I

Достаточно сказать, что я — Хуан Пабло Кастель, тот самый художник, который убил Марию Ирибарне; должно быть, все еще помнят судебный процесс, и вы не нуждаетесь в более подробных сведениях обо мне.

Хотя сам черт не разберет, что́ помнят люди и почему. Вообще-то мне всегда казалось, будто коллективной памяти не существует, — пожалуй, такова своеобразная форма самозащиты человеческого рода. Слова «старые времена были лучше» означают не то, что раньше случалось меньше плохого, просто о нем сумели благополучно забыть. Конечно, подобное утверждение справедливо не для всех; мне, например, свойственно запоминать в основном плохое, и я мог бы сказать: «Старые времена были лучше», если бы настоящее не представлялось таким же мрачным, как и прошлое, — моя память сохранила столько гнусностей, бедствий, жестоких и циничных лиц, что стала походить на боязливый лучик, освещающий грязный музей бесстыдства. Как часто, прочитав полицейскую хронику, я подавленно застывал в темном углу мастерской. Но, на деле, самые отвратительные пороки гнездятся не в уголовной среде; в известном смысле преступники наивней и безобидней многих других, заявляю это не потому, что сам убил человека, — это мое искреннее и глубокое убеждение. Субъект опасен? Ну, так избавимся от него, и все. Вот что я называю добрым делом. Подумайте, сколько вреда причинит такой тип, если он будет по-прежнему расточать яд, а люди, вместо того чтобы расправиться с ним, прибегают к доносам, клевете и прочим низостям. Я, признаться, сейчас сожалею о том, что не сумел как следует использовать свободу и не прикончил с полдюжины знакомых.

Мир ужасен — вот истина, которую не нужно доказывать. Хватит лишь одного примера: в концлагере бывший пианист пожаловался на голод, и тогда его заставили съесть крысу, причем живую.

Впрочем, речь сейчас о другом; потом, при случае, мы еще вернемся к истории с крысой.

 

II

Итак, меня зовут Хуан Пабло Кастель. Вы спросите, какие мотивы заставили меня взяться за перо и описать историю преступления (кажется, я упомянул, что расскажу о своем преступлении), да еще и публиковать записки? Я хорошо знаю человеческую душу; конечно, вы заподозрите меня в тщеславии. Думайте как хотите, наплевать; мне давно плевать на чужие суждения и оценки. Пусть, по-вашему, эта история публикуется из тщеславия. В конце концов, я, как и все, сделан из мяса, волос, ногтей и костей, и весьма несправедливо искать во мне — именно во мне — какие-то особые достоинства; ты нередко представляешь себя суперменом, пока вдруг не заметишь собственной нечистоплотности, пошлости и коварства. Другое дело — тщеславие: никто не страдает от недостатка тщеславия — важнейшего двигателя Человеческого Прогресса. Мне смешны сеньоры, умиляющиеся скромности Эйнштейна и ему подобных, легко быть скромным, когда ты знаменит, вернее, казаться скромным. Порой думаешь: тщеславия здесь нет и в помине, а оно вдруг проявляется в самой своей утонченной форме — скромности. Как часто мы сталкиваемся с людьми, сочетающими в себе то и другое! Даже Христос, символ он или подлинное лицо, произнес слова, подсказанные тщеславием или, по крайней мере, гордыней. А Леон Блуа, которого обвиняли в высокомерии, оправдывался тем, что всю жизнь провел среди людишек, в подметки ему не годившихся. Тщеславие прячется в самых невероятных местах: оно соседствует с добротой, самоотверженностью, великодушием. В детстве меня приводила в отчаяние мысль, что когда-нибудь умрет мать (постепенно понимаешь, что со смертью можно не только примириться, но даже желать ее), и я не представлял, что у моей матери могут быть недостатки. Сейчас, когда ее уже нет, я сознаю: она была такой хорошей, как только доступно смертному. Однако в последние годы ее жизни мне, уже взрослому, становилось больно, когда в лучших проявлениях у нее обнаруживалось хоть крошечное зернышко фальши или гордыни. То, что произошло со мной самим, после того как ей удалили раковую опухоль, еще более красноречиво. Чтобы успеть к матери, мне пришлось провести в дороге две бессонные ночи. Когда же я оказался у ее постели, больная слабо улыбнулась, безжизненное лицо озарилось нежностью, и мать прошептала несколько сочувственных слов, огорченная моим измученным видом. И где-то в глубине зародилась тщеславная гордость — ведь я примчался так быстро! Раскрою вам секрет, чтобы вы убедились сами: я начисто лишен иллюзий собственного превосходства над другими.

В любом случае свою историю я рассказываю не из тщеславия. Готов согласиться, тут есть доля высокомерия или гордыни. Но что за мания анализировать каждый шаг? Взявшись за повесть, я твердо решил ничего не растолковывать. Хотелось лишь рассказать о преступлении, и все; кому не понравится, пусть бросит чтение. Хотя это маловероятно — как известно, самые любопытные постоянно требуют объяснений, и ни один из них не упустит возможности дочитать историю преступления до последней страницы.

Лучше было утаить причины, побудившие меня писать эту исповедь, но, чтобы не показаться эксцентричным, скажу правду, в которой нет ничего сложного: повесть прочтет множество людей, ведь сейчас я знаменит; и хотя у меня нет иллюзий ни насчет человечества в целом, ни насчет читателей моей книги, все же остается слабая надежда, что кто-то сумеет меня понять. Хотя бы один человек.

Вы спросите: «Почему лишь слабая надежда, если рукопись прочтут столько людей?» Подобные вопросы кажутся мне бессмысленными. Но надо предвидеть и их, поскольку нам постоянно задают вопросы, бессмысленность которых видна с первого взгляда. Можно кричать до хрипоты перед ста тысячами русских: никто не поймет твоего языка. Вам ясно, о чем идет речь?

Только одно существо могло бы меня понять. Но им была именно та, кого я убил.

 

III

Всем известно, что я убил Марию Ирибарне Хантер. Но никто не знает, как мы познакомились, какие у нас были отношения и как во мне постепенно созревала мысль убить ее. Постараюсь рассказать беспристрастно: хотя Мария причинила мне много страданий, я чужд дурацкого стремления изобразить себя совершенством.

В 1946 году я выставил в Весеннем салоне картину под названием «Материнство». Она была в стиле моих прежних работ и, как говорят на своем невыносимом жаргоне критики, — «цельной по композиции». Короче, обладала всеми достоинствами, которые эти шарлатаны всегда отыскивали в моих полотнах, включая «нечто глубоко интеллектуальное». Однако через окошко в левом верхнем углу картины можно было разглядеть маленькую сценку вдали: женщина на пустынном берегу вглядывается в море. Женщина застыла в ожидании, быть может, едва уловимого неведомого зова. Сюжет должен был выражать тревожное и безысходное одиночество.

Никто не обратил внимания на эту часть картины, по ней скользили взглядом как по чему-то второстепенному, возможно, декоративному. Никому, кроме единственного человека, не удалось понять, что здесь кроется самое главное. Был день открытия выставки. Какая-то девушка долго простояла перед картиной, явно не замечая крупной фигуры женщины на переднем плане, которая наблюдала за играющим ребенком. Незнакомка пристально разглядывала именно берег и, пока смотрела, не сомневаюсь, забыла обо всем на свете, не видела и не слышала посетителей, проходивших мимо или останавливающихся около моего полотна.

Все это время, покуда она не скрылась в толпе, я тоскливо следил за ней, колеблясь между тревожным желанием окликнуть девушку и неодолимой боязнью. Боязнью чего? Наверное, такой же страх охватывает игрока, ставящего на карту все свое состояние. Когда же девушка исчезла, я был зол и подавлен: теперь она скорее всего затеряется среди миллионов безвестных жителей Буэнос-Айреса, и я никогда больше ее не увижу.

Вечером я вернулся домой, взвинченный, недовольный, мрачный.

Я ходил на выставку каждый день до самого закрытия и стоял достаточно близко, чтобы видеть всех подходящих к моей картине. Но девушка больше не появилась.

Все последующие месяцы я думал только о ней, о том, как снова ее увидеть. И писал, в какой-то мере, только для нее. Сцена в окне словно разрослась, захватывая все полотно и все творчество.

 

IV

Однажды днем я наконец увидел незнакомку на улице. Она шла по противоположной стороне решительно, как человек, который должен прибыть в определенный час в определенное место.

Я тут же узнал ее: даже в огромной толпе мне удалось бы ее различить. Невероятное возбуждение охватило меня. Я столько думал о ней, столько всего нафантазировал, что, увидев, растерялся.

По правде говоря, я тысячу раз репетировал сцену нашей встречи. Вы знаете о моей скованности; пришлось до мельчайших подробностей продумать, как лучше использовать воображаемое свидание. Труднее всего было начать разговор. Многие мужчины свободно заговаривают с незнакомой женщиной. Не скрою, раньше я завидовал им — хотя никогда не был бабником или именно поэтому, — особенно в тех редких случаях, когда невозможно смириться с тем, что женщина так и не войдет в твою жизнь. К несчастью, мне навечно суждено быть чужим любой из них.

Все возможные варианты встречи с девушкой из салона анализировались одинаково тщательно. Такова уж моя натура: в непредвиденных, неожиданных ситуациях я от растерянности и робости всегда теряю способность соображать. Поэтому пришлось заготовить несколько логичных или по крайней мере правдоподобных схем (когда близкий друг пишет тебе оскорбительное анонимное письмо, это неестественно, хотя не секрет, что такое случается).

Девушка, по-видимому, ходила на выставки. Встретив ее в одном из салонов, я подошел бы к ней, и завязать разговор о какой-нибудь картине не составило бы труда.

После внимательного изучения план был забракован. Я никогда не посещаю салонов живописи. Такие слова в устах художника могут показаться странными, но объяснение этому есть, и, решись я его дать, все бы согласились со мной. Пожалуй, говоря «все», я преувеличиваю. Разумеется, преувеличиваю. Опыт показывает: то, что для меня ясно и очевидно, не всегда ясно остальным. Мне столько раз приходилось обжигаться на этом, что теперь я хорошенько подумаю, прежде чем рискну объяснить или оправдать ту или иную точку зрения, я почти всегда отмалчиваюсь и замыкаюсь в себе. Именно поэтому я так долго не мог собраться с силами и рассказать об убийстве. Не знаю, стоит ли сейчас объяснять, отчего мне неприятны выставки, но боюсь: если этого не сделать, вы усмотрите тут какую-то манию, хотя, в сущности, моя неприязнь к ним имеет глубокие корни.

Оснований, в самом деле, больше чем достаточно. Прежде всего мне ненавистны всякие группы, секты, корпорации, сообщества и тому подобные сборища пресмыкающихся, объединенных родственными профессиями, вкусами или помешательствами. Таким союзам присущи многие уродливые черты: схожесть типов, жаргон, чувство превосходства над другими.

Как видите, проблема усложнилась, но не знаю, как ее упростить. Впрочем, тот, кто вздумает закрыть книгу на этой странице, пусть так и сделает; заявляю решительно: он имеет на то полное право.

Что означает «схожесть типов»? Вам, должно быть, приходилось общаться с людьми, которые поминутно подмигивают или строят рожи. А если им взбредет в голову объединиться в клуб? Кстати, не обязательно доходить до таких крайностей; достаточно понаблюдать за большой семьей, где, повторяясь, искажаются специфические черты, жесты, интонации. Как-то раз я влюбился (разумеется, тайно) и, охваченный страхом, постарался избежать знакомства с сестрами девушки. Раньше мне уже пришлось пережить страшное разочарование: лицо одной женщины поразило меня своей неповторимостью, но, увидев ее сестру, я был надолго подавлен и смущен: черты, восхитительные у первой, были утрированы и пародийно заострены у другой. И то, что дурнушка искажала прекрасный облик, как кривое зеркало, заставило меня устыдиться, словно я был виноват в нелепой тени, которую сестра бросала на ту, кем я восхищался.

Возможно, дело в моей профессии, ведь люди обычно не замечают подобных тонкостей. Нечто похожее я испытываю, глядя на работы художников, подражающих великим мастерам; вспомните, например, жалких неудачников, пишущих в манере Пикассо.

Затем жаргон — еще одна особенность, которая мне просто противна. Поясню на любом примере: коммунизме, психоанализе, фашизме, журналистике. Я ничему не отдаю предпочтения, они мне одинаково отвратительны. Взять хотя бы психоанализ. Доктор Прато — талантливый человек, и он считался моим другом (тем больнее мне было в тот период жизни, когда все ополчились на меня, и он присоединился к прочему сброду); но не будем об этом. Однажды, едва я пришел к нему на консультацию, Прато сказал, что уходит, и предложил составить ему компанию.

— Куда? — поинтересовался я.

— На коктейль, в Общество, — ответил он.

— В какое Общество? — спросил я с тайной иронией, потому что эта их манера недоговаривать меня бесит. Общество вместо Психоаналитическое общество, Партия вместо Коммунистическая партия, Седьмая вместо Седьмая симфония Бетховена.

Прато изумленно уставился на меня, но я наивно выдержал его взгляд.

— О господи, в Общество психоаналитиков! — объяснил он, не отводя проницательных глаз, которые фрейдисты считают непременной принадлежностью своей специальности, будто спрашивая: «Что еще за новый пунктик у этого малого?»

Мне вспомнилась какая-то заметка о заседании или конгрессе под председательством некоего доктора Бернара или Бертрана. Зная наверняка, что он не имеет никакого отношения к обществу Прато, я спросил, не о нем ли речь. Доктор презрительно улыбнулся:

— Мошенники! Запомни: только наше пользуется международным признанием.

Он вернулся в кабинет, порылся в ящике стола и вытащил письмо, написанное по-английски. Пришлось из вежливости взглянуть.

— Я не знаю английского.

— Это письмо из Чикаго. Нас объявляют единственным серьезным психоаналитическим обществом в Аргентине.

Я изобразил на лице почтительность и восхищение.

Затем мы вышли из дому и поехали на это сборище. Там было полно народу. Некоторых я знал по имени, например доктора Гольденберга, пользующегося в последнее время большой известностью: после того, как он пытался исцелить одну женщину, оба угодили в сумасшедший дом. Гольденберг вышел оттуда совсем недавно. Я внимательно оглядел его, но не заметил, чтобы он был хуже прочих, наоборот, выглядел более уравновешенным, должно быть, изоляция пошла ему на пользу. Доктор так расхваливал мои картины, что я понял, до чего он ненавидит их.

Кругом царила невероятная изысканность, и мне стало стыдно за мой поношенный костюм и пузырящиеся на коленях брюки. И все же ощущение смехотворности происходящего родилось от чего-то другого, пока неясного. Оно достигло высшей точки, когда изящная девица, протянув мне сандвич, завела разговор с каким-то мужчиной об анальном мазохизме. А может быть, виноват был контраст между удобной, сверкающей, современной мебелью и утонченными сеньорами, которые перебрасывались генитально-уринальными терминами?

Хотелось забиться в угол, но тщетно: зала была переполнена совершенно одинаковыми людьми, без умолку говорящими об одном и том же. Я выскочил на улицу. Когда мне встретились нормальные люди — газетчики, мальчишка, шофер, — показалось вдруг невероятным, как в одну квартиру умудрилось набиться столько выродков.

Но больше других я презираю братство художников. Отчасти потому, что оно глубже изучено мною, и это естественно: как правило, с бо́льшим основанием ненавидишь то, что лучше знаешь. Впрочем, есть и другая причина — критики. Вот уж действительно бедствие, всегда остававшееся для меня загадкой. Что бы вы подумали о человеке, никогда не державшем в руках ланцета, не перевязавшем лапку кошке, который упрекает хирурга за погрешности в операции? То же и в живописи. К моему удивлению, люди не догадываются об этом, и если замечания невежды вызывают смех, то к дилетантам критикам почтительно прислушиваются. Мнение критика, хоть однажды взявшегося за кисть, еще представляет какую-то ценность, пусть даже он написал посредственное полотно. Но и это нелепость: разве нормально, когда плохой художник дает советы хорошему?

 

V

Я отвлекся от повествования. Виновата проклятая привычка объяснять любую мелочь. На кой черт понадобилось рассказывать, почему я не хожу на выставки? Мы имеем право ходить куда вздумается, и вовсе не обязательно подробно отчитываться по всякому поводу. К чему приведет такая мания? Но что сделано, то сделано, хотя тема выставок далеко не исчерпана: вообразите, как там треплются коллеги-художники, как слепа бывает публика и как глупы служители, не умеющие толком подготовить салон и развесить картины. К счастью (или к несчастью), все это меня уже не трогает, а то можно было бы сочинить целое эссе: «Способы защиты художника от друзей искусства».

Словом, пришлось отказаться от надежды встретить девушку на выставке.

Могло, впрочем, случиться, что я был знаком с кем-то из ее окружения. Тогда достаточно представить меня ей. Моя робкая натура радостно приветствовала столь простой выход. Никаких усилий с моей стороны — нас представят друг другу! Как чудесно все поворачивалось! Минутное затмение помешало мне понять, сколь нелеп подобный расчет. Я не сообразил, что найти ее друга будет так же трудно, как и саму девушку; невозможно обнаружить такого человека, ничего не зная о ней. Ведь если бы мне было что-нибудь известно, зачем обращаться к третьему лицу? Не спорю, в этом было некоторое преимущество, которым не стоило пренебрегать. Но раньше надо найти ее, а потом все равно отыскать кого-то, кто познакомил бы нас.

Можно было начать с другого конца: вдруг среди моих приятелей есть ее знакомые? Тогда не нужно искать ее саму, достаточно выяснить, не встречали ли они девушку такого-то роста, с такими-то волосами. Но это показалось мне неприличным, и я забраковал подобный способ, краснея от одной мысли, что придется задавать столь деликатные вопросы типам вроде Мапелли или Лартиге.

Заметьте, я исключил данный способ не потому, что считал его нелепым, а лишь по тем соображениям, которые только что привел. Кому-то может показаться невероятной как раз надежда на редкое стечение обстоятельств, при котором бы у нас оказались общие знакомые. Так подумает лишь человек поверхностный, но тот, кто привык размышлять о тайнах бытия, поддержит меня. Общество делится на так называемые горизонтальные страты, объединяющие индивидов со сходными вкусами, и найти случайно (?) нужную тебе особу в соответствующей страте не так уж трудно, особенно если он формируется из людей с нетипичными вкусами. Судьба трижды сталкивала меня с одним и тем же незнакомцем: в берлинском квартале, в безвестном итальянском местечке и, наконец, в одной из библиотек Буэнос-Айреса. Неужели в этих совпадениях не было никакого смысла? Впрочем, все это уже банально — тот, кто увлекался музыкой, эсперанто или спиритизмом, поймет меня.

Итак, оставалось самое опасное — встретиться с ней на улице. Как некоторым счастливцам удается остановить женщину, заговорить и даже завязать интрижку? Было совершенно ясно, что любая попытка действовать первым обречена на провал; я сделал окончательный и грустный вывод, сознавая, что, с моей внешностью и незнанием правил этой игры, у меня нет никаких шансов.

Приходилось рассчитывать на везение (с вероятностью один на миллион) на то, что девушка обратится ко мне первая. Итак, судьба разыгрывалась в фантастической лотерее, требовалось выиграть, чтобы получить право участвовать в ней еще раз, и приз полагался лишь после второй победы. В самом деле, нужно было каким-то образом встретиться с ней и, что уж совсем невероятно, заставить ее заговорить первой. От безнадежности этой ситуации становилось не по себе. Но я продолжал строить всевозможные планы.

Незнакомка спросит меня, скажем, как пройти к автобусной остановке, и, исходя из ее слов, я проводил не один месяц в одиночестве, размышлениях и надеждах, изобретая бесчисленные ответы. Я был то красноречивым (что мне не свойственно), то немногословным, то мрачным, то веселым. Иногда, и это уже совсем непостижимо, я отвечал ей грубо, не мог сдержать раздражения и во время одной из воображаемых бесед так резко упрекнул ее за неуместный и глупый вопрос, что разговор расстроился. От этих выдуманных провалов становилось совсем тошно, и потом я долго ругал себя, что упустил редкий шанс; но, к счастью, вовремя возвращаясь к действительности, вспоминал, что ничто пока не потеряно. Тогда я еще более вдохновенно ломал голову над новыми, более удачными диалогами. Труднее всего было перейти от бытового вопроса незнакомки к чему-то возвышенному, например к проблемам искусства или хотя бы к моей картине. Конечно, когда ты не спешишь и у тебя соответствующее настроение, можно логически связать абсолютно несопоставимые вещи, и это не будет абсурдом — на дружеской вечеринке времени полно; если хотите, вечеринки для того и существуют, чтобы перекидывать мостик между самыми отдаленными явлениями; в суете столичной улицы, среди бегущих людей, которые поминутно тебя толкают, о спокойной беседе нельзя и мечтать. И все же отказаться от нее — значило поставить себя в безвыходное положение. И я опять принимался сочинять диалоги, самые короткие и емкие, начинающиеся с ерунды: «Как пройти на Центральный почтамт?» и кончающиеся дискуссией об экспрессионизме или сюрреализме. Поверьте, это было совсем нелегко.

Как-то во время очередной бессонницы я пришел к выводу, что столь искусственные построения ничего не дадут, и лучше, поставив все на карту, смело спросить о главном. Например, «Почему вы не сводили глаз с женщины на берегу?» Конечно, ночью мы всегда решительнее, чем днем, когда нужно действовать. Утром, трезво разобравшись во всем, я понял, что никогда не осмелюсь с ходу задать подобный вопрос. Как обычно, отчаяние толкнуло меня в другую крайность: я изобрел такой абстрактный сюжет — нечто вроде: «Любите ли вы искусство?» — что перейти к интересующей меня теме можно было лишь после долгого общения.

