С этой целью они решили воспользоваться рассказами Дон Кихота о пещере Монтесинос и одурачить наших друзей (ничто так не восхищало герцогиню, как простодушие Санчо, который свято уверовал, что Дульсинея Тобосская была заколдована, хотя сам же он был волшебником и изобретателем всей проделки). Они заранее распределили все роли между своими слугами, научили их, что нужно говорить и делать, позаботились о подобающих масках и костюмах. Когда все было готово, герцог устроил пышную охоту, в которой участвовало множество егерей и ловчих. Дон Кихоту был приготовлен охотничий костюм, а Санчо — зеленое платье из тончайшего сукна. Рыцарь отказался от подарка, заявив, что через несколько дней ему придется вернуться к суровому военному делу и тогда костюм будет ему совсем не нужен, а возить его с собой он не может. Санчо же с удовольствием взял платье, рассчитывая выгодно продать его при первом удобном случае.

Когда наступил назначенный день, Дон Кихот надел свои доспехи, а Санчо — пожалованный герцогом охотничий костюм. Однако он ни за что не захотел расстаться со своим серым, хотя ему предлагали хорошего коня. Герцогиня вышла в пышном наряде, и Дон Кихот, несмотря на сопротивление герцога, как любезный и воспитанный кавалер, придержал ее иноходца под уздцы. Наконец они прибыли на опушку леса, лежавшего в долине среди высоких гор. После того как охотники разошлись по своим местам и все проходы и тропы были заняты, спустили собак. Долина наполнилась таким шумом, криком и улюлюканием, что участники охоты едва не оглохли. Герцогиня сошла с лошади и с острым дротиком в руках стала у тропинки, по которой обычно пробегали дикие кабаны. Дон Кихот и герцог тоже спешились и стали рядом с ней, а Санчо верхом на своем сером поместился позади них: добряк не решился покинуть своего друга, опасаясь, как бы с ним не случилось какой-нибудь беды. Рядом с герцогской четой выстроились многочисленные слуги. Едва охотники успели занять свои места, как на опушку выскочил огромный кабан, преследуемый собаками и егерями. Он грозно щелкал челюстями, вся морда его была покрыта пеной. Увидев кабана, Дон Кихот поднял щит, обнажил меч и двинулся ему навстречу. Герцог схватил дротик и последовал его примеру. Герцогиня опередила бы их обоих, если бы герцог ее не удержал. А Санчо, увидев страшного зверя, соскочил с серого и бросился бежать, что было мочи. Добравшись до ближайшего дерева, он принялся карабкаться на него, стараясь залезть как можно выше. Но судьба была к нему сурова и безжалостна. С перепуга Санчо ухватился за слишком тонкую ветку. Ветка обломилась, и он полетел вниз. По счастью, его кафтан зацепился за толстый сук, и бедняга повис в воздухе. Опасаясь, что зеленый кафтан недолго выдержит и он свалится на землю, а свирепое животное, кинувшись от охотников в сторону, набросится на него, Санчо начал так отчаянно кричать и звать на помощь, что все подумали, будто он попался в пасть дикому зверю. Наконец клыкастый зверь пал под дротиками егерей. Тогда Дон Кихот, узнав голос Санчо, оглянулся и увидел, что тот висит на дубе вниз головой, а подле стоит серый, не покинувший хозяина в несчастье. Дон Кихот поспешил к дереву и снял своего оруженосца. Почувствовав себя в безопасности, Санчо стал сильно сокрушаться о своем порванном охотничьем кафтане, ибо был уверен, что он стоил целого майората. Охотники взвалили огромную тушу кабана на мула, покрыли ветками розмарина и мирта и как победный трофей отвезли к разбитой на лужайке посреди леса просторной палатке, где уже были расставлены столы и приготовлен такой обильный и роскошный обед, что по одному этому угощению можно было заключить о щедрости и богатстве хозяев. Санчо показал герцогине прорехи на своем новом платье и сказал:

— Если бы мы охотились на зайцев или на птичек, то, уж наверное, мой костюм не постигла бы такая беда. Не понимаю, что за удовольствие гоняться за зверем, который одним ударом клыка может отправить вас на тот свет. И к чему это вельможи и короли подвергают себя подобным опасностям ради собственного удовольствия? Да и какое это удовольствие — убивать животных, не совершивших никакого преступления?

