Санчо вернулся домой такой веселый и радостный, что жена почуяла это на расстоянии выстрела из арбалета и тотчас спросила:

— Что с вами, друг мой Санчо, почему вы так веселы?

— Женушка, если бы бог позволил, мне было бы куда приятнее не чувствовать себя таким довольным, как это вам кажется.

— Я вас не понимаю, муженек, — ответила она, — не понимаю — как это так: если бы бог позволил, вам было бы приятнее не быть довольным. Хотя я и необразованная женщина, а все же знаю, что быть довольным не может быть неприятно.

— Раз вы не понимаете, Тереса, извольте, я объясню вам, — сказал Санчо. — Я весел потому, что решил вернуться на службу к моему господину, Дон Кихоту, который желает снова отправиться на поиски приключений. Моя должность оруженосца требует, чтобы я ехал вместе с ним, и я твердо рассчитываю найти еще сотню червонцев. А в то же время мне печально расставаться с тобой и с детьми. Если бы богу было угодно, чтобы я мог заработать кусок хлеба у себя дома, не утруждая ног да не таскаясь по непроезженным дорогам, моя радость была бы крепче и сильней. Теперь же она отравлена мыслью о разлуке с тобой. Вот почему я и сказал, что, если бы бог позволил, мне было бы приятнее не быть довольным.

— Знаете, Санчо, — ответила Тереса, — с тех пор как вы стали членом странствующего рыцарства, вы говорите так возвышенно, что никто вас не может понять.

— С меня довольно, женушка, что господь бог меня понимает, — ответил Санчо, — ибо ему понятно все на свете. Скажу только, что теперь вам, матушка, придется несколько дней хорошенько поухаживать за серым, чтобы привести его в боевую готовность. Удвойте ему порцию овса, осмотрите его седло и сбрую, — ведь мы не на свадьбу едем. Нам предстоит объехать весь свет, мериться силами с великанами и чудовищами, слышать шипение, рыканье, мычанье и вопли. Но все это было бы сущими пустяками, если бы нам не приходилось встречаться с погонщиками мулов, пастухами и освобожденными каторжниками.

— Вижу я, муженек, — сказала Тереса, — что оруженосцы странствующих рыцарей не даром едят хлеб. Я буду молить господа, чтобы он поскорей избавил вас от этих напастей.

— Признаюсь вам, женушка, — ответил Санчо, — что не надейся я в ближайшем будущем сделаться губернатором острова, так я бы лучше умер, чем пустился в новые приключения.

— Что ты, милый муженек, — воскликнула Тереса, — живи, живи, курица, хоть и с типуном на языке! Живите и вы себе на здоровье, и пусть черт поберет все губернаторства на свете. Не губернатором вы родились, не губернатором прожили до сегодняшнего дня, не губернатором отойдете в землю, когда бог пошлет вам конец, не все же на свете губернаторы, и что же, — живут себе помаленьку, и все считают их за людей. Но смотрите, Санчо, если вы случайно сделаетесь губернатором, не забудьте про меня и про детей. Помните, что Санчико исполнилось пятнадцать лет; ему пора уже ходить в школу — ведь дядюшка-аббат обещал вытянуть его в священники. Помните также, что дочку вашу Марисанчу скоро надо выдавать замуж.

— Честное слово, — ответил Санчо, — если бог пошлет мне что-нибудь вроде губернаторства, так я, женушка, просватаю Марисанчу за такого вельможу, что ее иначе и называть не будут, как сеньора.

— Ну нет, Санчо, — ответила Тереса, — выдавайте ее за человека простого. Это самое лучшее. А то, если вместо деревянных башмаков ей придется носить туфли на высоких каблуках, вместо серой суконной юбки — фижмы и шелковые платья, да если из Марики она превратится в донью да сеньору, так девчонка совсем растеряется и на каждом шагу будет попадать впросак. Тогда по пряже всякий распознает грубую дерюгу.