Сейчас уже трудно восстановить в памяти все проработанные версии. Запомнились лишь самые мудреные, воспользоваться которыми было практически невозможно. Мои шансы были ничтожными, только при невероятном везении вымыслы совпали бы с реальностью — так изготовленный наугад ключ должен подойти к замку. В конце концов я путался в собственных заготовках, забывал последовательность ходов, как бывает, когда воспроизводишь в уме шахматную партию. Иногда я переставлял местами воображаемые реплики, и это приводило к плачевным и жалким результатам. Так, объясняя, где находится нужный ей дом, я внезапно спрашивал: «Любите ли вы искусство?» Получалась какая-то чушь.

Зайдя в тупик, я, как правило, давал себе несколько дней передышки.

 

VI

Когда я увидел ее, спешащую по противоположной стороне улицы, все придуманные варианты разом полезли в голову, хаотически перемешиваясь и отталкивая друг друга. Я растерялся, почувствовав, как в сознании вспыхивают целые фразы, разработанные и заученные в ходе долгих упражнений: «Любите ли вы искусство?», «Почему вы не сводили глаз с женщины на берегу?» — и тому подобные. Особенно настойчиво пробивался вопрос, которого я стыдился и давно отверг, как грубый, выставлявший меня дураком: «Вам нравится Кастель?»

Из разрозненных обрывков складывалась мудреная головоломка, тут я подумал: «Не волнуйся, ведь она сама заговорит с тобой». И сразу же легкомысленно успокоился: «Ну-ка, посмотрим, как повернется дело».

Между тем, несмотря на столь утешительный вывод, я был так взволнован, что не изобрел ничего лучшего, как идти дальше, не заботясь о том, чтобы дать ей возможность спросить про автобус — перейти на другую сторону и приблизиться к девушке. Смешно, неужели она будет кричать на всю улицу?

Как она поступит? До каких пор это будет тянуться? Я чувствовал себя бесконечно несчастным. Мы прошли еще несколько кварталов. Девушка все не останавливалась.

На меня нахлынула тоска, но следовало довести все до конца — после стольких месяцев отчаяния упустить счастливый случай было бы дико. Я шел быстро, а мысли едва шевелились, и это создавало необычное ощущение: мой разум был слепым, неповоротливым червем, копошащимся в автомобиле, несущемся на большой скорости.

Девушка свернула на улицу Сан-Мартин, сделала еще несколько шагов и вошла в «Компанию Т.». Нужно было немедленно решиться, и я направился следом, мучаясь от того, как несуразно и чудовищно вел себя в этот момент.

Она ждала лифта. Вокруг было безлюдно. Из моих уст вырвались на редкость дурацкие слова, несомненно принадлежавшие более смелому человеку:

— Это «Компания Т.»?

Огромная вывеска, в несколько метров шириной, растянувшаяся на весь фасад здания, гласила, что это и есть «Компания Т.».

Впрочем, незнакомка непринужденно обернулась и ответила утвердительно. (Позже, вспоминая свой вопрос и ее невозмутимый ответ, я подумал, что в конце концов можно и не заметить даже очень большую вывеску, и вопрос, в общем, был не так уж безнадежно глуп, как мне показалось поначалу.)

Но через минуту, присмотревшись, девушка так покраснела, что стало ясно — она узнала меня. Как ни странно, такой поворот событий совершенно не приходил мне в голову, а ведь это было вполне естественно: мои фотографии часто появлялись в журналах и газетах.

От волнения я сумел придумать только еще более неудачный вопрос:

— Почему вы покраснели?

Она покраснела еще больше и уже собиралась ответить, как вдруг, не контролируя себя, я поспешно добавил:

— Вы покраснели, потому что узнали меня. По-вашему, мы встретились случайно, но ничего подобного — случайностей не бывает. Уже несколько месяцев я думаю о вас. Сегодня на улице пошел за вами следом. Мне нужно спросить о чем-то очень важном, насчет окошка, понимаете?

Девушка испугалась.

— Окошка? — прошептала она. — Какого окошка? Земля стала уходить у меня из-под ног. Неужели она забыла? Значит, не придала ему никакого значения и разглядывала просто из любопытства. Какой же я болван — все размышления и поступки последних месяцев, включая этот эпизод, были верхом несуразности, обычным моим фантастическим построением, таким же претенциозным, как скелет динозавра, воссозданный по сломанному позвонку.

Девушка чуть не плакала. Мир рушился, а мне никак не удавалось собраться с мыслями и довести дело до конца. Я услышал, как произношу слова, о которых сейчас стыдно вспомнить:

— Наверное, я ошибся. Всего хорошего.

Я выскочил на улицу и быстро зашагал сам не зная куда. Когда я прошел почти целый квартал, за спиной вдруг раздался голос:

— Сеньор, сеньор!

Это была та самая девушка, все время бежавшая за мной, не решаясь остановить. Теперь она была рядом, и ей самой было трудно объяснить случившееся. Она прошептала:

— Извините меня, сеньор… Глупо получилось… Я была так напугана…

Несколько мгновений назад мир казался хаосом, в котором мелькали бессмысленные предметы и существа. Теперь вселенная вновь обретала порядок. Я слушал, не проронив ни слова.

— Я не поняла, что вы спрашивали о картине, — , произнесла она дрожащим голосом.

Не владея собой, я схватил ее за руку.

— Теперь вспомнили?

Какое-то время девушка молчала, опустив глаза. Затем медленно проговорила:

— Я все время думаю о ней.

И тут случилось нечто странное: она резко повернулась и быстро пошла прочь, будто испугавшись своих слов. Оправившись от изумления, я кинулся было за ней, но сразу осознал нелепость происходящего и, оглянувшись, замедлил шаг. Это было продиктовано двумя причинами: во-первых, смешно, когда известный художник гонится по улице за женщиной; во-вторых, в этом не было необходимости. Последнее было решающим, ведь теперь ее можно встретить когда угодно у входа в «Компанию Т.». Зачем бежать сломя голову? Главное, поистине главное, то, что она помнит сцену в окошке: «Я все время думаю о ней». Ко мне вернулись силы, я был счастлив и упрекал себя лишь за то, что растерялся у лифта, да и сейчас, когда погнался за ней, как сумасшедший, хотя было ясно, что всегда можно найти ее в этом учреждении.

 

VII

— В учреждении? — громко спросил я себя, и колени у меня снова подкосились. Но кто мне сказал, что она работает именно там? Разве в учреждения заходят только сотрудники? От мысли, что девушка исчезнет еще на несколько месяцев, а может быть, и навсегда, мне стало дурно, и, уже не заботясь о приличиях, я в отчаянии побежал назад. Вот и «Компания Т.», но девушки нигде не было. Может, она поехала наверх? Спросить бы у лифтера, только как? Ведь за это время множество женщин могло подняться на лифте, и придется описать ее, — а как это воспримет лифтер? Я в сомнении побрел по тротуару. Перешел на другую сторону и зачем-то стал рассматривать здание. Возможно, надеясь, что незнакомка покажется в окне. Хотя глупо ждать, когда она выглянет, подаст знак или сделает что-то в этом роде. Передо мной маячила лишь гигантская вывеска: «КОМПАНИЯ Т.».

Я прикинул, что длина вывески около двадцати метров; этот подсчет окончательно расстроил меня. Но сейчас некогда было предаваться унынию, еще будет время хорошенько себя помучить. В ту минуту мне в голову не пришло ничего лучшего, как войти в здание. Очутившись внутри, я остановился у лифта; но пока он спускался, смелость моя улетучивалась, а обычная застенчивость стремительно росла. Так что, когда дверь лифта открылась, мне было абсолютно ясно, что делать: не произносить ни единого слова. Но в таком случае зачем подниматься? С другой стороны, не поехать, прождав лифт в присутствии нескольких человек, было бы опасно. Что они подумают? Оставалось только спокойно войти и придерживаться данного себе обещания: не произносить ни единого слова — задача вполне выполнимая. Это было даже естественней, чем заводить разговор, никто, как правило, не разглагольствует в лифте, если только не знаком с лифтером (тогда можно было бы расспросить о здоровье его сына или посетовать на погоду). А так как я не только не знал, но никогда раньше не видел этого человека, решение не открывать рта не должно было вызвать никаких осложнений. То, что вокруг стояли люди, упрощало дело, во всяком случае, мое напряжение оставалось незаметным.

Я уверенно вошел в лифт, где все развивалось по задуманному плану, без неожиданностей: разговаривали о жаркой и сырой погоде, и от этой болтовни становилось легче — подтверждались мои догадки. Слегка заикаясь, я сказал: «Восьмой этаж», впрочем, нервозность мог заметить лишь человек, осведомленный о моих намерениях.

На восьмом этаже со мной вышел какой-то служащий, и это немного спутало мои планы; сделав несколько неуверенных шагов, я дождался, пока он скроется в одном из кабинетов, а сам не спеша расхаживал по коридору. Я спокойно вздохнул, прогулялся взад и вперед, дошел до конца, полюбовался из окна панорамой Буэнос-Айреса, потом вернулся и вызвал лифт. Вскоре я был уже на улице, довольный, что опасения не сбылись (обошлось без расспросов лифтера и прочих неприятностей). Я достал сигарету и, закуривая, понял, что рано успокоился: ничего страшного в самом деле не случилось, но ведь и вообще ничего не случилось. Другими словами, девушка опять потеряна, если только она не работает постоянно в этой конторе; если же у нее там просто дело, то она могла подняться и спуститься, разминувшись со мной. «Впрочем, — подумал я, — предположим, ей нужно решить какой-нибудь сложный вопрос, и она еще не освободилась». Это соображение снова немного подбодрило меня и укрепило в решении ждать у выхода.

Час прошел без всякого толка. Я стал перебирать разные варианты.

1. Дело затянулось; мне нужно оставаться здесь дольше.

2. Она, видимо, была слишком возбуждена нашим разговором и захотела успокоиться, прежде чем вернуться в компанию; все равно необходимо ждать.

3. Она работает в «Компании Т.», следовательно нельзя бросать свой пост, пока не кончится рабочий день.

«Таким образом, дождавшись ее, можно будет проверить все три версии», — подумал я.

Это показалось мне логичным, я успокоился и зашел в кафе на углу, чтобы без помех наблюдать за подъездом. Спросив пива, я взглянул на часы — четверть четвертого.

По мере того как тянулось время, я все больше и больше склонялся к последнему предположению: она работает в «Компании Т.». В шесть я поднялся из-за столика — лучше было расположиться у выхода, ведь оттуда повалит сразу много народу, и, сидя в кафе, я упущу девушку из виду.

В начале седьмого появились первые служащие.

В половине седьмого прошли почти все, — люди показывались все реже и реже. Без четверти семь не выходил уже никто, только время от времени какие-то начальники: не была ли она начальником (абсурд) или его секретаршей (а это возможно?) — подумал я, почувствовав слабую надежду.

В семь все было кончено.

 

VIII

По дороге домой, совершенно подавленный, я старался все спокойно обдумать. Мой мозг бурлит, даже если ничего не происходит, когда же я нервничаю, мысли сменяют друг друга в головокружительной пляске; несмотря на это — или благодаря этому — я постепенно приучил себя управлять мыслями, приводить их в порядок; в противном случае я бы давно сошел с ума.

Итак, я вернулся домой в состоянии глубокой депрессии; но это не помешало мне разобраться в собственных сомнениях, так как я чувствовал, что необходимо хорошенько все проанализировать, если я не хочу потерять единственного человека, которому наверняка удалось понять мою живопись.

Девушка заходила в учреждение по делу или работает там — другого варианта быть не могло. Конечно, последнее меня устраивало больше. Это означало, что, расставшись со мной, незнакомка была выведена из равновесия и пошла домой. Значит, надо ждать ее завтра у входа.

Теперь рассмотрим вторую гипотезу: дело. Ведь могло быть и так: взволнованная нашей встречей, она отправилась домой и решила перенести все на завтра. И в этом случае надо было ждать у входа.

И то и другое меня вполне удовлетворяло. Третий вариант был ужасен: дело сделано, пока я возвращался в «Компанию Т.» и катался на лифте, иначе говоря, мы разминулись. Правда, времени прошло совсем немного, и вряд ли события разворачивались именно так, но злополучное дело могло состоять и в том, чтобы передать кому-то письмо. Тогда нечего ждать, что завтра она снова придет.

И все же были две благоприятные версии, и я в отчаянии уцепился за них.

Дома меня мучили противоположные чувства. С одной стороны, стоило вспомнить о словах: «Я все время думаю о ней», как сердце начинало бешено стучать, открывалась какая-то пока неясная, но широкая перспектива, пробуждались силы, до сих пор дремавшие. С другой стороны, прежде чем я увижу ее, может пройти вечность. Мне было необходимо ее увидеть. Я заметил, что громко повторяю: «Это необходимо, это необходимо!»

 

IX

Ранним утром я уже стоял у дверей «Компании Т.». Все служащие давно вошли, но девушка все не появлялась; очевидно, она там не работает, хотя теплилась надежда — она заболела и несколько дней проведет дома.

Оставалось еще пресловутое дело, так что надо было сидеть все утро в кафе на углу.

Я совсем отчаялся (было уже около половины двенадцатого), как вдруг незнакомка вышла из метро. Я вскочил в страшном волнении и бросился ей навстречу. При виде меня она застыла, как вкопанная, конечно, не ожидая моего появления. Странно, но ощущение того, что мозг работает с железной точностью, придавало мне необыкновенную решимость; я чувствовал себя сильным, мужественным, энергичным и способным на все. Грубо схватив девушку за руку, я молча потащил ее за собой по улице Сан-Мартин к площади. Казалось, воля покинула незнакомку: она не проронила ни слова.

Когда мы прошли квартала два, она спросила:

— Куда вы меня ведете?

— На площадь Сан-Мартин. Мне нужно многое сказать вам, — ответил я, продолжая решительно шагать, не выпуская ее руки.

Она прошептала что-то о делах в «Компании Т.», но я тащил девушку дальше, не слыша ее слов. И повторил:

— Мне нужно многое сказать вам.

Девушка не сопротивлялась: я казался себе мощной рекой, несущей щепку. Мы пришли на площадь, и я отыскал уединенную скамейку.

— Почему вы убежали тогда? — было моим первым вопросом.

На лице ее появилось то же выражение, что поразило меня вчера, когда она произнесла: «Я все время думаю о ней». Странный взгляд — неподвижный, проницательный, словно идущий из глубины мозга; он мне что-то напоминал, глаза были знакомы, но непонятно, где я их видел.

— Не знаю, — ответила она наконец. — Сейчас мне тоже хотелось бы убежать.

Я сдавил ее руку.

— Обещайте, что больше не уйдете. Вы нужны мне, вы очень нужны мне!

Она вновь изучающе посмотрела на меня, но ничего не ответила. Потом отвернулась, глядя на какое-то далекое дерево.

В профиль девушка никого мне не напоминала. Лицо ее было красивым, хотя и жестким. У нее были длинные каштановые волосы. На первый взгляд она выглядела не старше двадцати шести лет, но что-то выдавало возраст, нечто, присущее людям, прожившим долгую жизнь, — не седина, да и вообще не какой-либо осязаемый признак, а что-то неуловимое, несомненно отражающее ее внутренний мир, — быть может, взгляд, — впрочем, до какой степени человеческий взгляд осязаем? Или то, как она сжимала губы, пусть губы — это материя, но то, как их сжимают, или характерные морщинки у рта — уже проявление духа. Ни тогда, ни потом я так и не смог понять, почему она казалась старше своих лет. Возможно, дело тут было в ее манере говорить.

— Вы очень нужны мне, — повторил я.

Она не ответила и продолжала смотреть на дерево.

— Почему вы молчите? — не вытерпел я.

Не сводя глаз с дерева, незнакомка произнесла:

— Я никто, а вы большой художник. Зачем я могу быть вам нужна?

Я закричал в сердцах:

— Вы необходимы мне! Понимаете? Не поворачиваясь, она пробормотала:

— Зачем?

Я ответил не сразу. Выпустив ее руку, я задумался. И в самом деле, зачем? Никогда прежде не задавался я этим вопросом, а лишь подчинялся необъяснимому инстинкту. Я принялся веточкой чертить на земле геометрические фигуры.

— Не знаю, — прошептал я после долгой паузы. — Еще не знаю.

Мысль напряженно работала, и рисунки становились все более замысловатыми.

— Моя голова похожа на темный лабиринт. Иногда вспышки на мгновение освещают его коридоры. Мне никогда до конца не ясно, зачем я совершаю те или иные поступки. Нет, не то…

Я понимал, что говорю ерунду: вовсе не такой была моя жизнь. Я предельно сосредоточился: может быть, я недостаточно все обдумал? Ведь мой мозг похож скорее на счетную машину, чем на лабиринт, взять хотя бы теперешний случай: разве все эти месяцы я не был занят размышлениями и прогнозами? И то, что мы наконец встретились, во многом — результат моих логичных действий. Почувствовав, что нащупал какую-то важную мысль, и боясь упустить ее, я сделал еще одно гигантское усилие. И закричал:

— Не думайте, что я не способен объяснить! Наоборот, я только этим и занимаюсь. Но представьте себе капитана, который ежеминутно с математической точностью отмечает координаты корабля и продолжает неуклонно двигаться к цели. Хотя не знает, зачем идет к ней, понимаете?

Она растерянно повернулась ко мне, затем опять перевела взгляд на дерево.

— Чувствую, что без вас я не смогу сделать чего-то самого главного, но еще не знаю почему, — сказал я.

И вновь принялся чертить веточкой, напряженно соображая. Затем добавил:

— Знаю только — это как-то связано со сценой в окне: вы были единственным человеком, придавшим ей значение.

— Я не искусствовед, — прошептала она.

И я заорал:

— Не говорите мне об этих кретинах!

Она изумленно обернулась. Тогда, понизив голос, я спокойно объяснил, почему не доверяю критикам, изложил теорию ланцета и все прочее. Она слушала не глядя и, наконец, сказала:

— Вы жалуетесь на критиков, но они всегда вас превозносят.

Это меня взбесило.

— Тем хуже! Поймите! Подобные комплименты вызывают горькие мысли: я иду по ложному пути. Задумайтесь, например, над тем, что произошло на выставке: никто из этих тупиц не догадался, как важна сцена в окне. Лишь единственный человек обратил на нее внимание — вы. А вы не критик. Нет, заметил еще один тип, но он упрекнул меня в том, что сцена вызывает страх, даже отвращение. Вы же, наоборот…

Продолжая смотреть вперед, девушка медленно проговорила:

— А если я считаю так же?

— Так же, как кто?

— Как тот человек.

Я тревожно взглянул на нее и увидел, как она плотно сжала губы. И я твердо повторил:

— Мы с вами думаем одинаково.

— А о чем вы думаете?

— Не знаю, трудно ответить. Вернее, вы чувствуете, как я. Вы смотрели на эту сцену точно так же, как смотрел бы я, будь я на вашем месте. Не знаю, о чем вы думаете, не знаю, о чем думаю я, но уверен — мы мыслим одинаково.

— Значит, вы не размышляете над своими картинами?

— Раньше я их тщательно рассчитывал, выстраивал, как дом. Но эту сцену — нет; просто возникло ощущение — она должна быть написана именно так, не понимаю почему. До сих пор не понимаю. Ведь она не имеет ничего общего с сюжетом картины, и, кажется, один из тех болванов указал на это. Приходится идти на ощупь, и без вашей помощи мне не обойтись, потому что вы наверняка чувствуете то же, что и я.

— Я не знаю, о чем вы думаете.

Она начинала выводить меня из терпения. И я сухо ответил:

— Я же сказал, что тоже этого не знаю. Ведь объяснить можно то, в чем полностью отдаешь себе отчет. Разве не так?

— Да, так.

Я умолк, стараясь добраться до сути. Потом добавил:

— Пожалуй, все мои предыдущие картины поверхностны.

— Какие предыдущие картины?

— До окошка.

Собравшись с мыслями, я проговорил:

— Нет, это не то, не то. Они не были поверхностными.

Какими же они были в действительности? Никогда прежде я не спрашивал себя об этом и только сейчас понял, что писал сцену в окошке как сомнамбула.

— Нет, не поверхностными, — продолжал я, отвечая самому себе. — Не знаю, все это как-то соотносится с судьбой человечества в целом, понимаете? Помнится, незадолго до того, как взяться за картину, я прочел, что в одном концлагере кто-то пожаловался на голод, и его заставили съесть живую крысу. Иногда мне кажется, что все бессмысленно. На маленькой планете, которая вот уже миллионы лет вращается в пустоте, мы рождаемся в муках, растем, боремся, болеем, страдаем, заставляем страдать других, кричим, умираем, а тем временем появляются новые люди, чтобы повторить бесполезную комедию.

Удалось ли мне выразить самое главное? Я задумался над своими словами о бесполезной комедии. Действительно ли жизнь — лишь отчаянные крики в равнодушной звездной пустыне?

Она словно онемела.

— Сцена на пляже пугает меня, — добавил я после долгого молчания, — хотя причина здесь более глубокая. То есть эта картина — продолжение меня самого. Я не отождествляю себя с ней, но она выражает всю глубину моей души.

До меня донесся ее голос:

— Может быть, это вопль отчаяния? Я взглянул на нее с тоской.