— Нет, Санчо, вы ошибаетесь, — сказал герцог, — нет занятия, более достойного и полезного для королей и вельмож, чем псовая охота. Охота — та же война: охотник должен применять различные уловки, хитрости, засады, чтобы выследить и одолеть врага. На охоте мы терпим и лютый холод и невыносимую жару; мы презираем праздность и сон, укрепляем свои силы, упражняем наши члены, становимся более ловкими и выносливыми. К тому же псовая охота такое дело, которым можно заниматься, никому не вредя и многим доставляя удовольствие. А главное, она не всем доступна, тогда как другие виды охоты созданы для всех. Итак, Санчо, когда вы будете губернатором, вам придется переменить свое мнение и не пренебрегать охотой. Тогда вы убедитесь, как она полезна.

— О, нет, — возразил Санчо, — хороший губернатор всегда сидит дома, словно у него сломана нога. На что это будет похоже, если просители придут к нему по спешному делу, а он в это время забавляется где-то в лесу? Этак у него все управление прахом пойдет! Честное слово, сеньор, и охота и прочие потехи больше подобают разным бездельникам, чем губернаторам. Нет, уж лучше я буду по большим праздникам развлекаться игрой в свои козыри, а по воскресеньям в кегли. А все эти ваши охоты мне вовсе не по нраву да и претят моей совести.

— Дай бог, Санчо, чтобы вы сдержали свое слово, — ответил герцог, — ибо от слова до дела — расстояние не маленькое.

— Каково бы оно ни было, — возразил Санчо, — а хорошему плательщику никакой залог не страшен. Дольше успевает тот, кому бог помогает, чем тот, кто встает с петухами; не ноги владеют брюхом, а брюхо ногами. Я хочу сказать, что если бог мне поможет и я буду честно исполнять свой долг, то, уж наверное, буду управлять как орел, а не верите, положите мне палец в рот, — и тогда вы увидите, кусаюсь ли я или нет.

— Да проклянет тебя бог, Санчо! — воскликнул Дон Кихот. — Когда же, наконец, ты бросишь свои дурацкие поговорки? Ведь я не раз уж просил тебя об этом! Ваши высочества, оставьте этого болвана. Ведь он из вас всю душу вымотает своими пословицами: у него их целые тысячи, а приводит он их всегда некстати и не к месту. Пусть его бог накажет за это, да и меня заодно, если я соглашусь его слушать.

— Правда, у Санчо много пословиц, но они мне очень нравятся, — возразила герцогиня, — они коротки и метки и поэтому заслуживают всяческой похвалы.

В таких занимательных беседах прошел обед. Между тем день начал клониться к вечеру. Собеседники вышли из палатки, чтобы подышать свежим воздухом, и тут внезапно в лесу вспыхнуло множество огней, словно он загорелся со всех четырех сторон. То здесь, то там, то справа, то слева слышались звуки рожков и труб, так что можно было подумать, что по лесу едут многочисленные отряды конницы. Блеск огней и воинственные трубные звуки ослепили и оглушили не только наших охотников, но и всех, кто был в лесу. Вскоре раздались громкие возгласы: «лелили!» — боевой клич мавров. Зазвучали трубы и кларнеты, загремели барабаны, запели флейты, — от этой дикой музыки у всех голова пошла кругом. Герцог оцепенел, герцогиня изумилась, Дон Кихот удивился, Санчо Панса затрясся, и даже те, кто знал, в чем дело, перепугались. Со страха все замолчали. В эту минуту перед ними появился гонец в одеянии дьявола, который трубил в огромный рог, издававший хриплые и жуткие звуки.

— Эй, братец, — закричал герцог, — кто вы такой, и куда вы едете, и что это за войско проезжает по нашему лесу?

На это гонец ответил громовым голосом:

— Я — дьявол и ищу Дон Кихота Ламанчского. А по лесу едут волшебники, которые везут несравненную Дульсинею Тобосскую и храброго Монтесиноса. Они прибыли сюда, чтобы сообщить Дон Кихоту, каким способом можно расколдовать эту знатную сеньору.

— Если вы в самом деле дьявол, как же вы не узнали рыцаря Дон Кихота Ламанчского, — ведь он перед вами.

