Крылатые людоеды

Шульгин прижал голову к дереву и представил, как бандиты сейчас уходят все дальше и дальше. Обида и беспомощность разом подкатили к горлу. Еще никогда он не был так неподвижен, как теперь. Казалось, он все продумал, приехал, нашел. Казалось, победил. А на самом деле ничтожно проиграл. И теперь, если даже он и вернется домой, это будет уже совсем другое возвращение, чем то, на которое он надеялся. Это и есть расплата за неумение думать.

Захотелось умереть. Но даже это в его положении было роскошью. Эти люди, оказавшиеся более опытными и сильными, чем он, лишили его возможности сделать хотя бы шаг.

— Ерунда, я вовсе не хочу умирать. И зачем? — почти что весело сказал он и подставил лицо дождю. — Я освобожусь, меня отвяжут. Э-эй! — закричал он. — Люди! Я здесь, я привязан!..

«… вязан… вязан…» — эхо в ответ.

«Меня точно отвяжут. Я же многим рассказал о тайнике, неужели они там не сообразят, где я, раз меня нет дома. Конечно сообразят. И наполеоны, и Виктор, и сам Анатолий Дмитриевич скажет, где я, когда узнают, что я пропал… Вот хотел ему помочь, а теперь сам жду помощи…»

Частые молнии освещали близкие деревья и кромсали огненными полосами небо. Вдруг одна из молний полоснула ближнюю сосну. Она вспыхнула белым огнем и тут же погасла.

Дождь внезапно кончился. Начиналось утро. С деревьев долго стекала вода. Каждая капля, попадавшая на лицо и шею, обжигала холодом. Проснулись невидимые птицы, и лес наполнился многоголосым гомоном. За верхушками деревьев вставало далекое солнце. Его пока что негреющие лучи коснулись ветвей желтым, будто электрическим светом.

Шульгин вздохнул и потянулся на этот свет. В позвоночнике что-то хрустнуло и заболело. Руки больше не принадлежали ему. Казалось, отойди он от сосны, они так и остались бы привязанными к дереву.

И все же утро пришло с надеждой. Теперь можно было не только ощущать себя, но еще и видеть мир, который тебя окружает… Бабочка на коричневом стволе сосны проснулась, наверное, сейчас взлетит. А там — дятел, нарядный, яркий, начинает долбить сучок. И все они вольны и свободны!..

— А-а, — закричал Шульгин. — Кто-нибудь, спасите!.. А-а!..

«И этот гад мне покупал конфеты и дарил подарки! Говорил, что до войны был сонным, а началась война — проснулся сразу полицаем. Ложь это, ложь!. Он и до войны был полицаем. Он убил девушку… Он и меня убил! — стонал Шульгин и рвался от дерева. — Даже теперь я могу погибнуть от его тогдашней подлости. Он всегда был полицаем и холуем, а я решил ему помогать… Не может, не может человек до какого-то события быть одним, а после — другим. Если я Шульгин, то будь война — не война, я останусь Шульгиным, а не превращусь в Устинова или в кого-то другого, кто способен предать…»

Он перестал рваться, прикоснулся затылком к дереву и подумал: «Как это я — вдруг взял и выдал Витковскую? Что же я тогда? Как быть потом?..»

Послышался тонкий звенящий звук — будто крохотной циркульной пилой пытались пилить толстое бревно. Эта пила противно визжала, приостанавливалась и снова начинала визжать. Шульгин перестал дышать.

«Ох, сволочи, что они сделали?! Прикончили бы сразу», — подумал он. От страха и омерзения у него задрожал подбородок.

Из-за спины вылетел комар. Покружился у правого уха и уселся на щеку. Наконец успокоился и запустил хоботок под кожу.

Резкая щемящая боль заставила Шульгина рвануться от дерева. Но это было напрасно. Только чаще забилось сердце. Он крутил головой, чтобы согнать насекомое. Но комар не улетал. Постепенно боль чувствовалась все меньше и меньше. Комар напился, сколько пожелал, и медленно оторвался. Тяжело, будто бомбардировщик, полетел на лист орешника. Сел, и его брюхо красной дрожащей каплей сверкало под солнцем.