— Да, — согласился я. — Скорее всего — вопль отчаяния. Теперь видите, что мы думаем одинаково?

Через минуту она спросила:

— По-вашему, отчаяние достойно похвалы? Я в замешательстве поднял на нее глаза.

— Нет, — произнес я. — А вы как считаете?

Она долго размышляла, потом повернулась и внимательно посмотрела на меня.

— Дело не в том, хвалят вас или нет, — проговорила она, будто отвечая на свой вопрос. — Важна искренность.

— А вы считаете, картина написана искренне?

— Конечно, — отрезала она.

Я тоскливо изучал ее жесткое лицо, жесткий взгляд. «Откуда эта жесткость, — спрашивал я себя, — откуда?» Девушка, вероятно, почувствовала мою тоску, потребность исповедаться, потому что взгляд ее вдруг смягчился, и мне показалось, между нами возник мостик, но он висел над пропастью — хрупкий и недолговечный. Она добавила слегка изменившимся голосом:

— Не знаю, что вы выиграете от знакомства со мной. Я причиняю горе каждому, кто ко мне приблизится.

 

X

Мы условились скоро встретиться. Было неловко говорить, что я желал бы увидеть ее на следующий день или совсем не отпускать, что нам больше нельзя расставаться. Вообще-то память у меня великолепная, но иногда в ней возникают непонятные провалы. Не помню, какие слова я сказал тогда Марии, по-моему, она ответила, что должна идти.

В тот же вечер я позвонил ей. К телефону подошла женщина; услышав, что мне хотелось бы поговорить с сеньоритой Марией Ирибарне, женщина, кажется, немного удивилась, затем пообещала посмотреть, дома ли она. Почти сразу же раздался голос Марии, хотя тон был настолько официальным, что у меня защемило сердце.

— Мне необходимо видеть вас, Мария, — сказал я. — С того момента, как мы расстались, я не перестаю думать о вас.

Я остановился в замешательстве. Она не отвечала.

— Почему вы молчите? — спросил я с растущим беспокойством.

— Подождите минуту, — сказала Мария.

Было слышно, как трубку положили на стол. Через несколько секунд вновь зазвучал голос Марии, на этот раз — настоящий, теперь казалось, она тоже волнуется.

— Мне было неудобно разговаривать, — объяснила она.

— Почему?

— Здесь много народу.

— А почему удобно сейчас?

— Я закрыла дверь. Когда я закрываю дверь, это значит, что меня не должны беспокоить.

— Мне необходимо видеть вас, Мария, — жестко повторил я. — С тех пор, как мы расстались, я только и думаю о вас.

Она не ответила.

— Почему вы молчите?

— Кастель… — нерешительно начала она.

— Не называйте меня Кастель! — закричал я.

— Хуан Пабло… — проговорила она робко.

Я почувствовал, что эти два слова сулят мне безграничное счастье.

Но Мария опять умолкла.

— В чем дело? — спросил я. — Почему вы не продолжаете?

— Я тоже… — пробормотала она.

— Я тоже — что? — перебил я нетерпеливо.

— Я тоже только и думала…

— О чем? — жадно спросил я.

— Обо всем.

— Что значит обо всем? О чем?

— О том, как все это странно… О вашей картине… О вчерашней встрече… О том, что случилось сегодня… трудно объяснить…

Неопределенность всегда выводила меня из себя.

— Но я говорю, что только и думал о вас, — подчеркнул я. — Вы же не сказали, что думали обо мне.

Она помолчала. Потом ответила:

— Я сказала, что думала обо всем.

— Вы не уточнили.

— Все это так странно… было так странно… Мне как-то не по себе. Конечно же я думала о вас.

Мое сердце подпрыгнуло. Я жаждал подробностей: меня волнуют подробности, а не обобщения.

— Но как, как? — спросил я с нарастающей тревогой. — Я вспоминал каждую черточку вашего лица в тот момент, когда вы смотрели на дерево, ваши каштановые волосы, ваш жесткий взгляд и то, как он вдруг смягчается, вашу походку…

— Пора кончать разговор, — вдруг прервала она меня. — Сюда идут.

— Я позвоню вам завтра утром, — проговорил я в отчаянии.

— Хорошо, — быстро ответила Мария.

 

XI

Я провел беспокойную ночь. Мне не давалась работа, хотя много раз я брался за кисть. Выйдя из дому, я неожиданно очутился на улице Коррьентес. Со мной происходило что-то странное: окружающие были мне симпатичны. Я уже говорил, что собираюсь писать обо всем без утайки, и вот тому доказательство — признаюсь честно в одном из худших своих пороков. Люди всегда вызывали у меня неприязнь, даже отвращение, особенно скопления людей. Как ненавидел я летние пляжи! Некоторые мужчины и женщины были приятны, некоторыми я восхищался (я не завистлив), а кого-то искренне любил; дети возбуждали во мне нежность и сострадание (особенно если я сознательно заставлял себя забыть, что со временем они станут такими же, как и взрослые), но люди как таковые всю жизнь казались мне омерзительными. Не скрою, иногда я целый день не могу есть или неделю не в состоянии работать из-за какой-нибудь подмеченной человеческой черточки. Просто невероятно, насколько алчность, зависть, тщеславие, грубость и жадность — все эти признаки человеческой породы — разом могут отражаться на лице, в походке, во взгляде. Что же удивительного, если после подобной встречи тебе не хочется ни есть, ни писать, ни даже жить. Впрочем, гордиться тут нечем: все это говорит о высокомерии, тем более что и в моей душе тоже не раз зарождались алчность и тщеславие, жадность и грубость. Но я пообещал ничего не скрывать и сдержу слово.

Итак, той ночью презрение к человечеству, казалось, исчезло или, по крайней мере, на время смягчилось. Я вошел в кафе Марцотто. Вы, наверное, знаете, что туда ходят слушать танго, как верующие — «Страсти по Матфею».

 

XII

Утром, около десяти, я позвонил Марии. К телефону подошла та же женщина, что и вчера. На просьбу соединить меня с сеньоритой Марией Ирибарне женщина ответила, что та рано утром уехала за город. Я остолбенел.

— За город? — переспросил я.

— Совершенно верно, сеньор. Вы сеньор Кастель?

— Да, я Кастель.

— Она оставила вам письмо. Извините, но у нее не было вашего адреса.

Я не сомневался в том, что мы сегодня увидимся и эта встреча многое изменит, так что известие об отъезде Марии сразило меня. Вопросы один за другим рождались в моей голове. Почему Мария уехала? Очевидно, это решение было принято после нашего разговора по телефону, в противном случае она бы предупредила меня о поездке и, главное, не велела бы сегодня звонить. Наконец, если она решила уехать после того, как поговорила со мной, не был ли этот внезапный отъезд следствием моего звонка? А если так, то почему? Не захотела ли Мария еще раз скрыться, опасаясь сегодняшнего свидания?

Эта неожиданная поездка за город вызвала первое сомнение. Как обычно, я стал припоминать подозрительные подробности, которым раньше не придал значения. Чем объяснить разные оттенки ее голоса во время вчерашнего телефонного разговора? Что это за люди, которые не дают ей спокойно поговорить? К тому же это доказывало, что она способна на притворство. И почему горничная заколебалась, когда я позвал сеньориту Ирибарне? Но особенно запомнилась фраза: «Когда я закрываю дверь, это значит, меня не должны беспокоить». Мария была окружена какими-то таинственными тенями.

Все эти мысли одолевали меня, пока я мчался к ней домой. Странно, что она не узнала моего адреса: я знал уже и адрес и телефон. Она жила на улице Посадас, почти на углу с Сивер.

Когда я поднялся на пятый этаж и позвонил, чувствовал я себя достаточно паршиво.

Дверь открыл слуга, наверное, поляк или что-то в этом роде; я назвался, и он провел меня в тесную гостиную, заваленную книгами: стены были до потолка уставлены книжными полками, вдобавок книги горой лежали на двух столиках и даже на кресле. Меня поразила необычная величина некоторых томов.

Я привстал, чтобы внимательнее изучить библиотеку. Вдруг мне почудилось, что за моей спиной кто-то есть. Я стремительно обернулся и в дальнем углу увидел человека, высокого, худощавого, с прекрасно посаженной головой. Он улыбался как бы мне, хотя улыбка была блуждающей, неопределенной. Глаза его были широко раскрыты, и я догадался: это слепой! Вот почему книги были такими огромными.

— Вы Кастель, не правда ли? — вежливо поинтересовался он, подавая руку.

— Да, сеньор Ирибарне, — пробормотал я, нерешительно протянув руку и думая, в каком родстве он может находиться с Марией.

Предлагая жестом сесть, он слегка иронично улыбнулся:

— Я не Ирибарне, и не говорите мне «сеньор». Меня зовут Альенде, я муж Марии.

Привыкший по-своему оценивать и осмысливать паузы, он тут же добавил:

— Мария всегда называется своей девичьей фамилией.

Я замер.

— Мария много рассказывала мне о ваших картинах. Я ослеп несколько лет назад и еще помню, как выглядят предметы.

Он будто стыдился своей слепоты. У меня пересохло во рту. Как хотелось вырваться на улицу и спокойно во всем разобраться!

Слепой вынул из кармана письмо и протянул его мне.

— Вот письмо, — сказал он просто, словно речь шла о самых обычных вещах.

Взяв письмо, я собирался уже спрятать его, но слепой вдруг добавил, будто увидев мой жест:

— Читайте, хотя, поскольку оно от Марии, думаю, в нем нет ничего срочного.

Меня трясло. Пока он зажигал сигарету и предлагал мне закурить, я вскрыл конверт. Письмо состояло всего из одной фразы:

Я тоже думаю о вас.

Мария.

Услышав шелест бумаги, Альенде спросил:

— Что-нибудь срочное?

Мне пришлось взять себя в руки и ответить:

— Нет, ничего.

Я ненавидел себя, а слепой все не спускал с меня глаз.

— В этом вся Мария, — сказал он, размышляя вслух. — Многие объясняют ее импульсивность бездной срочных дел. А она совершает такие поступки, которые ничего не меняют. Как бы это лучше выразиться?

Он отрешенно опустил голову, подыскивая более точные слова. Затем сказал:

— Представьте себе человека, который стоит посреди пустыни и вдруг резко делает несколько шагов. Понимаете? Быстрота не имеет значения: пейзаж вокруг остается прежним.

Он затянулся сигаретой и задумался, как будто меня здесь не было. Потом добавил:

— Может, это и не совсем так. Я не очень силен в сравнениях.

Мне никак не удавалось улучить момент, чтобы сбежать из этой проклятой гостиной. Но слепой, казалось, не спешил. «Что за отвратительная комедия?» — подумал я.

— Вот, например, сегодня, — продолжал Альенде. — Она поднимается чуть свет и говорит, что едет в имение.

— В имение? — вырвалось у меня.

— Да, в наше имение, вернее, моего деда. Сейчас им управляет мой двоюродный брат, Хантер. Вы его, наверное, знаете.

Это новое открытие встревожило меня. Чем привлек Марию этот заурядный и пошлый бабник? Я постарался успокоиться, уговаривая себя, что она поехала туда не ради Хантера, а просто потому, что ей нравится деревенское одиночество, и у них есть имение. Но легче не становилось.

— Я слышал о нем, — выдавил я из себя.

И, прежде чем слепой успел ответить, резко добавил:

— Мне надо идти.

— Какая жалость! — воскликнул Альенде. — Но мы еще увидимся?

— Да, да, — прошептал я.

Он довел меня до двери. Я коснулся его руки и быстро вышел. Спускаясь в лифте, я все время яростно повторял: «Что за отвратительная комедия?»

 

XIII

Мне было необходимо прийти в себя и все спокойно обдумать. Я шел по улице Посадас по направлению к кладбищу Реколета.

Голова раскалывалась от обилия событий; множество мыслей, любовь и ненависть, упреки и воспоминания — все мешалось и мелькало.

Для чего, например, ей понадобилось, чтобы я пришел за письмом и получил его из рук мужа? И почему Мария не сказала мне, что она замужем? И чем, черт возьми, она занимается в имении с этим мерзавцем Хантером? Почему она не дождалась моего звонка? А слепой, это еще что за фрукт? Я вообще терпеть не могу людей, но уж слепые мне особенно омерзительны, я испытываю к ним такое же отвращение, как к скользким и холодным тварям, к змеям, например. К тому же мне пришлось читать при Альенде письмо его жены, в котором говорилось: Я тоже думаю о вас. Нетрудно догадаться, какую гадливость я испытывал в эти мгновения.

Я попытался немного упорядочить свои мысли и расставить их по местам, следуя давней привычке. Надо было начать с начала, а началом (во всяком случае, началом истории с письмом) был наш телефонный разговор. В нем оставалось много неясного.

Во-первых, если у Марии в доме привыкли, что она общается с посторонними мужчинами, доказательством чему служит письмо, переданное через мужа, зачем говорить сухим, официальным тоном, пока не закрыта дверь? И как понять объяснение: «Когда я закрываю дверь, это значит, меня не должны беспокоить»? Очевидно, она часто уединяется, чтобы говорить по телефону. Но ведь не для болтовни же с друзьями, а, скорее всего, для разговоров, подобных нашему. Следовательно, в ее жизни были и другие мужчины, вроде меня. Сколько? И кто они?

Я сразу же подумал о Хантере, но быстро отбросил эту мысль: зачем ему звонить, если они постоянно могут видеться в имении? Тогда кто же эти другие?

Можно ли считать исчерпанной тему «телефонные разговоры»? Нет, надо еще понять причину той неопределенности, с какой Мария отвечала на мои конкретные вопросы. Я с горечью вспомнил, что на вопрос, думала ли она обо мне, Мария после долгих недомолвок произнесла лишь: «Разве я не сказала, что думала обо всем?» Отвечая так, рискуешь немногим. И наконец, то, что она на следующий день (а может, и сразу же) сочла нужным ответить мне весьма определенно в письме, подтверждало, что предыдущие ее слова были недостаточными.

«Перейдем к письму», — сказал я себе. Достав из кармана письмо, я перечитал его:

Я тоже думаю о вас.

Мария.

Почерк был нервный или, во всяком случае, принадлежал взволнованному человеку. Это не одно и то же, ведь если справедливо последнее, значит, она волновалась, когда писала письмо, что было благоприятным знаком. Так или иначе, меня очень тронула подпись: Мария. Просто Мария. Простота эта давала слабую надежду на то, что Мария уже вошла в мою жизнь и в какой-то мере принадлежит мне.

Увы! Ощущение счастья не бывает у меня долговечным. Вот и эта надежда исчезла после первых же размышлений: разве муж не называет ее Марией? И Хантер, конечно, тоже, как же еще? А те, другие, с которыми она разговаривает при закрытых дверях? Никто не будет уединяться для объяснений с человеком, который почтительно называет вас «сеньорита Ирибарне».

«Сеньорита Ирибарне!» Теперь понятно, почему заколебалась горничная, услышав, как я позвал Марию к телефону. Странно! А ведь это опять-таки доказывало, что подобные звонки не редки: очевидно, когда кто-то впервые попросил «сеньориту Ирибарне», удивленная горничная сразу исправила это обращение на «сеньору». Но затем, поскольку звонки повторялись, горничная, видно, лишь пожимала плечами, понимая, насколько безнадежно пускаться в объяснения. Итак, она поколебалась, но не поправила меня.

Вновь подумав о письме, я решил, что оно давало материал многим догадкам. Начнем с самого необычного — с того, каким путем оно ко мне попало. Я вспомнил объяснение горничной: «Извините, но у нее не было вашего адреса». И впрямь: Мария не спросила у меня адрес, а я не додумался дать ей его. Однако на ее месте я первым делом заглянул бы в телефонную книгу. Вряд ли она столь ленива; отсюда неизбежно вытекало другое: Мария хотела, чтобы я пришел к ней домой и столкнулся с ее мужем. Зачем? Здесь начинались загадки. Может, ей нравилось делать из мужа посредника, а может, это нравилось ему или им обоим. Отбросив столь патологические варианты, невольно приходишь к естественному выводу: Мария желала показать, что она замужем, чтобы я убедился в бессмысленности дальнейших попыток.

Уверен, большинство читателей согласится с последним, подумав, что лишь человек вроде меня способен серьезно отнестись к первым двум предположениям. Друзья (пока у меня еще были друзья) всегда смеялись над моей способностью находить самые немыслимые объяснения. Но скажите, почему действительность должна быть примитивной? Мой опыт не раз доказывал обратное: встречаясь с чем-то абсолютно понятным, скажем с поступком, продиктованным самой простой причиной, почти всегда можно обнаружить более сложные мотивы. Возьмем пример из повседневной жизни: люди, подающие милостыню, как правило, считаются благороднее и лучше тех, кто ее не подает. Позволю себе пренебречь этим поверхностным суждением. Каждому ясно, что для нищего (настоящего нищего) ничего не изменится, если он получит песо или кусок хлеба; разрешит свои психологические проблемы лишь сеньор, покупающий за такую ерунду сразу и репутацию благородного человека, и душевный покой. Задумайтесь над тем, как мелочны эти люди, боящиеся потратить больше песо в день, желая гарантировать себе безмятежность и почувствовать умиление от собственной доброты. Насколько больше мужества и искренности требуется, чтобы смириться с существованием нищенства, не прибегая к столь лицемерному (и привычному!) средству.

Однако вернемся к письму.

Принять последнюю гипотезу мог только легкомысленный человек, так как она не выдерживала серьезной проверки. «Мария желала показать, что она замужем, чтобы я убедился в бессмысленности дальнейших попыток». Прекрасно. Но зачем прибегать к такому жестокому и сложному способу? Разве не могла она сказать об этом еще по телефону? Или написать, если сказать не хватило духу. Было и другое неприятное обстоятельство: почему в письме не говорилось ни слова о том, что она замужем, почему Мария не стремилась придать нашим отношениям более спокойный характер? Ничего подобного, письмо поощряло и укрепляло их и должно было привести нас на самый опасный путь.

Правда, не отпадали и те безумные предположения. Вдруг Мария испытывала удовлетворение, превращая Альенде в своего посредника? А может, именно он искал подобных приключений? И кто знает, не был ли союз двух похожих существ злой шуткой судьбы?

Я остановился, испугавшись, что моя привычка бесконечно анализировать слова и факты завела меня слишком далеко. Я вспомнил сосредоточенный взгляд Марии, прикованный к ветвям дерева, пока я разглагольствовал; как она была нерешительна, как убежала после нашей первой встречи. И огромная нежность к ней охватила меня. Мария показалась мне хрупким созданием, живущим в жестоком мире, погрязшем в уродстве и нищете. Мной вновь овладело чувство, сходное с тем, что я испытал на выставке, и потом не раз возвращавшееся: нас многое роднило.

Я забыл свои сухие расчеты, свои безжалостные выводы. Передо мной возникло ее лицо, ее взгляд — взгляд, говоривший о чем-то, что я никак не мог постичь, вспоминалась ее манера рассуждать — глубокая, неторопливая. Неразделенная любовь, которая жила во мне долгие годы одиночества, сосредоточилась на Марии. Как допустил я столь дикие мысли?

Я постарался забыть глупые подозрения насчет телефонных разговоров, насчет письма, имения, Хантера.

Но не смог.

 

XIV

Следующие несколько дней были беспокойными. Из-за спешки я забыл спросить, когда Мария вернется в город. Возвратясь с улицы Посадас, я позвонил, чтобы выяснить это; горничная ответила, что ничего не знает; я попросил дать адрес имения.

Вечером я написал Марии отчаянное письмо, спрашивая, когда она вернется, и умоляя позвонить или написать по приезде в Буэнос-Айрес. Мне пришлось отправиться на Центральный почтамт и послать письмо заказным, чтобы избежать малейшего риска.

Прошло несколько тревожных дней, а мрачные мысли, терзавшие меня после злополучного посещения улицы Посадас, не хотели отступать. Мне приснилось, что я вошел ночью в старый заброшенный дом. В этот полузнакомый дом я мечтал попасть с детства, и едва я очутился внутри, как на меня нахлынули смутные воспоминания. Правда, в темноте было трудно ориентироваться, казалось, будто где-то прячутся враги, готовые наброситься на меня: они перешептывались между собой, издевались надо мной, над моей наивностью. Кто были эти люди и чего они хотели? И все же, несмотря ни на что, я чувствовал, как в этом доме оживают забытые юношеские увлечения, вызывая знакомый трепет, ощущение легкого безумия, страха и торжества. Проснувшись, я понял: дом, приснившийся мне, — это Мария.

 

XV

До получения ее письма я словно блуждал в тумане по неизвестной местности: то тут, то там с большим трудом удавалось разглядеть расплывчатые силуэты людей и предметов, неясные очертания пропастей и обрывов. С приходом письма для меня взошло солнце.

Но это было черное, ночное солнце. Не знаю, можно ли так выразиться, я не писатель и не совсем уверен в точности эпитета, но мне не хочется убирать слово «ночное». Быть может, оно больше всего подходит Марии из всех слов нашего несовершенного языка.

Вот ее письмо:

Я провела три странных дня: море, пляж, тропинки возродили во мне былые воспоминания. Не только зрительные образы, но и голоса, крики, долгие паузы. Вот и сейчас, у моря, знаю, что когда-нибудь, думая обо всем этом, почувствую тоску и грусть.

Мария.

А море рядом, вечное и яростное. Давний плач и ожидание на пустынном берегу были бессмысленны. Бессмысленны и те часы, которые я провела, не сводя глаз с волн. Как мог ты угадать это мое воспоминание, или ты угадал тайну многих существ, похожих на нас с тобой?

