость, и он осуществляет только такое право, которое из него вытекает или которое с ним согласуется. Справедливости такой подход чужд. Потому что именно при таком подходе она может быть нарушена. Исходная позиция закона подвергается изменениям, тогда как точка зрения справедливости неизменна.
Эмануэль Квис во время своей речи сидит, склонясь над рукоятью трости, о которую он опирается, и смотрит на судью в упор, словно хочет ему внушить свою точку зрения. Но судья старательно протирает очки полоской бумаги, и, как кажется, все его внимание сосредоточено на этом. У судьи такая привычка, он чистит очки много раз на дню и, наверное, даже не знает, как прекрасно потом укрыты его глаза за блестящими стеклами. Впрочем, зачем судье Дастыху прятать глаза, к примеру, в эту минуту? Вот его брату Пепеку лучше знать, зачем он так надвигает шляпу на лоб. Да, брат судьи Пепек и белые стены усадьбы на площади. Судья видит их постоянно, даже если сидит к ним спиной. Отчего приезжему вздумалось рассуждать о справедливости именно с ним, у которого перед глазами такая картина? Отдает ли он себе отчет, сколько чувств пробуждает в судье этот на первый взгляд абстрактный разговор? Но судья не привык обнажать перед другими свое нутро.
— Кое в чем тут произошло смещение понятий, — рассудительно и неторопливо проговорил судья, надевая очки. — Право не необходимость, право — моральный фактор, вытекающий из закона. Конечно, законы изменяются, но только в той мере, в какой меняется наша жизнь и ее потребности. Справедливость, которую признает правопорядок, заключается единственно в приведении в соответствие с законом прав и обязанностей. Как видите, таким образом, не право, а справедливость является необходимостью. Если это кажется вам условностью, вините в этом жизнь, которая ее породила.
Судья пожал плечами и снисходительно улыбнулся.
— Абсолютная справедливость? Эта ценность от начала и до конца настолько же нереальная, как и абсолют сам по себе. В жизни нет места абсолютному, и мы не можем требовать от правопорядка, который служит реальным потребностям, чтобы он пребывал в сфере философских понятий.
Эмануэль Квис зажал трость коленями, поднял руки и несколько раз легко, почти беззвучно похлопал в ладоши, на его лице появилась преувеличенно восторженная улыбка, которая тут же без следа исчезла, как только он заговорил.
— Великолепно, пан советник, — вы преподали урок дерзкому, который, не зная броду, полез в неведомые воды. И все-таки позвольте мне остаться при своем немыслимом предположении и пойти еще дальше. Позвольте мне его расширить и представить себе человека, который все знает о реальном правопорядке так же, как вы, и все же не имеет другой надежды, не перестает верить в эту нереальную абсолютную справедливость. Разве не бывало, что она осуществлялась независимо от правопорядка и его законов?
Эмануэль Квис кончил говорить, но его голос еще как будто бродит по комнате и не сразу замирает в углах. Судья сидит неподвижно, сверкающие стекла очков глядят в упор на посетителя, однако глаз не видно. Может быть, он благодарит в этот момент свой долгий опыт, позволяющий ему слушать что угодно, не выдавая своих чувств и мыслей. Если бы в один прекрасный день ему пришлось предстать в суде в качестве обвиняемого, он оказался бы твердым орешком для своих коллег. И есть ли хоть какой-нибудь отзвук того, что он думает, в том, что он отвечает Квису?
— Правопорядку безразличны желания и надежды, пока кто-то не попытается их осуществить, преступив при этом уложения закона. Абсолютная справедливость, которую вы имеете в виду, совершается помимо нашей воли. Одними мечтами вы ее не сдвинете, а если попытаетесь помочь ее осуществлению, взяв дело в свои руки, то не сможете уже о ней говорить, как об абсолютной.
Эмануэль Квис склонился к рукам, сложенным на рукояти трости, как будто притаился, выжидая. Голос его звучит вкрадчиво.
— Вы так убеждены в полном бессилии мысли? Только потому, что мысль не может сделать так, чтобы упала труба с дома напротив или остановился идущий поезд? Но справедливость, о которой вы говорите, не из того рода понятий. И как знать, может быть, в один прекрасный момент, если понадобится, рухнет и труба.
Рука судьи, спокойно лежащая на столе, сжимается в кулак, будто душит что-то невидимое. Через несколько мгновений она разжимается и направляется в карман жилета.
— Любопытный разговор.
Но прежде, чем судья смог начать следующую фразу или вынуть часы из кармана, Квис поспешно встает.
— Прошу меня извинить, пан советник. Я похитил у вас драгоценное время. Когда я разговорюсь, не могу остановиться, а тема, как вы сами сказали, была такой любопытной.
Судья не утруждает себя любезностью. Он остается сидеть и даже вынимает часы, смотрит на них и опять аккуратно опускает в карман. Но посетитель словно сам хочет исправить свой промах. Говорит торопливо, преувеличенно почтительно, даже льстиво, спешит скорее оказаться за дверью.
— Если я понял вас правильно, я смогу уже сейчас переселиться в домик. А ключ получу у той женщины из богадельни.
— Фамилия ее Нейткова. Она убирала у вашей… — Судья запнулся, словно ища правильного наименования или желая поймать Квиса на слове, но, не дождавшись, определяет сам: — У вашей предшественницы, приглядывала за домом и после ее смерти.
Посетитель вздрогнул, и вся его фигура как-то сжалась, лицо сморщилось в бессчетных морщинах, в глазах мелькнул страх и вспыхнул злобный огонек.
— Совершенно излишне, совершенно излишне, — забормотал он сиплым старческим голосом.
Судья поднялся, изумленный этой переменой, и по-видимому, готовился к нему подойти.
— Что — совершенно излишне? — спрашивает он резко.
Но Квис уже опомнился, выпрямился, и лицо его разгладилось, глазам вернулось осторожное, смиренное выражение.
— Прошу меня простить, это недоразумение. Я только хотел сказать, что благодарю вас за внимание и любезность. Надеюсь, что вы позволите мне видеть вас чаще.
— В таком маленьком городе, как наш, — отвечает судья, — люди не могут избежать встреч. Всего доброго.
Пятясь задом, посетитель достигает дверей, нащупывает ручку, оставаясь все время лицом к судье, и, кланяясь, исчезает за ними.
Председатель бытеньского районного суда подходит к окну, ожидая, когда выйдет Квис. Наблюдает, как он идет по тропинке к фонтану, сворачивает, обходит скверик и исчезает в широком подъезде трактира «У лошадки». Судья некоторое время еще стоит у окна. Он не смотрит на что-нибудь определенное, может быть, даже не замечает ни одной из тех маленьких каждодневных сценок, которые разыгрываются на площади, а только глубоко вдыхает душистый июньский воздух. Из трубы на крыше дома напротив поднимается столбик белого, просвеченного солнцем дыма и быстро расплывается в дрожащем воздухе. «И эта труба рухнет, если понадобится…»
Судья резко отворачивается от окна и подходит к столу. Несколькими быстрыми, почти брезгливыми движениями складывает бумаги, касающиеся наследства Либуше Билой, и засовывает их в шкаф. Потом начинает ходить по комнате большими шагами. Он напоминает сейчас человека, решающего вопрос, — а не следует ли ему отсюда убраться? Несколько глотков свежего воздуха из окна ему мало, ему нужно было бы всему искупаться в нем. Судья снова возвращается к столу, берет полоску бумаги и пишет на нем крупными буквами: абсолютная справедливость. Смотрит на свое творение, рвет его на клочки и бросает в корзину для бумаг. Потом опускает голову в ладони и замирает в железных тисках раздумья.
Ему вспоминается дед по материнской линии. Разве это не правда, что он мертв и его безумие умерло вместе с ним? Вот было бы прекрасно, если бы в твоей крови ожил старик, не смирившийся с судьбой, что выпала на его долю.
Сутяга в крови судьи.
Можно ли себе представить бо́льшую иронию судьбы? По сей день в Бытни о нем ходят рассказы, приукрашенные подробностями, которые нам неинтересны. Это был сутяга, о каких пишут в романах, в тяжбе из-за арендной платы он спустил с молотка все. Вернувшись с последнего разбирательства, где было вынесено окончательное решение, он влез на колокольню храма и ударил в колокола. Людям, что сбежались на заупокойный звон, он заявил:
— Хороню справедливость.
Именье его на аукционе купил крестьянин, выигравший тяжбу. Старик поселился в имении Дастыхов и жил на содержании у детей, молчаливый и полупомешанный. А если открывал рот, то говорил только о справедливости.
— Где-нибудь да она есть, — говорил он, думая о ней, как о дочери, которая запятнала свою честь и честь семьи и сбежала с паршивым голодранцем. Он ждал ее возвращения и покаяния. Дети его боялись. Когда приходили к нему, он хватал их за руки и, склонив голову набок, как бы прислушиваясь к близящимся шагам, шептал: — Слышите? Она идет!
Самое удивительное, что старик действительно дождался того, что считал справедливостью. В одно августовское воскресенье, когда весь урожай уже был под крышей и Бытень праздновала дожинки, утраченная усадьба загорелась, и к вечеру от нее осталась лишь груда дымящихся головешек. Старик, услышав об этом, приковылял на пожар вслед за остальными. Он стоял, и глаза его, и сердце были наполнены бушующим пламенем, он похохатывал и бормотал:
— Вот видите — пришла!
Его не могли увести, покуда все не сгорело. Придя домой, он слег и, не сказав больше ни слова, умер той же ночью со счастливой улыбкой на губах.
Прекрасная историйка, ей-богу. Но что общего у Филипа Дастыха, дипломированного юриста, уважаемого и неподкупного судьи, респектабельного человека, с помешанным стариком?
Ничего, абсолютно ничего, разве что капелька его крови.
Электромотор в сарае выдает протяжный свист, прежде чем разойдется на полную скорость и перейдет в тихое равномерное постукивание. Потом берут слово ножи соломорезки: чвах-чвах-чвах, быстрее — чвах-чвах-чвах, все быстрее и быстрее, пока не наберут темп, сообщаемый приводным ремнем. Прислушиваясь издали к этому звуку, можно подумать, что жизнь в усадьбе идет сама по себе, направляемая невидимыми гномами и не требуя человеческих рук.
Хозяин Иозеф Дастых сидит в кабинете, в этой обычно запертой и, кроме него одного, никому не доступной комнате. Сидит на старом жестком кресле, обтянутом потемневшей кожей, в котором сиживал отец. Габриэль Дастых договаривался здесь об аренде, учил уму-разуму приказчиков, рылся в книгах по сельскому хозяйству и строил планы, которые всегда приносили прибыль.
Все здесь осталось, как было при нем. И пресс-папье с зеленой промокательной бумагой на расшатанном письменном столе, и стойка с трубками, и застекленный ампирный шкаф с деревянными статуэтками святых, которых он насобирал по дальним деревням, и тяжелая дубовая полка с книгами, закрытая замшевой шторой, и неудобная кушетка с тройным валиком. Раньше на стене висели портреты Габриэля Дастыха и обеих его жен, посредственные работы известного в те времена пражского живописца. Иозеф Дастых оставил только портрет своей матери. Два других снял и поставил за кушеткой лицом к стене.
Отец приходил сюда работать, думать и отдыхать. Одному богу известно, для чего сюда приходит его сын от второго брака Иозеф. Войдет и повернет за собой ключ, оставив его в замке, чтобы никто не мог подглядывать в замочную скважину. Потом стоит спиной к двери и осматривает комнату, словно ожидая, что обнаружит в ней какого-то незваного гостя. Дышит часто, и сердце у него колотится, словно у беглеца, который в последнюю минуту вбежал в спасительное укрытие. А может быть, все наоборот. Может, эта комната кажется ему западней, которую он каждый день испытывает и все ждет, что она за ним захлопнется, чтобы больше не выпустить. Постепенно Иозеф Дастых успокаивается. Сдвигает шляпу со лба, потом вовсе снимает ее и бросает на кушетку, и старая шляпа падает, сухо шелестит соломка, политая несчетными дождями и пересушенная солнцем.
В резных часах с кукушкой заскрипело: они готовятся бить. Иозеф Дастых подходит к ним и останавливает маятник. Останавливает, чтобы завести и снова пустить перед уходом. Ему нужна тишина, полная тишина, чтобы он мог слушать. Ход часов его отвлекает и внушает ужас. По общему мнению, часы отмеряют время. Но часы — нечто большее, они — орудие дьявола, где прошлое и будущее мчатся по одной колее навстречу друг другу. Они тащат груз прошлого, который с каждым мгновением становится все тяжелее — то, что было, мне известно, а то, что придет на смену?.. И с неизменной скоростью мчатся из будущего, потому что то, что они несут оттуда, еще не имеет веса; словно это — ха-ха-ха — пустой кабаний пузырь, которому только предстоит наполниться содержимым. Никто про них этого не знает, один Иозеф Дастых разгадал их загадку, одну из многих, о которых он размышляет здесь в одиночестве. Он знает также, что наступит момент, когда в этом механизме, где прошлое и будущее мчатся навстречу друг другу, произойдет столкновение, и это отзовется именно в нем, Иозефе Дастыхе, и тогда пустой пузырь разом наполнится и прорвется. Конечно, все то, что было, будет сокрушено в этом страшном столкновении, но угадать, что останется от пузыря, — нельзя, потому что неизвестно, насколько он будет наполнен. Иозеф Дастых смертельно боится этой минуты, и все же его мучает безумное любопытство. Но он не хочет искушать или торопить судьбу.
Поэтому он и не носит часов. Во всем доме нет исправных часов, хозяин все испортил, так что жена и дочь вынуждены носить ручные часы. Часы идут только в этой комнате, и то тогда, когда хозяина в ней нет. Он заводит их, чтобы они пугали старика Балхана, но никогда не сверяет время. Приходит сюда — останавливает, а уходя, пускает с той минуты, на которой они были остановлены. Ему хотелось доставить себе маленькое удовольствие, а вскоре он понял, что этим он сделал полезное и для себя: часы врут, все время сбиваясь, и кто знает, может, это отдалит момент катастрофы или вообще устранит ее. Хозяин посмеивается, что всех их перехитрил, кукушка кукует полночь то в три часа утра, то в десять, каждый день по-разному.
Хозяин стоит посреди комнаты, слегка втянув голову в плечи, и слушает. Эта тишина, эта ласкающая, добрая тишина. Он не пресытится ею никогда. И ничего здесь не передвинет. Вещи отдыхают на своих местах, погруженные в себя, и, может быть, тоже прислушиваются к тишине и ждут. Снаружи слышен только ненасытный, но приглушенный хруст соломорезки, да время от времени блаженное кудахтанье кур, пьяных от солнца, или неторопливое мычание телки. Но от каждого из этих звуков тишина в комнате становится как будто еще более глубокой и дурманяще сладкой.
На дубовой полке возле письменного стола спят за тяжелой замшевой шторой книги, из которых Габриэль Дастых черпал свою хозяйскую мудрость. А сын, сидя в отцовском кресле, держит перед собой одну из них, безразлично какую, возможно — всякий раз другую. В какой-то из этих книг скрыт ответ на вопрос, почему Габриэлю Дастыху все удавалось, а у него все валится из рук. Но он нигде не может отыскать этого ответа.
Он читает, и фразы распадаются на слова, а слова теряются, брошенные своими спутниками. Они бродят по коридорам его мозга, словно в доме без окон, то и дело натыкаясь на двери, от которых у них нет ключа, и вопят от ужаса, взывая о свете, помощи, освобожденье. Слова умирают поодиночке, и мысли хозяина спотыкаются на бегу об их скелеты, высохшие мумии слов, в которые уже не вдохнуть жизни. Они беспомощно тащат их за собой, пока не потеряют где-нибудь или не найдут новых. Но чаще пугаются их и распадаются вместе с ними. И вот уже не слышно ничего, кроме крадущегося шелеста: хозяин, опершись локтями о край стола, заткнув руками уши и широко раскрыв невидящие глаза, ждет, какой образ они примут сегодня. Почему у тебя погиб вот уже третий приплод поросят? Зачем тебе понадобилось сеять тмин на Сгоне? На Сгоне тмин, ха-ха. Почему пустует хлев для племенного скота? Пшеницу собираешь по зернышку, а десятки тысяч зерен у тебя сыплются между пальцев. Не удержишь! Посеял морковь на Планевой, а она сгнила. Почти четыре гектара. Люди добрые, откуда такая вонища? Это Пепек Дастых, господин помещик, убирает морковь. С четырех гектаров.
— Цыц!
Помещик отнимает ладони от ушей и выпрямляется над столом. Голоса стихли, только кудахчут куры и соломорезка жадно хрупает дневную порцию. В странные игры играет здесь помещик. Приходит, чтобы пробуждать эти голоса и слушать их, но подчинить себе не может, — они всегда вопят, что им вздумается, и разжигают в нем смертельную ярость. Он знает, что никогда они не скажут ему ничего приятного, но хочет сопротивляться и доказать, что они не правы, или верит, что ему в один прекрасный день удастся захватить их вдохновителя. Слышал, что кричат? Не остановишь! Это они пытаются вырвать из его рук поместье, губят поросят, сжигают солнцем тмин, напускают гниль на морковь. Знаешь, почему уже двадцатый год твой сводный брат, судья Дастых, сидит через площадь напротив и безнадежно стареет в должности, которая его недостойна? Ждет, что им это удастся. Все вокруг только и ждут, вся Бытень вытянула шеи, и глаза их горят азартом, словно они следят за схваткой, результат которой известен наперед. Слышал дразнилку, которую распевали мальчишки прошлой осенью, стоило только ему высунуть нос из дома? Им не терпится увидеть, как поместье будет вырвано из его рук, как брат пинком выгонит его со двора, как он — Пепек — будет стоять, убогий, лишенный всего, посреди бытеньской площади. Почему распадаются фразы в отцовских книгах и почему слова умирают прежде, чем он успевает их запомнить? Это все голоса. Глотают их и снова выплевывают неузнаваемо измененными. Но Дастых, Иозеф Дастых, не поддастся им, он способен на борьбу, никто даже не представляет, как он может сопротивляться.
Он захлопывает книгу, которую пытался читать, и ставит ее на полку на свое место. Потом наклоняется и из-за самых тяжелых томов вытаскивает бутыль и сверточек. Бутылка полна золотистой жидкости, и, пока помещик несет ее, солнечный луч зажигает в ней огненные отблески. Дастых разглядывает их, руки, опирающиеся о подлокотники старого кресла, сжимаются, он всем телом опирается на локти, вытягивается и каменеет, ягодицы уже почти не касаются сиденья. Потом напряжение отпускает, он валится в кресло, хватает бутылку, вытаскивает из нее пробку и прижимает горлышко к носу. Жадно нюхает, и от запаха, поднимающегося из нее, его бросает в дрожь. Трясущимися руками поднимает он бутылку, подносит к губам; ему остается только чуть-чуть наклонить ее и раскрыть губы. Но помещик отворачивается, затыкает бутылку и ставит на стол. Тяжело дыша, откидывается в кресле и постепенно успокаивается; сейчас он похож на человека, который долго висел над пропастью и был спасен в тот момент, когда слабость уже разжимала его пальцы, вцепившиеся в спасительный ствол.
Соломорезка затихла, ее задыхающийся хруст сменился шлепаньем деревянных подошв прислуги и позвякиванием цепей на шеях у коров. Скотине задают корм.
Помещик не замечает этой перемены, он занялся другим. Вынул из свертка почти новые карты и тасует их все еще трясущимися руками. Несколько успокоившись, он положил карты на стол и снял две верхние, которых ждал во время всей этой тихой, но отчаянной игры. Два туза. Он не помнит, сколько или что на них поставил. Да теперь это и не важно. Помещик держит два туза, и ему не к чему смотреть, какие карты выпали его противнику. Все равно выиграл он, какая бы там ни была ставка. Прислонив тузы к бутылке с палинкой, он смотрит на них в экстазе. Он может играть, если захочет, и никто ему этого не запретит, и будет выигрывать — доказательством тому эти две карты. Предыдущие проигрыши ничего не значат, в последнее время ему каждый день в конце концов выпадают два туза, надо только играть до тех пор, пока они не выпадут. Он мог бы пить, как никто другой, мог бы ночи напролет вливать в себя этот золотой огонь и радоваться, чувствуя, как он смешивается с его кровью и горячо растекается по жилам, поднимает его, как июньское облако, высоко над землей и уносит от причитаний тех, кто в нем сомневается. Он мог бы пить, это только придавало бы ему сил и ясности голове, но кто знает, кто знает: может, это заставило бы поезд мчаться быстрей и приблизило крушенье…
Но что означает этот ежедневный траурный обряд, во время которого символы только присутствуют, но не используются? Что он значит для помещика Дастыха? Поверим, что этот обряд служит ему лишь для того, чтобы заглянуть в лицо своим искушениям и воспротивиться им. Чтобы он мог узнать свою силу и ее границы. Или благодаря этому уверовать, что все, кто убежден в его грядущем паденье, радуются преждевременно и никогда не дождутся исполнения своих злорадных пророчеств. Так же, как он преодолевает искушение, которое золотыми искрами вырывается из нутра бутылки, так же, как ему удается взвинтить и снова задушить в себе дикую страсть игрока, мечтающего о ставке на одну карту, точно так же он сумеет удержать и родовое наследство. Разве не течет в его жилах, смешанная с той, другой, и дастыховская кровь?
Смешанная с той, другой.
И именно к ее потаенному току прислушивается помещик, когда сидит взаперти, воюя со своими страстями и склонностями и достигая своих сокрушающих побед. Потому что все-таки кто-то этими победами действительно оглушен, но только не он, слышите — только не он. Разве он не защищает дело Дастыхов против тех, других, что крадутся в нем и хотят одержать верх? Это должен понять и его брат, который двадцать лет ждет их победы. Но он никак не может этого понять. Потому что понять способен только тот, кто, как помещик, разгадал тайну часов; только он знает, что человек может быть и нападающим, и отбивающимся, и ареной, на которой разыгрывается эта борьба.
— Хозяин!
Дед Балхан зовет его под окнами со двора. Одурманенный видениями и оглушенный голосами, которых никто другой услышать не может, помещик с трудом возвращается к действительности. Неверными движениями он складывает и заворачивает карты, хватает бутылку и прячет ее вместе со свертком за книги на полке.
— Хозяин! Хозяин, селт возьми! — Крик Балхана звучит настойчиво и отчаянно. — Магду лаздуло, говолю, хозяин, подыхает!
Не удержишь. Не удержишь!
Помещик идет к часам с кукушкой, передвигает стрелки на одиннадцать и пускает маятник. Не успел он повернуть ключ в замке, как часы зашипели, поезда опять помчались навстречу друг другу, но теперь это не суть важно. Дверца в часах распахнулась, и деревянная птица выскочила с первым «ку-ку!».
На дворе старик Балхан присел к земле и зажал ладонями уши.
Глава третья
ПРАЗДНИК В САДУ
Играет музыка, и лучи солнца, пробравшиеся сквозь кроны деревьев, падают на траву. Корнет-а-пистон подымается на цыпочки, захлебываясь на высокой ноте, а звук трепещет от переизбытка сладострастья, кларнет обсасывает свою мелодию, как мальчишка леденец, и, когда ожидаешь меньше всего, издевательски подхихикнет, альт вкрадчив, как любовник в вечерний час, пикколо журчит и щебечет, смолкает и снова взвивается, контрабас объединяет всех — всю эту банду сумасбродов и пьяниц, а скрипка, — ах, моя скрипочка! — ты моя печаль, мое упоенье, в тебе наша песня и наши слезы. Трам-там-там, трам-там-там, та-ра-ра-ра.
Посреди сада, над бассейном, где иногда посверкивают золотистые карпы, построен помост для танцев. Доски хорошо подогнаны, гладко оструганы и навощены, на них танцуется не хуже, чем на паркете. Музыканты со своими пультами сидят в тени старого ясеня. Кружки с пивом стоят у их ног, и каждую пьесу, как и положено музыкантам, они запивают изрядным глотком, а Нейтек из богадельни, которому поручено следить, чтобы кружки у них не пустовали, не забывает себя и пьет наравне с ними. Жена его помогает на кухне, а падчерица, наряженная в черное платье и белый фартучек, обносит дам сладостями. Когда Нейтек встречается с ней, девушка зажмуривает глаза, словно взглянула на что-то раскаленное добела, и потом все перед ней расплывается, как в тумане: сладости на подносе, дорожка, посыпанная желтым песком, и сами гости, к которым она направляется. А Нейтек не успевает дойти до стойки — хватает кружку, которую ему то и дело наполняют, и пьет долго и жадно. Проклятая жажда день ото дня все сильнее.
Стойку разместили неподалеку от дома, под раскидистым каштаном, где и в самый жаркий полдень прохладная тень и сумрак и мягкая земля, тут и там покрытая холмиками мха, никогда не пересыхает. В угощенье на сегодняшнем празднике, чтобы никому не было обидно, участвуют все четыре трактира с площади. Трактирщики по очереди сменяются за стойкой, где громоздятся ведерки со льдом и бутылки, наполненные всем, что только душе угодно; сегодня они — и трактирщики, и гости, а руководство доверено Пудилу, самому старшему и уважаемому.
Бургомистр ходит среди гостей, для каждого у него находится словечко и улыбка, никто не обойден его вниманием. Он не забывает даже игроков в кегли и, оказавшись возле них, всякий раз пускает шар. Чтобы никого не обидеть, он принимает серьезный вид, но пускает шар, едва качнув в ладони, и всегда попадает в самую точку, точно в руке у него сидит черт. Похвалы и удивление он отвергает, дескать, это же его кегельбан и он тут как рыба в воде. Но все-то знают, что в течение года бургомистр сюда и не заглянет, а содержит его в порядке только для гостей. Рудольф Нольч пошутит и идет дальше, все в саду ждут, что он остановится около них и поговорит.
Мальчишки оседлали забор у кегельбана. Сидят, свесив ноги в сад, и радуются зрелищу торжества. Время от времени хозяин посылает к ним кого-нибудь с пригоршней лакомств, а то умерить их буйство направляется вахмистр Тлахач. Если считать и мальчишек, то здесь собралось человек сто, но хозяин всех накормит и напоит. Ему приятно угощать такое множество людей, это поубавит его богатство, которое все прибывает, как полнокровие у толстяка.
Иногда ему приходит в голову: а что, если бы в один прекрасный день он обеднел, разорился начисто? Быть может, тогда его жизнь приобрела бы смысл. Бедняки ведь так любят жизнь, что, кажется, чем беднее человек, тем сильнее цепляется за жизнь. Бургомистр вовсе не хочет обеднеть, потому что не может представить свою жену лишенной того, чем он ее окружил. Собственно говоря, дело вовсе не в бедности и богатстве, он только хотел бы знать, что такое любовь к жизни, упоенье жизнью, когда все полно смысла и новизны. Он ходит среди гостей и думает: все эти люди живут, не задаваясь вопросом «зачем?», и хотят только одного — прожить подольше.
Сад вчера выкосили, траву убрали, чтобы не мешалась под ногами. Но в воздухе еще чувствуется ее скорбный и сладкий аромат. Стулья, скамейки и столы расставлены под деревьями на всем пространстве, и гости разместились по своему желанью. Чтобы знать, о чем они говорят, не нужно даже прислушиваться: они говорят о нынешнем урожае хлебов, о севе озимых, прикидывают, сколько соберут картофеля, обсуждают корову, которую кто-то приобрел, она становится предметом таких же долгих дебатов, как и сумма, которую кто-то другой выручил за поросят. Из их разговоров перед глазами встает тот мир, что дан им в распоряженье и в котором они живут трудно, но покорно, упорствуя, но в большинстве своем не бунтуя; встает перед глазами череда их будней, важнее которой ничего нет и в которую мудро вставлено воскресенье, как ступенька, с которой можно увидеть, что сделано и что надлежит сделать на будущей неделе. Какая сила заключена в жизни, где одни заботы и нет места вопросам, одни обязанности, и нет места сомненьям! Так живали и Нольчи, но во что это выродилось? Посмотрите на бургомистра, как он шутит в кегельбане, как ходит, и мужчины переглядываются, довольные, что он у них такой молодчина. А он-то, отойдя на шаг, уже и не помнит, что говорил. Прохаживаясь среди гостей, он может подойти к кому угодно, ему безразлично, он словно кружит вокруг какого-то центра притяжения, заключенного в нем самом. Притяжения и отталкивания, — конечно, этот закон физики относится и к нему, потому что, не будь его, бургомистр уже давно бы рухнул. Но что, если в один прекрасный день притяжение победит? Достаточно ему вспомнить ту лунную ночь, когда Кате приснился ее опасный сон. Ослабела ли тогда сила отталкивания, или он зашел слишком далеко в своей игре? Если это не что-то другое, то он чуть не выдал себя. К счастью, Тлахач — добряк и примитивная личность. Наверное, удивился, но его мозг просто не в состоянии понять, что тогда происходило с бургомистром. К тому же ему нечего было бояться, бургомистр — взрослый ребенок, играет со своей мечтой только для того, чтобы как-то заполнить душевную пустоту. Он не лентяй, от работы не бегает, имущество и общественные обязанности доставляют ему достаточно забот, но пустота разлита над всем, что он делает. Ее не может заполнить даже любовь к пани Катержине.
На кусочке земли, освещенном солнцем, остановился декан Бружек. Он уже где-то забыл свою шляпу, и его массивное загорелое лицо побагровело от жары. С минуту он смотрит на танцующих, потом оглядывается, к кому бы подойти, перекинуться словечком. Он — хороший пастырь, опытный и ревностный в выполнении своих обязанностей, он знает, что простым словом, сказанным к месту, он больше напомнит людям о боге, нежели долгой проповедью в костеле.
Бургомистр заметил священника и направился к нему. Они втайне симпатизируют друг другу, хотя никогда об этом не говорят. Может быть, их роднит земля, от которой оба они отторгнуты, один — своим богатством, другой — своим саном. А может, чуют снедающую обоих тоску и знают, что помочь друг другу не могут, потому что ни тот ни другой никогда не осмелится переступить границу стыдливости, разделяющую их.
Они, улыбаясь, пожимают друг другу руку.
— Благословенный денек, — говорит священник, — люблю солнечные воскресенья. Мне кажется, они больше утверждают славу господню.
Бургомистр усмехается, и священник ждет коварного, подстрекающего к спору ответа.
— Летнее солнце не кажется мне орудием божьим, тем более в воскресенье. Жарко, люди больше пьют и больше вожделеют друг к другу.
Но декан сегодня не склонен к подобным разговорам. Помост над бассейном полон танцующих, яркие платья девушек пестреют среди белых рубашек молодых людей, которые в большинстве сняли пиджаки. Отец Бружек смотрит на разгоряченные лица танцующих и чувствует, что бургомистр сказал правду. Но он не хочет видеть в ней нечто большее, чем обыденную действительность. Он пожимает плечами и отвечает:
— Это все дела житейские, господь к ним снисходителен. А вот сегодня все соблазны идут от вас. Это вы позвали людей, угощаете вином, велели играть музыке.
— А они довольны и радуются вдвойне, потому что могут повеселиться задаром.
Отец Бружек захохотал своим громким смехом, который заглушил даже музыку; несколько человек на него оглянулись и кивнули ему с веселой улыбкой или подняли стаканы в знак того, что пьют за его здоровье. Несколько сконфуженный этим, декан замолчал.
— Какой это по счету праздник? — наконец обратился он к бургомистру. — Пятнадцатый? Вы начали их устраивать сразу после женитьбы и не пропустили ни одного года.
— Да, ни одного, — отвечает ему собеседник, и, судя по всему, ему это приятно. — Мы с женой приезжали даже из-за границы, чтобы устроить это празднество.
— Хотелось бы знать, что заставляет вас неукоснительно раз в году собирать сотню людей и угощать их с такой щедростью. И почему именно в первое воскресенье после двенадцатого августа? Двенадцатое августа — день рождения вашей супруги. Это что, торжество в ее честь?. Вы никогда об этом не обмолвились, и я сомневаюсь, что это знает кто-нибудь, кроме меня.
— Это не увязывается с вашими представлениями обо мне?
— Я бы этого не сказал. Просто ищу причину или, если хотите, смысл.
— Объяснение будет еще проще, чем вы думаете. Во-первых, это как-то развлекает мою жену и меня, а во-вторых, раз уж я начал, то не могу перестать. Мне представляется, что люди спрашивают друг друга: «А как в этом году? Устроит ли бургомистр праздник?». И я чувствую, что не могу обмануть их надежд.
Священник кивает, но как-то не очень убежденно.
— Что ж, может, так оно и есть.
Тут уж бургомистру не остается ничего другого, как расхохотаться в свою очередь так, что люди начали оглядываться.
— Никогда бы не подумал, что вы настолько мне не доверяете. В чем же вы подозреваете меня?
— В грехе отчужденности, — отвечает декан Бружек серьезно. — Все мы вам ужасно чужды и безразличны. Не только мы здесь, но и люди вообще. Но вы человек умный, чувствуете, как это неестественно, и хотите уверить себя и нас, что это не так. Отсюда ваша постоянная любезность и доброжелательность и ежегодное щедрое празднество.
Почти вместе с последними словами декана замолкает и музыка, но тут же с ладоней разгоряченных танцоров срываются аплодисменты, требующие продолжения. Сад отзывается разрозненными голосами и смехом, стуком сбитых кеглей и звяканьем стаканов и посуды. Корнет-а-пистон вскрикивает, как сойка в лесу, другие инструменты подхватывают, щебеча, чирикая, пуская трели и рокоча. Бургомистр вынимает из кармана своих светлых фланелевых брюк портсигар и протягивает священнику. Закурив, оба мужчины молча поглядывают, как снова завертелся круг танцующих.
— Допустим, — говорит наконец бургомистр, не глядя на священника, — что вы правы. Как бы вы, духовный отец, поступили со мной в этом случае?
— Не знаю. В вашем поведении есть и борьба, и покаяние. Даже не знаю, что вам посоветовать.
Корнет-а-пистон позволяет себе вариации — высокий звук взлетает вверх, как флаг по флагштоку, и трепещет там долго-долго. Бургомистр роняет сигарету на траву и затаптывает ее.
Эмануэль Квис появляется на сцене несколько театрально. Корнет-а-пистон еще надрывался, словно докладывая о важной персоне, в остальном же его прихода никто, кроме отца Бружека и бургомистра, не заметил. Квис одет как всегда; ни разу, за время своего пребывания в Бытни на нем не было надето ничего другого, кроме того, что было уже описано. Только шляпа сегодня чуть больше сдвинута на затылок, и рука, через которую перекинут плащ, уперта в бок. В другой — знакомая черная трость, и весь он похож на завсегдатая пикников забытых времен, который добрался в жаркий день до спасительного трактира за городскими воротами и оглядывается, где бы поудобнее усесться.
— Смотрите-ка, — говорит декан, — вы и его позвали? Найдется ли в нашем городе еще кто-нибудь, с кем этот человек не знаком?
— Ваша правда. Недоверчивая Бытень подружилась с ним быстро. А позвал я его потому, что он по некоторым причинам интересует мою жену.
— Он и ей попался на глаза?
— Попался — точное определение, — отвечает бургомистр, наблюдая за Квисом, возле которого как раз остановился Нейтек. — Он всем нам попался на глаза и возбудил любопытство. Меня осчастливил эффектом, изрядно нагнав страху.
— Страху?
— Во всяком случае напугал. Явился ко мне в ратушу в приемные часы представиться. И только мы поздоровались, он начал трястись, словно решил рассыпаться на месте. Физиономия вся сморщилась, он сразу постарел, ну просто на тысячу лет. Ловит воздух ртом, мычит что-то невразумительное, пятится, потом наткнулся на стул возле двери и плюхнулся на него. Говорю вам, я просто перепугался. Вскочил, смочил платок водой и отер ему лицо. Но стоило мне провести мокрым платком по его лицу, как оно разгладилось, будто я смыл все морщины. И дыхание выровнялось. Он отстранил мою руку, встал и извинился. Дескать, у него иногда случаются такие припадки, но они совершенно безопасны и быстро проходят. Это все от нервов. Однако ему было уже не до разговоров, и он тут же откланялся.
Декан слушает бургомистра, нахмурив брови; видимо, что-то в этой истории его смущает и не нравится, чем дальше, тем больше. Несколько раз он делает движение, будто хочет прервать рассказ, но сдерживается и выслушивает до конца.
— Вы сказали, что лицо у него состарилось на тысячу лет?
— Именно так. Поверьте, зрелище было не из приятных.
Отец Бружек гладит подошвой траву перед собой, словно хочет на что-то решиться, но колеблется.
— Как он сумел устроить, что весь город узнал о нем, не прошло и нескольких дней! И каждого при знакомстве чем-то удивил. Видимо, ему важно, чтоб мы не сразу о нем забыли.
— Вас он тоже удивил?
— Пожалуй. Прежде всего тем, что заказал панихиду по покойнице, которой наследовал. С того дня каждое утро приходит в костел и стоит добрый час, уставившись на алтарь.
— Значит, он человек в вашем вкусе. Достаточно стар и может проявить набожность таким образом. Что же вам в нем не нравится?
— Набожность его по меньшей мере сомнительна. Сторож в костеле наблюдал за ним. Этот человек никогда не крестится — ни когда входит, ни когда уходит. Стоит в середине нефа и неподвижно смотрит на алтарь.
Бургомистр засмеялся. Сторож, подсматривающий за кем-то из-за колонны или даже притаившись в сумерках исповедальни, — такая картина его рассмешила.
— Сторож, безусловно, человек, достойный доверия. Но вам следовало бы строго-настрого приказать ему помалкивать. Его сообщение может вызвать далеко идущие выводы, воображение Бытни разгорится, как трут. Ну какие у нас происшествия, кроме свадеб, похорон, разбитых окон в трактире да какого-нибудь там внебрачного ребенка? Через несколько дней весь город начнет шептать, что наш новый гражданин…
— Этого не случится, — прерывает его священник. — Люди, конечно, на это способны, но сторож будет молчать.
— Вы правы, — говорит бургомистр серьезно, — человек способен на все. Однако мне не следует забывать, что я хозяин и должен приветствовать гостя. Вы, конечно, сами найдете местечко, где вам будет хорошо.
Бургомистр уходит, оставляя на скошенной и затоптанной траве глубокие, заметные следы, такой он сильный и тяжелый мужчина. Декан смотрит вслед и думает о том, что хотел ему рассказать, но не решился. Во второй половине дня после той странной лунной ночи, когда тень креста упала на двери дома Либуше Билой и когда он вел странный разговор с Тлахачем, в тот послеобеденный час отец Бружек стоял в открытых дверях ризницы и смотрел, как сторож, маленький, высохший, плешивый, с уклончивым взглядом, подливает масла в негасимую лампаду. Снаружи был солнечный день, и в четыре высоких, узких окна в левой стене храма, в главный неф втекал, клубясь рябью пылинок, свет. Мир тут возносился и повисал, и каждая из этих крошечных, пронизанных светом, танцующих частичек пыли, была его атомом. После ухода прихожан в доме божьем царили тишина и покой.
Священник на минуту поддался детской вере, что бог может выйти из дарохранительницы, чтобы проверить, в порядке ли содержат дом двое его слуг. У отца Бружека перехватило дыхание от счастья и благодарности за то, что он избрал этот путь. Выходная дверца из ризницы осталась открытой, и через нее потоком вливался запах сена с недалеких лугов, и там, где стоял отец Бружек, смешивался, как бы впадая в реку, с запахами костела — духом кадила и сгоревших свечей, каменных стен и пола, старого дерева и воскресной толпы. Священник очутился на границе двух миров, которые он одинаково любил, более того, они встречались и соединялись в нем самом, кружащая сила воронки засасывала его, и, когда ему начинало казаться, что он вот-вот потеряет сознание от дурманящей сладости этого чувства, моментами даже похожего на последние мгновения жизни, его подхватывала и несла вверх мощная рука уверенности, что в этом слиянии и есть смысл таинства и что это и не таинство для того, кто верит и любит так крепко и безоглядно, как он. Он оперся о притолоку, слегка одурманенный тем, что пережил, и изумленный познанием того, как мало совершается вокруг нас в течение долгих лет ожидания и какие невероятные действа могут свершаться в нас самих в течение нескольких кратких мгновений.
При этом он еще спокойно и внимательно следил за тем, что делает сторож. Тот стоял, расставив ноги на невысокой лесенке, и, держась за нее одной рукой, доливал в лампаду масло из жестяного кувшинчика. Лицо у него сморщилось и заострилось от напряжения и старания не загасить струйкой горящий фитилек и не перелить масло через край. В этот момент кто-то отворил входные двери, и сильный порыв ветра пролетел по храму. Дверца ризницы за спиной декана захлопнулась со стуком, который своды пустого нефа возвратили с гулким эхом. Лампада, подвешенная на длинном шнуре, качнулась, струя масла попала на фитилек, и негасимый огонь погас. Светящееся рубиновое нутро лампады залила тьма, и священника, в котором еще трепетало недавнее очарование, пронзило ужасом.
Отец Бружек был человек уравновешенный, чувства в нем кипели не спеша, мысли созревали исподволь. Но в тот момент он почувствовал, что его подхватил водоворот еще не испытанного смятения. Казалось, он должен куда-то броситься, что-то сделать, воспрепятствовать чему-то гибельному, но чему — этого он не знал. Он инстинктивно оглянулся на алтарь, и в этот момент раздался голос, разнесшийся по костелу, словно заговорила сама пустота под сводами. В одном из лучей мерцающего и кружащегося света, идущего от окон, отец Бружек увидел кланяющуюся фигуру человека, которого сегодня все уже знают как Эмануэля Квиса. Деревенский здравый смысл победил в декане. Все это показалось ему слишком театральным, чтобы быть в каком-то смысле подлинным. К тому же верующий должен быть во всеоружии против суеверного преувеличения простого стечения обстоятельств. И для того, чтобы освободить дорогу простому и трезвому мышлению, отец Бружек с необычной для него резкостью набросился на сторожа.
— Пошевеливайтесь, не видите разве, что случилось? — И поскорее увел пришедшего в ризницу.
Рассказ бургомистра напомнил ему этот случай. Декан задумался, но сделал вид, что наблюдает за танцующими. Сопоставлять то, что слышал, с тем, что знал сам, и делать из этого какие-то выводы он не хотел. Только сказал себе, что домик возле прихода, такой хорошенький, уютный домик, привлекает странных пташек.
Последняя волна вальса выплеснулась через кроны деревьев и растворилась где-то на лазурной и золотой кромке горизонта. Эти белые, взлохмаченные и расплывающиеся облака, наверное, клочья пены, что остались после пьянящего разгула волн. И танцоры, как пловцы, выброшенные после долгой борьбы с прибоем, стоят, переводя дыханье, но глаза у них полны огня. Еще? Еще, еще! Не давайте опасть уносившей нас волне, мы обессилели, но чисты, в голове ни единой страшной мысли, мы невесомы, как свет, губы наши солоны, как слезы, как морская вода, но сладость разлита во всем теле, ноги подламываются, и колени дрожат, но это потому, что сила волн перестала нас вздымать. Взвейте ее, корнет, контрабас, скрипка, мы забыли, кто мы, играйте, пока мы не вспомнили.
— Довольно, — говорит Лида Дастыхова. — Мне нужно немного отдышаться.
И прежде, чем партнер успел возразить, выскользнула из его объятий, все еще державших ее талию, и соскочила с трех ступенек помоста.
— Ты такая разгоряченная, — сказала ей мать, — не сиди, возьми жакет, погуляй немного.
Тетя Элеонора молча подымает руку и подает ей короткий шерстяной жакет. Лида протестующе встряхивает головой и хочет отказаться. Господи, как же они умеют быть старыми и осторожными, даже тетя Элеонора, про которую говорят, что себе она спуску не дает. Но вот Лида встречается со спокойным взглядом пани Нольчовой, обращенным к ней с мягкой нежностью и восхищением. Лида проникается гордым сознанием своей юности и красоты, потому что этот взгляд как бы раскрывает ей их значение. Она чувствует, что не в силах ему сопротивляться. Он как бы просит и указует. Господи, если вообще нечто такое существует и имеет какое-то значение, то это — дама. Посмотрите на нее, как она естественна и проста, приветлива и привлекательна и бог знает, что еще, и все — настоящее, и ни в чем ей не нужно прикидываться.
— Возьмите его, Лидушка, и, если вам не скучно, приходите потом посидеть немножко со мной.
Звук ее голоса совершенно побеждает Лиду, она быстро наклоняется, хватает руку пани Катержины а целует ее. И прежде, чем все вокруг успевают опомниться, убегает по аллее, на бегу накидывая жакет.
— Ну, не сумасшедшая ли? — ворчит пани Дастыхова, мать Лиды, краснея от растерянности.
На щеках пани Катержины тоже вспыхнул румянец: она изумлена и сконфужена и удивительно счастлива, что кипучая жизнь, переполняющая Лиду, коснулась именно ее таким безыскусственным проявлением симпатии.
— Она молода, так чудесно молода, что мне даже становится страшно, когда я вижу ее, — отвечает пани Нольчова взволнованно.
— Можно быть молодой, но не нужно быть сумасшедшей, — отзывается тетя Элеонора с обычной решительностью. — И если уж говорить о страхе, то признаюсь, он летает вокруг меня черной птицей, как только я подумаю о Лиде. Зачем она так красива? Красота — это не от Дастыхов. Наверное, ее принесла нам Анна. И я спрашиваю себя, что это — знак искупления или предвестник последнего удара, который будет нам нанесен?
Пани Дастыхова краснеет еще сильнее.
— Ну что за чепуха, Лени, — говорит она. — Разве мы какая-то проклятая богом семья?
Элеонора наклоняется к ней и гладит по плечу.
— Люблю твою верность, моя Андуличка. Ты отождествляешь себя с нами, вместо того чтобы схватить свою красавицу за крылышки и бежать со всех ног.
— Ах, оставь, Лени. Ты только и делаешь, что насмехаешься или запугиваешь. А вы обратили внимание, как Лида хотела было возражать, но сразу же послушалась пани Катержину?
Девическая, застенчивая улыбка расцвела на лице пани Нольчовой.
— Не следует придавать этому значения. В ней такой избыток чувств, что она ищет, кого бы ими одарить.
— Иными словами, она на распутье, — заключает мадемуазель Элеонора, преследуемая безжалостным стремлением к точности, — и нам только и остается, что сказать — помоги ей боже и не забудь о нас.
Лида свернула на дорожку, ведущую к старой, на каменном фундаменте, беседке у садовой ограды. Она идет, опустив голову, потому что солнце бьет ей в глаза острыми иглами лучей. Дорожка посыпана песком цвета спелой пшеницы, мелким, без единого камушка, влажным изнутри после утренней поливки и просохшим только по поверхности, усеянной бесплотными монетами солнца и теней. Он мягко принимает шаги, сохраняя их след. И от радости, которая сложила крылья и как-то померкла, остался только след, Лида это чувствует и боится следующих мгновений. Она знает, что через минуту станет противна сама себе и возненавидит белый свет, будет стыдиться и мучиться тем, что сделала когда-то. И зачем только она живет, если она такая лишняя?
Ей хочется быть как тетя Элеонора — все понимать и надо всем смеяться. Чтобы не нужно было сопротивляться и отвергать, чтобы не бояться, что всякая радость умрет в ней, едва родившись. О ней говорят, что она красива, но что ей до этого? Иногда сознание красоты наполняет ее счастьем, а иной раз охватывает такая тоска, что хочется умереть. Ей хотелось бы приносить людям радость, заставлять их верить, глядя на нее, что мир может быть добрее и лучше, чтобы она могла давать людям такую силу и вдохновение, какие только что внушила ей пани Катержина. Она еще не знает, чего захочет в будущем, но первое ее желание — бежать из этого города и жить там, где могут исполниться ее мечты. Стать, допустим, великой актрисой и каждый день вживаться в новые судьбы, увлекать ими всех, кто ее увидит, и давать людям забвение повседневной жизни, которую они влачат, не ведая зачем. Еще она хотела бы забыть об ужасе, который бродит по их дому, об отце, который и страшит ее, и бесит. Что стерегут мать и тетка, каждая на свой манер, но обе одинаково бдительно, отчего отец запирается в дедовском кабинете и делает вещи, которых никто не может понять? Как мало света может быть и при солнце, как мало радости в самый веселый день, поющий скрипкой, взвивающийся корнетом, щебечущий кларнетом и птичьими голосами, в день танцующий, сытый и слегка пьяный.
Стол в беседке, на случай если кому-нибудь вздумается здесь посидеть, застелен яркой скатертью. На плетеных креслах кричащими пестрыми цветами расцвел ситец, а в окно, обращенное на запад, льется неяркий луч солнечного света. Едва Лида опустилась в одно из кресел, как поняла, что́ ей было необходимо. Побыть одной. Ведь она в общем-то нелюдима, и когда, как другие девушки, танцует, смеется и веселится с молодыми людьми, это только притворство. Да, она не любит людей и вообще не желает одаривать кого-то радостью. Лида закрывает глаза, мир исчез, он доносится только отдаленным, глухим бормотаньем голосов, шелестом листвы и чириканьем птички на кроне старой рябины над беседкой. Глаза напряженно зажмурены, уши заткнуты указательными пальцами. Теперь мир исчез совсем, остался только слабый гул, это, наверное, время, что льется широко, бесконечно, неуклонно, да стук ее сердца, и этот тихий, тихохонький птичий голосок. Пусть так будет вечно. Сердце стучит, а птичий голосок зовет его, но оно не хочет слышать, идет себе и идет, оставайся на дереве или улетай в облака, у нас нет общего, ты — песня, свобода и любовь, а я отмеряю время и иду — раз-два, раз-два.
Лида открывает глаза. Кто-то стоит в двух шагах от входа в беседку и смотрит на нее. Лида взглядывает на него, он пугается и как будто даже хочет повернуться и убежать. Но не в силах этого сделать, и на лице у него появляется выражение отчаяния, оттого что Лида нахмурилась. Мы уже с ним встречались — он курил возле лавки на площади и исчез, когда отец Лиды проезжал мимо. Это Еник Гаразим, и даже не верится, что здоровяк, ростом в сто восемьдесят сантиметров и в груди добрых сто пять, душа общества и молодец-парень может выглядеть таким побитым, оттого что девушка взглянула на него хмуро.
— Опять следишь?
Парень понимает, что так могло показаться, ведь он смотрел на нее довольно долго, пока она сидела, зажав уши и закрыв глаза; он настолько несчастен и растерян, что даже его нарядный костюм повисает на нем тряпкой.
— Я не слежу. Просто шел-шел за тобой.
— А за мной ходить незачем.
Лида замолчала, но, по-видимому, хочет сказать что-то еще, только слова не идут с губ. Наконец, встряхнула головой, так, что волосы рассыпались, и выпалила:
— Вообще не хочу тебя видеть.
И добавляет, пожалуй, уже лишнее, но более мягко:
— Мне хотелось побыть одной.
Бежевые штиблеты топчутся по песку, над ними нерешительно колышутся растерянные штанины.
— Тогда я пойду.
Так далеко владетельная госпожа из беседки заходить не хотела. Разве минуту назад она не мечтала уйти в большой город и дарить людям радость? Она не должна злиться и на этого юношу, а сказать ему раз и навсегда, чтобы он выкинул ее из головы. Она не рождена, чтобы навеки похоронить себя в Бытни, стать женой суконщика, сидеть в его темной лавке с бриллиантовым, как у его матери, перстнем на пальце и выдирать из мозолистых ладоней деревенских жителей тяжко скопленные гроши. А у Еника никогда не хватит решимости взбунтоваться, пренебречь семейным богатством и начать жить по-своему, чтобы никто ему не указывал. Но какое право она имеет зазнаваться перед ним? Она еще только играет со своей мечтой, как когда-то играла с куклой, наряжает ее каждый день в новый наряд, но, может быть, придет время, когда она будет стыдиться даже воспоминаний об этой мечте.
Так, во всяком случае, утверждает тетя Элеонора, но это не может, не должно быть правдой.
— Садись, раз уж ты тут, — говорит она самым равнодушным тоном.
Но ее тон не отпугивает юношу. Растерянные штанины обретают жизнь, смотри, как метнулись, прыжок — и Еник уже в беседке и плюхнулся на скрипучее кресло напротив Лиды. Но, усевшись таким образом, он совершил все, на что в этот момент был способен. Растерянность сжала ему горло, и словно какой-то вор украл все приготовленные слова. Он мог бы, к примеру, говорить: «Лида, Лидушка», — и чувствует, что ему этого хватило бы на весь остаток дня, как обитателю Тибета его односложной молитвы. Вопрос только в том, удовлетворится ли этим Лида. Он мог бы попытаться взять ее за руку, если бы у него так вульгарно не вспотели ладони. Так что возможностей почти не остается, и он чувствует, что лоб, там, где начинаются густые, волнистые волосы, начинает покрываться капельками пота, но Лида этого, конечно, не замечает, она откинулась в своем кресле и смотрит куда-то в зеленые, пронизанные светом глубины сада, словно его, Еника, тут и нет. Посмотрите на девчонку, никто ее этому не учил, ни с кем она об этом не говорила, но ведет себя именно так, что мужчина станет ползать перед ней на коленях или будет готов разбить себе голову об стенку. Она просто испытывает свои силы, а сам парень ей ни к чему! Эх, худо придется тому, кто задумает любить Лиду, потому что ей нужен весь человек, без остатка; ты мой, понимаешь, твои мысли и дела должны быть полны мной, словно я — плотина, над которой ты живешь, и я тоже хочу вся быть твоей, и все у меня будет только от тебя и с тобой. Что поделаешь, Еничек! Поддерни брюки, чтобы не вытянулись на коленях, поправь заутюженную складку, это такое спасительное мужское движение, оно ничего не испортит, но, может быть, привлечет к тебе внимание, а главное, успокоит. Лида подняла руку, чтобы поправить волосы, и на Еника пахнуло легким ароматом. Словно размяли пальцами листок мяты. Неудачно ты сел, парень, солнце палит прямо в затылок, от его жара можно задохнуться. Отчего это красота будит в человеке негу и жестокость одновременно? Ты мог бы смотреть на нее целыми часами, но в то же время рукам больно от стремления сжать, разорвать, избавиться от страшной, мучительной уверенности, что никогда ты не завладеешь ею настолько, чтобы поглотить ее всю. Сигареты? А что, если попытаться предложить сигарету? Портсигар — вот он.
— Не хочешь закурить?
Вы только посмотрите, как заблестели у девушки глаза. Конечно, такая малышка и чтоб не курила! Сигарета приносит успокоение, напряжение сошло, и воздух стал прохладней, мы словно отдалились друг от друга, но, глядишь, отыщем другую дорожку.
— Ты сегодня вообще танцевал?
— Нет, ждал тебя, а ты танцевала то с одним, то с другим.
— И что же, тебе это мешало?
— А ты как думаешь?
— Тебе не кажется, что ты предъявляешь претензию, не имея на это никакого права?
— Предъявляю, но тебе это может быть безразлично, если ты не чувствуешь того же.
Сад перед их глазами был россыпью света и тени, а в той стороне танцевали, воздух между черными и позолоченными стволами, пронизанный стрелами солнца, дрожал, видимый и голубоватый. Лида вдруг почувствовала себя такой отчужденной, словно никогда не принадлежала и не могла принадлежать этому миру, и ей было бесконечно этого жаль. Кого любит в ней Еник и кто в ней мог ответить ему взаимностью? Он зовет ее Лидой. Но кто она — Лида? Иногда ей кажется, что в ней живет великое множество людей и она ищет среди них себя. Они взывают, кричат в ней, как узники, но чего они хотят? Чтобы она отдала им свое лицо, свой голос, свои чувства и свою волю? Чтобы она в них теряла и снова обретала себя? Она кажется себе слабой, обманутой и покинутой, как ребенок в лесу; завели в лес и оставили одну. Еник, Еничек, помоги мне! Погибну, если тебя не будет со мной. Но как мне объяснить тебе это, ведь ты же не поймешь. Я пропаду в лесу, пока ты будешь стоять за прилавком и отмерять шифон, Манчестер и шевиот, пока будешь толстеть, потому что перестанешь играть в теннис и как-нибудь в воскресенье забренчишь на пианино супруге, — у которой будет на пальце бриллиант, унаследованный от свекрови, — один из тех дурацких фокстротов, которыми ты развлекал нас в худейёвицком клубе. Тогда ты не услышишь моего голоса, который тщетно будет звать: «Еник, Еничек!»
Тут фантазия так расстроила владетельную госпожу из беседки, что по ее щеке покатилась слеза. Но это, наверное, она дала волю одному из узников, что томятся в ней, и он заплакал.
Еник увидел слезу, выкатившуюся из-под ресниц и побежавшую по щеке раньше, чем Лида ее почувствовала. Он наклонился к девушке и схватил ее за руку.
— Лида, что с тобой? Я не хотел тебя обидеть.
Лида вскакивает, чтобы убежать. Но Еник встает одновременно, и она падает прямо ему на грудь. Сильные руки смыкаются вокруг нее, она вся окутана этим душным объятием и тщетно пытается защититься локтями. Но зачем противиться, если сдаться так сладостно? Руки тянутся вверх, и пальцы погружаются в густые волосы Еника и цепляются за них с силой, присущей только утопающим.
Те, что подошли в этот момент, — предательская рыхлость дорожки заглушила звук шагов, — остановились как вкопанные и окаменели, превратившись в собственные изваяния. Отец и мать Еника — вечно в черном, словно все время идут за гробом того, что умерло в них давно, тощие, одного роста, с изрезанными острым ножом алчности лицами, поблекшими и обесцветившимися в сумерках лавки, похожие друг на друга, будто один хищный и корыстолюбивый дух вселился в два тела, опасаясь, что недостаточно наживется, будучи в одном лице. Минуту они смотрели молча, потом переглянулись, и мужчина кивнул, как будто давая свое разрешение на что-то.
— Еник, — позвала женщина голосом столь жестким, что от его звука служанок пробирает дрожь или они заявляют, об уходе.
Двое в беседке на какой-то миг прильнули друг к другу еще крепче, как будто хотели спастись один в другом, потом отпрянули в стороны. У Лиды лицо пылает, у Еника страшно побледнело.
— Еник, — повторяет безжалостный голос, — хоть бы ты постыдился, раз у девицы нет стыда.
Юноша вскидывает голову, кулаки у него сжаты так, что косточки побелели. Лида погладила тот, что к ней ближе, и прошептала:
— Еничек.
От прикосновения ее ладони и при звуке ее голоса Еник слегка расслабился, но совсем сдержаться не смог, хотя, по-видимому, понизил голос и смягчил выражения:
— Стыдно должно быть только вам. Это вы подсматриваете за мной.
Лидии гнев тоже улегся, и она уже готова увидеть все это в смешном свете, а смешное в этом есть, хотя две мрачные и зловещие фигуры, такие пугающе черные на золотом фоне песчаной дорожки, удерживают ее от этого. Сдерживает и искренность, с какой Еник кинулся в бой с родителями. Зачем? Все равно у него не хватит решимости оставить их, и она в один прекрасный день исчезнет — для него, для родителей и всей Бытни.
Фигуры на дорожке снова переглянулись, на этот раз изумленно, словно не веря тому, что слышали, и женщина опять заговорила своим безжалостным голосом. Лида, сжимающая пальцами запястье Еника, почувствовала, как тот вздрогнул.
— Немедленно домой. Там поговорим.
Господи, как он должен был бояться ее маленьким, говорит себе Лида, в то время как Еник, принуждая себя к спокойствию, отвечает матери голосом, слегка приглушенным:
— Не делай из себя посмешище, мама. Ты же знаешь, что если я не хочу, то не обязан слушаться тебя.
Отец, молчавший все время, будто был уверен, что жена справится сама, заговорил теперь голосом вкрадчивым, каким торговцы разговаривают с заказчиками и который так противоречил его алчной физиономии:
— Думаю, что я могу тебя заставить.
Еник снова вскидывается.
— Это средство мне известно, папа. Но только один человек боится, что ты его пустишь в дело, — это ты сам. Жаль только, что вы выбрали для разговора именно это место.
— Девица могла бы проявить хотя бы столько воспитанности, чтобы удалиться и дать нам возможность поговорить без посторонних, — заявляет пани Гаразимова самым ледяным из всех возможных ледяных тонов своего голоса.
И тут Лида выкидывает такое, чего, ей кажется, она будет стыдиться до самой смерти. Слегка приподняв края юбки кончиками пальцев, она делает книксен и отвечает деланно сладким голосом:
— Конечно, милостивая пани.
Потом берет Еника под руку и добавляет:
— Ты меня проводишь, Еничек?
Обалдев от неожиданного поворота разговора, Еник идет с Лидой нерешительно и неловко. А так как на средней из трех дорожек, идущих к беседке, стоят родители Еника, Лида избирает ту дорожку, что ведет вниз, к дому.
— Еник, останься, — выкрикивает пани Гаразимова.
Но сын идет с Лидой, хотя сознание, что происходит нечто тягостное, сковывает его все больше.
— Енда! — кричит пани Гаразимова, и в ее голосе прорываются нотки приближающихся слез или истерики. Сын останавливается и оглядывается. В тот же миг Лида отпускает его локоть и пускается бежать.
Еник стоит, как соляной столп, тупо и растерянно. Когда он решится — будет уже поздно. Дорожка перед Лидой затуманивается слезами, но она бежит все быстрее и быстрее. Прочь отсюда. Праздник для нее кончен. Он не должен был оглядываться. Должен был идти и не оглядываться. Это была только репетиция к спектаклю, который никогда не состоится, но он не смел так подвести ее.
Картежники разыщут друг друга и на Страшном суде, они не затеряются в толпе прочих грешников, а распрекрасно сползутся в кучку. Если не найдется ничего другого, они настригут карт из своих покровов, саванов, риз и их «беру прикуп, — сто и семерка, — еще одну, — масть, господа, — очко, — карты на стол» и прочие игрецкие словечки будут звучать даже перед самым престолом божьим. Их адские муки будут не от жара в котлах, в которых им кипеть, а от невозможности собраться и составить партию.
Для них хороша любая возможность, чтобы сойтись и играть кон за коном, просто, чтобы утолить жажду, просто, чтобы выяснить, кто же сегодня первый оглядит всех свысока, потрет руки и скажет:
— Ну, как, господа?
И что за праздник, если не шуршат карты, а если уж шуршат, то пусть весь мир перевернется и станет на голову.
Вот и тут, в том углу сада, что ближе к дому, на трех столах идет игра, на двух — в марьяж, на третьем — в ферблан. В ферблан играют самые азартные — трактирщик и мясник; мясник проигрывает пару волов, трактирщик — недельную выручку, хоть ему пришло время платить долг пивовару; но это пустяки, небольшое кровопусканье, — редко случается, чтобы кто-то спустил все.