Тут же на лицо сели еще два комара, потом еще несколько, и вот уже целой тучкой вьются у глаз. Они визжат, будто сирены пожарных машин, и по-хозяйски размещаются на коже.

И теперь уже не было никаких сил выдержать. Шульгин закричал, пронзительно, страшно, с плачущим надрывом. А издали ему отвечало ехидное эхо…

 

Самое главное

Лицо горело так, словно к нему поднесли пылающий факел. Кричать Шульгин больше не мог — обессилел и охрип.

Он перестал мотать головой и сквозь тучу комаров увидел двух птичек. Они громко верещали и, быстро махая крыльями, зависли почти на месте в полуторах метрах от земли.

Но птицы не обращали на него внимания. Они по-прежнему крикливо летали над землей. Шульгин увидел в траве змею. Извиваясь, она ползла в его сторону. Темная головка, приподнятая от травы, казалось, смотрит ему в глаза.

«Все правильно!. Пока я был силен и свободен, ты не осмеливалась приблизиться ко мне. А теперь, когда со мной случилось это… Ползи, гадина, ноги у меня свободные, хоть тебя раздавлю!» — сказал он, желая, чтобы змея действительно подползла к нему. Хоть с ней он еще мог бороться.

Змея не обращала внимания на крики птиц. Казалось, она их не замечала. И вот уже до дерева, где стоял Шульгин, остается несколько метров.

«Ближе, ближе, — шептал Шульгин. — Но что это?..» Она остановилась и повернула крохотную головку в сторону. И тут же в траве появился какой-то серый комок. Он бросился на змею и схватил ее прямо за голову. Это был ежик. Змея извивалась и била своим телом по колючкам.

Он видел, как она слабела в борьбе, как ее хвост все медленнее поднимался и падал на траву. Птички уселись на ветку и замолчали.

«Молодец, еж, ты пришел вовремя. Но ты не спасешь меня».

Шульгин не мог ждать, что кто-то появится просто так, без его зова. Он снова стал звать на помощь. Его хриплый голос пропадал сразу за деревьями.

И вдруг… Что это? Откуда они здесь?

Он увидел троих. Они услышали его крики и шли на помощь. Деда он узнал сразу — тот ехал с ним в автобусе и одолжил лопату. И теперь под мышкой он держал петуха. Вместе с ним к Шульгину подходили две девочки в газетных пилотках.

— Ох ты, братка, хто ж тебя так? — спросил дед, разглядев, что Шульгин привязан. — Анютка, возьми ветку и адгани камарье.

— Деда, вожык пабег, — сказала другая девочка.

— Не да вожыкав тяпер… Хто ж тебя так? Чаму привязан?

— Спасибо вам, родные, — шептал Шульгин. — Спасибо…

— А я и то думаю: хлопец як хлопец, абящав племянницы лякарства даставить и не явився. Пайду, думаю сабе, пашукаю… Ох, брыдоты, увесь твар абъели — живого места няма. Смялей махай веткай, бачыш, камарьё не баицца, — сказал он и достал перочинный нож.

— Их нужно остановить, — простонал Шульгин. — Их двое и пистолет.

— Пачакай, герой, у сяле участковому расскажаш.

Дед передал петуха девочке и разрезал шнур. Шульгин упал на колени и ткнулся лицом в траву.

— Мне страшна, деда, — пропищала меньшая.

— Ничога, не бойся. Зараз ён очухается. Давно стояв?

— Со вчерашнего вечера, — сказал Шульгин и поднес руки к лицу. Распухшие, красные, они не слушались и только дрожали. — Спасибо вам, — сказал он и взял деда за руку. — Спасибо…

— Буде, буде, выпей вот малака, — предлагал дед и двигал высокий термос Шульгину. — Я и то думаю сабе: хлопец як хлопец, абящав племяннице у Ленинград лякарства даставить, а тут няма и няма.