Но сейчас здесь ты: ты стоишь между мной и морем. Мой взгляд встречается с твоим. Ты неподвижен и безутешно смотришь на меня, будто просишь о помощи.

Как я понимал ее и какие изумительные чувства, пробуждало во мне это письмо! А неожиданное «ты» окончательно уверило меня в том, что Мария была моя. И только моя: «Ты стоишь между мной и морем», никого больше, лишь мы вдвоем. Я понял это еще на выставке, увидев, как она смотрит на сцену в окне. И вправду, разве могла она не говорить мне «ты», если мы были знакомы всегда, тысячу лет? В тот момент, когда Мария остановилась у картины и застыла, созерцая маленькую фигурку в углу, не слыша и не видя толпы, которая нас окружала, она уже говорила мне «ты»; я сразу понял ее, понял, как нуждаюсь в ней и как я ей необходим.

И все же я убил тебя! Именно я, смотрящий словно сквозь стеклянную стену — не способный дотянуться — на твое безмолвное, тоскливое лицо! Слепой глупец, жестокий эгоист!

Но хватит излияний. Я пообещал рассказать все без прикрас, и так и сделаю.

 

XVI

Я отчаянно любил Марию, но слово «любовь» еще не было сказано нами. Я страстно ждал ее возвращения, чтобы наконец произнести его.

Но Мария не возвращалась. По мере того как шли дни, мной овладевало безумие. Я написал еще одно письмо, состоящее из слов: «Я люблю тебя, Мария, люблю, люблю!»

Через два дня наконец пришли скупые строчки: «Я боюсь причинить тебе зло». Тут же последовал ответ: «Мне все равно, что со мной случится. Не будь этой любви, я бы умер. Каждая секунда без тебя превращается в нескончаемую пытку».

Прошло несколько мучительных дней, но ответа не было. Я написал в отчаянии: «Ты топчешь нашу любовь».

На следующий день по телефону раздался далекий дрожащий голос Марии. Я не решился произнести что-нибудь, кроме слова «Мария», которое все время повторял, да и не мог: горло мое так сдавило, что было трудно говорить. Она сказала:

— Завтра я возвращаюсь в Буэнос-Айрес. И сразу же позвоню.

Назавтра Мария позвонила уже из дома.

— Я хочу немедленно тебя видеть, — выпалил я.

— Мы сегодня же увидимся, — подтвердила она.

— Я буду ждать тебя на площади Сан-Мартин, — уточнил я.

Казалось, Мария колеблется. Затем она ответила:

— Лучше на Реколете. Я приду в восемь.

Как ждал я этого часа, бесцельно бродя по улицам, чтобы время прошло поскорее! Какую нежность чувствовал в душе, каким прекрасным предстал передо мной мир, летний вечер, играющие на тротуаре дети! Сейчас я удивляюсь, насколько любовь способна ослепить нас и как волшебно преображает она все вокруг. Мир прекрасен! Придет же такое в голову!

В начале девятого показалась Мария, она искала меня в сумерках. Я узнал ее по походке: было уже слишком темно, чтобы разглядеть лицо.

Мы сели. Сжимая ей руку, я, как сумасшедший, все время повторял ее имя, не решаясь сказать что-нибудь еще; она же молчала.

— Почему ты уехала в имение? — наконец спросил я жестко. — Почему покинула меня? Почему оставила дома письмо? Не сказала, что замужем?

Мария не отвечала. Я сдавил ей руку, и она застонала.

— Мне больно, Хуан Пабло, — мягко выговорила она.

— Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь? Мария все молчала.

— Почему? Почему? Она наконец произнесла:

— Разве на все нужно отвечать? Не будем говорить обо мне: лучше поговорим о твоей работе, о том, что тебя тревожит. Я постоянно думаю о твоем полотне, о разговоре на площади Сан-Мартин. Я хочу знать, чем ты занимаешься сейчас, о чем размышляешь, написал ли что-нибудь новое?

Я вновь яростно сжал ее руку.

— Нет, — воскликнул я. — Будем говорить не обо мне, а о нас обоих. Я должен знать, любишь ли ты меня. Только это: любишь ли.

Мария не ответила. Отчаявшись от этого молчания и от того, что темнота не позволяла мне прочитать по глазам мысли Марии, я зажег спичку. Мария быстро отвернулась, пряча лицо. Взяв ее за подбородок, я заставил взглянуть на меня: она тихо плакала.

— А… значит, ты меня не любишь, — с горечью прошептал я.

Пока догорала спичка, я заметил, что Мария все же нежно на меня смотрит. Потом, уже в кромешной темноте, она провела рукой по моим волосам. И мягко сказала:

— Конечно, я люблю тебя… К чему слова?

— Да, — ответил я, — но как ты меня любишь? Любить можно по-разному: любят и собаку и ребенка. Но я имею в виду любовь, настоящую, понимаешь?

Вдруг меня охватило странное подозрение: я быстро зажег вторую спичку. Так и есть, Мария улыбалась. Вернее, улыбки уже не было, но она улыбалась десятую долю секунды назад. Мне часто приходилось внезапно оглядываться, заподозрив слежку. Никого не увидев, я ощущал, что пустота вокруг возникла недавно и что-то стремительно исчезло, а в воздухе чувствовалось легкое дрожание. Так было и теперь.

— Ты улыбалась, — прошипел я в бешенстве.

— Улыбалась? — удивилась она.

— Да, улыбалась, меня не проведешь. Я замечаю любые мелочи.

— И какие же мелочи ты заметил?

— В твоем лице было что-то такое… следы улыбки.

— Чему же я могла улыбаться? — возмутилась Мария.

— Моей наивности, вопросу, любишь ли ты меня по-настоящему или как ребенок, мало ли чему… Но ты улыбалась. В этом нет никакого сомнения.

Мария резко встала.

— В чем дело? — растерялся я.

— Я ухожу, — сухо ответила она. Я подскочил, как на пружине.

— Что значит — уходишь? Почему?

Она молчала. Я чуть не затряс ее обеими руками.

— Почему ты уходишь?

— Боюсь, тебе тоже меня не понять. Я рассвирепел:

— Что? Я спрашиваю тебя о вещах, которые для меня важнее жизни, ты же, вместо того чтобы ответить, улыбаешься, а потом готова обидеться. Конечно, все дело в том, что я не понимаю тебя.

— Ты вообразил эту улыбку, — сдержанно проговорила Мария.

— Да нет же, я уверен.

— Но ты ошибаешься. И мне очень больно, что тебе могло взбрести такое в голову.

Я не знал, что и думать. Строго говоря, я видел не саму улыбку, а нечто вроде ее тени на уже серьезном лице.

— Не знаю, Мария, прости меня, — сказал я уныло. — Но я убежден, что ты улыбалась.

Я был не в силах продолжать разговор. Через мгновение Мария вновь стала гладить мои волосы. Я услышал ее голос, теперь несчастный и страдальческий:

— Но как ты мог такое подумать?

— Не знаю, не знаю, — чуть не плакал я.

Она заставила меня сесть. И снова, как раньше, принялась гладить меня по голове.

— Я предупреждала, что причиню тебе горе, — сказала она после небольшой паузы. — Видишь, как я была права.

— Это я во всем виноват, — ответил я.

— Нет, наверное, я, — задумчиво произнесла Мария, отвечая как бы самой себе.

«Как странно», — подумал я.

— Что именно странно? — спросила она.

Это было невероятно, и много дней спустя я решил даже, что Мария способна читать мысли. Впрочем, у меня и сейчас нет полной уверенности, что я не произнес эти слова вслух, сам того не заметив.

— Что именно странно? — повторила она, ведь я был так поражен, что не ответил.

— Странно в твоем возрасте.

— В моем возрасте?

— Да, в твоем возрасте. Сколько тебе лет? Она засмеялась.

— А как ты думаешь?

— Вот это-то и странно, — пробормотал я. — Когда я впервые увидел тебя, мне показалось, будто тебе лет двадцать шесть.

— А сейчас?

— Нет-нет. Я уже и тогда был удивлен, потому что нечто неуловимое подсказывало мне…

— Подсказывало?

— Что ты гораздо старше. Иногда рядом с тобой я чувствую себя ребенком.

— А тебе сколько лет?

— Тридцать восемь.

— Ты и вправду очень молод.

Я обалдел. Не потому, что считал себя старым, а потому, что все-таки был уверен — она гораздо моложе меня, ведь, как бы там ни было, ей не могло быть больше двадцати шести.

— Очень молод, — повторила Мария, видимо почувствовав мое удивление.

— Но тебе-то сколько? — настаивал я.

— Какая разница? — серьезно спросила она.

— Зачем же ты интересуешься моим возрастом? — рассердился я.

— Идиотский разговор, — заметила Мария. — Чепуха какая-то. Странно, что тебя занимают такие вещи.

Меня занимают такие вещи? Неужели мы ведем подобный спор? Как это могло случиться? Я был до того обескуражен, что уже забыл, почему пристал к ней с этим вопросом. Вернее, я не исследовал его причину. Только дома, спустя несколько часов, мне удалось понять глубокий смысл нашего разговора, показавшегося поначалу таким банальным.

 

XVII

Больше месяца мы встречались почти ежедневно. Мне не хочется воскрешать в памяти все подробности того времени, чудовищного и волшебного. В этих воспоминаниях слишком много печального, чтобы снова возвращаться к ним.

Мария стала приходить ко мне в мастерскую. Сцена со спичками повторилась еще два или три раза с небольшими вариациями, и меня донимала мысль, что ее любовь — в лучшем случае — была любовью матери или сестры. Поэтому физическое сближение представлялось мне гарантией любви настоящей.

Но и это оказалось одним из тех наивных заблуждений, над которыми Мария, конечно, потихоньку посмеивалась. Наша близость отнюдь не успокоила меня, а стала лишь новой встряской, породившей болезненные сцены непонимания. Мне никогда не забыть часов, проведенных с ней в мастерской. Все это время я метался от самой чистой любви к самой страшной ненависти из-за противоречивого и необъяснимого поведения Марии: вдруг в мою душу закрадывалось подозрение, что все это розыгрыш. Мария казалась то стыдливым подростком, то обыкновенной женщиной, и тогда целая вереница вопросов начинала мучить меня: где? как? кто? когда?

В такие минуты я не переставал думать, что Мария разыгрывает одну из самых тонких и безжалостных комедий, и я перед ней — глупый ребенок, которому заговаривают зубы, чтобы он ел или спал. Случалось, меня охватывал безумный стыд, я в спешке одевался и выскакивал на улицу, чтобы освежиться и развеять сомнения. А иногда я грубо кидался на Марию, больно хватал за руки, сжимал их и впивался взглядом в глаза, стараясь вырвать у нее подтверждения любви, настоящей любви.

Но все это не совсем то, о чем хочется рассказать. Признаюсь, мне самому непонятно, что вкладывалось в слова «настоящая любовь», и хотя я много раз приставал с ними, только сейчас начинаю размышлять над их подлинным смыслом. Что я подразумевал под «настоящей любовью»? Чувственную страсть? Возможно, именно этого я искал, отчаянно стремясь теснее сблизиться с Марией. Я был уверен, в каких-то случаях нам тем не менее удавалось соединиться, но это единение было так непрочно, так мгновенно, так зыбко, что потом я ощущал себя еще более одиноким и неудовлетворенным: то же самое испытываешь, когда стремишься наяву ощутить любовь, пережитую во сне. И все-таки, правда очень редко, мы достигали подлинной близости. И то, что мы были вместе, помогало нам преодолеть грусть, всегда сопутствующую счастью, вызванную, без сомнения, неуловимостью этого счастья. Нам было достаточно лишь взглянуть друг на друга, чтобы понять, что мысли наши или, скорее, чувства совершенно одинаковы.

Конечно, мы жестоко расплачивались за эти мгновения, — все, происходящее после, казалось грубым и неуклюжим. Что бы мы ни делали — разговаривали, пили кофе, — было мучительно, ибо лишний раз доказывало, насколько эфемерным было наше единение. И, что еще хуже, потом я чувствовал новое отчуждение, ибо, отчаянно пытаясь хоть как-то закрепить достигнутую гармонию, я опять склонял Марию к близости; но мы только снова и снова убеждались, что таким путем невозможно вернуть утраченное единство. К тому же Мария сбивала меня с толку, желая уверить в обратном: она испытывала истинное, почти немыслимое наслаждение; и вот тогда-то я быстро одевался и выбегал на улицу или грубо сжимал ей руки, стремясь убедиться в искренности ее переживаний. Все это было до того безобразно, что Мария, угадывая мое намерение снова овладеть ею, старалась уклониться. В конце концов она была уже настолько разочарована, что всеми силами пыталась доказать, будто близость не только не нужна нашей любви, но даже губительна для нее.

Все это заставляло меня еще больше сомневаться в правдивости ее чувств. У меня закрадывалось подозрение, что она разыгрывает эту комедию, чтобы впредь избежать физической близости, которая, пожалуй, тяготила ее с самого начала, а значит, наслаждение было показным. Естественно, вспыхивали новые ссоры, и хотя Мария тщетно пыталась убедить меня в том, что я ошибаюсь, я выходил из себя, обуреваемый новыми фантастическими подозрениями, и опять принимался изощренно мучить ее.

Больше всего при мысли об обмане меня бесило то, что я доверился ей, как беззащитный ребенок.

— Если когда-нибудь я узнаю, что ты меня обманула, — говорил я в ярости, — то убью тебя как собаку.

Я хватал ее за руки и внимательно всматривался ей в глаза, пытаясь уловить какой-нибудь знак: подозрительный блеск или легкую иронию. Она смотрела по-детски испуганно или печально и покорно, а затем начинала молча одеваться.

Однажды мы поспорили яростнее обычного, и я дошел до того, что выкрикнул: «Шлюха!» Мария застыла в оцепенении. Затем долго молча одевалась за ширмой, и когда я, разрываемый ненавистью и раскаянием, побежал просить прощения, то увидел ее лицо, залитое слезами. Я не знал, как себя вести: нежно целовал ее глаза, униженно извинялся, плакал, называл себя жестоким, несправедливым и мстительным чудовищем. Это продолжалось до тех пор, пока Мария еще выказывала остатки обиды, но едва она пришла в себя и стала счастливо улыбаться, мне подумалось, что ей естественней было бы оставаться грустной; конечно, она могла успокоиться, однако ее веселость после такого оскорбления была подозрительной. По-моему, любая женщина должна чувствовать себя униженной, если ее назовут шлюхой, даже проститутка, и ни одна не оправится так быстро, если только в этом обвинении не было доли истины.

Подобные сцены повторялись почти ежедневно. Иногда они заканчивались относительным примирением, и мы отправлялись гулять на площадь Франсиа, как влюбленные подростки. Но мгновения нежности приходили все реже и реже и были все более краткими, словно обманчивые проблески солнца на темнеющем предгрозовом небе. Мои сомнения и дознания подчиняли себе все, как лиана, которая опутывает деревья в парке, образуя чудовищные сплетения.

 

XVIII

Я все чаще и безжалостней допытывался у Марии о причинах ее молчания, странного выражения лица, о случайно оброненных словах, поездках в имение и прошлых романах. Однажды я спросил, почему она называла себя «сеньоритой Ирибарне», а не «сеньорой Альенде». Мария улыбнулась:

— Что за детское любопытство! Какое это имеет значение?

— Для меня это важно, — ответил я, пристально вглядываясь в ее глаза.

— Таков семейный обычай, — сказала она уже без улыбки.

— И все же, — возразил я, — когда я впервые позвонил и попросил «сеньориту Ирибарне», горничная заколебалась, прежде чем мне ответить.

— Тебе показалось.

— Возможно. Но почему она меня не поправила? Мария опять улыбнулась, на этот раз уже более откровенно.

— Я ведь объяснила, что это — семейный обычай, и горничная тоже о нем знает. Все называют меня Марией Ирибарне.

— Ладно, пусть будет Мария Ирибарне. Но странно, что горничная почти не удивляется, если тебя называют «сеньоритой».

— А… Так вот что тебя поразило… Да, она не привыкла к обращению «сеньорита» и потому, наверное, слегка растерялась.

Мария задумалась, будто впервые столкнулась с этим недоразумением.

— И все же она не поправила меня, — настаивал я.

— Кто? — спросила Мария, очнувшись.

Горничная. Она не поправила меня, когда я назвал тебя сеньоритой.

— Послушай, Хуан Пабло, все это не имеет никакого значения, и я не знаю, что ты, собственно, хочешь доказать.

— Я хочу доказать, что тебя, очевидно, не впервые называют сеньоритой. Если бы это было впервые, горничная должна была бы исправить ошибку.

Мария рассмеялась.

— От тебя можно с ума сойти! — весело сказала она, нежно меня гладя.

Я был серьезен.

— И еще, — продолжал я, — когда мы впервые говорили по телефону, твой голос был безразличным, почти официальным, пока ты не закрыла дверь. А потом ты опять стала говорить нежным голосом. Чем объяснить такую перемену?

— Подумай сам, Хуан Пабло, — возразила Мария уже без улыбки, — как я могла говорить нежно в присутствии горничной?

— Верно, но ты сказала: «Когда я закрываю дверь, это значит — меня не должны беспокоить». Такое не могло относиться ко мне, поскольку я раньше не звонил. И к Хантеру, коль скоро ты можешь когда угодно встречаться с ним в имении. Очевидно, есть еще и другие люди, с которыми ты разговаривала когда-то или продолжаешь говорить. Разве я не прав?

Мария грустно взглянула на меня.

— Вместо того чтобы так смотреть, ты бы лучше ответила, — сказал я раздраженно.

— Хуан Пабло, все это очень наивно. Конечно, я разговариваю с другими: с родственниками, с друзьями дома, с матерью — мало ли с кем…

— По-моему, для таких разговоров не надо прятаться.

— А кто дал тебе право утверждать, что я прячусь? — резко спросила она.

— Не выходи из себя. Как-то раз ты сама рассказала мне о некоем Ричарде, который не был ни другом дома, ни родственником, ни матерью.

Мария помрачнела.

— Несчастный Ричард, — пробормотала она.

— Почему несчастный?

— Ты прекрасно знаешь, что он покончил с собой, и я чувствую себя в какой-то мере виноватой в этом. Он писал мне ужасные письма, но я так и не смогла ему помочь. Бедный, бедный Ричард.

— Я бы хотел, чтобы ты показала мне одно из его писем.

— Зачем, если он уже умер?

— Не важно, все равно.

— Я все их сожгла.

— Ты сразу могла сказать, что сожгла их. Ты же спрашиваешь: «Зачем, если он уже умер?» И так всегда. Потом, почему ты их сожгла, если это, конечно, правда? Ты ведь призналась мне, что хранишь все любовные письма. Должно быть, письма этого Ричарда слишком компрометировали тебя, раз ты решила уничтожить их. Не так ли?

— Я их сожгла не потому, что они меня компрометировали, а потому, что они были мрачными. Они подавляли меня.

— Почему?

— Не знаю… Ричард был склонен к депрессиям. Он был очень похож на тебя.

— Ты была в него влюблена?

— Ради бога…

— Что «ради бога»?..

— Умоляю, Хуан Пабло. Вечно ты придумываешь…

— По-моему, я не говорю ничего нелепого. Он влюбляется в тебя, пишет ужасные письма, настолько ужасные, что ты предпочитаешь сжечь их, потом кончает с собой, а ты говоришь, что я придумываю. Почему?

— Потому что, как бы ты ни думал, я никогда не любила его.

— Почему?

— По правде говоря, не знаю. Возможно, потому, что он был не из тех, кто мне нравится.

— Ты сказала, он походил на меня.

— Право же, я имела в виду лишь то, что у вас есть общие черты, а вовсе не то, что вы во всем одинаковы. Этот человек не был способен творить, он ничего не создавал, только разрушал. Он был нигилист и как бы воплощал твои теневые стороны.

— Хорошо. И все же мне так и не ясно, зачем ты сожгла его письма.

— Повторяю, они подавляли меня.

— Но ты могла хранить их и не читать. Ведь уже это доказывает, что ты перечитывала их постоянно, пока не сожгла. А если ты их перечитывала, значит, у тебя были на то какие-то причины, значит, тебя что-то привлекало в Ричарде.

— Но я не говорила, что он не привлекал меня.

— Ты сказала, что он тебе не нравился.

— Боже мой, боже мой! Смерть мне тоже не нравится, и все же она часто привлекает меня. Ричард притягивал меня так, как манит смерть или пустота. Но я считаю, человек не должен безвольно поддаваться таким чувствам. Поэтому, быть может, я не любила его. Поэтому я сожгла его письма. Когда он погиб, я решила уничтожить все, что продлевало его существование.

Она помрачнела, и я больше не смог вытянуть из нее ни слова о Ричарде. Однако не этот человек больше всего мучил меня, потому что о нем, в конце концов, удалось узнать достаточно. Не он, а те незнакомцы, те молчаливые тени, о которых она никогда не рассказывала, но которые, я чувствовал, бесшумно и таинственно обитали в ее жизни. Все худшее, в чем я подозревал Марию, было связано именно с этими загадочными тенями. Как терзало меня и терзает до сих пор слово, сорвавшееся с ее губ в момент физического наслаждения.

Но среди всех этих тягостных разговоров был один, который пролил зловещий свет на Марию и ее любовь.

