Подмастерье Яхим

Пан Пруба узнает об удивительной силе Витовой шапочки

Летающий кубок

Вит упрекает, а пан Пруба принимает решение

Вит в обмороке

Работники возвращались к своим занятиям медленно и неохотно. На их вытянутых лицах было написано разочарование. Была упущена возможность отлупить проклятых рейтаров, расквитаться с ними хотя бы частично за весь произвол, насилия и грабежи, безнаказанно учинявшиеся над безоружными и мирными горожанами. В хмуром молчании прошли они мимо мастера, только старший остановился и сказал:

— Вам следовало дать свое согласие: мы бы показали им, как ни с того ни с сего врываться в дома порядочных людей.

Усмехнувшись, пан Пруба запустил руку в свою черную с проседью бороду.

— Знаю, Яхим, что у вас руки чесались. Но час еще не пробил. Сегодня вы бы одержали верх, но ты подумал, что последовало бы за этим?

Переминаясь с ноги на ногу, широкоплечий Яхим потупил глаза под ласковым взглядом своего хозяина.

— Всегда-то вы, хозяин, лучше нас рассудите. Все о других думаете, и далеко вперед ваша мысль заглядывает. Дай бог дождаться этого часа.

— В этом ты, парень, не сомневайся, — сказал пан Пруба, кладя руки ему на плечи. — Придет час, и я пойду вместе с вами. Надеюсь, возьмете меня, ведь я свой человек.

И Яхим, тридцатилетний бородач, ответил, счастливо смеясь:

— Никогда вы чужим не были, хозяин. Всегда с нами заодно и никогда ничего против не говорили, даже когда были консулом. И вы опять им станете.

— Я твердо в это верю, Яхим. А в конце концов ты и сам консулом станешь. Управление городом должно быть в руках тех, кто его строил и для него работает. Такова правда, Яхим, и во имя ее мы победим.

Когда Яхим ушел в мастерскую, к отцу подошел удрученный Гинек и потянул его за полу кафтана.

— Чего тебе, сынок? Почему над книгами не сидишь, почему вместе со всеми дела не делаешь, которое тебя кормить будет?

— Вит здесь.

Пан Пруба удивленно обернулся:

— Где же он?

— На чердаке. Я его там спрятал. Он к нам в сад забрался, еще до приезда рейтаров. И все это время, пока его искали, на чердаке сидел.

— А ну приведи-ка его ко мне.

Гинек вызвал Вита из его убежища.

— Скажи-ка, паренек, — сказал пан Пруба, когда Вит наконец вышел к нему, — как же так случилось, что тебя эти головорезы не нашли, хотя на чердак с лампой лазили?

— Погасил я им свечу, пан Гинек, — признался Вит.

Пан Пруба удивленно покачал головой:

— Погасил свечку? Что ты хочешь этим сказать? Задул ее, что ли? Но ведь свечка была в лампе.

Вит немного помялся, прежде чем ответил.

— Да нет, задуть я бы не смог. Тогда мне пришлось бы к ним близко подойти. Я захотел, чтобы она погасла, вот она и погасла.

Пан Пруба поглядел на мальчика сначала удивленно, а потом озабоченно. Не слишком ли велико испытание, которое выпало на долю Вита, потерявшего отца? Может, это отразилось на его рассудке?

— По всей видимости, ты хочешь сказать, — начал он с легкой улыбкой, желая испытать способность мальчика рассуждать, — что сбывается все, чего бы ты ни пожелал?

— Да, пан, — признался Вит, краснея.

Хотя мастеру Прубе и сделалось страшно за здоровье мальчика, он продолжал, улыбаясь еще более мягко:

— Но тогда, мальчуган, ты был бы волшебником.

Вит отрицательно замотал головой.

— Нет, пан, — горячо возразил он, — я не волшебник. Это все шапочка.

И Вит показал на свою шапочку.

— Вот эта шапочка? — удивился пан Пруба. — Дай-ка ее сюда.