— Молчи, глупая, — прервал ее Санчо, — пусть она походит в шелку да бархате года два или три, а уж там знатность и пышность придутся ей, как по мерке; а не придутся, так и то не беда! Была бы она барыней, а остальное — пустяки.

— Всяк сверчок знай свой шесток, Санчо, — ответила Тереса, — не тянитесь наверх и помните пословицу: вытри нос сыну соседа и веди его к себе в дом. Подумаешь, какая радость — выдать Марисанчу за какого-нибудь графа или рыцаря, чтобы он потом называл ее мужичкой и попрекал отцом-пахарем да матерью-пряхой? Нет, муженек, ей-богу, не для того растила я дочку! Добывайте побольше денег, Санчо, а выдать ее замуж — это уж мое дело. Есть у нас тут в деревне работящий и здоровый парень; все мы его знаем, а он на девушку нашу часто поглядывает. С ним она будет счастлива, так как он ей ровня; будут они всегда у нас перед глазами, заживем мы все вместе; родители, дети, зять и внуки, и тогда мир и благословение божие будут со всеми нами. Не к чему ей выходить замуж в столице или в каком-нибудь высоченном дворце, — ведь ее речей там люди не поймут, да и она ничего не разберет.

— Да замолчи ты, бестия! — закричал Санчо. — Почему это взбрело тебе в голову мешать мне выдать дочку за знатного господина? Жалко тебе, что ли, что наших внуков будут величать сеньорами? Знаешь, Тереса, старые люди говорят: «если не умеешь пользоваться счастьем, когда оно плывет тебе в руки, не жалуйся, когда оно пройдет мимо». Счастье стучится к нам в дверь, и мы должны его впустить; подул попутный ветер, — так пусть он нас и несет. Да неужто ты будешь недовольна, — продолжал он, — если я получу доходное губернаторство и мы, наконец, вылезем из болота? Ведь если мы выдадим Марисанчу за важного сеньора, так тебя же все будут величать — донья Тереса Панса; в церкви ты будешь сидеть на коврах да на подушках, и пусть себе злятся и досадуют все дворянки нашего села. А не нравится, так оставайся на прежнем месте. Только знай одно, жена, как бы ты ни противилась, а дочь моя Марисанча будет графиней.

— Да подумайте, что вы такое говорите, муженек! — сказала Тереса. — Ох, боюсь я, как бы это графство не стало для нашей дочки погибелью! Делайте что хотите, выдавайте ее хоть за герцога или за принца, но только заявляю вам: никогда не будет на это моей воли и согласия. Я человек простой и терпеть не могу чванства. При крещении дали мне имя Тереса, имя простое и честное, без всяких украшений и погремушек вроде этих донов и передонов. Отца моего звали Каскахо, и девушкой я звалась Тереса Каскахо, а теперь я стала Тереса Панса. Я этим именем довольна и совсем не желаю, чтобы мне приставили еще донью. Не хочу я, чтобы обо мне сплетничали, — а ведь если я выряжусь графиней или губернаторшей, сейчас же станут говорить: «посмотрите, как эта свинья заважничала; вчера еще с утра паклю драла и в церковь ходила, прикрыв голову подолом вместо мантильи, а сегодня разгуливает в фижмах и расшитом платье да задирает нос». Пока господь бог не лишил еще меня рассудка — никогда я не пойду на это. А вы, дружок, делайтесь губернатором да графом и чваньтесь, сколько душе угодно. Но, клянусь жизнью моей матушки, ни я, ни дочка моя никуда из деревни не двинемся; честная женщина сидит дома, и для нее всякая работа — праздник. Ступайте себе с вашим Дон Кихотом на поиски ваших приключений, а нам оставьте нашу горькую долю. Будем мы жить честно, так господь нам поможет. А, кстати, скажите-ка мне, кто это вашему господину приставил дона? Ведь ни отец его, ни дед донами не были.