Шульгин взглянул на меньшую девочку. У той на ресницах дрожали слезы — вот-вот рухнут ручьями по щекам.

— Спасибо тебе, — улыбнулся он ей…

Когда пришли в деревню, дед бросил петуха в огород и привел Шульгина к фельдшеру. Свою Анютку он послал за участковым, и вскоре за окнами раздался грохот мотоцикла.

Маленькая женщина-фельдшер в это время смазывала Шульгина едкой жидкостью. От жидкости исходил резкий запах и так щипало кожу, что у Шульгина навернулись слезы.

— Потерпи, паренек, потерпи хороший, — приговаривала она и обмакивала новую палочку с ваткой в жидкость.

Милиционер взбежал на крыльцо, быстро спросил:

— Приметы помнишь?

— Я гэта раницай у лес пайшов, — начал было дед, но милиционер его перебил:

— Постой, дед, потом расскажешь… Так помнишь?

— Да. В куртках брезентовых и шапки с козырьками. Один высокий, другой поменьше, коренастый. И шрам под носом. Высокого я в Ленинграде видел, в больнице, — говорил Шульгин, наблюдая, как в фельдшерско-акушерский пункт набивалось все больше пацанов и девчонок. — Я бы их и через сто лет узнал.

— Выйти всем, — приказал милиционер.

Часть вышла. Остальные таращили любопытные глаза и что-то шептали друг другу.

Те, кто вышли, тут же уцепились за оконные рамы и, прижав белые пятаки носов к стеклам, заглядывали внутрь дома.

— Один лысый, другой заросший бакенбардами, — диктовал приметы Шульгин, а милиционер быстро записывал.

— А тут чую, будто плача хто…

— Я сказал — потом! — прикрикнул милиционер на деда, и тот поднял руку, пригрозил кому-то пальцем и замолчал.

— Дядя Рома, — обратилась к милиционеру девочка в синей короткой юбке и белой футболке с цифрой «7», — мы с братом бачили их несколько дней тому. В желтых стеганках, один — высоки, а други — низки. У низкого на щеках волосья, будто дороги. Они у машине были.

— В какой машине? — быстро спросил милиционер.

— Красная такая, легковушка.

— «Москвич»?

— Не, «жигули», — сказал пацан рядом с ней, наверное, брат.

— Не ошибаешься?

— Я на кошт машин николи не ашибуся. Усе марки ведаю.

— Ведае, ведае, — подтвердила сестра.

— А номер не запомнил?

— Не, я чытать не умею, у школу тольки пайду.

— Спасибо, ребята, — сказал милиционер. — Это хорошо, что вы их видели… Вера Семеновна, паренек пусть побудет у вас. Я свяжусь с Минском и прискачу за ним. Накормите его, я мигом…

Милиционер прямо с крыльца прыгнул в седло мотоцикла и рванул по деревне…

Шульгин сидел за столом и ел хлеб. Рядом лежала колбаса, но он не притронулся к ней. В окно медленно вползало солнце, слепило глаза — он сдвигался к шкафу с инструментами.

У порога фельдшерско-акушерского пункта по-прежнему толпились деревенские дети. Двое или трое возились между собой и хихикали. Остальные молча смотрели на Шульгина.

«Как же, героя видят, не каждый день такое бывает… Зачем они здесь, почему не уходят?» — подумал Шульгин. И понял, что ему совсем не хочется, чтобы они ушли.

Когда солнце совсем уже вползло в окно, а сдвигаться было некуда, Шульгин повернулся к ребятам. Над ними на целую голову возвышался долговязый парень в голубой тенниске. Прижал плечом волейбольный мяч к стене и сложил руки на груди. Заметив, что Шульгин смотрит на него, спросил:

— Что ж ты один пошел?

