Это происходило в 1893 году. Незадолго перед этим в Соединенных Штатах Эдисон изобрел инструмент, ставший ныне чем-то вполне заурядным и обыкновенным, – фонограф. Тогда же это был предмет удивления и даже порой и суеверия. В Москве – на Кузнецком Мосту – в те времена был магазин велосипедов, пишущих машинок (которые тоже только тогда начали появляться) и иных подобных приборов. Владельцем его был Юлий Иванович Блок – не имевший никакого отношения к тогда еще не известному поэту Блоку, но имевший отношение к московскому музыкальному миру: он был большой меломан, постоянный посетитель симфонических концертов, где у него были постоянные места рядом с С. И. Танеевым и графиней Софьей Андреевной Толстой ‹…›.

Вот раз к нам является Танеев, как всегда «по-московски» неожиданно. без всяких предупреждений (в те времена в Москве было так принято почти повсюду) и в сопровождении целой ватаги очень почтенных людей. Тут были, помимо его самого, три брата Чайковские: Петр Ильич, композитор, Анатолий Ильич, губернатор (где – не помню) [073], Модест Ильич, либреттист. Кроме того, был еще мой коллега – по классу Танеева – Юша Померанцев (впоследствии дирижер, умер в Ницце в 1933 году) и Юл. Ив. Блок. Вся эта публика ворвалась к нам, чтобы забрать меня и моего брата (мне одиннадцать лет, брату двенадцать), чтобы услышать фонограф, который был получен Блоком из Америки и находился у него в его магазине на Кузнецком.

Фонограф этот был получен примерно за три недели до этого [074]. Блок успел в нем зарегистрировать такие вещи: 1) голос Льва Николаевича Толстого, 2) исполнение профессором Пабстом вальса из «Спящей красавицы» Чайковского в собственной транскрипции Пабста, 3) только что сочиненное трио Аренского в исполнении композитора и проф. Гржимали и фон Глена, 4) голос Ант. Рубинштейна, который был проездом в Москве. Играть перед фонографом он почему-то отказался.

Магазин Блока, как я сказал, помещался на Кузнецком Мосту, наша квартира – на Большой Дмитровке, против дирекции императорских театров. Ходьбы было несколько минут. И вот вся ватага: трое отроков (я, брат и Померанцев) и пятеро почтенных лиц (в том числе одна личность даже гениальная) – зашагали вверх по Кузнецкому.

Ю. И. Блок был страстным любителем музыки, очень культурным человеком {у него была редкая коллекция портретов знаменитых музыкантов). Он был дружен со знаменитым дирижером Никишем, числился приятелем П. И. Чайковского, для любителя очень недурно разбирался в музыке и даже сам был немного пианистом.

Когда мы поднялись на второй этаж магазина, где помещалось бюро Ю. Блока, то первое, что бросилось мне в глаза, была большая гипсовая статуя П. И.

Чайковского в сидячей задумчивой позе. Я тогда не очень интересовался подобными вещами и так и не знаю, кто ее лепил и почему она была у Блока в его деловом кабинете. Но помню, что П. И. Чайковский, посмотрев на нее, сказал с усмешкой: «Вот я еще не помер, а памятник уже готов». Он умер осенью того же года. Предчувствие?

Думаю, что нет – просто обычная шутка, к которым все наши музыканты были очень склонны с легкой руки братьев Рубинштейнов.

Потом приступили к самой демонстрации нового изобретения. Это была, естественно, самая первобытная, начальная, допотопная форма фонографа. С валиком из воска, с наушниками для слушания. Наушники имели три разветвления, так что могли слушать только трое, потому соблюдалась очередь. Сначала слушали братья Чайковские, потом Танеев с Блоком – потом три отрока, я в том числе. Как теперь вспоминаю, это была очень несовершенная репродукция. И тембры были искажены, и масса призвуков мешала впечатлению, не говоря уже о художественном эффекте. Но поскольку это все было в полном смысле слова «неслыханно» – все были в полнейшем восторге. Помню репродукцию голоса Толстого. Так как голос его я очень хорошо знал, то мог судить о том, насколько он был искажен в передаче. В общем было непохоже, и притом примешивался какой-то странный акцент, которого у живого Толстого не было. Музыка передавалась лучше – но басовые звуки почти вовсе не были слышны. Лучшее впечатление произвела парафраза в исполнении Пабста. А совсем жалкое впечатление осталось от нескольких слов Ант. Рубинштейна, видимо совершенно случайных, – это было что-то вроде приветствия по случаю такого изобретения.

Потом, усевшись кружком, начали обсуждать шансы нового изобретения и возможные его перспективы. Танеев, как помню, был скептически настроен и выразил мнение, что это изобретение для искусства не имеет никакого значения и что надо ждать усовершенствований. Чайковский, напротив, был настроен скорее радостно и оптимистически – выражал надежду, что этот фонограф может быть хорошим подспорьем при изучении музыки. В общем, все сходились на том, что это – занятная игрушка, но не более. Мне кажется, что тут был в известной степени повинен авторитет Толстого. В разговоре Танеев упомянул, что Лев Николаевич ему говорил о своих впечатлениях от фонографа именно в таких выражениях, что это «забавная игрушка для богатых детей». Это авторитетное мнение, очевидно, и обусловило общее впечатление. Интересно, что никто и подумать в то время не мог, какое распространение эта «игрушка» получит в музыкальном мире.

Потом хозяин предложил сделать запись голосов присутствующих. Чайковский замахал руками: «Нет! Чтобы еще мой голос увековечивать – этого еще не хватало!» Танеев, из интереса, любопытства и так как он вообще любил всякие шутки, – согласился. И когда после этого пустили валик, наговоренный С. И., и он сам слушал «свой собственный голос», он начал дико хохотать.

– Неужели в самом деле у меня такой противный голос! Кончится тем, что я наложу на себя обет молчания. Такая гадость!

– Это может быть полезно для актеров, – сказал Мод. Чайковский, – они могут таким образом контролировать свои недостатки.

– Но я-то не актер, – возразил Танеев. – Непременно, Юлий Иванович, уничтожьте этот валик, чтобы даже самые отдаленные потомки не слышали моего противного голоса.

– Лев Николаевич тоже остался своим голосом недоволен, – сказал Юлий Иванович. – Он говорил мне, что никак не ожидал, что у него такой глухой и стариковский и вдобавок еще злой голос. Вот, говорит, прослушал и теперь знаю, что я – старик, да еще и злой старик.

Все эти разговоры старших запечатлелись в моей отроческой памяти. Я так ясно до сих пор вижу перед собой их всех и слышу их голоса, сохранившиеся на фонографе моей звуковой памяти едва ли не лучше и не прочнее, чем на каком-либо диске или валике. Кстати, у П. И. Чайковского голос был сиповатый, надтреснутый, отнюдь не салонный. Может быть, потому он, всегда застенчивый, и не хотел «запечатлеваться».

А у Танеева был голос высокий, как бы плачущий, а смеялся он оглушительно, икающим хохотом, который знала вся музыкальная Москва и который не любил Л. Н.

Толстой, говоривший, что это распущенность – так смеяться.

Как далеки эти наивные времена от нашего века. Из семерых участников «фонографического сеанса» у Блока остался теперь один я. Нет и тех, голоса которых и музыкальное исполнение мы слушали.

О писателях и поэтах