— Клянусь богом и совестью, — ответил дьявол, — я на него и не посмотрел. У меня так много разных хлопот и дел, что о главном я и позабыл.

— Несомненно, — заметил Санчо, — что этот дьявол — почтенный человек и добрый христианин, иначе бы он не стал клясться богом и совестью. Теперь я начинаю верить, что и в аду можно найти добрых людей.

А дьявол, не сходя с лошади, повернулся лицом к Дон Кихоту и сказал:

— К тебе, рыцарь Львов (чтоб тебе поскорее попасть к ним в когти), меня посылает злополучный, но мужественный рыцарь Монтесинос. Он повелел мне просить тебя дождаться его здесь. Он везет Дульсинею Тобосскую и сообщит тебе, каким способом ты можешь снять с нее заклятье. Это — все, что мне было поручено сказать тебе. Больше мне незачем здесь оставаться. Да пребудут с тобою черти вроде меня, а с присутствующими господами — добрые ангелы.

С этими словами он затрубил в свой громадный рог и умчался в лес, не дожидаясь ответа.

Все были потрясены и удивлены этим видением, и более всех — Санчо и Дон Кихот; Санчо — потому, что Дульсинея была, значит, и в самом деле околдована, а Дон Кихот — потому, что он сам не был вполне уверен в истинности всего, что произошло в пещере Монтесинос. Герцог вывел его из задумчивости, спросив:

— Ну, что же, сеньор Дон Кихот, ваша милость будет его дожидаться или нет?

— Конечно, да, — отвечал тот. — Хотя бы весь ад на меня ополчился, я бесстрашно и храбро выдержу его натиск.

— Ну, а я, если увижу еще одного черта или услышу другую такую трубу, — так ищите меня не здесь, а во Фландрии, — сказал Санчо.

Тем временем совсем стемнело; по всему лесу замелькало множество огоньков, а затем раздался такой страшный шум, как будто скрипели деревянные колеса тысячи телег, запряженных волами. Внезапно этот шум был покрыт целым ураганом еще более резких и диких звуков: с одной стороны раздавались тяжелые залпы грозной артиллерии, с другой — трескотня множества мушкетов; вблизи как будто можно было различить крики сражающихся, вдали звучали мавританские «лелили». Одним словом, рожки, охотничьи рога, трубы, кларнеты, валторны, барабаны, пушки, мушкеты, пронзительный скрип телег слились в такой смутный ужасающий гул, что самому Дон Кихоту пришлось призвать на помощь все свое мужество, чтобы не растеряться. Санчо же без чувств повалился к ногам герцогини, которая велела поскорей обрызгать его водой. Ее приказание было тотчас исполнено, и Санчо пришел в себя как раз в ту минуту, когда одна из колесниц со скрипучими колесами подъехала прямо к ним.

Она была запряжена четверкой ленивых волов, покрытых черными попонами; к рогам каждого из них были привязаны большие горящие факелы из воска. На колеснице стоял высокий трон, на котором восседал почтенный старец с белоснежной бородой, опускавшейся ниже пояса; на нем была широкая одежда из черного холста; колесницу освещали бесчисленные факелы, и потому нетрудно было разглядеть и различить все, что в ней находилось. На козлах сидели два безобразных дьявола в черных балахонах; рожи их были так отвратительны, что Санчо, только взглянув на них, сразу зажмурился от страха. Когда колесница поравнялась с нашими охотниками, почтенный старец поднялся со своего высокого сиденья и вскричал громким голосом:

— Я — мудрец Лиргандео.

Больше он ничего не сказал, и колесница двинулась дальше. Вслед за первой колесницей появилась вторая, на ней сидел такой же старец. Он сделал знак возницам остановиться и произнес громко и отчетливо:

— Я — мудрец Алькифо, друг Ирганды Неуловимой.

И поехал дальше. Затем приблизилась третья колесница. Но на ней восседал не старец, а здоровенный парень свирепого вида; подъехав, он тоже вскочил на ноги и закричал еще более хриплым и зловещим голосом:

— Я — волшебник Аркалаус, смертельный враг Амадиса Галльского и всего его рода.