Оба трактирщика — это те, кому бургомистр доверил сегодняшнее угощение, один из погреба «Под ратушей», другой с «Уголка», мясник Малек, сосед бургомистра и его соученик по начальной школе, — все мясо для сегодняшнего пира поставил он. Четвертого игрока привел владелец трактира «Под ратушей», наверное, потому, что заведение, о чем указует и его название, в ратуше, а она — под боком у суда, и все это в сумме составляет как раз тот самый пресловутый тихий омут, в котором черти водятся. Четвертый игрок — это пан Никл, Карличек Никл, для которого карты давно перестали быть возбуждающим развлечением, превратившись в средство добывать хлеб насущный. Карличка выдворили из соседнего района, и в Бытни он остановился просто так, чтобы оглядеться, и еще потому, что человек его сорта не может пропустить никакой возможности. Карличек способен на большее, чем обыграть ротозеев в «двадцать одно» или в «зеленое поле».
Помещик Дастых уселся между этими тремя гнездами игроков, в одном из которых, вместе с местным ветеринаром и двумя земледельцами, степенно разыгрывает партию прикупного марьяжа его брат-судья. Иозеф Дастых сидит за своим столом в нарочитом одиночестве, к которому давно уже привыкли все, кто его знает. Время от времени, когда по саду проносится порыв ветерка, выдыхаемый наступающим вечером, у него над головой зашуршит, подвешенный на проволоке, натянутой между деревьями, бумажный фонарик, скрывающий в своем нутре лампочку, и помещик, пугаясь всякий раз, поднимает к нему голову. Но даже если бы он нашел себе другой стол, это бы не помогло, потому что фонарики размещены над всеми столами и готовы загореться, как только небесные осветители выключат свой прожектор. Иозеф Дастых пугается и вздрагивает, но, пригвожденный к своему странному позорному столбу, продолжает сидеть, размешивая и проглатывая одну чашку кофе с молоком за другой; их приносит ему Нейтек, который все время держит его в поле зрения: едва помещик допивает одну, тотчас несет новую, так как сам с собой заключил пари, сколько чашек в него влезет. Иозеф Дастых не обращает внимания ни на что, кроме игры на соседних столах, которую он может наблюдать во всех деталях. Его хорошо сшитый выходной костюм свидетельствует, что он не какой-нибудь там мужик; сегодня он сменил свой зеленый колпак на шляпу из мягкой Панамской соломки и, пряча глаза под ее широкими полями, зорко следит за братом, который сидит лицом к нему. Он наблюдает за судьей, за холодным взглядом его неподвижного лица, за этими только изредка видными глазами, прячущимися под блестящими стеклами очков, губами, которые словно лопаются, открываясь, чтобы вымолвить слово. Этому что, он может играть. Может спустить десять, двадцать, сто крон или выиграть столько же, и ему хоть бы что, речь идет, естественно, не о его кармане, это было бы смешно при той умеренной игре, которую он ведет, а о его душе, в ней никогда не вспыхнет искра азарта, страсть ставить все больше и больше.
Судье, видимо, безразлично, наблюдают за ним или нет. Он — холодный и точный игрок, никогда не допускающий ошибок, по его лицу трудно угадать, доставляет ли игра ему удовольствие. Он не зажигается, даже когда его партнеры входят в раж, и кладет карты на стол всегда спокойно, таким чисто чиновничьим движением, каким кладут бумаги на подпись. Только делая ход, он позволяет себе маленькую демонстрацию: чуть-чуть задерживает карту на полдороге, словно раздумывает, хотя при этом никогда не берет ее назад, или, — такое тоже возможно, — как бы кому-то ее показывая — гляди, карта! Но мы приписываем судье намерения, которые, скорее всего, ему и в голову не приходят.
Кто-то прошел за спиной у помещика и остановился по правую руку. Но так как здесь все время кто-нибудь снует, Иозеф Дастых, хотя и вздрагивает всякий раз, если проходят слишком близко, старается не обращать внимания. Сейчас тоже он не хочет замечать. Настырный, однако, наклоняется и говорит, обращаясь к нему:
— Добрый день. Разрешите присесть?
Помещик чувствует, как от гнева, что кто-то не признает его права сторониться людей, волосы на затылке у него встают дыбом. Он стремительно оборачивается и смотрит прямо в лицо Эмануэлю Квису, который приветливо улыбается. Гнев Дастыха стихает мгновенно; об этом человеке у него приятные воспоминания. Они несколько раз встречались за городом, и помещик с первого раза почувствовал симпатию к его улыбке и речам. Разве он не похвалил клевер и не сказал, что его давно интересует, кому он принадлежит, что это самое хорошее поле клевера, которое он увидел по эту сторону Бытни? Разве он не оценил его коней и не заявил, что другой такой упряжки не сыщешь в городе и его окрестностях? Разве не он подивился его ловкости в косьбе? При каждой встрече он находил словечко, которое было помещику по сердцу даже больше, чем бальзам ранам страждущего. Он оказывал на помещика настолько благотворное воздействие, что тот, выезжая в поле, искал его глазами и огорчался, когда не видел. Пожалуй, не будет излишней смелостью сказать, что он влюбился в него настолько, что мог бы доверить ему и тайну часов, и тайну голосов, которые он слышал в кабинете.
Увидев, кто его потревожил, Иозеф Дастых хотел встать в знак приветствия. Но Эмануэль Квис положил руку ему на плечо, чтобы он остался сидеть. И тут Иозеф Дастых улыбнулся. Видеть его улыбку неприятно, потому что помещик никогда и ничему не улыбался, кроме своих одиноких мыслей. Словно кто-то всунул пальцы в уголки его губ и насильно растянул их, приподнимая. Эмануэль Квис задрожал от усилия, чтобы его лицо не отозвалось на эту улыбку и не повторило ее. Он поскорее сел, чтобы сократить комедию приветствия.
Квис с первого взгляда понял, почему помещик выбрал именно это место, и его жаждущее нутро приготовилось воспринять и упиться предстоящим удовольствием. Зачем быть самим собой, если сегодня я могу быть тем, а завтра другим? Какой смысл иметь одну пустую, серенькую, ничем не примечательную жизнь, если я могу иметь десятки жизней? И не просто заурядных, но таких, какими они могут стать, если их подтолкнуть, выявить в них то, что они в себе прячут и подавляют. Объясняет ли это сущность Эмануэля Квиса? Именно этого он алкал и жаждал, не имея за душой ничего, что могло бы наполнить его собственную жизнь. Был ли этот человечек, проживший среди нас так недолго и повинный столь во многом, был ли он только тем, что мы о нем сказали?
Помещик отодвинул соседний стул, чтобы усадить Квиса. Дастых сделал это угловато и неуверенно, как нечто давно забытое, чему его учили в детстве. Он чуть не опрокинул стул, ножки которого вдавились в мягкую землю. Но Квис его подхватил, прочно поставил и уселся, перекинув крылатку через спинку.
— Может быть, вы хотели пребывать в одиночестве?
— Ваше общество для меня не обременительно, — проворчал Иозеф Дастых, и глаза его забегали, потому что такая любезность для него дело не простое.
— Это для меня честь, — отвечал Эмануэль Квис с легким поклоном, нагибая голову к рукам, сложенным на рукоятке трости.
Судья как раз не играет, и его неподвижное лицо обращено к ним, но блестящие очки скрывают глаза, и поэтому неясно, смотрит он на них или нет.
Квис послушал, как музыка, несмотря на побудительные призывы корнета к новым отчаянным атакам, уступает поле боя голосам и смеху, потом решился продолжить разговор:
— Ваш брат любит играть в карты.
Помещик сжимает кулаки, и кажется, что он вот-вот стукнет по столу и заорет. Потом ссутуливается и отвечает хрипло:
— Играет, чтобы дразнить меня.
— А зачем это ему вас дразнить? Вы вольны делать и делаете, что хотите.
— Он знает, что я дал зарок не играть, и хочет меня спровоцировать.
Эмануэль Квис наклонился вперед и заморгал глазами, потом широко их открыл. Ах, эти глаза, они, как вероломные таксы, вынюхивают и рыщут не только по лицу, они копают норы в глазах человека, устремляясь вглубь, до самого дна, где, сжавшись в комок, прячется, скуля от смертельного страха, добыча.
— Вы зареклись? При первой же встрече я понял, что в вас есть что-то особенное. Почувствовал в вас, как бы это выразиться, силу решимости. Но почему зареклись? Мне это непонятно.
На мгновение в глазах Дастыха появляется выражение уклончивости и подозрительности, но в следующий миг все это тонет в бездонном взгляде Квиса.
— Мой дед был игрок, и он это знает. Дед по материнской линии. Мы сводные братья, у нас общий только отец.
Судья между тем снова вступил в игру и бросает карты на свой особый манер. Иозеф Дастых наклоняется к Квису и хватает его за руку.
— Посмотрите, как он ходит. Словно хочет показать мне каждую карту. «На, иди, попробуй». Ждет, что я поддамся, начну и проиграю все, как мой покойный дед.
Эмануэль Квис сам мог бы в этот момент превратиться в таксу, которая взяла свежий след и готова от радости залиться лаем. Но его еще ждет работа, трудная, осторожная и кропотливая, как у часовщика, пока он пройдет всей спиралью тайн к самому последнему витку. Ему не придется бороться с нежеланием и недоверием, потому что помещик, наверное, впервые в жизни сгорает от желания доверить другому все, что он носит в себе и подавляет. Но к связному рассказу он не способен, мысли его как всегда, мгновенно распадаются и блуждают, — одна в поисках другой, одна сбиваемая другой. И собеседник должен — узнавая и о поезде, который мчится по одной колее сам навстречу себе, и о пузыре, который наполнится в момент столкновения, — помогать ему многочисленными вопросами, которые, собственно, даже и не вопросы, а как бы продолжения путаных и отрывочных слов рассказчика.
Эмануэль Квис тщательно подбирает камушки по цвету и выкладывает из них всю мозаику. Он узнает удивительную историю двух людей, которые через своих дочерей проникли в род Дастыхов, чтобы воплотиться в двух внуков, рожденных от одного отца и двух разных матерей, и продолжить свою неоконченную распрю. Сутяга, дед судьи Дастыха, настолько безнадежно проиграл тяжбу деду помещика, что остался гол как сокол. Тщетно он вызванивал к справедливости с колокольни бытеньского храма, остаток жизни он существовал на содержании из милости у зятя и дождался удовлетворения только в том, что его усадьба, захваченная соперником, выгорела дотла. Но когда усадьба благодаря большой страховке была отстроена, победившего соперника обуяла страсть к игре. Через два года после того, как дом был отстроен, дед разорился и отправился в богадельню. Что сталось с его дочерью? Оставленная женихом, которому ее красота не показалась достаточным возмещением утерянного приданого, она решила бороться против Бытни и ее зловредных пророчеств. Заделалась портнихой и стала ходить в дома горожан побогаче. Поначалу дела ее шли хорошо, женщинам нравилось слушать из ее уст рассказ о падении отца и крушении ее надежд. Ее жалели, хотя этим только делали горше кусок хлеба, что давали ей заработать. По-видимому, горечь этих лет осталась в ней на весь остаток жизни и передалась ее сыну. Но покровительство бытеньских дам кончилось, как только они заметили, какое сочувствие пробуждает судьба красивой швеи у их мужей. Заказчиц убывало, двери бытеньских домов захлопывались перед ней одна за другой, плотнее, чем створки раковин. Видимо, в это время ею заинтересовался Габриэль Дастых, отец судьи и в будущем отец помещика. Его жена тяжко болела уже второй год, угасая день ото дня. Сплетни, крылышки которым не подрежешь, летали по Бытни и щебетали на каждом заборе, что Габриэль Дастых сошелся со швеей еще при жизни супруги. Но вот как-то после рождества та скончалась, а через три месяца вдовец женился на швее. Новый тесть перебрался из богадельни в дом, где на доброхотную помощь зятя жил и недавно умер его соперник. И в то время, как отец пропивал и проигрывал в карты каждый крейцер, который ему удавалось выклянчить у дочери или выручить за что-то украденное в хозяйстве, новая помещица благодаря своей красоте полностью подчинила себе стареющего Габриэля Дастыха. Венцом ее усилий было то, что она заставила его послать сына от первого брака учиться, а поместье завещать их общему сыну Иозефу.
Это, конечно, только примитивный набросок истории, но на оттенки и тонкие нюансы у нас нет времени. Эмануэль Квис, однако, воспринимает ее во всем размахе и необычности. Разве это не раскрывает ему и судью, его пренебрежение карьерой, и смысл его ожидания в Бытни?
Иозеф Дастых понижает голос до сиплого шепота.
— Все против меня, — сообщает он. — Все, весь город, и прежде всего — он. Все надеются, что я не сумею управлять поместьем и разорюсь. Или начну пить и играть и спущу все, как мой дед.
— Чушь, — говорит Квис. — Вы же хозяин, какого не сыщешь во всей Бытни. Вам должно удаваться все, за что бы вы ни взялись.
— Вы так считаете? — отзывается помещик страстно. — Я же имею на это право. Каждый из нас получил свое.
— Право вещь сложная и загадочная, — отвечает Квис. — Разве вам недостаточно просто держать и не выпускать?
— Но право, — бормочет помещик, — право, это же очень важно.
— Может быть, это как раз и есть то самое право, из-за которого судились ваши деды.
— Но мой дед выиграл.
— Может быть, его это не удовлетворило. Спор-то он выиграл, но проиграл все состояние в карты. Может, он хотел доказать миру, что способен на большее. Держать в руках поместье, играть в карты и выигрывать. Одной жизни никогда не хватает на все, — я думаю, так надо смотреть на это.
— Одной жизни не хватает на все? — повторяет помещик ошеломленно и смотрит прямо перед собой остановившимся взглядом, не видя ни Эмануэля Квиса, ни сада, в котором под тенью деревьев, поглощающих солнечный свет уже только верхушками, веселье становится все более шумным.
— А как вы думаете, почему ваш брат остался в Бытни, хотя давно мог бы сидеть по меньшей мере в Худейёвицах? Кто вас стережет его глазами?
Воздух под деревьями все больше насыщается синевой, так что контуры предметов и людей в этот предсумеречный час становятся агрессивно резкими. Но для помещика все это — бездонный серый туман, он клубится и вздымается.
— Тот дед?
— А кто же еще?
— Ну, а мой?
— Бывает у вас иной раз искушенье начать игру в карты и пить?
— Еще бы. Но я умею это побеждать.
Квис слегка пожимает плечами и быстро осматривается. Если еще несколько минут назад люди толкали друг друга — смотрите-ка, рыбак рыбака видит издалека, — то теперь все давно позабыли о них, занятые своими развлечениями и весельем. Квис наклоняется над столом, чтобы быть поближе к собеседнику, и шепчет свистящим шепотом:
— Вот и прекрасно. Вы умеете побеждать. Но ведь вы вовсе не игрок, вы — хозяин. Неужели вы не понимаете, что мешаете тому другому, старику, завершить победу, на которую ему не хватило собственной жизни?
Серый, колышущийся туман перед глазами помещика разрывается, и в разрыв светит огромное, ослепительное солнце, но оно не страшное, наоборот, веселое, словно кто-то тебе подставил этакий пышненький задик. У собравшихся в саду мороз прошел но коже. Господи, что это? Спокойствие, уважаемые, это смеется Пепек Дастых. Иисусе Христе, ну и смех. Он что, рехнулся?
Эмануэль Квис сжимается и скисает. Смех Дастыха звучит у него внутри, словно проник в него не через слух, а взорвался где-то в самом центре мозга. Страшно. Кто бы поверил в такое? Если это продлится еще миг, он сам начнет смеяться, и тогда ему конец, конец всем его бессмертным шуткам, для которых он еще только подготавливает почву. Усилием, которое может быть рождено только отчаянием, он собирается с духом, поднимает под столом ногу и изо всех сил пинает помещика по косточке на щиколотке. Иозеф Дастых вскрикивает, прервав новый приступ смеха, съеживается и, вытаращив глаза, замолкает.
— Тише! Они подумают, что вы сошли с ума.
Иозефа Дастыха пробирает дрожь.
— Нет, нет, только не это!
— Конечно, нет, но вы не должны привлекать к себе внимания именно тогда, когда все поняли.
Помещик заговорщически поглядывает из-под широких полей шляпы.
— Думаете, кто-нибудь заметил?
— Теперь это не суть важно. Вы посмеялись и вовремя перестали. И дело с концом.
Помещик, сжав кулаки, наклоняется через стол.
— Я не могу с этим тянуть. Мне необходимо начать как можно скорей. Сейчас! Я потерял слишком много времени, потому что не понимал. И не будь вас, кто знает, чем бы все это кончилось.
Эмануэль Квис сжимает набалдашник своей прогулочной трости, чтобы как-то разрядить напряжение, которое подобно напряжению химика, греющего реторту над пламенем горелки Бенсена. Пойдет реакция или тонкое стекло лопнет, залив все едкой щелочью? Не просто быть, а жить напряженной жизнью. Не стоять — приводить в движение дела, события и людей. Не просто перевоплотиться в Иозефа Дастыха или кого-нибудь другого, но завладеть его жизнью, сорвать ее, как яблоко, которое сгнило бы незамеченным, и насытиться его соками, блуждать и браконьерствовать в садах чужих сердец, потому что в тебе самом никогда не родилось даже зеленого дичка, даже самой мелкой страстишки. Чувствуешь, как это наполняет и ширится в тебе, захватывает почти всего, остается только слабенькая, тоненькая стеклянная перегородка, отделяющая то, что в тебя влилось, от тебя самого, словно ты уже не более чем сама жажда, чем вместилище, способное заключить в себе все, чувствуешь, как мало нужно, чтобы перегородка лопнула и тебя поглотило то, что ты хотел поглотить сам. Жаль, что не можешь ни на пядь дальше, не можешь сам воплотить ту судьбу, которую предопределил, не можешь мчать вместе с тем, что привел в движенье. Быть игроком, который первый раз поставит деньги на кон, быть пьяницей, который впервые опрокинет стопку, быть мужчиной, который впервые после бесконечно долгого воздержания положит руку на девичью грудь, быть кем угодно, в ком лопнул обруч, сдерживающий подавляемую и отрицаемую страсть. К чему мараться жизнью, если тебе довольно ее отражения, зачем быть криком, если эхо длится на несколько прекрасных мгновений дольше, чем сам крик?
Возле стола слоняется Нейтек, поглядывая, кому бы чего подать. У него тяжелая, неуверенная походка пьяницы, который близок к полному опьянению, но уже давно привык находиться в этом состоянии. Помещик протягивает руку и ловит его за локоть.
— Эй, — говорит он, — принесите мне коньяк.
В тишину, которая неожиданно пронеслась среди оживленного общества, хриплый голос Дастыха врезался и явственно прозвучал вплоть до дальних углов. Судья задержал руку и, не донеся карту до стола, взглянул на сводного брата, а так как солнце зашло и стекла очков не блестели, глаза его были видны. Люди, сидевшие за несколькими столами, оглянулись, а пани Дастыхова побледнела.
— Боже, — выдохнула она и сделала движенье, будто хотела встать.
Мадемуазель Элеонора отрицательным жестом подняла руку и твердо сказала:
— Сиди!
Пани Дастыхова, словно поняв тщетность этого порыва, откидывается и замирает в глубоком кресле возле пани Катержины.
— Хорошо, Лени. Но ты же знаешь, что сказали врачи.
Элеонора выпячивает нижнюю губу и отвечает:
— Конечно, но я знаю также, что в твоих силах, а что нет.
Нейтек замер на месте, там, где его остановил помещик. Неподалеку проходит его падчерица с подносом, доверху заставленным пустой посудой и рюмками, и его глаза в эту минуту не видят ничего, кроме нее. Может, он боится, что девушка споткнется и разобьет хрупкую ношу? В черном платье, в которое ее нарядили ради сегодняшнего праздника, она очень хороша, и ее привлекательность теперь заметили даже те, кто до сих пор не обращал на нее внимания. Взгляды скользят по ней, она идет среди них, как среди чертополохов, она не отвечает на них, она бы рада сжаться в комок, ей кажется, что она голая, что она у позорного столба, и от этого бедная девушка усерднее бегает и не хочет думать ни о чем, кроме обязанностей, которые на нее возложены.
— Ты на что это пялишься? — вышел из себя помещик и качнул локоть Нейтека, как кол в заборе. — Сказано тебе — коньяк. Два коньяка.
Эмануэль Квис, от глаз которого ничему не укрыться, чувствует, как вздрагивает Нейтек, и в нем закипает злоба. На каком облаке парил ты, городской нищий, на какой дьявольской метле гарцевал, продавшийся темным желаньям? Квис задрожал вновь вспыхнувшей страстью, как охотничий пес, взявший свежий след. Что это было с Нейтеком, что с ним творилось? Но прежде, чем внутреннее зеркало Квиса могло запечатлеть только возникающий и еще туманно колышущийся образ, этот дурень Дастых разбил его своим нетерпеливым вмешательством. На краткий миг лицо Квиса исказила злоба, которая совсем не была отражением гнева Нейтека. Подручный буфетчика в это время освободил свою руку от пальцев помещика и задиристо вскинул подбородок.
— Слышу, не глухой.
На счастье, снова грянула музыка и говор разлетелся, как вспугнутая стая птиц, так что только с ближайших столиков могли услышать, как это отребье из богадельни чуть ли не поднял голос на помещика. Два электрических заряда, родившиеся из разных источников, миновали друг друга, чиркнули, готовые вспыхнуть ярким бенгальским огнем. Но это никак не устраивает Эмануэля Квиса.
— Ваша дочь, Нейтек, — вмешивается он раньше, чем раздраженный и растерявшийся помещик успеет решиться на что-либо, — прекрасная девица. Вероятно, она могла бы принести нам коньяк, если вас это затрудняет.
Нейтек вытаращивает свои налитые кровью глаза, словно его ударили под дых. У него что-то заклокотало в горле, и он, стремительно отвернувшись, пошел тяжелым шагом пьяницы, уже научившегося балансировать на канате своего опьянения. В коридоре возле кухни он встретил Божку, свою падчерицу, которая остановилась перед ним, вся дрожа, с потупленными глазами. Нейтек прислонился спиной к стене и вцепился пальцами в штукатурку.
— Иди, — проговорил он с такой натугой, будто его душат, — отнеси два коньяка Пепеку Дастыху и этому, как его, Квису.
Девушка ушла, а он все стоял, царапая за спиной штукатурку, до крови раздирая кончики пальцев и глядя на пустую стену перед собой, словно на ней запечатлелся пылающий образ Божки. Так робко, как птичка, что сядет на карниз, испугается чего-то за окном и упорхнет раньше, чем успеешь опомниться, так робко поставила Божка поднос с двумя рюмками перед помещиком и Квисом и исчезла за деревьями и столами. Иозеф Дастых скорее всего ее и не заметил, его глаза прикованы к всколыхнувшейся огненной жидкости в двух рюмках на длинных тонких ножках. Он не может сдержать бурного нетерпенья, хватает рюмку толстыми, огрубевшими от работы пальцами, тоненькая ножка хрустнула, и сшибленная рюмка падает на стол в золотую лужицу коньяка. Помещик оцепенел, уставился неподвижно на свою руку, потом брезгливым движением стряхивает с ладони то, что осталось от рюмки. Его пробирает дрожь, так, что зубы стучат.
— Нельзя, — бормочет он, — нельзя. Это знамение.
Эмануэль Квис разволновался. Он прекрасно понимает, что происходит с помещиком. Еще мгновение — и тот встанет и, если ему дать волю, пустится отсюда бежать. Страх, как сильная кислотная ванна, разъедает в нем решимость. Квис наклоняется через стол, хватает вторую рюмку и подает ее помещику.
— Чепуха. Просто вы слегка поторопились. — И, увидев, что Дастых отклоняется и откидывается на спинку стула, вытаращивает глаза и рявкает: — Пейте! Или я буду считать вас сумасшедшим.
— Нет, нет, — захныкал помещик и протянул руку к рюмке. Взяв ее с бесконечной осторожностью, медленно поднес к губам, но едва стекло коснулось его губ, он опрокинул рюмку одним духом.
В этот миг кто-то в доме повернул выключатель, и все лампионы в саду вспыхнули. Цветные бумажные фонарики, разрисованные цветами и птицами, льют золотистый свет, и разбитый вдребезги сумрак, который как злодей полз от стола к столу, отлетает за верхушки деревьев. Этот свет для всех присутствующих — будто живительный глоток, его приветствуют криками, смехом, аплодисментами. Для Иозефа Дастыха этот момент совпал с глотком коньяка, пробежавшим огнем по его жилам. Помещик сидит оцепенело, как человек, выпивший яд, и ждет, что с ним будет. Но едва тепло разлилось по желудку, оно перекинулось в кровь, раздробилось и капельками жара устремилось под кожу и закончило свой путь мурашками в кончиках пальцев.
Помещик тяжело поднялся, — нет, он не пьян, этого не может быть, просто он поддался впечатлению; в нем словно прорвалась какая-то плотина, прибой гонит и несет его за собой. Стул свалился на траву, он этого не заметил и, шагнув к соседнему столу, взял за плечо мясника Малека.
— Ну-ка, — сказал помещик, — пусти меня играть.
Мясник обернулся. Он добряк, но сегодня уже поднабрался, и карта ему не идет. Только что он спустил сотню. Мясник прищурился и сказал:
— А, Пепек! Так, приятель, негоже, подошел и «пусти меня!».
Помещик с трудом собирается с мыслями, он не ожидал, что будут препятствия, ему необходимо просто сесть за стол, взять карты, которые ему выпадут, и начать игру. Он видит карты в руках Карличка Никла, профессионального игрока, и все те часы, когда он разжигал свою страсть к игре только затем, чтобы доказать, что он может ей сопротивляться, вспыхнули в нем, горят и жгут так, что он совершит нечто немыслимое, если ему не позволят сесть за игру.
— Пусти меня, — повторяет он негнущимся языком, — а завтра придешь за телкой.
Эту племенную телку мясник выманивал у него уже несколько недель, но до сих пор жене помещика всякий раз удавалось ее сохранить. Малек, который хочет заполучить телку не на мясо, а для собственного завода, расплывается и становится сама любезность.
— Вот сказал так сказал! Садись, Иозеф, а я посмотрю.
Но тут наш Карличек Никл вдруг вспоминает о профессиональных предрассудках.
— Я не привык играть с чужими, — начал было он, но хозяин трактира «Под ратушей» пнул его по ноге. Игрок скривился, боль прервала ему речь, он стиснул зубы и принял это предостережение без дальнейших комментариев. Помещик не обратил внимания на этот маленький спектакль, он уселся на стул, освобожденный мясником, вынул из нагрудного кармана и положил перед собой на стол набитый бумажник. Трактирщики молча, без улыбки переглянулись, а Карличек Никл опустил глаза, будто не видел ничего, кроме карт, которые начал тасовать.
— Черт возьми, ты берешься за дело всерьез, — ахнул мясник, но помещик только ткнул пальцем в колоду карт, которую картежник протянул ему, предлагая снять.
За соседним столиком судья Дастых встал и раскланялся со своими партнерами. Он вспомнил, что у него неотложная работа, поэтому просит прощения у господ за то, что разбивает партию, но они, безусловно, легко найдут замену. Судья направился поблагодарить хозяйку и заодно пожелать доброй ночи своей невестке и сестре. Прочитав смятение в глазах пани Анны, поклонился ей со старомодной учтивостью, поцеловал руку и сказал:
— Вы сегодня прекрасно выглядите, Анна.
Судья не отвел глаз даже под пристальным взглядом мадемуазель Элеоноры и только чуть заметно пожал плечами. Он не понимает, почему он должен быть ответственным за что-то, что будет происходить в доме, откуда он был в свое время изгнан. Не знает также, почему он должен потакать женским страхам, когда ничего особенного не происходит. Он сам играл в карты целый день и тоже выпил три или четыре рюмки коньяку, и никого это не удивило. Лени надо отучаться от неприятной привычки смотреть на людей так, словно она хочет обыскать потаенные карманы их совести. Судья уходит, и все, кто случайно это заметил, говорят:
— Посмотрите-ка, судья отправился домой. С чего бы это?
Ведь все знают, что он всегда уходил одним из последних, хотя по нему никогда не было заметно, чтобы он особенно развлекался. И общее мнение было таково, что он — молодчина, кремень, человек, достойный своего звания, но избави бог стоять перед ним, если дело твое не бесспорно.
У выхода из сада судья встречает Квиса. Тот забыл где-то свою крылатку и стоит в расстегнутом сюртуке, открывающем пикейный жилет. Под гроздью фонариков, украшающих вход со двора в сад, он кажется еще тщедушнее, чем обычно, и выглядит озабоченным и сморщенным, как выжатый и брошенный плод. Тем не менее он приветствует судью широким взмахом шляпы. Филип Дастых кивает в ответ и пытается пройти мимо без дальних слов, но у него это почему-то не получается.
— Веселенькое местечко, — говорит он раньше, чем успевает подумать, что лучше молчать.
— Не для каждого. Вас, как вижу, оно не удержало.
— Обязанности…
Эмануэль Квис кивает.
— Хотелось бы и мне их иметь. Меня они никогда не обременяли, а без них жизнь пуста. Однако могу представить, как подчас бывает тяжело их бремя.
— Мне это не мешает. Я ведь человек одинокий.
— Как же, как же, у одиноких людей бывают одинокие мечтания.
Судья минутку молчит и задумчиво смотрит на своего собеседника. Он не может избавиться от впечатления, что разговор, начавшийся столь невинно, выходит из-под его контроля и переходит на что-то, о чем он не хотел бы слышать. Уж не лучше ли прервать его и проститься, думает он, но в конце концов говорит:
— Не знаю, что вы хотите этим сказать.
— Одинокие люди придумывают жизнь, не принимая во внимание того, что она идет своим чередом. Но иной раз случается, что воображаемое перекрещивается с действительным. И что же? Это их пугает, они пытаются делать вид, будто ничего не случилось, стараются закрыть на это глаза. Придумывание чего-то, что могло бы случиться, приносит облегчение, но зрелище того, как это воплощается в жизнь, вызывает ужас.
— Любопытно, хотя и довольно странно, — отвечает судья осклабившись. — Сожалею, но должен уйти. Доброй ночи.
Глава четвертая
ПОСЛЕОБЕДЕННАЯ ПРОГУЛКА БУРГОМИСТРА
В понедельник, через неделю после празднества в саду у бургомистра, которое закончилось без особых происшествий, если не считать нескольких заминок, которые по сию пору обсуждались в парикмахерских, лавках, трактирах, в часы утренних покупок на зеленном рынке, — итак, в понедельник, через неделю, пани Катержина Нольчова отправилась в Худейёвице в свой обычный ежемесячный вояж за покупками. Бургомистр, сопровождавший ее только в исключительных случаях, на этот раз остался дома.
Посещение магазинов его раздражало, а пани Катержине доставляло большое удовольствие самой делать выгодные покупки. Она отнюдь не была ни скупой, ни экономной, ей не было свойственно убогое скряжничество горожанок, но присуща та чисто женская страсть, которая находит удовлетворение, открывая источники подешевле.
А ее супругу одному не сидится дома. Утренние часы прошли быстро: час он колол дрова, принял душ, позавтракал и отправился в ратушу. Просмотрел вместе с секретарем решения муниципального совета, принятые на последнем заседании, и дела, которые назначены на рассмотрение будущего заседания, прочел и подписал все, что дал ему на подпись секретарь, поговорил с ним о подготовке к строительству нового помещения для общинной молотилки и выслушал новости с так называемой «сахарной биржи». Секретарь страдает диабетом и не пропустит случая после визита к врачу ознакомить своего патрона с увеличением или уменьшением процента сахара и сделать обзор экономической ситуации, которая этому способствовала, то есть сообщить, как он соблюдал диету в последнюю неделю, точнее, какие отступления от нее он допустил. Наверное, чтобы освежить себе голову, слегка затуманенную этим разговором, бургомистр позвал Тлахача, но неумолимый полдень поднялся на башню ратуши, выбрал из ее часов все, что они накопили, и богатырским жестом бросил на брусчатку площади двенадцать сребреников. Испуганно пробудился колокол кафедрального собора, и не успел он замолкнуть, как к нему присоединился серебряный голосок старой часовни святого Вацлава, скрытой под кронами столетних лип на третьей площади Бытни возле школы. Скорее всего, что и желудок Тлахача, необычайно чувствительный ко всем сигналам, означающим время трапезы, властно отозвался на них. Делать нечего, бургомистр вынужден был взять шляпу и идти домой, встречая на пути служанок, учеников и подростков, спешащих с кружками и кувшинами пива по домам через затихающую площадь, откуда, приблизительно на час, уйдет вся жизнь, предоставив слово солнцу и фонтану, чтобы они на покое завели свой, непонятный людям разговор.
Бургомистр приказал подать ему обед в саду, он не мог есть один в огромной пустой столовой. Он любит старый мохновский дом, но, если нет жены, все в нем его гнетет, стены перестают казаться оплотом безопасности и говорят ему: «Чужак!» Он пообедал в беседке, где ему прислуживала племянница Тлахача Маржа, всегда немного испуганная в его присутствии. Наконец он остался один с зажженной сигаретой и чашечкой черного кофе и, ощущая сытость и ленивую удовлетворенность, сонно поглядывал, как подымаются коричневатый парок над чашечкой и синеватая струйка дыма, тянущаяся от сигареты.
Августовский ветерок дует от жнивья, из раскачавшихся и разговорившихся крон деревьев вылетают, словно большие пчелы, пожелтевшие листья, до времени утратившие соки, и, кружась, опускаются на землю. Наверное, листья, поблекшие и опадающие в то время, когда миллионы их братьев еще полны сил настолько, что могут выдержать бурю, напоминают бургомистру его мертворожденного сына, живущего и взрослеющего в воображении его жены. И, как всегда, его охватывает грусть оттого, что он не способен проникнуть в ее мир. Почему они такие разные? Она, худенькая и легонькая, как пушинка, этакая принцесса Одуванчик, несет в себе силу жизни, не признающую смерти и побеждающую ее в самом чистом, хотя и воображаемом виде. Что, по сравнению с ней, несет в себе он, несмотря на свою бычью силу?
Почему, черт возьми, люди вообще так цепляются за жизнь? Взять хотя бы его секретаря. Зовется Пищик, а на вид еще тщедушнее, чем само это имя. Вся его жизнь — это бумаги и диета, и все равно он ухаживает за собой с такой заботливостью, какую уделяют только новорожденному. Руки у него вечно потные, задыхается, если скажет больше трех фраз. Но страшнее всего его кадык. Говорит Пищик или молчит, кадык прыгает вверх-вниз, туда-сюда, угловатый, выпирающий из-под тонкой кожи горла. Прижать его большим пальцем — и он остановится. Все «за» и «против» уже давно и неоднократно продуманы, бургомистр разработал даже план, и не один, десятки планов, каждый отшлифованный, как бриллиант, но все это, конечно, просто забава скучающего богача. Он достаточно умен, чтобы понимать это и иронизировать над собой, но удержаться не может. Это немного по-детски и недостойно разумного человека, но ни один бездельник, говорит себе бургомистр, не может постоянно размышлять только о порядочном и приличном. Для каждого, кто не привязан к жизни со всей страстью, постепенно все вещи утрачивают подлинное лицо, а чувства — границы. Делай дело, чтобы в очищающей купели труда омыть свои мысли и придать им новый смысл. Но это всегда так. Ты либо должен любить труд ради него самого, либо верить в него, либо он должен быть для тебя средством не умереть с голоду. Мне очень жаль, благородные дамы и господа, — бургомистр пожимает плечами перед воображаемыми слушателями, — но ни один из сих случаев ко мне применить нельзя.
Во втором часу явилась Маржа спросить, не надо ли чего, но находит беседку пустой. Она оглядывается вокруг с несколько глуповатым видом, потому что знает, что бургомистр домой не возвращался и через дом не проходил. Наверное, вышел в садовую калитку. Остались только чашка из-под кофе и загашенный в ней окурок сигареты. Маржа брезгливо выкидывает окурок, напитавшийся кофе, и складывает скатерть. Где-то по соседству играют на фортепиано: наверное, это Еник Гаразим пользуется полуденной свободой, а стариков унесли черти. Маржа готова побиться об заклад, что это так. Интересно, слушает ли его Лида Дастыхова? Он, конечно, играет для нее. Господи, вот бы потанцевать, и Маржа, уловив ритм фокстрота и сжимая в объятиях вместо партнера сложенную скатерть, хлопая туфлями, надетыми на босу ногу, топчется по половицам в свободном углу беседки.
В волны мелодии, как брошенный камень, врезается резкий женский голос:
— Еник!
Но волны проглатывают удар и беззаботно текут дальше. Голос поднимается на полоктавы и взвизгивает, как взмах секиры:
— Еник!
Маржа перестала танцевать и прислушалась.
«Вот змеюка, — думает она о матери Еника. — Послушается он ее или нет?»
Волны еще несколько раз плеснули, потом разбежались и разбились в бешеном беге гаммы, и все затихло. Женский голос, уже победно удовлетворенный, звучит снова:
— В лавку! Два часа.
Крышка пианино с шумом захлопнулась, и Маржа вздохнула. Конец. А она бы, дай ей волю, протанцевала и подметки, и жизнь.
— Пф-пф, — слышит она за спиной и от испуга едва не роняет чашку. Девушка стремительно оборачивается, перед ней стоит старик Балхан, прозванный Кукушкой, этот сумасшедший бродяга, который благодаря Лиде нашел приют в усадьбе Дастыхов. В пиджаке с чужого плеча, он напоминает уродливого жука, щерится, моргает, в одном уголке губ висит прокуренная трубка, другим он попыхивает: — Пф-пф.
— Тьфу, тьфу, тьфу, — трижды сплевывает Маржа, чтобы от испуга у нее не выскочила лихорадка, и вытирает фартуком уголки губ. — Вот напугали! И откуда только вы тут взялись?
— Это булгомистл, — шепелявит старик.
Ну конечно, он. Пустил его через калитку в задней стене. Идите, дедушка, пусть вам дадут поесть на кухне, а потом выпустят с той стороны дома.
От бургомистра всегда можно ждать чего-нибудь такого. Выскочил с задней стороны сада, никому ни слова. Вышел на Тржную, где гуси проводят сиесту в тени деревьев над ручьем, сидят рядком, как караваи из алебастра, спрятав головы под крыло или стоя на одной ноге. На Тржной тишина, только бродят смешанные запахи; теплый, густой дух влажной травы, постоянно ощипываемой гусями, душный аромат вянущего липового цвета и умирающей листвы.
— Ку-ку, ку-ку!
Там, где Костельная улица пересекает Тржную, звонкие детские голоса выкрикивают песенку бездомной птицы. Кучка ребятишек гонит от угла старика Балхана, скачет вокруг него, вопит от восторга и кукует. Некоторые, чтобы получалось громче, прикладывают к губам сложенные лодочками ладони. А старик заткнул уши и бежит, стараясь спастись от мучителей, путается в своем слишком длинном пиджаке, тщетно соревнуясь с быстротой детских ног. Бургомистр пошел ему навстречу. Мальчишки, завидев его, перестали кричать и пустились наутек через ручей. Старик еще не заметил, что он свободен. Бежит дальше, опустив голову и заткнув пальцами уши, словно баран, мчащийся от оводов, и голова его нацелена прямо на желудок бургомистра. Бургомистр ловит его и слегка встряхивает, чтобы привести в чувство.
— Ну, ну, дедушка, — говорит он тихо, — зачем так спешить?
Старик взглянул на него и заморгал глазами. Потом понемногу высунул голову из воротника, как черепаха, и опасливо отнимает руки от ушей. Крика не слыхать. Оглядывается — опасность исчезла. Минуту, кажется, не может в это поверить и вертит головой из стороны в сторону, так что его прогоревшая трубочка, с которой он не расстается даже в моменты наибольшего ужаса и самого отчаянного бегства, превращается в маятник под его старческим подбородком.
— Их нет?
— Убежали, — подтверждает бургомистр.
Избавившись от страха, Балхан вдруг весь закипает душащим старческим гневом. Воздух так и свистит у него в легких, как ветер в дырявом водостоке, и трубка едва не выпадает изо рта. Поймав ее в последний момент, он крутит ею возле свежайшей, кремовато-белой рубашки бургомистра. Тот чуть отступает, в то время как старик хрипит:
— Посади их в тюльму, запли их!
Рудольф Нольч поднимает руку и теребит бороду большим и указательным пальцами так, что наэлектризованные волосы потрескивают. Не то чтобы он был взволнован или растроган, просто пальцам захотелось потешиться в гуще волос. Он кладет руки на плечи Балхана и подталкивает его к калитке в стене. От деда несет конюшней и куревом, но запах этот не противен для чувствительного носа бургомистра.
— Запру, дедушка, так запру, что своих не узнают. Только понимаешь, мальчишки — они как ветер, их нигде долго не удержишь.
Он отпирает калитку в сад и вталкивает старика, который успокоился от прикосновения его руки и стал послушен, как дитя. Прежде чем захлопнуть за ним калитку, бургомистр нашаривает в кармане и вытаскивает массивный свиной кожи с золотой оправой портсигар, из которого угощает на заседаниях муниципалитета. Вынимает сигару, светло-коричневую, украшенную красным бумажным перстнем, толстую, как палец индийского магараджи, и сует ее старику в ладонь.
Как только калитка за стариком захлопнулась, бургомистр снова начинает теребить бороду, чтобы обрести равновесие. Он не любит беспорядка в своей душе, и ничто ему так не противно, как подобные приливы чувствительности, которые заставляют совершать нелепые поступки. Он уже отошел на несколько шагов, а ему все кажется, что старик плетется рядом и от него несет конюшней, куревом и отчаянной беспомощностью впавшего в детство помешанного старика. Вот уже тридцать лет, как дети кукуют, изводя Балхана, может, даже и сам бургомистр занимался этим в детстве, когда ему удавалось сбежать с мальчишками. Говорят, когда-то, во времена, которых бургомистр не может помнить, Балхан был самостоятельным ремесленником, мастерил деревянные башмаки и где-то здесь, на Костельной улице, у него была мастерская. В те времена деревянные башмаки носили даже зимой, набивая их соломой, и дела у него шли неплохо, но мастерская была полуподвальная, и единственное окошко, которое ее освещало и возле которого Балхан обжигал и выскабливал свои изделия, было на уровне тротуара. Видимо, это окно и стало для него роковым. То, что он жил в своей норе так одиноко и видел целыми днями не людей, а только их ноги, мелькавшие мимо окна, заставляло его время от времени вылезать и доказывать себе самому и всему свету, что он не хуже других. Однако он не находил другого способа, нежели где-нибудь в трактире угостить всех за свой счет, учинить склоку, разбить что-нибудь, а потом покорно возвратиться к своей работе. После таких загулов он нередко оказывался перед судьей, который раз на пятый или шестой сказал, что пора положить предел его стремлению к разгульной жизни, и отправил его на три дня в городскую кутузку. И вот этого-то мудрого и справедливого решения судьи и этих трех дней, трех ничтожных лужиц времени, тысячи которых можно перейти и не вспоминать потом о них, оказалось достаточно, чтобы погубить человека.
Вытащенный из своей норы и засунутый в другую, Балхан с рассвета до ночи простоял на нарах, выглядывая в окно, которое, на его несчастье, выходило на улицу. Бог знает, что ему пришло в голову, может, захотелось посмеяться над людьми и показать, что ему все нипочем, но он начал куковать, дразня каждого проходящего. Крикнет «ку-ку!» и спрячется, чтоб через минуту осторожно выглянуть и продолжить игру до омерзения. На другой же день под его окном начала стайками проходить молодежь и куковать ему в отместку, и хотя судья на последние сутки перевел его в камеру, выходящую во двор, Балхан уже превратился в кукушку и судьба его была решена. По дороге домой он еще куковал в ответ на «ку-ку», которым его встречали, думая, что это веселая шутка, и считая, что он сыскал расположение всего города. Последующие дни показали, что он накликал на себя беду. Он начал злиться и отругиваться, но было поздно. Этим он только поддерживал всеобщее веселье и усиливал травлю. Дети толпами прибегали куковать к его подвальной мастерской, «ку-ку» раздавалось за его спиной, как только он выходил из дома. Не прошло и месяца, как он был сломлен. Сбежал из города, но через некоторое время возвращен по месту жительства тихим помешанным, на весь остаток жизни став посмешищем города.
Ну, посмотрим, думает бургомистр, есть ли что-то поучительное в истории такой сокрушительно глупой, что захватывает дух? Может, только то, что не следует слишком стремиться во что бы то ни стало вылезти из норы, в которую жизнь ухитрилась нас запихнуть? Бургомистр пришел в такое расположение духа, при котором ему лучше всего было бы быть невидимым, хотя бы на то время, пока он не очутится за городом. Правда, в этот час на Костельной улице почти никого не встретишь, но все-таки каждый прохожий здоровается с ним со всей почтительностью и любезностью, потому что это ведь молодец бургомистр, который стоит того, чтобы человек выказал ему свое уважение. Бургомистр не желает покупать ничью дружбу и признание, но отвечает всем сердечно и с неизменной приветливостью: никому нет дела, какие мысли роятся в его голове, им нужен бургомистр, которым они могли бы гордиться, так пусть он у них будет.
Бургомистр доходит до места, где Костельная улица разбегается на несколько дорожек, тропинок, огибающих домик Квиса, богадельню, приходский дом и костел. В домике Квиса окна закрыты, а вдоль дорожки, выложенной белым кирпичом от калитки к дверям, тянутся цветочные гряды, ухоженные так же заботливо, как и во времена его прежней владелицы. Перед богадельней, унылой и обшарпанной, в лучах полуденного солнца носится стайка чумазых оборванных детей и две женщины, стоящие по сторонам большого корыта, стирают белье. Это жена Нейтека с дочерью, пользуясь погожим днем, выбрались со своей работой на улицу; они подрабатывают стиркой. Привалившись к стене дома, сидит Нейтек, в руках у него, как всегда, складной ножик и кусок дерева, но он ничего не делает, только смотрит перед собой остекленевшими глазами. Бургомистр поздоровался и услышал ответ хором. Нейтек очнулся и встал. Отложил дерево и нож и приподнял шапку. Но бургомистр помахал ему рукой:
— Не беспокойтесь, Нейтек. Мне ничего не нужно. Я просто прохожу мимо.
Он торопится поскорее пройти между костелом и приходским домом дальше, мимо кладбищенской стены и сада священника. Черт дернул меня пойти именно здесь, чтобы все это кололо мне глаза, думает он. Но теперь, этому недолго здесь торчать, если господа советники решат принять дар неизвестного земляка из Стокгольма. Бургомистр усмехнулся. Этот стокгольмский земляк — удачная шутка, ничего не скажешь. Он поднимает руку и срывает листок с ветки бузины, нависшей над оградой приходского сада. Никто в Бытни не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь уроженец их города уехал в Стокгольм и тем более настолько разбогател там, чтобы мог пожертвовать общине новую богадельню, с проектом здания, присовокупленным к дару. Ко всему прочему, дар этот поступил от пражского адвоката и имя дарителя сохраняется в тайне. Все это было подозрительно, а главное, эти обидные подробности о нынешней богадельне, на которые не поскупился в своей приписке даритель, так что муниципалитет был в сомнении, не следует ли вообще отвергнуть этот дар. Может быть, многие деликатные души в Бытни задавались вопросом, почему бургомистр при своем богатстве уже давно не ликвидировал это позорище города, но ему ничто не было так противно, как любая демонстративность. Кто знал, что он возит на почтамт в самые Худейёвице все пожертвования, присылаемые ему разными благотворительными обществами. Наверное, этого не знала даже пани Катержина. Дар неизвестного земляка разом решал многие проблемы, но бургомистр был как раз в числе тех, кто раздумывал, не отвергнуть ли его. На свете всегда найдется какая-нибудь забава. Жаль, что обычно источником ее является человеческая глупость.
Бургомистр шагает по шоссе под сенью рябин, гроздья которых уже наливаются искрящимся пурпуром, в сторону так называемых «Лесочков». Они растянулись на довольно большой площади и состоят из редких групп старых, высоких сосен, густого кустарника, еще более густого молодняка и поросли, скрытой в розовых, вечно колышущихся травах, да вырубок, заросших вперемежку вереском, брусничником и черникой.
Лесочки начинаются на песчанике, но очень скоро вступают в борьбу с торфяным болотом. По другую сторону Бытни их стискивают с двух сторон два пруда — Стельный и Калиште — и пресекают их продвижение. Пруды невелики, но вокруг них широко раскинулись болота с трясинами, среди которых отваживается расти разве что одинокая береза или ольха и где на ядовито зеленом фоне то тут, то там чернеют сложенные груды торфа, напоминающие удаленные друг от друга могилы. Ей-богу, это больше всего похоже на кладбище, куда неохота попасть даже покойникам; утки и чайки, перелетающие с одной водной поверхности на другую, причитают над ней по-вдовьи, а серая цапля, которая нет-нет да вынырнет из тростников Калиште и зашагает по краю, с таким же основанием может быть просто призраком этих мест или их стражем.
А сами Лесочки — веселенькие. Солнце в них проникает со всех сторон, и ветер по ним гуляет, как хочет. Кроны высоких сосен всегда беспокойны, вороньи и беличьи гнезда на них постоянно раскачиваются. Поросшие травой дорожки переплетаются и исчезают на вырубках и в порослях молодняка. Местами поблескивают глубокие, никогда не высыхающие лужи. Их теплая вода дает приют лягушкам-бродягам, отправившимся в путешествие по свету, правда, по большей части всего лишь из Калиште в Стельный и обратно. В Лесочках чередуются пересохшие прогалины с мочажинами, чавкающими при каждом шаге под сухим на вид слоем хвои.
Бывают дни, когда Лесочки, плодовитые и щедрые, звенят людскими голосами с рассвета до сумерек, здесь встретишь грибников и женщин, собирающих землянику или бруснику, но бывают дни, когда все о них словно забывают, когда, тихие и брошенные всеми, они стоят в объятиях солнца, и только порой, как судорога любви, по ним пробегает ветерок.
Сегодняшний день именно такой. После двух сухих недель грибы пропали, черника сошла, а брусника еще не поспела. Ходить в лес просто из любви к природе — на такое в будни едва ли кто соберется.
Бургомистр насвистывает, входя с шоссе в первый из Лесков, но через несколько шагов замолкает, почувствовав неуместность этого занятия и не обладая мальчишеской строптивостью и чувством противоречия. Он замедлил шаг и пошел тише по травянистой дорожке, более мягкой и податливой, чем ковры, которыми он приказал покрыть коридоры и лестницы в своем доме. Если он хотел отвлечься от своих мыслей и избавиться от их тяжести или перевести их из привычного русла, это ему удалось в полную меру уже по дороге сюда. Лесочки способны завершить и увенчать эту перемену, если бургомистр сумеет миновать их окраины, подступающие к Калиште и Стельному, где и в самые ясные дни все дышит ужасом и безутешной тоской.
Бургомистр это понимает и поэтому направляется по тропинке в молодняк к вырубке, где невыкорчеванные пни были предоставлены времени и непогоде, где всегда колышущиеся фиолетовые и золотые метелки луговика скрывают от глаз крохотные сосенки, которые когда-нибудь станут лесом. Ветерок, просеянный сквозь хвою, непрестанно тянет слева и ласкает ему щеку и затылок — он прохладный, но в нем еще есть достаточно тепла, чтобы напоминать прикосновение здоровой, спокойной ладони. Бургомистр невольно останавливается и поворачивается к нему лицом. Давно он не ощущал такой радости от своего здоровья и силы, такого — ему боязно в этом признаться — удовлетворения тем, что он просто-напросто существует и ничего больше ему не надо. Лучше не вспоминать, — как давно, потому что это могло бы разбить очарование. В конце концов жизнь все-таки имеет какой-то смысл, если можно просто так, — ни с того, ни с сего, — ощутить такую нечаянную радость от нее самой.
Рудольф Нольч расправил плечи, расстегнул пиджак и выпятил грудь, прикрытую только тонким шелком рубашки, развел и согнул в локтях руки, так что мускулы туго наполнили рукава. Видимо, есть еще для него какая-то надежда, только лучше не спрашивать, где и какая, а тихо и не проявляя нетерпения ждать. И будет лучше, если он сейчас не крикнет и не заорет, хотя он тут один и ему этого очень хочется. Он будет вести себя осмотрительно и незаметно, насколько это возможно, чтобы не спугнуть удивительную птицу, что слетела к нему сегодня. Может, она к нему привыкнет и будет прилетать чаще. А может, и сам бургомистр привыкнет к ней и многое увидит в ином свете, нежели до сих пор, от многого избавится, и, может быть, ему удастся проникнуть в мир Кати.
Над вырубкой звучит счастливый хорал насекомых, лето еще живо, и цветет вереск. Эта песня, слившаяся воедино, кажется, звучит в тебе самом, словно в тебе вибрирует туго натянутая струна, дрожащая от тысяч непрестанных ударов. Склони голову набок и прислушайся к ней. Это струна твоей собственной радости. Бургомистр прислушивается, потом удивленно поднимает голову и оглядывается вокруг. Что-то примешивается, какой-то диссонанс, так не вяжущийся с сегодняшним днем. Рудольф Нольч усмехается. Слишком ты занесся, дружище, но, как видишь, вернее, как слышишь, это уже не для тебя. Короче, тут кто-то храпит.
Следуя в направлении звука, он двинулся по тропинке дальше. Посадки, которые он минует, в правом углу вырубки смешиваются с более старшей порослью. И как раз в этом уголке есть место — несколько квадратных метров, покрытых пушистым ковром низенькой, мягкой травы, как ложе, расстеленное для каждого, кому захочется приклонить голову. Однако сумел же он выбрать прекрасное, тихое местечко для отдыха, этот человек, что тут храпит, облепленный и окруженный роем мух, как падаль. Посмотрите, в какую мерзость может превратить человека нищета. Похоже, он утратил последнюю опору под ногами, ему уже не за что ухватиться и не остается ничего другого, как пресмыкаться в пыли и грязи. Может, он встал на этот путь, чтобы доказать нам, что он на нас плюет, а в результате сам внушает нам отвращенье. Он утратил человеческий облик, а другого, который бы его куда-то определил, — не обрел. Но человек должен чему-то принадлежать. Это только мы порой думаем, что одиноки в толпе, а на самом деле не хватит пальцев на руках, чтобы пересчитать связи, соединяющие нас с другими.
Голова сползла с сумки, которую он под нее сунул, храпит, выпятив горло и раскрыв рот, и от каждого всхрапа шевелятся пожелтевшие грязные усы. Не поймешь, сколько ему лет, мужчина он или старик. Лицо налилось кровью от неудобного положения и от пьянства, потому что возле сумки валяется пустая бутылка, а над мужиком, кроме запаха грязи, подымается едкий перегар алкоголя, впитанного телом. Отребье, подонок, комок грязи, который еще болтается по свету, потому что и жизнь порой любит извращенные страсти и жестокие шутки.
Ну, Рудольф Нольч, вот уж что не должно было попасться вам на пути в этот прекрасный послеобеденный час, если только в этом не заключен некий смысл, если это не должно стать точкой, завершающей все, что произошло с тобой за минуту до этого и происходит сейчас. А смысл, видимо, тот, что всем нам определены какие-то границы, которые мы не можем переступить. Стоп. Сейчас ты должен был бы повернуться и уйти. В нескольких шагах от спящего тропинка уходит в заросли молодняка и исчезает. И прогулка затянулась настолько, что разумнее всего подумать о возвращении. Да, о возвращении. Потому что разумные люди никогда не пускаются в путь, не подумав.
Но бургомистра что-то влечет, он разглядывает дольше, чем этого требует убогий вид человеческого обломка, нашедшего здесь приют и выпившего глоток забвения, который уносит его сейчас против течения времени и действительности в те дни, когда он был еще человеком. Взгляд бургомистра задерживается на загоревшем и потемневшем от грязи выпяченном горле, где под кожей заметны набухшие кровью жилы. Выброшенный человеческий обломок, ничего больше. Бесполезный и будящий отвращение, когда валяется где-нибудь в углу или тащится по дороге, гонимый бесцельным ветром инстинкта, побуждающего идти и жить, пока не свалишься.
Пропащий, никому не нужный и ни на что не годный. Бесполезнее жука, ползущего в траве, а кто знает, сколько он их затоптал во время своего бесцельного блуждания. А что, если смысл его жизни заключен именно в его смерти? Может быть, несчастье сделало его таким, направив как раз к этой цели, и все пути, по которым он брел, неотвратимо вели его именно к этому месту и к этой встрече? Зачем он был положен поперек тропинки, как перекладина через просеку в панских лесах, именно в ту минуту, когда ты почувствовал, что мог бы жить, как другие люди? Не был ли это порыв предчувствия и не является ли это его воплощением? Он усмехается. Кто ты такой, чтобы тебе посылались знамения, как пророку в пустыне? Этот порыв насмешки и здравого смысла быстро проходит, и Рудольф Нольч снова скользит по спирали в глубины, которые таились в нем годами.
Разве не был послан ему именно этот обломок, от которого бог давно отвернулся, разве не был он послан ему для того, чтобы он не погубил никого, в ком еще мерцает искра надежды? Никто, пришедший ниоткуда, может исчезнуть в пустоте, ведь даже эта брошенная бутылка говорит, что он сам ищет, как избавиться от призраков совести и памяти. А ты вратами его смерти войдешь в мир, утраченный в тот день, когда родился мертвый сынок и когда в твои мысли закрался червячок: жизнь за жизнь, как акт мести судьбе и бессмысленному хозяйничанью природы.
Разве так уж неестественно то, что ты хочешь сделать, так уж жестоко? Разве все мы не умираем только для того, чтоб освободить место другим? Если ты осмелишься на это, за тобой перестанет тянуться тень смерти и гасить краски жизни.
Солнце у бургомистра за спиной, а перед ним освещенная зелень сосновой поросли, откуда слышится птичья перебранка, а чуть дальше — редкий лес стройных сосен с красными стволами и судорожно изогнутыми ветками, словно они подымают непомерную тяжесть. Он осторожно встал так, чтобы его тень не упала на лицо и не разбудила спящего, и начал разглядывать его долгим пытливым взглядом, которого никто не ожидал бы от человека, привыкшего идти прямо навстречу делам и людям. Ну, не бессмыслица ли? Среди бела дня и, так сказать, на открытом месте. Но Лесочки сегодня пусты и, кроме бургомистра и бродяги, в них нет других человеческих существ, если этих двух, балансирующих на грани действительного и возможного, еще можно считать человеческими существами. О поверхность тишины, затянутую, наподобие тонкого покрова, жужжанием насекомых, время от времени звякает птичий голосок, кваканье лягушек или скрип сосны, раскачиваемой ветром.
Бургомистр дивится своему спокойствию. Он всегда думал, что если подобная минута вообще наступит, волнение и ужас заставят его отказаться от совершения задуманного. И вот эта минута наступила, и я бы сказал, что сердце у него бьется даже размереннее, чем обычно. Он уже решился, готовится к свершению, взвесил все «за» и не может привести ни одного «против». Здесь лежит червяк, на которого уже кто-то наступил; если наступить еще раз, это будет только проявлением милосердия. Вот и прекрасно, только не нужно приукрашивать. Это будет убийство — назовем вещи своими именами. Важнее другое — как удастся его совершить.
План, который избрал бургомистр, отвечает его глубоко запрятанному романтизму. Довольно ребяческая попытка вовлечь в это дело вселенную и время. Посмотри, тень его передвинулась на грудь бродяги. Когда она закроет ему лицо, спящий почувствует беспокойство и начнет пробуждаться. И в тот момент, раньше, чем он откроет глаза, бургомистр кинется на него и мертвой хваткой одним движением сдавит горло и сломает шейный позвонок. Что произойдет при этом? Спящий откроет и выкатит глаза, словно желая увидеть те пределы, куда стоит только заглянуть — и мгновенно холод смерти ударит и оледенит его и ненавистное лицо убийцы вспыхнет молнией и исчезнет навсегда подо льдом. Наверное, он еще рванется навстречу спасительным рукам жизни, но не встретит их, наверное, упрется каблуками своих рваных ботинок в землю, которая изменит ему и уйдет из-под ног. И не нужно будет ничего другого, только вытереть руки и осмотреться, не уронил ли ты чего-нибудь, замести свои следы и вернуться через раскрытые ворота смерти в жизнь, которая сразу станет другой.
Итак, солнце определит момент, когда это все произойдет, и бургомистр сделал самого себя стрелкой, тень которой движется к нулевому часу по циферблату жизни этого человека. Бургомистр ждет наступления момента спокойно, но внимательно, он даже мог бы закурить сигарету, если бы не опасался, что бросит окурок, а потом о нем забудет или не сумеет отыскать.
Тень подымается по распахнутой груди бродяги, покрытой седеющим волосом и коростой грязи, приближаясь к горлу.
И тут происходит нечто непредвиденное. Спящий перестает храпеть, чмокает и тяжело заглатывает сгусток сна. На шее у него выскакивает могучий кадык, ползет кверху, куда-то под самый подбородок, и опять опускается. Спокойствие бургомистра рушится с грохотом, который, если бы он только мог передаться из его мозга наружу, перепугал бы весь лес, как выстрел. Рудольф Нольч, по своему положению в роде и по накопленному богатству стоящий на верхней точке пирамиды, муж Катержины Мохновой из Менина, элегантный и лощеный завсегдатай мировых курортов, доброжелательный, но замкнутый бургомистр Бытни, столкнулся в самом себе с тем, о чем он не имел понятия. Страшное, неизведанное бешенство овладело им. Кулаки его сжало, как судорогой, на лбу выступил пот. Доля мгновения — и он бросился бы на спящего со звериным, оглашающим окрестности ревом. Но в это время в проспиртованном горле бродяги слюна, спутав дорогу, попала в бронхи. Кашель подбросил его, посадил и минуту жестоко сотрясал. Мужик задыхается, бьет кулаками по земле, из глаз брызжут слезы, изо рта — слюна.
Кажется, нет конца переменам, которые нынче происходят в бургомистре. Бешенство отпустило, оставив его на берегу трезвости слегка оглушенного, и теперь только едкая соль жалости разбежалась в его крови и проникла в сердце.
Бродяга перестал кашлять и, обессиленный приступом и еще ошарашенный внезапным пробуждением, сидит, опираясь ладонями о землю, и хрипло дышит. Он только теперь заметил, что над ним кто-то стоит, растерянно захлопал глазами, но тут же опамятовался и насторожился. Его взгляд поднимается от башмаков к лицу и приобретает льстивое, покорное выражение профессионального нищего.