 

XIX

Раз уж Мария стала женой Альенде, наверное, было время, когда она испытывала чувства к этому человеку. Признаюсь, «проблема Альенде», как я называл ее, больше всего не давала мне покоя. Загадок здесь было много, но особенно мне хотелось разрешить две: любила ли она его когда-нибудь? И любит ли до сих пор? На эти вопросы нельзя было ответить по отдельности, и они влекли за собой другие: если она не любит Альенде, то кто ее избранник? Я? Хантер? Или один из таинственных собеседников? А может, у нее одновременно несколько любовников, как иногда бывает у мужчин? Или она не любит никого, с успехом внушая каждому из нас, неопытным и наивным простакам, что именно он — единственный, а все остальные — всего-навсего тени и отношения с ними несерьезные и поверхностные?

Однажды я решил прояснить для себя «проблему Альенде». Я начал с того, что спросил Марию, почему она вышла за него замуж.

— Я любила его, — ответила она.

— Значит, сейчас ты его не любишь?

— Я не сказала, что разлюбила, — возразила она.

— Ты сказала: «Я любила его», а не «люблю».

— Ты вечно цепляешься к словам и страшно все передергиваешь, — рассердилась Мария. — Когда я сказала, что вышла замуж, потому что любила, это не значило, что я его больше не люблю.

— То есть ты любишь Альенде, — быстро сказал я, словно желая уличить ее в ложных показаниях, данных на предыдущих допросах.

Она умолкла и помрачнела.

— Почему ты не отвечаешь? — спросил я.

— Я считаю, что отвечать бессмысленно, ведь подобные разговоры происходили уже много раз.

— Но сегодняшний разговор совсем особый. Я спросил тебя, продолжаешь ли ты любить Альенде, и ты сказала «да». Между прочим, припоминаю, что как-то в порту ты утверждала, будто я — первый человек, которого ты любишь.

Мария опять замолчала. Меня всегда раздражала в ней эта непоследовательность и то, что стоило огромных трудов добиться от нее хоть одного конкретного слова.

— Так что ты на это скажешь? — настаивал я.

— Любить можно по-разному, — устало ответила она. — Ты ведь понимаешь, что сейчас я не могу любить Альенде той же любовью, как вначале, когда мы поженились.

— Какой любовью?

— Какой? Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Понятия не имею.

— Я тебе не раз об этом говорила.

— Говорила, но никогда не объясняла.

— «Объясняла»! — горько воскликнула она. — Ты сам без конца твердишь, что есть вещи, которые не нужно объяснять, а теперь хочешь, чтобы я разобралась в столь запутанном явлении. Я тысячу раз говорила, мы с Альенде очень дружны, я люблю его, как брата, забочусь о нем, питаю к нему большую нежность, восхищаюсь ясностью его ума, уверена — он гораздо выше меня во всех отношениях. Рядом с ним я чувствую себя ничтожной и виноватой. Как же ты можешь думать, будто я не люблю его?

— Не я сказал, что ты его не любишь. Это ты заявила, что любишь его уже не так, как прежде. Значит, раньше ты любила его так, как сейчас, по твоим словам, любишь меня. А между тем несколько дней назад, в порту, ты утверждала: я — первый человек, которого ты любишь по-настоящему.

Мария затравленно взглянула на меня.

— Ладно, оставим это противоречие, — продолжал я. — Вернемся к Альенде. Ты говоришь, что любишь его, как брата. В таком случае, мне нужно, чтобы ты ответила на один-единственный вопрос: ты спишь с ним?

Мария посмотрела на меня с еще большей грустью. Она помолчала и потом спросила поникшим голосом:

— Необходимо ответить и на этот вопрос?

— Совершенно необходимо, — твердо сказал я.

— Ужасно, что ты позволяешь себе так меня допрашивать!

— Но ведь это совсем просто: скажи только да или нет.

— Не столь просто, как тебе кажется. Можно совершать что-то, не предаваясь этому.

— Прекрасно, — холодно заключил я. — Значит, да.

— Хорошо: да.

— Значит, ты его хочешь.

Я сказал это, нарочно не спуская с нее глаз, потому что так было легче сделать кое-какие выводы. Конечно, я не верил в ее искреннюю страсть к Альенде (хотя при темпераменте Марии можно было ожидать чего угодно), но мне хотелось заставить ее разъяснить, что она подразумевает под «братской любовью». Мария, как я и ожидал, медлила с ответом. Разумеется, она подыскивала слова. И наконец проговорила:

— Я сказала, что сплю с ним, но не сказала, что хочу его.

— Ага! — торжествующе воскликнул я. — Значит, ты спишь с ним, хоть он тебе безразличен, но при этом стремишься уверить его в обратном!

Мария застыла. По ее лицу потекли слезы. Глаза словно покрылись сеточкой, как треснутое стекло.

— Я этого не говорила, — медленно прошептала она.

— Ясно одно, — безжалостно продолжал я, — если ты покажешь, что ничего не чувствуешь, что тебе это в тягость, что близость с ним — жертва, которую ты приносишь из уважения к его нежности, из восхищения его умом и прочее, Альенде никогда больше не ляжет с тобой в постель. Иначе говоря, раз он ведет себя по-прежнему, значит, ты способна имитировать не только чувства, но и ощущения. А также замечательно разыгрываешь наслаждение.

Мария молча плакала, глядя в пол.

— Ты чудовищно жесток, — наконец выговорила она.

— Сейчас не до любезностей, меня интересует суть. А суть в том, что ты способна дурачить мужа в течение многих лет, симулируя не только чувства, но даже и ощущения. Вывод под силу любому школьнику: отчего бы тебе не дурачить и меня? Теперь ты понимаешь, почему я так часто сомневался в искренности твоих реакций. Я всегда вспоминаю отца Дездемоны, который предупреждал Отелло: женщина, обманувшая отца, способна обмануть и другого мужчину. И у меня никак не идет из головы, что ты постоянно, долгие годы, обманываешь Альенде.

Мне вдруг захотелось дойти до предела жестокости, и, сознавая всю пошлость и грубость своих слов, я все-таки добавил:

— Обманываешь слепого.

 

XX

Еще не закончив фразу, я уже сожалел о ней: в глубине души человека, который хотел произнести ее и испытать садистское удовлетворение, какое-то существо, более чистое и нежное, взяло верх, как только жестокая фраза достигла цели, и молчаливо перешло на сторону Марии еще до того, когда глупые, бесполезные слова были сказаны (и впрямь, чего можно было ими добиться?). Так что, едва они стали срываться с моих губ, внутреннее существо изумленно прислушалось, словно не до конца верило, что я их произнесу. И пока они говорились, оно уже управляло моей волей и совестью и со своей решимостью подоспело почти вовремя, чуть было не помешав мне закончить фразу. Когда я досказал ее (я все-таки не остановился), существо это полностью овладело мною и велело просить прощения, унижаться перед Марией, признать свою жестокость и пошлость. Сколько раз проклятое раздвоение сознания было виной ужасных событий! Пока одна сторона моего «я» призывает к совершению добрых поступков, другая уличает во лжи, лицемерии и показном благородстве; пока одна побуждает оскорбить человека, другая — сочувствует ему и обличает меня в тех самых пороках, которые я не терплю в людях; пока одна стремится показать мне красоту мира, другая выставляет все его безобразие и убеждает в смехотворности любого счастья. Так или иначе, залечивать рану, открывшуюся в душе Марии, было уже поздно — об этом злорадно нашептывало мне второе мое «я», укрывшееся сейчас в какой-то вонючей пещере, — время было безвозвратно потеряно. Мария, обессиленная, молча встала, и по ее взгляду (как он был мне знаком!) я понял: хрупкий духовный мостик, изредка соединявший нас, рухнул навсегда, — это был жесткий, непроницаемый взгляд. Мне вдруг показалось, что этот мостик никогда не удастся восстановить, и нахлынувшее отчаяние не удержало меня от самых унизительных поступков — я стал целовать ей ноги. В конце концов она сочувственно посмотрела мне в глаза, и взгляд ее на мгновение потеплел. Но только от жалости, только от жалости.

Когда Мария уходила из мастерской, повторяя, что не сердится, воля окончательно покинула меня. Я не мог сдвинуться с места, застыв посередине комнаты и одурело уставившись в одну точку. Пока меня не осенило, что необходимо действовать.

Я выбежал на улицу, но Марии нигде не было. Я поймал такси и подъехал к ее дому, предположив, что она не пойдет прямо туда и надеясь застать ее по возвращении. Час прошел в бесполезном ожидании. Потом я позвонил ей из кафе; выяснилось, что Мария ушла из дому в четыре часа и пока не вернулась (четыре часа — время, когда она отправилась ко мне). Я прождал еще несколько часов. Затем вновь позвонил: мне сказали, что Марии не будет до ночи.

Растерянный, я стал разыскивать ее, обходя одно за другим все места, где мы обычно встречались или гуляли: кладбище Реколета, проспект Сентенарио, площадь Франсиа, Пуэрто-Нуэво. Марии нигде не было — она, конечно, могла бродить по любым улицам, только не там, где что-либо напоминало ей о наших лучших мгновениях. Я снова бросился к ее дому, ведь было уже очень поздно, и она, должно быть, вернулась. Когда я еще раз позвонил, Мария уже была дома: она легла и не может подойти, сказали мне. Все же я назвался.

Тонкая нить, связывающая нас, вдруг оборвалась.

 

XXI

Я вернулся к себе, чувствуя безнадежное одиночество.

Обычно ощущение заброшенности в этом мире соединялось у меня с гордым убеждением в собственном превосходстве: я презираю людей и считаю их нечистоплотными, уродливыми, тупыми, жадными, грубыми, пошлыми, так что одиночество меня не страшит, наоборот, я испытываю даже какое-то олимпийское спокойствие.

Но тогда, как, впрочем, и в другие похожие минуты, одиночество было порождено моими собственными пороками. В такие моменты мир не кажется мне лучше, но я понимаю, что я — тоже его часть, и меня захватывает страсть уничтожения. Я позволяю себе думать о самоубийстве или напиваюсь и иду к проституткам. Потом, доказав себе, что я так же низок, как и грязные ублюдки вокруг, чувствую некоторое облегчение.

Той ночью я напился в какой-то дыре. Я редко напивался до такого свинского состояния: женщина, которая была со мной, и моряки, сидевшие в кафе, вдруг стали мне так противны, что я выскочил на улицу. Пройдя по Виамонте, я спустился к молу, сел и заплакал. Мутная вода внизу дразнила меня: к чему так страдать? Самоубийство соблазняет легкостью — в один миг вся бессмысленная вселенная рушится, как гигантский призрак, и кажущаяся прочность небоскребов, бронемашин, танков и тюрем оказывается лишь фантасмагорией, не более реальной, чем небоскребы, бронемашины, танки и тюрьмы в кошмарном сне.

Да и сама жизнь, если так рассуждать, — лишь затянувшийся кошмар, освободить от которого может только смерть: она будет своего рода пробуждением. Но что за ним последует? Боязнь устремиться в абсолютное и вечное «никуда» всегда удерживала меня от намерения покончить с собой. Человек все же так привязан к жизни и в конце концов готов мириться с ее несовершенством и муками, что не решается уничтожить это наваждение по своей воле. И случается, что, дойдя уже до крайнего отчаяния, как обычно бывает перед самоубийством, исчерпав весь перечень людских бед и поняв, насколько они неискоренимы, мы вдруг обнаруживаем, что какая-то притягательная частица бытия, сколь бы ничтожна она ни была, внезапно приобретает огромную ценность, становится решающей, и тогда мы цепляемся за нее, точно утопающий за соломинку.

Когда я решил вернуться домой, уже рассветало. Не знаю, как это произошло, но, несмотря на прекрасно запомнившееся решение идти к себе, я вдруг оказался перед домом Альенде. У меня в голове никогда не задерживаются промежуточные события. Вот я сижу на молу, смотрю на желтую воду и думаю: «А теперь мне пора в постель», и сразу же — стою перед домом Альенде, подняв глаза кверху. Зачем? Смешно и думать, что Мария покажется в этот час. Долго простояв в оцепенении, я решил наконец спуститься к проспекту, зайти в первое попавшееся кафе и позвонить, не задумываясь над тем, как объяснить столь ранний звонок. Когда минут через пять мне ответили, я замер, так ничего и не сказав, и испуганно повесил трубку. Выйдя из кафе, я побрел куда глаза глядят. Неожиданно меня опять занесло в кафе. Я попросил спиртного, чтобы не отличаться от иных посетителей, и, пока пил, понял, что нужно возвращаться домой.

Прошло еще довольно много времени, прежде чем я очутился дома. Не раздеваясь, я бросился на кровать и провалился в сон.

 

XXII

Проснулся я оттого, что никак не мог закричать, и увидел — я стою посреди мастерской. Вот какой сон мне приснился: мы с друзьями собрались в гости к одному человеку. Я пришел первым; снаружи дом походил на любой другой. Но внутри сразу же бросилось в глаза, что дом был не совсем обычным и чем-то отличался от остальных. Хозяин произнес:

— Я вас ждал.

Это была ловушка, захотелось убежать, я изо всех сил напрягся, но было уже поздно — тело мое больше мне не подчинялось. Пришлось смириться с неизбежным и вести себя так, будто все это происходит с другим. Хозяин мало-помалу превращал меня в птицу — птицу размером с человека. Он начал с ног: я увидел, как они постепенно принимают облик петушиных лап. Затем все тело стало преображаться, сантиметр за сантиметром, точно поднимается вода в пруду. Последней надеждой были друзья, которые почему-то все не шли. Когда они наконец появились, то, к моему изумлению, не заметили страшной перемены. Они разговаривали как обычно, а значит, для них я оставался прежним. Догадавшись, что волшебник заколдовал их специально, чтобы они принимали меня за обычного человека, я решил рассказать о случившемся. Хотя я собирался говорить спокойно, боясь разозлить волшебника, способного сделать со мной что-нибудь еще более ужасное, из моего рта рвались лишь непонятные крики. И тут меня подстерегала неожиданность: любая произнесенная мною фраза звучала как писк или чириканье, но оно было таким странным и тоскливым, это человеческое чириканье, и, самое страшное, друзья не замечали его, как не замечали, что я стал огромной птицей; наоборот, для них в моем голосе не было ничего неестественного, и то, что я говорил, казалось им нормальным, поскольку они ни разу не выказали ни малейшего удивления. Я в ужасе замолк. Тогда хозяин дома взглянул на меня — глаза его злорадно поблескивали, и блеск этот, конечно, заметил только я. И я понял: никто никогда не узнает, что меня превратили в птицу. Я погиб навсегда и унесу эту тайну в могилу.

 

XXIII

Но вернемся к рассказу. Я проснулся в холодном поту, оказавшись на середине комнаты.

Посмотрел на часы: было десять утра. Я побежал звонить. Мне сказали, что Мария уехала в имение. Это совсем меня сразило. Потом я долго еще лежал, не в состоянии что-нибудь предпринять, пока наконец не решился написать ей.

Сейчас трудно припомнить точные слова этого очень длинного письма: я просил у нее прощения, смешивал себя с грязью, говорил, что недостоин ее любви и справедливо приговорен умереть в полном одиночестве.

Тянулись невыносимые дни, но ответ не приходил. Я отправил второе письмо, за ним — третье, четвертое, они повторяли друг друга, и каждое следующее было лишь более отчаянным. В конце концов я решил рассказать ей обо всем, что произошло в ночь после нашего разрыва, не упуская ни одной самой гнусной подробности и даже признаваясь в желании покончить с собой. Мне было совестно прибегать к такому оружию, но все же я использовал и его. Добавлю: описывая свои самые недостойные действия и отчаяние, охватившее меня в ту одинокую ночь напротив ее дома на улице Посадас, я почувствовал к себе сострадание и заплакал от жалости. Рассчитывая, что и Мария испытает нечто похожее, прочитав это, я ощутил некоторое облегчение. И, отправляя заказное письмо, надеялся на лучшее.

С обратной почтой пришло письмо от Марии, полное сочувствия. Мне показалось, отныне возродятся первые мгновения нашей любви, может, и не такие безоблачные, как прежде, но главное в них все же останется: так король — всегда король, даже если неверные и коварные вассалы предали и обесчестили его.

Мария просила меня приехать в имение. Как сумасшедший, я собрал чемодан, схватил этюдник и помчался на вокзал Конститусьон.

 

XXIV

Станция Альенде была одним из обычных деревенских вокзальчиков, по которому расхаживали несколько крестьян, начальник в одной рубашке и молочница с кувшинами.

Меня разозлили два обстоятельства: отсутствие Марии и присутствие шофера.

Едва я спустился из вагона, он подошел ко мне и спросил:

— Вы сеньор Кастель?

— Нет, — ответил я безмятежно. — Я не сеньор Кастель. — И тут же подумал, что могу проторчать здесь полдня, дожидаясь обратного поезда. Придется все же назвать себя. — Да, — почти сразу же добавил я. — Я Кастель.

Шофер удивленно посмотрел на меня.

— Возьмите, — буркнул я, протянув ему чемодан и мольберт.

Мы пошли к машине.

— Сеньора Мария нездорова, — объяснил он.

— Нездорова! — ехидно прошептал я.

Как хорошо мне были известны эти уловки! Опять захотелось вернуться в Буэнос-Айрес, но теперь к ожиданию поезда прибавлялась еще и необходимость вновь доказывать шоферу, что я не Кастель или если я — Кастель, то вполне нормальный человек. Я быстро взвесил все и решил: и в том и в другом убедить шофера будет непросто. Пришлось сдаться и позволить везти себя в имение. Да и что бы произошло по возвращении? Повторится обычная история — оставшись наедине со своей яростью, возросшей от того, что ее нельзя выплеснуть на Марию, я буду невыносимо страдать без нее, не смогу работать, и все это из-за выдуманной болезни Марии. Я говорю «выдуманная», потому что так и не смог проверить, правда ли это или нет.

Хантер чем-то напоминал Альенде (по-моему, я сказал, что они — двоюродные братья); он был таким же высоким, смуглым, худым, но глазки у него бегали. «Этот человек — безвольный лицемер», — подумал я. Такое заключение было утешительным, по крайней мере в тот момент.

Он встретил меня с ироничной вежливостью и представил худой большеротой женщине, курившей сигарету. У нее был парижский акцент, она называла себя Мими Альенде, была злобной и близорукой.

Господи, что за люди окружают Марию? Может, ей и вправду нехорошо? Мне было так тоскливо, что я почти не замечал присутствия этих двоих. Но, вспомнив вдруг о своем положении, я резко повернулся к Хантеру, чтобы проследить за ним. Когда имеешь дело с подобными субъектами, такой способ дает превосходные результаты.

Хантер внимательно рассматривал меня своими насмешливыми глазами, но мгновенно постарался изменить выражение лица.

— Мария неважно себя почувствовала и прилегла, — сказал он. — Думаю, она скоро спустится.

Я выругался про себя. С этими людьми нужно все время быть настороже; кроме того, я собирался всерьез изучить их образ мыслей, шутки, реакции, чувства, — все это мне понадобится, чтобы получше разобраться в Марии. Итак, я приготовился смотреть и слушать и постарался прийти в хорошее расположение духа. Я уговаривал себя, что лицемерное поведение Хантера и этой палки нравятся мне. Тем не менее я был мрачен.

— Так, значит, вы художник, — сказала близорукая женщина, прищурившись, словно защищалась от ветра в пустыне. Эта гримаса, вызванная желанием лучше видеть (как будто в очках она была бы уродливее), придавала ей еще более наглый и фальшивый вид.

— Да, сеньора, — ответил я в ярости. Я был уверен, что она — сеньорита.

— Кастель — великолепный художник, — пояснил Хантер.

Затем последовал целый ряд идиотских замечаний по поводу моих работ: он хвалил их, используя все формулы, которые употребляли критики после каждой моей выставки — «основательно» и прочее. Не скрою, повторяя эти общие места, он обнаруживал некоторое чувство юмора. Я заметил, что Мими вновь впилась в меня прищуренными глазками, и поежился, вообразив, как она будет говорить обо мне. Все-таки я ее совсем не знал.

— Какие художники вам нравятся? — спросила Мими, точно экзаменатор.

Нет, теперь я припоминаю, она задала этот вопрос уже после того, как мы спустились вниз. Сначала, представив меня этой женщине, сидящей в саду у накрытого к чаю стола, Хантер повел меня в комнату, которая предназначалась мне. Пока мы поднимались (дом был двухэтажным), он объяснял, что здание, с небольшими переделками, сохранило свой прежний вид и осталось таким, каким спланировал его дед, перестроив остов старого дома прадеда. «А мне-то какое дело?» — думал я. Этот парень явно хотел казаться простым и откровенным, хотя непонятно зачем. В то время, как он рассказывал о солнечных часах или о каком-то солнечном устройстве, я размышлял, что Мария, должно быть, в одной из комнат наверху. Заметив мой пристальный взгляд, Хантер сказал:

— Здесь несколько спален. Вообще-то дом достаточно удобен, хотя сделан довольно смешно.

Я вспомнил, что Хантер — архитектор. Интересно, какие строения он называл не смешными?

— Это — бывшая комната деда, а сейчас в ней живу я, — объяснил он, показывая на среднюю дверь напротив лестницы.

Потом Хантер открыл другую дверь.

— А вот ваша, — сказал он.

Он предупредил, что внизу меня будут ждать к чаю, и вышел. Когда Хантер удалился, сердце мое забилось: Мария может находиться в любой из комнат, совсем рядом. Я нерешительно стоял посреди спальни. Вдруг меня осенило — я подошел к стене, отделявшей мою комнату от соседней (не комнаты Хантера), и тихо постучал. Никакого ответа. Выйдя в коридор и убедившись, что вокруг никого нет, я подкрался к двери той комнаты и возбужденно занес руку, чтобы постучать. Однако не осмелился и бегом вернулся к себе. Потом решил спуститься в сад. Я был в полной растерянности.