Отъехав немного в сторону, все три колесницы остановились, и отвратительный скрип их колес прекратился. Грохот затих, и раздались звуки нежной и стройной музыки. Санчо счел это за доброе предзнаменование и очень обрадовался.

Обратившись к герцогине, от которой не отходил ни на шаг, он сказал:

— Сеньора, где играет музыка, там не может быть ничего дурного.

— То же самое можно сказать про свет, — ответила герцогиня, — ибо от него бежит все злое.

На это Санчо возразил:

— Да, но где свет, там и огонь. Взгляните, ваша милость, сколько костров горит вокруг. Не дай бог, коли они подпалят нас. А музыка всегда означает веселье и праздник.

— Ну, это мы еще увидим, — сказал Дон Кихот, слышавший их разговор.

В это время под звуки приятной музыки приблизилась четвертая колесница; она была запряжена шестеркой гнедых мулов, покрытых белыми попонами; на каждом из мулов сидел верхом кающийся, в белой одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке.

Эта колесница была раза в два, а то и в три больше остальных. На ней стояло двенадцать кающихся в белоснежных одеждах и с горящими факелами — зрелище, вызывавшее одновременно восхищение и ужас; а посредине на высоком троне восседала нимфа под множеством покрывал из серебристой ткани с золотыми украшениями. Голова ее была обвита легким и прозрачным шелковым газом, сквозь складки которого просвечивало прелестнейшее юное лицо. Рядом с ней сидел некто в черном покрывале и длинном черном платье. Когда колесница остановилась перед герцогом, герцогиней и Дон Кихотом, кларнеты, арфы и лютни смолкли. Таинственный некто встал, выпрямился и откинул покрывало. Тут перед присутствующими предстал образ самой Смерти, такой страшной, что Дон Кихот нахмурился, Санчо струсил, а герцог и герцогиня чуть-чуть вздрогнули. А эта живая Смерть, вытянувшись во весь рост, немного сонным и вялым голосом произнесла:

Тут Смерть внезапно замолчала; все затихли и, затаив дыхание, тревожно ждали, что она еще скажет. Через несколько мгновений Смерть, именующая себя Мерлином, промолвила:

— Для этого оруженосец должен нанести себе три тысячи триста ударов плетью.

— Ах, чтоб ты пропал! — вскричал Санчо. — Не то что три тысячи, а даже три удара плетью для меня все равно, что кинжальные раны. Убирайся к черту, коли ты не можешь иначе снять заклятья. Не понимаю, что общего между моим бедным телом и всеми этими волшебствами. Клянусь богом, если сеньор Мерлин не придумает другого способа расколдовать сеньору Дульсинею Тобосскую, так пускай ее и похоронят очарованной.

— А вот я схвачу вас, нахальный грубиян, — сказал Дон Кихот, — привяжу к дереву и влеплю вам не три тысячи триста, а шесть тысяч шестьсот полновесных ударов. И если вы посмеете сопротивляться, то я дух из вас вышибу.

— Нет, благородный рыцарь, — возразил Мерлин, — это не годится. Санчо должен сам по доброй воле нанести себе эти удары и притом, когда ему вздумается. Никакого определенного срока для этого не назначено. Впрочем, если он согласится, чтобы эти удары нанесла ему чужая тяжелая рука, то число их может быть уменьшено наполовину.

— Ни чужая, ни собственная, ни тяжеловесная, ни легковесная — словом, ничья рука и никакая рука не коснется моего тела, — заявил Санчо. — Да что же это в самом деле, — отец я, что ли, сеньоре Дульсинее, чтобы своим телом расплачиваться за ее грешные очи? Вот господин мой — так тот на каждом шагу называет ее своей жизнью, душой, опорой и поддержкой. Он и должен исполнить все, что нужно для освобождения ее от злых чар. Но чтобы я стал стегать самого себя, — abernuncio.