Вит снял шапочку с головы, но, когда протягивал ее своему собеседнику, его на минуту охватило недоверие.

— А вы мне ее вернете? — спросил он.

Бывший консул громко и добродушно рассмеялся:

— Ну конечно, малыш! Это ведь твоя шапка, и никто не имеет права ее у тебя отобрать.

Держа шапочку в руках, мастер Пруба очень тщательно ее изучил. Вывернув наизнанку, он рассмотрел швы, которыми были соединены ее части. Его чуткие пальцы, так хорошо разбиравшиеся в разных сортах тканей, определили в ней фетр восточного происхождения.

— Это очень древняя вещь, — кончив обследование, заключил пан Пруба, возвращая мальчику шапочку. — Я бы сказал, что она прибыла к нам из каких-нибудь дальних стран — из Китая или из Татарии, а может, из империи Великого Могола — на голове какого-нибудь купца, что возили к нам ткани, ковры, коренья и драгоценные камни. И было это, наверное, давно — лет сто, а то и двести назад. Любопытно бы узнать, как она к вам попала. Скорее всего, кто-то из тех купцов принес ее твоему прадеду, ведь ваша семья очень древняя, мальчик, и, насколько мне помнится, все были шапочниками. Хотел, верно, заказать новую по ее образцу. А потом, вероятно, пришлось спешно уехать, и шапка осталась у вас. Кто знает? В общем, осмотрел я ее очень тщательно и не обнаружил ничего, что бы могло объяснить ее особую силу. Шапка как шапка, только выглядит чудно и фетр весьма редкий. Время ее не тронуло, пыль пощадила, моль не побила. Волшебная шапка. М-да… Откуда у нее эта волшебная сила? А что мы вообще знаем о людях и вещах, пришедших с Востока? Для нас это неизвестный мир. Одна пословица говорит про свет с Востока, и речь здесь не столько о свете солнца, сколько о свете любви, который идет к нам оттуда. Там люди живут иначе, чем мы, сны видят другие и о другом думают, и мудрость их, и мастерство подчас совсем особой природы. А теперь вот что, паренек. Мог бы ты мне доказать, что твоя шапка и впрямь чудесная и делает все, что ты пожелаешь? Да и делает ли вообще? — немного помолчав, добавил он.

— Как же мне вам доказать? — смущенно спросил Вит. — Не знаю, чего и пожелать, опасности-то нет никакой.

Тронутый этой простотой и чистосердечием, мастер Пруба сам на какое-то время растерялся. Потом сказал:

— Послушай-ка, малыш, если шапка волшебная, она всегда должна делать свое дело, так мне, по крайней мере, кажется.

— Ох, нет, — взволнованно прервал его Вит. — Я уверен, что, попроси я чего плохое, она этого не выполнила бы, а я бы умер.

— Может, и так, — согласился пан Пруба, еще более растроганный честностью мальчика. — Да и я не советовал бы тебе испытывать ее таким способом. Но ты же можешь пожелать чего-нибудь невинное, не хорошее и не плохое. Ну, не знаю, придумай сам.

Пока галантерейщик говорил, Вит опять нахлобучил шапку. Мальчик был бы рад выполнить просьбу мастера уже потому, что его огорчало неверие пана Прубы в силу шапочки. Но он и правда не знал, какое бы желание загадать. Оглядевшись, Вит заприметил оловянный кубок, стоявший на другом конце большого стола, за которым они сидели.

— Пан Гинек, — спросил Вит, — а что в том кубке?

— Вода.

— Мне очень хочется пить, не позволите ли напиться из вашего кубка?

— Ну конечно, малыш, — с готовностью отозвался пан Пруба, берясь за кубок, чтобы передать его Виту.

— Нет, нет, — воскликнул Вит, — оставьте его там, где он стоит!

Хозяин дома послушался и удивленно взглянул на мальчика.

— Я очень устал, мне трудно подняться, но я еще слишком молод, чтобы просить об этом вас. Вот я и пожелаю, чтобы кубок сам пришел в мои руки.