— Ваша милость, — захрипел он, — подайте бедняку.
Бургомистру теперь противно и тошно, как и всякий раз, когда он встречается с безнадежной нищетой. Сейчас он готов совершить какую-нибудь большую глупость. Наверное, он бы сделал это — бросил бедолаге тысячу или совершил какую-нибудь подобную нелепость, если бы в нем еще не визжало все то, что он только что пережил. Но он слишком ясно видит себя человеком, который хотел бы великим даром купить милость бога и прощение, хотел бы смазать следы греха притворным милосердием. Это не та роль, в которой Рудольф Нольч мог бы чувствовать себя естественно. Он лезет в карман, перебирает горсть мелочи и швыряет бродяге пятикроновую монетку, которая застряла в пальцах. Грязная рука вскидывается с неожиданной быстротой и хватает монету налету, но осязание мгновенно сообщает, что в ладони оказалось нечто непривычно большое. И ладонь снова разжимается, чтобы показать свою добычу, при виде которой глаза бродяги зажигаются жадностью.
Он прячет монету в карман ветхих брюк и смотрит на стоящего над ним с новым интересом. Обшаривает его взглядом, который собирает и прикидывает новые возможности. Посмотрите-ка, роли переменились, и бургомистр это чувствует и полон решимости прервать игру раньше, нежели она развернется в полную силу и даст ему возможность легкого удовлетворения.
— Спасибо, — говорит бродяга сипло, — вот если бы еще и сигаретку.
Бургомистр несколько демонстративно вытаскивает свой тяжелый золотой портсигар, опустошает одну его половину и высыпает сигареты в протянутую руку. Бродяга сует одну из них в рот, но взгляд его не отрывается от руки, которая возвращает портсигар в карман. Бургомистр видит, как лицо бродяги наливается кровью, как в голове его копошится тяжелая, злая мысль, сестра той, что несколькими минутами раньше обуревала его самого. Бургомистр пытается сбить ее, рассеять раньше, чем она определится и станет жизнеспособной.
— Сколько вам лет?
Бродяга заморгал глазами. Он сбит с толку этим вопросом и голосом, в котором чувствуется сила, но напрягается, как может, чтобы собраться с мыслями и прийти к решению.
— Пятьдесят два, — бурчит он неохотно.
— И давно вы бродяжничаете?
Мужик вынимает сигарету изо рта и кладет возле себя к остальным, вытягивает губы и сплевывает далеко в сторону. Правая рука у него как бы невзначай нащупывает тяжелую, срезанную в лесу палку, целую дубину, кое-как очищенную от веток и еще покрытую корой. Рудольф Нольч спокойно следит за действиями бродяги, хотя делает вид, будто ничего не замечает, но его это зрелище не забавляет настолько, насколько могло бы и насколько ему бы хотелось. В нем поднимается тоска и брезгливость, он чувствует себя виноватым в том, что пробудил в этом подонке, хотя знает, что все человеческое в нем давно потоплено в вине.
Бродяга подтягивает ногу к телу, по нему видно, как он готовит каждый свой мускул, чтобы суметь неожиданно и быстро вскочить. И как примитивно он пытается отвлечь внимание от того, к чему готовится, хотя то, что он говорит, само выдает его замысел.
— Ну и люди, — говорит он медленно, растягивая слова. — Кинут человеку грош и сразу лезут рыться к нему в душу, как свиньи.
— Оставьте палку, — вдруг прерывает его бургомистр резко, — и оставайтесь сидеть, а то получите по носу.
Бургомистру не нужно кричать, в его голосе есть возможности, которыми он пользуется редко, но от которых бросает в дрожь.
Бродяга мгновенно отпускает палку, сжимается и заслоняет левой рукой лицо, словно ожидая удара. Рудольф Нольч делает шаг и нагибается за палкой, взвешивает ее в руке над головой бродяги и говорит:
— Я оставлю ее вам в конце вырубки. И обходите Бытень стороной. Я извещу о вас жандармов.
И уходит, даже не думая оглянуться. Палка, замусоленная ладонями бродяги, немного липнет. Бургомистр широко размахивается и забрасывает ее на вырубку. По соседству, среди высоких деревьев, надрывается сойка. Ее крик удаляется за кроны сосен. Эта тоже любит совать нос в чужие дела.
Отец Бружек бродит по приходскому саду. Повесил сутану на какую-то щеколду, шляпу забыл в сарае и ходит в куртке из грубого льняного полотна и рубашке с расстегнутым воротом. Жатва позади, но другой урожай дозревает на деревьях. Священник постоял возле ульев, наблюдая суету в летках. Последний, самый сладкий принос уже начался. Лето еще живо, и в лесах цветет вереск.
Ветви яблони китайки склоняются над ульями, усыпанные и отягченные уже сильно зарумянившимися мелкими плодами. Священник наклоняется и поднимает несколько паданцев, которым червяк сократил срок пребывания на родной ветке. Отец Бружек перебрасывает их в ладонях, предаваясь печальным размышлениям. Отчего это яблоко наших предков, такое красивое, душистое и такое бесконечно знакомое, по-домашнему вкусное, становится год от года мельче и мельче, как, сохраняя вкус, запах и цвет, оно уменьшается до размеров дичков, и, что ни делай, все усилия воспрепятствовать этому тщетны, словно оно хочет начисто исчезнуть из садов, со столов, из нашей жизни.
Он минует ульи и продолжает обход; лицо его обращено вверх, он изучает и оценивает урожай яблок, груш, слив. Эти края не благоприятны для фруктовых деревьев, земля бедная и очерствевшая от своей участи, небеса суровы, коварно ударяют поздние заморозки, пагубные для цветенья, но декану благодаря неусыпной заботе все же удается снимать урожай, возбуждающий удивление и зависть всех, кто собирает в своих садах корзинками, тогда как он носит коробами.
Кто-то зовет его со стороны стены, выходящей на шоссе, где сад спускается ниже уровня окрестностей. Здесь стена, изнутри достигающая трехметровой высоты, снаружи подымается едва до плеч взрослому мужчине. Это — излюбленный путь мальчишеских налетов на приходский сад, но священник, который раздает большую часть урожая, не имеет ни малейшего желания отдавать его на милость бытеньских сорванцов, и поручил охрану сада двум дьяволам в собачьей шкуре.
— Добрый день. — За стеной кто-то кланяется, приподняв шляпу. — Можно к вам?
— Вы, как всегда, желанный гость.
Бургомистр прыгает через стену и пружинисто, мягко опускается на газон. Декан идет ему навстречу.
— Вход, прошу прощения, с другой стороны. Кто прыгает через забор, указывает путь греху.
— Сегодня, кажется, я только этим и занимаюсь. Я поддался искушению и ввожу в искушение других.
Отец Бружек ведет своего гостя к стволу старого ореха, который он спилил весной. На это дерево, которое цвело и плодоносило в приходском саду до самой своей смерти, он имел особые виды и ежедневно творил одну просительную молитву об исполнении своего плана.
Пока же орех здесь сохнет и может служить скамьей для дружеских посиделок. Бургомистр постучал по нему согнутым пальцем; он любит благородные деревья и собирает их. Он едва не забывает, зачем пришел.
— Что вы будете делать с этим орехом? Я бы его у вас купил.
— В отношении его у меня свои планы.
— Новая скамеечка для молитв?
— Нечто большее. Я подумываю о статуе патрона нашего храма. Но денег пока не хватает.
Бургомистр снимает шляпу и кладет на дерево рядом с собой.
— Неплохая идея. Договоримся со скульптором, остальное беру на себя.
Священник изумленно посмотрел на него.
— Благодарствую. Ничего подобного я от вас не ожидал. Конечно, вас это не обеднит. Но мне всегда казалось, что я вас хорошо знаю, поэтому-то меня и удивляет ваше решение.
Бургомистр вдруг развеселился и засмеялся.
— Даю слово, я еще не слыхивал благодарственной речи лучше этой. Надеюсь все же, что мое предложение не будет отвергнуто.
Отец Бружек смущается, чувствуя, что зашел слишком далеко.
— Сказал, что думал, — бормочет он. — Вас ведь не обманешь и не проведешь.
— Может быть. Но я и сам чувствую, что должен объясниться. Разве не бывает такого, что человеку требуется как-то выразить свою благодарность богу за спасение? У меня действительно не было подобного намерения, но я ухватился за представившуюся мне возможность.
Священник удрученно вздыхает.
— Слышать такое из ваших уст, это для меня слишком. Дайте сигарету, я не беру с собой, когда иду в сад.
Бургомистр вынимает золотой портсигар и, прежде чем открыть, смотрит на него в задумчивости. Когда оба закуривают и выдыхают первую затяжку, декан говорит:
— Вы сегодня были спасены?
Посетитель кивает:
— Я был спасен слюной, которая попала не в то горло в проспиртованной алкоголем глотке. Слышали вы когда-нибудь нечто более странное?
— Странность ничего не объясняет. Слюна, комар или скала, которая рушится и рассыпается в прах, — все едино. Размеры имеют значение только для нас. Но я верю, что с вами случилось что-то очень серьезное, потому что иначе вы бы сюда не пришли. На мой взгляд, сегодня вы похожи на человека, который повстречался с призраком.
— Со мной случилось нечто худшее. Я встретил самого себя.
Священник смотрит на дымок, поднимающийся к кроне яблони над их головами. Синеет, коричневеет, золотится, расплывается, исчезает. Дым. Но слова, которые будут сказаны сейчас, не исчезнут. Они будут, пока живы он и бургомистр, а может, переживут и их, запечатлевшись в памяти божьей. Отец Бружек произносит со знанием дела:
— Иногда такая встреча бывает особенно отвратительной.
— Хотел бы рассказать вам о ней. Вы — единственный человек, который может меня выслушать, и… какой вывод вы сделаете, в конце концов не важно. Я должен кому-то рассказать, чтобы быть уверенным, что со мной этого уже никогда не повторится, понимаете? Тогда я не найду в себе смелости, потому что всякий раз буду вспоминать, что об этом знает еще кто-то.
— Не знаю, что вы хотите мне рассказать, но остальное мне известно. Края, в которые вы хотите меня увлечь, кажутся неприступными только людям без веры. Этой болезнью вы еще не страдаете?
Рудольф Нольч бросает окурок сигареты на траву, но молчит.
— Как священник я обязан избавить вас от вашего бремени или помочь вам его нести. Вы хотите исповедоваться?
Бургомистр нахмурился.
— Я пришел к вам не как к священнику. Мне нужен мужчина.
— Не люблю этого разделения и с полным правом мог бы вам отказать. Но все равно, говорите.
Бургомистр начинает рассказывать, разглядывая землю у своих ног, приглушив голос, стараясь сохранить деловой тон и ничего не упустить. Священник приноравливается к нему, он опускает между коленями сомкнутые руки и, тоже устремив взгляд на траву, слушает чутким ухом исповедника, привыкшим распознавать в словах, произносимых шепотом или скороговоркой признания, неудержимое удовлетворение или терзания каменьями ужаса и сожалений. Речь бургомистра лишена и того, и другого, слова выбраны так, словно читается полицейский рапорт о происшествии. Гордыня, говорит священник, жалкая печальная гордыня, которая никогда не подымется до смирения, но как знать, может, это и прекрасная гордость, которая сознает свое поражение, но не желает смаковать его и драматически взывать о пощаде. Это, конечно, не те мысли, которые должны были бы прийти в голову священнику, но бургомистр не случайно обращался к нему как к мужчине.
Воздух трепещет от жужжания пчел и шелеста листьев, раскачиваемых предвечерним ветерком, нашептывает свои сумасбродные сказки, словно осень не придет никогда. Из ручейка, протекающего через приходский сад, с лепетом и бормотаньем выбирается стадо уток и направляется по лужайке к мужчинам. Утки привыкли, что у священника для них всегда что-то припрятано в кармане: усердно подзадоривая одна другую, они полукругом обступают его ноги, ловят за рукава рубашки, щиплют за пальцы. Потом, изумленные его неподвижностью и молчанием, теряют доверие и отступают. Еще минуту они судачат о нем, обсуждая его странное поведение, потом забывают обо всем ради мухи, которая прожужжала над самыми их головами, и увлекаются своей вечерней забавой — ловлей насекомых, усаживающихся после целодневного мельтешения на стебли трав.
— Вот и все, — заключает свой рассказ Рудольф Нольч, а декан молчит еще долгую минуту, подавленный тяжестью услышанного.
— Вам была оказана милость бо́льшая, чем если бы вы были просто избавлены от смертельной опасности, — говорит он наконец. — Надеюсь, вы это сознаете?
— Я оцениваю это так же, хотя не делаю тех выводов, что и вы.
— Иных выводов быть не может, но вы не тот человек, которого можно заставить или переубедить. Думаю, вы не ждете от меня ни совета, ни утешения.
Бургомистр покачал головой.
— Пусть это вас не обижает. Мне кажется, нет таких слов, которые не пришли бы мне на ум. Но слова ничего не значат. Важнее, что теперь есть человек, который знает то же, что и я. — Бургомистр колеблется, подбирая выражение: — Допустить нечто подобное невозможно, если чувствуешь, что кто-то смотрит тебе через плечо. Теперь, даже если я только помыслю об этом, я тут же вспомню наш разговор. Понимаете, что мне было нужно? Это погибнет, должно погибнуть, потому что не вынесет чужого взгляда.
— А о другом свидетеле вы не вспоминали? — спрашивает священник с тихим упреком.
— Пожалуй, или конечно, если хотите. И очень часто. Но он казался мне слишком далеким и, не сердитесь, слишком нечеловеческим, чтобы я мог его бояться.
Разгневанный, растерянный и опечаленный декан молча провожает своего гостя по небольшому склону через сад к калитке.
— И все же именно его вы искали, обращаясь ко мне, — говорит он, пройдя несколько шагов.
Бургомистр засмеялся искренне и громко.
— Верьте своей правде, она дает вам силы. Мне это на руку. Я переложил на ваши плечи тяжелое бремя.
Он удаляется по склону Костельной улицы, а священник смотрит ему вслед; вот, пройдя немного, он опустил голову, видимо, читая письмена своих мыслей на неровной мостовой. С низкой лавчонки у дверей богадельни встает скандалист Нейтек и исчезает в черном чреве убогой развалюхи. Этот еще не простил отца Бружека и избегает его с демонстративностью, которая будит в священнике угрызения совести и жалость, но Нейтеку от этого не легче.
С севера асфальтированное шоссе, как выстрел, бьет прямо в Бытень. Стрелка́, которой его нацелил, поглотила даль. В ряду деревьев чередуются березы и рябины, деревья старые и молодые, стремящиеся достичь их высоты и мощи, и хиленькие прутики прошлогодней и позапрошлогодней посадки. Осенние бури избирают среди них жертвы чаще всего из числа самых мощных, и сломленные кроны рушатся, падая на асфальт или на поле. Деревья в этих краях достигают зрелости и по большей части в расцвете сил гибнут геройской смертью в борьбе со стихиями.
Подложив под себя неразлучную крылатку и опустив ноги на сухое дно кювета, заботливо очищенного от травы, спиной к солнцу, которое прошло уже три четверти своего дневного пути, опершись о покрытый глубокими морщинами ствол мощной березы, сидит Эмануэль Квис, вот уже более получаса набираясь сил и решимости, чтобы встать и преодолеть полтора километра, которые отделяют его от Бытни. Он притащился сюда из Лесочков прямиком через болота, мокрые луга и трясины, по перешейкам более узким и муравейникам более корявым, нежели ослиный хребет. Промочил башмаки, иной раз вода набиралась в них через верх, несколько раз он спотыкался и соскальзывал со стежки, падал, ободрал колени, локти и ладони.
Он отдышался уже от самой тяжкой усталости, и сердце, удар за ударом, замедляет свой бешеный бег, переходя на обычный темп, но лицо все еще никак не достигнет гладкой квисовской пустоты, мускулы его нет-нет да передернет и стянет гримаса страха, будто слух различает удаляющиеся, но еще слышные удары хлыста смерти или безумия. Все это время Квис не перестает трудиться, приводя в порядок свой внешний вид. Выловил из бокового кармана пиджака квадратную щеточку и отчищает с брюк и пиджака грязь, которая налипла, когда он падал на кочках. Эта деятельность позволяет ему прятать склоненное лицо под широкими полями серой шляпы и не обращать внимания на редких путников. К тому же среди них нет пешеходов, обычно сокращающих путь проселком через поля и луга, где тянутся и телеги, груженные клевером и травой для вечерней кормежки. Только шелестящий пролетающий шепот велосипедных шин время от времени проносится мимо Квиса, и один раз промчалось авто, вовлеченное прямизной шоссе в головокружительную скорость. Это, однако, вовсе не значит, что Квис сидел среди давящей тишины пустынной местности. На ветки рябины напротив опустилась стайка скворцов и подняла истошный крик.
Отчистив все, что сумел заметить и достать, Квис внимательно оглядел результаты своего труда. Если бы избавиться еще и от промокших ботинок, он почувствовал бы себя тем Эмануэлем Квисом, который ему нравится, внушает удовлетворение и чувство уверенности. Тем не менее он уже в силах вспомнить и размышлять, да, он может оглянуться назад без страха, что будет настигнут бичом того ужаса за спиной и окаменеет.
Почему все-таки он ему поддался? Разве это не было апофеозом всего, что он вообще надеялся встретить? Разве он не видел, как из глубин подсознания поднималось, постепенно обретая форму и образ, то самое потаенное и попираемое, что только может породить человеческая мысль и побуждение? Отчего ему показалось, что тот джинн, выпущенный из бутылки и нацелившийся на свою жертву, как прирученный сокол, забудет о ней и переключится на него? Ведь тот, кто его выпустил, о Квисе даже не знал. Вспомни, как он был слеп, хотя и озирался вокруг с таким вниманием.
Пора было вставать и пускаться в обратный путь к Бытни, хотя бы потому, что холод от мокрых ботинок становился все ощутимее. Вот и палка, она поможет подняться и поддержит при ходьбе; не на что опереться только в себе самом. Скворцы на рябине кончили свои дебаты и поднялись все разом, шумное, сверкающее черное облако, гонимое ветром суетливой спешки, которая его расшвыривает и снова сбивает во вьющийся комок. Тишина над шоссе, отполированном шинами, воцаряется, замирает и шумит, как трехструйный фонтан на бытеньской площади. Эмануэль Квис прячется в своем черном сюртуке, точно ссыхаясь. Ему кажется, что он никогда не наберется сил, чтобы уйти с этого места.
Неистово мчащийся поток шоссе проносит длинный черный лимузин, который, миновав Квиса, вдруг прекращает свой полет, пронзительно взвизгнув шинами, и начинает пятиться назад, пока не останавливается перед ним. Шофер срывается со своего места, отворяет дверцу, и из машины высовывается пани Катержина. На ней костюм сурового шелка и коричневая, слегка сдвинутая со лба шляпка, из-под которой выбиваются крутые волны ее матовых черных волос. Она выглядит молодой, свежей, изящной и возбуждающей желание, но в ее глазах, да и во всей осанке, есть та бескомпромиссная серьезность, которая гасит в мужчинах, чьи взгляды она привлекла, порыв возбуждения и заставляет смутиться, почувствовать нечто вроде почтения и нежного меланхолического воспоминания забытых дней юности. Вся слабость и вялость разом оставляют Квиса. Он встает и кланяется со старомодной учтивостью, широким жестом снимая шляпу.
— Вот неожиданная встреча, — говорит пани Катержина. — Вы присели отдохнуть или просто предаетесь размышлениям?
— Отдыхаю. Старому человеку часто случается переоценить свои силы.
— Не очень-то я верю в вашу старость, во всяком случае, границы ее мне пока угадать не удалось. Садитесь, пожалуйста. Я рада, что нашла спутника хотя бы на остаток пути.
Квис поднимает свой плащ, разложенный под березой, стряхивает с него налипшие стебельки трав и, как бы подтверждая сомнения пани Катержины, легко прыгает через кювет на шоссе. Но тут же получает наказание за свое бахвальство. Быстрое движение съело у него все накопленные силы, он побледнел, качнулся и, наверное, упал бы, если бы шофер вовремя не поймал его за плечи.
— Что случилось? — перепугалась пани Катержина, но тут же взялась за дело по-женски. — Помогите пану Квису сесть в машину и поезжайте как можно скорее к нам, — приказывает она шоферу, который смотрит на нее вопросительно и растерянно.
Усаженный в мягком уголке, Квис почти сразу же приходит в себя, как только машина набирает скорость. Сейчас он — бледный старик, лицо его все покрылось морщинами и потерялось в них, губы посинели и трясутся. Он шевелит ими и ловит слова, которые от него убегают с тихим шипением, сплющенные и бесформенные, как проткнутые мячи. Пани Катержина замечает это и приходит на помощь.
— Не напрягайтесь, пожалуйста. Мы обо всем поговорим у нас, — говорит она, нашаривая в сумочке из тюленьей кожи флакон с одеколоном. Смачивает им шелковый платочек и подает его Квису. — Отрите лоб, вам станет легче.
Квис послушен. С трудом протягивает трясущуюся руку, и аромат, который он доселе воспринимал как принадлежность машины, обволакивает и встряхивает его еще наполовину помраченное сознание, сильно и мягко, волнующе и нежно. Он несколько раз глубоко вдыхает его, как человек, задохнувшийся в любовном объятии, и аромат очищает сознание и возбуждает нервы, веселит, как глоток алкоголя, подливая масла в еле мерцающий светильник и оживляет его угасающий огонек. Когда Квис отнимает платок от лица, оно уже освободилось от морщин и стало гладким, как всегда, слегка желтоватое, с красноватыми пятнами на скулах, которые кажутся румянами.
Он снова пытается заговорить, и на этот раз ему удается поймать слова и пустить их круглыми и целенькими.
— Прошу меня извинить великодушно. Послеобеденные часы сегодня у меня выдались трудные.
— Вам не в чем извиняться, — возражает пани Катержина. — От потрясений никто не застрахован. Выпьете чаю и поужинаете с нами, если пожелаете. Вот мы и дома.
Машина между тем действительно уже свернула возле трактира «У лошадки», замедлила ход и мягко затормозила перед домом Мохнов. Шофер открыл дверцу и предложил Квису руку, чтобы помочь выйти, но тот ее оттолкнул и вылез из машины сам, хотя осторожно и потихонечку, потом остановился возле машины, приняв свой обычный вид; левая рука в бок, через нее перекинута крылатка, правая опирается на трость, одна нога чуть выдвинута вперед. Театральная поза, в которой все напоказ, все заучено.
В большую столовую дома Мохнов Квис вошел уже не столь эффектно. Он выглядит растерянным и слегка встревоженным. Может быть, столовая угнетает его своими размерами и он чувствует себя здесь потерянным и бессильным? Он несколько раз навещал пани Катержину, но сюда его не приглашали ни разу. Несмотря на шесть высоких окон, эта комната сумрачная и холодная в дни самого жаркого лета, не спасают даже дубовые панели, покрывающие три четверти стены, и ворсистые ковры на паркете пола.
Шестой час перевел солнце на другую сторону дома, и здесь уже расползлись и угнездились вечерние сумерки.
Посреди длинного стола, за который можно усадить две дюжины гостей, сейчас возвышается, обнимая целую охапку роз, большая ваза хрустального стекла, она вспыхивает красными искорками, беспокойные отблески пламени пляшут на стенах и забираются к самому расписному потолку. В огромном камине из красного голландского кирпича, выложенного посредине фасадной стены, горят березовые поленья из менинских лесов; и если вы захотели посидеть в этой комнате, тепло от камина будет в самый раз, хотя на дворе мягкий и нежный предвечерний час позднего лета. Можно было бы возразить, что глупо сидеть в таком негостеприимном помещении, но супруги Нольчи любят это место у камина, где им накрывают ужин на маленьком столе и где они вместе проводят остаток вечера. Погруженный в темноту простор столовой их не угнетает, он только усиливает в них ощущение того, что они одни в этом мире, отрешены от всего и необходимы друг другу.
В тот момент, когда пани Катержина со своим спутником вошла в столовую, там все выглядело так, словно последние гости покинули ее лет сто назад, и только огонь у противоположной стены еще сопротивлялся времени и законам физики. Тем не менее пани Катержина крикнула в кажущуюся пустоту спокойным и беспечным голосом:
— Рудо!
Бургомистр, который, стоя на коленях перед очагом, поправлял щипцами поленья, поднялся, и его длинная тень мелькнула среди участников суда Париса — потолок был расписан сценами из «Илиады»; он обернулся и быстрыми шагами пошел между столом и огромным буфетом навстречу жене.
— Катя!
Он наклоняется, чтобы поцеловать жене руку и делает движение, словно хочет прижать ее к себе.
— Я привела гостя, — быстро говорит она, предупреждая его.
Только тогда бургомистр замечает, что в комнате есть кто-то еще, и протягивает гостю руку.
— Добро пожаловать!
Эмануэль Квис вялым движением коснулся его протянутой руки и пробормотал какое-то извинение.
— Пан Квис, — спокойным повествовательным тоном поясняет пани Катержина, — пережил сегодня какое-то волнующее приключение, лишившее его сил. Я думаю, когда он выпьет немного чаю и спокойно посидит, ему станет легче.
— Я позабочусь об этом, — отвечает ей муж.
Он берет у Квиса из рук плащ и шляпу, кладет их на одно из свободных кресел, под руку ведет гостя к камину и усаживает в кожаное кресло. Пани Катержина в это время исчезает.
Бургомистр придвигает стоячую деревянную лампу, на ствол которой, как широкий перстень, надета круглая доска, служащая курительным столиком. Когда свет от лампы и горящих поленьев освещает вытянутые ноги Квиса, становится видно, в каком они состоянии.
— У вас ботинки мокрые, — констатирует Рудольф Нольч, потому что не может принудить себя к сочувствию этому человеку, который даже сейчас будит в нем неопределенные подозрения. — Пока жена не вернулась, я найду вам что-нибудь переобуться.
— Не беспокойтесь, — поспешно отзывается Квис. — Огня вполне достаточно. Да они уже и на солнце почти высохли.
— Но вы еще дрожите.
— Это от действия тепла. Я не подвержен простуде. — Отвечая, Квис упорно смотрит в огонь, видимо, избегая взгляда бургомистра. В камине с шумным треском и небольшим взрывом искр скатывается горящее полено. Теперь и бургомистр смотрит в огонь, наблюдая за игрой маленьких синих огоньков, которые выскакивают из трещин обуглившегося дерева, и снова исчезают. Огонь в камине — хорошая штука, позволяет людям молчать и не тяготиться этим. Бургомистр думает о том, что сегодня в нем вспыхнуло, сгорело и превратилось в пепел, в котором, надо надеяться, ничто и никогда не разожжет живых искр. Беседа с отцом Бружеком разрядила напряжение и внесла в его душу покой, и он радовался предстоящему тихому вечеру с пани Катержиной. И надо же было вдруг заявиться этому сморчку.
— Где же вы это так промокли?
Квис вздрогнул, словно от испуга, но он не поднял глаз от огня.
— Я попал в болото на лугах.
Катержина подобрала его, возвращаясь из Худейёвиц. В той стороне мокрые луга только между Лесочками и шоссе, — рассуждает бургомистр и оглядывает Квиса с новым интересом. Но прежде, чем он успевает прийти к какому-либо выводу или продолжить расспросы, открывается дверь и в сопровождении Марины Тлахачовой, нагруженной подносом с закусками и чайником, из которого вырываются клубочки пара, возвращается пани Катержина.
— Наслаждались молчанием? — говорит она с улыбкой. Ей известна неприязнь мужа к Эмануэлю Квису, но она знает, как рассеять возникшее напряжение и не позволить ему перерасти в неприятное настроение.
Мужчины улыбнулись.
— Я приходил в себя, — отвечает Квис, — а любезный хозяин предоставил мне необходимый покой.
Чаепитие проходит в молчании, изредка нарушаемом незначительными репликами. Если посмотреть со стороны, можно подумать, что эта троица, освещенная отблесками огня, совершает языческий обряд перед алтарем пылающего камина. Когда чайный столик был отодвинут, пани Катержина попросила у мужа сигарету.
— Наверное, я должен объясниться, — говорит Квис, обращаясь к пани Катержине. — Я напугал вас и обеспокоил.
— Извиняться не в чем, но не могу не признаться, что вы возбудили мое любопытство.
Бургомистр слегка наклоняется в кресле, наверное, чтобы было удобнее дотягиваться до пепельницы, но при этом смотрит на Квиса в упор. Без сомненья, Квис чувствует этот взгляд, но делает вид, будто поглощен своими воспоминаниями и стремлением выразить их наилучшим образом. Бургомистр вертит сигарету в пальцах, стряхивает пепел, водит зажженным концом сигареты по дну пепельницы, но при этом все не спускает глаз с Квиса. Со стороны кажется, что он просто захвачен любопытством. Квис больше не может сопротивляться. Проснувшаяся в нем пустота жаждет, он должен напиться из этого источника, пусть даже ценой немедленной гибели. Он поднимает глаза, на миг встречаясь со взглядом бургомистра — будто в оркестре ударили в тарелки. Этого достаточно. Оба знают как раз столько, сколько в состоянии вынести в эту минуту. Бургомистр откидывается на спинку кресла и, разглядывая Афину Палладу — центральную фигуру из группы суда Париса, думает о том, как далеко осмелится зайти этот человек. Нельзя ли как-нибудь заставить его молчать? Ведь он, вне всякого сомнения, внутренне весь трясется от бешеного страха, хотя говорить будет все равно, есть в нем что-то сильнее страха. Если бы речь шла только о тебе самом — было бы неповторимое, острое чувство ожидания под секирой, подвешенной на волоске, к которому кто-то медленно подносит зажженную свечу.
Пани Катержина спокойно, не спеша курит. Как случилось, что сегодня днем он мог совершенно забыть о ней? Почему ему не пришел на память этот единственный взгляд, которого он боится больше, чем взгляда того, о ком пытался напомнить ему отец Бружек? Неужели теперь поздно и ничего нельзя предотвратить? В какой ад после рассказа Квиса превратится их жизнь, их, которые не могли дышать и думать один без другого?
— Может быть, моя история, — начинает наконец свой рассказ Квис, обращаясь к пани Катержине, — покажется вам выдумкой, а может быть, она вас испугает. Возможно и то, и другое. И если даже вы скажете, что все это — плод моего воображения, вы, наверное, будете правы, но для меня это все равно останется действительностью. Я верю, что все происходило именно так, как я увидел, хотя сейчас мне самому это начинает казаться фантастикой.
Рудольф Нольч вдруг успокаивается и впервые, после того как закурил, затягивается и выпускает дым к Афине Палладе, которая слишком высоко, чтобы обидеться на его провокацию.
Начало хорошее, думает он, скорее всего никакого прямого обвинения не будет. Знает же он, однако, с какого бока подступиться к моей жене. Было — не было. И зачем только на месте этого бродяги не лежал он? Уж ему-то я свернул бы шею.
Пани Катержина подается вперед, теперь она действительно заинтригована.
— Рассказывайте. Не важно, что было, важно, что вы чувствовали. Правда внутри, а не вне нас.
Ее супруг беспокойно двинулся и сжал поручень кресла. Не любит он слышать таких речей из уст жены.
Первое важное заявление Квис делает повышенным от волнения голосом:
— Я видел человека, который готовился убить другого.
— Боже, — выдыхает пани Катержина. — И он это сделал?
Розоватые пятна на скулах Квиса вспыхнули, превратившись в четко обведенные красные островки на желтой коже лица и кажутся еще более неестественными, чем прежде.
— Нет, но не это важно, во всяком случае важно не настолько, как кажется на первый взгляд. Подумайте лучше о той черте, которую преступил этот человек в своем сознании. Видимо, он многие годы забавлялся, представляя себе, как было бы, если бы он своими руками отправил кого-то на тот свет. Может быть, он считал даже, что по каким-то, одному ему известным причинам, он имеет на это какое-то право. Но всегда был уверен, что никогда ничего подобного не сделает и может безнаказанно предаваться этой игре воображения, так как знает свою силу и умеет остановить себя вовремя. Я рассказываю сейчас о том, чего не знаю доподлинно, о предыстории того, чему я был свидетелем, но я убежден, что иначе быть не могло. Примите в расчет, что его соблазняла сама невозможность: раз такого никогда не случится, отчего же не поиграть?
— Должно быть, это был злой человек. Мне бы, наверное, он внушал страх, — отзывается пани Катержина, и ее муж погружается в черную мглу, из которой, наверное, ему никогда не найти выхода. Осмелится ли он теперь сжать ее в объятиях, или погладить по волосам?
Однако рассказчик протестующе замахал руками.
— Нет, на это так смотреть нельзя. Мне представляется, что он был как все люди, которых знаем мы с вами. Но он был несчастен. Его постиг удар, на которые щедра судьба, и он искал, кому бы его вернуть. Он хотел рассчитаться за то, что с ним поступили несправедливо. Это жестокая шутка — подстроить такое ужасное искушение, предоставив ему возможность, которой он никогда и не думал получить и которой даже боялся. Я видел, что лежало на его пути, я ведь прошел на какую-то минуту раньше него и все понял. Это был не человек, а отребье, изъеденное грязью и алкоголем, все равно в один прекрасный день его нашли бы в придорожной канаве. Тот, о ком я рассказываю, остановился над ним и тщетно искал в нем человеческое подобие и смысл существования подобного субъекта.
— Это его не извиняет, — говорит пани Катержина, и бургомистру, наверное, приходит в голову, что благородство может иногда обернуться жестокостью, хотя он-то знает, что нет такой кары, которая смыла бы его вину. От этого его любовь к пани Катержине усиливается до отчаянной безнадежности. Но так как ему кажется, что он молчал слишком долго и что разговор, идущий так односторонне между его женой и Квисом, может в конце концов пробудить ее подозрение, собирается с духом и говорит:
— Почему вы решили, что человек, о котором вы нам рассказываете, готовился к убийству?
Рассказчик скользнул по нему взглядом, быстро отвернулся и снова смотрит на пани Катержину.
— То, что я здесь рассказываю, не сообщение для суда или полиции. Фактов у меня нет, и я уже сказал, что все можно счесть моим домыслом. Тот человек вообще ничего не делал, он просто стоял и смотрел на спящего. Все разыгралось в нем и… во мне. Вместе с ним это пережил и я, я знал, что это так, и страшно боялся. Не за того, валявшегося на земле, а за себя. Мне казалось, что его намерение относится в большей мере ко мне, нежели к тому спящему бродяге.
— Почему? — спрашивает бургомистр хрипло. — Ведь, судя по вашему рассказу, он вообще не подозревал о вашем присутствии.
Квис с досадой пожимает плечами, словно это вмешательство его раздражает.
— Мне это трудно объяснить. Знаю только, что так было… Был момент, когда он огляделся вокруг, но меня не заметил. Он не был зол, скорее прикидывал все «за» и «против» и, наконец, решился. После этого начал выжидать удобного момента, не знаю, какого, но тут случилось нечто, взорвавшее его спокойствие и превратившее его во взбесившегося зверя. Я чуть не сошел с ума от ужаса, потому что ощутил, как это в нем взорвалось, что еще миг — и он ринется на лежащего.
— Что же произошло? — спрашивает бургомистр, глядя на Квиса.
Рассказчик упорно избегает смотреть на него и только мотает головой.
— Не могу сказать. Видимо, во сне бродяга сделал что-то, отчего он взбесился.
— Как страшно, — говорит пани Катержина. — И чем же все это кончилось?
Квис пожимает плечами, начиная угасать по мере того, как воспоминания становятся менее волнующими.
— Именно в этот момент бродяга раскашлялся и проснулся. Согласитесь, нельзя же бросаться на человека, которого бьет кашель. Кажется, он кинул ему сигареты и ушел.
— А вы? — спрашивает пани Катержина взволнованно.
— Мне стыдно сознаться, — отвечает Квис и съеживается в кресле, — что именно тут я поддался страху и кинулся бежать, словно он гнался за мной по пятам.
Тишина на какое-то время стала главным гостем и принялась выделывать свои меланхолические фокусы. Она пробудила передовые дозоры войск, спящих в дубовых панелях, и резко хлопнули несколько выстрелов, потом пошла крушить и расшвыривать прогоревшее полено в камине, потом гудком автомобиля, проехавшего мимо закрытых окон дома, напомнила, что существует и продолжает жить иной мир, кроме того, в который погрузились трое в столовой мохновского дома.
Нахальным повадкам нового гостя первым воспротивился хозяин. Хватит с них одного чудака, который втерся сюда. Разве само по себе не жутко услышать, что ты жил не только в себе, но одновременно и в этом пигмее, в котором, кроме брюк и голоса, так мало мужского, что он кажется то переодетой старухой, то гномом? Когда-нибудь потом пораскинешь умом, чтобы разобраться, в чем тут секрет. Сейчас важнее узнать, почему он пришел рассказывать это именно тебе и твоей жене, как далеко он хочет зайти, не должно ли это быть чем-то большим, нежели триумф самолюбца, которому выпала невероятная удача.
— Человек, о котором вы нам рассказывали, — начинает он голосом, которому вернулось обычное спокойствие, — словно был, а словно и не был. Пока вы о нем рассказывали, я зримо представлял его, а теперь потерял. Однако утверждать, что он жил только в вашем воображении, я не склонен. Могли бы вы нам сказать, кто это был?
Он знает, что нанес прямой удар и напряженно смотрит в глаза противнику, которые блестят от злобы и оскорбления.
— Тот человек был таким же настоящим, как вы, и во много раз более реально существующим, чем я. Но я его не узнал. Да и узнал ли бы он себя сам? Может, он был не из здешних. Естественно, в те минуты в нем не было ничего общего с тем миром, в котором он живет.
— Безусловно, — соглашается хозяин. — Но позвольте объясниться. Я не сомневаюсь ни в едином вашем слове. Но представьте себе, однако, ужас того человека, если бы он узнал, что все с ним происшедшее одновременно переживалось и осталось спрятано в вас. С этой минуты у него не было бы покоя.
Квис съежился в кресле, будто что-то пронеслось над самой его головой, пепельная серость покрыла его лицо и поглотила красноту пятен.
Пани Катержина испуганно обратилась к нему.
— Не хотите ли чего-нибудь выпить? Рудо, прошу тебя!
Но прежде чем бургомистр успел шевельнуться, чтобы успокоить ее, Квис вырвался из когтей страха, выпрямился и почти закричал:
— Мне нечего бояться. Я рассказывал только потому, что не знаю, кто он. Если бы я его знал, я сохранил бы его тайну. Потом, неужели вы не понимаете, что он меня одарил? Он дал мне из своей жизни то, что лежало на самом ее дне, благодаря ему я пережил то, чего бы никогда не узнал в своей жизни.
Пани Катержина растерянно смотрит на мужа, но Квис вдруг теряет силы и гаснет, как лампадка, вспыхнувшая было, вобрав остатки масла, и повторяет, как эхо, самого себя:
— Я это пережил?
— Вам нужно выпить чего-нибудь покрепче чая, — вставая, говорит бургомистр.
Но Квис нащупывает свою палку, опирается на нее и поднимается почти одновременно с хозяином.
— Благодарю вас, сегодня мне нужна только постель. — Кланяется хозяйке дома. — Прошу прощения, если я вас слишком перепугал. Отнесите это за счет старческой болтливости.
Его уговаривают остаться, предлагают с гостеприимной заботливостью проводить, но он все отвергает и позволяет только, чтобы хозяин проводил его до дверей дома.
Когда двери отворились, оба были изумлены, что на улице еще день. Он стал сизым, как голубь, и с каждым взмахом крыльев у него все прибывало черных перьев, но оба мужчины чувствовали себя так, словно встали от полуночной беседы. Мимо них тек вечерний променад, а в трактирах и лавках зажигались огни. Крики стрижей мешались со смехом мальчишек и девчонок, и эти мелочи, такие теплые и близкие, казались какими-то не совсем реальными, словно они смотрели на них сквозь серую кисею. Эмануэль Квис вздрогнул и накинул на плечи плащ, и бургомистру, который как раз следил за неровным полетом нетопыря, могло показаться, будто гость пристегнул крылья, чтобы исчезнуть в сумраке. Было или не было сказано последнее слово о том, что случилось сегодня?
Когда Квис уже поднял руку к шляпе и готовился переступить за порог его дома, бургомистр заговорил снова.
— Еще один вопрос: как вы думаете, человек, о котором вы рассказали, может еще когда-нибудь встретиться со своей опасной идеей?
От разведенных рук Квиса плащ взметнуло на обе стороны.
— Не знаю. Не могу же я видеть дальше его самого. Здравый смысл сказал бы, что человек, который однажды поднялся на вершину, очень редко пытается подниматься на нее еще раз. Доброй ночи.
Плащ закрыл светлый проем двери и затем выпал из него, как картина из рамы. Бургомистр запирает дверь и стоит в темноте.
Он слышит доносящийся из кухни грохот кастрюль и пенье Марины Тлахачовой. Больше никогда, говорит он себе убежденно. Но что толку? С этим покончено, а дальше? Ведь жизнь-то продолжается. Он думает о жене, о которой совершенно забыл сегодня днем, думает о ней и о являющемся ей во сне мальчике, которого ему не увидеть. Он хочет додумать, если только то, что в нем трепещет, является мыслью, проломить стену более прочную, чем эти мохновские укрепления, долженствующие оберегать род от канонады времени. Тьма должна была бы разверзнуться и некто должен был бы к нему сойти по мостику бледного света. Но он слишком устал, усталостью, которой до сих пор не знал, так устал, что кажется — не может нести собственное тело и сердце.
Глава пятая
НЕПРЕОДОЛИМАЯ ЧЕРТА
В открытое окно комнаты, словно хорек в барсучью нору, врывается аромат августовского утра, изгоняя оттуда застоявшийся ночной дух. Нейтек расселся на стуле у окна, допивает остатки черного кофе (забеленная бурда хороша разве что для бабья) и курит. Чтобы попасть на свое излюбленное местечко, ему пришлось протиснуться в узкую щель между изголовьем кровати и углом стола, стоящего возле самого окошка. Здесь, у источника свежего воздуха, он любит посидеть летом, чтобы не мешать женщинам, которые и без того путаются друг у друга под ногами, когда застилают постели, подметают небольшое пространство, не заставленное мебелью, или моют посуду. Над одной из кроватей висит распятие. Его перекладины как бы сплетены из выжженных по дереву листьев, а из фарфоровых рук распятого выпадают гвоздики, и он большей частью держится на одной руке. С противоположной стены из рамки с длинными уголками, из-под треснувшего зигзагом стекла, с олеографическим благодушием взирает на его муки дева Мария. Она распахнула на груди небесно-голубые одежды, показывает овальное, карминовое сердце, увенчанное нимбом и терновым венцом и пронзенное семью одинаковыми стрелами, С иных терниев свисают капли крови, хотя стрелы не нанесли видимых ран.
С потолка над маленькой плитой, задвинутой в угол комнаты возле двери, спускается почерневшая липучка. Божка привычным движением головы уклоняется от нее, когда ставит на припечек вымытые тарелки, кружки и ложки. На Божке платье из серого ситца в мелкий темный рисунок; даже у Гаразима, пользующегося в Бытни монопольным правом, такой стоит всего три кроны метр, и фартук. Когда она наклоняется над лоханью, стоящей на низкой табуретке, ее босые ноги светятся в полумраке молочной белизной. Глядя на них поверх костлявой спины жены, которая, опустившись на корточки, протирает влажной тряпкой пол под кроватью, Нейтек сжимает свободную руку в кулак и едва не шипит, словно обжегшись, затем отворачивается, предпочитая глядеть в высокую синеву неба над домиком Квиса, в глубокую синеву августовского утра, в бесконечную глубину и безграничную ширь синевы. Тоска обручем сдавливает ему грудь. Это от жизни, в которую он втиснут, шкура оказалась слишком тесной, как ни старайся, как ни рвись, напрягай все силы, даже если она и лопнет, другой тебе не достанется.
О какой жизни тоскует Нейтек? О такой и о другой, словами, что роятся в его голове, этого не скажешь. Ему бы родиться в другой постели… Почему человек не может выбрать себе судьбу? Он, Нейтек, выброшен в этот мир, словно блудный сын из отчего дома. Кто захватил его наследство? А тут еще какой-то долгополый мотается у его дверей и указывает, как ему жить, думает Нейтек, и ненависть к отцу Бружеку вспыхивает в нем с новой силой. А ведь он, Нейтек, не бездельник какой-нибудь, не рохля. За что ни возьмется, дело спорится в руках — людей завидки берут, — но удержаться нигде не может. Всякий раз где-то глубоко в нем будто лопается пружина и пропадает ко всему интерес. Зачем продолжать, зачем вообще трудиться? Купол радости опадает, обрушивается на него, превращаясь в прах и пепел, и, чтобы не задохнуться, он бежит и пьет, пьет, пьет. Горе всему, на что он глянет, к чему прикоснется. Вещи и люди восстают друг против друга. Красота рассыпается или ускользает, она всегда не там, где он ее ищет. Разве твоя жена не была красива, когда ты в первый раз посмотрел на нее? А что от нее осталось? В этом виновен ты? А кто же в таком случае виновен в том, что раздирает тебя? Где же тот случай, который мог бы, наконец, изменить и направить по другим рельсам твою жизнь? Что, если он никогда тебе не представится? Где-то ведь есть красота, вечная и неизменная, да только какая дорога ведет к ней?
Вот, наверное, почему Нейтек так любит строгать ножом деревянные чурбачки; видимо, в этих фигурках он ищет образ и подобие красоты. Никто никогда не видал, чтоб из этого что-нибудь получилось. Даже если иной раз, доведя до конца начатое, он вдруг обнаруживает, что красота исчезла, спряталась куда-то вглубь, оставив лишь скорбную и насмешливую пародию. Он прячет свое творенье поглубже в карман и более на него не глядит, и лишь вечером, сидя на скамеечке перед плитой, у кучи хвороста, выждав удобный момент, он швыряет на раскаленные угли неудавшийся плод своей мечты. И глядит, как языки пламени окутывают его желто-багровым одеянием, королевской мантией погибели, а когда утихает гул огня и остается чистый жар, в котором в последний раз мелькает форма предмета, прежде чем отправиться вместе с ним в последний путь угасания, прежде чем все покроет серая шкурка пепла, Нейтек грезит, будто видит то, что тщетно пытался найти и извлечь из дерева. Но образ рассыпается и исчезает раньше, чем Нейтек находит в себе смелость кинуться и выхватить его из огня, создавшего и уничтожившего его.
Божка делает четыре шага от плиты к окну, мимо матери, застилающей постель, и останавливается над Нейтеком:
— Допивайте, мне кружку надо вымыть.
Она говорит с ним дерзко и вызывающе и не смотрит на него, будто он для нее не более, чем этот глоток черной бурды в чашке, которым он хочет запить последнюю затяжку. Божке восемнадцать лет, она в полном расцвете и красива до ужаса. Белая и розовая, с чистой кожей и светло-каштановыми волосами, по которым достаточно несколько раз провести гребнем, чтобы они легли так, как она того захочет. В утренних лучах пронизанного солнцем света она кажется свежей, будто только что вышла из ванны, хотя Божка всего лишь ополоснула лицо и шею пригоршней воды из облупившегося рукомойника.
Нейтек единым духом, как истый пьяница, допивает кофе, но кружку из рук не выпускает. Он глядит на Божку и ловит ее взгляд. Но та отворачивается и говорит матери:
— Мама, вы мою рубаху не убирайте. Я простирну ее и положу отбеливать.
Нейтек неожиданно пускает кружку по столу, на середине стола она переворачивается и катится дальше. Божка, вскрикнув от испуга, кидается к ней и в последнюю минуту подхватывает, не дав ей упасть, а Нейтек хохочет.
— Вот тебе, другой раз не будешь дерзить. Ты должна ждать. Ишь, взяла волю. Должна ждать, когда тебя позовут.
Божка стирает краем фартука капли черной жижи со стола и, молча вскинув голову, возвращается к лохани у плиты, оставляя за собой тревожный запах, полный аромата, совсем иной, чем тот, что проникает сюда из окна.
В этот час солнце бежит вверх по Костельной улице, оно несется вверх, катится по всей ее ширине, не отбрасывая тени. Женщины ушли к Квису, а Нейтек все сидит на своем месте у окна. Ему нужно совсем немного высунуться, чтобы увидеть, как Божка, присев на корточки, пропалывает и рыхлит цветочные грядки перед домом Квиса, и самого Квиса, который тоже сидит у открытого окна и тоже глядит на Божку. Девушка знает про обоих и работает, склонив голову, словно нет на свете ничего, кроме этих грядок и цветов, тронутых поцелуем утреннего солнца, аромат которых сливается с духом влажной земли и теперь пьянит Божку и пробуждает в ней мимолетную неясную мечту, которой она не успевает ни осознать, ни облечь в форму, ибо вся она соткана из аромата, красок и перламутровой дымки, обволакивающей мир, когда тебе восемнадцать.
— Хоть бы убралась подальше, — глядя на нее, думает Нейтек, ненавидя девушку в эту минуту за все мученья, которые она доставляет ему свой юной красотой и которые он не в состоянии залить водкой. — Убиралась бы подальше, пора о себе самой позаботиться, не маленькая.
Но Нейтек знает, Божка не уходит потому, что хочет быть рядом с матерью, помочь, поддержать, где можно. Он знает, сколько сил взял у нее, отлично знает, не такой уж он трус, чтобы обманывать себя, порой ему кажется, что он отмечен страшным таинственным проклятьем, словно появился на свет для того, чтоб мстить тем, кого любит, за все, чего сам недополучил, и мученья, которые им приносит, усугубляют его собственное горе. Горе — какое? Черт побери! Да почем он знает? Просто горе, и его не угасишь ничем, ни работой, ни мукой, которую ты доставляешь себе и другим.
Но если б девчонка исчезла, одной мукой стало бы меньше. Мать он больше пальцем не тронет, охоту к этому у него навсегда отбил долгополый поп, будь он проклят, а работать она обязана, одна ли живет, с ним ли, тут уж ничего не изменишь. Так ей на роду написано — в такой уж постели она родилась.
А девчонка пускай убирается из дому. Нет ей тут места, пускай ищет свой кусок еще где-нибудь, если не по какой другой причине, так потому, что ее молочная кожа слепит ему глаза, куда бы он ни повернулся. «Нажрался, как свинья», — говорят про него люди, но не такой уж он зверь, чтоб не знать, что можно, чего нельзя. Да только тяжело ему, и если есть где бог, он должен знать, до чего же трудно все это вынести, вытерпеть.
Вспомни хотя бы ту ночь, в июне, что ли, когда псы брехали по всей Бытни. Душная ночь была, душистая, тревожная, такая светлая от лунного сияния, что казалось, будто день на дворе. Полная луна стояла аккурат над самой богадельней, и свет ее лился в окна их комнаты, будто молоко из подойника; светящееся, блестящее, сверкающее молочное сияние, желтоватое от избытка сливок. Женщины спали: жена — измученная дневной работой, а девчонка — истомленная молодостью, которая глотает все слишком большими глотками. Нейтек не мог уснуть — сон все чаще бежит от него — и прислушивался к дыханию женщин, он ненавидел их, как только может ненавидеть бодрствующий спящего, и глядел, как этот белый поток растекается по горнице и, заполняя ее, пядь за пядью взбирается вверх по Божкиной постели, пока не заливает и ее. Девушка переносит свет спокойно, но потом, словно сопротивляясь назойливому возлюбленному, охнув, приподнимается, сбрасывает перину, слишком тяжелую для этой душной ночи, и в этом белом-пребелом свете, который вспыхивает еще ярче, отразившись от ее кожи, Нейтеку вдруг бросается в глаза ее нога, обнаженная до бедра, голая до плеча рука и грудь, выскользнувшая из выреза легкой сорочки. Божка снова погружается в глубокий сон, дыханье ее звенит в груди легким стоном. Огонь, пожирающий его поделки, никогда не являл Нейтеку ничего подобного тому, что сейчас показал этот холодный белый свет, и никакая печь не пылала таким жаром, каким заполыхала кровь при виде этого. Он пытается сопротивляться, зажмурился, но жар пробивается сквозь веки и прочно остается на сетчатке глаз. Если бы можно было лишь смотреть и благодарить луну за подаренное. Но эта сверкающая белизной красота тянется к нему и влечет его к себе. И луна тоже остановилась, и произошло нечто ужасное — лед и пламень столкнулись, пока Нейтек извивался на раскаленных простынях искушения, бег времени, промерзшего до самого дна, остановился, и мгновенье должно было длиться вечно.
Какая бессмыслица, они тут еще дышат, хотя всему давно пришел конец. Почему бьют часы? Железное яйцо, отбившее четверть двенадцатого, звонко ударившись о мостовую далекой площади, выпустило птицу эха, она испуганно заметалась над крышами, замирая на лету, потому что знала, что поднялась над миром, где уже ничего нет. Тишина растет и достигает небес. Это гранитный столб. Кто же стучит по нему с такой силой, откуда этот грохот? Нейтек слышит стук своего сердца где-то в мозгу. Он сползает с кровати на пол, опускается на колени. Кровать не скрипнула, и пол тоже его не выдаст.
Он прислушивается.
Дыханье женщин не изменилось, прерывистое быстрое дыхание его жены, сердце которой спешит оставить позади тяжелый путь, и дыхание Божки, глубокое и ровное, лишь иногда прерываемое вздохом или взволнованное сном. Но тот, кто бьет в гранитный столб, колотит все быстрее и отчаянней, он с такой ужасающей силой убыстряет и усиливает свои удары, что Нейтек, наверное, умрет, прежде чем ему удастся бесконечно медленно и осторожно проползти те два шага, которые отделяют его супружеское ложе от кровати Божки. А тот все колотит, все бьет и тогда, когда Нейтек, достигнув цели, поднимает руку, чтобы прикрыть сверкающую Божкину грудь, и так легко, как только сумеет коснуться ее, чтобы ладонь всего лишь приняла форму груди, впитала в себя и миловалась с нею вечно.
В этот момент то ли порыв прохладного воздуха, рожденный в лесах, отдыхающих после душного дня, то ли обжигающее дыхание Нейтека или возлюбленный из сна, став воинственней, — потому что почуял близость живого распаленного желанием мужчины, — коснулись девичьей груди раньше, чем это успел сделать Нейтек, и вялая до той поры и обмякшая во сне грудь эта стала наливаться упругостью подавляемой страсти, проникающей в кровь сквозь щелки сна, и увенчалась маленькой твердой ягодкой. Нейтека охватила дрожь, в гранитный столб тишины теперь уже колошматит безумец. И протянутая рука трясется над этой впервые после долгих лет тщетных исканий воплощенной мечтой. Нейтек хочет лишь притронуться к девичьей груди легко, легонько, чтобы форма ее слилась с его ладонью, вошла в нее навсегда. Они уже так близки друг к другу, что жар ладони соединяется с прохладой груди, и вероломный супруг и незадачливый отчим ощущает шелестящий дождь мелких уколов, словно тысячи холодных иголок впиваются в его грубую кожу, и тут Божка вдруг открывает глаза. Их взгляды встречаются, в обоих смятение и ужас, хотя у каждого своя причина. Инстинктивным, быстрым движением девушка натягивает на себя перину и укрывается до самого подбородка, рука Нейтека, ведомая испугом, меняет направление и устремляется к Божкиным губам, чтобы задушить вопль испуга, который — он уверен — должен вот-вот вырваться из них. Божка, как волчонок, мгновенно погружает в нее острые молодые зубы, потом отпускает и откатывается к стене, прячется под периной, словно только сейчас сообразив, что она натворила, и скрывается от удара, который должен последовать.
Нейтек с трудом душит в себе вопль боли, которая, как ни странно, вызвала ярость. Гранитный столб тишины рухнул. Нейтек этого не отметил, тем не менее остался жив. Сердце его бьется так медленно, что он не слышит его стука, к боли, разбегающейся от прокушенной руки по всему телу, прибавляется обморочное безразличье, как бывает у человека, слетевшего с дерева в тот самый момент, когда он потянулся к последнему, самому дальнему и самому желанному яблоку.
В ту минуту, столь необходимую Нейтеку, чтобы собрать силы и встать, луна соскользнула с Божкиной постели и осветила стену над ней и образ пресвятой богородицы. Вид тщательно выписанных капель крови, капающих из ее пронзенного сердца, напомнил Нейтеку, что и его рука наверняка кровоточит. Но сознание, что тишина изменила свой облик, сильнее, она шумит теперь широко и звонко. Нейтек знает, почему он не слышит Божкиного дыханья, но почему стихли прерывистые, торопливые хрипы его жены? Он повернулся и подошел к их общему ложу. Наклонился и увидел, что женщина смотрит на него широко открытыми, неподвижными глазами. Мертва? Да нет, ее взгляд не покрыт ледком смерти, он обжигает холодно и злобно. Нейтек никогда бы не подумал, что эта тихая добрячка, всегда все терпеливо сносившая, чем бы он ни задумал ее одарить, способна так смотреть. Его охватил страх, он поднял руку, чтобы ударить ее, хотя впервые за годы совместной жизни не мог понять причины, — видимо, чтобы отомстить ей за свое разочарование, действительное и надуманное, а вернее, чтоб защититься от того, что тянулось к нему из ее глаз. Нейткова не шевелилась, лежала не моргая и лишь смотрела и смотрела, не отводя взгляда.
Его рука так и осталась висеть в воздухе, та самая несчастная лапа, которую пометил своим рукопожатием отец Бружек, а сегодня еще наградила печатью своих лисьих зубов и Божка. Он поднял руку, и теплая струйка крови просочилась сквозь густые волосы, покрывающие запястье.
Далеко на площади башенные часы снесли три железных яйца, и стенающие птицы взлетели, заблудились и сгинули в тишине ночи. Нейтек не мог объяснить себе, почему не слышал, когда часы пробили половину, и как случилось, что прошло столько времени с того момента, когда он сполз с кровати. Он оторвался от взгляда жены, опустил поднятую руку и поплелся к рукомойнику.
Вода и мыло высекли из раны острую боль, Нейтек зашипел и выругался, скорее удовлетворенный, чем разозленный этой болью, такой плотской и явной. Вытерев руки и обмотав правую смоченным в воде полотенцем, он вытащил из брюк, переброшенных через спинку стула, сигарету и пробрался на свое место у окна. Курил и смотрел в белое мерцанье ночи, в котором затерялись звезды. Луна уже исчезала из вида; она соскользнула куда-то к костелу и осветила крыши и стены домов напротив.
Перед домом, из которого недавно отправилась в последний путь Либуше Била, стоял отец Бружек с этим горластым Тлахачем, они о чем-то договаривались, а может быть, бранились. Это зрелище отвлекло Нейтека и дало возможность забыть пережитое. Он так любил обоих, что охотно поймал бы на чем-нибудь недостойном, хотя и сам не мог представить, на чем именно. Но как Нейтек ни напрягал слух, он не разобрал ни слова из их разговора, хотя они говорили достаточно громко. На нижнем этаже заплакал ребенок, и плач этот отозвался в нем самом. Пришла в голову мысль одеться и уйти прочь от этих двух женщин, прочь из Бытни. Но Нейтеку неведом бродячий дух, и бескрайность пространства скорее ужасает, чем манит его, да и вообще подобное решение было бы слишком простым и все равно не позволило бы убежать от самого себя. От судьбы не избавишься, как от никчемных поделок. Нейтек снова взглянул на тех двоих перед домом Либуше Билой и увидал, что они в испуге отпрянули друг от друга. И он тоже, задрожав всем телом, поднялся и высунулся из окна. Тень от креста на костеле легла прямо на двери домика. Ему вдруг показался смешным их испуг, поп узрел, конечно, в этом знамение, а Тлахач, — Нейтек готов биться об заклад, — наверняка наложил в штаны. Тень, она и есть тень, вот с ним этой ночью луна сыграла шутку позлее. И Нейтек подумал, что крест поставлен на всем, что произошло с ним в эту ночь.
Но он ошибся.
Сейчас, когда он глядит на Божку, склонившуюся над клумбами в палисаднике Квиса, та ночь возвращается снова. И Нейтек знает, что она будет возвращаться всякий раз, когда он поглядит на девушку.
С тех пор, как случилась та история с бургомистром, прошла почти неделя, а Эмануэль Квис за это время ни разу не покинул своего жилища. Он неподвижно сидит возле маленького столика для рукоделья в бидермайерском кресле, оставшемся после Либуше Билой, и часами наблюдает тихую жизнь Костельной улицы. Нет надежного свидетельства, которое могло бы пролить свет на то, что произошло с ним в эти дни. Возможно, он вовсе не замечал происходившего вокруг. Очень часто проходящие мимо здоровались с ним, но не получали ответа.
— Ступайте, взгляните, — говорили они, — он спит с открытыми глазами.
Лишь несколько женщин общаются с ним, на них он производит впечатление человека, с трудом сбрасывающего усталость и безразличие.
Он, видимо, действительно утомлен, но уж, во всяком случае, не безразличен и не равнодушен. Лучше предположить, что он ведет себя как человек, достигший границы, за которой находится страна, не нанесенная ни на одну карту, и прикидывает, хватит ли у него отваги перейти эту границу. Он не так одинок, как нам могло показаться. Он объединяет в себе всех тех, в глубокие тайны души которых ему удалось заглянуть и сдвинуть с места колесико, которому предстояло навсегда оставаться неподвижным. Удивительная тайная жизнь никогда не вспыхнула бы, если бы не вмешался он. Он привел ее в движенье и ныне может жить ею. Не мелкими, робкими чувствами, а страстями. Он может стать судьей Дастыхом, который уже осознал, что под жаждой справедливости кроется желание уничтожить сводного брата и вернуть родовое поместье. Он еще не предпринял ничего, чтобы подтолкнуть брата, но верит, что все пойдет само собой, а впрочем, кто знает, что он предпримет завтра, ведь человека всегда ведет вера и он согласен помочь ей там, где она сама не может пробить себе дорогу. Он может стать братом судьи Пепеком, в ком долго сдерживаемая наследственная страсть к картам прорвала последние плотины, и теперь его несет в безбрежное море безумия, где все карты будут выигрывать, а судья Дастых покорится ему и признает рачительным хозяином, благоразумным и рассудительным. Он мог бы стать и бургомистром Нольчем, но этот вариант уже пройден, и ему не хотелось бы его повторить. Поэтому он остановился и колеблется. Ибо чувствует, что, если ему однажды открылся этот путь, он может стать каждым, кем пожелает, но только не человеком, который сам о чем-то мечтает, чего-то хочет, что-то ненавидит или любит.