Не успел Санчо это выговорить, как нимфа, сидевшая рядом с Мерлином, поднялась и, откинув покрывало со своего прекрасного лица, проговорила, обратившись к Санчо, довольно грубым и резким голосом:

— О горемычный оруженосец, пустопорожняя душа, дубовое сердце, каменные внутренности! Если бы тебе, разбойник-душегуб, приказали броситься на землю с высокой башни, если бы тебя просили, враг рода человеческого, съесть дюжину жаб, две дюжины ящериц и три дюжины змей, если бы тебя упрашивали зарезать ятаганом жену и детей, никто не стал бы удивляться твоему ломанию и упрямству. Но так шуметь и спорить из-за каких-нибудь трех тысяч трехсот ударов плетью, в то время как любой мальчуган из церковной школы получает не меньше каждый месяц, — вот что поражает, ошеломляет и потрясает всех сострадательных людей. Взгляни, жалкое и бесчувственное животное. Взгляни же на меня, перепуганный сыч, и ты увидишь, что из моих блистательных очей текут горючие слезы. Неужели же, зловредное чудовище, тебя не трогает, что я в годы моей цветущей весны, ибо мне всего-навсего девятнадцать лет, сохну и увядаю под грубым обликом простой крестьянки? Ведь если ты видишь меня прекрасной, то это только потому, что сеньор Мерлин из милости вернул мне на время мою прежнюю красоту, чтобы я могла тебя растрогать. Ибо слезы страждущей красавицы обращают утесы в вату и тигров в овечек. Бичуй же, бичуй себя, о скот неистовый; прояви мужество, покажи, что ты отважен не в одном обжорстве. Возврати мне нежность кожи, кротость нрава и красоту лица. А если моя красота и несчастье не в силах тронуть твое сердце и склонить тебя к разумному решению, то сделай это ради несчастного рыцаря, который стоит рядом с тобой, ради твоего господина, чью душу я сейчас созерцаю. Она застряла у него в горле и готова навсегда его покинуть, если ты будешь жесток и непреклонен.

Услышав эти слова, Дон Кихот пощупал себе горло и, обратившись к герцогу, сказал:

— Клянусь богом, сеньора Дульсинея говорит правду: душа моя застряла у меня в горле, как ядрышко арбалета.

— Что вы на это скажете, Санчо? — спросила герцогиня.

— Скажу, сеньора, — ответил Санчо, — то, что уже раньше сказал, бить себя плетьми — abernuncio!

— Нужно говорить abrenuncio, Санчо, — заметил герцог.

— Оставьте меня в покое, ваше высочество, — ответил Санчо. — Мне сейчас не до того, чтобы считать буквы в словах. Ведь речь идет о том, чтобы я себя высек или чтобы меня высекли. Немудрено, что я волнуюсь и путаю слова. Вернемся лучше к делу. Не могу надивиться на вас, сеньора Дульсинея. Вы уговариваете меня содрать с себя кожу плетью и в то же время величаете дубиной, бесчувственным животным, каменным сердцем и целой уймой других бранных кличек, которых не стерпел бы и сам дьявол. Или вы думаете, что мое тело отлито из бронзы? Помилуйте! Вы хотите меня задобрить и, вместо того чтобы поднести мне корзину хорошего белья, — потчуете меня отборной бранью. А ведь вы, конечно, знаете отличные пословицы: золотой осел и на гору подымает, а подарки скалу прошибают, у бога проси, а сам молотом стучи. А тут еще мой господин заявляет, что привяжет меня к дереву и всыплет двойную порцию ударов. Ну, нет! Этим сеньорам следует помнить, что речь идет о том, чтобы выпороть не простого оруженосца, а губернатора. А это, скажу вам, не вишневая наливка. Нет, нет, сеньоры. Научитесь-ка сперва просить и уговаривать как следует. К тому же день на день не приходится: человек не всегда бывает в духе. Вот и сейчас — я и без того вне себя от досады, что у меня порвали мой зеленый кафтан, а тут еще приходят и просят: «высеки себя по доброй воле». По доброй воле! Вы бы еще попросили меня по доброй воле сесть на кол.

— Однако, друг Санчо, — сказал герцог, — если вы не сжалитесь над бедняжкой, вам не придется управлять островом. Что станут говорить обо мне, если я назначу губернатором жестокосердого человека, которого не трогают ни слезы страждущих девиц, ни просьбы разумных, могучих мудрецов и волшебников? Итак, Санчо: или вы себя высечете, или вас высекут, или вы не будете губернатором.

— Сеньор, — ответил Санчо, — не дадите ли вы мне дня два на размышления?