Произнося эти слова, Вит пристально смотрел на кубок, виски ему сдавило так, как будто их сжимали чьи-то сильные пальцы. Старший Гинек и его сын, стоявший у двери, уставились на кубок, и по спинам их, словно от испуга, пробежал холодок.

Кубок дрогнул, шевельнулся, как будто его неосторожно задела невидимая рука, легонько приподнялся, вдруг оторвавшись от стола, словно по ветру, которого никто не почувствовал, поплыл в сторону Вита и скользнул в его раскрытую ладонь.

Вит сжал кубок в руке. И, как будто не случилось ничего удивительного, поднес его к губам и стал жадно пить, потому что действительно очень устал и его мучила жажда.

— Папочка! — вырвалось у Гинека, и пан Пруба вскочил сам не свой.

— Нет, нет, это невозможно! — воскликнул он. — Но я же видел это собственными глазами! Вот что — дай этот бокал мне, малыш, сними шапку и повтори свою просьбу.

Вит послушался, хотя был немного раздосадован и взволнован. С какой стати надо устраивать проверку его шапочке? Ему показалось, что она была этим оскорблена. В мальчишеском сердце жила уверенность, что шапочка дана ему для спасения отца и их многострадального города. Так шутить с ее силой недопустимо — это яснее ясного, и Вит боялся, что шапочка разгневается и перестанет ему помогать.

Но что делать, если хочется убедить пана Прубу.

Вновь кубок стоял перед паном Прубой на другом конце длиннющего стола, за которым мастер трапезничал со своей семьей и всеми помощниками.

— Ну, давай, паренек, — приказал Гинек Пруба, — вели ему снова отправляться к тебе.

— Хочу, чтобы ты был у меня в руке, — послушно повторил Вит, протягивая руку навстречу кубку.

Мальчик чувствовал себя совсем разбитым — он и впрямь не хотел и даже боялся, что кубок окажется у него в руках.

Но тот стоял на месте, даже не дрогнул.

— Повтори свое пожелание! — раздраженно крикнул хозяин дома, и Вит подчинился.

Но сколько он ни повторял свою просьбу, сколько ни требовал пан Пруба, ни протягивал руку, кубок так и не шелохнулся.

Хозяин дома достал носовой платок и вытер лоб, потный от напряжения и волнения.

— Это кажется невероятным, и все-таки это правда, — выдохнул он. — Хочешь теперь попробовать с шапочкой?

— Нет, пан, — честно признался Вит, — не хочу. Лучше и не пробовать. Мне кажется, это была бы игра с вещью, которая дана мне для более важной цели, и я боюсь лишиться ее расположения.

— Возможно, ты и прав, — согласился пан Пруба, — хотя с той минуты, как я увидел, что кубок путешествует по воздуху к тебе в руки, я уже точно и не скажу, где мираж, а где действительность. Я должен либо верить в твою шапочку, либо допустить, что меня обманывает зрение. Верю я и тому, что она сослужила тебе службу, когда ты подвергался опасностям и преследованиям. Но о каких более важных целях ты говоришь?

Вит встал, краснея, и сказал решительно и серьезно:

— Я должен спасти своего отца. Все говорят, что ему грозит большая опасность, что ради устрашения города герцог прикажет строго наказать его, а может, и казнить. — Вит всхлипнул, но тут же спохватился и пылко продолжал: — Но никто, ни один человек не сказал, что город не потерпит ничего подобного, что у сената еще хватит сил выступить против такой несправедливости и не дать герцогу совершить это злодеяние. Говорят, сегодня из-за меня были арестованы горожане, которые провинились только в том, что защищались, когда герцогские головорезы обращались с ними, как с животными. А город молчит, город бездействует. Где же взять мне надежду, что отец мой будет спасен, если сам об этом не позабочусь?