Пани Нольчова, обеспокоенная состоянием Квиса, навещала его в эти дни. Она чувствовала себя ответственной за него с того самого дня, когда привезла домой и выслушала его удивительную историю. Этот человек привлекал ее и прежде, но она не могла себе объяснить почему. Это могло быть и врожденным любопытством, ведь вся Бытень не преминула заглянуть под пикейный жилет Эмануэля Квиса, однако пани Катержина решила найти ответ на свой вопрос у него самого.
Она приходила около четырех часов пополудни в сопровождении Марины Тлахачовой, которая несла плетеную корзинку с закуской, и, подав, а несколько позже убрав за ними посуду, наслаждалась отдыхом в саду, ожидая, когда госпожа соизволит отправиться домой. Но бо́льшую часть времени Марина, естественно, ломала голову над вопросом, чем может привлекать такую даму этот в общем-то паршивый старикашка.
Но дама и старик, оба абсолютно безразличные к тому, что о них думают, сидели за маленьким столиком у окна, на глазах у всех, кому охота поглазеть на них, и вели беседы, которые всякому охота было подслушать.
В обществе пани Нольчовой Квис оживал, он становился галантным и разговорчивым, увлеченный детским желанием понравиться ей и снискать ее восхищение. Ему начинало казаться, что вместе с ней он движется назад, против течения времени, в те далекие годы, которые становятся все ближе его сердцу, не изведавшему собственных чувств. И чем дальше они удалялись от времени, из которого вышли, вокруг становилось все темнее, все громче гудели голоса, поднимаясь под сводами страха, они надрывались от страстей, какие только можно припомнить и прочувствовать и против которых нет заклинанья, которое заглушило бы в них эхо этого страха. Эмануэля Квиса охватывал ужас, — что вдруг в этой сумятице звуков он услышит и узнает свой голос, который освободится из тьмы и помчится сам против себя. Он не может понять, что именно кроется в этой женщине, ибо оно находится в страшном противоречии со всем прочим, что он в ней предполагает, это — будто алебастровая струйка в мутном потоке, она течет, оставаясь такой же чистой. Она соткана из света и прозрачной чистоты, она — сама любовь, мир, сочувствие, светлые мечты: если смотреть вперед, а не туда, откуда приходит прошлое, пред ней простирается мост света; но она колеблется, боится взойти на него, наверное, все из-за скорбных теней, что стоят возле, словно непонятные скульптурные группы по сторонам моста. Квис в смятении, он не знает, как быть. Жизнь в таком обличье не доходит до его понимания.
Кто-то появляется в пани Катержине, приходит из дальней дали и в неоглядные дали направляется, она не одна, целая толпа следует за ней по пятам, ее ведет подобное столбу света сияние, но далеко впереди, за тем мостом, который и манит и отпугивает ее, будто есть кто-то еще, кого невозможно разглядеть.
Все существо Квиса проникается уважением и в то же время страхом, и бессилием, и страстным желанием жить этой жизнью, которой он не может даже понять.
Сидящая перед ним женщина — хрупкая и одновременно твердая, и в ее лице, обрамленном волнами черных волос, в лице, слегка удлиненном, но правильном, с высокими дугами бровей и прямым носом, с губами алыми, чуть припухлыми и четко очерченными, живет красота, еще не тронутая и тенью увядания. Женщина сидит прямо и свободно, положив локти на ручки кресла, говорит живо, без смущения, как научили ее в детстве.
— Мне кажется, вы здесь не многое изменили с тех пор, как переехали, — произносит пани Катержина.
— А вы здесь бывали прежде?
— Нет. Ваша предшественница была робка и не искала общества. Я сужу так лишь по расположению вещей. Чувствуется женская рука.
— Я действительно ничего не изменил, не могу себе представить, как можно было бы расставить все иначе.
— Но вы, вероятно, будете чувствовать себя здесь гостем, если не разместите вещи по-своему.
Эмануэль Квис беспокойно ерзает, словно задели его чувствительное место. Затем медленно, будто только что открыл истину, которая раньше ускользала от него, произносит:
— Я в этом не разбираюсь, я никогда этого не делал, я жил в квартирах, которые обставляли другие. И мне никогда не приходило в голову, что надо что-либо менять в обстановке. Сначала я жил в квартире своих родителей, а потом, до того момента, как приехал сюда, в меблированных комнатах.
Пани Катержина сидит какое-то время молча и думает о том, что услышала. Потом произносит с застенчивой улыбкой, которая делает ее лицо совсем девичьим.
— Извините, я, видимо, завела разговор о том, что вам неприятно. Меблированные комнаты. Не могу себе представить, чтобы кто-то добровольно прожил в них на час дольше, чем вынужден. Чем они привлекали вас?
Квис отворачивается и глядит в пространство, и отзвук чего-то, пережитого очень давно, делает эту безнадежную пустоту еще более пустой. Наконец, он говорит:
— Людьми. Я надеялся таким образом увидеть их ближе и в конце концов насытиться их обществом.
— Насытиться? Обычно мы пресыщаемся их обществом чересчур быстро и мечтаем от них избавиться.
По непонятной причине Квис вдруг разволновался и выпаливает агрессивно, словно обвиняя пани Катержину в своей судьбе:
— Так считаете вы и те, кому есть чем жить.
Он машет рукой, заранее пресекая любые возможные возражения.
— Я имею в виду не деньги. Денег у меня было всегда достаточно, чтобы жить, не работая.
Он театральным жестом указывает на свою грудь:
— Но вот здесь — здесь надо иметь свой капитал.
Пани Катержина опускает голову, чтобы в этот момент не смотреть на Квиса — вид его не отвечает ее представлениям о чувстве меры, — и разглядывает синие, карминовые и золотые цветы на чашках. Когда она снова поднимает взгляд, в глазах ее проглядывает робость и слова звучат неуверенно:
— Я вас не понимаю. Каждый несет в себе что-то, чем он живет или даже от чего умирает.
Квис взволнованно приподнимается в своем кресле и почти кричит:
— Но только не я, нет, не я!
Он снова падает в кресло и смотрит пристыженно, как мальчик, который очень старался вести себя хорошо, но не выдержал. Он умоляюще глядит на пани Нольчову.
— Извините старого человека, я позволил себе увлечься. Это обязывает меня объясниться.
— Боже мой, зачем? Я вынудила вас к этому своими неуместными вопросами. Хотя я не имею права вторгаться в вашу личную жизнь.
— Нет у меня никакой личной жизни, — отвечает Квис с каким-то упрямством и снова несколько вызывающе. — Я сказал, что обязан объясниться, но теперь вижу, насколько это трудно. Вам придется удовлетвориться простым изложением фактов, хотя описательность, даже при величайшей точности и доброй воле, не всегда полно отражает истину, а порой даже искажает. Не знаю, право, когда это началось, видимо, таким я появился на свет. Думаю, что первое человеческое чувство — это любовь к родителям. Мне не довелось его испытать, и, вероятно, поэтому я никогда не испытал любви ни к кому. Не подумайте, будто я был извергом. По некоторым свидетельствам, я всегда был спокойным, даже флегматичным ребенком. Слушался своих родителей, но они были мне безразличны, как и я им, и они взаимно друг другу. Родители заботились обо мне, но без энтузиазма. Смерть отца, когда мне было десять лет, тронула меня так же мало, как тридцатью годами позже смерть матери, хотя я все это время жил с ней и никогда ее не оставлял. Я знал ее, как себя. Впрочем, знать было нечего. Я хотя бы проявлял любопытство к происходящему с другими, она же к этому была совершенно безразлична. Она пробуждалась от своего оцепенения, лишь когда возникала опасность, что я покину дом. Тогда она умела собраться с силами и развивала поразительную активность, чтобы удержать меня при себе.
Квис замолчал, чтоб перевести дух, и долил себе какао из термоса, принесенного пани Катержиной. Гостья, сраженная только что услышанным, вопреки своей обычной деликатности, произносит:
— Но это ужасно.
Квис отхлебывает какао и оживленно моргает глазками, словно ее замечание удовлетворяет его.
— Не правда ли? Может быть, я не прав, но чувствую, что на вас это произвело впечатление. Вы понятия не имеете, какого мне стоило труда отличать одно чувство от другого. Я знал их не по опыту, а, скорее, как читатель, который черпает знания о чужих краях из путевых заметок, либо как турист, который восхищается соборами, горными хребтами чужих стран или закатом солнца над морем, но не имеет ключей к тайнам их красоты. Однако я все больше и больше мечтал испытывать чувства хотя бы чужие, если не свои.
Пани Катержину вдруг охватывает головокружение, словно она заглянула в бездонную пропасть, бросила в нее камень и напрасно ожидает стука падения. Она достает платочек, смоченный одеколоном, проводит по губам и глубоко вдыхает воздух, насыщенный ароматом цветов из садика перед домом.
— Не хотите ли вы сказать, что вообще не знали никаких чувств?
Эмануэль Квис радостно задвигался на месте и, наклоняясь, оживленно закивал.
— Совершенно верно, Я не знал ни любви, ни ненависти, сочувствия или отвращения, жестокости или нежности. Сначала они привлекали мое любопытство, как других занимают жучки или цветы. Я выискивал их и изучал, словно считал лапки, лепестки, тычинки. Но я увлекся ими, мне их недостает, потому что невозможно познать их, не испытав их власти.
— Давно ли вам их недостает?
— Пожалуй, особенно сильно я ощутил их отсутствие лишь после смерти матушки. До этого я удовлетворял свои желания и любопытство лишь от случая к случаю. Но вернемся к моей матери. Она связывает нас с тем местом, где мы сейчас находимся. Я говорил вам, что она проявляла кипучую деятельность лишь в страхе, что я оставлю ее одну. В те годы я познакомился с женщиной, которая единственная вызывала у меня большее любопытство, чем остальные. Это была моя двоюродная сестра Либуше, та, которой принадлежал этот домик. Она вбила себе в голову, что выйдет за меня замуж, и мы, вероятно, явили бы собой парочку, подобную моим родителям. Но Либуше не сумела противопоставить свою волю воле моей матери, а я ей в этом никак не помогал. Видимо, меня больше занимало само их соперничество, и я ждал, когда же оно достигнет наибольшего накала, нежели его разрешения. В конце концов Либуше рассудила ждать, пока моя мать умрет. Но она не была достаточно последовательна в этом своем решении и за год до смерти матери перебралась сюда. Полагаю, до последнего своего часа она верила, что я приеду за ней, и посылала мне одно-два письма в год. Но за это время я сделал иные выводы и понял, что мы вдвоем не достигнем ничего иного, нежели повторения уже известной вам судьбы моих родителей. Кроме того, я должен был воплотить свои мечты познавать жизнь, а рядом с Либуше мне пришлось бы отказаться от них. В конце концов я все же приехал, слишком поздно для нее, но вовремя для себя. И вот теперь, сидя в ее кресле, я чувствую, что мы соединились с ней более крепкими узами, чем могли бы мечтать, будь она жива. Ее судьба соединяется с моей, и я могу сделать значительно больше для нашей судьбы, чем была в состоянии сделать она.
— Кажется, я начинаю понимать, отчего она всегда была так печальна, замкнута, словно постоянно кого-то ждала, — проговорила пани Катержина, и перед ее глазами возник образ женщины, бредущей по бытеньским улицам, которую всегда отделял от всех невидимый, но непреодолимый забор ее палисадника.
— Она ждала не меня, — отвечает Квис, — она ждала жизни, которую я не мог ей дать.
— Не понимаю этого. Люди не доверяли ей и суеверно считали, что она приносит несчастье. Она же любила детей, звала их к себе, угощала. Она не могла быть плохой.
— Она была ни плохая, ни хорошая. Она искала дорогу к людям и потому стала им подозрительна.
— Ну, а вы?
Квис опять разволновался, он ерзает в своем тесном кресле и наклоняется через столик к пани Катержине.
— Это уже совсем другое. Я узнал цену любопытства на самом себе и научился возбуждать его в других. Люди сближаются со мной, чтоб выведать подноготную, и тут обнаруживают, что видят лишь самих себя, словно я есть их отражение.
В тоне Квиса слышатся хвастливые нотки, пани Катержине они неприятны, но вместе с тем они принижают, умаляют значение его слов, и потому не так ужасают ее.
— За те годы я изучил целую гамму чувств и даже стал привередлив, я преуспел больше, чем рассчитывал.
— Некое ясновидение или чтение мыслей?
Тут Квис раздраженно вскакивает со своего места, семенит через всю комнатку к дивану у противоположной стены, затем возвращается к окну. Он склоняется к пани Катержине и глядит на нее, словно хочет испепелить вдруг загоревшимся взглядом.
— Неужели вы не поняли? Я не ярмарочная гадалка. Я так же мало знаю о том, что вы сейчас думаете, как этот термос или столик. Ваши мысли ускользают от меня, но я знаю — любопытство в вас сейчас смешалось с отвращением ко мне, я в состоянии переживать и чувствовать вместе с вами. Вы не понимаете неестественности моего положения? Я отвратителен сам себе, но лишь благодаря вашим ощущениям. Вы помните, я рассказывал вам о человеке в тот день, когда вы подобрали меня на Худейёвицком шоссе?
Пани Нольчова, сохраняющая невозмутимость истинной дамы, привыкшей владеть любой ситуацией, оживляется, аффектированное поведение Квиса увлекает ее, и она просит:
— Садитесь, пожалуйста, и расскажите, встречались ли вы с ним еще.
Квис покорно, словно мальчишка, усаживается на свое место и отвечает поначалу хмуро и обиженно:
— Нет, и надеюсь, никогда больше не встречусь. Если такое случится, это, верно, будет мой последний час. Однако я припоминаю, что тогда сообщил вам не все факты. Я видел, как тот человек поднял лицо к солнцу и раскинул руки, словно только что с чем-то окончательно свел счеты и потому чувствует огромное облегчение. Будто он сказал себе: «Конец! Начинаем все сначала и уже никогда не вернемся назад». Это было великое и правдивое мгновение, как и сам этот человек. Впервые я ощутил в груди такую широту, решимость и силу — это он дал мне возможность ощутить все это. Но вместе с тем я также знал: то, что он с себя сбросил, нельзя так просто затоптать. Я подумал: а что, если за этим последует продолжение? Однако я не предполагал, что оно придет так скоро. Когда я остановился возле спящего бродяги, я понял, что, должно быть, чувство это вошло в него сначала как искушение, для того чтоб он мог испытать, насколько прочна его решимость, либо убедиться, насколько эта игра ничтожна и для осуществления задуманного у него все равно никогда недостанет смелости. Но я уже жил с ним одной жизнью, и это была самая страшная игра, в какой я когда-либо принимал участие. Я хотел испытать до конца все, что может родиться в человеческом сердце.
— Вы хотите сказать, что ту мысль внушили ему вы? — в ужасе перебила его пани Катержина.
— Я не мог ее внушить, она в нем уже была. Я ведь сказал вам, что еще минутой раньше я считал, что он навсегда похоронил ее в себе. Я желал лишь одного — чтоб он понял: в человеческой душе нет черты, которую невозможно было бы переступить. И он начал ее преодолевать. Вот что было страшно. Это было больше того, что я был в состоянии вынести.
Пани Катержина отвернулась и смотрит в окно на клумбы перед домом, на улицу, где с криком носятся дети, на богадельню, вопиющее убожество которой безжалостно обнажило яркое полуденное солнце. Кто-то проходит вниз по Костельной улице и здоровается, снимая шляпу. Пани Нольчова, не глядя на прохожего за забором, кивает в ответ, она вслушивается в заключительные слова рассказа Квиса, заинтересовавшие ее. Возможно, с ней поздоровался отец Бружек, но для нее сейчас это не имеет никакого значения. Декану не по душе ее визиты к Квису, он уже заводил об этом разговор, и, хотя по существу не сказал ничего, пани Катержина почувствовала, что он не доверяет Квису и связывает с ним понятие хотя и неопределенного, но очень опасного зла. Возможно, этот милейший святой отец недалек от истины, а пани Катержина — верующая христианка, но она не из тех, кого можно переубедить, если они на что-то решились. А впрочем, дело не в том, что думает и чего хочет отец Бружек, важно, что сказал этот старик о черте, которую нельзя перешагнуть. Она не замечает и расширенных глаз Квиса, прилипших к ней, словно щупальца спрута.
Квис ожидает напрасно; пани Катержина в достаточной мере обладает врожденной дальновидностью и не выдаст себя опрометчивым вопросом. Напротив, Квис чувствует, несмотря на испуг, что она собирает резервы своих сил, чтоб укрепиться в борьбе с ним. Она колеблется, чувствуя бездонную трясину под тонкой поверхностью цветущего луга, через который манит ее перебежать. Одни руки ее обнимают, чтоб удержать, сильные руки, столько лет бывшие ее защитой и колыбелью, в которых она находила любовь и покой, но на другом конце луга к ней тянутся другие руки и ждут ее объятий, которые остались пустыми, словно гнездо, где никогда не раздавались голодные голоса птенцов. Квис убежден — его рассказ навел пани Катержину на мысли, которых она до сих пор с величайшим трудом избегала, но какие это мысли?
Ему кажется, будто внутри у него вдруг все застыло, его охватил холод, которого не измерить никаким градусником. Холод этот не может исходить от пани Нольчовой, хотя Квис никогда в жизни не встречал человека, который в долю секунды смог бы окружить себя столь высокой стеной недоступности, — холодом потянуло из того мира, которого коснулось ее страстное желание. Квис совершил ошибку, пошел на поводу у тщеславия, единственного свойственного ему чувства, которое время от времени выходит из рамок и играет с ним злые шутки, как раз тогда, когда ему этого меньше всего нужно. Еще никогда он не заходил так далеко, как сегодня. Пани Катержина вообще была первой, кому он о себе рассказал, он открыл ей больше, чем это могло пойти на пользу его намерениям, он разрушил чары любопытства, которые влекли бы ее к нему снова и снова, пока не исполнилось бы то, чего пани Катержина так боится и так страстно желает. И все же, даже охваченный тревогой, Квис не теряет уверенности в том, что разбередил в ее душе нечто такое, что приведет ее к нему обратно и раскроет ее всю, даже если она возведет вокруг себя стены еще более высокие.
Квис ждет вопроса или реплики, которые вернут пани Нольчову к их беседе. Но гостья переводит разговор на его здоровье, дает несколько советов, которыми люди молодые могут довести старших до исступления, вспоминает о неумолимо бегущем времени и просит его позвать Марину. Пани Катержина прощается с Квисом бесстрастным пожатием руки, в котором Квис тщетно ищет следы прежнего интереса и участия. После ее ухода он долго сидит вялый и угасший, с лицом, старчески морщинистым, и люди, идущие по Костельной улице за отпущением грехов, ощущают в своих мыслях леденящий ветер и полагают, что старик сидит в своем кресле очень уж неподвижно, и это неспроста.
Мадемуазель Элеонора Дастыхова посетила своего брата-судью. Судья наблюдал за ней с того момента, как она вышла из калитки усадьбы и направилась через площадь к зданию суда. У судьи было достаточно времени, чтоб приготовиться к визиту сестры, который, как он мог предположить, ничего приятного не сулил.
И вот она сидит напротив него в старом, потертом кресле для посетителей, на месте, заведомо неудобном для каждого, кто на нем окажется. И тем не менее судья не чувствует в себе обычного присущего ему превосходства; не приходит на помощь ни мощное прикрытие — стол, заваленный бумагами, ни высокое судейское кресло, ни тень, которая закрывает его лицо, когда он сидит, привычно повернувшись спиной к окну. Такой противник, как Элеонора Дастыхова, одним своим присутствием, еще не начав разговор, разрушает традиционную стратегию судьи. Она спокойно подставляет свое бледное лицо свету, и от этого тусклая синева ее глаз лишь приобретает серый ледяной оттенок. Плоская, угловатая Элеонора никогда не была хороша собой, но успела понять это прежде, чем сей факт стал причиной ее страданий, и устроила свою жизнь соответствующим образом. У нее было достаточно большое приданое, чтоб возместить им отсутствие красоты, но она рассудила, что покупать себе мученья за такую кучу денег — плохая сделка. Ее состояние давало ей независимость, а ум, острый и ироничный, не позволял озлобляться и скорее вел к людям, чем отдалял от них. Она была женщиной до глубины души, но проявляла свою женственность лишь в той мере, в какой считала нужной. Глубоко в себе она скрывала неисчерпаемый источник нежности и доброго интереса к другим людям, и это спасало ее от клейма старой девы. Она, пожалуй, была не прочь приодеться, но этого никто не замечал, так как носила неяркие одежды. Большинству жителей Бытни могло даже показаться, будто она постоянно ходит в одном и том же платье. Просто Элеонора избрала для себя спортивный стиль, в котором изменяла очень немногое, а ткани, из которых шила, были всегда столь же неброски, сколь хороши по качеству. Вот и сейчас она пришла в одном из таких платьев, в туфлях на низком каблуке и в плоской шляпке, ее светлые пепельные волосы, верно, не поседеют и в шестьдесят.
Судья догадывается, зачем она явилась, и смотрит в ее блеклые глаза с плохо скрываемым беспокойством. С самого детства она всегда одерживала над ним верх, хотя была на три года младше; он боялся ее насмешек и если иногда пытался поколотить, то это всегда кончалось его поражением, потому что Элеонора дралась с диким ожесточением, которого он не мог преодолеть, серьезно не покалечив ее. Мальчишеский страх перед ней живет в нем и по сей день. Элеонора это знает и держится с присущей ей беспощадностью. Она щелкает пальцем по стопке старых папок, густая пыль поднимается вверх и кружит в воздухе.
— У тебя никто не убирает, что ли?
— Здесь не салон, а контора, — ворчит судья, полагая, что этим ответом в достаточной мере отбил атаку Элеоноры.
— Ах да, я и забыла, что пыль и дела неотъемлемы друг от друга. Пока дело не покрылось пылью, оно не созрело для разрешения, не так ли?
— Старые глупые остроты.
Элеонора снова щелкает по стопке бумаг; пыль поднимается, как после невидимого взрыва, и тут от одной из них — ибо это очень старые, истлевшие от времени бумаги, — от одной из них отламывается уголок не больше мелкой монеты и, желтоватый и легкий, словно увядающий листочек, покачиваясь, опускается на пол. Элеонора отводит взгляд от лица брата и следит за колеблющимся полетом этого куска сажи, вылетевшего из горнила времени. Поэтому она не замечает беспокойства судьи, и старая папка остается для нее просто трухой и рассадником пыли. Если б Элеонора могла развязать опутывающую папку бечевку и осторожно и с брезгливостью порыться в ее утробе, то обнаружила бы там протоколы первого года судебного разбирательства той безумной тяжбы, которая дотла разорила ее дедушку по материнской линии. Зачем держит судья на столе такой хлам? Действующие лица этой истории давно исчезли за кулисами, а за ними должен, наконец, навсегда опуститься занавес забвения. Может быть, судья поддерживает этими трухлявыми поленцами огонь в своем очаге? Но мадемуазель Элеонора, к счастью, видит лишь обрывок бумаги, разыгравший перед ней небольшую сценку распада и гибели всего на свете. Впрочем, Элеонора не заглядывает так далеко вперед, и это незначительное отступление сливается с темой ее разговора. Элеонора, словно не слыша ответа, заявляет:
— Боюсь, что ты и сам за эти годы насквозь пропылился, из тебя тоже необходимо основательно выбить пыль.
Судья издает невразумительное восклицание, более всего похожее на фырканье, и начинает постукивать карандашом по бювару. Элеонора бросает на карандаш косой взгляд, карандаш, не выдержав, сбивается с ритма, еще несколько раз неуверенно постукивает по бювару и падает.
— Протух ты основательно, что правда, то правда. Другие в твои годы стали по меньшей мере начальниками земских судов.
Лицо судьи багровеет от прилившей крови.
— Всем известно, что я мог уйти, и не раз, но я отказался. Любовь к родному городу, пренебрежение к карьере и так далее. Я имею право устраивать свою жизнь, как мне заблагорассудится.
— Все это сказки, которые ты же распускаешь. Видимо, ты рассказываешь их и самому себе, чтобы заглушить правду. Сожалею, что лет десять — пятнадцать назад у меня не хватило мужества взять кнут и погнать тебя прочь отсюда при всем честном народе.
— Лени!
Мадемуазель Элеонора лишь вяло и небрежно машет рукой, гнев брата ее мало волнует.
— Хорош судья с теми представлениями о правосудии, которые ты сам выдумал!
— Не понимаю. Я служу закону и всегда делал лишь то, чего от меня требовал закон.
Элеонора взрывается. Она приподнимается из неудобного кресла, и серые льдины ее глаз сверкают.
— Если ты говоришь о своем служении закону, чего же ты сидишь здесь? Почему давным-давно не ушел? Зачем вообще вернулся в это гнездо? Только для того, чтобы портить себе жизнь и растравлять сердце?
— Я доволен. Мне нигде не было бы лучше.
— Еще бы, — говорит Элеонора презрительно, — а почему бы нет? Есть и такие люди. Их счастье в том, чтоб постоянно чем-нибудь бередить свои раны и посыпать их солью. Самый страшный враг для них тот, кто хотел бы подуть на рану или, более того, ее излечить.
Филип Дастых пытается спрятаться от сестры за стеной неотложных дел. Он поднимается и заявляет:
— Сожалею, Лени, но нам придется перенести эту личную беседу на более подходящее время.
Глаза мадемуазель Элеоноры блестят злорадством.
— Садитесь, пан советник. Может, я пришла именно по официальному делу. Однако сомневаюсь, что это будет тебе приятнее.
Судья Дастых сдается и садится с глубоким вздохом. Солнце за это время передвинулось и, отражаясь от полуоткрытой створки окна, светлой полосой ложится между сестрой и братом. Они смотрят один на другого сквозь границу, сотканную из сверкающих танцующих пылинок, оба — пленники своих миров, которых вдруг сблизило грустное сознание того, что они бесконечно далеки и одиноки. Они готовы пойти навстречу друг другу по канату неожиданно ожившего чувства, натянутому над пропастью лет, прожитых в отчуждении, на дне которой поблескивают валуны общих детских воспоминаний. Но они не приучены к подобной акробатике, и у обоих начинает кружиться голова еще до того, как сделан первый шаг. Судья испуганно опускает веки за стеклами своих очков и голосом, каким обычно обращается к посетителям, произносит:
— Так с чем же ты пришла, Лени?
Мадемуазель Элеонора глотает какой-то обжигающий комок, который, опускаясь все ниже, превращается в кусок льда. «Ах ты бедняга, — думает она, — оба мы бедняги, и кто-нибудь, у кого сердце помягче, заплакал бы, глядя на нас».
— Я пришла спросить, известно ли тебе, что происходит с твоим братом?
— Я не люблю, когда мне напоминают об этом сомнительном родстве, — гудит судья.
— Нравится это тебе или нет, у нас общий отец, тут уж ничего не изменишь. Хотя вы оба унаследовали больше черт от ваших разных маменек, и еще больше от их весьма удачливых папаш.
— Один из них был не только моим, но и твоим дедушкой, Лени, — замечает судья обиженно.
— Вот видишь, но тут уж я не люблю, когда мне напоминают об этом, — смеется Элеонора. — Перестанем упрекать друг друга предками. А ты не притворяйся! Тебе отлично известно то, что известно всему городу. Пепек принялся пить и играть в карты с таким размахом, что его дед наверняка переворачивается в гробу от зависти. Что нам против этого предпринять?
Судья недвижим, он молчит. Луч отраженного света передвинулся на стену за его спиной и осветил широкие, потертые корешки сводов законов, размещенных на полке, прогнувшейся под их тяжестью. С площади за окном сюда врывается шум и такие знакомые звуки, что они уже давно слились со стуком сердца. Глубокий вздох вздымает грудь судьи, но по глади привычных звуков стучат шаги, они приближаются, и никто не может остановить их, кроме судьи, потому что никто их не слышит.
— Не знаю, что ты задумала. Мы не можем запретить людям играть с ним в карты, а трактирщикам продавать ему вино.
Но мадемуазель Элеонора обладает тонким слухом и, даже не слыша тех шагов, ощущает их отзвук в голосе брата.
— Сдается мне, будто тебе это доставляет удовольствие.
Взгляд судьи избегает лезвий сестриных глаз.
— Не понимаю, откуда ты это взяла?
Элеонора некоторое время борется со страстным желанием наброситься на него, бить и царапать, как когда-то в детстве.
— Мы должны найти решение, — говорит она твердо, — и ты не смеешь уклоняться от своих обязанностей. Пепек ставит под угрозу не только себя. У него жена и дочь, и имение, которое надо сохранить.
— Преждевременная тревога.
— Запоздалая тревога ничего не спасет. Он проиграл все наличные деньги, все, что выручил за урожай, не оставил даже на уплату налогов. Он продал уже шесть коров, продал бы и пару коней, если бы ему не помешала Лида. Она выгнала покупателя со двора кнутом, Пепек этому не посмел помешать. Теперь он ищет, где бы получить ссуду. Явился ко мне, а когда я отказала, отправился к старому Гаразиму. Этот скупердяй все рассказал мне. «И зачем, — прикинулся он дурачком, — вашему уважаемому брату понадобились деньги? Он просил у меня тридцать тысяч под двенадцать процентов. Вы ошибаетесь, — ответил я. — У меня не банк, а ростовщичеством я не занимаюсь». Пока он говорил, я думала о нашей Лиде и о его сыне. Ну, да ладно, сейчас не это важно, они сами выйдут из положения. Пепек обратился в ссудную кассу. Просит дать ему шестьдесят тысяч под недвижимость.
— В этом никто не может ему воспрепятствовать, — произнес судья и впервые за все время разговора улыбнулся, словно это сообщение доставило ему удовольствие, — имение принадлежит ему.
— Но разве ты не видишь, как он относится к семье? — волнуется Элеонора. — Его жена хочет обратиться в суд с просьбой установить над Пепеком опеку. Я пришла посоветоваться с тобой на этот счет.
— Тысяча-другая, которые он пропил и прогулял, еще не причина, чтоб его объявили неправоспособным.
— Найдется достаточно доказательств его ненормальности. Хотя бы то, что он боится часов, и, где может, останавливает их. Или фокусы, которые он устраивает у себя в кабинете. Запрется на полдня и бранится сам с собой. Я пыталась поговорить с ним, взывала к его разуму, но он ответил, что я ничего не смыслю, он играет в карты не для своего удовольствия, а чтобы доказать, что тот, кто будет играть достаточно долго, непременно выиграет. Деду это не удалось только потому, что не хватило времени. Но он, мол, обманул время, разобрался, что к чему. И теперь его час настал. Он уже будет выигрывать всегда. Тогда уж и живым, и мертвым будет не до смеха, никто не посмеет сомневаться в том, что его дед умел выигрывать не только тяжбы, но все, чего бы ни пожелал. Под мертвыми, чтоб ты знал, он подразумевает нашего деда, а говоря о живых — тебя. Он отлично знает, чего ты здесь ждешь и кто этого ждет вместе с тобой.
Брат бледнеет, но продолжает улыбаться. Башня на ратуше начинает выплачивать прошедший час одиннадцатью звонкими золотыми. Судья считает их про себя, обдумывая сказанное Элеонорой о времени. Нет, время невозможно обмануть или избавиться от его плодов. Время — вечно плодоносящее древо, каждую секунду отдающее свой урожай кому-нибудь иному. И кажется ему, будто он сейчас сводит счеты с теми временами, когда стоял под этим древом, не смея даже подумать, что и его яблоко созреет. Впрочем, он этого и не ждал. Просто торчал здесь и смотрел на белые ворота усадьбы, которая выбросила его, переваривал свои думы и подавлял всякие чувства, но был всегда достаточно благоразумен, чтоб признать их нелепость. Кто сидел здесь, на месте Элеоноры, и говорил о мыслях, которые сбрасывают и трубы с крыш? Кто говорил здесь об абсолютной справедливости, которая сразу же утрачивает свою абсолютность, если ее хоть чуть-чуть подтолкнуть? Но что, если труба сама сдвинулась с места, поддавшись идее, которая расшатывала ее основание, будто западный ветер?
Он отводит глаза от испытующего и выжидающего взгляда Элеоноры, предпочитает смотреть поверх ее головы на спинку кресла с потрескавшейся клеенкой, прибитой к полированному дереву гвоздями с большими выпуклыми шляпками. Он давно не замечает их — таков закон вещей, повседневно окружающих нас, о существовании которых нам напоминает лишь их исчезновение. И вот два гвоздика, как раз над самой головой Элеоноры, очевидно, распаленные мстительным желанием, которое будит в вещах наша к ним безучастность, превращаются вдруг в пару фосфоресцирующих глаз спрута. Судья глядит на них с насмешливым вызовом, он узнает их, вспоминает, когда встретил их впервые и почему они здесь появились именно сейчас. «Довольно и глаз, — думает судья, — тело было лишь смешным дополнением к сюртуку с тремя пуговками и двубортному пикейному жилету, с этим лицом, зеркально отражающим все то, что происходит на вашем лице. Подходящий экземпляр, — думает Филип Дастых, — из таких надо делать следователей». Если б он в самом деле сидел здесь на месте Элеоноры, то, вероятно, сказал бы: «Пан советник, позвольте сделать небольшое замечание. Намеренное бездействие при определенных обстоятельствах есть действие». В этом нет сомнения, точно так же, как нет сомнения в том, что латунные шляпки гвоздей вовсе не глаза, но судья охотнее тешит себя иллюзиями, ибо в краях, где он обитает, лучше избегать реальности. Ведь вся эта история уже не принадлежит живой жизни, хотя последний акт разыгрывается здесь. Незаконченная тяжба — нечто столь громоздкое, что может перерасти рамки одной человеческой жизни; вечность отказывается принять ее, и до тех пор будет возвращать ее земным инстанциям, пока суть ее не станет размолота жерновами последнего, уже не подлежащего обжалованию, приговора. Судья уверен, что не ошибается. Доказательство простое: как иначе эта тяжба могла бы продолжаться, ведь затеявшие ее давно покинули этот мир. Он защищал проигравшего, но разве не сказала только что Элеонора, что и победитель не считает свое дело завершенным? А если б ушли они оба, он и Пепек, не достигнув разрешения, разве не возродилась бы тяжба в подобии, которого мы нынче не в силах себе представить? Лишить Пепека правоспособности? Такой приговор не устраивает судью, хотя выглядит разумным: справедливы и человечны все, кто не может смотреть на дело глубже. Ведь Филип Дастых уже было совсем потерял надежду, что при его жизни что-либо изменится, и вот теперь, когда дело снова сдвинулось, что же — он должен помешать ему достичь последней желанной станции?
Элеоноре надоело молчаливое ожидание и бесплодные попытки прочесть что-либо по лицу брата, и она заявляет:
— О чем тут долго думать? Разве тебе не ясно, что происходит с Пепеком и что является нашей обязанностью?
Судья отрывает взгляд от латунных шляпок, притворившихся глазами, которые исповедовали его и направляли по желанному пути, он снимает очки и начинает протирать их. Близорукость незамедлительно обволакивает все своей приятной туманной кисеей, размазывает лицо сестры, делая его мягким и невыразительным, и гасит холодный блеск ее глаз. Так-то оно лучше, и судья готов играть очками до конца ее визита.
— Ты придаешь слишком большое значение пьяной болтовне. Кто знает, может быть, она содержит правду, которая (судья колеблется, а затем избирает множественное число) ускользает от нас. Опираясь на свой опыт, могу сказать: для обоснования выдвинутого тобой требования этого недостаточно.
— Чепуха, — отвечает Элеонора резко. — Все, что ты сказал, чепуха. В конце концов мы найдем достаточно свидетелей, которые охотно подтвердят, что поведение Пепека ненормально. И сделают это с чистой совестью.
Судья продолжает протирать очки с тщательностью, в которой, несмотря на некоторую нарочитость, есть еще и педантизм старого холостяка, а потом вдруг поднимает лицо, оголенное и чужое без защитного заслона стекол, и заявляет с неожиданной решимостью:
— Нет, и я сделаю все, чтоб помешать, законно помешать положительному разрешению подобного требования. Этот путь не отвечает моему представлению о правосудии.
Элеонора резко и негодующе поднимается, старое кресло откатывается назад и качается.
— Что же, в таком случае, отвечает твоему представлению о правосудии?
Она швыряет в брата слова, словно камни, однако это не округлая галька, а слова грубые, насмешливые, ироничные, словно дорожный щебень.
— Чтобы имение пошло с молотка и попало в чужие руки? Чтобы Пепек превратился в городского дурачка, а его жена и дочь стали батрачками?
Но Филип Дастых улыбается, словно видит, как в этом сером сарае канцелярии, провонявшем пылью и ветхостью, к нему приближается какое-то давнее видение.
— Кто сказал, что оно попадет в чужие руки и что я оставлю своих ближних в позоре и нищете?
Элеонора отлично слышит все, что говорит брат, но она ждет, пока слова его упадут в ней на самое дно, и еще какое-то время прислушивается к их отзвуку, чтобы поверить сказанному. И когда отзвук поднимается в ней во всей своей страшной правде, вынося на поверхность все подозрения, которым она долгие годы отказывалась верить, она видит не бледных утопленников, а хищных призраков глубин, которые вдруг приобретают и плоть, и жизнь. И, поняв это, мадемуазель Элеонора ощущает головокружение и разом утрачивает всю свою воинственность. Она и всегда-то бледна, но сейчас, побелев до обморочной белизны, спешит хотя б одной рукой ухватиться за стол.
— Боже мой, — шепчет она и повторяет, словно не находя иных слов: — Боже мой.
Судье, по всей видимости, безразлично потрясение сестры, он слишком занят собственными мыслями и придает ему иной смысл. Он отвечает на вопрос самому себе или кому-то, очень далекому, отвечает на вопрос, заданный давно, но остававшийся долгие годы без ответа:
— Право первородства старше всех писаных законов.
Элеонора успевает прийти в себя и обретает обычную уравновешенность. Ей будто показали ее прошлую жизнь на одной ярко освещенной картине, и она мгновенно поняла, почему все происходило именно так, а не иначе, почему и она осталась здесь, а не отправилась куда-нибудь, ведомая собственными стремлениями, в поисках приключений, почему ей всегда казалось, что кто-то поставил ее на страже и сказал: «Бди неустанно!» Она не смеет поддаваться слабости, если то, что происходит и, видимо, еще будет происходить, взывает к ее силе. Она нагибается через стол к брату и говорит металлическим голосом, звук которого заставляет ее самое похолодеть:
— Есть на свете еще иные права, которых тебе не найти в сводах законов и, видимо, в своем сердце. Право жизни и любви, право примирения и забвенья. Ты задушил их в себе ради единственного сомнительного права, в котором тебе было отказано. Я всегда подозревала тебя в этом, но никогда не хотела этому верить. Но Пепек-то понял, зачем ты сюда приехал. Ты лег тенью на все его начинания. Все, что он делал, он делал лишь для того, чтобы убедить тебя и себя в том, что он рачительный хозяин и что он имеет на это право. И делал все плохо, потому что очень хотел делать хорошо и так боялся тебя. В конце концов он пошел по пути своего деда только для того, чтобы доказать самому себе, что не должен тебя бояться. Но я заявляю: ты упустил свое время и ждал напрасно. Я позабочусь, чтоб имение осталось Пепеку, его жене и Лиде.
Судья вжимается в спинку своего кресла, но ему не скрыться. Лицо Элеоноры приближается к нему настолько, что прорывает завесу близорукости, слова ее сыплются дождем горячих искр, он съежился, но это его не спасает, ему не удается стряхнуть их, они не отстанут, пока не извергнут на него всего своего обжигающего жара.
Избитый и обожженный, как волк, в которого швырнули горящим поленом, судья тем не менее воспрянул для возражения.
— Замолчи, — произносит он глухо, словно боится повысить голос, — ты не смеешь так говорить. Я не собираюсь лишать Анну и Лиду того, что им принадлежит. Я ведь один на свете. Речь идет только о Пепеке и обо мне, а этого тебе не понять. Это более старая тяжба, чем ты можешь себе представить.
— Старая тяжба? — повторяет Элеонора. — Что за старая тяжба?
Судья уже настолько пришел в себя, что может совладать даже со страхом перед сестрой. Он поднимается и решительно заявляет:
— Сейчас мне недосуг объяснять тебе это.
Судья, однако, не учел вероломства случая, этого разбойника с большой дороги, который любит пожинать то, чего не сеял. Кто-то стучится в дверь, которая ведет из его кабинета в контору. Судья отвечает громко и почти весело:
— Войдите! — ожидая, что пришедший избавит его от Элеоноры.
Дверь приотворяется, и старый писарь протискивает в щель плешивую седую голову, плечи в люстриновом пиджачке и руки, держащие какие-то бумаги.
— Прошу прощения, пан судья, я полагал, что вы изволите быть один.
Больше он ничего не успевает сказать, потому что ветер, который до сей поры лишь скользил вокруг окон кабинета, почуяв вдруг связь с открытым окном на противоположной стороне дома и придя в восторг, словно проказник, обнаруживший новую лазейку, ворвался сюда диким сквозняком. Бумаги на столе судьи взвиваются вверх, и судья, забыв, чего ожидал от вошедшего, орет:
— Убирайтесь!
Дверь с треском захлопывается и уносит писаря, ветер падает, словно обрезанный шнурок, и бумаги, утратив крылья, опускаются на пол. Филип Дастых нагибается, чтобы собрать их, а мадемуазель Элеонора, развлекшись этой небольшой интермедией, глядит на стол, чтобы определить, какие же безобразия натворил здесь этот хулиган. И тут глаза ее обнаруживают на старой, пожелтевшей папке, которая не смогла взлететь из-за своего веса, а еще и потому, что была перевязана шпагатом, два имени, два знакомых имени. Это именно та папка, которая вызвала у нее неприязнь, когда она только вошла сюда и от которой она сбила щелчком изветшавший уголок. Именно эти имена должны были остаться навеки погребенными вместе со своими носителями. Она поднимает папку со стола, папка тоньше, чем сначала ей показалось, и слишком тонкая для того большого горя, которое скрывает в себе. Элеонора знает, что сейчас, в эту же минуту ее начнет трясти озноб, но она овладевает собой.
Судья с ворохом собранных бумаг выпрямился, он видит папку в руках сестры. Бросив собранные с пола бумаги на стол, он протягивает руку к папке:
— Дай сюда!
Элеонора отступает на шаг, в глазах у нее ужас, а в глотке крик и плач.
— Сумасшедший! — выдавливает она, всхлипнув. И вдруг, вложив остатки сил в это движение, раздирает папку пополам и швыряет к ногам судьи. — Вот тебе твоя тяжба!
И, рыдая, выскакивает из кабинета.
Глава шестая
ВСЕ ДОРОГИ ВЕДУТ НА ПЛОЩАДЬ
Эмануэль Квис бродит по улицам, не находя покоя. Осенние дожди уже выслали первых вестников, но и те не в силах удержать его дома. Ночью прошел ливень, а сейчас моросит мелкий дождичек; зеленщики на бытеньской площади натянули над своими ларьками парусину, а охочие до пересудов женщины укрываются в подворотне трактира «У лошадки». И Еник Гаразим оставил свой наблюдательный пункт на ступеньках лавки, он встал за стеклянной дверью, откуда увидит Лиду Дастыхову, если она пойдет мимо. Жизнь городка, конечно же, не замерла из-за дождя, человек, животные и земля требуют своего, просто люди двигаются быстрее и не стоят на месте, как до этого.
«И чего старику не сидится дома в такую погоду?» — спрашивают кумушки одна другую в подворотне трактира «У лошадки».
А Квис знай шагает взад и вперед по площади и не обращает внимания ни на любопытные взгляды, ни на бесцеремонные замечания, доносящиеся до него время от времени. За последние дни он постарел, это заметно не столько по его лицу, сколько по осанке и походке, которая стала еще более неуверенной. Ноги поднимаются и опускаются на мостовую, словно приводимые в движение неким механизмом, состоящим из одних шестеренок. Крылатка на нем обвисла и кажется чересчур тяжелой для его плеч, светло-серая шляпа потемнела от дождя, а лакированные туфли спрятались в слишком свободных калошах.
Для своей прогулки по площади Квис избрал как будто определенную систему. Он трижды проходит по площади туда и обратно, ненадолго исчезает в сквере у фонтана, затем появляется и снова начинает вышагивать. Возможно, это всего-навсего обыкновенная старческая прихоть, педантизм пенсионера, который вдруг начинает считать ложки супа, граммы мяса и гарнира и также шаги на прогулке. Однако настороженный взгляд Квиса избегает всех, и вместе с тем кажется, что он кого-то выискивает, но тот не появляется.
Квис, вероятно, встревожен тем, что пани Катержина Нольчова прекратила свои визиты к нему, а он, когда бы ни попытался навестить ее, слышит в ответ, что милостивой пани нет дома. Квис отлично знает, что она дома, он ощущает ее присутствие так же безошибочно, будто сидит с ней рядом и держит ее за руку. Он пока не знает, сокрушаться ему или радоваться этой неожиданной неприязни. Пани Катержина избегает его, пытаясь ускользнуть, или, потеряв уже всякую надежду, стремится преодолеть остатки нерешительности и любви к Рудольфу Нольчу?
В эти дни все дороги ведут Эмануэля Квиса на площадь. Там обитают все те, в чью жизнь ему удалось заглянуть, чьими страстями он надеялся заполнить свою собственную пустоту. Беспокойство преследует его, не давая отдыха. Почему ничего не происходит? Он был лишь мечтателем, который позволил себе обмануться миражем, в то время как реальность была совсем иная? Подвел собачий нюх его любопытства и удалось заполнить свою душу лишь плодами собственной фантазии? И все-таки именно в эти дни случились два события, которые воскресили его угасшие было надежды.
Первое оказалось не более плотвички, которую в иное время он бросил бы обратно в воду и тут же забыл о ней. Но в нынешнем расположении духа он ухватился за нее обеими руками и, словно шут короля Георга, склонил слух к ее хватающему воздух рту. Второе событие, кто знает, не станет ли оно самым значительным, с чем он до сих пор столкнулся в погоне за переживаниями чужих сердец, этим строительным материалом, из которого он надеялся создать собственную душу.
Начнем, однако, по порядку, хотя в этой квисовской пустоте события набегают одно на другое, словно волны.
Вчерашняя дождливая ночь прогуливалась по бытеньским улицам, шлепая мокрыми лапками. Она все куда-то спешила, и не было ей ни конца, ни края; видно, она кружила на месте. Ветер гонялся за ней, и, когда она припускалась бежать, перепуганная и грязная, как гулящая девка, преследуемая караульными, он с хохотом отставал, давая минутную передышку. Ее тяжкие слезы скатывались с крыш, и все водосточные трубы клокотали ее всхлипами…
Гонимый своей необъяснимой тоской, Квис вышел из дому после десяти вечера. Ночь плелась рядом и все нашептывала, все нашептывала свои бредовые идеи. Квиса переполнял ее шум, и завывание ветра отдавалось в нем, как на пустом чердаке. И до того ему было тоскливо, будто он вбирал в себя тоску всех спящих жителей Бытни. Улицы были совершенно пусты, а скудные электрические фонари еле-еле обозначали дорогу, отпугивая тьму лишь от себя самих, умирающих от слабости и страха.
С башни ратуши шлепнулась четверть одиннадцатого, и ночь над ней сомкнулась без эха. Квис остановился возле освещенных окон погребка «Под ратушей», и его охватило чувство удовлетворения и уверенности. По крайней мере, тут разыгрывается одна из историй, которая началась его стараниями. Ему не надо было входить туда, он и без того точно знал, что в комнатушке за большим залом сидит помещик Дастых и играет в карты; он проигрывает отчаянно и безнадежно и еще отчаянней и безнадежней верит, что безошибочно приближается к большому и окончательному выигрышу.
Ночь набухает шумом, яростным и напряженным; это уже не капли слез мировой скорби, это шлепают карты по столу в яростном желании выиграть. Квис выпрямляется и стоит здесь в своем плаще, как Наполеон. Какие резервы безумных надежд снова и снова брошены в бой! Сметена одна шеренга, но тут же выступает новая, с той же верой, восторгом и решимостью. Великое чувство быть игроком, страшное и гибельное. Оно подобно неугасимой жажде, растущей с каждым глотком; проигрыш и выигрыш одинаково распаляют ее, оно подобно восхождению альпиниста, сопровождаемого безумной радостью от того, что с каждым шагом пропасть становится все бездонней, а вершина все более недосягаемой. Но вдруг Квиса охватывает настоящий ужас. Что-то шевельнулось и ворочается где-то под спудом этого наслаждения, которое словно способно питаться собой и не внимать ничему вокруг. Ты слышишь падение капель? Нет, не тех огромных, которые громко шлепаются, словно стремятся перекрыть козыри божьего гнева, а те малые, капающие ритмично — кап-кап, кап-кап, — и все быстрее и быстрее, словно время вдруг взбесилось и мчится прямо на тебя.
Хватит.
Квис отворачивается и быстро уходит, дыша, как человек, в последнюю минуту успевший спрыгнуть с рельсов, по которым прямо на него мчался экспресс. Какое счастье, что эта игра подвластна ему, и в любой момент он может прервать ее, будто повернув выключателем. Он прожил минуту, а может, две, а впрочем, кто знает, быть может, он чрезмерно ускорил темп ощущений и потому все произошло в нем быстрее и неудержимей, нежели в самом помещике? Он идет все дальше и уносит это ощущение, теперь оно уже лишь проекция на матовом стекле, которая радует его плоским изображением и помимо его воли не сможет обрести плоть и увлечь его в своем водовороте.
Квис шагает дальше по площади, и шаги его сливаются с дробным шлепаньем дождливой ночи, он впускает ее в себя, ее шум и грусть, ее безудержный плач, никому не адресованный, ее безликую, все поглощающую тьму. У трактира «На уголке», на противоположном конце площади, Квис переходит на другой тротуар. Недавняя встряска умерила его тоску, но сомнения спят недолго и вновь начинают беспокоить его. Все происходило на самом деле или только в его мечтах?
Тут он замечает впереди тяжелую фигуру человека и сознает, что давно прислушивается к гулкому звуку шагов, не понимая, кому они принадлежат и исходят от него самого или откуда-то извне.
В нескольких метрах перед ним в намокшей шинели двигается Тлахач, недовольный нынешней погодой, но, как всегда, любовно прислушивающийся к тому, как эхо его шагов заполняет пространство пустынной площади. Проклятая служба, думает Тлахач, другие дрыхнут или отсиживаются в тепле. Но в размышлениях полицейского нет особенной горечи, и тот, другой, шагающий следом за ним и наблюдающий за покачивающимися могучими плечами, ощущает широту этой не знающей зависти натуры, надежной и всей душой преданной службе, не развращенной сторонними мечтами, ощущает спокойствие и уравновешенность этого человека, одаренного силой и здоровьем. Бытень спит и может спать спокойно, ибо Тлахач сторожит ее сон. Эта единственная гордость, которую он носит в себе, и это гордость человека, готового до последнего дыхания исполнять свой долг. А если Тлахач и ворчит на проклятую службу, то исключительно для того, чтобы привычные его остановки стали еще слаще. Душа Тлахача ничем не привлекает Квиса — обычная стоячая вода, и потрясут ее события лишь чисто внешние. Пруд, дно которого знакомо, где тебя не затянет ни в водоворот, ни в нечаянный омут. И ветру надо дуть изо всех сил, чтобы такую воду взволновать сильней, чем просто рябью.
Да, нам бы надо пожалеть усердного бытеньского полицейского, поглощенного звуками своих шагов и надеждой на стопку сливовицы в распивочной трактира «У лошадки», не подозревающего о плетущемся за ним по пятам Квисе. Он живет в мире, где нет ни сомнений, ни колебаний, в мире, четко разделенном на черное и белое. Белые это все те, кто не лезет не в свое дело, а заняты своим, а вот остальным лучше быть с Тлахачем поосторожней. Если вам придет в голову спросить у него, что такое опасность, он после долгого раздумья ответит вам, что опасны отстреливающиеся «медвежатники», хулиганы с ножами, кони, когда они понесут, и пьяные автомобилисты. Короче говоря, опасность есть вещь реальная, и ее можно ухватить за ворот, если вы способны относиться к ней хотя бы как полицейский Тлахач.
Старинные замки́ на лавке Гаразима, в полкилограмма каждый, те, что свернулись на ступеньке перед ее дверью, словно бездомные щенята, опасностью не являются. Самое большее — это искушение; аппетитный округлый зад нагнувшейся бабы тоже искушение, и тем не менее, взглянув на него, вы вполне уверены, что ничего не предпримете, а лишь, вздохнув, пойдете себе дальше своей дорогой. Замки́ Гаразима можно отнести, пожалуй, еще к размышлениям на сон грядущий, из тех самых: «Что бы я сделал, если б получил в наследство миллион или имел шапку-невидимку?» И все же во время каждого ночного обхода они останавливают Тлахача, словно протягивают на его пути веревку через дорогу, и полицейский не в состоянии двинуться дальше, покуда не нагнется, не взвесит их в руках и мысленно не выскажет к ним пренебрежительного отношения.
За многие годы это вошло у него в привычку, наверное, такую же, как перед сном размять руками пальцы на ногах, утомленных целодневным хождением и стоянием. Но сегодня, с трудом нагнувшись в намокшей шинели, он чувствует к этим пузатым замкам истинное отвращение. «Хоть бы сбил их кто, — думает он, — избавил меня от них!»
— Провокация, — говорит голос за его спиной, доносящийся словно из пустоты площади.
Страж порядка выпрямляется и быстро оборачивается с ловкостью, неожиданной для человека его веса и комплекции. Дубинку он крепко сжимает в кулаке, но, увидав Квиса, приходит в замешательство и не знает, как быть дальше. Эмануэль Квис стоит под самым фонарем, свет падает на него сверху, и поля шляпы набрасывают на его лицо завесу черной тени. Свободно спадающая крылатка прячет под собой его фигуру и сбивает с толку полицейского. Что-то в памяти Тлахача сдвигается с места и поднимает какой-то обрывок полузабытого разговора, пробужденного, очевидно, бледным светом уличного фонаря, и полицейский вздрагивает, когда воспоминание наконец соединяет когда-то оброненные бессвязные слова. Зло, которое скрывается в свете.
А все потому, что ведешь разговоры с людьми, для которых что ни слово, то проповедь. С неудовольствием вспоминает Тлахач отца Бружека. И, обеспокоенный ощущением какой-то неопределенной опасности и тем, что нечто такое вообще могло прийти ему в голову, Тлахач с трудом сглатывает слюну и делает шаг вперед, ибо он из тех людей, которые идут навстречу тому, что их напугало. Он хрипло произносит:
— Кто вы такой и что здесь делаете?
И Квис, с наслаждением переживший все, что творилось в испуганной душе полицейского, издает свой самый глухой смешок и отвечает:
— Пан вахмистр, разве вы меня не узнали?
Тлахач с удовольствием сплюнул бы, а еще охотнее огрел бы этого гнома дубинкой, несмотря на то, что тот уже стар. Квис раздражает его, действует на нервы с той первой встречи, когда выпытывал про судью Дастыха. Заприметив старика, прогуливающегося днем по площади, Тлахач поскорее спешит отвернуться, лишь бы не видеть его дурацкой походки. И эта мразь, которую он уничтожил бы единым чохом, еще и напугала его. И Тлахач с глубочайшим отвращением, на которое только способен, произносит:
— А, это вы, что ли?
Сказав это, он, подогреваемый яростью, уже не может сдержаться. Ему необходимо облегчить душу, довести дело до конца, даже если это будет стоить ему мундира, который для него милее всего на свете. И он продолжает тоном, на какой не отважился бы ни с одним из благородных бытеньских граждан. Ведь старик — пришелец, о котором никому ничего не известно, хотя он и поселился в домике, полученном в наследство.
— Что это вы шатаетесь по ночам, да еще в такую погоду? В вашем возрасте в такое время давно надо лежать в постели.
Возможно, ретивый полицейский Тлахач ужаснулся бы, дознавшись, каким уродством обернулось в Эмануэле Квисе его благородное негодование. Возможно, он так ужаснулся бы, что не колеблясь пустил в ход дубинку, чтоб уберечь себя и город, в котором он был стражем порядка и безопасности.
Под прикрытием тени, падающей от полей шляпы, Квис беспомощно хватает воздух ртом, прежде чем обретает способность заговорить. Ночь, загнанная своим безуспешным бегом по кругу, проносится мимо них, и голос Квиса кажется частью ветра, который хохочет над ней в подворотнях и над крышами.
— Я пришел взглянуть на полицейского, которого дразнят чужие замки.
— Что? — спрашивает Тлахач, и воздуха в легких у него хватает лишь для того, чтобы повторить: — Что?
— Такие старые замки, — продолжает Квис. — Как легко их открыть, если не бояться.
— Да вы рехнулись, — только и может выдавить Тлахач.
— Это жестоко — провоцировать порядочных людей таким старьем. Откроешь их как-нибудь тихой ночью — и конец волненьям.
— Мне такое сроду и в голову не приходило, — орет Тлахач, но Квис уже успокоился, насытился своей игрой, он выходит из-под светового круга фонарей и исчезает, сделав всего несколько шагов, словно был лишь порождением этой дождливой ночи, вновь поглотившей его.
— Эй, вы! — орет Тлахач и хочет ринуться вслед за ним. Но потом, словно поняв никчемность своего намерения, остается стоять на месте в трудном, раздраженном и безнадежном раздумье.
Однако этого маленького происшествия Квису недостаточно для того, чтобы вернуть себе обычную уверенность, оно тут же растворяется в сомнениях. Ведь все могло быть лишь игрой фантазии, и Квис получает некоторое удовлетворение, когда назавтра Тлахач, избегая встречи с ним, загодя переходит, срезая угол, на противоположный тротуар.
Впрочем, в эти дни Квису кажется, что его все избегают. Он читает подозрение в каждом взгляде, который ему удается перехватить, вот и все, что ему удается заметить. Он кажется себе бродягой с дурной репутацией, бредущим через деревню, где его уже знают. Калитки на защелках, двери заперты, псы, подняв шерсть дыбом, скалят зубы, и лишь по колебанию занавесок можно определить, что в каждом доме за тобой внимательно следят. И ему хочется погрозить кулаком и поклясться отомстить. Пустота в Квисе ширится, она поглотила все, чем он надеялся ее заполнить, но так и не насытилась. Она вылезла из него и обрела размеры вселенной, она покрывает его стеклянным куполом, за стенами которого осталась жизнь, там растут и борются, любят и бранятся, заблуждаются и верят, теряют и обретают; он мечется в одиночестве, узник в доме без дверей, и муха его тоски летает и жужжит.
Облегчение в эти дни находит он лишь в двух местах, таких разных, с точки зрения людей: в костеле, в дневные часы, когда еще не началось вечернее богослужение, и у мохновского фонтана в сквере на площади.
Квис целый час стоит в пустом костеле, в нескольких шагах от дверей, и пустой неф храма высоко вздымает своды над его головой. Эта истинная, явная, полнейшая пустота принимает его, словно милосердные объятья, и нянчит в своих мягких руках. Ему кажется, что его собственная пустота в сравненье с ней становится меньше и утрачивает свое значение. Он сопоставляет их, исследует: «Я хотел бы, чтоб они слились». Ибо знает, что пустота вокруг него наполнена тем, к чему он стремится и что от него ускользает. В детстве его учили, что здесь обретается тот, к кому люди приходят сами, более того, страстно желая доверить то, что Квис пытается у них выведать. Только здесь, в этом единственном месте, обнесенном и ограниченном стенами, они сбрасывают маски, но не со своих лиц, потому что никогда не перестанут замыкаться друг перед другом, но обнажают свои сердца перед тем, в кого верят и от взгляда которого ничто не укроется; они каются и просят, дрожат и клянутся, ищут в нем прежде всего самих себя и жаждут обрести его лишь для себя. Но, ощущая, как он непостижим и неуловим для их понимания, все же пытаются заманить, поймать его, словно дети, ловящие сачком солнечного зайчика; они обнажают то, что сами скрывали от себя, хотя сомнения в них борются с вечным страхом. Все это не может исчезнуть, и Квис ежедневно в напряжении караулит здесь не менее часа, надеясь, что заполнит поселившуюся в нем пустоту и в нем зазвучит всеми регистрами органа некое коллективное существо, взошедшее из всего того, что люди оставили здесь и что отдано властителю этого пристанища, то, что из него исходит и к нему же возвращается, а вместе с этим Квис захватит и его самого и узнает, существует ли он в действительности или возникает из желания, страха и веры. Что бы это значило для него, Квиса, если б это ему удалось, если б он завладел им и ими? Ему не нужно было бы более заполнять пустоту случайно подобранными крохами, она заполнилась бы вся целиком, была бы подобна вселенной, а поскольку он вобрал бы в себя и ее создателя, он стал бы управлять тогда своими марионетками по своему произволу.
Но звуки органа, который он надеется услышать, раздаются где-то очень глубоко, они сливаются, и до Квиса доносится лишь гул, подобный тому, который раздается, когда осенние воды с ревом и клокотанием несутся сквозь узкую теснину гор. Лишь один пронзительный звук отчетливо перекрывает остальные — это визгливый, стонущий звук, от которого не спасешься, даже если зальешь уши воском, отчаянно, до ужаса знакомый звук, непрестанно сопровождающий его, куда бы он ни двинулся, это звук его собственной пустоты. Здесь он слышен громче, чем где бы то ни было, как будто кто-то завладел им, превратив в бич, и хлещет, и от каждого его удара лопается кожа. И все же Квис ежедневно выстаивает здесь свой час, отчаянно состязаясь в терпении с кем-то, на чьей стороне преимущество вечности.
Однажды, когда шершни беспокойства одолевают Квиса особенно яростно, у выхода из костела он сталкивается с отцом Бружеком, который, как знать, может быть, появился здесь в эту минуту потому, что поддался искушению подстеречь необычного посетителя храма и вывести на чистую воду. Квис ответил на его поклон с явной неприязнью и даже не сделал попытки скрыть неудовольствия от встречи со священником. Два мира соседствуют в этом человеке, два мира, достаточно большие, чтобы каждый из них мог наполнить человеческую жизнь. Быть может, когда-то они противоборствовали, но уже давно заключили союз и сливаются, и один стал благодатной почвой для другого; это любовь к земле и ко всему, что с ней связано, и к своему призванию, которому, как считал поначалу, он, деревенский паренек, принес себя в жертву, но к которому всегда, однако, испытывал и благоговение. А под всем этим скрытно напрягает мышцы нетерпеливая, подавляемая сила борца, который не колеблясь защитил бы ученье господне собственным телом и отстоял его собственными кулаками. И сила эта — самое удивительное, что есть в отце Бружеке, потому что в ней заключена страсть к борьбе и жажда бесконечного милосердия.