Шульгин опустил глаза. Снова отвернулся к столу. Медленно крошил в пальцах хлеб и думал: «Скорей бы уж конец всему — и домой… Шел на серьезное дело, а совершил глупость. И сам еле остался в живых… Пора открыть глаза, чтобы не наделать больших бед и себе и другим…»

Вскоре из Минска прибыла поисковая группа. Все это были военные, переодетые в штатское. К Шульгину подошел руководитель группы — высокий седой человек. Все прибывшие с ним подчинялись каждому его приказанию и называли «товарищ полковник». Вслед за ним подбежал маленький лысый мужчина с магнитофоном и приготовился записывать показания Шульгина.

Шульгин попробовал рассказать и сбился. Он не знал, с чего начать. Немного успокоившись, рассказал об Анатолии Дмитриевиче, а уж потом было все просто.

— Хорошо, а что дальше? — спросил полковник.

— Они привязали меня к дереву и ушли. И унесли золото.

Полковник кивнул мужчине, чтобы он убрал магнитофон, и повернулся к Шульгину.

— Мы найдем их, — сказал он. — Ты столько примет сообщил, что им теперь и под землей не спрятаться.

— А золото? — быстро спросил Шульгин.

— И золото найдем. Раз оно на нашей земле — оно наше. Но все могло быть иначе, если бы с самого начала ты продумал все как следует. Если бы с самого начала понял, на что идешь и кому собираешься помогать. Ладно, по машинам. Поедем в лес…

Сидя в машине, Шульгин недоумевал: «Зачем они сюда едут, что тут можно теперь искать? Неужели не понимают, что те двое не останутся здесь?»

В лесу мужчина с магнитофоном недовольно сказал Шульгину:

— Эх, парень, наломал ты дров… Искателей развелось…

— Подождите, Михальчук, — остановил его полковник. — Без него мы вообще бы ничего не знали ни о золоте, ни о бывших полицаях. Теперь знаем.

Шульгин прислонился к дереву. На лбу выступили крупные капли пота, ноги подкосились, и он сел на землю.

К нему подошел полковник. Присел рядом и стал говорить:

— Сегодня, Сережа, самолетом отправишься домой. Когда найдем бандитов, вызовем тебя для опознания. А пока благодарю за мужество. Тебе не удалось довести дело до конца, но ты оказался готовым к трудным испытаниям, а это не так уж мало… У меня к тебе просьба: постарайся за это время, пока ты у нас, вспомнить, не забыл ли ты каких-нибудь деталей. Для нас это очень важно.

Шульгин задумался. Он лихорадочно перебирал в памяти все, что произошло с ним здесь, в лесу, и там, дома. Опять перед глазами был Анатолий Дмитриевич, незнакомец, который вошел в палату одетый… Но все это он уже рассказал, даже на магнитофон записали… Автобус, дед с петухом, каменный солдат у дороги, столбик фамилий…

— Я все рассказал, — произнес Шульгин и поднялся. Медленно побрел к дороге, не глядя под ноги, не замечая присутствовавших здесь людей. И тут он услышал голоса. Шульгин остановился. За деревьями показался его старый знакомый — дед с петухом. А за ним — кто бы мог подумать — наполеоны в полном составе, учительница математики Виктория Сергеевна, отец Шульгина и художник Витя.

Шульгин был совершенно не готов к этой встрече. Захотелось броситься в лес, чтобы никто не видел его разбитого, изъеденного комарами лица. Но он пересилил себя…

Первым его обнял отец. Затем подошли наполеоны, пожали руку и уступили место учительнице. Виктория Сергеевна часто-часто моргала, но все-таки улыбнулась:

— Ну, жив, а это самое главное…

— Я-то жив, — ответил Шульгин. — А золото не спас… И не помог…

— Золото найдут, — сказал отец. — А ему уже никто не поможет. Анатолий Дмитриевич в день твоего отъезда скончался от кровоизлияния в мозг…

На дорогу выходили члены поисковой группы. Останавливались рядом с Шульгиным. Тихо разговаривали, о чем-то спрашивали отца. Но Шульгин не слушал. Он думал о том, что никто на свете не сможет исправить твою жизнь, если ты сам прожил ее не так, как надо. Никто и никогда не освободит тебя от подлости, которую ты совершил… Даже смерть!..

Шульгин возвращался домой…