 

XXV

Да, мы уже сидели за столом, когда костлявая особа спросила меня, каких художников я люблю. Я рассеянно назвал несколько имен: Ван Гог, Эль Греко. Она насмешливо посмотрела на меня:

— Tiens!

Потом добавила:

— Мне не нравятся чересчур выдающиеся люди. Знаешь, — сказала она, повернувшись к Хантеру, — меня раздражают гении вроде Микеланджело и Эль Греко. Величие и драматизм слишком лезут в глаза. Тебе это не кажется дурным тоном? На мой взгляд, художник должен примириться с одним обязательным условием: никогда не привлекать к себе внимания. Ненавижу, когда драматизм и оригинальность становятся навязчивыми. Согласись, стремясь быть непохожим на других, ты в чем-то унижаешь их, доказываешь, что они — лишь посредственность, а это плохой вкус. Если бы я была писателем или художником, то уж постаралась бы, чтобы мои произведения ни в коем случае не привлекали к себе внимания.

— Не сомневаюсь, — насмешливо бросил Хантер. И добавил:

— Тебе наверняка не хотелось бы написать, ну, скажем, «Братьев Карамазовых».

— Quelle horreur! — воскликнула Мими, возведя к небу глазки. Затем пояснила: — Каждый так и норовит выставить свою совестливость… Вы в состоянии осилить русский роман целиком?

Последний вопрос был неожиданно обращен ко мне, но Мими не стала дожидаться ответа и продолжала говорить, вновь повернувшись к Хантеру:

— Знаешь, мне ни разу не удалось дочитать до конца ни один русский роман. Они слишком громоздкие. Там всегда тысяча действующих лиц, но к концу выясняется, что их не больше четырех или пяти. Едва только ты привыкаешь к герою по имени Александр, как оказывается, что его зовут Саша или Сашка, а потом еще и Сашенька, и вдруг — что-то совсем невероятное, вроде Александр Александрович Бунин, а дальше — просто Александр Александрович. Только разберешься что к чему, тебя опять сбивают с толку. И так до бесконечности: каждый персонаж похож на целую семью. Не спорь, это изнурительно, впрочем и для тебя.

— Но при этом, Мими, незачем произносить русские имена на французский лад. Почему, например, вместо Чеков ты говоришь Тшехов, ведь Чеков — ближе к оригиналу. И потом, это твое «впрочем» — чудовищный галлицизм.

— Прошу тебя, Луисито, не будь занудой, — взмолилась Мими, — когда ты научишься скрывать свою эрудицию? Ты такой надоедливый, такой épuisant… не правда ли? — вдруг закончила она, внезапно обратившись ко мне.

— Да, — сказал я машинально, не понимая вопроса. Хантер с улыбкой взглянул на меня.

Мне было отчаянно грустно. А еще говорят, будто я нетерпелив. Просто удивительно, откуда только взялись силы выслушать все эти глупости и, главное, как мне удалось так хорошо их запомнить. Любопытно: слушая кузенов, я старался поднять себе настроение, думая: «Это пустые и легкомысленные люди. Они должны рождать в Марии лишь чувство одиночества. Эта публика не в состоянии соперничать со мной». И тем не менее легче не становилось. В глубине души я понимал, что особых поводов для веселья нет. Не в силах определить причину своей тоски, я нервничал, злился, хотя и старался успокоить себя тем, что обдумаю ее, уединившись. Вначале казалось, виной всему отсутствие Марии, но потом я понял, что оно скорее бесило меня, чем печалило. Дело было в другом.

Кузены тем временем перешли к детективам. Я услышал, как Мими спросила Хантера, читал ли он последний роман «Седьмого круга».

— Зачем? — удивился Хантер. — Все детективы похожи друг на друга. Одного в год вполне достаточно. Только недалекие люди способны проглатывать по детективу в неделю.

Мими возмутилась. Вернее, изобразила возмущение.

— Не говори глупостей, — сказала она. — Детективы — это единственное, что я еще могу читать. Я их обожаю. Все так непонятно, и эти потрясающие détectives, которые разбираются решительно во всем: в искусстве эпохи Минга, графологии, теории Эйнштейна, бейсболе, археологии, хиромантии, политэкономии, статистике разведения кроликов в Индии. И потом, они такие безупречные, что диву даешься. Не правда ли? — вновь обратилась она ко мне.

Ее вопрос застал меня врасплох, и я не знал, что ответить.

— Да, — сказал я, чтобы отделаться. Хантер опять насмешливо взглянул на меня.

— Я сообщу Жоржи, что ты ненавидишь детективы, — добавила она, строго смотря на Хантера.

— Вовсе нет, я говорил лишь, что считаю их похожими друг на друга.

— Все равно, скажу Жоржи. Счастье еще, что не все такие педанты, как ты. Вот сеньор Кастель, например, любит детективы, верно?

— Я? — испуганно спросил я.

— Конечно, — продолжала Мими, не дождавшись ответа и опять поворачиваясь к Хантеру, — если бы все были такими savant, как ты, жизнь была бы невыносимой. Я уверена, у тебя есть целая теория о детективах.

— Безусловно, — улыбнулся Хантер.

— Я же говорила, — сурово сказала Мими, вновь обращаясь ко мне, как бы приглашая в свидетели. — Уж этого типа я хорошо знаю. Ничто не мешает тебе блеснуть. Ты, должно быть, умираешь от желания поделиться своими мыслями.

Хантер и в самом деле не заставил себя упрашивать.

— Моя теория, — начал он, — состоит в следующем: детективный роман двадцатого века в наше время взял на себя функции рыцарского романа эпохи Сервантеса. Более того, я считаю, что сейчас можно было бы написать нечто вроде современного «Дон Кихота» — пародию на детективный роман. Представьте себе человека, который всю жизнь запоем читал детективы и свихнулся, решив, что мир живет по законам книг Николаса Блейка или Эллери Куина. Вообразите, что этот несчастный в конце концов берется за расследование преступлений и в реальной жизни начинает вести себя как детектив из книги. На такую тему можно было бы написать нечто развлекательное, трагическое, символическое, сатирическое и прекрасное…

— А почему бы тебе не заняться этим? — с издевкой спросила Мими.

— По двум причинам: я не Сервантес и очень ленив.

— Хватит и первой, — заметила Мими.

Потом она, как назло, опять повернулась ко мне.

— Этот человек, — сказала она, состроив Хантеру гримасу, — так ополчился на детективы, потому что сам не способен написать ни одного, даже самого скучного романа.

— Дай мне сигарету, — попросил Хантер и добавил: — Когда ты наконец перестанешь кривляться? Во-первых, я отнюдь не против детективов — я сказал лишь, что можно было бы сочинить что-то вроде «Дон Кихота» нашего времени. Во-вторых, ты ошибаешься насчет моей полной неспособности к этому делу. Однажды мне в голову пришел великолепный сюжет для детективного романа.

— Sans blague, — только и выговорила Мими.

— Представь себе. Послушай. У одного человека есть мать, жена и ребенок. Однажды ночью при таинственных обстоятельствах убивают мать. Расследование не дает никаких результатов. Через некоторое время убивают жену: все повторяется. Наконец, убивают ребенка. Герой находится на грани помешательства, потому что он любил всех, особенно ребенка. В отчаянии он решает сам раскрыть тайну. Использовав все методы гениальных сыщиков — индуктивный, дедуктивный, аналитический, синтетический и прочие, он приходит к выводу, что в такой-то день и час, в таком-то месте должно состояться четвертое убийство. Ясно, что последней жертвой станет он сам. В установленный день и час герой отправляется туда, где по его расчетам должно совершиться четвертое преступление, и ждет, когда появится убийца. Но тот не приходит. Герой еще раз проверяет, хорошо ли он все обдумал. Может, он не угадал место — нет, место определено точно. Или неверно вычислил время — нет, ошибка исключается. Остается один страшный вывод: убийца уже здесь. Иначе говоря, это он сам, а все три преступления были совершены им в бессознательном состоянии. То есть детектив и преступник — одно и то же лицо.

— Это для меня слишком заумно, — протянула Мими. — Ну, и чем же кончается твой роман? Ведь должно было произойти четвертое убийство?

— Развязка очевидна, — лениво сказал Хантер, — несчастный кончает с собой. Остается решить почему: то ли от угрызений совести, то ли потому, что «я» преступник убивает «я» детектива, как обычную жертву. Ну, каково?

— Забавно. Но одно дело вот так рассказать, а другое — написать роман.

— Разумеется, — спокойно согласился Хантер.

Потом Мими принялась болтать о каком-то хироманте, с которым познакомилась в Мар-дель-Плата, и ясновидящей женщине. Хантер пренебрежительно высказался по этому поводу, и Мими разозлилась:

— Не сомневайся, это достаточно серьезно. Ее муж — профессор инженерного факультета.

Они продолжали спорить о телепатии, а я мучился оттого, что Мария все не показывается. Когда, несколько минут спустя, я снова прислушался к их беседе, речь шла уже о положении пеонов.

— Все дело в том, — заявила Мими, размахивая мундштуком, как дирижерской палочкой, — что люди больше не хотят работать.

И тут, уже к концу разговора, внезапная догадка развеяла мою грусть: эта Мими прикатила в последний момент, и Мария нарочно не спускается, чтобы избавить себя от трепотни, которая, конечно, осточертела ей. Сейчас уже я припоминаю, что вывод мой был не совсем бессознательным, сформулировать его мне помогли слова шофера по дороге в имение о кузине сеньора, приехавшей в гости из Мар-дель-Плата, но тогда я пропустил это замечание мимо ушей. Все ясно — Мария, огорченная неожиданным появлением Мими, заперлась в спальне, сославшись на нездоровье: эти люди были ей противны. Почувствовав, что подобные мысли разгоняют мою тоску, я вдруг объяснил себе и ее причину: попав сюда и увидев, что Хантер и Мими — обыкновенные светские лицемеры, наивная половина моего «я» обрадовалась, успокоенная тем, что Хантер не может составить мне конкуренцию, но в глубине души я расстроился, подумав или, вернее, ощутив, что Мария — тоже часть их круга и, должно быть, в чем-то походит на них.

 

XXVI

Когда мы встали из-за стола, чтобы погулять по парку, я увидел Марию, идущую нам навстречу, и уверился в правильности своих предположений: она дожидалась окончания застолья, чтобы не участвовать в дурацком разговоре за чаем.

Каждый раз, когда Мария приближалась ко мне в окружении других людей, я думал: «С этим восхитительным созданием меня связывает тайная нить». Позднее, размышляя о своих чувствах, я понял, что сначала она стала для меня необходимой (как человек, встреченный на необитаемом острове), когда же страх одиночества прошел, Мария превратилась в предмет роскоши, которым я гордился. Именно тогда, во второй период нашей любви, и появились несчетные трудности — так умирающий с голоду готов проглотить что угодно, а затем, немного насытившись, начинает жаловаться, что пища невкусная и несвежая. В последние годы мне приходилось часто встречать эмигрантов, отличавшихся смирением, которое присуще людям, убежавшим из концлагеря, и готовых довольствоваться самым малым, выполнять самую унизительную работу и при этом радоваться всей душой; но странное дело — человеку недостаточно для счастья сознавать, что он избежал пытки или смерти. Едва он почувствует себя увереннее, гордость, тщеславие и запальчивость, казалось навсегда утраченные, постепенно возвращаются — так вылезают из нор разбежавшиеся в испуге звери; к тому же эти качества еще больше укрепляются, будто стыдясь, что пережили подобное унижение. Неудивительно, — в таких случаях мы нередко становимся свидетелями неблагодарности и дикости.

Сейчас, когда мне ничто не мешает спокойно разобраться в своих переживаниях, подозреваю, что и в наших отношениях с Марией было нечто похожее, и я, наверное, расплачиваюсь за то, что недооценил ту Марию, которая так легко спасла меня от одиночества. Эта напыщенная гордость, это растущее желание быть единственным обладателем Марии должны были насторожить меня, дать понять, что я иду по опасному пути, прислушиваясь к голосу тщеславия.

Но в тот момент, когда Мария шла ко мне навстречу, надменное чувство почти полностью сменилось ощущением вины и стыда за дикую сцену в мастерской, жестокое и пошлое обвинение: «Обманываешь слепого»; Я почувствовал, что теряю силы и покрываюсь холодным потом. Находиться в таком состоянии среди этих людей! Не упасть перед ней на колени, моля, чтобы она простила меня и уняла тот ужас и презрение, которое я испытывал к самому себе!

Мария внешне казалась спокойной, и неясная грусть сегодняшнего дня вновь стала меня заполнять.

Она довольно равнодушно поздоровалась со мной, как бы желая показать своим родственникам, что отношения между нами чисто дружеские. Я с необъяснимым раздражением вспомнил неприятный разговор, который недавно произошел у нас во время одного из приступов отчаяния: я сказал, что было бы заманчиво с наступлением темноты полюбоваться видом башен с холма Сан-Джиминьяно. Мария восхищенно взглянула на меня и воскликнула: «Как здорово, Хуан Пабло!» Но когда я предложил сбежать этой же ночью, Мария испугалась, лицо ее напряглось, и она хмуро проговорила: «Мы не имеем права думать только о себе. Жизнь слишком сложна». Я спросил, что это значит. Она ответила еще более мрачно: «Счастье окружено горем». Я резко поднялся и ушел не простившись. Как никогда, ясно стало, что нам с Марией не удастся соединиться до конца и придется довольствоваться лишь мимолетным ощущением подлинной духовной близости, столь же печально неуловимым, как воспоминания о некоторых снах или радость от прозвучавшего музыкального пассажа.

Вот и сейчас Мария следила за каждым своим жестом, за выражением лица, обдумывала каждое слово. Она даже могла улыбаться той, другой женщине!

Мария спросила, привез ли я наброски.

— Какие наброски? — гневно воскликнул я, злясь оттого, что она не упустит возможности схитрить, хотя сейчас это было нам выгодно.

— Наброски, которые вы обещали показать мне, — настаивала Мария невозмутимо. — Те, что вы сделали в порту.

Я с ненавистью посмотрел на нее, но она спокойно выдержала мой взгляд, и лишь на десятую долю секунды глаза ее смягчились, как бы говоря: «Посочувствуй мне!» Любимая, любимая Мария! Как страдал я из-за ее мольбы и унижения! Ненависть сменилась нежностью.

— Конечно, я их взял. Они в комнате.

— Мне очень хочется увидеть их, — сказала она уже равнодушно.

— Хоть сейчас, — согласился я, угадывая ее намерения.

Я испугался, что Мими увяжется за нами, но Мария знала ее лучше и сразу же прибавила, пресекая всякую попытку вмешательства:

— Мы скоро придем.

Сказав это, она решительно взяла меня под руку и повела в дом. Я быстро обернулся и, кажется, уловил в глазах Мими, смотрящей на Хантера, торжествующий огонек.

 

XXVII

Я думал пробыть в имении несколько дней, но оставался всего сутки. Наутро, едва рассвело, я убежал, схватив чемодан и этюдник. Этот поступок может показаться дурацким, но вы поймете, что иначе было нельзя.

Покинув Хантера и Мими, мы вошли в дом за несчастными набросками, потом спустились, захватив этюдник и папку с рисунками, которые должны были изображать наброски. Это тоже выдумка Марии.

Но кузенов уже не было. Мария пришла в прекрасное расположение духа и во время нашей прогулки по парку к побережью была в приподнятом настроении. Такой я ее еще не видел: совершенно другая женщина, не похожая на ту, что я знал в городской скуке, — более подвижная, более энергичная. В ней проснулась какая-то чувствительность, незнакомая мне доселе, упоение красками и запахами: она приходила в восторг (для меня неведомый, потому что моя чувствительность основана скорее на чистом воображении) от цвета ствола, сухого листика, какого-нибудь жучка, от благоухания эвкалипта, смешанного с запахом моря. Но все это меня отнюдь не веселило, а подавляло и расстраивало, ведь эти черты Марии были мне чужды, они принадлежали, должно быть, Хантеру или кому-то еще.

Грусть росла и росла, но, может быть, ее навевал шум морских волн, который становился все отчетливее. Когда мы спустились с горы и передо мной открылось здешнее небо, я понял, что печаль моя неизбежна: так было всегда, когда я видел красоту или хоть что-то родственное ей. Интересно, все ли так чувствуют, или это — еще один порок моей несчастной натуры?

Мы сели на скалистый склон и долгое время провели в молчании, прислушиваясь к шуму моря внизу, чувствуя на лицах капельки пены, которым удавалось долетать до вершины. Предгрозовое небо напомнило мне картину Тинторетто «Спасение сарацина».

— Сколько раз, — сказала Мария, — я хотела показать тебе это море и это небо.

Потом она добавила:

— Порой мне кажется, берег принадлежит нам обоим. Стоило мне увидеть одинокую женщину на твоей картине, как я почувствовала, что ты очень похож на меня и тоже на ощупь ищешь кого-то, какого-то безмолвного собеседника. С того самого дня я не переставала думать о тебе, мне не раз снилось, что ты здесь, на этом самом месте, где я провела столько часов своей жизни. Однажды я чуть было не решилась пойти к тебе и признаться во всем. Но я боялась ошибиться, как уже ошиблась когда-то, и надеялась, что ты сам разыщешь меня. Я все время тебе помогала, звала тебя каждую ночь и настолько поверила в возможность нашей встречи, что у этого дурацкого лифта онемела от страха и сказала какую-то глупость. Когда ты вышел, огорченный ошибкой (так ты считал), я побежала за тобой, как ненормальная. И потом наша встреча на площади Сан-Мартин: ты пытался объяснить мне что-то важное, а я старалась все запутать, чтобы не потерять тебя навсегда и не причинить горя. Мне хотелось сбить тебя с толку, убедить в том, что я не понимаю твоих намеков, твоего шифрованного послания.

Я молчал. Голова моя кружилась от возвышенных чувств и сумбурных мыслей, пока я слушал голос Марии, ее восхитительный голос. На меня нашло какое-то оцепенение. Закат солнца и облака на горизонте напоминали гигантскую плавку. Я почувствовал, что эти волшебные минуты больше никогда не повторятся. «Никогда, никогда», — думал я тем временем, как меня уже поташнивало от большой высоты. Как легко было бы утащить Марию за собой в пропасть!

До меня доносились лишь отдельные фразы: «Боже мой… Сколько всего произошло за то бесконечное время, что мы вместе… Ужасные события… Мы ведь не только частичка этого пейзажа, мы крошечные существа из плоти и крови, испорченные, ничтожные…»

Море постепенно превращалось в черное чудовище. Скоро совсем стемнело, и отдаленный шум волн стал зловеще-привлекательным. Оказывается, все было так просто! Она говорила, что мы — испорченные, ничтожные существа, и хотя я знал, что способен на скверные поступки, меня огорчало подозрение, будто и в ней было много низкого, наверняка было. Но как все было? — думал я, — с кем, когда? И глухое желание кинуться на нее, разорвать на куски, задушить и бросить в море овладевало мной. До меня долетали обрывки ее рассказа: что-то о двоюродном брате, кажется Хуане, о детстве, проведенном в деревне; я услышал слова о «мучительных и жестоких» событиях, связанных с тем, другим кузеном. Мария, очевидно, признавалась мне в чем-то сокровенном, а я, как идиот, пропустил это признание.

— Какие мучительные и жестокие события? — закричал я.

Но Мария не слышала меня, она сама была словно в забытьи и тоже казалась одинокой.

Прошло много времени, наверное полчаса. Я почувствовал, что Мария гладит мое лицо, как это случалось раньше. Говорить не было сил. Я по-детски уткнулся ей в подол, и мы сидели долго-долго; время остановилось, будто не было ничего, кроме детства и смерти.

Как жаль, что в глубине таилось нечто подозрительное и загадочное! Как хотелось мне быть неправым, как желал я, чтобы Мария всегда оставалась такой, как сейчас! Но тщетно: пока я прислушивался к ее сердцу, стучавшему совсем близко, пока рука ее ласкала мне волосы, темные мысли шевелились в моей голове, словно крысы в затопленном подвале; они дожидались освобождения, глухо пища и ворочаясь в грязи.

 

XXVIII

Произошло что-то необычное. Вернувшись домой, мы увидели, что Хантер возбужден (хотя такие, как он, считают дурным тоном обнаруживать свои переживания); он пытался сдержаться, но несомненно, что-то случилось. Мими ушла, а в столовой все было готово к ужину; мы, конечно, намного опоздали, и, едва появились, прислуга стала поспешно обслуживать нас. Ужин прошел почти в полном молчании. Я старался не пропустить ни одного слова Хантера, ни одного его жеста, надеясь, что они прольют свет на многое от меня скрытое, и подтвердят догадки, которые все укреплялись. Я присматривался к Марии — лицо ее было непроницаемо. Желая снять напряжение, Мария сказала, что читает роман Сартра. Хантер, не скрывая досады, пробурчал:

— Эти мне нынешние романы! Коли хотят, пусть пишут… Но зачем их читать?

Вновь воцарилась тишина; Хантер вовсе не пытался сгладить неприятное впечатление от своих слов. Я заключил, что он почему-то злится на Марию. Но поскольку до того, как мы ушли к морю, ничего особенного не произошло, значит, претензии Хантера родились, пока мы разговаривали там; нельзя было не понять, что виной всему — наша долгая беседа, точнее — наше долгое отсутствие. Вывод: Хантер ревнив, и это доказывает, что его отношения с Марией не просто дружеские или родственные. Конечно, Марии не обязательно любить его, напротив, тем скорее Хантер разозлится, заметив, что Мария обращает внимание на других. В любом случае, если его раздражение вызвано ревностью, он должен враждебно вести себя по отношению ко мне, ведь иных причин злиться на меня у него нет. Так и произошло. Даже если бы я не заметил множества подозрительных высказываний, вполне хватило бы взгляда, который Хантер бросил на меня, едва Мария заговорила об обрыве.