В эту минуту отец Бружек честно, как и подобает священнослужителю, пытается преодолеть отвращение и подозрение, причина которых ему не ясна. Он обращается к Квису с радушием, ему самому противным, потому что знает, насколько оно неискренно.
— Мне радостно видеть, что вы полюбили наш храм. Но почему же вы посещаете его лишь в те часы, когда здесь нет богослужений?
Квис обращает свой неподвижный взгляд на священника, чем приводит декана в негодование и смятение.
— Сюда, в это место, могут приходить все, — скрипит Квис на самых мерзких тонах своего голоса. — И я посещаю его в наиболее удобное для меня время.
Если Квис поставил перед собой задачу взбесить отца Бружека, то он легко достиг этого, избрав для храма божьего слово «место».
— Конечно, — отвечает священник, с трудом сдерживаясь, чтобы не зарычать и говорить спокойно, — это место доступно всем, кто надеется здесь что-то обрести. Быть может, это удастся и вам.
В глазах у Квиса промелькнул страх, и священник может предположить, что почти попал в цель, но он не в силах определить, что это за цель.
— Мне нечего тут обретать.
Священник уже не в силах подавить в себе желание сломить этого человека, заставить его говорить, заставить покориться любой ценой, пусть даже ценой озлобления или страха. Бружек хорошо понимает, что это не по-христиански, но сейчас это сильнее его врожденной доброты и чувства справедливости.
— В таком случае кто-нибудь может обрести вас.
Квис съежился, словно желая спрятаться в своем распахнутом сюртуке. Лицо его вдруг стало землистым, но тут же обрело свой обычный цвет, с пятнами неестественного румянца на скулах, и он театрально выпятил грудь:
— Не представляю, пан священник, кто бы это мог быть, я в самом деле не представляю кто.
Священник багровеет и сжимает свои мужицкие кулачищи.
— Вам не мешало бы исповедаться.
Но тот, другой, хихикает, словно эхо в лесу.
— Искренне сожалею, что не могу доставить вам даже столь незначительного удовольствия. Мне не в чем исповедоваться. Хожу, дышу, смотрю и слушаю. Вот и все, что я могу вам о себе сказать. А вас это не удовлетворит.
Он насмешливо взвешивает каждое словечко. В гневе, охватившем священника, расплавилось обычное его красноречие, и он находит в себе силы лишь на грубый оклик:
— Семь раз в день согрешит праведный!
Но Квис уже чувствует себя победителем в этой схватке и клюет декана с мстительной откровенностью:
— В таком случае мне жаль и праведного, и вас. Представить себе только, что такой добродетельный человек является на исповедь лишь раз в год. Как же может он помнить все свои прегрешения и как можете запомнить их вы, чтобы определить степень его вины? Уважайте закоренелых грешников, пан декан. Они, по крайней мере, вас не обременяют.
Тут отец Бружек уже не смог совладать со своим благородным негодованием, лицо его багрово, глаза горят, как у деревенского батрака, готового ринуться в драку, и, наклонившись к Квису, он хрипит:
— Старик, время ваше может истечь в любой момент.
Квис сразу же становится пепельно-серым, физиономия его покрывается множеством морщин, он проваливается в свой сюртучок, словно плечи и грудь у него пропали, дыхание в мгновенном приступе удушья становится сиплым. Негодование декана улеглось, на смену ему приходит испуг и желание помочь.
— Боже мой, что с вами?
Он протягивает руки, чтоб подхватить и поддержать своего собеседника, но Квиса сотрясает резкая судорога, тело изгибается и снова наполняет собой одежду, морщинистая скорлупка лопается и обнажает гладкое лицо. Священника охватывает ужас при виде столь неожиданной перемены, он делает шаг назад, Квис тоже начинает пятиться, он нацеливает трость в грудь святого отца и, отступая, визгливо кричит:
— Оставьте меня! Ступайте прочь! Вы хотели меня ударить. Я знаю, вы хотели меня избить!
Первый импульс заставляет священника оглядеться вокруг, — не был ли кто свидетелем этой безумной и нелепой сцены. К счастью, она разыгралась перед самым входом, в тупичке между кладбищенскими стенами и оградой приходского сада, здесь, конечно, нет ни живой души, кроме них двоих и птиц, перекликающихся в кронах деревьев. Возможно, именно полная заброшенность этого уголка повинна в том, что верящее сердце декана сокрушается от сознания, что есть тот, от кого никуда не скроешься. Отец Бружек знает, что визгливый голос говорит правду. Да, он хотел ударить. Он не ударил бы, в этом сомнения нет, но хотел.
Квис умолк и исчез за углом. Он, вероятно, мчится с быстротой, на которую только способен, вниз по Костельной улице к своему домику. Священник отирает покрывшийся потом лоб. Зяблик, пропев часть своей песенки, опускается на ограду, но, обеспокоенный неподвижностью черной фигуры, начинает вопросительно покрикивать. Стоя на пороге костела, декан Бружек колеблется, словно мальчишка, — пойти ли и сознаться отцу в своем проступке? Потом он с глубоким вздохом переступает порог, торопливо проходит через пустынный неф и опускается на колени перед алтарем, чтобы поведать о своей ссоре тому единственному, кому известна и внешняя ее сторона, и ее подоплека.
Лида Дастыхова остановилась на втором пролете лестницы, куда через широкие окна галереи льется яркий свет, и глубоко вдохнула запахи дома, холод старых стен и дымный дух дубовых ступеней и панелей. Ее обступило все то, что было создано, чтобы выстоять и пережить, но страх перед временем охватывает ее. Куда она бежит, куда так торопится в сердце своем, ведь ее давно уже не будет, а вещи, насмешливые вещи, к равнодушной душе которых никогда не подберешь ключей, останутся. Ах, да возможно ли, чтоб мы исчезли без следа, если так любили иль ненавидели этот мир? Чтоб над нами бестрепетно сомкнулась гладь времени и после нас не осталось даже фата-морганы, которая хотя бы иногда являлась изумленному взору тех, кто придет после?
Прижавшись к стене, Лида почти не дышит, пораженная поворотом своих мыслей и чувств. Она немного боится этого дома, но уже начинает очень любить. Если бы она так не стремилась вырваться в большой мир, то с радостью укрылась бы здесь, как это сделали бургомистр и его жена. «Потому что все те, что когда-то жили здесь, — говорит она себе, слегка при этом вздрагивая и боязливо оглядываясь, — не могут уйти отсюда совсем». Она ничуть не удивится, если встретит их именно сейчас, если они все сразу, толпой, окружат ее, и она ни чуточки их не боится.
Но тут Лида устремляется на третий этаж, где, как ей говорила Маржа Тлахачова, сейчас находится пани Нольчова. Но не врываться же туда запыхавшись, как ненормальная. Чем бы она объяснила свою поспешность? «Я боюсь лестниц в вашем доме»? И она поднимается, как полагается благовоспитанной барышне, которой очень хочется быть настоящей дамой. Она и сейчас немного играет эту роль, к которой ее принуждает обстановка, — широкая лестница с дубовыми панелями и серый плюшевый ковер, посеребренный солнцем, вызывают в ней представление, будто она поднимается по ступеням сказочного замерзшего водопада.
Пани Нольчова и в самом деле сидит в галерее, залитой теплом и солнцем. Все окна закрыты, потому что на дворе ветреный сентябрьский день, а здесь жена бургомистра сидит в легком платье, накинув на плечи лишь шелковый платок. Девушка возвращается мыслями к своей нелепой игре на лестнице, и простота и безыскусность этой женщины ее покоряют. Поколебавшись, она застывает на месте, готовая повернуться и исчезнуть, пока пани Нольчова не заметила ее присутствия; взгляд ее устремлен куда-то на кроны деревьев перед окнами, и лицо имеет столь странное выражение, что вызывает у Лиды одновременно и страх, и сострадание. Но тут пани Катержина, почувствовав, что в комнате она не одна, отрывает взор от окна, и, увидав Лиду, улыбается искренне и приветливо.
— Лидушка, — говорит она, — извините, я так задумалась, что могла и вовсе не заметить, что ко мне явилась сама молодость и радость.
Лида заливается краской смущения, а пани Катержина жестом приглашает ее сесть в кресло напротив.
— Что скажешь, Лидушка?
Девушка опускается в кресло и еще больше смущается. Никто не поверит, как трудно иногда говорить о себе, хотя мысли только этим и заняты.
— Я пришла к вам, потому что мне было невыносимо страшно.
Пани Катержина улыбается мягкой, блуждающей где-то далеко улыбкой. Ну, разве не смешно, что кто-то приходит к ней поделиться своими страхами? Такая молодая, красивая, все у нее впереди.
Если бы Лида была ее дочерью, мог бы рядом с ней расти и ее светловолосый сынок? Кто знает, быть может, он и рос бы, но являлся, наверное, лишь для того, чтобы приласкаться к своей маме и не манил бы ее с собой своей грустной улыбкой, а терпеливо ждал, когда ее принесет к нему река времени.
— Вы полюбили и не знаете, кому об этом сказать?
Лида смеется, эта дама сразу становится ей еще ближе.
— Если б дело было только в этом, я бы знала, как мне поступить. Может, я и люблю одного юношу, так люблю, что едва ли буду кого-нибудь любить сильнее. Но что мне делать, если другое влечет меня еще больше?
Пани Катержина слегка бледнеет. Разве все, что сказала Лида, не точное повторение ее собственной истории? Видимо, такое происходит потому, что корни всех человеческих чувств и вообще всего, что может с нами случиться, — общие. Пани Катержине приходится заставлять себя ответить, но ее ответ кажется ей чересчур обдуманным, чтобы девушка могла поверить.
— Я не понимаю вас, Лидушка. Когда я полюбила своего мужа, для меня перестало существовать все на свете.
Лида вздыхает.
— Это было наверняка прекрасно, и я могу лишь пожелать себе того же.
Пани Катержине необходимо собрать все силы, чтобы удержаться мыслями возле этой девушки, пришедшей к ней с юной верой и надеждой, что она поможет ей разобраться. И Лида, напряженно вглядываясь в нее, понимает, что перед ней уже не та пани Катержина, что была на празднике в саду. Она стала совсем прозрачной, и, хотя по-прежнему красива и приветлива, ей кажется, что пани Катержина отдаляется от нее с каждым словом. Это не холодность, и Лида верит, что пани Катержина любит ее так же, как и прежде, но что-то отделяет ее теперь от всего, что происходит вокруг.
— Что же вам мешает? — спрашивает пани Катержина, и это звучит так, словно она спрашивает самое себя.
Лида набирает в легкие воздух, как будто собирается прыгнуть в воду, и выпаливает:
— Я не могу здесь жить. У меня разрывается сердце, когда я вспомню о маме, о тете Лени и еще кое о ком, но оставаться здесь я не могу. Как подумаю, что должна прожить здесь всю свою жизнь, мне хочется убить себя.
Страстность девушки задевает в душе пани Катержины что-то такое, к чему она никогда не прикасалась. Она принуждает себя отвечать ей с улыбкой:
— Но на свете почти все места одинаковы, если живешь там постоянно. А стремление к перемене можно удовлетворить путешествуя. Ради этого нет необходимости отказаться от любви и от дома.
— Нет, — восклицает Лида порывисто, — это не все. Я просто не могу жить, как живут другие. Не знаю, сумею ли я все объяснить… Мне кажется, что я живу не одна, понимаете? Что во мне много людей и все они немы и неподвижны, пока я не позволю им говорить и двигаться; они мертвы, пока я не пробужу их к жизни. Я не могу их предать, мне кажется, что я живу лишь ими и для них.
Лида понижает голос и наклоняется к пани Катержине, словно доверяет ей величайшую тайну.
— Я хочу стать актрисой, я должна ею стать, даже если это будет стоить мне жизни.
Пани Катержина дрожит, ей холодно. Разговор с девушкой наталкивает ее на удивительные аналогии. Разве не вспомнила она в эту минуту другого человека, который тоже говорил о людях в себе? Но тот не собирался высвободить их и дать им жить для других, как эта охваченная нетерпеливой страстью девушка.
— На этом пути часто подстерегают разочарование и боль.
— Знаю, — печально отвечает Лида. — Но как мне узнать, что я ошиблась, если не решусь на это? Если я пойду и расшибусь, наверняка буду страдать не более, чем будет страдать то, что я предам в себе, оставшись здесь. Только тому юноше не надо в это впутываться.
Пани Катержина смотрит в окно на кроны деревьев, пронизанных заходящим солнцем. Листья большого каштана посреди сада привяли и отливают золотом, и солнечные стрелы, преломившись в листве, вызывают воспоминания о том, что приходит к ней все чаще. В эту минуту ее судьба сливается воедино с судьбой девушки.
— Каждый из нас в один прекрасный день подходит к определенной черте и должен сам решить, переступить ее или нет. Что станет с нами, если переступить ее? Что ждет нас там, впереди, и что оставляем мы по эту сторону?
Лида закрывает лицо ладонями и долго сидит молча.
— Это ужасно, — произносит она наконец. — Я, наверное, никогда не отважусь.
— Быть может, эта черта вообще непреодолима? — добавляет пани Катержина.
Мы сказали, что уже стоит сентябрь? Да, в самом деле, он проносится ветрами над землей, и золотые монеты увядших листьев сыплются из его набитых карманов, перекатываются на дорогах. А то, вдруг утихнув, он превращает свои чуть задумчивые мысли в картины, сотканные из чистейшей синевы и прозрачного золота, лишь для того, чтоб доказать, что сентябрь месяц недаром зовется золотым. Он становится все спокойней и ярче по мере того, как дней его прибывает. Красиво, что и говорить! Он любуется собой и купает свое очарованье в собственной зеркальной чистоте. И, конечно же, он ближе девичьим мечтам, нежели май, замутненный бродящими соками.
Нейткова, та, из богадельни, слегла. В ней что-то оборвалось, и она не в силах подняться. Сделает два шага, и тут же боль так начинает терзать ее живот, будто хочет вырвать все внутренности. Поначалу Нейтек метал на нее убийственные взгляды, но теперь время от времени поглядывает молча, словно надеясь прочесть что-то на ее измученном лице, чья красота исчезла куда-то, затерялась под сетью морщин на землистой увядшей коже, выветрилась от содовых паров и слез. Нейткова знает, чего так нетерпеливо и не таясь ищет в ее лице муж, и, когда за ним захлопывается дверь, поворачивается лицом к стене и тихо, без всхлипов, плачет.
Божка работает за нее. Стряпает и прибирается дома, разносит выстиранное белье и притаскивает тюки грязного, обслуживает Квиса, а после обеда становится к корыту. Она словно ветер, эта девчонка, ничто ее не утомляет. Слезы Нейтковой становятся еще горше, когда она думает о дочери. Доченька, милая. С такими работящими руками ей нечего бояться. Если б не красота. Бедной девушке красота редко приносит счастье. Если с Нейтковой что случится, Божке надо в тот же день бежать из дому. Пусть даже придется ночевать на сеновале или в хлеву с коровами. Ведь горе, как известно, запирает мир перед бедняком на десять замков.
Пока что вниз по Костельной улице несется ветер, и Божка идет вверх навстречу ему. Время от времени он становится чересчур дерзким, и Божка противится ему с тихим смехом в душе. Это оттого, что между ветром и женщинами давняя дружба. «Ах ты такой-сякой, — говорит Божка, — можешь трепать волосы, но юбки оставь в покое и не пролей суп». Божка несет Квису обед из трактира «У лошадки». Она ждет не дождется, когда начнет у него прибираться, а Квис примется за еду. Божка с удовольствием поглядывает, как он ест суп, а потом старательно нарезает и накалывает на вилку куски жаркого с тарелки. Он ест совсем иначе, чем те, кого Божка привыкла видеть за едой. Она накрывает ему столик у окна, возле которого Квис проводит все свое время, когда бывает дома. Он кажется ей таким одиноким, словно межевой камень на лугу, более подходящего сравнения Божка найти не может. Но ведь пан Квис вовсе не камень, хотя иногда может быть таким же неподвижным. Да, это единственное, что Божке в нем не нравится, — иногда он сидит, застыв, будто ничего не видит, но глаза у него открыты и он не спит. И за едой он ведет себя так же; ест красиво, но чаще всего даже не замечает, что ест, хотя это бывают такие блюда, что Божка с удовольствием вылизала бы после него тарелку.
Действительно, у пана Квиса очень странный взгляд, и если он на вас уставится, то кажется, будто спрашивает — а что вы за человек. И вы готовы рассказать ему о себе все. Божка это могла бы сделать запросто: ей скрывать нечего. Только постыдилась бы сказать, что любит его. Так любит, будто он ее дедушка, только не такой старый, или будто он ее отец. Как прекрасно иметь такого смирного, тихого, приветливого отца. Божка и в самом деле испытывает это чувство или только скрывает более глубокое, которого боится? Да разве возможно, чтобы здоровая, красивая девчонка влюбилась в эдакого сморчка, неизвестно даже, кровь ли течет в его жилах? Может, это всего лишь сочувствие, наверное, она просто играет в чувство, томимая одиночеством и сердечной тоской, но молодость нередко смешивает игру и правду.
Комната благоухает айвой — паданцами, сбитыми ветром, этим самозваным садовником; айва ровными рядами разложена вдоль зеркала на комоде. Запах обеда, который Божка подала Квису, улетучивается через полуоткрытое окно. Ветер мчится вниз по Костельной улице, скользит по стенам домика Квиса, а здесь, внутри, лишь изредка колыхнет занавеску. Божка передвигается тихо, как только может, вытирает пыль и тайком поглядывает на Квиса. Она протирает зеркало и вдруг видит в нем свое отражение, поднимает руку, чтобы пригладить волнистые светлые волосы, но тут же, устыдившись, опускает ее, словно такое ей не положено, и чуть слышно вздыхает. Зеркало очень старое и его голубоватое стекло — будто холодная гладь воды осенью, но Божкино правильное лицо, белое и румяное, отражается в нем светло, будто высвечивается каким-то скрытым источником света. И девушка, взглянув на свое лицо, всякий раз испытывает грусть, происходящую от желанья, которому нет имени. И она отворачивается от искусителя и вытирает картинки, развешанные на стенах.
Это фотографии в узких золоченых рамках, большей частью овальной формы, с петелькой из ленты наверху. На них — незнакомые пожилые люди в одежде, которую перестали носить задолго до того, как Божка появилась на свет. Среди пожилых есть только одно молодое лицо, и оно, насколько Божке известно, принадлежало хозяйке этого домика, ей было тогда столько лет, как сейчас Божке. Божке кажется, что между этой барыней и Эмануэлем Квисом есть какое-то сходство. В чем оно, Божка уловить не может, но сознание этого заставляет Божку вздрогнуть. Она пытается украдкой взглянуть на Квиса, но встречается с взглядом его неподвижных глаз; от испуга она краснеет, опускает ресницы и продолжает тщательно вытирать пыль, она уже знает: эти два взгляда, той барышни и Квиса, делает схожими одиночество, одиночество такое бездонное, что, кажется, в него мог бы бесследно провалиться весь мир. Жалость сжимает Божкино сердце, какая-то детская сказка всплывает в ее мыслях: «Ох ты бедняжка, если б я могла взять тебя за руку и вывести из черного леса, где ты так одинок и где тебе, наверное, очень страшно». И тут она, сама не зная, как это могло получиться, набирается смелости и смотрит прямо в глаза, которые, — она это знает, — все еще пристально уставились на нее.
То, что Квис читает в открытом и наивном девичьем взгляде, потрясает его. Он растерянно моргает глазами и неестественный румянец, осевший на скулах, разливается теперь по всему его лицу. Он, видимо, всегда избегал молодых людей, боясь заблудиться и утонуть в их обманчивой смятенности чувств, боясь ошибиться в оценке истинности мыслей, проносящихся под небом молодости. Есть лишь одна непреодолимая граница, которую молодость не может перейти, — это смерть. Однако он не собирался открывать в себе кладбище. Остальное для молодых лишь игра, и там, где ныне лишь пепелище, завтра может зазеленеть трава.
Но сейчас у этого старого соглядатая, рыскающего в людских душах в поисках ощущений, такое состояние, будто он нагнулся над глубоким колодцем и ощутил дурноту. Квис ясно видит самое дно и не может ошибиться, потому что от него ничего не скрыто. Взгляд девушки обнимает его мягким объятьем сочувствия, и в его незамутненном зеркале Квис обнаруживает вдруг свое собственное лицо. Впервые с тех пор, как Либуше переехала в этот городок, кто-то смотрит на него, как на человека. Но Либуше-то принадлежала к его роду, и ее отношение к нему было лишь отзвуком ее собственной тоски; она искала защиты и знала, что может найти ее лишь у него. По какой же ошибке забрело к нему чувство этой девочки?
Квис уверен, что не ошибается, сердце Божки тянется к нему. Стремится к нему именно потому, что ощущает его пустоту и верит, что способно заполнить ее. Оно охвачено жалостью и наполнено желаньем помочь, подчиняться, служить и искупать. Квис приходит в такое смятение и ужас, что подумывает, не убраться ли ему из Бытни совсем. Он боится потому, что никогда не попадал в горнило столь чистого желания, и Квису кажется, что ему грозит гибель.
Нечасто два существа говорит друг другу взглядом больше, чем Божка и Квис в тот момент, когда он поднял глаза от тарелки, а она решилась взглянуть на него. Однако трепетанье его век перепугало Божку: она позволила себе слишком много, ее могут счесть бесстыдницей, пристающей к мужчинам. И девушка, потупив голову, исчезает в кухоньке и принимается мыть посуду.
Квис, оставшись один, снова обдумывает свое поразительное открытие. Ветер гонит по небу над Костельной улицей тучи. Захватанные и растерзанные его руками, по-разному окрашенные невидимым солнцем — белоснежные клочья ваты и серые рваные лохмотья, барашки и прочая скотинка, вывалявшаяся в небесных лужах. Ветер безжалостно подгоняет их, не давая собраться вместе, чтобы продолжить свои слезливые дела. Взгляд Квиса несется за ними вслед, наблюдая за их непрестанным перемещением. Ах, как радует его душу бесконечная, обширная пустота. Однако мыслям безразлична эта вольность, они, словно усердные цыплята, рьяно клюют то, что им только что насыпали.
Первый испуг Квиса уплыл, быть может, вслед за одной из этих гонимых ветром туч, и он восстанавливает в мыслях то, что глянуло на него из Божкиных глаз. Непривычно ему, неудобно и все еще страшновато, будто он не приспособлен к восприятию подобных чувств. Но, постепенно сживаясь с ними, он находит в них все больше и больше удовольствия, и его охватывает такое напряженное волнение, каких он до сих пор не знал. Любовь, которая боится увидеть свое отражение, любовь, которая почти не верит в свое существование, любовь, которая никогда не решится переступить границу неясных мечтаний. Однако Квис может ее расшевелить, может придать смелости, вырвать из сна и превратить в реальность. К кому же она обращена? К нему. Ему как-то не по себе, что-то его смущает в этом, но он тщетно пытается осмыслить это в целом. Не выдержав, Квис встает и начинает ходить по комнате, от окна к дверям кухоньки, за которыми Божка позвякивает посудой.
К нему! Но что это значит, в какой мере ее чувство касается его и какую роль во всем этом играет он сам? Будет ли он снова лишь вместилищем отражения этого чувства и станет побуждать и ободрять его, чтобы оно вышло за свои пределы, как бывало уже не раз? Нет, это значит, что любовь этой девушки ему нужна, чтобы любить самого себя. Замкнутый круг пустоты, которая вечно будет лишь отражать чужие поступки и, наполнившись ими, переваривать для нового бесконечного голода. Только в этой истории ты впервые участвуешь сам лично, здесь твоя роль значительней, чем во всех других случаях, и, если даже все это не принесет больше ничего, разве не прекрасно увидеть себя преображенным и приукрашенным ее мечтами? Это новый мир, где ты еще не бывал, ты очутился в пространстве, где ни на что не можешь надеяться, оно раздвигается и проваливается, убегает вперед и назад, и невозможно разглядеть его границ.
Дверь кухоньки открывается, и Божка, опустив голову, проскальзывает мимо него, чтобы убрать со столика у окна. Квис дожидается, пока девушка вернется; ему кажется неподходящим начать с ней разговор, пока она стоит перед ним с грязными тарелками и приборами. На комоде, возле зеркала, в котором Божка разглядывала себя, примостилась дубовая шкатулка, ее уголки окованы серебром, и ножки, короткие, как у таксы, из того же металла. Квис открывает ее и роется в ее аккуратно уложенном содержимом, состоящем из памятных мелочей и не слишком дорогих дамских украшений. Он вылавливает большой, в форме яйца, коралл, висящий на тонкой, как волосок, позолоченной цепочке. Квис хорошо знает, что цепочка позолоченная, потому что сам купил эту вещицу Либуше ко дню рождения в те времена, когда с полным безразличием ожидал, удастся ли ей все-таки вступить с ним в брак против воли его матери. Сжимая коралл в руке, он усаживается на кресло с подлокотниками к овальному столику и зовет Божку:
— Барышня!
Он всегда обращается к ней именно так, со старческим упрямством и старомодной обходительностью, хотя девушка и ее мать долго этому противились — мать с искренним неудовольствием, Божка, хотя ей это и непривычно, — польщенно. В кухоньке испуганно звякнули посудой и наступила смущенная, напряженная тишина, видимо, девушка поспешно вытирает мокрые руки и приглаживает волосы, недоумевая — чего он от нее хочет. Наконец она входит. Совсем не обязательно быть соглядатаем, вроде Квиса, чтобы угадать по ее лицу, с каким страхом она пытается понять, зачем ее позвали, ведь такое случилось впервые, а она все еще полна воспоминаний о своей недавней смелости.
Квиса тоже вдруг охватывает смущение, он не знает, с чего начать. Ему это странно и кажется, будто чувства девушки, перелившись в него, сразу же повели себя в нем, как дома. Впервые в жизни он не может справиться со словами, которые всегда легко и охотно служили ему, он вынужден откашляться, прежде чем заговорить, но и после этого он как будто не без труда выбирает и подыскивает слова и с трудом соединяет их.
— Только что, когда вы протирали зеркало и посмотрели на меня, вам стало (Квис колеблется чуть дольше, запнувшись перед этим словом) жаль меня? Почему?
Божка еще ниже опустила голову, алый цвет смущения пробивается сквозь ее белую и розовую кожу. Девушка ожидала вопроса, знала, что он придет. Но, подняв ресницы, она смотрит на Квиса прямо, ее глаза правдивы, полны решимости и почти детской горячности.
— Мне показалось, что вы очень одиноки.
И тут у Квиса из всех уголков его пустоты вдруг вырвался ледяной ветер. Наверное, это оттого, что перед ним бушует молодой огонь и он вдруг ощутил, какой холод носит в себе. Кто-то в нем поднимается и начинает говорить, кто-то совсем незнакомый и чужой, и Квис с удивлением слышит его слова:
— Я действительно несколько одинок. Но я был одинок всегда, и это стало привычкой.
Он говорит и чувствует, как его заливает волна грусти, и тщетно старается определить, откуда она взялась. Это Божкина грусть, она вливается в него помимо его желания, и он не может ничем помешать ей. Это его первое истинное чувство. Холод тает, как снег на скате крыши, обращенной к солнцу. Тепла прибывает, и это уже не тепло, а жар. До чего же страшно и испепеляюще подобное чувство, пусть даже это печаль по самому себе, страшно и испепеляюще для души, которая всегда была лишь отражением огня и никогда — горнилом. Он слышит Божкин голос, он словно звучит в нем самом.
— Это, наверное, ужасно. Вы, должно быть, тоскуете?
Тоскуете? О ком он может тосковать? Да, быть далеко от людей плохо, но ведь он умеет взять от них все, что ему нужно.
— Тоскую? — повторяет Квис Божкины слова и свои мысли. — Наверное, вы правы. Конечно, человеку иногда бывает тоскливо, если он постоянно один.
Квис погружается все глубже, зной и жар становятся все сильнее; он с ужасом видит, что уже не управляет игрой, и то, что проникло в него или родилось в нем, наполняется все большей решимостью вести себя по-своему. Он собирает все силы, чтобы помешать этому, он должен управлять, а не подчиняться, пока наконец снова не овладевает тем, с чем обычно лишь заигрывал:
— А вы, барышня, — говорит он, — вы не чувствуете себя одинокой? У вас есть кавалер?
Краска, которая снова прилила к Божкиным щекам, совсем иного происхождения, чем та, что бросилась ей в лицо после первого вопроса Квиса.
— Нет, — отвечает девушка тихо и добавляет еще тише: — Я их боюсь.
Глаза у Квиса от удивления открываются шире, а любопытство, если можно так выразиться, сметает одним махом все, что оставалось от прежней тревоги.
— Почему вы их боитесь?
Божка колеблется, а потом отвечает:
— Что, если мне попадется такой же, как моей матушке? Мне не хотелось бы повторить ее судьбу.
Квис наконец начинает понимать. Вот что влечет к нему Божку.
— Не все одинаковы, — бормочет он. Ему бы спросить еще кой о чем, но, к своему удивлению, он обнаруживает, что его слова находятся в плену смущения и не в состоянии вырваться наружу. — Наверное, это когда-нибудь к вам придет, — добавляет он уже совсем беспомощно, думая, что лучше б такой разговор никогда не начинался.
Божке не намного лучше. Она теребит фартук и не понимает, отчего ей стало так жарко и душно и нечем дышать; Божка чувствует свою беспомощность и беспомощность Квиса, они словно два человека, пытающихся дозваться друг друга через бурную реку, разделяющую их. Все, что влекло ее к Квису, становится безумным и нереальным. Она этим настолько напугана, что готова кинуться бежать, да ноги не слушаются. А зачем? Ведь она так хотела ему помочь, так верила, что каким-то образом сможет прогнать тень его одиночества, а от него она видела б лишь добро. Почему же ее охватила такая странная тоска, словно ей надо пробираться в полночь через кладбище, думает она, нет не то, просто, наверное, ее знобит, тут вдруг взвихрился холодный ветер, разорвал пелену жара, в которую она была укутана, и проник к самому ее сердцу.
Квис чувствует перемену, происшедшую с девушкой, но не знает, к чему ее отнести. Ее тоска настолько перемешалась в нем с его собственной, что теперь он не может отличить одну от другой. Что же это с ним стряслось, для чего он начал игру, в которой не может быть просто зрителем и развлекаться? Хватит. По крайней мере, на сегодня. Пора кончать, а впрочем, он не знает, чего боится больше, — того ли, что еще будет сказано, или момента, когда Божка исчезнет и он останется один.
Один!
Кто выкрикнул в нем это слово и почему эхо, завывая и скуля, не устает его повторять?
Божка, наконец, обретает дар речи и принуждает свой язык вернуть ее в реальный мир.
— Я, — произносит она, — я, пожалуй, пойду. У меня вода для посуды остынет.
Квис поднимается из-за стола, пораженный после всего происшедшего своей решимостью удержать ее возле себя, и не для одной лишь этой минуты, а так, чтобы она уже никогда от него не ушла.
— Подождите, барышня. Я хочу отблагодарить вас за вашу заботу обо мне и просить, чтобы вы приняли этот пустячок как выражение признательности.
Он протягивает руку к девушке и, пропуская тонкую цепочку между большим и указательным пальцами, дает капле коралла скатиться со своей ладони. Божка изумленно ахает и отступает на шаг, пряча руки за спину. Алая слеза висит в воздухе, словно сама по себе, ибо сумерки в комнате делают тонкую цепочку почти невидимой.
— Нет, я не могу, — выдыхает Божка. — Матушка станет спрашивать, где я взяла, а Нейтек — тот может подумать бог знает что.
— В таком случае вы ее спрячьте, и это останется между нами.
Божка все еще колеблется, вид у нее испуганный, словно она хочет убежать или расплакаться, и Квис начинает говорить что-то такое, что ему чуждо и незнакомо и от чего в нем самом кто-то начинает изумляться, кто-то заикается, а кто-то хохочет.
— Возьмите, прошу вас. Одиночество хуже всего тем, что вы лишены возможности что-то давать людям. Если вы примете эту безделушку, то снимете с меня большую тяжесть.
И Божка едва не захлебывается своим собственным сердцем, героически проглатывая его вместе со слезами, а потом подставляет ладонь, освобождая воздух от висящей в нем алой капли.
— Спасибо вам, — всхлипывает она. — Я всегда буду о вас думать.
И исчезает в кухоньке.
А Квис стоит, склонив голову набок, словно все еще прислушивается к этому чужому, незнакомому голосу. Потом подходит и глядит на поблекшую фотографию Либуше Билой, на которой ей было приблизительно столько лет, как Божке сейчас. На шее у Либуше висит подаренная им коралловая капля, но вдруг он съеживается, будто его что-то испугало, берет свою трость, шляпу и плащ и тихо выбирается из дому.
Скрытый густым разросшимся кустарником мохновский фонтан ведет свой разговор с вечностью. Сентябрь уже обрызгал зеленую стену кровью, медью и золотом, а матовые фонарики снежноягодника воображают, будто освещают это торжество многоцветья. На квадратах каменных плит, которыми вымощен тротуар перед зданием суда, играют дети, а перед лотками зеленщиков, возле трактира «У лошадки», судачат женщины. На лотках прибавилось товару и красок; отягощенные щедротами осени, они раздались вширь и напоминают лоно мифической богини, которая витает над ними, расплываясь в мглистом утреннем мареве. Быть может, юбки ее сотканы из перьев лука-порея, а пояс выкован из бронзы луковичной шелухи? Поглядите на кочешки цветной капусты — это молочная белизна ее живота и грудей, а яблоки приняли форму и цвет сосков; не ищите ее взгляда — вы утонули бы в нем, но можете держать пари, что волосы ее рыжи, как пучки моркови, мы не видим ее, она слишком возвышенна и слишком обширна, чтоб наш взгляд и наша фантазия могли объять ее, но мы чувствуем дыхание и аромат потайных уголков ее тела, она благоухает зрелостью плодов и лихорадочной страстью поздних цветов, дурманом увядающих листьев, вспаханной землей и диким запахом течки. Вы чувствуете, как в вас напрягается каждый мускул и нервы звенят, будто натянутые струны? Женщины у зеленных лотков вдыхают эти запахи, они беспокойны, они переминаются с ноги на ногу только для того, чтобы покачать бедрами, незаметно прогнуться, выпятить груди; от разговоров, что они ведут, то одна из них, то другая вдруг взвизгивает, будто кто-то дотронулся до ее чувствительного местечка. У многих юбка уже стала тесной в талии, потому что вот уже четвертый месяц набухает в них новая жизнь в память о той июньской ночи, когда подняли вдруг лай все бытеньские псы. Кто станет думать о вечности в такой теплый предполуденный час, когда солнце, едва пробившись сквозь утренний туман, насыщает воздух новыми испарениями, что поднимаются к нему с лугов и полей, садов и даже с бытеньской мостовой, еще влажной от недавних дождей; кто станет думать о ней, если с каждым вдохом жизнь становится все слаще, а кровь, обжигая, бежит по жилам; кто станет думать о ней, если она полнокровно пульсирует в тебе, как здоровое сердце? И голоса женщин и детей, и птичье пение — все это звучит громче, чем трехструйная песня мохновского фонтана, укрытого за зеленой стеной кустарника, окрапленной красками сентября.
Никто не замечает этой песни, никто не внимает ей, лишь Эмануэль Квис, педантично совершающий свою прогулку по площади, через равные промежутки приходит сюда, словно для того, чтобы подкрепить свои силы для нового пустого снования взад-вперед. Голос фонтана больше не действует на Квиса, как действовал в первый день после приезда в Бытень, когда он пытался понять его песню. Он еще позволяет ей звучать в себе, но, видимо, уже способен противиться, потому что добрался до иного ее смысла. Если на него накатывается страшная лавина времени, которая едва не захлестнула его в первый день, то теперь он научился удерживаться на берегу и не испытывать головокружения; видимо, поняв, что поддался обману и может лишь утонуть в водовороте своей фантазии, ибо времени нет, есть лишь вечность, которая вращается по кругу, вялая и равнодушная, не находя ни своего начала, ни конца. И песнь вечности, так же как песнь этого фонтана, все та же, она полна тоской, хотя и впитала в себя весь мир, и, может быть, именно потому никогда не сможет заполнить своей пустоты. Не это ли так влечет сюда Квиса?
Все дороги в эти дни упорно сворачивают на площадь. И его беспокойство становится все лихорадочней. Искр становится все больше, но трут лишь удушливо тлеет, и освобождающее пламя не желает взвиться.
Наконец, после многих дней тщательного ожидания, ему посчастливилось встретиться с бургомистром. Они столкнулись посредине площади, на полпути между мохновским домом и ратушей, потому что Квис двинулся от трактира «У лошадки» как раз в ту минуту, когда бургомистр выходил из дому.
Серая шляпа описывает знакомый полукруг, бургомистр тоже приподнимает шляпу, но, продолжая свой путь, делает еще несколько шагов, не собираясь останавливаться и начинать беседу. Однако, сочтя это пренебрежение слишком демонстративным, так не свойственным ему, он останавливается, словно забылся в поспешности, и возвращается назад к Квису, который торопится смахнуть с лица выражение гнева. И вот они стоят посреди площади, но нет столь длинных ушей, что могли бы навостриться и с тротуара услыхать, о чем эта парочка толкует. Тем усерднее напрягаются глаза, пытаясь по жестам и выражению лиц определить содержание разговора. Однако на расстоянии кажется, что беседа протекает вежливо и гладко, видимо, это обычный обмен любезностями, по крайней мере, ничего другого по их виду предположить нельзя.
— Вы очень любезны, — говорит Эмануэль Квис голосом, все еще напряженным от подавляемой злобы. — Я хотел лишь узнать, как на самом деле поживает милостивая пани. Ваша прислуга сказала мне, что она не совсем здорова и потому не принимает.
— Что-то в этом роде, — отвечает бургомистр беззаботно, но взгляд его упирается в лицо собеседника без улыбки. — Болезнью это назвать нельзя, просто упадок сил, поэтому ей нужен покой.
Лицо бургомистра, пока он говорит, не выражает ни дружелюбия, ни вражды, но тем не менее Квис, глядя на него, не может подавить в себе страха, и он опускает взгляд на грудь собеседника.
— Весьма сожалею. Когда уважаемая пани в последний раз была у меня, вид у нее был очень бодрый.
Веселая косматая собачонка пробегает через площадь и, увидав их, останавливается, чтобы дружески повилять своим задранным вверх лохматым хвостом. Она несколько раз вызывающе тявкает, но, не получив ответа, презрительно отворачивается и, не теряя оптимизма, продолжает свой путь в поисках какого-нибудь развлечения. Бургомистр трет бороду большим и указательным пальцами с такой энергией, что Квису слышно, как потрескивают волосы. Он не торопится с ответом, видимо, не хочет об этом говорить или обдумывает, как лучше выразить свою мысль.
— Именно после визитов к вам, — произносит он наконец раздельно, — ею и овладело это странное состояние. Очевидно, ее разволновали ваши разговоры. Не припомните ли, что могло ее так расстроить?
Квис ощущает холодное, безудержное бешенство, распирающее грудь бургомистра, и весь съеживается, как мальчишка, уличенный во лжи.
— Не могу сказать. Мы, как говорится, беседовали обо всем, о чем угодно.
Тут бургомистр, не в силах справиться со стеснением в груди, которое душил в себе столько дней, говорит такое, чего, вероятно, в другой раз не решился бы вымолвить:
— Она вам говорила о мальчике?
На долю секунды Квис теряется, но понимает вдруг, что очутился у истоков объяснения непонятного состояния пани Катержины, тайны, которую он не мог разгадать. Все остальные чувства в нем распадаются, он поднимает голову и без страха вперяет в лицо бургомистра глаза, в которых разверзлась пропасть любопытства.
— О каком мальчике?
Возможно, Нольч уже досадует, что проговорился, он бы с радостью умолк, но его подгоняет страх за пани Катержину и стремление избавить ее от опасности, хотя, может быть, его обманула бездонная пустота Квисовых глаз и он полагает, что может швырнуть в нее все, что угодно, не опасаясь, что это когда-нибудь снова увидит свет.
— О мальчике, который родился мертвым и все-таки живет и продолжает расти.
Всякий, услышав такие слова, перепугался бы, подумав, что сильный и уравновешенный Рудольф Нольч лишился рассудка. Но Квис все понял. Теперь он знает, кто находится там, за мостом света, что значит этот мост и почему пани Катержина не отваживается перейти его и броситься в объятья, открытые ей. Он, конечно, знает, как ему вести себя, и не ошибается в человеке, которого видит перед собой. Он лишь удивленно моргает глазами и растерянно бормочет:
— Не понимаю. Совершенно не представляю, о чем вы говорите.
На углу, неподалеку от зеленных лотков, появляется полицейский Тлахач. Он стоит там, держа дубинку за спиной, выпятив живот, и по привычке слегка раскачивается, перенося вес с пяток на носки и обратно. Он глядит на них, и бургомистр даже на таком расстоянии читает в его взгляде собачью преданность, трепетную и напряженную готовность, ожидание знака, чтоб кинуться на кого угодно, кто ему будет указан. Бургомистру достаточно шевельнуть пальцем, и Тлахач примчится, готовый рьяно исполнять любое приказание. «Уведите этого человека, он угрожает общественной безопасности», — может заявить бургомистр, и Тлахач схватит Квиса, словно кошку, и, весьма вероятно, скорее потащит, нежели поведет в полицейский участок. Это, пожалуй, подходит. Ну, а дальше? Какое обвинение можно предъявить этому сморщенному сушеному яблоку?
В том, что пани Катержина говорит во сне о какой-то непреодолимой черте, плачет, не просыпаясь, а днем, широко открыв глаза, впадает в странное оцепенение и никого вокруг не замечает? Что иногда льнет к нему в страшной тоске, будто боится, что кто-то отторгнет ее от него, а иногда глядит, словно он уходит от нее, исчезает в необозримой дали. Это был бы странный протокол, и полицейскому вахмистру пришлось бы то и дело оттягивать пальцем ворот мундира, чтоб не так душили сомнения.
«Так-то, так, — выдавил он наконец, — но при чем тут арест?»
«Я обвиняю его в том, что он пробуждает в людях то, что должно в них спать, и тем нарушает порядок, заведенный богом и людьми».
«А что он пробудил в вас, пан бургомистр?»
«Ну, оставим это, — пришлось бы ответить Нольчу, — я не хочу все валить на него, ведь и в самом деле трудно определить, где кончается его вина и начинается наша собственная».
Взгляд Нольча тяжело лежит на Квисе, и наследник Либуше Билой уже знает, что бургомистр проник в его суть и тщетны все попытки что-либо скрыть. Но Квис настолько взволнован всем, что пришлось выслушать, что это сейчас ему безразлично. Бургомистр же более не способен преодолевать отвращение, которое вызывает в нем этот человек.
— Ну, если вы на самом деле не понимаете, что я имел в виду, было бы напрасно вам это объяснять. Я вижу, в Бытни вы уже обжились.
Удивленный неожиданным поворотом, Квис кивает:
— Благодарю вас, да.
— И все-таки одному богу известно, зачем он вас сюда послал, — говорит бургомистр и, чуть приподняв шляпу на прощанье, поворачивается и уходит.
«Они приятно побеседовали, — сочли бы все, кто наблюдал их во время разговора, а завистники — более того — добавили: «И чего это бургомистр цацкается с этим пришельцем?»
Таков уж Рудольф Нольч, он может и с бродягой усесться на тротуаре, не утратив достоинства.
И если есть человек на всей площади, которого не смогла обмануть взаимная вежливость этих двух, — то это полицейский Тлахач, в котором за те тридцать лет, что он охраняет бытеньское имущество и безопасность, выпестовались инстинкты сторожевого пса. Но что может сделать страж общественного порядка с человеком, который ничего не украл и ни об кого не обломал палку? Тем не менее полицейский Тлахач все же имеет зуб на этого субъекта в серых штанах и черном сюртуке. «Имеет зуб» — этим еще мало сказано, — полицейский ловит себя на мысли, что с той самой дождливой ночи, когда они столкнулись перед лавкой Гаразимов, он испытывает нечто похожее на страх, когда Квис переходит ему дорогу. Это удивляет и злит Тлахача, и впервые в своей жизни, отданной честному служению, он ощущает вкус ненависти. Поэтому, увидав, что простившийся с бургомистром Квис направляется прямо к нему, Тлахач делает поворот направо и, неспешно, с достоинством, присоединяется к толпе женщин возле зеленщиков.
Полицейский наверняка удивился бы, узнав, сколь безошибочно оценил его поступок Квис и какую это доставило ему радость. Этот хорек идет по верному следу, он не может ошибиться. Что означает поведение Тлахача? Только то, что в его душе и сердце прорастает семечко, когда-то заброшенное и затерявшееся среди хлама, накопившегося там за пятьдесят лет. И вот росток уже пробился, и Квис с наслаждением представляет себе тот ужас, с каким Тлахач наблюдает за его ростом. Странная былинка, господа ботаники, рекомендую вашему вниманию. Не ключ-трава, а целая отмычка. Хихикающее эхо бродит в Квисе. Шутка есть соль жизни и бывает удачной очень редко. Отмычка в руках у стража вашею имущества, бытеньские граждане! Еще немного, и такое могло бы пропасть втуне.
Тлахач входит в кружок бытеньских женщин, как мельник в мукомольню. Подстегнутая его присутствием машина злоязычия полным ходом перемалывает значение беседы Квиса и бургомистра. Но Квис лишает их пищи для разговора. Он неожиданно меняет намерение и устремляется прямо в середину стайки, так что сложный механизм разом останавливается и умолкает, словно кто-то швырнул в него камень. Квис, однако, направляется дальше, к торговцу фруктами, и, довольный замешательством притихших женщин, подходит к корзинам, наполненным желто-красными яблоками.
Какое-то время он присматривается, а затем протягивает свою тощую белую руку к куче яблок и выхватывает два верхних плода, самых ярких и совершенных, без единого пятнышка, и кладет их в карман своего плаща, переброшенного через левую руку. Он поворачивается, чтобы уйти, и обнаруживает, что полицейский Тлахач успел выбраться из толпы женщин и стоит на тротуаре чуть поодаль, готовый, очевидно, двинуться дальше, если увидит, что Квис снова направляется к нему.
Но Квис в эту минуту уже думает не столько о полицейском, сколько об этих двух яблоках, оттягивающих его плащ. В полдень он отдаст их Божке, чтобы увидеть, как алость девичьих губ сольется с пурпуром яблока, как белые зубы пронзят его кожицу и с сочным хрустом войдут в мякоть. Воздух, который он сейчас вдыхает, становится сладостным от воспоминаний о девушке, и Божкино присутствие становится необычайно явственным. Приятно носить в себе нечто подобное, потому что эта игра — самая невинная из всех, которую он ведет в Бытни, и более остальных удовлетворяет его тщеславие. Он видит плоть, она расплывается, но как прелестно это видение, подобное цветущей яблоне или озаренному солнцем облаку на синем небе; как был бы обласкан взор, окунувшийся в прекрасное, если б не эта тихая печаль сожаления, что тянется за ней подвенечным шлейфом. Нет, он не смеет допустить, чтоб чувство ее исчезло, он должен питать его с осторожностью, уже первые шаги показали, какие подводные рифы скрываются в безобидной игре.
— Это что еще за тип? — произносит кто-то возле плеча полицейского. Глянув с высоты своего роста, Тлахач видит Карличка Никла, картежника, который играет в очко в погребке «Под ратушей». — С виду шут, смеется, как недоумок, — продолжает пан Карел Никл, которого не остановил и не смутил презрительный взгляд полицейского. Квис в эту минуту демонстрирует свою улыбку площади и направляется на свое любимое местечко возле мохновского фонтана. Но у Тлахача нет желания пускаться в пересуды с субчиком, о котором его предупредили жандармы, и выкладывать ему свои соображения.
— Между прочим, и вас еще тоже никто не спрашивал, кто вы такой и откуда взялись.
Карличек вздрагивает, как от укуса. Когда люди в мундире начинают говорить с ним таким тоном, он предпочитает стать покорным и поскорее убраться. Но этот полицейский вроде бы не вредный. Он несколько раз наблюдал за их игрой и делал вид, будто они играют не более чем в «черного Петра». А впрочем, кто его разберет. Вот деревенщина — ему бы только орать на торговцев да таскать по домам уведомления, от такого всегда жди неприятности нашему брату, с ним лучше не связываться.
— Вы можете спросить про меня у трактирщика из погребка, — заявляет Карличек открыто и бодро, — он-то меня знает.
Но с Тлахачем сегодня не сговориться. Вид Квиса, беседующего посреди площади с бургомистром, переполнил его злобой, и она до сих пор бушует в нем.
— Обойдусь без советов. Вы здесь шулерничаете. А с трактирщиком из погребка и с мясником Малеком сговорились, чтоб ободрать Пепека Дастыха. Из Худейёвиц вас выперли с треском, так что теперь вы туда и носа не кажете. Значит, рыльце-то в пушку.
После Тлахачевых слов Карличек Никл быстренько меняет масти. Сначала он пошел с короля бубей, прикинувшись человеком, который уверен в себе и заслуживает доверия, потом в ярости, потеряв голову, чуть было не покрыл червовым тузом, но понял, что остался с трефовой семеркой на руках, которая не сулит ему ничего хорошего. Неплохо бы тряхнуть рукавом и выбросить в игру что-нибудь посолидней, но он понимает, что рукав уже пуст.
— Что я вам, чужой, что ли? — делает он последнюю попытку. — Всякому может не повезти, но люди лицемерны и справедливости от них не дождешься.
— А вы и есть чужой, — отрезает неумолимый Тлахач. — Ничего не поделаешь. Про другое я вас не спрашиваю, да только на вашем месте я бы насчет справедливости не слишком разорялся.
Горький опыт научил пана Никла угадывать, когда надо все бросить и выйти из игры, но по его собственному выражению — именно сейчас он не знает, как быть. Его оскорбленное самолюбие фыркает, словно нюхнув перца, он не в силах смириться с тем, что его может припереть к стенке и загнать в угол этот чурбан в мундире, похожий на полицейского не более чем батрачка в деревянных башмаках — на прима-балерину. Он с радостью чем-нибудь двинул бы его и дал деру, да только человек не всегда хозяин своим желаниям и не может делать, что захочет. Карличек Никл черпает из многих источников премудрости и давно понял, что когда нельзя перепрыгнуть, надо подлезть. И моментально приняв мину оскорбленной, всеми обиженной невинности, он льстиво молвит:
— Пан вахмистр, вы сегодня, наверное, плохо спали. Я не стою того, чтоб из-за меня так расстраиваться. Если бы вы позволили, я пригласил бы вас на рюмочку в «Лошадку», для аппетита, тогда бы вы повеселей глядели на мир.
Надо отдать должное пану Никлу, он знал людей и мир настолько, что раскусил своего соперника, он подошел к нему, как опытный лошадник к коню, и принудил стать податливей. Одна рюмочка, как известно, не повредит, и Тлахач ей рад в любое время дня и ночи. У него уже совсем было разгладилась насупленная физиономия и стало смягчаться сердце, но, как только он посмотрел в упор на пана Никла, к которому упрямо стоял боком, размягченность его мигом улетучилась, заманчивость предложения изменила окраску, слиняла и съежилась, обернувшись несусветной наглостью. Презрительно оттопырив губы, Тлахач заявил:
— На вас и после трех рюмок не станешь глядеть веселее. Но запомните: можете себе резаться в карты, пока на вас кто-нибудь не укажет пальцем! Мне до этого дела нет. Но сохрани вас бог обделывать здесь какие другие делишки.
Карличек Никл стоит и смотрит, как вышагивает этот дубина в своем усеянном пуговицами мундире. Напустился на него, воображает, будто Бытень — его собственность. Никл сплевывает, цыкнув правым уголком рта, и, стараясь сохранить достоинство, пускается через площадь к погребку. Тлахач между тем, в восхищении собственной персоной, забывает на некоторое время про Квиса и про то, как вчера днем, дома, пробовал, сумеет ли сделать из проволоки отмычку и открыть ею замок.
Тлахач забыл о Квисе, о Квисе могут забыть все, но Квис не забывает ни о ком. Сейчас он разыгрывает свою обычную интермедию с мохновским фонтаном, более того, он даже сел здесь сегодня, выбрав одну из двух скамеечек, на которой белые потрескавшиеся буквы сообщают о том, что скамеечки пожертвовала городу бытеньская промыслово-земледельческая ссудная касса. Зяблик, задолго до Квиса захвативший в собственность этот уголок сквера, уже свыкся с его присутствием, вот он слетает на парапет фонтана и скачет, вопросительно покрикивая, опускает голову к водной глади и пьет. Эмануэлю Квису, однако, безразлична и эта птичка, и этот уголок природы, гостеприимством которого он сейчас воспользовался. Он перебирает в памяти свой разговор с бургомистром и усмехается. До чего перепуган этот человек, какая тоска в нем, какой страх. Все три струи фонтана, сливаясь, поют в унисон о быстротечности времени, от лотков зеленщиков сюда доносится пронзительный женский смех, жизнь города разветвляется и растет в Квисе. Вот оно, то дерево, урожай с которого он будет собирать, и Квис чувствует, что близится день, когда первые плоды сами упадут в его подставленные ладони. А потом Квис отправится дальше, и нет для него остановок, как нет отдыха для этих трех поющих струй.
Кто-то идет сюда быстрыми шагами, зяблик вспархивает с испуганным криком, и Квис, выведенный из своих мечтаний, с неприязнью поднимает голову.
— Вы здесь, — заявляет помещик Дастых не здороваясь. — Я так и думал, что найду вас именно здесь.
Квис глядит на него с нескрываемой яростью, но отвечает вполне спокойно:
— Вам, насколько я понимаю, повезло. Вы в преотличном настроении.
На Дастыхе воскресный костюм. Шляпу он слегка сдвинул на затылок и стоит перед Квисом, широко расставив ноги. Синие пьяные огоньки мелькают в болоте его глаз, но вдруг их сметает вспышка белого пламени, как будто кто-то приотворил и снова захлопнул заслонку плавильной печи. Этот мир слишком силен для Квиса и немного пугает его. Он прикрывает веки и опускает взгляд к земле.
— Я раскусил их, теперь им меня не взять, — выкрикивает Дастых, и Квис съеживается.
— Пожалуйста, не так громко. Об этом никто не должен знать, кроме нас. Я же говорил, что у вас получится все, что вы задумаете.
Помещик заговорщически озирается и спьяна подчиняется Квису, понижая, как и он, голос.
— Мне не дали ссуду в местной кассе, но я съездил в Худейёвице. Этою они не ожидали. А главное — он!
И Дастых тычет большим пальцем через плечо в сторону суда.
— Теперь меня уже никто не остановит. Мне нужны были только деньги. Много денег, чтобы перешибить невезение. Уж коли я начну выигрывать, то буду выигрывать всегда. Если бы у него были деньги, все давно было бы в порядке и я избавился б от хлопот. — Дастых подозрительно оглядывается вокруг и, наклонившись к Квису, страстно добавляет: — У моего деда.
Квису кажется, что его схватили железные руки и закрутили в бешено вертящемся колесе. Вот они отпустили его, но все в нем и вокруг него продолжает кружиться и кричать: «Скажи мне, где ты, говори, где ты! Ты видишь, что время бессмысленно! Ничто в нем не тонет, ничто не исчезает, оно само течет против своего же собственного течения. Вот она, Пепекова правда о поезде, который мчится навстречу себе по одной и той же колее, которая тебе как-то слишком полюбилась. Смотри ты, пассажир, едущий зайцем, будь осторожен, успей вовремя выскочить».
Квис поднимается, опираясь на палку, расправляет грудь в своем сюртучке, вид у него при этом такой, будто он возвышается над головой помещика, хотя на самом деле достает тому лишь до подбородка.
— Ну, а теперь вам пора домой, — говорит он грубо. — Я не желаю, чтоб нас слишком часто видели вместе. Пойдут разговоры.
— Плевать мне на всех! — кричит помещик. — Я им всем покажу, кто такой Пенек Дастых.
Но, взглянув Квису в глаза, он чувствует, что голова его идет кругом, а под ногами уже разверзается черная бездна.
— Иду, иду, — бормочет он, безуспешно пытаясь приподнять шляпу, и, пошатываясь, выходит из сквера.
Глава седьмая
КОЛОКОЛА СПРАВЕДЛИВОСТИ
В первую неделю августа муниципальный совет постановил принять дар неизвестного уроженца Бытни, гражданина города Стокгольма, согласившись на все его условия.
Бургомистр имел причину для веселья, шутка ему удалась, теперь ничто уже не сможет помешать начисто убрать из этого достойного города устрашающее пристанище сирых и заменить его человеческим жилищем, поддерживаемым постоянной дотацией, чтобы те, кто в нем поселятся, могли содержать его в состоянии, достойном человека. И бургомистр смеялся, хотя в последнее время ему было вовсе не до смеха по причинам, которые он скрывал от всего света еще тщательней, нежели инкогнито стокгольмского пивовара. В газете «Худейёвицкий край» были опубликованы стихи бытеньского почтмейстера, озаглавленные «Что бог соединил…» и повествующие о «сердце, где любовь пылает, и льды ее не остужают…». В том же номере была помещена заметка, сообщающая о благородном поступке неведомого дарителя и решении муниципального совета (с соответствующим ироническим комментарием о том, сколько времени длилось это заседание), в конце заметки содержалось ядовитое замечание в адрес тех, которые намного ближе городу и которые обязаны ему не только тем, что в нем родились и окончили школу, но до такого не додумались. Бургомистр узнал себя, а по стилю заметки ее автора — городского секретаря, ежедневные «биржевые новости» которого о повышении и падении сахара выслушивал столь любезно. Вы только посмотрите, этот человечишка его тоже ненавидит! Живется ему, видимо, прескверно, и лучше не станет, достанься ему одному даже вся дотация на приют. Бургомистр покраснел, вспомнив мысли, вызванные в нем секретарским кадыком. Шутка действительно удалась, но причин для смеха становилось все меньше.
Апогей наступил, когда местный любительский кружок решил дать концерт в честь неизвестного дарителя и к бургомистру обратились с просьбой быть почетным председателем на этом знаменательном культурном мероприятии. Чего же еще желать для удовлетворения своей иронии? Бургомистр оценивал свой шаг трезво. Богач развлекается. Это имело смысл, пока жизнь была однообразной и тусклой. Теперь это прошло. В его жизнь вторглась тревога. А впрочем, разве не ирония судьбы, что шутка достигла своего апогея в столь неподходящее время? Ах нет, бургомистр не собирается хныкать, он только хотел бы найти способ, как встретить опасность лицом к лицу, опасность, которая подбирается к его жене, ведь сумел же он воспротивиться всему, что угрожало ему самому.
Трезвый ум являлся идеальным оружием Нольчей. Потому-то они так и разбогатели. Быть может, в бургомистре благоразумие несколько притупилось, так как ему не пришлось пробивать себе дорогу, и тем не менее он проявлял большую умеренность, нежели половина бытеньских жителей, вместе взятых. Трезвый ум гнал его сейчас к врачам за советом, но вместе с тем он вполне отчетливо представлял себе все, что они могут ему сказать и порекомендовать. Он предложил жене на какое-то время покинуть Бытень и пуститься в путь без плана и без цели, и переезжать из города в город, гонимым лишь импульсом, как это уже бывало с ними столько раз. В таких поездках пани Катержина обычно расцветала. На этот раз она отказалась ехать.
— Не могу, Рудо, теперь не могу, — ответила она, внешне сохраняя свое обычное спокойствие, но он понял, что ее ужасает сама возможность отъезда.
Все же он считал своей обязанностью настаивать.
— Это было бы бегством, а я не хочу бежать.
Он знал, что стоит за ее словами, от чего она не хочет бежать, но, как обычно, лишь только они вступали на этот тонкий лед, Нольч утрачивал смелость, не отваживаясь продолжать. А впрочем, видимо, и сама пани Катержина не желала развивать эту тему. Еще боролась или уже приняла решение? Супруг частенько ловил на себе ее взгляд, как будто потемневший от печали перед разлукой с ним.
Иногда, особенно по ночам, она, отдавшись приливу любви к нему, пыталась горячностью тела спастись от своих мыслей, от того светловолосого мальчика, который все чаще, все неистовей открывал ей свои объятья. Быть может, она искала спасения в плоти, быть может, плоть сама спасалась таким образом от души, пытающейся разбить единство, быть может, Катержина возвращалась к давно утраченной вере и надеялась, что в этих отчаянных объятьях пробудится ее уснувшее лоно и росток новой жизни пробьется, чтобы помочь ей вернуться к той возлюбленной тени, что росла и зрела в ней бестелесная. Но сумерки сгоревших чувств возвращали ее к реальности и уводили еще на шаг дальше к тому единственному источнику света, который ей оставался.
Охотнее всего пани Катержина проводила теперь время в длинной застекленной галерее, которую обогревало послеполуденное сентябрьское солнце, а так как она не оставляла своего места и в пасмурные и дождливые дни, бургомистр приказал поставить здесь электрическую печку. Пани Катержина выглядывала в сад, где ветер раскачивал кроны деревьев, трепал их за вихры, в большинстве своем еще зеленые, что было сил рвал своими хищными лапами.
Со стен галереи взирали на пани Катержину неулыбчивые, застывшие лица мохновских женщин и мужчин. Семь поколений. Похоже было, что все они, повернувшись в ее сторону, что-то приказывают ей своими неподвижными, беспощадными взглядами. Взоры их обращены на нее. Кровь их течет в ней и шумит эхом их голосов. Нет нужды вслушиваться в слова, их смысл ей понятен. Она сидит в этом мохновском доме, неприступном как крепость, чтобы род их мог сопротивляться обстрелу времени; она родилась здесь так же, как родились здесь они, и обязана была передать эстафету жизни дальше, но споткнулась прежде, чем смогла сделать это. И тем не менее именно она остается их последней надеждой, единственным мостиком, по которому они могут перебраться через пропасть небытия. И все они указывают взглядами туда, где открывает ей свой объятья мальчик. Она обязана связать жизнь со смертью и замкнуть круг, чтобы мохновский род не вылился в пустоту.
Хрупкая, решительная и прекрасная, сидит пани Катержина в застекленной галерее мохновского дома и ждет. Она не знает, когда и в какой момент случится то неведомое, чего не в силах постичь. В ней нет страха, лишь печаль, которой она, сидя вот так, в одиночестве, даже не противится.