— Ни в коем случае, — возразил Мерлин. — Вы должны дать немедленный ответ. Либо Дульсинея возвратится в пещеру Монтесинос и будет влачить жалкое существование в обличье крестьянки, либо воспарит в Елисейские поля и пребудет там до тех пор такой же прекрасной, какой вы ее видите, пока вы не нанесете себе положенного числа ударов.

— Ну что же, добрый Санчо, — сказала герцогиня, — решайтесь. Отплатите добром за хлеб, который вы ели у вашего господина Дон Кихота. Мы все обязаны служить этому доблестному рыцарю за его великие добродетели и подвиги. Соглашайтесь скорее на порку. Пускай себе черт хватает черта, а страх — труса. О храброе сердце разбиваются все невзгоды.

Но Санчо уклонился от прямого ответа и, желая протянуть время, спросил Мерлина:

— Скажите, ваша милость сеньор Мерлин: ведь сюда под видом гонца являлся дьявол, который от имени сеньора Монтесиноса просил дождаться его здесь, говоря, что сеньор Монтесинос откроет, каким способом моему сеньору можно расколдовать донью Дульсинею Тобосскую, а между тем до сих пор мы не видели этого сеньора.

На это Мерлин ответил:

— Друг мой Санчо, этот дьявол — невежда и величайший негодник. Я послал его к вашему господину с поручением не от Монтесиноса, а от меня лично. Монтесинос сидит у себя в пещере и ждет не дождется, когда его расколдуют. Ну, а теперь дайте же, наконец, свое согласие на бичевание. Поверьте мне, оно и душе и телу принесет большую пользу: душе — потому, что вы проявите этим милосердие, а телу — потому, что вы, как я вижу, человек полнокровный и небольшое кровопускание не может вам повредить.

— Очень уж много на свете лекарей: даже волшебники и те этим делом занимаются, — ответил Санчо. — Ну, раз все меня уговаривают, то, хотя я сам и другого мнения, а соглашаюсь нанести себе три тысячи триста ударов плетью, но при одном условии: никаких сроков для выполнения этой дурацкой затеи назначено не будет, и я буду хлестать себя только тогда, когда мне это вздумается. Впрочем, я постараюсь развязаться с этим долгом как можно скорее, дабы весь мир мог порадоваться красоте сеньоры Дульсинеи Тобосской. По правде говоря, я никак не ожидал, что она так прекрасна. Еще я должен оговориться: я не обязан бичевать себя до крови, и если иные удары только мух спугнут, все же они будут мне зачтены. А если я ошибусь в счете, сеньор Мерлин, от которого ничто не может укрыться, возьмет на себя труд подсчитать и сообщить мне, сколько ударов еще недостает или сколько я сделал лишних.

— Об этом не беспокойтесь, — ответил Мерлин, — ибо, как только вы отвесите себе назначенное число ударов, сеньора Дульсинея будет расколдована и тотчас явится к доброму Санчо, чтобы поблагодарить его и наградить за добрую услугу. Поэтому не бойтесь ошибиться в счете: само небо не позволит обмануть вас хотя бы на волосок.

— Ну, тогда я отдаюсь в руки божьи, — ответил Санчо. — Я покоряюсь моей горькой участи и соглашаюсь отхлестать себя. Будь что будет.

Не успел Санчо произнести эти слова, как вновь раздались звуки кларнетов, снова загремели бесчисленные выстрелы из мушкетов, а Дон Кихот обнял Санчо и стал осыпать его поцелуями. Герцог, герцогиня и вся свита выказали свое величайшее удовольствие. Дульсинея отвесила поклон герцогу и герцогине, сделала глубокий реверанс Санчо, и колесница тронулась дальше.

Между тем приближался рассвет. Полевые цветочки приподняли и выпрямили свои опущенные головки, хрустальные воды ручейков, журча меж белых и желтых камешков, понесли свою дань рекам, поджидавшим их вдали. Веселая земля, чистое небо, прозрачный воздух, яркий свет — все красноречиво говорило о том, что день обещает быть светлым и ясным. Герцог и герцогиня, довольные удачной охотой и остроумной шуткой, разыгранной над Дон Кихотом, возвратились в замок с намерением придумать какую-нибудь новую игру, ибо ничто на свете не могло доставить им большего наслаждения.