Лишь только мы вышли из-за стола, я сослался на усталость и отправился к себе, намереваясь как можно лучше разобраться в происходящем. Я поднялся по лестнице, открыл комнату, зажег свет, громко хлопнул дверью и стал прислушиваться, стоя у порога. Вскоре до меня донесся голос Хантера — он что-то проговорил раздраженно, но разобрать было трудно. Мария не отвечала; Хантер произнес вторую, еще более длинную фразу и еще более раздраженно; Мария что-то очень тихо сказала, ее слова совпали с последними словами Хантера, затем послышался звук отодвигаемых стульев, и раздались шаги на лестнице. Я быстро запер дверь, но не отходил, приложив ухо к замочной скважине: вскоре кто-то прошел мимо — это были женские шаги. Я долго лежал с открытыми глазами, размышляя обо всем, что произошло, и стараясь уловить какой-нибудь шум. Но за целую ночь не раздалось ни звука.

Я не мог заснуть; всевозможные догадки, которые раньше не приходили мне на ум, терзали меня. Первоначальное предположение было наивным: Марии вовсе не обязательно любить Хантера, чтобы тот ревновал ее (что, кстати, естественно), и подобный вывод тогда успокоил меня. Теперь же я понимал, это было не обязательно, но и не являлось препятствием.

Мария могла любить Хантера, а он тем не менее ревновал ее.

Дальше. Откуда я взял, будто между ними что-то было? Объяснений сколько угодно! Во-первых, если Хантер надоедает ей своей ревностью, а она его не любит, тогда зачем она так часто ездит в имение? Обычно там никого нет, кроме Хантера (не знаю, холост он или вдов, по-моему, Мария как-то сказала, что он расстался с женой), но главное — этот сеньор живет в имении один. Во-вторых, существовала еще одна причина, из-за которой я подозревал Марию в близких отношениях с кузеном, — она всегда отзывалась о Хантере равнодушно, так, как обычно говорят о родственниках, и ни разу ни намеком не упомянула, что Хантер влюблен в нее, что он ревнив. В-третьих, не далее чем сегодня Мария рассказывала мне о своих слабостях. Чего она добивалась? В письме я признался ей во многих мерзостях: попойках и проститутках, и теперь она говорила, что понимает меня, что она тоже не из тех, кто любуется парком под луной и лодкой, бегущей по волнам. Не имела ли она в виду, что и в ее жизни были такие же темные и постыдные страсти? И не был ли Хантер одной из них?

Я пережевывал эти выводы и думал над ними всю ночь, мусоля их со всех сторон. Окончательным заключением, показавшимся безупречным, было: Мария — любовница Хантера.

Как только это стало для меня ясно, я спустился вниз, взяв чемодан и этюдник. Столкнувшись с одним из слуг, который уже открывал окна и двери, чтобы приступить к уборке, я велел ему передать наилучшие пожелания сеньору и сказать, что срочные дела призывают меня в Буэнос-Айрес. Он не без удивления посмотрел на меня, особенно когда в ответ на предложение подвезти до станции я сказал, что пойду пешком.

Мне пришлось просидеть несколько часов на маленьком вокзале. Я вдруг решил, что должна появиться Мария, и ждал этого с горьким удовлетворением, которое испытывает обиженный ребенок, прячась где-нибудь, считая, что с ним поступили несправедливо, и ждет, когда же кто-нибудь из старших признает свою вину, разыщет его и попросит прощения. Но Мария не пришла. Увидев поезд, я в последний раз взглянул на дорогу, еще надеясь, что Мария появится, но ее не было, и мне стало безумно одиноко.

Пока поезд мчался к Буэнос-Айресу, я смотрел в окно. Мы проезжали мимо ранчо; женщина, стоявшая под навесом, выпрямилась, чтобы посмотреть на поезд. Дурацкая мысль пришла мне в голову: «Я вижу эту женщину в первый и последний раз. Я больше никогда ее не увижу». Мысли мои швыряло, как пробку в реке. Теперь они крутились вокруг женщины под навесом. Какое мне было до нее дело? Но я никак не мог смириться с тем, что еще одно прожитое мгновение осталось позади; мне казалось, все это уже умерло — пройди поезд минутой позже, позови эту женщину кто-нибудь из дома, и ее в моей жизни не существовало бы.

Все представлялось мне скоротечным, бесполезным, невнятным. В голове был полный сумбур, и Мария казалась каким-то расплывчатым печальным пятном. Только несколько часов спустя мой мозг стал работать с прежней ясностью и силой.

 

XXIX

Дни, предшествовавшие смерти Марии, были самыми ужасными в моей жизни. Невозможно подробно рассказать обо всем, что я перечувствовал, передумал и переделал, и если некоторые события вспоминаются в мельчайших деталях, то целые часы и даже дни предстают передо мной нелепыми и мутными снами. Кажется, я несколько дней пьянствовал, валялся на кровати или на скамейке в Пуэрто-Нуэво. Помню, что, выйдя на вокзале Конститусьон, я зашел в бар и попросил одну за другой несколько порций виски, затем встал, взял такси и поехал в бар на улице Двадцать Пятого Мая или Леандро Алема. Опять музыка, шум, крики, омерзительный гогот, от которого меня передергивало, разбитые бутылки и слепящие огни. Потом тяжесть, мучительная головная боль, полицейский участок, надзиратель, открывающий дверь, офицер, который что-то мне объясняет, — и вновь я вижу себя, бредущего по улице то и дело почесываясь. Возможно, я опять зашел в бар. Несколько часов (или дней) спустя кто-то отвез меня в мастерскую. Мне снился кошмарный сон: я разгуливал по крыше собора. Помню еще, как проснулся в своей комнате ночью, умирая от страха, что комната стала необъятно большой и, сколько бы я ни бежал, мне никогда не добраться до ее конца. Не знаю, много ли прошло времени, пока первые лучи солнца не проникли в окно. Я бросился в ванную и, не раздеваясь, плюхнулся в воду. Холодная вода немного привела меня в чувство, и в памяти стали возникать разрозненные картины, не связанные между собой, как первые предметы, которые появляются на воде после потопа: Мария, сидящая на склоне, Мими, размахивающая мундштуком, станция Альенде, магазин у вокзала под названием «Доверие» или «Имение», Мария, спрашивающая о набросках, мой крик: «Какие наброски?», уничтожающий взгляд Хантера, я, прислушивающийся к разговору родственников, матрос, швыряющий бутылку, непроницаемые глаза Марии, приближающейся ко мне, поцелуи грязной женщины и то, как я страшно ударил ее кулаком, блохи по всему телу, Хантер, разглагольствующий о детективах, шофер из имения. Вспоминались и обрывки снов: опять собор темной ночью, бесконечная комната…

По мере того как вода оказывала свое действие, одни куски, поднимаясь на поверхность сознания, соединялись с другими, и стала вырисовываться полная картина, скорбная, как разоренный наводнением город.

Я вылез из ванны, снял с себя все, надел сухую одежду и принялся сочинять письмо Марии. Вначале я написал, что хотел бы объяснить причину моего бегства из имения (я зачеркнул «бегство» и написал «отъезд»). Затем добавил, что высоко ценю тот интерес, который она проявляет ко мне (зачеркнул «ко мне» и написал «к моей особе»). Что я восхищаюсь ее добротой и чистыми намерениями, хотя, по ее же признанию, ею иногда овладевают «низкие страсти». Что я тоже не из тех, кто любуется парками под луной и лодкой, бегущей по волнам, но, как она могла представить (я зачеркнул «представить» и написал «догадаться»), этого недостаточно, чтобы сохранить нашу любовь; непонятно, как женщина ее склада говорит о своей любви мужу, мне и в то же время спит с Хантером. Тем более, уточнил я, что она спит и со мной и с мужем. Письмо заканчивалось словами: подобные факты дают богатый материал для анализа и так далее и так далее.

Перечитав письмо, я решил, что теперь оно достаточно оскорбительное, чтобы причинить ей боль. Я запечатал конверт, отправился на Центральный почтамт и послал его заказным.

 

XXX

Едва я вышел с почтамта, как понял две вещи: во-первых, в письме не говорилось ни слова о том, почему я подозревал ее в связи с Хантером; во-вторых, мне самому было не до конца ясно, зачем так безжалостно ранить ее — не для того же, чтобы она переменилась, даже если мои подозрения справедливы? Конечно, это бесполезно. Или же заставить прибежать ко мне? Но вряд ли мой поступок поможет делу. И все же я сознавал, что в глубине души желал одного: чтобы Мария вернулась. Если так, почему было не сказать этого прямо, без оскорблений, объяснив свой отъезд тем, что вдруг заметил ревность Хантера? В конце концов, моя уверенность в том, что Мария — любовница Хантера, унизительна, но ни на чем не основана, это всего лишь предположение, которое может пригодиться для последующего анализа.

Итак, я совершил еще одну глупость из-за своей привычки в спешке писать письма и немедленно их отправлять. Важные письма нужно посылать по крайней мере через день после написания, чтобы иметь время прояснить все возможные последствия.

Оставалась лишь крошечная надежда — квитанция. Я стал рыться во всех карманах, но ничего не нашел, очевидно, я ее по рассеянности выбросил. Все же я бегом вернулся на почту и снова стал за теми, кто сдавал заказные письма. Подойдя к окошку, я спросил у служащей, натужно улыбаясь:

— Вы меня не узнаете?

Женщина ошарашено посмотрела на меня, наверняка решив, что я помешанный. Чтобы вывести ее из этого заблуждения, я напомнил: я только что отправил письмо в имение Лос-Омбуэс. Удивление этой идиотки, казалось, еще возросло, и, желая разделить его с кем-нибудь, она решила обратиться к своему коллеге, повернулась к нему, как бы прося разъяснить то, что было выше ее понимания, затем вновь посмотрела на меня.

— Я потерял квитанцию, — сказал я. Ответа не последовало.

— Я прошу вернуть мне письмо, но квитанции у меня нет, — повторил я.

Женщина и второй сотрудник обменялись взглядами, как партнеры за картами.

Наконец она спросила таким голосом, какой бывает только у изумленного человека:

— Вы хотите, чтобы вам вернули письмо?

— Совершенно верно.

— И у вас даже нет квитанции?

Я был вынужден признать, что у меня действительно нет этого важного документа. Удивление женщины достигло предела. Она что-то невнятно пробормотала и опять посмотрела на сослуживца.

— Он хочет, чтобы ему вернули письмо, — проговорила она.

Тот улыбнулся дурацкой улыбкой, всем своим видом желая изобразить понимание. Женщина снова взглянула на меня и сказала:

— Это совершенно невозможно.

— Я могу показать документы, — возразил я, вытаскивая бумаги.

— Не нужно. Правила одинаковы для всех.

— Согласитесь, что правила должны соответствовать логике, — раздраженно воскликнул я. Родинка с длинными волосками на щеке этой особы начинала выводить меня из себя.

— Вы знаете правила?

— Незачем знать их, сеньора, — холодно ответил я, догадываясь, что слово «сеньора» должно смертельно обидеть ее.

Глаза этой гарпии теперь сверкали гневом.

— Поймите, сеньора, правила не могут противоречить логике, их должен составлять нормальный человек, а не сумасшедший. Если я посылаю письмо и тут же прошу вернуть его, значит, я забыл написать о чем-то очень важном, и, следовательно, разумнее всего удовлетворить мою просьбу. Или вы заинтересованы в отправке неполных и неточных писем? Всем известно, что почта является средством сообщения, а не принуждения; почта не может заставить меня отправить письмо, если я этого не хочу.

— Но вы же сами его отправили, — ответила она.

— Да! — закричал я. — Но, повторяю, теперь я передумал!

— Не кричите на меня, ведите себя прилично. Уже поздно.

— Не поздно, письмо находится там! — сказал я, показывая на корзину с письмами.

Очередь шумно возмущалась. Лицо старой девы дрожало от ярости. Я с отвращением почувствовал, что вся моя ненависть сконцентрировалась на ее родинке.

— Я могу доказать вам, что я тот самый человек, который отправил письмо.

— Не кричите, я не глухая, — поморщилась женщина. — Я не имею права принимать такие решения.

— Тогда посоветуйтесь с заведующим.

— Не могу. Здесь слишком много народу. Мы загружены работой, понимаете?

— Мое дело — тоже часть вашей работы, — сказал я. Кто-то из очереди предложил вернуть мне письмо и не задерживать других. Женщина медлила, делая вид, будто чем-то занята, затем вышла и долго не возвращалась. Наконец она появилась, злая как собака. Потом порылась в корзине.

— Какое имение? — прошипела она.

— Лос-Омбуэс, — произнес я с ядовитым спокойствием.

После нарочито долгих поисков она вытащила письмо и, держа в руках, стала рассматривать, словно ей предлагали его купить, а она сомневалась в достоинствах товара.

— Здесь только адрес и инициалы, — сказала она.

— А это?

— Какие документы вы можете предъявить, чтобы доказать, что вы и есть автор письма?

— У меня есть черновик, — ответил я, протягивая его.

Она взяла листок, повертела и вернула назад.

— А как установить, что это черновик данного письма?

— Очень просто: вскрыть конверт и сверить.

Она в сомнении помолчала, затем посмотрела на запечатанный конверт и спросила:

— А как мы откроем письмо, не зная, что оно ваше? Я не имею на это права.

Очередь вновь стала возмущаться. Мне хотелось совершить что-нибудь чудовищное.

— Этот документ не годится, — заключила фурия.

— Может, удостоверение личности вас удовлетворит? — поинтересовался я с насмешливой вежливостью.

— Удостоверение личности?

Она подумала, снова посмотрела на конверт и заявила:

— Нет, одного удостоверения недостаточно, потому что на конверте указаны только инициалы. Вы должны будете показать мне, где вы проживаете. Или военный билет, потому что там есть сведения о местожительстве.

Она подумала еще и добавила:

— Хотя вряд ли вы живете в одном и том же месте с восемнадцати лет. Так что необходимо предъявить и отметку о местожительстве.

Я не мог сдержать нарастающую ярость и почувствовал — она распространяется на Марию и, самое странное, на Мими.

— Отправляйте его, как есть, и убирайтесь к черту! — закричал я, поворачиваясь спиной.

Я вышел с почтамта в скверном настроении и даже подумал, не вернуться ли к окошку и не поджечь ли корзину с письмами. Но как? Бросить спичку? Она скорее всего потухнет на лету. Пламя могло бы возникнуть от струйки бензина, но это вызвало бы много осложнений. Во всяком случае, мне захотелось подождать у выхода до конца рабочего дня и оскорбить старую деву.

 

XXXI

Прождав час, я решил уйти. И впрямь, что я выиграл бы, оскорбив эту дуру? Кроме того, за час я перебрал много аргументов, которые в конце концов успокоили меня: письмо прекрасно написано, и хорошо, что оно попадет к Марии. (Со мной часто бывало такое: сначала я, как дурак, сражался с каким-нибудь препятствием, которое, казалось, стояло на пути к намеченной цели, потом в бешенстве признавал свое поражение и в конце концов мирился с происшедшим, решив, что все получилось правильно.) На самом деле я писал письмо достаточно бездумно, более того, я не был уверен, что многие оскорбления так уж необходимы. Но теперь, возвращаясь мыслями к событиям, предшествующим письму, я вдруг вспомнил сон, который приснился мне в одну из ночей моего забытья: я следил за кем-то из укрытия и видел себя самого, сидящего на стуле посреди полутемной комнаты, где не было совершенно ничего, даже мебели, а за моей спиной стояли двое и переглядывались с дьявольской иронией — одним был Хантер, другой — Мария.

Меня охватила безутешная тоска. Я отошел от двери почтамта и тяжело зашагал по улице.

Вскоре ноги привели меня на кладбище Реколета, к скамейке, что стоит под огромным деревом. Эти места, тропинки и деревья — свидетели наших лучших с Марией минут — постепенно меняли направление моих мыслей. Что, в конце концов, я конкретно имел против Марии? Воспоминания о светлых моментах нашей любви, о лице Марии, ее взгляде, прикосновении рук к моим волосам медленно заполняли душу; эти воспоминания хранились с той же бережностью и осторожностью, с какой берут на руки любимое существо, попавшее в аварию и не выносящее сколько-нибудь резких движений. Мало-помалу тоска сменилась беспокойством, ненависть к Марии — ненавистью к самому себе, а мое оцепенение — потребностью немедленно бежать домой. По дороге в мастерскую я понял, что нужно делать: звонить в имение, говорить с Марией, не теряя ни минуты. Как это раньше не пришло мне в голову?

Когда нас соединили, у меня почти не было сил разговаривать. Подошел слуга. Я попросил срочно позвать сеньору Марию. Через минуту тот же голос сказал, что сеньора позвонит приблизительно через час.

Ожидание было невыносимым.

Не помню, о чем точно мы говорили тогда, но вместо того, чтобы просить у нее прощения за письмо (а это и было целью моего звонка), я стал оскорблять ее еще более жестоко. Конечно, не без причины: в начале разговора я был полон смирения и нежности, но безжизненный голос Марии и то, что она опять не ответила ни на один мой конкретный вопрос, разозлило меня. Этот диалог — точнее, мой монолог — становился все яростнее, и чем больше я злился, тем более измученной казалась она, отчего я приходил в совершенное отчаяние, ведь я не сомневался в своей правоте и необоснованности ее страданий. Я закончил разговор криком, что убью себя, что она — комедиантка и что мне необходимо поскорее встретиться с ней в Буэнос-Айресе.

Мария не ответила ни на один конкретный вопрос, но в конце концов, уступив моей настойчивости и угрозам покончить с собой, пообещала завтра же приехать в Буэнос-Айрес, «хотя неизвестно зачем».

— Единственное, чего мы добьемся, — добавила она очень тихо, — это еще раз сделаем друг другу больно.

— Если ты не приедешь, я убью себя, — повторил я. — Подумай хорошенько, прежде чем принять какое-либо решение.

Я повесил трубку, ничего больше не сказав: в тот момент я действительно верил, что убью себя, если она не приедет и не поможет разобраться в недоразумении. Как ни странно, я был удовлетворен. «Посмотрим», — думал я, будто речь шла о мести.

 

XXXII

Это был отвратительный день.

Я в ярости вышел из мастерской. Мысли о нашей завтрашней встрече не спасали от глухой, необъяснимой ненависти. Сейчас мне кажется, что эта ненависть была направлена против меня самого, ведь в глубине души я сознавал: жестокие оскорбления были беспочвенны. Но я бесился оттого, что Мария не защищалась, а ее страдальческий и кроткий голос еще больше раздражал меня.

Я презирал себя. В тот вечер я много выпил и под конец стал ввязываться в драки и цепляться к девкам в одном из баров на улице Леандро Алема. Я выбрал женщину, которая показалась мне самой порочной, и затеял спор с матросом, непристойно над ней подшутившим. Не помню, что произошло потом, кажется, к удовольствию посетителей, мы подрались, и нас растащили. Затем мы с этой женщиной оказались на улице. Свежий воздух пошел мне на пользу. Под утро я повел ее в мастерскую. Как только мы вошли, она стала смеяться над картиной, стоявшей на мольберте. (Сказал ли я, что после «Материнства» моя живопись понемногу менялась, будто герои и предметы прежних работ пережили вселенскую катастрофу? Я вернусь к этому позднее, но сейчас мне хочется продолжить рассказ о том, что случилось в те роковые дни.) Женщина смеясь стала разглядывать картину, а потом посмотрела на меня, как бы требуя объяснений. Вы догадываетесь, что мне было наплевать на мнение, которое эта несчастная могла составить о моем искусстве. Я сказал, что не стоит тратить времени на ерунду.

Мы были уже в постели, как вдруг меня поразило страшное сходство: выражение лица этой румынки напоминало то, какое я однажды подметил у Марии.

— Шлюха! — закричал я исступленно, с отвращением отодвигаясь. — Конечно, она шлюха!

Румынка изогнулась, как змея, и до крови укусила меня в руку. Она решила, что я говорю о ней. Я пинками выставил девку из мастерской, крича, что убью ее как собаку, если она сейчас же не уберется прочь. Меня тошнило от презрения и ненависти ко всему человечеству. Она ушла, осыпая меня бранью, хотя я бросил ей вслед очень много денег.

Я долго стоял ошеломленный, не в силах разобраться в своих чувствах. Наконец я принял решение: пошел в ванную комнату, наполнил ванну холодной водой, разделся и залез в нее. Мне хотелось прояснить некоторые вещи, и я оставался там, пока не пришел в себя. Постепенно ко мне вернулась обычная четкость суждений. Я старался размышлять как можно более трезво, чувствуя, что нащупал точку опоры. От чего я повел отсчет? В ответ на ум пришло сразу несколько слов. Ими были: румынка, Мария, проститутка, наслаждение, симуляция. Из этих слов должно было сложиться нечто существенное, в них таилась истина, от которой необходимо было оттолкнуться. Я сделал несколько усилий, чтобы расставить слова в нужном порядке, наконец мне удалось сформулировать ужасный, но неизбежный вывод: выражение лица проститутки и Марии было одинаково; проститутка симулировала наслаждение, значит, и Мария симулировала наслаждение; Мария — проститутка.

