Наутро после грозы устанавливается ясная погода.

Как всегда в это время года, мальчишки на улицах пристают к прохожим, уговаривая купить жасмин. Не в силах противостоять их мольбам, я покупаю сплетенный из цветов браслет, думая о загорелом запястье китаянки.

Заметив ее на площади Тысячи Ветров, вспоминаю, как странно она выглядела под дождем на берегу реки. Что она там делала? О чем думала? Вчера эта девушка как безумная бродила в тапочках по городу, сегодня ее гладкие волосы зачесаны со лба и заплетены в тяжелую косу: она снова стала холодным, расчетливым игроком в го.

Что-то изменилось в ней за прошедшие сутки. Или это я смотрю на нее другими глазами? Ее грудь под платьем унылого цвета округлилась. Тело утратило детскую угловатость, став сильным и гибким. У нее жесткий взгляд, брови нахмурены, но нежный розовый рот будит во мне желание. Она хмурится, нервно поигрывает кончиком косы. Кажется, что расцветающая в девушке жизнь причиняет ей страдание. Она ставит камень на доску.

— Хороший ход! — замечает подошедший к нашему столу мужчина.

На площади Тысячи Ветров люди бродят между столами, смотрят, а иногда даже позволяют себе давать советы. Незнакомцу лет двадцать, волосы у него напомажены, он сильно надушен и мгновенно вызывает у меня раздражение.

Я делаю ход.

Молокосос восклицает:

— Какая досадная ошибка! Следовало пойти сюда!

Махнув тонкой розовой рукой, он указывает пальцем, который украшает кольцо с белым нефритом, на одну из клеток.

— Я друг Лу, — объявляет он, обращаясь к китаянке. — Я приехал из Новой Столицы.

Она поднимает голову. Они обмениваются любезностями, она встает и отводит его в сторону.

Ветер доносит до меня голоса молодых людей. Между ними сразу установилась близость. Они уже обращаются друг к другу на «ты». В китайском языке пять тональностей, он напоминает пение и режет мне слух. Поддавшись досаде и раздражению, сминаю в кармане жасминовый браслет.

С тех пор как я начал приходить на площадь Тысячи Ветров, игра в го заставляет меня забывать, что я японец. Я поверил, что стал одним из местных жителей. Теперь я вынужден напомнить себе, что китайцы — люди иной расы, живущие в другом мире. Нас разделяет тысячелетие истории.

В 1880 году мой дед участвовал в реформе императора Мэйдзи, а их предки служили вдовствующей императрице Цыси. В 1600-м мои, проиграв сражение, делали себе харакири, их — захватывали власть в Пекине. В Средние века женщины моего рода носили кимоно с длинным шлейфом, подбривали брови и красили зубы в черный цвет, а их матери и сестры собирали волосы в высокий пучок. Уже тогда они перебинтовывали ноги. Китаец и китаянка понимают друг друга без слов. Носители одной культуры, они притягиваются, как два магнита. Как могли бы любить друг друга японец и китаянка? Между ними нет ничего общего.

Она задерживается. Ее зеленоватое платье, еще минуту назад казавшееся олицетворением печали и уныния, среди деревьев начинает внезапно излучать свежесть. Возможно, это и есть образ Китая — предмета моей страсти и одновременно ненависти? Когда я рядом, меня печалит убожество этой страны. В разлуке я тоскую по ее прелестям.

Она даже не смотрит в мою сторону.

Я покидаю площадь.