Бывший консул стоял понурив голову, лицо его то вспыхивало, то бледнело — это был камень в его огород; слова мальчика жгли совесть как раскаленные уголья. Не был ли он одним из тех, кто не возмущался своим бесправным положением и ничего не предпринимал, чтобы помешать бесчинствам? Правда, как-то раз, в самом начале правления герцога, он сделал такую попытку, но, потерпев поражение, отступился и теперь сидел сложа руки, как все остальные, хотя мучился больше других, потому что и впрямь был человеком справедливым; он уже и не знал, во что еще верить, на что надеяться. В то ли, что зло в конце концов само себя уничтожит, или в то, что у людей когда-нибудь лопнет терпение и они сбросят его бремя со своих плеч, как груз, что несли против воли. Пан Пруба не только пожимал плечами, он скрежетал зубами и стискивал кулаки, но какой в этом толк? Бывший консул не мог найти выход из беды, в которую попал город, потому что люди перестали верить друг другу и было небезопасно слишком громко обсуждать общественные дела, делиться с кем-либо своими планами или хотя бы взглядами.

Тем не менее пан Пруба воспринял упреки Вита, как если бы они предназначались именно ему, и дал такой ответ:

— Твоя правда, мальчик. Нами овладело равнодушие, но много есть и таких горожан, которым рабство больше по душе, чем былая свобода. Деньги у них водятся, и хотя они дрожат от страха, но им кажется, что теперь им живется лучше, потому что не надо ни о чем думать, ни за что отвечать. Раньше они кричали: «Позор сенату!» — когда их заставляли соблюдать в городе чистоту и заботиться о бедных и больных. Сегодня они кричат: «Слава герцогу!» — когда он отбирает у них все, что ему понравится, а взамен позволяет лишь полюбоваться на свое великолепие и роскошь, убеждая, что в нем просто отражается их собственное великолепие и богатство. Но сдается мне, что слепые начинают прозревать, и мы снова возьмем дело в свои руки. Так или иначе, я обещаю тебе, мальчик, попытаться склонить сенат спасти твоего отца, даже если это будет стоить мне головы. Ведь если мы не станем поддерживать друг друга, то все пропадем поодиночке, как трусы. Да и умереть лучше вместе с единомышленниками.

Вит почувствовал жжение в глазах, и несколько слезинок скатилось по его щекам.

— Спасибо вам, пан Пруба, я верю, вы сделаете, как обещали, — глухо произнес Вит, делая шаг, чтобы протянуть мастеру руку.

Но тут мир вокруг него закружился: пан Пруба и Гинек пропали, перед глазами пронесся серо-огненный вихрь, и Виту показалось, что пол уходит из-под ног и падает куда-то в глубокую пропасть. Пан Пруба протянул руки и успел подхватить мальчика до того, как он упал.

Легко подняв Вита — пан Пруба был крупный и сильный мужчина, — он посадил его на стул.

— Что с тобой, малыш, что случилось? — испуганно спросил он и похлопал мальчика по лицу, чтобы привести его в чувство.

Вит быстро пришел в себя. Когда ему рассказали, что произошло, он сконфузился и на настойчивые расспросы хозяина ответил:

— Наверное, это от усталости, а может, и от голода. Я ел очень рано утром, и с тех пор во рту и маковой росинки не держал.

— Вот видишь! — возмутился пан Пруба, обращаясь к своей жене, которую позвал на помощь, когда мальчик потерял сознание. — Мы здесь морим голодом Вита, а между тем уже давно пробило полдень.

— Я боялась тебя беспокоить во время такого серьезного разговора, — ответила жена, — но у работников в желудках гремит уже такая музыка, что и на кухне слышно.

— Собирайте на стол, — сказал хозяин, — Господи Боже мой, собирайте на стол, глупые вы бабы!

На его крик в дверях появились две статные девушки. Они несли в глубоких супницах суп, откуда поднимался пар, а две служанки помоложе принесли целую гору оловянных мисок. За ними, весело галдя, в комнату ввалились подмастерья и ученики пана Прубы. Гремя скамейками, звякая ложками и мисками, они уселись за большой стол, на одном конце которого председательствовал хозяин, а на другом восседала его жена.