Она слушает, как в кронах деревьев бушует ветер, и ей чудятся крики расшалившихся мальчишек. Дети играют. Дети! Рослые, сильные, красивые мальчики.
Программа концерта в честь неизвестного благотворителя после нескольких шумных собраний любительского кружка была наконец согласована и обещала стать блистательной демонстрацией всего того, что бытеньским активистам удалось пожать на культурной ниве. Предполагалось включить номера вокальные, музыкальные и танцевальные, декламацию и одноактную пьесу.
В театральном зале погребка «Под ратушей» теперь по вечерам было чрезвычайно оживленно — начались репетиции. Енику Гаразиму и Лиде Дастыховой от этого праздничного пирога достались лучшие куски. Еник сопровождал на фортепиано все вокальные и танцевальные номера, а Лиде выпала честь исполнять народные песенки моравской Словакии и играть главную роль в пьесе. Над домом Гаразимов нависла туча, но ввиду того, что речь шла о событии, в какой-то мере чрезвычайном и торжественном, в котором принимали участие многие почтенные бытеньские семьи, а Еник вдруг проявил необычное упорство, невозможно было применить крайние меры. Главной причиной беспокойства была, конечно, эта девчонка Дастыховых.
Больше всего хлопот было с постановкой пьесы, и репетиции постоянно затягивались до глубокой ночи. Еник в пьесе не участвовал, но торчал в зале, несмотря на то, что со своими обязанностями уже управился. Забравшись в уголок, где сложены стулья, он дымит, словно угольная яма, до тех пор, пока на сцене не появляется Лида. Тогда для него исчезает весь мир. Плохи твои дела, приятель, потому что ты своими собственными глазами видишь и своим собственным сердцем ощущаешь, что перед тобой совсем другая Лида, совсем не та, что пробегает мимо тебя по площади с сумкой для покупок или отважно отбивает посланный тобой крученый мяч в теннисе, и даже не та, которую ты сжимал в своих объятиях и осыпал поцелуями. Этой Лиды он начинал бояться, как только она начинала петь, или декламировать, или просто играть в самой дурацкой пьеске, какую могут выбрать только бытеньские любители. Дурацкая пьеска или умная, но Лида в словесном хламе всегда находила человека и растворялась в нем, становясь новым существом, которого ты никогда до сих пор не знал и не видел.
Еник сидит, зажав руки в коленях, и до хруста стискивает их. Он догадывается о чем-то ужасном, на что всегда старался закрыть глаза. Лидино место не здесь, не там, на сцене, и вообще не в этом городе, ее мир не здесь, и если она останется в Бытни, это никому не принесет ни пользы, ни радости, — она никогда не сможет полностью отрешиться от своей мечты. Лида не изведется и не умрет с тоски — не та закваска, — она просто погребет в себе всех тех, в которых хотела вдохнуть жизнь на сцене. Скажите на милость, обыкновенный парень, у которого на уме лишь теннисная ракетка да джазовые шлягеры, а вдруг становится ясновидящим и видит вещи в их истинном свете. Ну а потом у него возникает вопрос: «А что будет с тобой, если ты уверен, что без нее тебе нет жизни? Помчишься следом за ней по свету, повиснув камнем у нее на шее, потому что толком ничего не умеешь, разве что размахивать деревянным метром, ведь твое бренчанье на фортепиано годится не более, чем для ночного заведения? Холодный свет вопроса, как это ни странно, замутил виденье, избороздил его трещинами сомнений. Твоя влюбленность вознесла Лиду чересчур высоко. Ты видишь великую актрису, а есть лишь живая, красивая девушка, которая забила себе голову всяческими выдумками, что, впрочем, свойственно любой девушке ее возраста. Не поддавайся, Еник, сохраняй спокойствие и упорство. Чего ей мотаться по свету, — все, что ей нужно, что может понадобиться, есть в Бытни. Пугаешься тени, когда у тебя есть реальные заботы. Разве не придется тебе приложить все силы, чтобы завоевать ее против воли своих родителей?
И вот он сидит здесь, смотрит, любит, и голова его тяжелеет от дробной щебенки мыслей. Он дождется своей минуты, и после репетиции ему будет милостиво разрешено проводить Лиду домой. И когда он будет трепетать, желать, чтоб хоть на это короткое время она принадлежала ему, только ему, Лида все еще будет не Лидой, а той, которую изображала в пьеске. Она не станет говорить ни о чем, кроме своей игры. «Ну, — скажет она, — как я сделала это, и как я произнесла то, и как я выглядела, когда переходила от столика к окну, помнишь, когда я резко повернулась?» Енику с трудом удастся сорвать несколько отчаянных поцелуев в сквере, и ему покажется, будто он целует чужую, незнакомую девчонку, которая, хотя и подставляет губы, но думает при этом о настоящем своем далеком возлюбленном. А Енику так нужна Лида! Да только он не знает слов, которыми смог бы завоевать ее и прогнать ту, другую, которая оказалась в его объятьях.
Трехструйная песня фонтана обвивает их; но это не та лента, что свяжет их навсегда, нет, девушка не слышит ни свадебного хорала, ни колыбельной, ни спокойного бега времени, освященного любовью, а только ливень будущих аплодисментов, и когда она поднимает голову, то в высоких звездах сентябрьского неба ей сияют не глаза возлюбленного, а огни городов и рамп, и даже кусты вокруг благоухают для нее ароматом тех цветов, что будут брошены к ее ногам. Вдруг ей становится страшно — от всех этих видений на нее веет холодом, и вот она уже снова маленькая и беззащитная, и ей необходимо поскорее укрыться в сильных объятиях.
— Умоляю, защити меня.
Глаза ее спешат вернуться назад из той дальней дали, куда их унесло; вернувшись, они видят перед собой лицо юноши, выбеленное сумраком ночи, едва разбавленного слабыми бытеньскими фонарями. Как мне могло такое взбрести в голову, ведь это пустые мечты и ветер развеет их, на свете есть лишь ты и я, и никогда мне от тебя не уйти. Но ничего подобного она ему, конечно, не говорит, лишь отчаянно приникает к Енику долгим поцелуем. О, если б можно было утонуть в нем, как в вешней воде, сколь прекрасна была бы такая смерть!
Но старая курица — башня ратуши, — вдруг опомнившись, снесла поспешно одно за другим три яйца, и они с отвратительным треском раскололись о мостовую, а три черных крошечных петушка, выскочив из скорлупок, пронзительно прокричали Енику в уши: «Без четверти одиннадцать». Еник вздрагивает, а Лида сразу остывает, зная, какую картину видит он пред собой. Они выходят из сквера, пришибленные и притихшие, и, подняв головы — Лида демонстративно, чтоб Еник заметил, Еник же незаметно, — так ему, по крайней мере, кажется, чтоб Лида этого не видела, — могут лицезреть в темном окне над лавкой Гаразимов женскую фигуру, освещенную уличным фонарем. Женщина стоит неподвижно и поджидает своего сына. Все, кто возвращается с репетиции этой дорогой, прошли четверть часа назад, нет лишь его и этой девчонки. «Я просто с ума сошла, — говорит себе Лида. — Нет, не останусь здесь ни за что на свете».
— Маменька ждет тебя, — говорит она громко.
Еник умоляюще глядит на Лиду.
— Лида, я не виноват, что она такая.
— Конечно, не виноват, глупенький, — смеется Лида. («Я смеюсь совсем естественно», — может отметить она про себя). — Никто не в ответе за своих родителей. Мы их не выбирали.
Так оно и идет, Еник дома упорствует, то ссорится, то отмалчивается, требует сочувствия и грозит, мучается и сомневается, и, несмотря на все, он счастлив и желает, чтоб эти репетиции продолжались хоть до самого рождества, и он мог видеть Лиду ежедневно. Но концерт намечается через две недели, уже висят афиши, и первая репетиция в костюмах назначена через девять дней.
Репетировать начали в семь, но в суете и неразберихе, когда все не так и все не на месте, окончили лишь к десяти. В половине одиннадцатого, понемногу, один за другим, стали наконец расходиться, и только Лида все никак не может собраться, снимает грим, переодевается. Еник сидит на своем обычном месте возле кучи сложенных стульев, ворошит свои неизменные думы, сегодня еще более тяжелые и мучительные, чем обычно, по опустевшему залу взад и вперед тяжелыми шагами прохаживается Нейтек, он исполняет обязанности рабочего сцены и должен запереть и передать ключи трактирщику. В горле у Нейтека пересохло, и он мечтает только о рюмочке. Еника раздражают его скрипучие шаги, видимо, потому, что напоминают чей-то монотонный голос, который даже сейчас читает ему бесконечную мораль.
— Ступайте домой, Нейтек, — говорит Еник. — Я сам запру и отнесу ключи вниз.
Нейтеку повторять не нужно.
Лида появляется вскоре после его ухода. Зал теперь освещает только одна-единственная мутная лампочка, и Еник в этом ущербном свете выглядит беспомощным и одиноким. У Лиды сжимается сердце. Она идет к нему, и пустой зал поигрывает эхом ее шагов. Лиде кажется, будто она вдыхает запах пепла всех сгоревших радостей, которыми полыхали здесь эти прошедшие, короткие и до безумия прекрасные часы. Еник поднимается и устремляется ей навстречу, но она, схватив его под руку, тащит обратно к распахнутому окну, где стоит скамья, обтянутая траченным молью порыжевшим плюшем, одна из тех, на которых в торжественных случаях располагаются матроны, сопровождающие своих дочерей на танцы. За окнами — усыпанная звездами сентябрьская ночь, слабо освещенная узким серпом месяца, поднимающимся где-то далеко над лесом. Ночь безветренна и лишь вздыхает в кронах старых ясеней опустевшего сада у ратуши, словно женщина, охваченная во сне любовным томлением.
— Иди сюда, присядем на минутку, — говорит Лида, и в ее голосе, обычном Лидином голосе, дрожит тонкая натянутая струна. — Только погаси сначала лампу, ей бы только освещать путь привидениям, она меня раздражает.
Еник удивлен ее просьбой, но подчиняется беспрекословно. Он не знает, где выключатель, влезает на стул и выворачивает лампу. Тьма, хлынув из стен, затапливает зал.
Они сидят рядышком, обратив лица к звездам, держатся за руки и молчат, потому что Лиде хочется молчать, а Еник боится произнести что-нибудь нелепое и потому лишь обнимает ее за талию, прижимает голову к груди и осыпает поцелуями. Теперь она ему понятна, она уже не чужая, теперь он почти уверен, что никто и ничто не отнимет ее у него, и что все страхи, лезущие в голову, когда он видит ее на сцене, лишь призраки, возникающие от избытка любви.
А Лида, прильнув к нему, приходит в отчаяние от тщетности его надежд. О, если б она могла сказать ему всю правду! Но тогда все, что происходит сейчас, рухнет под тяжестью ненужных слов. «Я не могу остаться здесь, а ты не можешь идти со мной, зачем, зачем любовь пересекла наши пути? Быть может, мы узнаем это позже. Возьми меня, я навсегда отдамся тебе, чтоб никогда тебя не потерять. Меня будут сжимать в объятьях и другие мужчины, но я буду видеть лишь твое лицо и чувствовать лишь твои руки, твое дыхание, твое сердце, так, как чувствую их сейчас. Тебе странно, что я думаю о других, которых не знаю, именно в эту минуту? Это лишь для того, чтобы никогда не забыть тебя, чтобы из всех глаз, которые когда-либо склонятся надо мной, всегда смотрели только твои. Не замечай моего молчания и овладей мной, разве мало говорят тебе мои поцелуи и тело?»
Темнота обступает их со всех сторон, но Лида поворачивает голову к окну: глаза ее полны звезд. Какое странное место выбрала ты для брачного ложа! Скамейка, на которой восседают бытеньские матроны, ястребиным оком охраняющие честь своих дочерей. Лидина душа полна веселья, бунта, счастья и печали. Скамейка, поставленная на границе двух миров, один просачивается к ней из тьмы театрального зала, мир превращений и людей, что будут оживать, вырвавшись из ее души, толпы людей, множество жизней и судеб, а там внизу, под окном, на дне ночи — другой, едва освещенный тонким серпом луны, тонущий за далекими лесами, и Бытень, которая хочет похоронить ее под песком одинаковых дней, заточить в одной-единственной судьбе эгоистично счастливую или несчастную, всем чужую и ко всему равнодушную. Губы Еника блуждают, бродят по телу Лиды, не в состоянии остановиться, не в силах насытиться. Стиснув зубы, Лида глушит всхлип боли и вдруг сама резким движением прижимается к Енику. Так сильно я не смогу любить никого на свете, так буду навеки любить лишь тебя.
Еник, опустившись перед ней на пол, целует ей руки и колени.
— Лида, теперь ты навсегда моя!
Ее захлестывает раскаяние, ведь она не может рассказать ему правды, зачем таким странным образом обручилась с ним сейчас и как предаст все его мечты и надежды, которыми он вооружился для борьбы со своими родителями. Лида прячет в его волосах лицо и плачет.
Еник испуган.
— Лида, Лидушка, не плачь. Я не хотел тебя обидеть. Ты же знаешь, что я люблю тебя и никогда не покину.
Она охотно объяснила бы ему, что он заблуждается, но боль ее так сильна, что она подавляет всхлипы, и лишь слезы текут из ее глаз. Если б только она могла предположить, как ей будет тяжело, как гадко, как плохо. Теперь она, видимо, и вправду не найдет в себе сил, чтоб настоять на своем и уехать, и навсегда удовлетворится одной судьбой, только бы в ней жил Еник, живой и невредимый.
Часы на ратуше отбивают половину двенадцатого, когда они выходят из ворот погребка. Мохновский фонтан задерживает их возле себя, и последние поцелуи теперь почему-то имеют совсем иной вкус, чем вчера или раньше. Трехструйная песнь фонтана набрасывает петлю на Лидину шею. «Не души меня с такой силой, я не убегу. Я знаю, что вся моя решимость, вспыхнув, сгорела в объятьях Еника, и теперь я буду слушать тебя до конца своих дней. И сейчас это уже кажется мне не таким ужасным, как прежде».
Освещенная бледным светом уличного фонаря женская фигура в светлом пеньюаре торчит, как обычно, в окне над лавкой Гаразима. Еник ведет Лиду под руку и чувствует, как шаги его меняются, они уже более не легки, он весь сжался, как человек, готовящийся отражать нападение, и до боли стискивает Лидин локоть, да и женщина в окне ведет себя иначе, чем обычно, — она сдвинулась с места, распахнула окно и, когда эти двое достигли тротуара, нависла над ними.
— Еник. — Голос пани Гаразимовой скрипит приглушенно, чтоб его могли услышать лишь эти двое, но от этого он не становится более приятным. — Тебе не кажется, что ты заходишь слишком далеко? Соблюдай приличие хотя бы ты!
Лида откликается прежде, чем Еник успевает прийти в себя и ответить. Такого голоса Еник у нее никогда не слыхал, такого спокойного, милого, вежливого и вместе с тем такого насмешливого:
— Не сердитесь на него, сударыня. Нам необходимо было решить столько вопросов! Дело в том, что мы только что обручились. Не так ли, Еничек?!
Еник, чуть поколебавшись, почти кричит, хрипло и вызывающе:
— Да! Мы обручились!
Окно над ними удивленно замирает, и вдруг раздается страшный скрип, будто ветер что было сил толкнул обе рамы.
— Обручились? А у кого вы спросили разрешения?
— Разрешения? — высоким голосом поет Лида. — Я полагаю, друг у друга, не так ли, Еничек?
«Боже, я больше не могу! Ни слова больше! Сыграть это я смогла бы, но в жизни — не могу и не хочу!» Она прижимается к Енику, быстро целует его и опрометью бросается прочь, лишь мостовая звенит под ее каблучками. Но слезы проворнее каблучков, они настигают ее, они льются из глаз, прежде чем Лида добегает до своей калитки.
Полицейский Тлахач совершает сегодня свой ночной обход, так сказать, с конца. Он начал там, где обычно заканчивает: от трактира, что напротив железной дороги, и теперь бредет по окраине, словно умышленно избегает центра, а в Бытни, как известно, центром является площадь. Тлахач выбрался на верхнее шоссе и увидел, что лунный серп опускается над менинскими лесами где-то за Бошильцем. Время, видимо, шло к полуночи. А впрочем, время-то ему отлично известно, потому что он слышит, как часы на ратуше отбивают каждую четверть, и свернул на узкую тропинку между приходской и кладбищенской стеной, когда они начали заколачивать гроб минувшего дня двенадцатью звонкими ударами.
Едва ли кто из бытеньских жителей выбрал бы себе такой час для прогулки по этой дороге. А Тлахач шагает беззаботно, заполняя своими плечищами всю ширину проулка. Полицейский печатает тяжелый, размеренный шаг ничуть не быстрее и не медленней, чем в любом другом месте. Но и не насвистывает, как обычно, из уважения к этим местам, как не стал бы здесь, впрочем, свистеть и днем. И вообще Тлахач солиден и спокоен, а это для него является самым главным, этим он доказывает самому себе, что не подвластен никаким вымыслам, суевериям и бабским страхам. Видимо, в этом и есть скрытый смысл сделанного им крюка во время сегодняшнего обхода, ведь это ему вовсе не вменяется в обязанность и никто его к этому не принуждал. Полицейский явно борется с чем-то, чего не схватишь за ворот, как трактирного хулигана, не тряхнешь что есть силы и не втиснешь в рамки дозволенного законом. Тлахачу необходимо убедиться в том, что он справится со всеми земными искушениями назло тем кускам проволоки, которые позвякивают в правом кармане его казенной шинели.
Лунный серпик, наверное, уже утонул в Бошильце, но чем темнее становится небо, тем ярче и веселее сверкают светильники звезд. Хороша нынче ночь, ядреная и холодная, темная и спокойная. В проулке задержалось немного тепла, потому что солнце грело целый день, но если поднять руку над головой, то ощутишь, как из-за стены тянет холодом.
Полицейский шагает уверенно, не плетется и не спотыкается, белый купол божьего храма светит ему, как маяк. Тлахач слышит вздохи и шелесты, доносящиеся из крон деревьев, что высятся за обеими оградами, треск ветвей, писк ночной птицы и неустанное кваканье лягушек; слух полицейского схватывает эти звуки, но сердцу его они безразличны, и оно бьется ровно. На всем пути он не встречает ничего, что смутило бы его душу и мысль более, чем они смущены самими собой. Мало того, это короткое паломничество словно утверждает главную правду, в поисках которой ходит в эту ночь полицейский: живые и мертвые на своих местах, и нет среди них ничего такого, что недоступно твоему пониманию, такого, чего не переварит твоя немудрящая голова.
Проулок кончается, стены разбегаются, приняв в объятья небольшую площадь перед входом в костел. Полицейский останавливается, он колеблется. Он — человек верующий и даже набожный, хотя и скрывает это. Быть может, Тлахач полагает, что богохульство и сомнения более подходят настоящему мужчине, хотя и не может согласиться с этим, как человек, всегда и во всем уважающий порядок. Быть может, его искушает потребность принести богу молитву, но он сопротивляется искушению: ведь в эту минуту ему незачем и не за кого молиться. Надо признать, его скорее одолевают сомнения — как он должен поступить, проходя мимо дверей храма. Снять фуражку — неловко, перекреститься — пожалуй, слишком, и Тлахач решает откозырять. Господь бог, несомненно, поймет, что полицейский Тлахач при исполнении служебных обязанностей.
От костела к приходу дорога круто спускается под уклон, и Тлахачу приходится прилагать усилия, чтобы сохранять все тот же четкий шаг, доказывая самому себе, что он вовсе не спешит покинуть это страшное место, и поскорей оставить его позади.
У приходского дома горит первый на этой стороне фонарь, возле богадельни — второй, а дальше видны и все остальные, освещающие склон Костельной улицы. Фонарей не много, но этим светом Бытень манит, зовет тебя в свои объятья, желая прижать к своему сердцу. Если ты не собираешься вернуться по тропинке вдоль второй стены прихода, у тебя один путь — спуститься вниз на площадь. А почему, собственно, ты ее избегаешь? Ночь, спокойная, ядреная, холодна и темна, мертвые и живые пребывают там, где им и положено, а городскую тьму разгоняют земные огни.
Несомненно, Тлахач собирает всю свою волю, чтобы миновать домик Квиса, и все-таки останавливается возле него.
Видимой причины для этого нет, окна темны, как и подобает окнам приличного дома после полуночи. Возможно, в их омуте горят недремлющие глаза и выслеживают каждое движение Тлахача, но полицейский их не видит. А впрочем, он стоит неподвижно. Стоит и смотрит в тяжелом и мрачном раздумье. Возможно, он вспоминает июньскую лунную ночь, когда тень креста легла на эти двери, и отец Бружек рассердился на него за припадок суеверности; или другую — дождливую ночь, или проволоку в своем кармане, из которой он изготовил отмычки; одному лишь богу известно да еще Тлахачу самому, зачем было пробовать открыть этими отмычками все замки у себя дома. Чепуха! Отмычки он, конечно, выкинет, но не мешает узнать, чем дышит это чучело гороховое, что живет в домишке. Тлахач резко поворачивается и уходит, ведь и в самом деле нет причины стоять здесь и заглядывать в темные окна дома.
Склон Костельной улицы несет его вниз, шаг опять приобретает решительность, похоже, Тлахач шагает прямо к углу трактира «У лошадки». Базарная площадь встает на его пути, и он, поколебавшись, замедляет шаг. Если на то пошло, для обхода внутренней части города у него уже нет времени, а это непорядок. Базарная площадь сегодня совсем не такая, как в тот раз, когда мы повстречали здесь Тлахача и отца Бружека. Площадь утонула во тьме, кажется, что тьма стремительно несется с той стороны, из-за ручья, где тянется сплошная стена садовых оград. А по эту сторону, где стоят жилые дома, в отчаянную схватку с темнотой вступили редкие фонари, — одинокие и слабые твердыни света, тщетно пытающиеся соединиться со своими соседями в единую цепь обороны. Видимо, поэтому и создается впечатление, что поток тьмы так безнадежно затопил все вокруг.
Тлахач поднимает лицо к небу, словно хочет задать вопрос. А небо тем временем уже совсем почернело, и в его чернильном омуте кишмя кишат золотые головастики. Это зрелище, как ни странно, не угнетает Тлахача, наоборот, успокаивает, утверждает его в сознании собственной необходимости. Он решает продолжить свой обход, чтоб утишить совесть и иметь возможность выпить рюмочку в трактире «У лошадки». Конечно же, его путь ведет к центру рынка, где во тьме, словно одинокий утес, поднялся с глубокого дна весовой сарайчик. Тлахач обходит это ветхое строение со всех сторон, дергает ручку дверей и через разбитое окно запускает в его утробу испытующий лучик служебного фонарика. Прильнув лицом к раме, он следует взглядом за блуждающим лучом света. Помещение пусто, как обычно. Тлахач видит лишь плечо весов с передвижной гирей, столик и стулья, а в углу — пивную бутылку, которая валяется здесь с последней весенней ярмарки. В Бытни, если поискать, найдутся, конечно, места и позаброшенней, возьмите хотя бы проулок между кладбищенской оградой и стеной прихода. Но весовая так и манит к себе Тлахача, это его навязчивая идея, и если бы он когда-нибудь выпил лишку, то непременно поведал бы вам, что здесь его однажды настигнет судьба. «Кого-нибудь застукаю, а он меня и пришибет», — сказал бы он, желая придать своей профессии трагичную романтическую окраску.
Окончив осмотр, который благодаря подобным фантазиям связан с определенной толикой волнения, Тлахач может продолжить свой обход, вполне удовлетворенный тем, что и на сей раз ему удалось избежать воображаемой ловушки. Он идет по густой траве, которая скрадывает его шаги, делая их вовсе неслышными, вдоль ручья, ставшего более торопливым и говорливым после недавних дождей. Идет в темноте, достаточно, однако, прозрачной для его привычных глаз, в темноте, размытой светом нескольких худосочных фонарей. И никак не может избавиться от странного ощущения, пожалуй, даже страха, будто кто-то крадется за ним по пятам.
И он поступает так, как и пристало человеку с его характером, которому кажется, будто его поджидает опасность: он поворачивается, чтоб встретить опасность лицом к лицу, как бык встречает нападающего на него волка. Всякий раз Тлахач натыкается лишь на пустоту, и все же чувство грозящей ему опасности не покидает его.
Он останавливается и прислушивается. Тишина охватывает его и поднимается до самого неба, а потом осыпается вниз со звезд дробным дождем, и только ручей пронзает ее, словно бечевка отвеса, измеряющего глубину. До чего ж благодатная вода в этом говорливом ручье! Если б не она, тишина не выросла бы до таких ужасающих размеров. Тлахач поворачивается и посылает луч света обратно к весовому сарайчику и, слегка стыдясь своего поступка, прощупывает еще и тропинку, бегущую вдоль стены, по другую сторону ручья.
За ним и вокруг него одиноко и пусто. Да и кому идти следом? Неуверенность гнездится в нем самом. Он снова вспоминает декана Бружека в ту лунную ночь, когда провожал его домой и священник вел такие странные речи об опасности, таящейся в ярком свете. Может быть, он имел в виду нечто такое, чего не осветить даже самым сильным фонарем? Тлахач превозмогает искушение повернуть назад и отправиться к «Лошадке» мимо весового сарая. Тогда, миновав рынок и свернув направо на Менинскую улицу, он, чтобы достичь своей цели, неизбежно должен будет пройти через всю площадь. Да, через всю Главную площадь. Если действительно существует какая-нибудь опасность, ступай и встреть ее лицом к лицу, чтобы ты мог над ней посмеяться. Трава поглощает звуки его шагов, но вот башмаки его уже громыхают по гулкой мостовой Менинской улицы, и Тлахач облегченно вздыхает.
Как только он выходит на площадь, куранты на ратуше тут же швыряют в него два звонких камушка. Половина первого. И Тлахач, не прислушиваясь и не оглядываясь, знает, что, кроме него, здесь нет ни живой души. Даже темный островок сквера не дает о себе знать ничем, кроме знакомого пения мохновского фонтана. Пройдет еще по меньшей мере час, пока последние, самые заядлые картежники и пьянчуги оставят свои прокуренные логова и начнут с шумом расползаться по домам. И все-таки Тлахач застыл в неподвижности, весь превратившись в слух. Тишина, нигде ни звука.
Так вот, значит, какие чувства испытывают те ночные пташки, что отправляются в эту пору на свой ночной промысел. Но что же общего у бытеньского полицейского с жульем, что крадется в тени стен и заборов, или прячется в подвалах, выжидая подходящей минуты? Полицейский идет, не опасаясь света, не прячется в полумраке, но почему-то останавливается, оглядывается и прислушивается чаще обычного. Да, но ведь это входит в его обязанности, не станем же мы упрекать его в том, что он чересчур ревностно исполняет их. Все было бы хорошо, если б не те несколько кусков толстой проволоки, которые нет-нет да и звякнут в кармане его шинели. Ведь один конец этой проволоки загнут под прямым углом и расплющен молотком. Перед усадьбой Дастыхов Тлахач останавливается и долго стоит, пытаясь стряхнуть мурашки страха, которые пробегают по его спине. Ему вдруг показалось, — из окна на втором этаже он слышит что-то, похожее на женский плач. Но тишина смыкается над ним быстрее, чем он может убедиться, что не ошибся. Тлахач продолжает свой путь, минует аптеку и еще один дом и неумолимо приближается к лавке Гаразима. Лучше бы пологость площади унесла его дальше и доставила к самому трактиру «У лошадки», тихой пристани его ночных походов. Но тридцать лет каждую ночь он останавливается здесь, перед лавкой Гаразима, и сегодня он тоже не в силах двинуться дальше, словно кто-то перегородил его путь шлагбаумом. Тридцать лет, из ночи в ночь он подходит к трем ступенькам у входа и, нагнувшись, взвешивает в ладонях и проверяет эти громадные замки, запирающие железные жалюзи, те самые замки, что валяются здесь, как дохлые щенята. Тридцать лет, каждую ночь, он насмехается над ними, убежденный, что ему ничего не стоит их отпереть. И тридцать лет верит, что может сколько угодно насмехаться и думать о подобной чепухе, уверенный, что никогда не сделает этого.
Тлахач стоит на краю тротуара спиной к лавке и размышляет. Нынче ночью пузатый ящик кассы, который старик Гаразим считает неприступным сейфом, набит деньгами, завтра он отнесет их в местное отделение банка. Об этом знает вся Бытень, почему же не может знать и полицейский Тлахач? А впрочем, что ему за дело до Гаразимовых денег? Пускай там стоят хоть пять касс, битком набитых деньгами. Если б только замки не валялись вот так, перед лавкой.
Тлахач уверен, что он все еще стоит в размышлении, покачиваясь, на краю тротуара, а на самом деле он уже спустился на самую нижнюю из трех ступенек и взвешивает на руке замок. Ну и что из этого? Тридцать лет он взвешивает их, держит на ладони, глубоко презирая в душе. Во всем городе не найдется человека, который поверил бы в то, что стряслось позже, ибо все жители Бытни до одного готовы дать голову на отсечение, что Тлахач — честнейший человек.
Полицейский сопит и потеет, как будто совершает бог весть какую тяжкую работу. Не только килограммы его хорошо откормленного тела, не только объем брюха, налитого пивом, изнуряют его; ему пока еще не трудно нагнуться, когда надо, он достаточно подвижен, это его душа вступила в последний раунд борьбы, которая идет вот уже столько дней, и полицейский понимает, что его безукоризненная честность, сбитая с ног двойным нельсоном безумного искушения, падает, обессиленная, и опрокидывается на обе лопатки. Напрасно он ходил окраинами города, напрасно испытывал свою стойкость, напрасно избегал этой площади. Все равно он взвешивает в руках один из уродливых замков и, заглянув в огромную замочную скважину, понимает, что свисток невидимого судьи уже возвестил о его поражении. Вот и куранты на ратуше отметили это тремя звонкими ударами и эхо покатилось по безлюдной площади насмешливыми аплодисментами. Он сует правую руку в карман и, внезапно охваченный лихорадочной спешкой, пропускает между своими толстыми пальцами ту самую проволоку, что с одного конца согнута и расплющена, и выбирает на ощупь самую толстую из них.
Погрузив отмычку в скважину замка, он стал прощупывать его нутро. Все сомнения, угрызения совести и опасения в приливе давно позабытого и вновь проснувшегося профессионализма уходят в небытие. Видимо, не эти гаразимовские замки были истинной причиной преследовавшего его тридцать лет беспокойства. Ему хочется насвистывать, словно он вернулся обратно в те годы, когда еще был учеником и подмастерьем. Потому что его пальцы, одеревеневшие от бездействия и ежедневного соприкосновения с дубинкой, обретают чувствительность и с поразительной точностью сообщают ему, что именно обнаружила отмычка в утробе замка, и сами подсказывают: «Поверни ее так, а теперь вот так, сейчас чуть потяни на себя и снова прижми, а вот теперь уже можешь поворачивать».
Замок, негодуя, что в его тайну проникли столь примитивным орудием, скрежещет, сопротивляясь и борясь, и вдруг, издав щелчок, раскрывается. Тлахач глубоко и облегченно вздыхает. Он вытаскивает замок из петель, ставит на ребро и поднимает к ближайшему фонарю, чтобы осмотреть с удовлетворением и с убийственным презрением. И лишь тут вдруг спохватывается, что, углубившись в работу, от волнения забыл и думать, что существует опасность. Но площадь по-прежнему пуста и тиха. Тлахач кладет уже раскрытый замок возле железной шторы и тут же берется за второй, зная теперь, как орудовать отмычкой, куда вставите и когда повернуть. С этим замком он разделывается без труда.
Ну, толстопузые, вот вы и стоите рядышком, а какой от вас прок? Разве я не говорил, что с вами справится обыкновенный мазурик? Тлахач испытывает такое удовлетворение от своей работы, что забывает о том, что минуту назад предал свою профессию. Лавка открыта, извольте, входите! Для этого нужно лишь осторожно поднять штору и проскользнуть внутрь. Тлахач готов биться об заклад, что и с кассой он провозился бы ничуть не больше, чем с замками. Но теперь его как будто кто-то спрашивает: «Ну, почему же ты не входишь? Для чего же ты тогда марался с замками?» Вопрос звучит все настойчивей, и Тлахач застывает, озадаченный возможностью, которой вовсе не предполагал. Кто может потребовать от него такого? Кто смеет подозревать, что он способен на подобную подлость? Не сам же он? Его трясет от возмущения и отвращения. Он поворачивается к лавке спиной и сплевывает.
Тлахач медленно двигается к трактиру «У лошадки», он не может идти быстрее, потому что ноги у него дрожат, а колени подламываются. О, черт, крепко же его тряхануло! Сразу видать, подобная работенка не по нем. Но он доказал себе, что откроет замки и тогда они перестанут ему досаждать. Когда Гаразим обнаружит замки раскрытыми возле своей лавки, он поспешит повесить что-нибудь понадежнее. Тлахач с удовольствием поглядел бы, как у того отвиснет челюсть или он грохнется без памяти, а потом помчится в полицию. Страх понемногу улетучивается, и Тлахач обретает доброе расположение духа. А впрочем, неплохая шутка, утром вся Бытень узнает о ней, и люди будут спрашивать, кто же догадался так разыграть старого скупердяя. Впрочем, и поделом ему!
Жаль только, что Тлахачу останется лишь сокрушенно покачивать головой, как и всем остальным, и никогда в жизни не дано ему будет признаться, что это дело его рук. А потом Тлахача вдруг осеняет мысль, что теперь придется до самого утра смотреть за Гаразимовой лавкой в оба, после чего он уже жадно втягивает носом воздух, размышляя, что приготовила ему трактирщица, ибо волнение и напряжение, потрясшие этой ночью его душу, переродились в его теле в волчий аппетит.
Трудно сказать, почему Тлахач не попал обратно к лавке Гаразима до четверти четвертого утра. Из «Лошадки» он выбрался около двух, и в голове у него шумело от нескольких стопок сливовицы, потому что в трактире обмывали какую-то сделку два бытеньских гражданина. Тлахач проводил советника муниципалитета, который являлся одной из участвующих в сделке сторон, до «Пражского» квартала за старой святовацлавской часовней. Это путешествие, во время которого ему пришлось преодолевать буйство своего подопечного, а под конец скорее тащить его, нежели вести, в достаточной степени способствовало вытрезвлению самого Тлахача. И уж коль скоро он очутился в тех местах, которые были в ведении его коллеги по службе, то решил подвергнуть того тщательной проверке. Надежда, что он еще застанет открытым трактир, приютившийся в этом уголке, оказалась тщетной, а обманутые надежды, как известно, располагают к размышлению. Взлом Гаразимовых замков, озаряемый вспышками выпитой сливовицы, казался теперь Тлахачу препотешной и презабавнейшей шуткой, и все то время, что он провел в кругу веселых собутыльников «У лошадки», он боролся с искушением выложить им всю историю для вящего веселья. И за то, что он этого не сделал в том всеобщем хаосе разговоров и суждений, ему следовало благодарить скорее отсутствие случая, нежели свое благоразумие. Теперь, когда блуждающие огоньки алкоголя угасли и испарились, когда их синева уже никуда не манила и ничего не сулила и когда Тлахача со всех сторон обступила студеная ночь, прозябшая до самого дна, он и сам похолодел при мысли, что бы с ним сталось, поддайся он порыву болтливости.
До чего же дурацкая затея с этими замками! Даже предвкушаемый утренний испуг Гаразима не в силах был избавить Тлахача от отвращения, которое вдруг охватило его. Еще не поздно, он может исправить свой безрассудный поступок. Он поддался искушению и тщетно пытается понять, как это вышло, хотя тридцать лет в мыслях своих считал затею невинной шуткой. Теперь, однако, он не может допустить, чтобы старый Гаразим поднял утром крик и обвинил Тлахача в халатном отношении к своим обязанностям.
Бег ночи остановился и застыл в предутренней тишине, нигде не тявкнет даже собака, и полицейского сопровождает лишь стук его башмаков да тени, которые один фонарь посылает другому. Фонари заигрывали и с тенью Тлахача, то вытягивая ее, то сокращая, то поворачивая вокруг него, отчего казалось, что какой-то безумец подгоняет часовую стрелку. Но Тлахачу некогда вникать в шалости фонарей, хотя в иные ночи он коротал с ними одиночество своих обходов. Тлахач торопится привести в порядок замки Гаразима. А впрочем, разве его проделка не доказательство того, что он некогда искусно владел ремеслом? Закрыть замки отмычкой несколько труднее, чем открыть, несмотря на то, что этот старый хлам по своему устройству не более сложен, чем щеколда на двери хлева; Тлахач загладит свою вину, и все случившееся навсегда останется тайной между ним и этой ночью.
Фонтан царит над площадью, заливая ее своей звонкой песней, светят друг другу фонари, и кажется, что в городе никто не живет. Но душа полицейского высокой стеной многолетней привычки ограждена от таких впечатлений, ею владеет одна-единственная мысль, которая неуклонно ведет его за собой. И даже кошка, что выскочила из сквера, а теперь крадется вдоль домов, чтоб проскользнуть под какие-нибудь ворота, не может отвлечь его. Просто так, по привычке, топнет он башмаком о тротуар, чтоб пугнуть ее, а впрочем, он и не смотрит на кошку.
Наконец и лавка Гаразима. Замки лежат на своих местах. Тлахач с облегчением подходит ближе. Но вдруг, когда до цели остается не более полушага, он замирает. Как и подобает человеку, давно овдовевшему, он педантичен и всегда точно помнит, что и как положил. Тут кто-то побывал, сдвинул замки с места, сейчас они находятся дальше от шторы и под другим углом, а не так, как он их поставил.
Тлахач затаил дыхание, теперь он слышит лишь неистово бьющий колокол своего сердца. Пускай в нем все бунтует, но он думает о злобном гноме с Костельной улицы. Никто, кроме него, не мог заметить, что замки не в порядке, они никого больше не интересуют. Конечно, эти мертвые куски металла ничего ему не расскажут, но, замерев на месте, Тлахач стоит, широко раскрыв глаза, потому что свет для него померк! Господи боже! Не только замки! Ведь и штора сдвинута с места. Железные петли для замков уже не совпадают со своими парами, ввинченными в каменный порог. И Тлахач видит, что щель между железными шторами и землей стала шириной по меньшей мере в ладонь и сквозь нее пробивается бледный свет, сразу же расплывающийся и исчезающий в потоке света более сильного, падающего от уличного фонаря. В Тлахаче просыпается инстинкт стража порядка. Он мгновенно оценивает ситуацию. Он, Тлахач, гарантия безопасности бытеньских граждан, открыл и облегчил путь грабителю. Эта жестокая и непоправимая истина ошеломляет его лишь на мгновенья, необходимые для того, чтобы набрать полные легкие воздуха и выдохнуть его. Он уже знает, что ему делать, и не раздумывает более ни секунды.
Мысль его работает быстро и четко; он обязан искупить свою вину и не смеет допустить ошибки. Он понимает, что человек, находящийся сейчас в лавке, несомненно, выключит свет, едва только заподозрит, что поблизости кто-то есть. И потому достает свой карманный фонарик, зажигает его и, сжимая дубинку в правой руке, делает три тихих шага с тротуара на ступеньки перед лавкой. Тлахач вкладывает всю свою силу, чтобы одним рывком поднять железную штору как можно выше и ворваться в лавку, не сгибаясь, а шагая во весь рост, чтобы иметь возможность использовать растерянность и испуг того, второго. Тлахач резко вскидывает штору вверх, но она легче, чем он предполагал, ибо педантичный Гаразим не забывает смазывать пазы, и штора разом взлетает до упора.
Страшный грохот металла разбивает ночную тишину, и она рассыпается раскатами многократного эха. Спящие в испуге вскакивают со своего ложа, но Тлахачу это неизвестно. Для него в данный момент значительно важнее обстоятельство, что стеклянные двери за железной шторой открыты и в лавке темно, как он и предполагал. Тлахач пронзает тьму белым лучом своего фонаря, нацеливая его на противоположную стену, где, как известно, у Гаразима находится несгораемая касса.
Бледный круг света обнаруживает, что дверцы кассы тоже распахнуты настежь и перед ее черной утробой сидит, скорчившись, человек, он стремительно кидается за прилавок, идущий от задней стены к дверям. Тлахач пытается нащупать его лучом света, но грабитель укрылся там и замер на месте.
В тишине поначалу слышится хотя и сдерживаемое, но тем не менее тяжелое дыхание двух людей, и вот в нее врываются топот и скрип и стук распахиваемых окон. У Тлахача, а также и у второго, неизвестного, эти звуки вызывают стремление к быстрейшему разрешению ситуации. Тот, что за прилавком, естественно, хочет поскорее, прежде чем к полицейскому придет подкрепление, выскользнуть из дверей. А Тлахач, в свою очередь, хочет расправиться с грабителем собственными силами, без посторонней помощи.
Светя фонариком и держа наготове дубинку, чтоб без задержки нанести удар, Тлахач устремляется вперед и втискивает свое массивное тело в узкое пространство между прилавком и полками, тесно забитыми штуками мануфактуры. В то же мгновение неизвестный длинным мягким прыжком кидается вперед, и полицейский, успев заметить лишь взмах его правой руки, не успевает, однако, ни предотвратить удара, ни увернуться, потому что прилавок стесняет его движения; тела их сталкиваются, и вдруг левое плечо Тлахача пронзает жгучая боль. Он сипло вскрикивает, роняет свой фонарик, тот летит куда-то под полку, и они остаются в темноте, лишь слегка разбавленной светом, пробившимся с улицы.
Обморочная слабость пытается накинуть на шею Тлахачу свою петлю, в голове мелькает мысль, что ему так и не удалось уйти от бандитского ножа, хотя он столько раз шутя выбивал, вырывал или выкручивал их из самых разных рук. Все это происходит в долю секунды, однако слишком короткую для того, чтобы тот, другой, успел ею воспользоваться. Полицейский резко поворачивается и прижимает неизвестного своим могучим брюхом к полкам как раз в ту минуту, когда тот уже протискивается совсем близко к дверям. Тлахач мгновенно пускает в ход дубинку и достает до его затылка. Человек этот значительно ниже его ростом, и Тлахач, ухватив его за ворот пальто, привычным движением, натренированным во время улаживания трактирных ссор, напрягая последние силы, брошенные в атаку на обморочную пелену, поднимает и встряхивает его в припадке страшной, ярости, распаляемой жгучей болью в левом плече, голова человека стукается о край полки, и он, обмякнув, повисает в его руке, как мокрая тряпка.
В этот момент за спиной Тлахача раздается скрип дверей, ведущих из лавки в дом Гаразима, щелкает выключатель, из лампы под потолком вырывается свет, открывая наконец Тлахачу лицо пойманного злоумышленника. Ба, да ведь это тот самый картежник, та крыса, что несколько дней назад подлизывалась к нему, пытаясь влезть в душу и завести дружбу, тот самый Карличек Никл. Мало тебе обдирать Пепека Дастыха, захотелось урвать кусок пожирнее? Ну что ж, ты свое получил, да так, что до самой смерти не забудешь, — Тлахач уже чувствует себя прокурором и всем составом суда с присяжными заседателями.
К Тлахачу обращаются взволнованные голоса, но он их не слышит. Он волочит свой бездыханный трофей в правой, все еще вытянутой вперед руке, но, добравшись до дверей, понимает, что у него хватит сил лишь чтобы спуститься по ступенькам на тротуар. Его левый рукав полон теплой влаги, она течет по ладони и капает с пальцев на землю. Но горстке людей, полуодетых, перепуганных и встрепанных, которые сбежались к Гаразимовой лавке, Тлахач кажется воплощением бдительного и неумолимого закона. Волнение охватывает кучку людей, женщины взвизгивают. Ведь кровь ручейком бежит с левой руки полицейского, а человек в его правой руке, — о боже, да ведь он всем известен, — выглядит просто мертвецом.
Тлахач понимает, что сделал все, что мог, — еще несколько шагов, и он рухнет на землю вместе со своей ношей. Он опускает Никла на ступеньки и гудит.
— Эй, кто-нибудь, подержите его и принесите мне напиться.
А так как преступник лежит без движения и неизвестно, придет ли в себя, находится не одна пара услужливых рук, и прежде всего это, конечно, Еник Гаразим, пробравшийся за спиной полицейского и имеющий на пленника нечто вроде права собственности. Он поспешно прячет в карман какой-то небольшой черный предмет, металлически блеснувший в свете фонаря, и склоняется над безжизненным телом, лежащим на ступеньках.
— Что с ним?
— Приложился башкой об полку, — произносит полицейский медленно и трудно. — Вы его подержите за ворот, он сейчас очухается.
— У вас кровь.
— Он меня ножом пырнул, где-нибудь под прилавком валяется.
Тлахач хватается за стену, с ворчанием отказывается от протянутых к нему рук и тяжело опускается на верхнюю ступеньку рядом со своим пленником. Ощутив под своим задом нечто выпуклое и твердое, он шарит здоровой правой рукой и вытаскивает один из тех огромных замков, открыв который, положил начало событиям нынешней ночи. Он взвешивает замок на ладони и с мрачным отвращением ко всему, что за последние часы пережил, глядит на него. Потом поворачивается, бросает взгляд на двери лавки, в которых восклицательным знаком торчит старший Гаразим, и заявляет:
— Это были не замки, это было искушение. Я тридцать лет ждал, когда они наконец кого-нибудь совратят.
Ночь растаяла в рассвете, и, когда женщины начали собираться около зеленных лавок перед трактиром «У лошадки», о героизме Тлахача было уже известно всей Бытни. Возбуждение все еще сотрясало город, ибо более десяти лет здесь не случалось ничего подобного. «Вы слыхали? Если б не наш Тлахач, этот скупердяй Гаразим распростился бы со своими тысячами, а в кассе, говорят, их было около тридцати. Но Тлахач-то, братцы, каков. Наш Тлахач парень что надо, честняга и храбрец, второго такого во всей округе не сыщешь».
И граждане хвалятся друг перед другом подвигами Тлахача.
— А вы помните, как однажды он схватил вооруженного взломщика сейфов?
В свете этих подвигов героическая личность Тлахача достигает легендарного величия.
А Тлахач в это время лежит в своей комнатушке в доме экспедитора Корца, что по дороге к вокзалу, и думает бог знает о чем. От потери крови он ослабел, возможно, у него поднялась температура, в голове шумит, он то и дело впадает в полудремоту и вновь и вновь видит перед собой сегодняшнюю ночь. Он все блуждает по бытеньским улицам и слышит за спиной шаги, но напрасно оборачивается, чтоб увидеть, кто это крадется следом; все ловит вора, но каждый раз, когда уже держит его, вдруг обнаруживает, что это тот самый мерзкий хорек Квис из дома на Костельной улице. Тлахач думает о нем больше, чем о человеке, который пырнул его ножом. Карличек Никл остается в памяти полицейского лишь как плевел, который хотел притвориться полновесным зерном, и Тлахач очень удивился бы, если б кто-нибудь сказал, что исчезновение эдакого человеческого ничтожества, которого и настоящим-то вором не назовешь и который в Бытни впервые попробовал работать на собственный страх и риск, может иметь какие-нибудь последствия и отразиться на судьбе других людей. И тем не менее Карличек Никл уже находится в предварительном заключении в Худейёвицах, куда его отвезли жандармы, и его отсутствие будоражит Бытень куда больше, нежели его драматический арест.
Единственный, кто, видимо, не знает о ночном происшествии, это помещик Дастых. Он не проснулся во время ночного переполоха, хотя все происходило совсем рядом с его домом. С той поры как он стал настойчиво добиваться своего, он все более отходит от семьи, в которой, впрочем, всегда чувствовал себя чужаком. А сейчас даже и спит уже в помещении, которое называется кабинетом и окна которого выходят во двор. К завтраку он вышел в праздничном платье, что у всех сидящих за столом отбило охоту сообщать ему новость, важность которой тут же затмили свои собственные заботы. Праздничный наряд в этот будний день означает, что помещик собирается в Худейёвице, а эти поездки пробуждают в членах семьи недобрые предчувствия и подозрения. Нетрудно догадаться, зачем он туда таскается после неудавшейся попытки достать деньги под залог в местной кассе, но даже Элеоноре, которая ездила туда, не удалось выяснить, какому процентщику отдает свое родовое имение Пепек за понюшку табака.
Первое сообщение о ночном происшествии дошло до Пепека, когда он выходил из дому. У ворот, с парой коней и плугом на телеге, стоял старый Балхан, собираясь открыть ворота и ехать в поле. Увидав проходящего мимо Дастыха, он, весело попыхивая трубкой и выпуская дым уголком рта, начал:
— Хозяин, хозяин, говолят нынче ночью хотели Галазима обокласть!
Помещик остановился, и в его глазах блеснул интерес, щеки дрогнули, словно в улыбке, потому что он не выносил Гаразима. А особенно возненавидел с тех пор, когда тщетно пытался взять у него денег в долг. Однако в эту минуту Дастыху не суждено было ничего узнать. Как обычно, прежде чем уйти из дому, он завел и пустил в кабинете часы, и кукушка как раз в этот момент подняла крик. При первом «ку-ку» старик пригнулся к земле, заткнув руками уши, помещик удовлетворенно хохотнул и вышел со двора через боковую калитку.
Возвратился он в Бытень вскоре после полудня, в настроении веселом и воинственном, подогретом несколькими рюмками коньяку, которые он выпил в худейёвицком привокзальном ресторане, и с бумажником, вследствие удачно завершенной сделки набитым тысячекроновыми купюрами. Двенадцать из ста. Но проценты не имеют никакого значения для человека, который абсолютно уверен, что хоть завтра сможет расплатиться.
Сдвинув шляпу на затылок, он широко шагает по площади, и если в этот час на улице кто-нибудь есть, они улыбаются ему вслед и понимающе перемигиваются. Пепек направляется домой, но посреди площади вдруг меняет направление и сворачивает в сквер к мохновскому фонтану. Однако не обнаруживает здесь того, кого ожидал увидеть, и это приводит его в замешательство. Такой, казалось бы, пустяк, но и этого довольно, чтобы мысли его, выбитые из седла, стали кидаться из стороны в сторону, волоча его за собой, словно напуганный конь. Дастых стоит и раскачивается, видимо, позабыв все, что собирался делать, как сюда попал и где находится. Трехструйная песнь фонтана тянется к нему, хватает своими щупальцами. Он слышит грохот, который, все усиливаясь, переходит в гул, несется в нем навстречу друг другу с двух сторон, с каждым ударом сердца все стремительней и неудержимей. О боже, неужели тот миг настал? Он разводит руки в стороны и раскрывает рот, чтобы закричать. Но, видимо, этот резкий жест и глубокий вдох приводят его в чувство, взгляду удается пробиться сквозь завихрения красных и желтых кругов в реальный и знакомый мир. Помещик делает выдох, и обильно брызнувшая слюна увлажняет его высохшие губы. Он сплевывает в водоем фонтана и, слегка пошатываясь, выходит на пустую площадь.
Гипсовая конская голова в центре арки над воротами, оповещающая весь свет, что Дастыхи искони были любителями лошадей, выкатывает на него бельма глаз, смытых дождями. Помещик сконфужен, он собирается обнажить голову, но, дотронувшись до шляпы, снова приходит в себя, вздрагивает и поспешно входит во двор.
Полуденная тишина здесь совсем иная, чем сонная тишина, затопившая площадь. Солнце еще в состоянии нагреть побеленные стены, и горячая пелена покрывает утрамбованную землю. Из распахнутых окон кухни слышен звон посуды, над стайкой кур, роющихся под навесом возле сараев, поднимается и опускается многоголосая перекличка петухов, из хлева доносится ритмичный звон цепей, когда скотина принимается облизывать свои бока. Помещик стоит за калиткой и с трудом переводит дыханье. Он не слышит ничего, кроме этих звуков, теперь к ним прибавилось еще любовное воркованье голубей; вокруг головы с жужжанием вьются мухи и усаживаются обратно на теплую стену, с которой он вспугнул их своим приходом… В его мозгу не раздается ни одного из подстрекательских голосов. Этот дом, о стену которого он опирается плечом, и все эти строения: кладовые, амбары, сарай, дровяник, хлев и конюшня — все это обширное пространство, которое они занимают здесь, все знакомо, и нет ни одного уголка, куда он не смог бы добраться в самой черной тьме и найти безошибочно нужный предмет. Его имение. И вдруг Дастых четко и ясно, без обычного хаоса в мыслях, понимает, что и с этим местом, и со всем, что к нему относится на широких просторах бытеньских полей, он связан так, что наверняка умрет, если вдруг придется с этим расстаться. Вся эта необъятная ширь до последней межи на полях и лугах раскрывает ему объятья, словно хочет прижать к себе в какой-то неодолимой великой тревоге.
Он не сомневается в причинах, породивших эту тревогу, и охотно ринулся бы в эти объятья, забыв обо всем, но в эту минуту что-то всколыхнулось на дне его души, и источник света снова замутился. Нет, он не может сдаться, не может отрешиться, пока не вернет своему хозяйству то, что взял у него и чего лишил.
Он тихо бредет к дверям дома, пробирается, опасаясь, что его заметят и окликнут, заведут разговор. Но дом тих, женщины ушли по своим делам, а прислуга в кухне звонит к обеду в колокола сковородок, чугунков, блюд и тарелок. Дастых, никем не замеченный, доползает до своего кабинета и старательно запирает за собой двери.
Мертвая тишина нарушается здесь лишь запинающимся ходом часов с кукушкой; в воздухе висит тяжелый дух старья. Дастых останавливает часы и кладет на овальный стол перед кушеткой туго набитый бумажник. Он глядит на него расширенными от волнения глазами, а потом начинает раздеваться. Пытается отпереть гардероб, чтобы повесить туда свое праздничное платье, но замок никак не дотягивает один оборот, сколько он ни пытается помочь ему ключом. И тогда Дастых резко рвет на себя дверцу, гардероб с громким треском распахивается, и к ногам Дастыха падает что-то тяжелое. Он вешает одежду и только потом поднимает с пола и равнодушно кладет на стол рядом с бумажником короткое охотничье ружье. Потом переодевается в старый костюм, отворяет окно, скорее для того, чтоб двор в нужное время разбудил его своими предвечерними звуками, нежели ради свежего воздуха, и опускается на кушетку, обтянутую черной клеенкой. Он хочет выспаться перед вечером, когда, — а он знает это точно, — к нему придет наконец везенье и останется с ним навсегда.
Эмануэль Квис сидит в саду за своим домом и глядит, как Нейтек и его падчерица Божена снимают с деревьев яблоки.
Квис провел беспокойную ночь, и серая мгла дремоты то и дело заслоняет от него эту пронизанную солнцем картину; мгла густеет, обволакивая мягкой ватой все, что происходит вокруг, и птичье пение исчезает в ней, словно в страшной дали; местами мгла рассеивается, иссеченная взглядами и звуками, но она снова и снова наплывает чередующимися волнами. Нельзя сказать, что Квис действительно дремлет, он сидит, как обычно, и если Нейтек или девушка бросают на него взгляд, им может показаться даже, что он внимательно следит за их работой. И Нейтек, когда бы ни встретился с ним глазами, испытывает к нему такое отвращение и злобу, что с великим удовольствием запустил бы яблоком в эту физиономию с глазами, похожими на вмерзшие в лужу ягоды терновника.
Квис чувствует эту ненависть, но пока не утруждает себя поисками причины. Тьма минувшей ночи расположилась в нем, словно большая черная кошка, и он напрасно пытается прочесть что-либо в мерцающих огнях ее звезд. Неуверенные шаги обходят его далеко стороной, отталкиваясь от центра притяжения, и тем не менее путь этих шагов становится все короче, пока наконец центробежная сила не иссякает и они не устремляются прямо к нему. Сегодня после полуночи он сел на свое место лицом к окну в ту самую минуту, когда под ним появился Тлахач. Впервые это ощущение явилось ему во всем своем могуществе, и мертвая жизнь в нем стала наливаться соками; тридцать лет безукоризненной честности Тлахача распирали его душу. Жестокое и непримиримое чувство, а по пятам за ним тащится завывающее искушение. Он жаждал видеть, как Тлахач падет, раздавленный, обливаясь кровью собственного позора. Но мог лишь принимать то, что происходит, не более. И он, Квис, тоже натыкался на непреодолимую границу, и скрытые чувства, пробужденные к жизни, владели им точно так же, как их носители. Неугасимый фонарь честности продолжал гореть в полицейском, искушение разбило в нем лишь одно стеклышко, не более, и этот глупец заткнул брешь собственным телом. Все это жило в Квисе, и он овладел им так, словно оно было делом его собственной души, ему казалось, что за эту ночь он настолько стал Тлахачем, что было несущественно, от кого будет исходить побуждение, от него ли, от Тлахача, но полицейский, не сопротивляясь, непременно станет следовать ему. Однако Квис ошибся и теперь сидит здесь в состоянии полной прострации, угасший и переполненный тлеющей злобой. Он не желает быть лишь бессильным отзвуком, дрожащим отголоском чужой песни, даже если она вызвана к жизни им самим, он хочет петь эту песню и навязать ей свой мотив против воли поющего.
Мгла редеет и рассеивается, сад опять выплывает из нее, и лицо нынешнего дня склоняется над Квисом, мягкое, приветливое, сияющее. Пряжа света и теней просачивается сквозь кроны деревьев, и узорчатая ткань расстилается по траве. Чарующий мир, но такой чужой и такой нереальный для существа, которое не научилось черпать ни радостей, ни печалей из своего сердца. Однако достаточно Квису взглянуть на Нейтека, который стоит на стремянке, торчащей среди ветвей яблони, и протягивает руку к ее плодам, как он начинает ощущать, сколь горяч этот слишком прохладный сентябрьский полдень. Ведь этот человек не просто обрывает яблоки. Каждый раз, когда прохладный овальный плод оказывается в его ладони, ее пронзает раскаленными остриями воспоминаний о прохладе и форме иного плода, к которому он потянулся однажды лунной ночью. В этом движении руки, хватающей желтые в красных прожилках яблоки, есть нечто, что привлекает внимание Квиса. Квис следит, как рука шарит между ветвями и листвой, как, достигнув плода, не обрывает его резким отторгающим движением, а обхватывает, оглаживает, прильнув, и лишь тогда освобожденный плод опускается в чашу, сотворенную из его пальцев и ладони. Это не пробуждает в нем никаких воспоминаний, лишь напряжение, и оно все возрастает. Квис так мало разбирается в садоводстве, что не понимает, насколько правильно обрывает Нейтек плоды и что страстное поклонение желанной форме совпадает с единственно правильными движениями заставить черенок оторваться от ветви, с которой его уже ничто не связывает. Однако хорьки Квисовых глаз, еще одурманенные мглой, в которой только что блуждали, взяли новый след и пошли по этому следу.
Шаг за шагом он становится все знакомей. Однажды они уже бежали по этому следу, но оставили его раньше, чем нужно, отвлеченные чем-то другим. Постойте: это так же, как и сегодня, было б саду, только золото солнца было ярче, а чернота теней гуще, тот человек замер на месте, и взгляд его медленно скользил, привлеченный каким-то определенным предметом. Все казалось простым уже тогда, но какой-то грубый окрик, будто брошенный камень, разбил зеркало, в котором начала было вырисовываться картина. Нейтек наклоняется и протягивает Божке корзину, полную яблок, и забирает у нее пустую. Девушка направляется к домику, где в кладовке укладывает яблоки на доски, устланные сеном, но Нейтек не продолжает работу, он стоит на лестнице, опершись спиной о ствол дерева, и смотрит ей вслед неподвижными стеклянными глазами, которые видят только ее одну.
Тихий смех поднимается в Квисе где-то глубоко, будто кто-то безудержно смеется и пытается задушить свой смех, прячась под пуховиком, но, более не в силах терпеть, сбрасывает пуховик, и хохот его разносится по всему свету. «Не могу, нет, не могу сделать то единственное, чего я сделать не могу. Ведь она меня любит, и я сам люблю себя ее любовью. Не могу, это единственное, чего я не могу сделать. Я разбил бы себя в ее сердце и уже более никогда и нигде себя не нашел. Но если б я отважился на такое, моя жизнь была бы долгой и богатой, как никогда».
— Эй, вы! — кричит Квис, и голос его звучит, словно сдавленное карканье вороны, попавшей головой в петлю силка.
Нейтек вздрагивает и, покачнувшись, чуть не падает с лестницы.
— Чего вам?
Квис направляется к нему медленными семенящими шажками, укутанный в свой плащ, ибо дни уже не настолько теплы, чтобы сидеть в саду в одном сюртуке. Он отталкивается от дороги своей тростью, но, подойдя к стремянке, поднимает трость и упирает в носок Нейтекова башмака.
Нейтек, который тем временем достал из кармана сигарету и закурил, хмуро встречает его взгляд. Ну что ж, хмурься не хмурься, злись сколько хочешь, но, встретившись с этими глазами, где зрачки кажутся черными дырами посреди белка, он ощущает нечто похожее на головокружение или страх.
— Ведь она вам не дочь, — говорит Квис и отстукивает каждое слово ударом палки по его грязному башмаку.
Работник задерживает дыхание, но так как это случилось в тот момент, когда он затянулся сигаретой, голова у него кружится, ему приходится ухватиться правой рукой за ветку, и дым вырывается из его груди приступом кашля.
— Что вы хотите этим сказать? — откашлявшись, спрашивает он хрипло, и покрасневшие глаза его едва не вылезают из орбит.
— Только то, что сказал, — отвечает Квис преувеличенно четко. — Она вам не дочь, — повторяет он.
И возвращается обратно к своей скамеечке.
В дверях, ведущих из кухоньки в сад, появляется Божка. Нейтек отшвыривает недокуренную сигарету в траву, поднимается на две перекладины выше, и верхняя половина его тела исчезает в кроне дерева. Девушка чувствует, что, пока она в кладовой укладывала яблоки, в атмосфере сада что-то изменилось. Она догадывается, что могло произойти между этими двумя, бросает робкий взгляд на Квиса и видит улыбку, которая не означает ничего иного, нежели похвалу ее красоте. Вся вспыхнув от внезапного страха и смущенья, она подходит к молодой яблоньке, ветки которой изогнулись под тяжестью крупных плодов, и принимается обрывать яблоки с тех ветвей, до которых может дотянуться. Она уже собралась было опустить в корзину, стоящую у ее ног, крупное яблоко, зеленоватая с желтизной кожа которого обрызгана большими красными каплями, как Эмануэль Квис крикнул ей:
— Отведайте его.
Божка, вздрогнув, испуганно оглядывается на дерево, в кроне которого теперь скрылся уже весь Нейтек, и смущенно смеется:
— Жалко!