— Шлюха, шлюха, шлюха! — закричал я, выскакивая из ванной.

Голова работала с безжалостной ясностью, как в лучшие времена. Я прекрасно понимал, что надо покончить со всем этим, что измученный голос Марии и ее ломание больше не обманут меня. Теперь нужно подчиняться только логике и без страха раз и навсегда объяснить себе все подозрительные высказывания, все взгляды, все загадочные молчания Марии.

Будто видения из кошмарного сна проходили передо мной в диком шествии, выхваченные полосой зловещего света. Пока я поспешно одевался, меня обволакивали подозрительные воспоминания: наш первый телефонный разговор и ее удивительная способность к притворству; различные оттенки голоса, выработанные долгой тренировкой; незримые тени вокруг Марии, мелькавшие в некоторых ее загадочных высказываниях; ее боязнь «причинить мне горе», а это могло значить одно: «Я причиню тебе горе ложью, непоследовательностью, тайнами, неискренними чувствами и ощущениями», ведь она не могла сделать мне больно настоящей любовью; мучительная сцена со спичками и то, как Мария вначале избегала даже моих поцелуев и согласилась на близость, лишь когда я заявил, что, наверное, я отвратителен ей или ее чувства ко мне — в лучшем случае материнские, что, конечно, мешало мне верить неожиданному безумному наслаждению и возбужденным глазам; ее несомненный сексуальный опыт, вряд ли приобретенный с философом-стоиком Альенде; ее разговоры о любви к мужу, еще раз подтверждавшие, что она способна притворяться; ее семья, состоящая из лицемеров и лгунов; беззастенчивость, с которой она успешно дурачила своих родственников, выдумав несуществующие наброски; сцена за ужином, там, в имении, и спор в гостиной, и ревность Хантера; эта фраза, которая сорвалась с ее уст, когда мы сидели на склоне: «Как я ошиблась когда-то» — с кем? когда? как? — и «мучительные и жестокие события» с тем, другим кузеном; слова, которые Мария произнесла бессознательно, ведь, когда я попросил объяснить их, она не расслышала меня, просто не расслышала, погрузившись в воспоминания детства, будучи, возможно, единственный раз искренней со мною; и, наконец, отвратительный случай с румынкой или русской, черт ее знает! У этой грязной свиньи, смеявшейся над моими картинами, и у хрупкого создания, вдохновившего меня написать их, в сходные моменты было одинаковое выражение лица! Боже мой, как же не презирать человеческую природу, видя, что мелодию Брамса и клоаку соединяют потайные сумрачные подземные ходы!

 

XXXIII

Многие выводы, сделанные мною в процессе этого блестящего, фантасмагоричного изыскания, были весьма предположительными, я не мог их доказать, хотя и был уверен, что не ошибся. Я неожиданно подумал: до сих пор я пренебрегал важнейшей частью изысканий — мнением других людей. С жестоким удовлетворением и невиданной ясностью я впервые задумался об этой стороне дела и нашел нужного мне человека — Лартиге. Он был другом Хантера, причем близким другом. Этот другой заслуживал не меньшего презрения, чем сам Хантер; Лартиге написал книжку стихов о суетности человеческой жизни, но сетовал, что не получил за нее национальной премии. Я не собирался церемониться с ним. Решительно, хоть и не без отвращения, я позвонил, сказал, что срочно должен с ним увидеться, и приехал. Похвалив книжку, я, к великому его разочарованию (Лартиге предпочел бы продолжить разговор о книге), выпалил приготовленный заранее вопрос:

— Как давно Мария Ирибарне живет с Хантером? Моя мать никогда не спрашивала нас, съели ли мы яблоко без спроса, догадываясь, что мы не сознаемся; она спрашивала, сколько яблок мы съели, хитро давая понять, что ей и так уже известно то, что она хочет выяснить, а мы, пойманные на эту приманку, отвечали, что съели всего по одному яблоку.

Лартиге при всем своем тщеславии отнюдь не был глуп: он уловил в моем вопросе подвох и предпочел обойти его.

— Я об этом ничего не знаю.

И снова принялся рассуждать о книге и премии. Я закричал, не сдержав отвращения:

— Как несправедливо поступили с твоей книгой! И выбежал на улицу. Лартиге не дурак, но он не догадался, что его слов мне было достаточно.

Время приближалось к трем. Мария уже должна была вернуться в Буэнос-Айрес. Я позвонил ей из кафе — у меня не было терпения добраться до дому. Когда она взяла трубку, я сказал:

— Мне необходимо срочно тебя увидеть.

Я постарался скрыть свое волнение, боясь, что Мария что-то заподозрит и не придет. Мы условились встретиться в пять на кладбище, на нашем обычном месте.

— Хотя я не думаю, что мы от этого что-то выиграем, — грустно добавила она.

— Многое, — ответил я. — Многое.

— Ты уверен? — печально спросила Мария.

— Конечно.

— А мне кажется, что мы еще раз порядком помучаем друг друга, еще больше разрушим то, что нас пока связывает, снова нанесем друг другу жестокие раны… Я приехала только потому, что ты об этом очень просил, но мне следовало бы остаться в имении: Хантер заболел.

«Еще одна ложь», — подумал я.

— Спасибо, — ответил я сухо. — Итак, мы встречаемся ровно в пять.

Мария только вздохнула.

 

XXXIV

Около пяти я уже был на кладбище, на скамейке, где мы всегда встречались. Эти деревья, дорожки и скамейки — свидетели нашей любви — вконец расстроили мое и без того болезненное воображение. Я с тоской вспоминал мгновения, проведенные здесь и на площади Франсиа, которые теперь казались мне невероятно далекими. Все было так чудесно и ослепительно, а сейчас стало мрачным и застывшим в равнодушном мире, потерявшем смысл. На какой-то миг боязнь уничтожить то немногое, что еще оставалось от нашей любви, заставила меня призадуматься. Нельзя ли отбросить все подозрения, мучившие меня? Что мне до того, какой была Мария за пределами наших отношений? Увидев знакомые деревья и скамейки, я понял, что никогда не решусь утратить ее поддержку, хотя бы только в те редкие минуты единения, которыми одаривала нас наша таинственная любовь. Обдумывая все это, я окончательно склонялся к тому, что надо принимать любовь такой, какая она есть, без всяких условий, и мысль о том, что я останусь один, совершенно один, все больше и больше пугала меня. Этот страх породил и укрепил покорность, присущую только существам, у которых нет выбора. В конце концов, когда мне показалось, будто ничто еще не потеряно и с этого момента просветления может начаться иная жизнь, безудержная радость охватила меня.

Увы, Мария опять не сдержала обещания. В половине шестого, встревоженный, взбешенный, я позвонил ей. Мне сказали, что она неожиданно вернулась в имение. Не соображая, что делаю, я закричал горничной:

— Но мы же договорились встретиться в пять часов!

— Я ничего не знаю, сеньор, — ответила она, немного оторопев. — Сеньора недавно уехала на машине, предупредив, что пробудет в имении самое меньшее неделю.

Самое меньшее неделю! Все кончено, все пусто и нелепо. Я вышел из кафе точно во сне. То, что я видел вокруг, казалось бессмысленно: фонари, люди, снующие туда-сюда, как будто от этого была какая-то польза. Она уехала, несмотря на мои мольбы, именно сегодня, когда я так нуждался в ней! А ведь сейчас мне было как никогда трудно просить ее о чем-нибудь! Но, обиженно подумал я, вместо того чтобы успокоить меня там, на дорожках Реколеты, она выбрала постель Хантера, в чем не было никакого сомнения. Когда я понял это, то догадался еще об одном обстоятельстве. Точнее, почувствовал, что это должно было произойти. Пробежав несколько кварталов, отделявших меня от мастерской, я вновь позвонил в дом Альенде. Я поинтересовался, не разговаривала ли сеньора перед отъездом с кем-нибудь из имения.

— Да, — ответила горничная, слегка замявшись.

— С сеньором Хантером, не так ли? Горничная вновь помедлила. Я отметил обе паузы.

— Да, — ответила она наконец.

Горечь обиды наполнила меня дьявольским торжеством. Все, как я и думал! К чувству страшного одиночества примешивалось удовлетворение: я был горд тем, что не ошибся.

Я вспомнил о Мапелли.

Уже в дверях я решил сделать последнее дело. Побежал на кухню, схватил большой нож и вернулся в мастерскую. Как мало оставалось от прежней живописи Хуана Пабло Кастеля! Теперь идиоты, сравнивавшие меня с архитектором, смогут получить полное удовольствие! Будто человек в силах измениться до такой степени! Кто из этих кретинов подозревал, что под стройными конструкциями и чем-то «глубоко интеллектуальным» таится вулкан, готовый вот-вот извергнуться? Никто. Теперь им хватит времени, чтобы насладиться колоннами, развалившимися на куски, искалеченными статуями, дымящимися руинами, адскими лестницами. Все они были здесь, в пантеоне окаменевших Кошмаров, в музее Отчаяния и Стыда. Но одно мне хотелось уничтожить бесследно. Я в последний раз взглянул на картину, судорога сдавила мне горло, но я не колебался. Я видел сквозь слезы, как разлетался на кусочки берег и с ним — далекая тоскующая женщина, ее ожидание. Я топтал ногами остатки полотна до тех пор, покуда они не превратились в грязные тряпки. Это наивное ожидание так и останется без ответа. Теперь яснее, чем когда-либо, я понимал, что оно было бессмысленным!

Я побежал к Мапелли, но не застал его дома: мне объяснили, что он, наверно, в книжной лавке Виау. Я помчался туда, разыскал его, оттащил в сторону и сказал: мне нужна его машина. Он удивился и спросил, что случилось. Я ничего не придумал заранее, но догадался соврать: отец очень болен, а поезда не будет до самого утра. Мапелли предложил отвезти меня, однако я отказался, объяснив, что хотел бы поехать один. Он вновь недоуменно посмотрел на меня и все-таки дал ключи.

 

XXXV

Было шесть часов вечера. По моим расчетам четырех часов езды на машине Мапелли вполне хватало, чтобы к десяти добраться до имения. «Хорошее время», — подумал я.

Как только я выехал на шоссе, ведущее к Мар-дель-Плата, то увеличил скорость до ста тридцати километров и почувствовал необычный подъем, который сейчас объясняю уверенностью: наконец-то я смогу сделать с Марией что-то определенное. С той, что обитала будто за непроницаемой стеклянной стеною, — ее можно было видеть, но нельзя ни слышать, ни прикоснуться, — и так, разделенные этой стеклянной стеной, мы и прожили свою томительную и печальную жизнь.

В моем сладострастном умопомрачении противоположные чувства сменяли друг друга: вина, ненависть, любовь… Мария придумала болезнь, и это меня огорчало, она знала, что я еще раз позвоню к Альенде, и это меня бесило. Она могла легкомысленно смеяться, могла отдаться этому наглецу, бабнику, лживому и самодовольному треплу! Как я презирал ее тогда! Я испытывал болезненное удовлетворение, цинично фантазируя, как она принимает свое последнее решение. С одной стороны был я, наше свидание, о котором мы условились. Зачем? Чтобы говорить о мучительных и непонятных вещах, еще раз очутиться по разные стороны стены, обменяться отчаянными, безнадежными взглядами, стараясь уловить таинственные знаки, тщетно пытаясь протянуть руку и приласкать друг друга, чтобы еще раз пережить немыслимый сон. С другой стороны был Хантер, которому стоило набрать ее номер, чтобы она примчалась и легла с ним в постель. Как нелепо, как безнадежно все это!

Я приехал в имение в четверть одиннадцатого. Не желая привлекать внимание шумом мотора, я поставил машину на главном шоссе и зашагал к дому. Стояла невыносимая жара, затишье было изнуряющим, и только шепот моря нарушал тишину. Временами лунный свет проникал сквозь тяжелые тучи, и я без труда прошел по центральной аллее, обсаженной эвкалиптами. Показался дом: окна первого этажа были освещены, — значит, Мария и Хантер еще ужинали.

Жара была тяжелой и зловещей, как всегда перед летней бурей. Очевидно, после ужина они пойдут в парк. Я спрятался в укромном уголке, чтобы наблюдать за парадной лестницей, и приготовился ждать.

 

XXXVI

Ожидание было нескончаемым. Не знаю, сколько прошло этого отвлеченного, неизвестного времени, равнодушного к нашим чувствам и судьбам, к зарождению любви или ее краху, к приближению смерти. Но для меня оно было чудовищно долгим, заполненным событиями и воспоминаниями; оно было то темной и бурной рекой, то вечным морем, до странности спокойным и гладким, в котором Мария и я, неподвижно стоя друг против друга, созерцали себя; потом море вновь становилось рекой и увлекало нас, как в детском сне, и я видел Марию, бешено скакавшую на лошади, — волосы развеваются по ветру, глаза горят, а я, в родной южной деревушке, больной, заточенный в своей комнате, смотрю через оконное стекло на снег такими же горящими глазами. И казалось, будто мы оба прожили жизнь в параллельных коридорах или туннелях, не подозревая, что идем совсем рядом, — две близкие души, для которых время течет одинаково, — чтобы встретиться в конце коридора, перед написанной мною картиной: она была ключом, предназначенным лишь для одной Марии, как тайное предостережение, что я уже здесь, что коридоры наконец пересеклись и настал час нашей встречи.

Настал час нашей встречи! Но пересеклись ли коридоры и соединились ли наши души? Какое глупое заблуждение! Нет, коридоры продолжали идти параллельно, как и раньше, хотя стена, которая разделяла нас теперь, стала стеклянной, и я мог видеть Марию, молчаливую и недоступную… Хотя и эта стена не всегда бывала прозрачной, временами она вновь превращалась в черный камень, и тогда я не знал, что творится по ту сторону, что делает Мария, когда она скрыта от меня, какие странные события приключаются с нею. Мне даже чудилось, будто и лицо ее менялось, искажалось ироничной гримасой, и, возможно, она смеялась с другим, а история с коридорами была моей детской выдумкой, нелепым заблуждением; так или иначе, существовал только один туннель, темный и одинокий, — мой туннель, по которому я прошел детство, молодость, жизнь. И когда в одном из прозрачных просветов стеклянной стены появилась эта девушка, я наивно решил, что она пришла из другого туннеля, соседнего с моим, хотя на самом деле она принадлежала огромному миру, миру без границ, недоступному жителям туннелей; возможно, она приблизилась к странному окошку из любопытства, стала свидетельницей моего неизлечимого одиночества, или ее заинтриговал немой язык — ключ к моему полотну. И пока я брел по коридору, она снаружи жила обычной жизнью, той суетливой жизнью, которой живут все люди снаружи, странной, абсурдной жизнью с ее танцами и праздниками, радостью и беспечностью. Лишь изредка, когда я проходил мимо окон, я видел, что она молча, тоскливо ждет меня (почему меня и почему молча, тоскливо?); но бывало, она не появлялась вовремя или вообще забывала о погребенном заживо существе, и я, прижавшись лицом к стеклянной стене, видел, как она беззаботно танцует или смеется вдалеке, или, что еще хуже, совсем не видел ее и воображал, будто она сейчас в самых недоступных, неожиданных местах. И тогда я чувствовал, что одиночество, на которое я осужден, куда страшнее, чем казалось вначале.

 

XXXVII

Когда прошло бесконечное время морей и туннелей, Хантер и Мария спустились по парадной лестнице. Увидев их идущими под руку, я почувствовал, что мое сердце затвердевает и холодеет, превращаясь в кусок льда.

Они шли медленно, как люди, которым некуда спешить. «Куда им торопиться?» — с горечью подумал я. Но ведь Мария знала, что я нуждался в ней сегодня, что изнывал этим вечером, что буду бесконечно страдать каждую минуту бесполезного ожидания. Знала, что в этот самый миг, когда она наслаждается покоем, я буду мучиться в аду подозрений и фантазий. Какое безжалостное и холодное чудовище может притаиться в сердце самой хрупкой женщины! Она способна созерцать предгрозовое небо и медленно прогуливаться по парку под руку с этим человеком (с этим ничтожеством!), чувственно вдыхать аромат цветов, сидя с ним рядом на траве и зная, что в эту минуту я буду напрасно высматривать ее, позвоню ей домой, узнаю, что она отправилась в имение, а сам погибну в черной пустыне, мучимый сомнениями, которые, точно полчища голодных, прожорливых червей, копошатся у меня в душе.

И Мария разговаривала с этим жалким человеком! О чем можно говорить с таким грязным типом? На каком языке?

А может, жалок я? И они смеются как раз надо мной? Разве я не был идиотом, дикарем, посылающим из туннеля шифрованные письма?

Хантер и Мария долго гуляли по парку. Буря уже нависла над нами, черная, разрываемая громом и молниями. Подул ветер из пампы, упали первые капли дождя. Гулявшим пришлось скрыться в доме. Сердце мое забилось с мучительной яростью. В своем убежище, под деревьями, я понял, что наконец увижу развязку, которую много раз представлял себе, и грязная тайна будет раскрыта.

Я наблюдал за первым этажом: там было совершенно темно. Вскоре зажегся свет в средней спальне, принадлежавшей Хантеру. Пока все шло без неожиданностей — спальня Хантера находилась напротив лестницы, и было естественно, что эти окна осветились первыми. Теперь должен вспыхнуть свет в другой комнате. Каждая секунда, которая могла потребоваться Марии, чтобы пройти к себе, сопровождалась бешеными ударами моего сердца.

Но свет в ее комнате так и не загорелся.

Боже мой, я не в силах описать, какое беспредельное одиночество заполнило мою душу. Будто последний пароход, вместо того чтобы увезти меня с необитаемого острова, прошел мимо, не заметив сигналов о помощи. Я медленно осел, словно на меня внезапно обрушилась старость.

 

XXXVIII

Стоя среди деревьев, раскачиваемых южным ветром, мокрый от дождя, я чувствовал, как предательски идет время. Наконец, сквозь дождь и слезы, я разглядел, что зажегся свет и в другой спальне.

Все, что произошло потом, вспоминается как кошмарный сон. Сражаясь с ветром, я вскарабкался на второй этаж по оконной решетке. По террасе добрался до двери. Проник во внутреннюю галерею и разыскал спальню Марии; луч света на полу безошибочно указал мне комнату. Дрожащей рукой я сжал нож и открыл дверь. Когда Мария взглянула на меня блестящими глазами, я стоял в проеме. Я приблизился к ее кровати, и она тихо спросила меня:

— Зачем ты пришел, Хуан Пабло? Схватив ее за волосы, я прошептал:

— Я пришел убить тебя, Мария. Ты покинула меня. И тогда, рыдая, я вонзил нож ей в грудь.

Мария стиснула зубы и закрыла глаза; когда я вытащил нож, залитый кровью, она с трудом раскрыла их и взглянула покорно и тоскливо. Я вдруг рассвирепел и стал наносить удары еще и еще, в грудь и в живот.

Затем выбежал на террасу и спустился вниз с такой ловкостью, будто дьявол овладел мною. Вспышка молнии в последний раз осветила место, некогда принадлежавшее нам обоим.

Я помчался в Буэнос-Айрес. Приехал в четыре или в пять утра. Позвонил из кафе Альенде, заставил разбудить его и сказал, что должен срочно его видеть. Потом побежал на улицу Посадас. Слуга-поляк уже ждал меня у дома. На пятом этаже, у лифта, стоял Альенде, широко раскрыв беспомощные глаза. Я за руку втащил его в квартиру. Поляк, как идиот, вошел следом, ошеломленно уставившись на меня. Я велел его выгнать. Едва он скрылся, я заорал:

— Я только что из имения! Мария — любовница Хантера!

Лицо Альенде застыло.

— Глупец! — прошипел он с ледяной ненавистью. Раздраженный его неверием, я закричал:

— Это вы глупец! Мария была и моей любовницей, и любовницей многих других!

Чудовищное удовольствие переполняло меня, а слепой выпрямился и словно окаменел.

— Да! — кричал я. — Я обманывал вас, а она обманывала нас всех! Но теперь она уже никого не обманет! Понимаете? Никого! Никого!

— Безумец! — зарычал слепой и бросился на меня, растопырив руки, походившие на когтистые лапы.

Я увернулся, слепой налетел на столик и упал. Но необыкновенно быстро вскочил и продолжал гоняться за мною по всей гостиной, наталкиваясь на стулья, плача без слез и выкрикивая только одно слово — безумец!

Я выбежал на улицу, сбив с ног слугу, который попытался загородить мне путь. Ненависть, презрение и сострадание душили меня.

Когда я сдался в комиссариат, было около шести.

Через окошко камеры я видел, как рождается новый, уже безоблачный день. Мне представилось, что множество мужчин и женщин просыпаются, чтобы потом позавтракать и прочитать газеты, или пойти на службу, или покормить детей или кошку, или обсудить вчерашний фильм.

Я физически чувствовал, как во мне разрастается черная пустота.

 

XXXIX

В эти месяцы заключения я пытался понять, что значило последнее слово слепого — безумец. И каждый раз огромная усталость — или неосознанный страх — мешает разобраться в этом. Может, когда-нибудь мне удастся разгадать его смысл, и тогда я смогу объяснить, почему Альенде покончил с собой.

Хорошо еще, что мне разрешают работать, хотя подозреваю: врачи смеются за моей спиной, как, наверное, смеялись на процессе, когда я рассказывал о сцене в окошке.

Лишь один человек понимал мою живопись. Между тем мои картины докажут этим дуракам, сколь нелепы их убеждения. А стены моего ада с каждым днем будут все более непроницаемыми.