— Сдается мне, — ответил Санчо, — что в тебя бес вселился. Господи помилуй, жена, что ты только не наболтала, — и неизвестно, где во всем этом хвост и где голова! Ну, к чему ты приплела тут каких-то Каскахо, наряды, пословицы и чванство? Подойди-ка сюда, глупая и темная женщина! Если бы я захотел, чтобы моя дочка бросилась с башни вниз головой или пошла скитаться по свету, ну тогда дело другое. Но если я собираюсь возвести ее в доньи и знатные сеньоры да посадить под балдахин на бархатные подушки, — тут уж я не понимаю, с чего ты рвешь и мечешь?

— А знаете почему, муженек? — ответила Тереса. — Потому, что есть пословица: платье тебя и одевает и раздевает. На бедняка люди смотрят так, мимоходом, а с богача глаз не сводят. А если этот богач еще вчера был бедняком, так тут и начинаются сплетни да пересуды без конца и края, потому что сплетников у нас на улице что пчел в улье.

— Погоди, Тереса, — ответил Санчо, — выслушай, что я скажу тебе. Ты таких слов, должно быть, за всю свою жизнь не слышала. Впрочем, это и не мои слова, а изречения отца-проповедника, который прошлым постом побывал у нас в селе. Так вот, этот проповедник, сколько я помню, говорил, что все то, что мы видим своими глазами, — сильнее на нас действует, чем воспоминания о прошлом. Поэтому, когда мы глядим на знатного человека, одетого в роскошное платье, окруженного множеством слуг, мы тотчас проникаемся почтением. Пусть память говорит нам, что еще недавно мы видели его в самом жалком состоянии, в безвестности и бедности. Это не смущает нас, ибо это — прошлое, существенно же только то, что у нас перед глазами. И если человек, которого Фортуна вознесла из ничтожества на высоты благополучия, будет приветлив, щедр и вежлив, то, можешь быть уверена, Тереса, никто и не вспомнит, кем он был, а все будут уважать его, кроме, конечно, злых завистников, но ведь от них никогда не убережешься.

— Не понимаю я вас, муженек, — ответила Тереса, — поступайте, как знаете, и не морочьте меня больше вашими проповедями и риториками. А если вы непоклонны в вашем решении…

— Нужно сказать непреклонны, а не непоклонны, женушка, — перебил ее Санчо.

— Пожалуйста, муженек, вы со мной не спорьте, — ответила Тереса. — Говорю я так, как угодно богу, и ни в какие тонкости не пускаюсь. Итак, повторяю, если вы упорствуете в намерении получить губернаторство, так захватите с собой вашего сынка Санчо, чтобы, не теряя времени, обучить его этому делу, ибо полагается, чтобы дети наследовали и обучались ремеслу отца.

— Когда я буду губернатором, — ответил Санчо, — я пошлю за ним почтовых лошадей, а тебе пришлю денег. Недостатка в них у меня не будет, так как ежели у губернатора и нет денег, то всегда найдется кто-нибудь, кто охотно даст ему в долг. А ты наряди мальчика так, чтобы не было видно, как он жил раньше.

— Только денег пришлите, — сказала Тереса, — а уж я его наряжу потеплее.

— Наконец-то ты со мной согласилась, — заявил Санчо, — что наша дочка должна быть графиней.

— В тот день, когда я увижу ее графиней, — ответила Тереса, — я буду считать, что я ее похоронила. Но поступайте, как вам угодно; мы, женщины, должны повиноваться мужьям, хотя бы и тупоголовым.

И тут принялась она плакать, словно Марисанча уже умерла. Санчо постарался ее утешить, сказав, что он повременит устраивать судьбу Марисанчи, хотя в конце концов непременно выдаст ее за графа. На том и кончилась их беседа, и Санчо возвратился к Дон Кихоту, чтобы уговориться насчет отъезда.