— Нет, нет, беритесь за него немедленно. Я хочу убедиться, что оно вам по вкусу.
В кроне дерева за Божкиной спиной ветви раздвигаются, между ними показывается голова Нейтека. Девушка, даже не оглянувшись, чувствует на себе его напряженный взгляд. Мороз пробегает по ее телу, она подносит яблоко ко рту и вгрызается в него своими крепкими белыми зубами.
— Вкусно? — спрашивает Квис и, когда девушка кивает головой, добавляет: — А как прекрасно подходит оно к вашим губам.
Квис с улыбкой поднимается, ветви яблони снова смыкаются, словно челюсти, и поглощают голову Нейтека. Квис идет к дому медленным механическим шагом, Божка перестает грызть яблоко и глядит ему вслед, и он кажется ей еще более иззябшим и одиноким, чем обычно, шаги его слишком мелки, и палкой он постукивает перед собой, словно слепец, отыскивающий дорогу. Ей хочется кинуться следом, поддержать его под руку и перелить в него избыток своей силы и молодости, приносящей ей одни лишь мученья.
Если б она только знала! Квис действительно едва разбирает дорогу, темнота снова заливает его глаза волнами, все более густыми и тяжелыми. Нейткова, которая уже пришла в себя настолько, что может делать работу полегче и моет сейчас в кухне посуду, отворяет ему двери. Он проходит мимо, словно не видит ее или не узнает. В комнате, где он обычно ест, Квис опускается в кресло возле окна, даже не сняв плаща и шляпы.
Пять звучных ударов вылетают из часов на ратуше и долго кружат над Бытенью. Но в Квисе они звучат дольше, звучат, словно удары гонга, открывающие представление. Он бледен, губы его дрожат, а в зрачках, черных дырах посредине белков, горячечным блеском горит темнота. Либуше, ты слышишь? Она приближается. Тише, к ним приходит жизнь. И это страшно.
Эхо пяти ударов еще парило над бытеньскими крышами, будто стая голубей, рассеянная испугом, когда Дастых очнулся от своего тяжелого послеполуденного сна. Куртка взмокла от пота, и на лбу выступили тяжелые капли, он широко раскрывает глаза, отчаянно пробиваясь в реальность и пытаясь понять, где же он, собственно, находится. Он слышит удаляющиеся голоса, но не различает слов, не способен вспомнить ни одного слова из тех, что сыпались на него только что, как раз в тот момент, когда он пробуждался от сна.
Дастых смотрит на часы с кукушкой; их маятник неподвижно висит между цепочками, отягощенными чугунными гирями. Но он почему-то слышит их быстрые, страшные шаги. Это всего лишь сон. Но шаги и голоса еще звучат, удаляясь и слабея. Пот на нем высыхает, и его начинает трясти от холода; он отирает лоб тыльной стороной ладони и ерошит свои влажные, всклокоченные волосы всеми десятью пальцами.
От площади близится грохот колес по мостовой и цоканье подков, ворота скрипят, и телега весело устремляется во двор. Высокое протяжное ржание, поднявшись, будто звук трубы, внезапно обрывается. Лошадь отфыркивается. Это кобыла, что ходит левой в упряжке, радуясь, оповещает о своем возвращении домой. Он узнает ее по голосу — а еще говорят, будто он не хозяин. Сон высушил рот, от сухости дерет язык и небо, и нет слюны, которая увлажнила бы его пересохшую глотку. Дастых поднимается и вылавливает из-за шторы и высоких штабелей книг бутылку коньяку, опорожненную на три четверти. Кадык на горле напряжен от того, что голова закинута назад, он дважды опускается, соскользнув под воротник, и снова поднимается вверх; помещик издает сиплый вздох и ставит бутылку на стол. И сразу же рот его наполняется слюной, он не успевает сглатывать ее, в желудке вспыхивает огонь и гонит по жилам пламя, языки которого взметаются все выше и вот уже достигают мозга и бередят то, что в нем едва тлело и передвигалось тяжко и смятенно. Помещик вспоминает все, что предшествовало его сну, и все, что он задумал; теперь он станет действовать решительно и без смущения. Он поднимает опустившиеся чуть не до пола гири, щелкает пальцем по маятнику и берет со стола тугой бумажник. Он сжимает и ласкает его в своих сильных пальцах, словно не может насытиться его неподатливой округлостью.
Мадемуазель Элеонора Дастыхова стоит на высоком пороге перед дверьми и отчитывает прислугу, которой более всего хотелось бы очутиться подальше от ее неумолимых слов и глаз. Помещик, колеблясь, останавливается в коридоре, но коньяк обладает достаточной силой, чтоб гнать его навстречу любому препятствию. Дастых пытается проскользнуть, не поздоровавшись с сестрой. Мадемуазель Элеонора при звуке его шагов поворачивается, и служанка, воспользовавшись этим обстоятельством, начинает поспешно отступать к хлеву. Элеонора дает ей скрыться и обращает все свое внимание на брата.
— Пепек, мне надо с тобой поговорить.
Повернувшись одним плечом к сестре, а другим в направлении своей цели, помещик хватается рукой за кадык, словно желая помочь горлу, вдруг сдавленному спазмой, но потом устремляет на Элеонору пьяный взгляд, горящий и смелый.
— Мне сейчас недосуг, — отвечает он хрипло и направляется к калитке.
— Пепек! — хлещет его голос сестры.
Плечи Дастыха передергиваются, шаг сбивается, но помещик резко выравнивает его и продолжает идти вперед.
Он, собственно, не так уж и спешит, стрелкам курантов еще долго ковыряться, пока они нагребут тот час, когда он сможет наконец усесться за карточный стол. Просто беспокойство подгоняет его, он хочет обеспечить себя партнерами на сегодняшний вечер, а особенно заполучить того самого, главного среди них.
Хозяин погребка «Под ратушей» спит на кушетке в маленькой комнатушке за кухней, где вечером тесная компания, не нуждающаяся в советчиках, собирается обычно для игры в карты. Помещик, не задерживаясь, проходит прямо к нему. Этот храпящий плут, который спит тут, словно невинный младенец, и отдувается так, что сотрясаются и топорщатся усы, узнав визитера, одним махом преодолевает ров недовольства столь грубым пробуждением. Его глаза, покрасневшие от сна, краснеют еще больше, когда Дастых взмахивает перед ним бумажником, разбухшим от тысячных ассигнаций, и требует, чтобы ему были обеспечены партнеры на сегодняшний вечер. Разве Карличек Никл не был гвоздем подготовленной им программы и разве не делил с ним трактирщик барыши, добытые ловкими пальцами шулера? Какого черта этому дураку взбрело в голову испытывать счастье у Гаразима? Мало ему было этого олуха, что ли? Ведь карманы Дастыха еще не оскудели! И глаза трактирщика наливаются кровью неудовлетворенной алчности, потому что на сегодняшней игре придется поставить крест и содержимое помещичьего бумажника на сей раз ускользнет из его рук.
Ему не приходится насиловать себя, изображая сожаление, когда он сообщает Дастыху то, что еще не дошло до его ушей. Зато новость приходится повторить несколько раз и снова все объяснять, пока тот начинает постигать случившееся во всем объеме. Весьма возможно, это сообщение потрясло Пепека Дастыха не меньше, чем потрясла бы весть о том, что у него только что скончалась жена. Дастых оцепенел, глаза его остекленели. Трактирщика охватил ужас.
— Ну-ну, Пепек, какого черта ты так переживаешь. Не пройдет и недели, как я подберу тебе новых партнеров, да каких!
Но это слабое утешение, и оно не в силах разогнать тучи, собирающиеся в душе помещика.
— Других я не желаю. Мне нужен именно он, потому что я должен обыграть его. Для того и деньги достал.
Трактирщик, привыкший общаться с пьянчугами и соглашаться с их сумасбродными затеями и речами, смущен этим отчаянным бунтом с виду трезвого человека против реальности, очевидной и ясной, как белый день. Пускай про Пепека говорят что угодно, но всякая дурость должна иметь свой предел.
— Где я тебе его возьму, — рявкает трактирщик бешено. — Бежать и вытащить его из кутузки?
Ему и в голову не пришло, он и предположить не мог, что в своей короткой речи обронил слово, переполнившее чашу ярости помещика. Пепек поднялся, дрожащей рукой вернул бумажник на прежнее место и, пошатываясь, вышел за дверь.
— Я его найду, — бросил он с порога.
Председатель районного суда уже закончил сегодняшнюю работу и предается мечтам и рассуждениям, в еретичности которых он отдает себе полный отчет, но, несмотря на это, не противится им, когда Пепек без доклада врывается в его кабинет. Помещик очутился перед ним неожиданно, словно возникнув из его мыслей, и судье необходимо приложить усилие, чтобы прийти в себя, пока брат подходит к его столу. Судья быстро снимает очки и поднимается, так как не ждет от этого визита ничего хорошего. Он глядит на брата, прищурив глаза, отчего на переносице образуется глубокая складка, и резко спрашивает:
— Кто тебя сюда впустил?
Его вопрос не достигает сознания помещика, обуреваемого сумасшедшим роем идей, удравших от своего стража.
— Почему ты его арестовал?
Судья растерян, он лихорадочно вспоминает и прикидывает в уме, пытаясь понять, чего хочет брат, и по старой привычке практика, привыкшего читать на лицах то, чего не находит в словах, снова надевает очки. Лицо брата, искаженное гневом, напряжено и озарено светом более мощного и страшного пламени, чем простое раздражение.
— Ты подстроил все это, чтобы не дать мне выиграть. Ты и твой дед.
Пепек драматическим жестом нацеливает свой толстый, корявый от работы указательный палец брату в грудь:
— Ему незачем было воровать. Это ты его подбил.
Наконец судья начинает понимать, в чем дело, и его сотрясает леденящее душу ощущение, что в бессмысленном обвинении брата есть доля правды. Это происходит, видимо, от возникшего вдруг воспоминания о том дне, когда он сидел, как и всегда, на своем месте в трактире «У лошадки», обедал и, как обычно, сдержанно беседовал с сотрапезниками, игнорируя при этом игрока, который потягивал водку у стойки бара. Разговор перешел на скверную привычку Гаразима оставлять всю выручку за несколько дней в нелепом сейфе в лавке, и судья высказал недоумение, отчего не нашелся еще предприимчивый человек, который бы проучил торговца. Человек у стойки повернулся спиной к залу, и в эту минуту символическая труба на крыше, видимо, сама по себе пришла в движение. Нет сомнения, что судья в этой истории не повинен. Не мог же он внушить этому человеку подобную мысль или предположить, что тот ухватился за его слова. Впрочем, ничего такого ему и в голову не пришло. Даже если его заподозрили в чем-то, мог ли он предвидеть все последствия поступка этого ничтожества? Ах нет, дела творятся сами но себе, даже если мы в них не вмешиваемся, и вина того, бездеятельно выжидающего, больше всего в том, что он им никак не препятствует.
Мысли судьи проносятся по своей орбите с быстротой молнии, потому что Пепек не дает им ни плестись, ни прощупывать дорогу. Он все изрыгает свои обвинения, нацелив указательный палец в грудь брата, словно колышек для затягивания свясла на снопе.
— Ты упрятал его в тюрьму, чтобы я не мог с ним играть! Но ты его выпустишь или я открою правду всему городу!
Судья, конечно, рад бы избежать скандала, но он не может решить, насколько состояние Пепека достигло предела для осуществления долголетней мечты его, судьи, о справедливости. Он вспоминает, что в детстве всегда использовал превосходство над младшим братом.
— Убери руку! — приказывает он. — И слушай, что я скажу.
Пепек пугается, опускает руку вдоль тела и делает шаг назад. Судья с трудом подавляет усмешку удовлетворения.
— Твоего негодяя здесь нету. Взлом и покушение на убийство не входят в компетенцию районных судов. Жандармы увезли его в Худейёвице, и там ему воздадут по заслугам.
Глаза Пепека на некоторое время утрачивают слишком яркий блеск, это рассудок пытается переварить то, что ему сейчас подбросили, но тут же вспыхивают еще ярче.
— Я найду его, куда б ты его ни упрятал! — кричит Пепек хрипло.
Тень печали и смятения падает на душу судьи. Быть может, торжество справедливости совсем близко, но лик ее столь дик и страшен, что судья не узнает ее. Надо спокойно все взвесить. Будь что будет, он не смеет шевельнуть даже пальцем, чтобы помочь ей, справедливость должна действовать сама, по своему усмотрению, усмотрению обманутого права, которое опять взяло слово, все должно решаться само собой, даже если результат будет ужасен.
— Не заносись, Пепек, — говорит он строго, — постарайся вести себя разумно.
Судья чуть наклоняет голову, чтоб еще и взглядом подчеркнуть значимость своих слов, однако блеск очков, при помощи которых он столько лет скрывал свои глаза, когда ему это было выгодно, почему-то именно в этот момент предает его и выкидывает с ним шутку, — впечатления, произведенного ею на Пепека, судья не забудет до самой смерти. Солнечный луч, отраженный приоткрытым окном, освещает половину его головы и, оставляя вторую в тени, вытягивает его физиономию, делая ее у́же и длиннее. И в довершение всего левое стекло очков преломляет луч под таким углом, что весь глаз превращается в одно огромное бельмо без зрачка. Это сходство, рожденное долей секунды лишь для того, чтобы тут же исчезнуть, вызывает в больном воображении помещика неожиданную ассоциацию.
Он опять поднимает руку с вытянутым указательным пальцем, имеющим цвет и форму моркови, но теперь нацеливает его уже не в грудь судьи, а выше. Кадык прыгает под натянутой кожей его обветренной шеи, лицо наливается кровью, рот судорожно искривляется, из глотки вырывается громкий хриплый хохот.
— Лошадиная голова! — кричит помещик, захлебываясь своим жутким весельем. — Лошадиная голова!
Первоначальный ужас и испуг судьи быстро переходят в глухую вспышку ярости.
— Замолчи, сумасшедший, — кричит он, — или я велю тебя вывести.
Помещик пугается, смех его оборвался, но какое-то время еще клокочет где-то в бронхах, так как судья уже снял очки, и помещик не знает, куда укрыться от его обнажившегося вдруг взгляда. Пепек поворачивается и выскакивает за дверь.
Отзвуки его крика и хохота долго еще слышатся здесь и после его ухода, и судья борется с желанием заткнуть уши. Судья в тяжелом раздумье подходит к окну. Что-то надо предпринять. Это, без сомнения, его долг, дело зашло слишком далеко, а сестра и невестка наверняка все еще надеются на его помощь. Но судья знает, что не сможет решиться ни на какой шаг, кроме пассивного выжидания, что не найдет в себе ни воли, ни желания помешать трубе сползать все ниже и ниже, чтобы в конце концов рухнуть с крыши вниз. Разве не ждал он этого более половины своей жизни?
Он видит, как брат сошел с тротуара и побрел наискосок через площадь к дому; плечи его сотрясаются, несомненно, он опять хохочет, об этом можно судить и но взглядам встречных, которые останавливаются и глядят ему вслед. Путь помещика пересекает сквер, и тут, прежде чем вступить в него, Дастых оборачивается, нацеливает свой страшный палец на окно суда и орет на всю площадь:
— Лошадиная голова!
Площадь оцепенела, все, кто находится здесь, застывают на своих местах, замерев на полушаге, а те, кто видит Пепека, поднимают взгляд по направлению его пальца. Судья отступает и скрывается в простенке между окнами, спрятавшись от любопытных, он остается невидимым и наблюдает за происходящим на улице. Люди приходят в себя, их языки принимаются за работу.
— Слыхали? Это Пепек Дастых орет. Погодите, он сейчас выйдет из сквера. Вы только посмотрите, как он хохочет, того и гляди, шляпа свалится с головы. Здорово, видать, его прихватило.
Помещик продолжает свой путь, трясясь от смеха и не обращая внимания на провожающие его взгляды. Он доходит до калитки имения, но, прежде чем исчезнуть за ней, снимает шляпу и низко кланяется лошадиной голове над воротами.
Ни во дворе, ни в доме никто не имеет представления о только что происшедшем на площади. Никто не явился сюда с известием. Им-то что за дело? А тот единственный, кому надлежало бы это сделать, торчит у окна своего кабинета и напряженно думает. Поведение помещика меняется, едва за ним захлопывается калитка; надвинув на глаза шляпу, он пробирается вдоль стены, стараясь, как обычно, остаться незамеченным. Все работники на поле, и лишь в глубине двора, возле сараев, старый Балхан, окутанный облаком пыли, провеивает зерно решетом столь огромным, что сам мог бы в нем уместиться. Жена и сестра помещика сидят в столовой и, услыхав шаги Дастыха в коридоре, принимают его возвращение к сведению лишь в той степени, насколько оно не выходит за рамки неукоснительной заботы о том, достал ли Пепек в Худейёвицах деньги, и у кого.
Часы с кукушкой начинают хрипеть в тот самый момент, когда Пепек переступает порог своего кабинета, дверцы часов разлетаются, деревянная птичка выскакивает и оглушительно звонким голосом возвещает полночь, а может быть, полдень, хотя сейчас всего лишь шестой час. Старый Балхан во дворе бросает решето и опускается на землю, зажав уши руками, а здесь, в кабинете, Дастых с улыбкой слушает сумасшедший птичий крик, потому что теперь ему все равно, идут часы или стоят. В какое-то неуловимое мгновенье, именно так, как помещик себе это всегда представлял, время пришло в движение, видимо, это случилось в ту минуту, когда хозяин погребка «Под ратушей» произнес слово «суд», нескончаемые составы секунд ринулись с противоположных станций и помчались навстречу друг другу по той единственной колее, которая отпущена времени, движется ли оно в эту сторону или противоположную, они помчались с грохотом и ревом, было это и страшно, и весело, как любая головокружительная скорость, стрелка барометра жизни пульсировала на черте последнего деления своего циферблата, и в помещике пузырился смех, пробиваясь сквозь скорлупку земли, словно горячий источник. Катастрофа произошла, когда на него с физиономии брата глянуло лошадиное око, лишенное зрачка; иссохшая оболочка того пузыря, которую тащил поезд, мчащийся из будущего, лопнула, струя смеха пробила себе путь, и голоса, кружащие и смятенно блуждающие извилинами Дастыхова мозга, соединившись, выкрикивали ясные и отчетливые слова.
Помещик усмехается, вспоминая, как всегда боялся момента катастрофы, а она, как это ни странно, принесла ему облегчение и уверенность в себе.
Голоса властно отпугнули все сомнения и тоску. Теперь он знает, что делать, чтоб выиграть спор, завещанный ему дедом по материнской линии. Достаточно уничтожить конскую голову и вызволить своего партнера из заточения, куда она его ввергла. А часы пусть идут, пускай себе тикают, как им угодно, отсчитывают и сообщают время, которого уже нет. Теперь они не более, чем игрушка, увеселяющая слух и помогающая коротать досуг.
До женщин в столовой снова доносятся с лестницы шаги помещика, они почти не замечают этого, так бродит он по дому и по двору, пока не настанет пора засесть в трактире за карты. К ним долетает и скрип отворяемых ворот. Удивившись, что не слыхали, как проехала телега, они быстро забывают об этом и углубляются в свои заботы. Единственный человек, который видит все, что проделывает хозяин, и с изумлением следит за его поступками, это старый Балхан. Он бросает решето на кучу провеянного зерна, выбирается из облаков пыли и протирает глаза, чтоб лучше разглядеть, что такое хозяин тащит в конюшню и зачем отворял ворота. Старик взволнованно попыхивает трубкой, выпуская дым уголком рта, — ему кажется, будто помещик несет ружье.
Изумление Балхана достигает наивысшей степени, когда он видит, что хозяин, пригнувшись, выезжает из конюшни верхом на Луцке, зловредной шельме, буланой кобыле, которая всегда норовит куснуть всякого, кто ее запрягает. Хозяин сидит на ней верхом, не набросив даже попоны, держит недоуздок одной рукой, а в другой, — у деда чуть не вываливается трубка из беззубых десен, — ей-богу, у него ружье. Луцка, почуяв свободу, идет боком и пытается взбрыкнуть, но помещик, служивший в молодости в драгунах, направляет ее уздой и сжимает коленями.
— Тёлт побели, хозяин, — бормочет дед растерянно, — что будете стлелять?
Помещик, не оборачиваясь, ударяет кобылу каблуками и выезжает из ворот.
Судья стоит на том же месте у окна, когда этот безумный наездник на танцующей и вскидывающейся на дыбы лошади появляется на площади. Его появление прохожие встречают криками, но вихрь страха, закружив по площади, сметает их, ружье в руке всадника повергло всех в ужас, люди укрываются за крепостными валами дверей своих домов, выглядывая оттуда, так как любопытство их не удовлетворено, ведь пока еще ничего серьезного не произошло.
Окно, у которого стоит судья, захлопнуто, но другое, за его спиной, осталось полуоткрытым, и в него проникают звуки, дополняющие цепь видений, пришедших словно из сна и кажущихся неправдоподобными в столь ярком свете солнечного дня.
Всадник борется с конем, который старается сбросить с себя непривычное бремя. Зеленая соломенная шляпа уже погибла под Луцкиными задними копытами, но схватка с упрямой кобылой только распаляет помещика и зажигает в его крови молодецкое буйство. Он поднимает ружье высоко над головой и пытается улюлюкиуть, как это делают батраки, въезжая на лошадях в воду, когда собираются их купать. Но у него вырывается лишь хриплый взвизг, и эхо долго перекатывает его ледяными волнами по нервам всех, кто его услыхал.
Судья провожает брата нетерпеливым пристальным взглядом: так ли выглядит конец спора, что начат ими двумя? Если это окончательный приговор, то нет сомнений в том, кто осужден. Но не забыто ли его, судьи, право первородства?
В распахнутых настежь воротах усадьбы появляется мадемуазель Элеонора, и судья недовольно хмурится. Что ей здесь надо? Она не имеет права вмешиваться в действо, приведенное в движение собственной тяжестью, чтобы решить то, что не дано было решить никому из них.
Лени, решительная и отважная, какими бывают те, кому нечего терять, повелительным жестом указывает на землю перед собой, и ее голос, еще более твердый и неумолимый, чем обычно, отчетливо разносится по площади.
— Пепек, слезь немедленно и ступай домой.
Но ни ее вид, ни холодный и насмешливый голос, которого до сих пор боялись оба брата, на сей раз не в состоянии умерить воинственность всадника.
— Лени, — рычит он хрипло, — я убью лошадиную голову и выиграю тяжбу. Я никогда больше не буду проигрывать. Никогда. Смотри!
И хотя Луцка не перестает пританцовывать, бить копытами и кидаться из стороны в сторону, помещик, стиснув коленями ее бока, поворачивает кобылу к воротам и, тут же вскинув обеими руками винтовку, стреляет. Площадь вздрагивает от выстрела, и гулкий отголосок его принимается гулять, громыхая, между домами, словно заблудившийся гром, и, прежде чем раздробиться и исчезнуть, эхо успевает еще поиграть с ним и превратить его в стаю лающих и завывающих псов. Пуля, отбив у гипсовой головы над воротами кусок ноздри, швыряет ее к ногам мадемуазель Элеоноры, но она, не отступив ни на шаг и не подняв над головой рук в защиту, не издает ни звука, хотя не знает, куда целился Пепек.
Луцка, испуганная выстрелом, мчится вниз по отлогому спуску площади к трактиру «У лошадки», где стоит грузовик, полный пивных бочек. Кобыла огибает его и сворачивает направо к ратуше. Она до сих пор не избавилась от своего седока, помещик, хрипло покрикивая и размахивая винтовкой над головой, все еще держится на ее широкой спине. Более того, снова овладев недоуздком, он приостанавливает ее неукротимый бег, вступает в короткую схватку и ведет, перепуганную, укрощенную и дрожащую, вокруг сквера к зданию суда.
Площадь пустая, нигде ни души, его некому остановить. Лишь под аркой ворот дастыховской усадьбы неподвижно стоит мадемуазель Элеонора.
— Лошадиная голова, где ты? — орет Пепек. — Я разобью тебя на куски!
Наверху, вон за тем окном, сверкает глаз, пустое бельмо без зрачка. Пепек отводит затвор, чтобы выбросить стреляную гильзу, солдат в нем еще не умер, не захлебнулся в прибое волн, захлестывающих его мозг, на этот раз Пепек целится тщательно, потому что Луцка под ним на миг угомонилась, и стреляет еще раз.
Все это время судья стоял неподвижно, он видел, что брат целится в него, и кто знает, быть может, подсознательно повернулся к нему грудью. Он не может и не смеет вести себя иначе. Если тяжба должна быть решена ценой гибели их обоих, так тому и быть. Именно сейчас поднимается председатель верховного трибунала, надевает берет и готовится вынести окончательный, не подлежащий обжалованию приговор.
Оконное стекло над головой судьи лопнуло и разлетелось вдребезги, пуля, с жалобным свистом задев потолок, ударяется в стену позади судьи. И в эту минуту в судье что-то обрывается. Мечта об абсолютной справедливости рассыпается на мелкие части, как разбившееся вдребезги оконное стекло, а стоявший у окна неутомимый сутяга, преследуемый призраком неоконченного спора и нарушенного права первородства, повергается с пробитым сердцем.
В мгновение более короткое, нежели сама эта смерть и этот выстрел, вызвавший ее, судья осознает, что стряслось ужасное, самое страшное, что только может произойти между людьми: брат поднял ружье на брата, чтобы убить его. Он знает, как глубоко был бы сам виновен в своей смерти и в преступлении брата. Судья уже не думает ни о чем ином, в нем восстал из мертвых Дастых, любящий человеческой любовью дело, и ясные мысли, и решительные поступки.
Судья поворачивается и спешит на улицу, не замечая перепуганных лиц в комнатах, через которые он бежит. Сердце его бьется молодо. Он уцелел, чтоб принести исцеление Пепеку.
А на улице, перед зданием суда на неровной мостовой, широко раскинув руки, навзничь лежит помещик. Ружье валяется возле, Луцки не видать. После второго выстрела она вскинулась на дыбы и избавилась от безумного всадника. У судьи при виде этой картины стынет кровь в жилах, но он не умеряет своей торопливости. На площади появляются люди; они вылезают из своих укрытий и устремляются сюда. Судья не обращает на них внимания, он опускается на колени и, подсунув ладонь под голову Пепека, нащупывает большую шишку, но ладонь остается сухой. Судья нагибается и прижимает ухо к груди брата. Тревожно, со страхом прислушивается. Сердце Пепека бьется тихо, медленно, удары далеки друг от друга, но ритмичны.
Люди смыкаются вокруг этих двоих, несколько голосов говорят одновременно, судья не внимает им и не слышит их, он подхватывает тело брата и поднимается вместе с ним. Люди вокруг ахают от изумления. Какая нужна сила! Но судья силен силой своих лет, погибших в ненависти, и силой раскаяния. Он шагает со своей ношей медленно и тяжело, так же, как стучит сердце брата. Он минует сквер, мохновский фонтан, что без устали прядет свою трехструйную песнь о вечности, которой безразлично время, и шагает дальше, направляясь к распахнутым воротам дастыховской усадьбы. Едва ли он замечает, что кто-то шагает рядом. Это мадемуазель Элеонора.
Судья продолжает свой путь, видя перед собой лишь распахнутые ворота.
Шесть ударов на ратуше присоединяются к его шагам. Один за другим падают удары на площадь, где люди замерли и следят за этим неправдоподобным восхождением судьи к цели, к которой он стремился более половины своей жизни. Но вот часы на ратуше умолкли, и со старой святовацлавской часовни посыпался звон колокольчиков, к ним присоединился колокол собора. Судья вспоминает о старце, звонившем в колокола справедливости, и по его лицу, застывшему от напряжения, пробегает усмешка. Колокола все еще бьют, когда судья достигает порога, которого он не переступал со дня смерти отца.
— Он жив? — спрашивает в этот момент Элеонора.
И судья лишь молча кивает, потому что все его силы ушли на то, чтоб дотащить свою ношу.
Глава восьмая
ПЫЛАЮЩЕЕ ДЕРЕВО
У нас нет прямых свидетельств, которыми мы могли бы подтвердить свое повествование о том, что произошло затем в имении Дастыхов, когда советник юстиции притащил сюда своего потерявшего сознание брата. Луцку привела домой Лида. Лида, к счастью, пропустила все происшедшее, потому что бродила в полях за городом и произносила перед рябинами, тополями или березами монологи, до понимания которых, быть может, дорастет лет эдак через десять. На меже спокойно паслась кобылка, а так как между нею и девушкой была старая дружба, утвержденная многочисленными кусками сахара и ломтями хлеба, она послушно последовала за Лидой. Лида, естественно, отнеслась настороженно к тому, что Луцка, которая должна быть сейчас привязана к кормушке, гуляет одна так далеко от дома, и ее беспокойство все возрастало, по мере того как, проходя по улицам, она натыкалась на группки взволнованно переговаривавшихся людей, умолкавших при виде ее. Однако никто не подошел к Лиде и не рассказал, что у них стряслось, а она ни с кем не была настолько близка, чтобы спросить самой.
Растерянный и лепечущий что-то несуразное старый Балхан первый выбежал ей навстречу, когда она, ведя Луцку, вошла во двор. Он выпускал дым уголком рта, так что брызгала слюна.
— Пф, пф. Вот она где, длянь. Сблосила его и удлала.
Лида даже не успела ни о чем спросить его — старик приложил палец к губам и с чрезвычайно таинственным видом выловил из кармана своего длинного, не по росту, пиджака какой-то предмет. Он подошел к Лиде вплотную и раскрыл свою морщинистую грязную ладонь. На ней лежала раскрашенная птичка, в которой Лида узнала кукушку из часов в кабинете отца.
— Больсе не будет куковать, — сообщил ей дед восторженным шепотом. — Я свелнул ей сею, пока все были внизу.
Когда перепуганная Лида вошла в спальню родителей, местный врач уже осматривал так и не пришедшего в сознание помещика.
— Тяжелое сотрясение мозга, — констатировал он. — Череп цел, крепкий.
На лицах всех собравшихся написан один и тот же вопрос: «Ладно, череп в порядке, ну а внутри?»
Последующие дни принесли ответ, которого никто не ожидал.
Судья вызвал из областного суда заместителя и не отлучался от постели брата. А когда Пепек приходил в себя настолько, что начинал узнавать лица и видел, что рядом сидит Филип и держит его за руку, он долго молча всматривался в это осунувшееся лицо без очков и подрыгивающее от тревожного напряжения. И Пепек улыбался, глядя вполне разумным взглядом темных глаз, из которых исчезло мерцающее пламя беспокойства.
А город Бытень в это время недоумевал, что же все-таки явилось причиной этих потрясающих событий, столь неожиданно взорвавших мирное течение жизни? Событий действительно многовато для города, который десятки лет не знал более жестоких потрясений, нежели трактирные драки или кража кур. Такое не могло случиться само по себе, решило общественное мнение и принялось выискивать источник, который наслал на город этакую напасть. Нашлись такие, кто указывал прямо на домик на Костельной улице и его обитателя, хотя никто из пострадавших или просто причастных к этому никогда и никому об этом даже не намекнул. Таков уж, видимо, таинственный закон природы городов, вроде Бытни, здесь не утаишь даже мысли, которую никто никогда не высказывал вслух, не писал на бумаге и даже не насвистывал и не выстукивал пальцами по столу; она и непроизнесенная просачивается сквозь стены и несется от головы к голове и откладывает в них кукушечьи яйца.
Эмануэль Квис чувствует, что эти подозрения ползают вокруг его дома; когда он сидит тихо, он слышит, как они топчутся под окнами и обнюхивают, как опускаются на крышу и долбят ее нетерпеливыми клювами. Когда он отправляется на прогулку, он видит их во взгляде любого встречного. Женщины у зеленных лотков умолкают и пялятся на него, сцепив руки на животе. Он возбуждал их любопытство с самого начала, едва появился в городе, а нынче, когда слухи становятся все ярче, приукрашенные фантазией каждого, кто разносит их, напряжение становится почти невыносимым. Мороз суеверия пробегает по спинам граждан, и они демонстрируют друг другу руки, покрытые пупырышками мурашек. Жуткие истории пробуждаются в их памяти. Они готовы верить любой чепухе, дрожать от страха и превращаться в бешеных фурий, гонимых подсознательным страхом за своих детенышей. Те из них, кто зачал после той ночи, когда в город явился Квис, осеняют себя втайне крестным знамением, встретившись с его взглядом, и сплевывают, чтоб защитить свой плод от сглаза; иные в ужасе вопрошают, почему именно в эту минуту в их голове возникла та или иная мысль, о которой они даже не вспоминали на исповеди, считая ее давно умершей.
На ступеньках лавки Гаразима, которые несколько дней назад окропил своей кровью Тлахач, стоит хмурый молодой человек и курит сигарету. У него были тяжелые дни, приходилось выслушивать язвительные слова и в ответ лишь сжимать кулаки в карманах, сыновья любовь боролась в нем с любовью к девушке, которую он никогда не бросит, даже если придется идти работать в каменоломню или наняться батраком. Солнце бабьего лета село на площадь и обогревает ее, словно наседка, задумавшая вывести поздних цыплят. Муки молодого человека от этого лишь усиливаются. Он терзает себя, терзается головокружительно сладостными любовными воспоминаниями. Он не видел Лиду с того самого злосчастного дня. Лида перестала ходить на репетиции, и ее роль отдали другой девушке. Лида не ответила на его письма, и, видимо, вовсе не выходит из дому. Еник пользуется каждой минутой, когда в лавке нет покупателей, чтобы покурить, и торчит перед лавкой, словно рыболов у реки, унылый и безутешный. Все, кто проходит мимо, знают, почему он стоит здесь, жалеют его и про себя желают счастья.
Но где ему спастись от бдительных щупальцев квисовского любопытства! И все же когда Квису удается наконец встретиться с Еником взглядом, он с изумлением обнаруживает, что лезет в сад, окруженный забором колючей проволоки. Он видит все, что в нем есть, но схватить не может. Квис наталкивается на такое отвращение и презрение, что сжимается, как собака при виде занесенной над ней плетки. Квис ускользает от этого взгляда и останавливается в нескольких шагах спиной к Енику, чтобы в волнении и страхе уяснить себе, к чему же это он прикоснулся и почему забор из колючей проволоки, через которую пропущено электричество, с такой силой ударил и отбросил его от себя. Конечно же, за ним было все, чего он искал, да только оно пришло в движение без его вмешательства, обошло его, даже не заметив, гонимое быстрой кровью молодости, не знающей преград. Свободно и независимо от чего бы то ни было кроме чувства, которое в этом возрасте есть начало и конец всего, ярко вспыхнуло в душе Еника решение противиться всему, что может ему помешать. Тебе здесь нечего предложить, тут может быть принято решение самое неожиданное и бессмысленное, ты же участвовать не будешь, на этой территории идет бой между надеждой и отчаянием, мечтой и сомнениями; бой этот идет в открытую, с поднятым забралом.
Квис сознает свое поражение. И многие другие его желания тщетны. Молодость мчится своими путями, непроходимыми для него, он понимает, что ему не угнаться за ней.
Божка — другое дело, ее чувство к нему явилось само словно потерявшаяся собачонка к хозяину, обманутое и завлеченное механической, кажущейся добротой, которую Квис обращает к людям, безразличным ему. Вот и все, чего он достиг, — молодая безрассудная влюбленность девушки, которая подсознательно ищет покоя, защиты и уверенности. Все прочее промчалось сквозь него, словно вихрь сквозь раскрытый настежь дом, и оставило после себя пустоту еще более страшную и безутешную. Квис оживлял умирающие инстинкты и возвращал им силу, он выгребал глубоко запрятанные мысли и вытаскивал их на белый свет; но все кончалось тем, что он лишь беспомощно наблюдал, как они, вырвавшись, подчиняются воле, их породившей. Бургомистр, Тлахач, оба Дастыха — все они перешли черту, но, возвратившись за нее обратно, они отошли от нее еще дальше назад. Квис вызвал наводнение, но не смог превратить его в половодье, от которого нет спасения; вода опала и вернулась в свои берега, умиротворенная и еще более спокойная, чем прежде. Квис вызвал к жизни песнь, но смеет лишь слушать, как она звучит в нем. Он — всего-навсего вместилище отзвука, который умолкнет с последней нотой. Этого ему мало. Он хочет повелевать песнями, которые пробуждал к жизни, навязывать им спад и конец.
Взгляд Еника жестко и враждебно вперился в спину Квиса. Молодой Гаразим достаточно наслушался в лавке взволнованных и недоуменных намеков на роль этого старикашки в последних бытеньских событиях, последствия которых, возможно, коснутся и его. По мнению Еника, все это чепуха, но он полон такой тоски и безысходности, что облегчает себе душу, мечтая задать старикашке в случае, если слухи подтвердятся.
У дома Дастыхов стоит автомобиль, старая развалина, привыкшая глотать грязь и пыль окрестных дорог и проселков. Что доктор делает там так долго? Говорят, будто Лидин отец уже вне опасности, а что касается рассудка, то он у него даже стал яснее, чем до падения с лошади. Чего пугать себя раньше времени? Доктор известный болтун, а если ему рюмочку поднесут, то он и вовсе прирастет к стулу.
Скрипнула калитка. Вот и он. Маленький, кругленький, в руках видавший виды пузатый саквояж, соломенная шляпа сбита на затылок. Доктор оборачивается и улыбается кому-то, кто остался за калиткой и кого мы не видим. Наконец он выходит на улицу, и Еник, стоящий перед лавкой, замирает. Доктор похлопывает по плечу Лиду, что-то восклицает и семенит к своему автомобилю.
Автомобиль, такая же тарахтелка, как и хозяин, с грохотом трогает с места, направляясь к другим пациентам, а Лида идет в сторону аптеки. Ну, Еник, настал твой час. Черта ли тебе в том, что мать, терзаемая подозрениями, выйдет на улицу узнать, куда ты исчез. Но камень, на котором он так долго стоял, прирос к его ногам, что ли, и, пока к нему возвращается способность передвигаться, Квис успевает сиять свою серую шляпчонку и описать ею учтивый старомодный полукруг.
— Прошу прощения, мадемуазель, — обращается он к изумленной Лиде, — но мы с вашим почтенным папенькой были добрыми друзьями. Из того, как вел себя доктор, я сделал вывод и полагаю, не ошибся, что дела вашего папеньки стали лучше.
Изумление быстро исчезает из Лидиных глаз, они становятся холодными и сосредоточенными и похожими на глаза тетушки мадемуазель Элеоноры. Выражение лица замкнутое, не пробьешься, и кажется, что взгляд ее впивается в тебя. Невероятно, что такой взгляд принадлежит девушке, столь юной и привлекательной, такой беззащитной. Квис с трудом преодолевает волнение, столкнувшись с этим новым для себя явлением. Он собирался расставить сети, но видит, что превратился из ловца в добычу, столкнувшись с таким же, а может быть, и еще более сильным, нежели его собственное, жадным любопытством, только питаемым иным источником и направленным к иной цели. Квис беспомощен, его охватывает страх.
Лидино суровое лицо расплывается вдруг в сладчайшей улыбке, и это, как ни странно, пугает Квиса еще больше.
— Не сердитесь, — отвечает она наконец нежным голоском, — что я так долго разглядывала вас. Извините меня, вы не артист?
— Нет.
— Какая жалость, — говорит Лида почти ласково, словно не замечая резкости его ответа. — Каждый раз, когда я вас вижу, мне кажется, что вы либо актер, либо были актером. Досадно, что это не так. Ведь вы смогли бы играть вся и всех на свете!
Квис уже успел опомниться и взять себя в руки. Он сознает, что девушка близка к правде, известной в этом городе только пани Катержине Нольчовой, которой он поведал ее, чтобы расположить к себе и войти в доверие. Ну что ж, почему бы в таком случае не прибегнуть к другому способу? Он даст девушке выговориться, и она сама себя выдаст.
Он скрипуче смеется и говорит:
— Мне такое и в голову не приходило. С меня всегда бывало достаточно комедий, которые передо мной разыгрывали другие.
Лида чуть бледнеет и сжимает губы, и Квис с опозданием понимает, что выбрал не те слова. Кто же, как не он, столь великолепно разыграл сцену на этой самой площади, превратив в зрителей почти всех жителей города? Лидины глаза смотрят на него строго, и есть в ее взгляде что-то брезгливое. Тем не менее девушка улыбается и произносит нежно:
— Значит, я ошиблась, не так ли? Мне еще в школе говорили, что я делаю поспешные выводы.
Квис смущен и польщен.
— Не огорчайтесь, — отвечает он, и в его металлическом смехе звучат нотки благосклонного превосходства. — Это все по молодости лет.
Но глаза девушки продолжают беспокоить Квиса. Сейчас в них притаилась кошка, которая, вся подобравшись, поджидает добычу. Квис понимает, что он все это время оборонялся, что его изучают, вместо того чтоб, по обыкновению, изучал он сам.
— А впрочем, где вам?
Лидин голос поставил капкан, прикрытый мягким мхом, и Квис снова приходит в ужас, он чувствует, что утратил нить разговора. Эта девушка для него слишком стремительна.
— Что? — кричит он, кидаясь в атаку, и, словно фехтовальщик, опрометчивым выпадом открывает грудь.
Лида использует эту возможность спокойно и не спеша.
— Так ведь это же труднее всего. — И продолжает еще медленней: — Искренне сыграть самого себя. Разве вы сумеете? Я могу себе представить, как вы сыграете ну хотя бы моего дядю или пана бургомистра. Но себя? Тут-то вам и конец, потому что играть-то вам нечего.
Квис задыхается, столько неприятностей за последние дни, он пытался жить за чужой счет, но ему не удалось, а сейчас девушка говорит ему все это буквально теми же словами, которые звучали в нем самом. Лицо Квиса становится пепельно-серым, свистящий самум времени подхватывает его, и песчинки рассекают лицо тысячами морщинок. Лида глядит на эту перемену с испугом, но без страха. Сейчас, думает она, он возьмет да и грохнется. Там стоит Еник, мы подхватим его, потащим в аптеку, и дадим нюхнуть нашатыря. Но нет, все разом прекращается, морщинки исчезают, словно он прогнал их; хотелось бы мне знать, откуда они взялись, а на щеках опять расцветают фальшивые розанчики. О боже, вот шут!
Квис несколько раз стукает палкой по тротуару, словно помогая словам выходить из пересохшего горла, и наконец выдавливает шипящим полушепотом корявые звуки:
— Вы, вы… как вы смеете, как вы смеете позволять себе такое!
Лида улыбается своей самой пленительной улыбкой, отрепетированной для очаровательной возлюбленной, и говорит:
— Я была дерзка, не так ли? Извините меня. Сама не знаю, что на меня нашло. Ведь я с вами вовсе не знакома.
На лицо Квиса выплывает примирительная улыбка, а Лида продолжает:
— Я тороплюсь за лекарством. Хочу только сказать вам, что человек должен и других вмещать в себя, чтоб уметь их сыграть. В этом ведь нет ничего оскорбительного, не так ли? Но вас это, видимо, не интересует.
Она мелодично произносит: «Всего хорошего», — и направляется мимо окаменевшего Квиса к аптеке, черные сводчатые двери которой зияют за его спиной.
«Человек должен вмещать в себя других, чтоб уметь сыграть их». Что значит — сыграть? Чепуха. Жить! Жить в разном подобии. Что за чепуху молола эта девица! Совсем не то. Кому же лучше знать, как не ему? И в довершение еще ускользнула от него. Он хотел влезть в ее оболочку, но не смог ухватить ее. Как же так, все, о чем он мечтает, ускользает от него? Ну нет, он еще им покажет, покажет им всем, что может жить в них и за их счет.
Квис стоит неподвижно; мимо него, покачиваясь, словно стадо кораблей, подхваченное бурей, стремительно проплывают дома, издалека долетают два приглушенных голоса. Он не должен их слышать и все-таки слышит.
Это Еник Гаразим воспользовался тем, что Лида остановилась с Квисом, и, заставив сдвинуться с места свои окаменевшие ноги, дотащил их до входа в аптеку, а сейчас упрекает девушку в опоздании, как будто заранее договаривался с ней о встрече.
— Зачем ты так долго с ним говоришь? Не знаешь разве, какие слухи о нем ходят?
Лида заметила этот ревнивый тон собственника, и в сердце у нее поднимается бунт и печаль. Интересно, этот молодой Гаразим, равнодушный к куче денег, что загребла его семейка, с такой скаредностью пересчитывает мельчайшие монетки ее смеха. Как прекрасна, может быть, борьба с этим, и какая жалость, что до этого никогда не дойдет.
— Мало ли что говорят и про Дастыхов, и про Гаразимов, а через пять минут станут сплетничать о нас, о том, что мы стоим здесь вдвоем!
— Мне это безразлично, — отвечает Еник резко и непоследовательно. — Лида, я так давно тебя не видел. Я уже решил утащить где-нибудь лестницу и ночью забраться к тебе в окно.
Лида смеется, а потом вдруг с горечью говорит:
— Чего же не забрался? Нам, Дастыхам, не привыкать, стыдом умываемся.
Еник краснеет, а девушка сама пугается своих слов. Ей хотелось бы стереть их, чтоб не осталось и следа, она понимает, с каким нетерпением Еник ждал ее, а теперь, дождавшись и лишь намеком дав ей понять, как измучился, как истосковался по ней, получает от нее такое. А это, быть может, последний их разговор, они в последний раз смотрят друг другу в глаза, и когда Еник станет выискивать в своей памяти эту минуту, он извлечет лишь горечь…
— Не обращай внимания, Еничек, — произносит она так мягко, что по спине у него пробегает холодная дрожь, губы мучительно сжимаются, и он делает судорожный глоток. «Так и только так я играла бы, если б мне досталась похожая роль. Это следует запомнить, — думает девушка и вдруг ужасается: — Боже мой, да ведь я действительно играла, но намерения мои были самыми добрыми, ведь я не смогла бы произнести эти слова иначе, ведь я говорила правду». И она продолжает наблюдать за собой со стороны, как точно подходит интонация к каждому слову, что скользит из ее уст в сцене, которую она играет сейчас на вечную память для себя и своего возлюбленного.
— Если кто попадет в крушение, не удивительно, что после он мелет невесть что. Ты же знаешь: мне во всей Бытни никто, кроме тебя, не нужен.
— Лида, я сделаю все, что ты захочешь, — с горячностью восклицает Еник. — Пренебрегу всем и всеми. Уедем отсюда, если хочешь. Не бойся, я тебя прокормлю. Но долгого ожидания я не вынесу.
Подожди, девочка, сейчас не время реветь. Ведь и это можно сыграть — «героиня подавляет в себе слезы и ведет себя так, будто только что получила в подарок шляпку, о которой давно мечтала». Тем не менее голосок у героини подозрительно дрожит, когда она произносит:
— Еник, тебе не нужно ждать, ты только не забывай меня, мне довольно и этого.
Пока удивленный Еник пытается понять, что, собственно, означает столь неожиданное заявление, за его спиной возникает фигура, удивительно похожая на собственную тень, белеет лишь лицо. Лида знает, что тень эта не может тронуть ее, но представляет себе, как наглухо накроет она Еника, когда ее здесь не будет, и ей становится жутко.
— Твоя маменька, Еник, — произносит она. И, проглотив последний комок горечи при виде того, как молодой человек испуганно оглядывается, Лида проскальзывает в двери аптеки.
Захлопнувшись, аптечные двери издают глубокий вздох, как человек, с трудом пришедший в себя от неожиданности. Еник и Эмануэль Квис, услыхав этот звук, одновременно оборачиваются. Взгляды их сталкиваются, у Еника еще смятенный и пристыженный, у Квиса уже вскипающий водоворотом любопытства и жаждой новых жертв. Эти глаза насмешливо и неумолимо спрашивают Еника: «А что ты сделаешь теперь?» — Квис принюхивается к нему, словно чутье легавой, распаленной запахом свежего следа, толкает его, принуждая к чему-то. Но все сейчас сосредоточилось для Еника в одном: этот старикашка подслушал их разговор с Лидой и был свидетелем его слабости и испуга перед матерью. Еник бледнеет и совершает то, чего от себя не ожидал, более того, этого не ожидал от него и сам Эмануэль Квис, жаждавший добиться от Еника чего-то определенного. Сжав кулаки, Еник устремляется к Квису и спрашивает:
— Надеюсь, вы все хорошо расслышали?
Квис понимает, что молодого человека швырнула к нему волна ярости, которую можно легко использовать. Поклонившись, он отвечает вежливо и снисходительно:
— Благодарю вас. Мадемуазель Дастыхова удивительная молодая дама, не так ли? Иногда ее трудно понять, даже если хорошо слышно, что она говорит.
Квис намерен продолжить, но Еник перебивает его. Нагнувшись к старикашке, он в бешенстве кричит:
— Хватит! Оставьте мадемуазель Дастыхову в покое. Я только хотел убедиться, действительно ли вы подслушивали. И если б не ваш возраст, я влепил бы вам пару оплеух, ищейка проклятая!
И, оставив Квиса задыхаться от бешенства, Еник направляется к лавке строптивой мальчишеской походкой, будто вернувшись в годы своих юношеских теннисных побед.
День стоит душный, каких обычно во второй половине сентября не случается. Лето подняло напоследок свой стяг на самую верхушку флагштока. Такой бунт и вызов не могут остаться без возмездия. Но прежде чем оно пришло, устрашающий гнет низкого давления потребовал жертвы. Нейткова, которая уже более недели таскалась на работу, борясь с острыми болями в животе и в пояснице и в конце концов добитая ими, упала перед самым полуднем на каменный пол богадельни и окропила его кровью своего лона. Кровотечение было настолько обильным, что соседкам оставалось только ломать в отчаянии руки. Нейтек хмуро стоял среди них в каком-то мистическом ужасе; возможно, ему казалось, что это ринула кровь из всех ран, которые он нанес своей жене. Божка, обезумев от страха, кинулась за врачом. Маленький круглый доктор, к счастью, оказался дома. Он прикатил на своем дребезжащем автомобиле, раскаленном жарой и потому громыхающем больше обычного. Доктор разогнал женщин, выставил Нейтека и, оставив одну Божку, стал делать свое дело быстро и ловко, выкрикивая при этом затертые шуточки, чтоб разогнать девичий страх и подбодрить пациентку, которую покидала жизнь столь обильной струей. Помочь ей он был не в силах, необходимо поскорее везти в больницу, и кто знает, помогут ли ей и там. Оказав первую помощь, доктор приказал нести Нейткову в машину, подсадил к ней Божку и поехал в Худейёвице; он сделал это охотнее, чем можно было ожидать, так как это давало ему возможность ускользнуть от семейного обеда и попировать в отеле «Под короной».
Несчастье, поспособствовавшее чревоугодию лекаря, лишило обеда Эмануэля Квиса. В тот час, когда Нейткова рухнула на пороге богадельни, обычно приходила Божка и приносила ему обед из трактира «У лошадки». Квис, однако, этого не замечал, он вовсе не чувствовал голода. Духота сегодняшнего дня угнетает и его. Он сидит на своем обычном месте у распахнутого настежь окна, скрытый от посторонних глаз тюлевой занавеской, и смотрит неподвижным взглядом. Квис видел все, что произошло, и теперь наблюдает за Нейтеком, плюхнувшим на скамейку у входа после того, как автомобиль врача увез его жену. Сейчас он тупо сидит в этом горниле полуденного зноя, еще более усугубляемого отражающей его стеной. Небесные истопники работают на совесть, распахнутая топка выдыхает зной длинными ритмичными волнами. И струпья дряхлости и парши, проступающие на стене богадельни, поддаются ему и истаивают в давно исчезнувшей известке. На этой раскаленной плите жарится голова Нейтека. Алкоголь, распыленный в его крови и уже неразлучно соединенный с нею, вспыхнул синими язычками и помогает солнцу испепелять его бедный мозг, перебродивший на дрожжах неудовлетворенной страсти.
Духота становится все гуще, бархатные палицы бьют в колокола, атмосфера вокруг беззвучна и мучительна. Время плетется по городу, как одряхлевший пес при последнем издыхании. Оцепенение удава овладело Эмануэлем Квисом. Он уперся взглядом в Нейтека, лицо которого, однако, нельзя назвать неподвижным, хотя Нейтек тоже застыл, будто слиток, вынутый из плавильной печи. Квису он кажется скорее акварельным рисунком, набросанным неверной рукой на ослепительно белом полотне, которое кто-то беспрерывно встряхивает. Сквозь изображение просвечивают клетки, с помощью которых художник надеялся сделать рисунок точнее. Но в этом уже виновна тюлевая занавеска, которой защищено окно.
Впрочем, это зрелище уже перестало привлекать внимание Квиса. Самое большее, что можно сказать: она повисла в его сознании, как висела бы на стене комнаты, в которой находится Квис. Он знает о ней, но она его не интересует. Квис уже давно вернулся к распахнутому перед глазами Нейтека горнилу. Это не что иное, как дверца плиты, где в языках пламени и пепле погибли тщетные надежды батрака поймать и воплотить хотя бы в дереве неуловимое видение, которое повсюду преследует его, манит и исчезает. Быть может, это воплотились муки Квиса. Нет, слишком уж оно стихийно и трудно, слишком земное, напоенное бродящими в нем соками, своей тяжестью и дикими судорогами, оно могло бы разбить глиняный, пористый сосуд, каким является душа Квиса.
Сегодня днем в это горнило чья-то свирепая рука швырнула Нейткову, которую время и бедность превратили в неудачную поделку из дерева, так похожую на одну из фигурок, вышедших из-под рук ее мужа, и, когда она извивалась в пламени боли и свинцовый пепел смертельной бледности покрывал ее лицо, вдруг вспыхнула и на долю секунды засверкала ее погибшая красота. Нейтек до сих пор ослеплен этим видением. Он когда-то обладал ею, она принадлежала ему, но он уничтожил ее красоту своими грубыми руками. Теперь эта красота ожила в Божкином лице.
Заупокойный псалом Нейтека настолько похож на волчий вой Квиса, что мы и сами не знаем, о ком из них говорим. Существо, лишенное жизни, жаждет жизни, и когда ему удается прилепиться к чужой, растущей из собственных корней, оно начинает понимать, что пожирает чужие мечты, еще более мучительные и напрасные.
Дом благоухает яблоками, видимо, двери кладовой, где они уложены, остались распахнутыми. Вместе с ними сюда проникает лето, аромат солнца, дождя, и ветра, и росистых садов, и удобрений — терпкий запах, сотворенный из самых сильных субстанций жизни: любви, плодородия и труда, но Квис не чувствует его. Сдавленный душными объятьями сегодняшнего дня, он видит пред собой лишь открытое жерло печи, в котором видение рассыпается, чтоб воплотиться в другое; он понимает, что умрет, если не отважится погрузить руку в этот жар и схватить последнее, добела раскаленное воплощение своей мечты.
Стойкий запах яблок вдруг вздрагивает от иного аромата, словно в неподвижной чистой воде забил со дна мутный ключ. Кто-то невидимый и неслышимый пробирается по комнате, и ты ощущаешь его присутствие лишь по беспокойному колебанию воздуха, а его естество — по иному запаху, нежели тот, который спокойно жил здесь доселе. В комнате неожиданно и настойчиво запахло айвой, разложенной вокруг зеркала на комоде.
Это и есть истинный старый дух жилища и всего, что когда-либо носила на себе его хозяйка, спящая теперь вечным сном в тени храма. Губы Квиса сжались в тонкую линию, видимо, чтобы не выскользнуло ни одно слово из тех, которые он копит в себе.
«Тише, Либуше, ты не должна сегодня меня беспокоить. Жизнь состоит из того, что нам с тобой никогда не было дано. Я отдаю ее тебе, я украл ее у нас обоих. Она тяжелее, чем я способен поднять. Но я должен идти дальше, я должен выдержать до конца. Ты спрашиваешь, что это за белое создание, столь белоснежное, что, глядя на него, можно ослепнуть? Это та самая девушка. Не смотри удивленно, ты знаешь ее так же хорошо, как и я, ты не могла ее не заметить. Она любит меня, не правда ли, это комично? Или придумывает себе эту любовь, ведь я с ней вежлив и галантен, а она никогда не знала хорошего обращения и боится мужчин. Ты ведь тоже придумала себе любовь. Продолжаешь ли ты заблуждаться? Твоя любовь не давала мне ничего, чего я не мог бы найти в самом себе, и мы оба отлично знаем, что это такое. Но видение этой любви сейчас настолько явственно, что могло бы изменить меня и вознаградить за все, чего я всю жизнь был лишен. И все-таки я пожертвую ею. Слишком поздно, я не могу ждать. Мне нужно иметь все сразу и немедленно. Представь себе, во мне бушует страсть. Видишь черную лапу, что тянется к этой девушке? Эта ручища принадлежит тому типу, что там, напротив, печет свою голову на раскаленной стене. Если тебе угодно, эта лапа принадлежит и мне. Я — един в двух лицах: я и чувство, и красота, я и та ручища, которая растерзает ее. На сколько лет, длинных и бесконечных, приходится людям растягивать свою жизнь, с каким тщанием копят они сумму. А я получу несколько жизней всего лишь за одну-единственную минуту. Мы так мечтали стать такими, как они. Значит, будем жить за их счет, если своего счета нам не дано. Нынче мы будем теми, а завтра — этими. Разве это не даст нам больше? На, смотри, получай, бери. Разве ты вместе со мной не чувствуешь, сколько судеб выпекается в печи нынешнего дня, словно хлебные караваи? Как мы потащим все это? Мне страшно, не отходи от меня.
Запах айвы становится все тяжелей и слаще, словно кто-то открыл бутыль с эфирным маслом, запах айвы почти вытеснил первоначальный аромат, он царит здесь, тягостный и неподвижный, подобный духоте на улицах, над крышами, над всем обширным краем.
В этом половодье зноя, затопляющего округу новыми и новыми волнами, хотя солнце начинает сползать со склона дня, каменный мохновский дом является островком отрадной прохлады. Супруги Нольчовы, однако, обедают не в просторной столовой нижнего этажа; в последнее время пани Катержина предпочитает широкую галерею в западном крыле дома, где висят портреты ее предков. С той поры, как пани Катержина отказалась выходить из дому, она проводит здесь целые дни. Зеленые жалюзи спущены и отражают атаки солнца, из-под них на галерею втекает слабый запах листьев и трав, размолотый жерновами зноя.
Вопреки духоте, от которой загустел воздух даже в тщательно затененной галерее, бургомистр отобедал с отменным аппетитом. Сейчас он стыдится этого, заметив, что жена его отказалась от всех блюд и удовлетворилась лишь малостью фруктового салата. Нольч размягчен сытостью, мозг его туманят облачка дремоты, он охотно разрешил бы им сгуститься и вздремнул бы между черным кофе и сигаретой. И вместе с тем в нем гнездится необъяснимая тревога, принуждающая его все время быть начеку. Он боится ослабить свою бдительность, хотя не в состоянии точно объяснить, от чего именно хочет уберечь свою жену.
Пани Катержина курит вторую из своих трех ежедневных сигарет и с улыбкой наблюдает борьбу мужа с дремотой.
— К чему так сопротивляться, Рудо, — молвит она. — Ступай приляг.
Бургомистр, веки которого неудержимо смыкались, а мысли путались, превращаясь в сновидения, резко дернувшись, выпрямляется.
— Прошу прощения, но я, кажется, уподобляюсь своим предкам. Возвращаюсь к ним. Еще немного, и я уснул бы над тарелкой, как мужик.
— Нет нужды возвращаться к ним. Ведь они нас и без того никогда не оставляют. Они с нами, они в нас и домогаются своих прав так же, как мы домогаемся права жить по-своему. И вообще кто из нас может с уверенностью сказать, в какой мере мы что-нибудь решаем или делаем по-своему и в какой — по их воле.
Голос пани Нольчовой спокоен и мелодичен, как обычно, он лишь звучит слабее и отдаленнее, и ее мужу кажется, будто она говорит с ним с другого конца галереи. Сонливости после первых же ее слов как не бывало, и все страхи сразу взвились стаей вспугнутых птиц.
— Катя, — говорит он мягко, — я не люблю, когда ты говоришь такое.
Пани Катержина глядит сквозь серое облако дыма, плывущее от его сигареты в окно, и он замечает, что взгляд ее так же далек от него, как далек ее голос. Далекий и чужой. И в сердце Нольча начинает пульсировать боль, словно в больном пальце.
— Почему? Это для меня ново. Ты никогда прежде не присваивал себе права надзирать за моими мыслями.
Так, видимо, двести лет назад разговаривали Мохновы с Нольчами, мелькает в голове бургомистра. Но это его не унижает и не оскорбляет, и даже не вызывает чувства иронии, к которой он прибегает в других случаях, чтобы снять напряжение, возникающее из-за резких расхождений или в ситуациях слишком острых. У него лишь такое ощущение, будто кто-то определил расстояние, которое пани Катержина установила между ним и собой. Пальцы его сжимаются с такой силой, что переламывают сигару. Он бросает ее в пепельницу, наполненную водой, и говорит под змеиное шипение угасающего жара:
— Я и сейчас не посягаю, Катя. Я лишь вижу их и боюсь. Они влекут тебя куда-то, куда я не могу за тобой последовать. Я тревожусь за тебя. А за это ты не смеешь меня упрекать.
Предки слушают; их лица неподвижны, но глаза обращены к супругам, сидящим у окна. На лицах предков отражается печать времени и чувств, приданных им художниками, но никому уже не будет дано узнать, что они собой представляли, из каких составных частей они состояли и что к этому было присовокуплено, прежде чем величайший из художников придал им окончательное и неизменное подобие. Пани Катержина переводит взгляд с одного портрета на другой, и наконец он останавливается на розе в руке несчастной родственницы, которая выбрала себе смерть вместо расцветающей и медленно увядающей жизни. Наконец она произносит:
— Иногда одно в нас подавляет другое, и мы не вольны этому воспрепятствовать, — отвечает она мужу.
Бургомистр понимает смысл ее слов, и ему кажется, будто он только что услышал свой смертный приговор. Когда-то Нольчу казалось, что он и его жена в полном одиночестве плывут на острове по безлюдному океану пустоты. Но вот остров разламывается пополам, и пани Катержина отдаляется от него в этом безбрежном просторе. Нольч не собирается сдаваться без боя. Нольчи отличаются тем, что никогда не отдают того, чем однажды завладели, но сейчас дело не в этом, сейчас дело скорее в ней, чем в нем. Нольч поднимает руку и в безнадежном усилии ухватиться за якорь спасения теребит пальцами бороду. Тихий шорох и потрескивание волос слышит его жена, и улыбка освещает ее лицо, она словно услыхала знакомую мелодию. Увы, это продолжалось одно мгновение. Будто стрекозка лишь коснулась глади стоячих вод, — рубежа, скрывающего мир, недоступный нашему взору.
— Катя, — восклицает бургомистр, — ты не хочешь даже сопротивляться!
Пани Катержина отворачивается от портретов и смотрит в сад сквозь щель между оконной рамой и жалюзи, укрепленными на железной перекладине.
— Никто не в состоянии жить в постоянных сомнениях. Однажды приходит решение, и тогда перевешивает что-либо одно.
Бургомистр кладет на край стола сцепленные руки и тихо, но настойчиво произносит:
— Катя, я уж столько раз просил тебя и снова прошу: давай уедем куда-нибудь, где ты сможешь рассеяться.
Катержина едва заметно качает головой.
— Нет, я не могу.
Бургомистр откидывается назад и безнадежно опускает свои сильные руки на колени. Он задыхается от отчаяния. Ему кажется, что у него хватит сил уничтожить и разрушить весь мир, если что-нибудь стрясется с его хрупкой женой, бледнеющей день ото дня и тающей на глазах. Да, обладать такой силой и быть не в состоянии уберечь ее от того, к чему она сама стремительно идет навстречу!
Посыпанная песком дорожка среди зеленых берегов газона выбегает из темно-синей тени деревьев и бронзово сверкает на солнце. Мелкая галька переливается бесчисленными снопиками белых искр. Воздух, дрожащий от жары, обманывает взор, представляя ему дорожку бегущим ручьем. Ручей увлекает за собой и ослепленный солнцем взгляд пани Катержины. Взор ее плавает по ручью, словно чайка, пока ручей не исчезает под окном, и тогда взор ее перелетает обратно к границе тени, откуда ручей берет начало. Ручеек кажется Катержине подземной рекой, берущей начало глубоко под корнями деревьев, пробившей себе дорогу из одинокого луча. Она следует за ним взором, но луч вдруг приходит в движение и устремляется ей навстречу. Под лиственным сводом, на дымный сумрак которого наброшена сетка солнечных стрел, сияет над раскинутыми руками светловолосая мальчишечья голова, и пани Катержина стремительно бежит к этому мальчику в объятья.
— Рудо, — шепчет она едва слышно, и когда бургомистр, погруженный в свои безутешные думы, поднимает глаза, он видит, что жена его лежит без сознания. Он испуган и охвачен ужасом, но действует быстро и решительно. Опрокинув содержимое графина на свой носовой платок, он смачивает побелевшее лицо жены. Он не помнит, чтобы в течение их совместной жизни пани Катержина когда-нибудь падала в обморок — лишь в самом начале их супружества, во время беременности, окончившейся теми роковыми родами. Обморок, к счастью, не глубок. Катержина делает вдох сразу же после того, как муж дотрагивается платком до ее висков, щеки ее розовеют, и она открывает глаза. Она молча смотрит в склонившееся над ней лицо и спрашивает:
— Я потеряла сознание?
Бургомистр кивает:
— Это продолжалось недолго.
— Наверное, от духоты.
И вдруг, вспомнив все, что предшествовало ее обмороку, она уклоняется от глаз мужа и устремляет свой взгляд в окно.
В этот момент сад, пораженный первым порывом ветра, издает глубокий стон, деревья наклоняются к дому, жалюзи дребезжат и прогибаются, вихрь кружит над газоном и дорожкой, кружит пыль и опавшие листья. Весь сад словно мечется, прикованный невидимыми цепями к земле, силится оборвать их и подняться ввысь.
Эмануэль Квис на Костельной улице, в полуобморочном состоянии, слышит приближающиеся медленные, четкие шаги. Это декан Бружек возвращается домой из менинской школы, где обучает детей закону божьему. Он поднимается по знойной улице, лицо его багрово, но голова не покрыта. Он останавливается, увидев, что Нейтек сидит у дверей богадельни, словно распятый на раскаленной стене. На вокзале декану уже сообщили о беде, случившейся с Нейтковой. Нейтек, неподвижный, с остановившимся взглядом и явно бесчувственный ко всему, что творится с ним или вокруг него, похож на человека, на которого обрушилась длань господня и он все не может прийти в себя после нанесенного ею удара.
Нутро Квиса сотрясает эхо злорадного хохота. «Видишь, Либуше, это тоже один из них. Смотри хорошенько, как все в нем переплелось, это бунт воюет с покорностью. Его единственный хозяин — господь, и все же иногда ему сдается, что хозяин действует слишком медленно или не имеет на все времени. И тогда святой отец готов действовать вместо него сам. Он уже раз пытался сделать это, будто явился свидетелем его замыслов, теперь же он боится самого себя. Может быть, ты, Либуше, знаешь об этом больше нас? Я ходил слушать его бога, но сдается мне, что вся его суть есть смятение, и это потому, что он неуловим и непостижим.
Отец Бружек спускается с тротуара и останавливается на истоптанном газоне перед Нейтеком. Он разглядывает его лицо, налитое кровью, видную в разрезе распахнутой рубахи грудь, вздымающуюся и опадающую в сиплом дыхании. Наконец его присутствие проникает в сознание Нейтека, он начинает понимать, что здесь стоит кто-то чужой, не обитатель богадельни. Налитые кровью глаза Нейтека, полуослепшие от упорного поиска бесконечно удаленной точки действительности, вновь обретают зрение. Взгляд его встречается со спокойным взглядом священника, голова отделяется от стены, и все тело в бешенстве напрягается.
— Добрый день, Нейтек, благослови вас господь, — молвит священник и протягивает руку примирения и утешения.
Гнев Нейтека, вызванный самим присутствием отца Бружека, взрывается яростью, помноженной на страх, ибо эта рука не только напоминает ему событие давно минувшее, но одновременно кажется ему когтями, протянувшимися к его правой руке, которую он снова и снова в бесконечных вариантах раскаленной солнцем страсти протягивал к видению, рожденному и поглощаемому багровым огнем горнила. Нейтек вскакивает и орет, голос его дрожит:
— Уберите прочь свою лапу. Кто вас звал сюда, проклятый попище! Уберите прочь свои когти или я их вам обломаю!
Продолжая орать, Нейтек отступает за угол богадельни и там вдруг пускается бежать по узкой дорожке между заборами. В окнах богадельни появляются перепуганные лица. Священник их не замечает. Он стоит, опустив голову, и рука, которую он предлагал Нейтеку, тяжело повисает вдоль тела. Эта рука вмешалась в решение божье, и теперь, когда он хотел протянуть ее страждущему, как человек человеку и как слуга божий, обязанный протягивать руку нуждающемуся в утешении, ее оттолкнули. Из темного коридора богадельни выкатился голопузый замарашка и стал дергать отца Бружека за штаны.
— Дай картинку, — канючит он.
Священник, переложив шляпу в правую руку, ту самую, которую только что оттолкнули, гладит растрепанные вихры и роется в кармане, где у него лежит пачка открыток с изображением святых. Он раздает их в награду на уроках закона божьего. Вытащив одну из них, отец Бружек дает ее ребенку. Это — олеография с изображением Иисуса в алом одеянии, с пастушьим посохом в руке и агнцем на коленях, с надписью: «Аз есмь пастырь добрый».
И тут происходят почти одновременно два события. Эмануэль Квис, который все это время сотрясался от сдерживаемого смеха, взрывается вдруг громким хохотом.
— Вот это да, ты видела, Либуше? Он подал руку, а его отшвырнули, словно пса. — Квис хохочет, и кажется, что кто-то трясет связкой деревянных прищепок и одновременно воет в истерическом припадке. Отец Бружек, пораженный этим смехом, застывает в холодном оцепенении, а на бытеньские крыши и сады налетает новый шквал ветра. Завывающая стая врывается на улицы и гонит перед собой поднятую пыль, и кажется, будто от нее бегут невидимые стада, и далекий гул доносится топотом бесчисленных копыт, а зеленые и желтые листья, словно кузнечики, изгнанные этим губительным вихрем из своих подземных гнезд, высоко взлетают над домами.
— Моя картинка, — вскрикивает мокроносый карапуз и с плачем пускается вслед за своим сокровищем, вырванным ветром из слабеньких пальчиков. Но священник, для которого вой ветра и смеха слились воедино, потупив голову и машинально сложив руки на груди, двигается к дому, прокладывая себе путь сквозь этот дикий хаотический поток взбесившегося вдруг воздуха.
Армада облаков вывалила на небесное поле битвы, брошены все полки осени, чтоб дать лету последний бой. В глубине черных туч мерцает черное сияние, словно где-то вспыхнули пожарами обширные пространства земли, все ближе сотрясающий грохот канонады, солнце скрылось за тучами, и сумрак, еще более страшный после недавнего сиянья, нежели ночная тьма, то и дело четвертуют ослепительные вспышки небесных гаубиц. Словно пули переднего края, щелкают по бытеньским крышам крупные капли дождя и разбиваются о мостовую. Потом наступает минута затишья, и кажется, что ничего не происходит, а командующий армиями принимает рапорты своих авангардов и решает, что делать дальше. Минута удушающей тоскливой тишины, когда природа замирает в ожидании грядущего ужаса. Раскаленные крыши, камни и стены, листья, пожухлые от жары, возвращают иссушенной атмосфере первую влагу, воздух наполняется резким раздражающим запахом смоченной пыли и быстро испаряющейся воды. Атаку начинает ослепительная молния, и у людей замирает душа, от громового взрыва дребезжат оконные стекла, и небесные хляби, наконец, разверзаются лавинами дождя.
Водосточные трубы и канавки сразу переполняются, улицы во всю ширину затоплены водой, она мчится, словно реки в своих руслах. Рыночная площадь за десять минут превращается в озеро. Бытень уподобляется ковчегу, единоборствующему с расходившимися, заливающими палубу волнами.
Однако местный врач, невзирая ни на что, гонит свой драндулет обратно из Худейёвиц в Бытень. Он отменно пообедал в отеле «Под короной», о чем еще и сейчас вспоминает с улыбкой, но не стал задерживаться там ни на минуту дольше, чем ему позволяло время. В приемной у него уже наверняка полно народу, а избавившись от последнего пациента, он еще вместо ужина долго будет бегать по вызовам. Кто знает, сколько их прибавилось в книге записей. И все же маленький доктор, улыбаясь, мчится вперед с семидесятикилометровой скоростью, потому что больше из своей консервной банки выжать не может. Такая езда ему по вкусу, дождь бьет в переднее стекло, старательные «дворники» задыхаются, выполняя свою бесполезную работу, шоссе превратилось в реку, а машина в моторную лодку, жаль — не видно, как в пучине бурлят колеса.
— Ну что, Божка, правда, здорово? — кричит довольный доктор.
Божка улыбается, кивает головой и говорит «да», чтобы не показаться неблагодарной и невежливой, хотя ей абсолютно безразлично, что творится вокруг. У нее перед глазами взгляд матери, прощающейся с ней. Мать настолько слаба, что не может вымолвить ни слова. Божка хорошо знает, что хочет сказать она этим взглядом, о ком и о чем думает. Какие у нее будут страшные дни и еще более страшные ночи, пока мама не вернется из больницы, если, конечно, вообще вернется. Сегодня Божка как-нибудь проведет свою ночь, но завтра подыщет ночлег в другом месте.
Дождь шумит в кронах сосен. Сюда, на опушку леса в Лесочках, забрался Нейтек. Он промок до костел, и ему уже ни к чему укрываться от дождя, но все же он прижался к корявому стволу дерева, худосочная крона которого, прореженная ветрами, не в состоянии спасти его от хлещущих потоков. Нейтек все еще не пришел в себя от безотчетного ужаса, охватившего его при виде священника, протягивающего ему руку. Резкое охлаждение, которое приняла на себя его распаленная голова, заставляет его трястись в ознобе. Он стучит зубами и не может справиться с лихорадкой. В мозгу его, тяжелом, как железная глыба, нет ни единой мысли.
Все кругом тонет в ливне, подгоняемом вихрем; с каждым ударом грома в воздух выплескиваются новые потоки. Бытень скрылась за их свинцовой стеной. Нейтек один в целом мире, от которого остался лишь стонущий лес за спиной, перед глазами — поле, а под ногами — песчаная тропа, утоптанная немилосердным ливнем. И на самой границе видимого, на болотистой стене пустоты, словно намалеванный торопливой кистью маляра, намоченной в саже, чернеет ствол погибшей от мороза дикой груши с тремя голыми обрубками ветвей, расплывающихся на темном фоне. Этот дичок в конце распаханного поля мертв уже много лет, и никому до сих пор не пришло в голову срубить его.
Кривые ножи молний срывают шелуху дождя, обнажая исчезнувший было край. Он появляется на ослепительное мгновенье, чужой и незнакомый, словно никогда до этого не виденный, чтобы снова с сокрушительным громыханием провалиться в бездну темноты. Гремит гром. Каждый взблеск завершается детонирующим грохотом. И вдруг Нейтеку начинает казаться, будто бездна света разверзлась прямо под ним и он летит вниз вместе сч рухнувшей частью мира, на которой стоял. Волосы у него встают дыбом, он захлебывается собственным дыханьем и чувствует, как страшное напряжением его теле силится разорвать его, словно сам он бомба с взрывчаткой.
Молния ударяет в мертвую грушу.
Трухлявое дерево, несмотря на потоки воды, вспыхивает и превращается в огненный столб. Раскинутые руки, голова, откинутая назад, и белое тело, прогнувшееся в страстном порыве, раскрывает Нейтеку объятья! Он никогда еще не видал свою страсть столь совершенной и прекрасной, как в этом пылающем воплощении. Его сведенное судорогой тело становится упругим, сердце бешено колотится. Он стремительно кидается навстречу своей огненной возлюбленной. Но успевает сделать один только шаг, как горящая груша с треском падает в трясину размокшей земли, издавая змеиное шипение в потоках дождя.
Нейтек спотыкается и валится ничком на мокрый вереск. Он извивается, словно терзаемый на части диким зверем, кричит и сотрясается в страшных рыданьях, никогда прежде не плакавший мужчина.
Глава девятая
ЕЩЕ ОДНА ЛУННАЯ НОЧЬ
Вечер после бурного дня опустился незаметно. На улицах потянуло прохладой, разлив воды ушел в землю, только местами во впадинах мостовой еще поблескивают одинокие лужи. Все окна в Бытни открыты, чтобы выдать безжалостному врагу остатки духоты, попрятавшейся в домах. По городу бредет душистая прохлада, как поцелуй утратившей свой жар любви.
На горизонте, с востока, из черной пелены, поднимается огромная красная луна. Она поднимается быстрее, чем тьма успевает просочиться сквозь небесную твердь, и, подымаясь, становится все желтее и бледнее; луна неодолимо притягивает к себе гонимые по небу облака, напоминающие разрозненные группы войск, потерявшие своего военачальника. Они кидаются на эту сокровищницу, до краев наполненную сияющим металлом, но ветер гонит их дальше, и луна выплывает, не оскверненная их разбойничьи-ми набегами, чтобы продолжать свою обманную игру.
Через площадь ночным дозором проходит городской полицейский Тлахач впервые после недавнего ранения, рука его еще на черной перевязи. Когда он сегодня утром появился на улицах Бытни, люди бегали за ним, звали выпить стаканчик, сгорая от желания узнать обо всем из первоисточника и воздать хвалу его геройству. Но Тлахач избегал их, а если кому-то и удавалось ухватить его за пуговицу, то узнать от него можно было не больше, чем от рождественского карпа.
После того, что он сотворил с гаразимовскими замками, ему по-прежнему дозволено носить форму, разве этого недостаточно? Он убежден, что ему удалось заслужить это в большей мере чистосердечным признанием, нежели тем, что он поймал Карличка Никла. Только два человека в Бытни знают всю правду, и они унесут ее с собой в могилу так же, как и он. Когда они пришли его навестить, Тлахач выложил им все, как было. К его удивлению, ни бургомистр, ни отец Бружек не сочли его рассказ набором бессвязных оправданий.
Луна стоит прямо над площадью, потихоньку перебираясь за крыши на западной стороне. Еще нет десяти, но улицы как будто вымело. Полицейский остановился над лужей и наблюдает в ней, как облако-кит заглатывает круглый лик луны и мглистое тело кита светлеет, начиная золотиться по краям, но луна снова выплывает и кажется еще более ясной, светозарной и круглой, словно выкупалась в какой-то освежающей купели. Площадь, на миг погрузившаяся в полутьму, снова выступает в мягком свете. Эта игра в прятки вселяет в Тлахача беспокойство. Рана на плече почти зажила, хотя время от времени плечо пронизывает боль, словно нож снова врезается в тело, но дух Тлахача потрясен и не может обрести былого равновесия. Ему вспоминаются слова декана о том, что прячется в свете. Сегодня, приходит ему в голову, можно украсть что бы там ни было, потому что свет и темнота чередуются друг с другом.
Над крышами города проносится ветреная ночь, и луна пробивает дорогу против ее течения. Успокоительная песня фонтана звучит прерывисто, потому что ветер каждую минуту пресекает какую-то из его струек; невидимый хор деревьев в садах вздыхает и стонет; органы фронтонов то гудят, то умолкают; из концертного зала в ратуше доносятся рояль и женские голоса — там идет репетиция концерта в честь неизвестного, подарившего городу новую богадельню; псы сегодня беспокойны, то и дело заливаются лаем или вдруг какой-нибудь из них начинает протяжно выть. Ночи нет покоя, она куда-то спешит или убегает, страшась чего-то. Полицейский то и дело оглядывается, наверное, оттого, что на крышах постукивает расшатанная черепица. Спрятавшийся в часах на ратуше скупец превращается в азартного игрока, швыряющего широким взмахом на игорный стол ночи накопленные десять золотых, но ветер с презрительным смехом сгребает эту наперед проигранную ставку. Вскоре из дверей ратуши вываливается шумная группа мужчин и распадается с прощальными возгласами. Некоторые исчезают в освещенных дверях погребка «Под ратушей», других влечет трактир «У лошадки», а те, кто бережет денежки и боится женских упреков, расходятся по домам. Закончилось заседание муниципального совета. Один из вышедших направился через площадь — это бургомистр Нольч. Тлахач щелкает каблуками и приветствует его, приложив руку к козырьку.
— Вольно, приятель, — говорит бургомистр с улыбкой и подает руку, чем приводит Тлахача в полное смятение. — Рад приветствовать вас при исполнении служебных обязанностей. Теперь Бытень снова стала Бытенью, граждане могут спать спокойно, раз вы охраняете их сон.
— Я не уберег их от самого себя, — отвечает Тлахач, еще не избавившийся от чувства вины.
— Тихо, Тлахач, тихо, — предостерегающе поднимает палец бургомистр. — Это похоронено, зачем воскрешать?
— Меня это будет точить до самой смерти, — возражает Тлахач упрямо. — Если уж я обманулся в себе, как мне верить другим? Это самое страшное. Хожу здесь сегодня, и все мне кажется, будто что-то должно опять случиться.
Минуту он колеблется, как бы ловя непослушную мысль и подбирая разбежавшиеся слова:
— Что-то, чего глазом не увидишь, как ни гляди.
Рудольф Нольч поднимает руку к бороде, и волосы потрескивают громче обычного.
— Это все нервы, приятель. Вы пережили большое потрясение и сегодня впервые на дежурстве.
— Нервы у меня в порядке, как всегда, — отвечает полицейский несколько оскорбленно, не уверенный в своем утверждении. — Не хотите ли вы сказать, пан бургомистр, что удар ножом сделал из меня труса?
— Боже сохрани! Вы ничуть не меньший храбрец, чем прежде. Но в ваших силах только то, что во власти человеческой.
— Если б во власти одного человека было, — отвечает полицейский взволнованно, — взять кое-кого за шиворот и выставить из города…
Мостовая, еще влажная после дневного ливня, блестит, посеребренная и отлакированная лунным светом. Бургомистр уставился на нее и медлит с ответом. Но когда поднимает глаза и видит полную луну, спешащую по небу, вдруг пробужденный страх и чувство полного бессилия подымаются в нем таким бурным приливом, что ему кажется, будто в нем утонет и его разум.
— Наверно, вы правы, — говорит он наконец, и полицейский чувствует в его голосе согласие более глубокое, чем в самих словах, — но как раз этого мы и не можем.
— Скажите слово, пан бургомистр, и увидите, — восклицает Тлахач быстро.
— Мой герой, — отвечает тот с иронией, в которой уже долго не купал своих чувств и мыслей, — и мне хотелось бы сказать эти слова и хотелось бы видеть, как они претворятся в дело. Однако я все же не из сильных мира сего.
Этот порыв веселости быстро сменяется внезапным унынием, бургомистр поворачивается и без дальних слов, пожав на прощание руку полицейскому, направляется к дому. Тлахач отдает ему честь и смотрит вслед, наблюдая, как он исчезает в дверях. Что-то побуждает пойти за ним и сказать:
— Я с вами, пан бургомистр, что бы ни случилось.
Это, конечно, нелепость, так как что может грозить такому богачу в его прочном доме, однако же в конце концов и он человек, а люди должны поддерживать друг друга. И Тлахач, не понимая ясно почему, решает, что сегодня ночью он с этого тротуара перед домом бургомистра не сдвинется.
На маленьком столике у окна лежат два яблока: большое, золотисто-желтое с красными полосками яблоко пармена и сероватое, бугристое яблоко айвы. Да что говорить о красках в темноте комнаты, куда проникает только немного света, идущего от озаренной месяцем стены дома напротив! О плодах скорее рассказывает их запах. Чистый и свежий аромат бедняги пармена подавлен насыщенным, тяжелым запахом айвы, переполняющим комнату. К чему здесь эти два яблока? Кто знает. Может быть, они чем-то напоминают Квису два женских образа, два мира, между которыми он блуждает.
Это угасший, слабый человек, он сидит в кресле, обращенном к окну, и глаза его упорно смотрят на два плода. Во второй половине дня, незадолго до бури, как раз в то время, когда у пани Катержины был обморок, с ним случился тяжелый припадок. Он задыхался, проваливаясь куда-то в глубины, где уже не различал ничего, кроме красного и желтого круженья, где слышал только темный гул потусторонних водопадов времени. Он хотел испытать это, но не хватило сил. Когда он пришел в себя, то увидел, что лежит на полу, рядом с упавшими стульями, с пеной на искусанных губах. Наверное, все произошло оттого, что весь душный день он ничего не ел, кроме нескольких яблок, это и навело его на мысль положить перед собой два плода — айву и пармен, один, пахнущий старостью прошедших времен, другой — полный свежести и жизненных соков. И вот — он ждет. Неизвестно, что принесет ему ночь, что-то в ней скрыто, но он ничего не может поделать, пока все не началось само собой. Он ослабел, кто знает, вынесет ли он то, что ему предстоит, но неугасимая жажда продолжает в нем гореть.
Он видел возвращающегося домой Нейтека, превращенного в груду промокшего тряпья. Незадолго до сумерек постучала в двери Божка, он встал и заковылял, чтобы отпереть ей. Она должна была принести ему ужин и приготовить постель на ночь. Но по дороге увидел в зеркале свое лицо, свинцово-серое, с запавшими щеками, иссеченное когтями припадка, с носом, торчащим, как на посмертной маске, с глазами, дымящимися бездонной тьмой. Испугался сам себя и решил сделать вид, что его нет дома. Дотащился до своего места у окна и стал слушать, как Божка все стучит и стучит, а потом зовет:
— Откройте, это я, Божка.
Он сидел неподвижно, обессиленный страшным открытием. Вот к нему рвется настоящая жизнь, чистая, молодая, горячая, а он не может открыть ей дверь. Спрятанный сетчатой занавеской, он смотрел, как она уходит, все время оглядываясь на дом, на который в этот роковой день она возлагала робкие надежды и который на ее призыв ответил молчанием. Квису хотелось разбить запертое окно, высунуться и позвать. Иди сюда, девочка, вернись, сжалься над моей бедой, над моей пустотой и одиночеством. Не бойся, я — обломок человека, только скорлупка и никогда не был ничем больше. Я не жил, слышишь, а ведь это бесконечная мука. Я положу голову тебе на колени, усну, вдыхая твой аромат, аромат золотого пармена, румянец которого зажжен солнцем, усну, буду погружаться в сон все глубже, и глубже, пока не уйду отсюда, вдохнув твой аромат, аромат молодости и жизни. Но тяжесть опустилась ему на плечи, словно кто-то оперся о них руками и прижимал его к креслу. Запах айвы такой тяжелый, что просто нечем дышать.
Белая стена дома напротив то освещается, то гаснет; когда облака затягивают лик луны, ветер дует, не переставая, и его гуденье напоминает шум плотины. Ты здесь, Либуше? Ах да, я знаю, что ты здесь. Пришла за своей долей добычи, но нести тяжесть ты мне не поможешь. Так это ты — моя суженая? Первая и последняя, единственный отзвук моей пустоты. Бери свою долю и уходи, откуда пришла. Наверное, уже сегодня я пойму, что такое жизнь, и научусь жить, как иные учатся игре на музыкальных инструментах, но тебе этого не дано и это нас окончательно разделит. Слышишь? Идут. Это не шум ветвей, качаемых ветром, это звучат шаги. Смотри хорошенько, потому что ничего другого ты не можешь, а у меня еще есть надежда. Сегодня ты увидишь, на что я способен. Говоришь, это чужие страсти? Я подчиню их и направлю к своей цели. Сегодня — эти. А завтра мне будут принадлежат все, слышишь, все!
Пани Катержины нет там, где она должна была бы быть, ее нет на широком ложе в спальне, затемненной тяжелыми шторами. Бургомистр находит ее гуляющей по коридору на третьем этаже. Светильники зажжены, и она, явно обрадованная его приходом, пошла ему навстречу, маленькая и хрупкая, в черном шерстяном платье. Ему показалось даже, что она совершенно пришла в себя после обморока, случившегося днем, и выглядит намного лучше, чем в последнее время. Прочитав в его взгляде упрек и опасенье, она мягко обняла его и прижалась, прежде, чем он успел их высказать. Потом подвела его к окну, и бургомистр почувствовал, что упивается ее запахом и любовью, словно впервые сжимает ее в объятиях. По пути пани Катержина потянулась к выключателю, и свет погас, не превратившись в темноту, словно от него остался бледный отсвет, становящийся все светлее по мере того, как привыкли глаза. Портреты Мохнов ожили в этом освещении, потому что оно тоже сродни воспоминанию, тоже заставляет время обернуться вспять и бежать против течения, и в этом потоке неразличимо смешиваются прошлое и настоящее. Бургомистр, который так и не привык к их взглядам, взвешивающим жизнь на весах последнего знания, идет, напряженный и прямой, словно ведет к алтарю невесту под сводом скрещенных мечей, каждый из которых может быть направлен в его сердце.
— Я не могла дождаться твоего возвращения, — говорит пани Катержина, когда они садятся у окна, рядом, рука об руку. — Посмотри, какая ночь. Жалко идти спать и хоть немного не порадоваться ее красоте.
Луна плывет над садом, прокладывая себе путь среди бушующих волн разорванных, мчащихся туч, как сверкающий корабль. Но бургомистр ненавидит луну. Сорвал бы ее с неба, если бы мог, и запрятал в самой глубокой пропасти земли. Из головы у него не выходит прошедший день, ему хотелось бы застать жену в спальне, куда не проникает ни один из этих коварных лучей, чтобы она спала и он сторожил ее сон. Но он не решается об этом сказать, подымает ее руку и целует и тихо сидит возле, решив приспособиться к ее настроению и наслаждаться тем, что она опять ему близка, как прежде.
— Ты хороший, Рудо, — говорит пани Катержина. — Как я рада, что ты со мной в эту минуту. Все счастье, которое я знала в жизни, было потому, что ты был со мной.
И так как муж шевельнулся, обеспокоенный чем-то в ее тоне, она сжала ему руку и быстро добавила:
— Ах нет, не отвечай. Я тоже буду молчать. Будем сидеть тихо и смотреть.
Сад под окном вздыхает и кланяется, как коленопреклоненный хор кающихся грешников, бьющих земные поклоны. Орган ветра разыгрывает пронзительное «Мизерере…», стекла дребезжат, как в окнах храма, о которые бьется прибой звуков, но над раскачивающейся толпой деревьев, охваченных отчаянием, на чистое, светлое небо выплыла луна и сияет победно и насмешливо. Глядя прямо в лицо этому холодному недругу, этому коварному мастеру белой магии, этой затмевающей остальных актеров ночи фальшивой и жестокой примадонне, — ревниво собирающей все восторги и бесстыдно пренебрегающей тем, что ее повадки известны всему свету, — глядя в лицо этому круглому надменному ничтожеству, бургомистр мечтает только об одном — демонстративно-пренебрежительно уйти с этого спектакля. Но он прекрасно знает, что не может встать со своего кресла, и чувствует, что его сердце наполнено больше, чем отвращением, оно сжимается в ужасе.
От скопища озаренных туч отрывается стройное облачко, напоминающее силуэт фигуры, наполовину темный, наполовину освещенный, возносящийся в свободном, безоблачном пространстве небес. Приближаясь к месяцу, он становится все светлее и светлее, начиная казаться одним из лучей белого, призрачного света. Бургомистр внимательно следит за этим очаровывающим явлением на небесной сцене и по справедливости не может не признать, что иной раз этому фокуснику действительно что-то удается. Он не решается беспокоить пани Катержину, которая кажется захваченной этим зрелищем не меньше, чем он сам. Какая-то малость пара и луч отраженного света, говорит себе бургомистр, и что могут сотворить… Тут не нужно фантазии, тут, наоборот, нужно, чтобы человек призвал все свое чувство реального, потому что иначе можно с легкостью поверить, что там какое-то живое существо. Подождем, чем все это кончится, что же будет? Бургомистр следит за плывущим туманным и пронизанным светом явлением напряженно, как маленький мальчик, и почти забывает о своей жене.
Словно страж уснул в решающий момент и мимо него в городские ворота пробирается враг. С глазами, широко раскрытыми и впитавшими это половодье призрачного света, а затем и призрачное облачко-фигуру, пани Катержина переступила через порог бодрствования и вошла в сон.
Облачко плыло перед ней дальше, приобретая все более знакомые очертания. Она его узнала в первую же минуту. Волосы его светились ярче, чем бледный лунный свет, который окружал ее и его. Они шли сквозь свет, в котором не было ничего, кроме их двоих, никакого предмета, никакого существа, ничего, что делало бы эту странную местность без неба, без земли, без горизонта похожей на мир, который она знала. От сознания, что она уже давно не идет, потому что идти не по чему, ее охватило легкое, веселящее чувство опьянения. Несмотря ни на что, она все же движется. Думать об этом некогда, ее чувства и мысли поглощены сознанием, что сынок, тот, который рос и взрослел только в ее снах, теперь рядом, единственное существо в этом пустом мире света, льющегося из неведомого источника. Он идет тихо, молча, но все равно отзывается в ней всеми словами, которые она когда-либо хотела слышать из его уст. Он так близко, что она даже не уверена, не несет ли она его в себе. Она смотрит на него с жадностью матери, долго отлученной от своего дитяти, его облик, его черты — это песня, которой звучит весь этот исполненный света край. Как он похож на отца и одновременно подобен всем тем Мохнам, которых она оставила в галерее своего дома. Куда он ведет ее, куда вообще направляется в этом пространстве без дорог и сторон света? Пришел ли он за ней или она за ним, ведет ли этот путь в его небо, в его мир?
Но откуда взялась эта черная стена перед ними? Сынок прошел сквозь нее и оборачивается к ней с протянутыми руками. Что за ним — не видно. Пани Катержину охватывает безмерный ужас. Непреодолимая черта. Теперь все зависит от нее — решиться и перешагнуть. Чего, собственно, она боится, если об этом миге она мечтала столько долгих лет?
Чья-то теплая сильная ладонь сжимает ее левую руку, и тепло от нее проникает до самого ее сердца. Может быть, эта ладонь — только воспоминанье, но без нее никакая жизнь не будет полной. Пани Катержина стоит, окаменев, словно должна остаться навеки в этом пространстве, терзаемая страхом, разрываемая двумя страстями.
Как гул подземных вод, как разбушевавшийся орган ветра, подымаются вокруг нее голоса. Они приходят из глубин прошедших времен, карабкаются к ней по веревочной лестнице гибнущих мгновений, подымаются и сникают, передавая эстафету другим, подымаясь общей волной и кидаясь на нее. Твой час настал, Катержина. Ты — наша последняя надежда. Ты единственный мост, который соединяет нас в вечности. Мы хотим жить! Они зовут, как звала после полудня буря, завывавшая над Бытенью. Они объединились, но ей все же кажется, что она как будто знает каждого из них, хотя многие умолкли столетия назад. Видимо, она слышала их, видимо, они не умолкали в ней никогда. Давние голоса, а все не хотят смириться и замолчать. Течение жизни не желает прерваться. Этот мальчик перед тобой — последнее его звено. Подай ему руку, Катержина! Иди!
Бургомистр следит за полетом облака-херувима, словно маленький мальчик в кукольном театре. А ты все же меняешься, дружок, констатирует он иронически, скопление пара не многого стоит. Дряхлеешь на глазах, видно, у тебя худо с позвоночником. Сгорбился, а это ведь изъян, которого ангелы не потерпят. Тучка, летящая перпендикулярно к земле, наплывает на луну, устроив маленькое затмение, но сама засветившись от ее сиянья. Сдвигается вниз, словно отвергнутая луной и сплющенная ее светом, и когда, опустившись, оказывается под луной, ее превращение свершилось. Она расползлась, сгорбилась, напоминая теперь старца в широком черном плаще, а на макушке у нее белый клубок, наподобие светлой шляпы. Бургомистру вспоминается Эмануэль Квис, выходящий через калитку в воротах мохновского дома на сумеречную площадь. Мороз пробегает по коже, но бургомистр быстро приходит в себя и пытается посмеяться над этим, потому что, прошу прощения, это прекрасное доказательство того, на что способна фантазия, когда человек не держит ее в узде. Он хочет спросить пани Катержину, как ей понравилась небесная пантомима, и чувствует, что будто повеяло холодом, хотя за спиной включен электрический камин, и холод этот идет от жениной руки. Да, рука ее холодна и недвижима, и пани Катержина сидит в своем кресле неестественно прямо, с полуоткрытыми глазами, но остановившимся взглядом.
Не в первый раз в ночи полнолуния Рудольф Нольч видит жену впавшей в полуобморочный сон. На этот раз, однако, его сердце сжимает ужас более пронзительный, нежели когда-либо ранее. Прекрасный страж. Загляделся на игру облаков, а в это время небесная шарлатанка сыграла с ним одну из самых своих подлых шуток. Он протягивает руку и зажигает свет, чтобы хоть отчасти дать отпор проклятой силе. Веки Катержины задрожали и закрылись совсем. Лицо белое, лунный свет подчинил его и угас на ее коже. Не побледнели и не изменили своего вида только губы — наследственная черта Мохнов. Они подобны обнаженному сердцу, лежащему на алебастровом блюде. Рудольф Нольч встает, становится между окном и женой и наклоняется над ней. Ему кажется, она не дышит: ее маленькие груди, торчащие под черной шерстяной тканью, недвижны. Он слегка сжимает ее плечи.
— Катя, слышишь? Проснись!
Он не видит ни малейшего признака того, что его зов достиг сознания пани Катержины. Через материю, покрывающую тело жены, в его ладонь входит холод, и от этого ужас его растет. Он нежно трясет эти неподвижные мраморные плечи и, охваченный волненьем и страхом, настойчиво повторяет свой призыв. Ответа нет. Ветер на минуту прекратил свою дикую прелюдию, и дом разом погрузился в глубины потусторонней тишины. Взывай о помощи — никто не ответит, подумалось бургомистру. Он оглядывается, но встречает безжалостные взгляды портретов представителей рода Мохнов, в которых появилось что-то вроде победоносной усмешки. Он просовывает свои сильные руки под легонькое тело жены и подымает ее, неподвижную, безвольную и невероятно тяжелую, и несет в спальню, чтобы спастись от этого враждебного окружения.
Пани Катержина неподвижно лежит на кровати, куда он положил ее, в черном платье и ореоле черных волос, белая, бледнее подушки, на которой покоится ее голова. Рудольф Нольч знает, что это не обморок, и не пытается испытать действие нюхательных солей и нашатыря, он только обтирает ей лоб носовым платком, смоченным в одеколоне, и не переставая зовет ее. В какое-то мгновение ее угасший лик передернулся в болезненном усилии, губы раскрылись и выпустили тихое слово, растянутое на слоги сопротивлением парализованных связок: не-мо-гу. Потом губы снова сомкнулись и лицо подернулось еще большей бледностью и стало еще неподвижней.
— Что не можешь? Катя, Катенька, слышишь меня? — зовет муж. Но его голос тонет в тяжких складках занавесок, и в тишине комнаты ему отвечает только ироническое потрескиванье дубовых панелей.
Кажется, на лице, лежащем в подушках, проступает то последнее выражение, в котором жизнь уже никогда и ничего не изменит.
Белая башня собора то озаряется, то меркнет по мере того, как облака проносятся мимо луны. Отцу Бружеку башня видна из окна, возле которого у него скамеечка для коленопреклонений и крест. Сколько раз, глядя на эту башню из дальних деревень, раскиданных по равнине вокруг Бытни, он думал о ней, как о маяке, указывающем утлой лодочке его мыслей путь к единственной безопасной пристани. Разве она не была возведена для того, чтобы сторожить покой всего края и вносить мир и согласие во все сердца? Декан наблюдает, как ветер попеременно окружает ее то тьмой, то светом, и прислушивается к стенаниям креста на ее шпиле. Он хотел бы стать таким же простым и крепким, как эта четырехгранная башня. Сомнений в нем не было никогда, но иной раз его охватывало нетерпенье оттого, что божьи предначертанья осуществляются слишком медленно, что зло слишком энергично, а добро беспомощно и нерешительно. Разве он не был за это достаточно наказан как раз сегодня после полудня? Теперь-то он знал, почему была отвергнута его рука. А ведь тому человеку так нужно было дружеское пожатие и доброе слово. Всю вторую половину дня в реве бури ему слышался смех, что раздался за его спиной; он и теперь слышится ему в вое ветра.
Отец Бружек с головой погрузился в молитвы, но смех все время сотрясал крышу дома, и когда священник поднимал голову от сложенных молитвенно рук, он видел, как башню, светящуюся белым, словно свет этой ночи шел от нее, поглощает глухая тень, а на самом острие над крестом плывут хищного облика тучи.
Время от времени слышится тупой звук падения — это ударяются о землю зимние яблоки, сорванные ветром. В заботах обо всем, что доверено его попечению, он — священник и хозяин одновременно. Разве нельзя помочь? Он знает о том страже, без воли которого не упадет даже яблоко с яблони, хорошо знает и то, что не в его силах подставить грудь и задержать порывы ветра, прочесывающие его сад. Но почему завтра поутру он должен смотреть на то, что кто-то, пока он спокойно спал, прошел по городу, собирая плоды чужого труда! Тоска растет, память теряет слова молитв, отец Бружек не находит в них смысла и уверенности. Беспокойство сгоняет его с молитвенной скамеечки и заставляет ходить по комнате.
Он вспоминает минуту головокружительного прозрения, пережитую, когда он стоял в дверях ризницы и смотрел, как сторож доливает масло в негасимую лампаду. В воздух храма вливались запахи, тянущиеся со скошенных лугов, и отец Бружек чувствовал, что хозяин и священник сливаются в нем в счастливом единении. Кто тогда пробудил его от мечтаний, в которых он склонялся перед стопами своего господа, кто повинен, что негасимая лампа угасла, задутая потоком воздуха? Декан, не переставая ходить, складывает ладони и начинает молиться горячо и страстно, чтобы в мыслях своих не вступить на ложную стезю. Но на зеркале воспоминаний появляется один образ за другим: вот помещик Дастых на празднике в саду у бургомистра впервые в жизни решился играть в карты, вот собственная, так взволновавшая его встреча с Квисом в костеле, вот исповедь Тлахача, признанье бургомистра и, наконец, голос народа, в котором звучит все более отчетливое подозрение. Зачем приходила пани Катержина к этому странному человеку, и отчего она с той поры занемогла и ничего определенного о ее болезни не известно? А сегодняшний день, этот смех, что еще звучит с фронтонов крыш при порывах ветра? Отцу Бружеку приходит в голову, что Божка ночует в конуре богадельни одна со своим отчимом, и тут уж он складывает ладони для новой молитвы.
И вот он даже не в состоянии хорошенько объяснить, как это вышло, но он стоит перед домом, как всегда без шляпы, и ветер треплет его седые, непокорные волосы, и отец Бружек спрашивает сам себя, что он такое задумал. В руке у него зажата тяжелая палка, которую он берет с собой, отправляясь в пешие походы по деревням своего прихода, но в какой момент и почему он снял ее с крючка на стене в передней, декан припомнить не может.
Ветер дует резкими порывами, в углу между костелом и кладбищенской стеной кружится в безумной, безысходной карусели клубок опавших листьев, растрепанные тучи тянутся над крышами, и белая башня костела вздымается над ними, как неприступный сторожевой бастион божьего града. Залитая светом месяца, обшарпанная богадельня кажется почти приветливой, пока облака не бросят на нее своих мутных теней. Передняя часть домика Квиса прячется в полумраке.
Отец Бружек стоит неподвижно и прислушивается. Эта ночь, наполненная гулом и завываньями, вздохами и шелестами, кажется ему единым круговоротом, который вовлек мир в свою засасывающую воронку и тянет его на дно пропасти. И конечно, прежде всего он затянул его самого. Потому что он забыл о молитве и сжимает в руках палку. Его мысли, разгоряченные игрой воображенья, утратили деревенскую трезвость. Ему кажется, что со всех сторон он слышит крадущиеся шаги невидимого и безымянного зла. Часы на ратуше высидели три яичка, но неизвестно, какой кукушечий час их снес.
Едва вылетели звенящие птицы, как свора ветров бросилась на них и задушила с голодным завыванием. Декана охватила дрожь, проникшая до самого сердца, и он пустился в путь по склону.
Он идет в чужом мире, преображенном игрой света, тени и собственным ужасом. Останавливается у калитки домика Квиса, над крышей которого плывет огромная белая луна, в этот момент свободная от облачных набегов. Ощущение нереальности от этого только усиливается, и одновременно у священника возникает сознание бессмысленности его предприятия, проникшее через какую-то щелочку в его мысли. Ведь не может же он войти в этот домик и замахнуться палкой на старика, который в нем живет и, наверное, сейчас спит спокойным сном. Но отец Бружек не находит в себе решимости вернуться домой и молиться, предоставив богу то, что не во власти человеческой. Он опирается на палку, напряженно вглядываясь в окно, перед которым, он знает, часто сидит этот старик; декан все не может решить вопроса, что же все-таки явилось причиной возникшей в нем тревоги, что сыграло с ним шутку и он очутился здесь с палкой в руке почти против воли, или, во всяком случае, помимо нее. В том окне, закрытом отражением света от стены напротив, непроглядная темнота, и если священнику кажется, что она движется и клубится, то только оттого, что облака опять тянутся через лунный лик и стена за его спиной то темнеет, то снова озаряется светом. Отец Бружек ищет свою надежную веру, которая всегда противостояла всем ударам, ищет свой деревенский здравый смысл, который никогда не поддавался обманам и галлюцинациям, но и вера, и здравый смысл его предали. Вместо их голосов он, мнится, слышит голос, идущий из домика. Дребезжащий, старческий, повышенный голос, который словно с кем-то спорит и кричит в гневе и ужасе. Священника охватило холодным порывом страха.
Нейтек спит. Его громкий храп наполняет всю горницу. Божка сидит у окна, заткнув руками уши, чтобы хоть немного заглушить этот звук, который ее и успокаивает, и нагоняет страх. Успокаивает, свидетельствуя, что отчим действительно спит крепким сном, пугает грубой мужской силой, которая не покидает его даже в минуты каменного сна. Он напугал ее, когда промокший до костей вернулся домой. На его изможденном лице горели измученные глаза. Он избегал смотреть на нее, не спрашивал, как чувствует себя мать, попросил только, чтобы она сварила ему чай с ромом, разделся и забрался в постель.
Он налил себе большую жестяную кружку и выпил ее почти кипящее содержимое — и тут же уснул.
Божка наблюдает игру облаков с луной, и тоска забирает ее сердце, стискивая все сильнее. Она думает о матери, о ее участи, которую уготовили ей жестокие руки Нейтека. Если мать не вернется из больницы, Божка останется совсем одна на белом свете, а если вернется, будет дальше тянуться жизнь, полная вечного страха.
Она смотрит вниз на домик, что стоит напротив богадельни, и думает о его обитателе, который так же одинок и не нужен людям, как и она. Минуту она мечтает о том, как было бы, если бы она стала хозяйкой этого домика, потом ужасается дерзости своей мечты. Наверное, он слишком привык жить один и ее присутствие было бы ему в тягость. Он ласков с ней оттого, что, наверное, другим и не может быть, а одарил ее, решив, что ей никто никогда ничего не дарил. Однажды, когда она осталась дома одна, она попробовала надеть на шею этот коралл. Он так ей был к лицу, что она вся разрумянилась, но вряд ли этот подарок принесет счастье, слишком он напоминает каплю крови, что капает из сердца девы Марии на иконке над ее постелью. Она прятала его в кармане юбки, а на ночь совала под подушку. И теперь, подумав о маленькой драгоценности, первой и единственной, которую она имела в жизни, Божка вспомнила ее подлинную владелицу, которой всегда немного побаивалась, и того, кто подарил, вспомнила также, что почему-то сегодня он не открыл дверь на ее стук. Божка начала шарить в кармане, чтобы взглянуть, как будет выглядеть коралл в лунном свете, и полюбоваться на него. Но пальцы шарят напрасно, и когда в отчаянии она начинает ощупывать карман, то обнаруживает в нем небольшую дырку. Потеряла. Божка смотрит на месяц, глотая слезы, — жизнь не хочет дать ей никакой радости.
Нейтек тяжко повернулся в постели, перевел дух, отчего в груди у него заклокотало. Девушка окаменела от страха, но отчим снова захрапел равномерно, как и до этого. Божка говорит себе, что лучше ей пойти спать сейчас, чтобы потом не разбудить его. Она тихонько пробирается к своей постели и начинает раздеваться. Луна стоит в пустоте чистого неба прямо против окна, и половодье света заливает Божку. Девушка раздевается торопливо, стыдясь своей наготы. Ей так хочется, чтобы эта минута была позади, она так поглощена спешкой, что не заметила, как Нейтек перестал храпеть… Словно какое-то тяжкое лезвие перерезало нить сна, и его глаза зорко открылись как раз в тот момент, когда девушка в рубашке, закрывающей малую часть ее вытянутого тела, с поднятыми руками, быстро заплетающими волосы для сна, стояла, озаренная луной и видная до последней подробности, как возникшая из пылающего дерева груши фигура, что раскрыла ему свои объятья. Нейтек быстро садится, и его вздох похож на рыданье, а Божка пытается прикрыть себя руками. Так они смотрят друг на друга в безгласной тишине, и он опять читает в глазах падчерицы ужас, возбуждающий в нем ярость. На улице завывает ветреная ночь и три ветряные птицы взлетают в ней, чтобы быть сбитыми и поглощенными. Тут что-то в Нейтеке высвобождается, и он еще раз понимает, что если сейчас встанет и попытается добиться того, о чем так долго мечтал, он схватит только тень, красота погаснет в его грубых руках, как погас в болоте горящий ствол груши. Горечь неизменной судьбы наполнила его сердце знанием и отречением.
— Уходи отсюда, — говорит он хрипло. — Ты не можешь оставаться со мной. Иди сейчас же, пока тебя еще кто-нибудь пустит переночевать.
Божка сгребает в охапку свое платье и исчезает быстро, как ласка. Нейтек смотрит на двери, которые закрылись за ней, потом встает, достает с полки бутылку с остатками рома. Сует в рот горлышко, откидывает голову назад и пьет булькающими глотками. Допив, поднимает пустую бутылку против света. Держит ее так минуту, а потом швыряет в угол над печкой. Звон разбитого стекла смешивается с хохотом ветра. Нейтек валится навзничь и лежа смотрит в потолок и чувствует, как отупение охватывает его мозг великим облегчением.
Звук разбитого стекла проникает через одинарное окно горницы и достигает слабым отзвуком слуха отца Бружека. Это звучит, как одна из диких шуток ветреной ночи, как дополненье к тому, что он предполагает услышать из дома Квиса. Но священник все-таки обернулся и увидел Божку, стоящую на пороге богадельни. Она натянула на себя в сенях юбку и блузку и сейчас повязывает платок на голову и смотрит изумленно, обнаружив декана в этот час на улице и как раз перед домом, к которому простирались ее неясные надежды. Она испуганно вздрогнула, словно отец Бружек и на этом расстоянии мог прочитать на ее лице, что с ней только что случилось, и хотела лучше возвратиться или куда-нибудь убежать, где бы ее не достигли его зоркие глаза и пытливые вопросы.
— Поди сюда, девочка, — сказал священник мягко. — Куда это ты собралась так поздно?
Опустив голову, как школьница, Божка нерешительно приблизилась к нему. Священник вспомнил свои опасения относительно нее и с тоской обдумывает вопрос, который собирается задать.
— С тобой что-нибудь случилось? — спрашивает тихо. — Он тебя обидел?
Кровь бросается в лицо Божке, она поднимает голову, встречается с глазами священника решительным взглядом и почти выкрикивает:
— Нет! Прогнал меня прочь, — добавляет шепотом, опять повесив голову.
У священника такое чувство, будто он видел все, что разыгралось в тесной горнице богадельни. Подавляя желанье осенить себя крестом, он говорит:
— Слава богу! Останешься пока у нас, а там будет видно.
Божка хочет поблагодарить, но тут из домика Квиса проникает звук, от которого сердце у нее забилось в самом горле, и оба они посмотрели друг на друга с немым ужасом. Это было как стон и крик одновременно, но могло быть и просто пустое завыванье ветра, который мчится над крышами.
— С ним что-то случилось, — говорит Божка, вся дрожа. — Он не открыл мне дверей, когда я принесла ему ужин, он даже не ответил мне. Наверное, он болен. Он там совсем один. Подите помогите ему.
Она просительно складывает руки, но декан уже сам направился к калитке. Она открыта, и Божка его опережает на коротенькой дорожке к дому, повисает на ручке и колотит в дверь.
— Слышите?
Ее лицо белое, как луна, которая перевалилась через Костельную улицу и падает потихоньку за башню костела. Священник прижимает ухо к дверям и улавливает скрипучий голос Квиса, словно выходящий из горла, сжимаемого чьей-то рукой.
— Уходи отсюда, Либуше, убирайся! Все обман. Жизни не будет, только пустота. Вечная пустота.
Слова переходят в протяжный тоненький стон, потом слышится неестественный смех, потом снова скрипучий, испуганный крик:
— Уходи, Либуше, я не хочу идти с тобой!
— Кто это там с ним? — шепчет Божка. — Мне страшно.
— Нечего бояться, — отвечает священник внушительно. — Просто человек в тоске. Надо было бы побыть с ним. Но не можем же мы вышибить дверь.
Размышление о том, как бы проникнуть в дом, успокаивает Божку.
— Может, он забыл запереть кухонную дверь? — с надеждой говорит она и тут же кидается, полная надежды, к дому. Декан за ней.
— Открыто, — объявляет Божка шепотом, исполненным воодушевления, и снова ее охватывает страх. Священник вдруг обращает внимание на то, что до сих пор сжимает палку, с которой вышел из дома. Смотрит на нее сконфуженно, втыкает ее в сырую землю грядки и входит впереди Божки в дом. Нажав ручку двери в конце прихожей, он останавливается. Тяжелый запах айвы бросается на него, словно хочет задушить. Секунду священник борется со стремлением повернуться и выйти на свежий воздух. Постепенно глаза его привыкают к темноте комнаты, слегка разреженной отражением лунного света. Голос, который только что испугал их, сейчас умолк, слышно только сиплое, неровное дыхание.
— Зажги свет, Божка, — шепчет декан. Девушка тянется и нащупывает выключатель. Едва свет от лампы под потолком залил комнату, Эмануэль Квис тяжело поднялся с кресла у окна и медленно обернулся. Одной рукой он опирается о столик, а другой, сжатой точно в судороге, держит полураздавленное яблоко айвы.
Но лицо, которое они увидели, было смято иной, более страшной рукой — рукой, неизбежной для всех: оно было сморщено тысячью морщин, словно само время сдавило его в припадке яростного гнева за то, что оно пыталось избегнуть своей участи, или за то, что так долго склонялось над жатвой чужих судеб. Не изменились только глаза, в них тлела глубокая тьма пустоты и бездонного любопытства. Девушка прижалась к священнику и почувствовала, что и он дрожит в безотчетном страхе.
Губы на его лице шевельнулись, приоткрылись и выронили слова:
— Пришел меня бить.
Отец Бружек густо покраснел.
— Вы сами в этом виноваты, — ответил он с трудом.
Квис тихо покачал головой, маска его лица сделала попытку хоть как-нибудь улыбнуться, и ответил:
— Теперь это не важно.
Отец Бружек и Божка оставили за собой открытыми обе двери. Поток чистого воздуха проникает в комнату и изгоняет душный и приторный запах айвы. Прибой ветра гудит в кронах деревьев, ночь гукает, как сова. Старец глубоко вздыхает, и его взгляд останавливается где-то над головами пришедших.
— Слышите? Уходит.
Он поднимает руку, в которой сжимал плод айвы, и медленно, с усилием раскрывает пальцы. Смятый плод со стуком падает на пол и закатывается за кушетку.
Квис закашлялся смехом.
— Ушла.
Поворачивается, словно хочет опять сесть в кресло, но тут колени у него подламываются. Он валится на пол и остается лежать, опираясь плечами и головой о кресло, движенье которого назад остановила стена. Божка вскрикнула, а отец Бружек делает шаг вперед, но девушка опережает его, она уже опомнилась и подскочила к Квису, присела, всунула руку ему за шею и положила его голову себе на колени.
— Что с вами? Болит что-нибудь? — всхлипывая, спрашивает она.
Квис не отвечает; лицо его меняется, морщины исчезают, словно их кто-то смывает до уже знакомой гладкости, не появляются только красные пятна на скулах.
Священник приседает возле Божки и спрашивает:
— Не желаете ли вы чего-нибудь?
Квис отрицательно качает головой.
— Жизни, — выговаривает он с трудом и продолжает отрывисто: — Но это было бы для меня слишком много. Я хотел иметь жизни всех и не вынес этого.
— Человек может иметь только то, что несет в себе самом, — говорит декан сурово.
В тьме глаз у Квиса засветилась усмешка, он пытается взглянуть на Божку и выдыхает:
— Кое-что я все же уношу с собой.
Его щеки вваливаются и натягиваются так, что выступают кости лица. Губы остаются приоткрытыми, клубящаяся тьма в глазах гаснет. В комнате глубокая тишина. Ветер на улице улегся, и священнику кажется, что он слышит чьи-то удаляющиеся шаги. Где-то залаяла собака, ее лай подхватили другие. Двенадцать звенящих птиц взлетают одна за другой с башни ратуши, кружат над бытеньскими крышами и пропадают в вечности. Час двенадцатый и нулевой. Тишина, углубляясь, становится невыносимой. Потом из дальней дали отзывается свисток паровоза.
Словно только теперь поняв, что случилось, Божка разражается пронзительными причитаниями деревенской девушки.
Это та самая минута, когда в доме Мохнов открыла глаза пани Катержина и маленький районный врач, который, хлопоча над ней, уже выбился из сил и чувствовал себя беспомощным, начал радостно потирать руки.
— Наконец-то. Вот вы и здесь, с нами, — воскликнул он, словно приветствовал ее возвращенье из далекого путешествия. — Ну, уж и задали вы нам жару, дорогая пани! Такой каталепсии я еще не видывал.
Пани Катержина долго, не шевелясь смотрит, будто не узнавая мира, в который вернулась. Но врач не переставая говорить с ней, похлопывает и гладит ей руку. Бургомистр, который метался по галерее как проклятый, услышал его голос и открыл двери спальни. Пани Катержина перевела на него взгляд, сознательная улыбка осветила ее лицо, и она прошептала:
— Рудо.
Но маленький доктор бросился навстречу бургомистру с раскинутыми руками и прогнал его.
— Назад, дружище, назад, — закричал он. — Я еще не закончил осмотр вашей женушки. Ведь все это не так просто. Я позову вас, когда будет можно.
Бургомистр возвращается на галерею, но его сердце теперь поет иную песню. Он подходит к окну и думает о том, как еще минуту назад он хотел идти и убить одну личность, которую считал повинной в несчастье, случившемся с женой. Ведь с того момента, когда все это в нем поднялось, прошла какая-нибудь минута, а теперь это уже бесконечно далекое воспоминание, которому он может улыбнуться. Катя жива и будет жить. Он понял это по голосу и улыбке врача. Бургомистр смотрит на притихший сад, на листья, окропленные лунным серебром, и впервые после долгих лет это зрелище снова становится ему приятным. Часы на ратуше бьют двенадцать, и ему кажется, словно в этих звуках слышатся чьи-то удаляющиеся шаги. Луна спустилась вдали за башню храма и высветила крест на ее шпиле. Рудольфа Нольча охватил прилив благодарной набожности. Он слышит полуночный свисток поезда, и ему кажется, что он слышит привет широкого мира, опять полного радости, веселья и жизни. Но кто-то звонит внизу у ворот, и приглушенные, взволнованные голоса разговаривают о чем-то. По лестнице бежит запыхавшаяся и озабоченная Марина Тлахачова, и бургомистр предостерегающе прижимает палец к губам, чтобы умерить ее усердие.
— Этот, из домика, ну, Квис этот, умер, — шепчет девушка прерывисто. — Дядя сказал. Доктор должен туда зайти, когда уйдет отсюда.
— Дождись его и скажи ему это сама.
Бургомистр продолжает ходить по галерее и думает о том человеке, о его смерти и о пробуждении жены. Ну, мои мысли не могли убить его, хотя, если бы это спасло Катю, я бы его не пожалел.
Двери спальни открываются, и доктор выходит важный, торжественный и веселый.
— Вот теперь все в порядке, — говорит он и берет бургомистра за оба локтя. — Вы будете папашей, дружище. Ваша жена на третьем месяце. Теперь можете ничего не бояться. Это изгонит из нее все загробные мысли.
Бургомистр входит в спальню в каком-то ослеплении.
— Катя, — говорит он, потому что в эту минуту ничего другого сказать не может. Садится возле нее на постель и берет ее за руки. Порозовевшая пани Катержина улыбается.
— Я привела его назад, Рудо, — говорит она, и муж ей кивает.
— Никогда бы не поверил, что это возможно.
— Помнишь рассказ о человеке, который солнечным днем на вырубке хотел убить? Теперь к нему никогда не вернется такая мысль.
Рудольф Нольч на минуту утрачивает дар речи. Значит, она знала об этом все время и молчала. Потом решительно вглядывается ей в глаза и говорит:
— Почему бы она вернулась? Не будет причины.
Пани Катержина садится, обнимает его и целует долгим поцелуем.
— А сейчас, Рудо, поди раздвинь эти страшные черные шторы и завтра вели их снять. Здесь теперь поселится жизнь, здесь должно быть светло.
Солнце поднялось до цифры десять, но у него не хватает тепла, чтобы прогреть холодный воздух, который струится по бытеньским улицам из полей и лесов. Солнце освещает Бытень, вымытую вчерашней бурей и выметенную ночным ветром. На лотках перед трактиром «У лошадки» спорят яркими чистыми красками овощи и фрукты. Женщины в жакетах и платочках, с руками, сложенными на животах, в большинстве вполне округлых, рассуждают о минувшей ночи. Квис возвращается в город, приобретая новую ипостась, становится его вечным гражданином. Никто из непосредственных участников ничего не рассказывал, но все в Бытни знают обо всем. Что бы стало с этим тихим городком, какой опасности он избег? Слышали, Лида Дастыхова убежала вчера ночью из города? Уехала с ночным поездом. Это рассказал Тершик, он сам подавал ей в вагон чемоданчик. Почему? Говорят, чтобы играть в театре.
Да, Лида единственная преступила запретную черту своей любви в погоне за жизнью, которая содержит больше, чем может пережить один человек. Будить дремлющие судьбы и давать их другим. Как это так? Ведь никто не может жить один, все тянутся друг к другу. А что будет с Еником Гаразимом? Подумайте, женщины, ведь он бы с ней каши не сварил, коли дело такое, да и старики были против.
Полицейский Тлахач на краю тротуара раскачивается с носков на пятки, слушает эти разговоры и не говорит ни слова ни «за», ни «против». Он выглядит человеком, который знает больше других, но утратил былую разговорчивость.
Чистая Бытень светится в осеннем солнце, как корабль, миновавший бурю. Спокойствие возвращается в ее стены.
Только жернова женских языков перемалывают зерна событий больших и малых, и мохновский фонтан посреди площади прядет свою трехструйную песню о времени, которое несет дальше и дальше, навстречу новым дням и новым событиям, даже самые тихие города на свете.
#img_7.jpeg
[1] Краконош — дух, якобы обитающий в горах Крконоше.
[2] «Сокол» — то есть член чешской спортивной организации «Сокол».
[3] Жижков — рабочий район Праги.
[4] Сольферино — селение в Ломбардии, где произошло решающее сражение австро-итало-французской войны 1859 г.
[5] Ринальдо Ринальдини — герой одноименного романа немецкого писателя Христиана Августа Вольпиуса (1762—1827).
[6] Градец, Садовая — города, где происходили сражения австро-прусской войны 1866 г.
[7] «К Элизе», пьеса Людвига ван Бетховена (нем.) .
[8] Маха Карел Гинек (1810—1836) — выдающийся чешский поэт-романтик.
[9] Конец (лат.) .
[10] Кмох Франтишек (1850—1913) — чешский композитор. Автор популярных маршей и танцев.
[11] Рудольфинум — пражская филармония.
[12] Фердинанд Добрый (1793—1875) — австрийский император (1835—1848).
[13] Пршикопы — одна из главных пражских улиц.
[14] Врхлицкий Ярослав (1853—1912) — известный чешский поэт.
[15] Молчи (лат.) .
[16] Магнификус — обращение к ректору.
[17] Град — пражский кремль; Градчаны — район, примыкающий к нему.
[18] Хухле, Збраслав — места загородных прогулок пражан.
[19] «Била» — по-чешски «Белая».
[20] Кази — одна из дочерей легендарного чешского князя Крока.
[21] «Смилуйся…» — начало покаянной молитвы (лат.) .