Свет, сияющий в имени

Предисловие о первом авторе

Ничто не отображает историю того или иного общества столь рельефно, как история той или иной отдельной его реалии. А оружие, причем не просто оружие, а оружие гладиаторов, как и вообще вся gladiatura, были совершенно особой реалией Рима не имевшей, в сущности, аналогов в истории других народов.

Этой особой, очень римской реалии римской истории и был посвящен некий так и не завершенный (во всяком случае, не сохранившийся) историко-эрудиторский труд Луция Эмилия Сабина, под именем которого мы представляем вниманию читателя сборник писем «De armis et amoribus». «Письма» Луция Сабина написаны одновременно с подготовкой его исторического труда, став в определенном смысле «дополнением» к последнему. И действительно, кое-где в «Письмах» проскальзывают наблюдения и рассуждения исторического характера. Конечно же, это — только тень истории. Однако одно из преданий о Фалесе Милетском (вошедшее в историю математики) гласит, что ученый вычислил высоту пирамиды по ее тени, дождавшись того часа, когда высота человека совпадает с длиной его тени.

Письма «Об оружии и эросе» — не попытка осмысления истории. Это своего рода отображение истории через две дополняющие друг друга и переходящие друг в друга стихии — через оружие и эрос. Восприятие исторических событий, как и всей жизни вообще, у Луция Сабина происходит главным образом через историю оружия вообще и историю гладиаторского искусства в частности, т. е. через оружие («объективный план»). В некотором смысле это восприятие происходит и через любовные (в широком смысле) переживания автора писем — то, что сам он называет стихией эроса («субъективный план»).

Письма «Об оружии и эросе» написаны на фоне бури, пронесшейся по всей Италии — из ее середины, изнеженной Кампании, к суровым северным пределам — Альпам, затем (так и не достигнув Альп) обратно к ее южной оконечности, стремясь взорваться новым восстанием на Сицилии, а оттуда — снова внутрь Италии, где эта буря как бы исчерпалась, хотя отголоски ее продолжали греметь в разных областях еще, по крайней мере, десять лет.

Речь идет об одном из самых ярких в истории человечества восстаний — восстании Спартака, уже само имя которого стало почти символом понятия восстание. Это было нечто, грозившее ниспровергнуть не только Рим, но и сами основы всего тогдашнего мироздания — весь порядок античного мира. Таковым восстание Спартака осталось в восприятии (если не в историографическом, то, по крайней мере, в эмоциональном) двух последних веков европейской истории. Восстание Спартака стало совершенно особым взрывом в римской истории, в ее величайшую эпоху — эпоху гражданских войн, «накануне» возникновения таких величайших в мировой истории феноменов, как Римская империя и христианство.

Этот взрыв составляет не только фон, но и некую объективно существующую среду, в которой писались и неизвестные нам изыскания Луция Эмилия Сабина из истории оружия и сами его «Письма». Однако этот сборник не случайно посвящен оружию и эросу. Автор «Писем» искренне увлечен поисками древнего и вообще необычного оружия и, кроме того, самозабвенно влюблен во влюбленность, а потому весь победоносный ход враждебного ему восстания — от низвержения гладиаторов с Везувия до битвы при Мутине — проносится на протяжении написанных на юге Италии «капуанских» «Писем», словно полет молнии, словно некий молниеносный удар меча или молниеносный удар эроса. И другие ключевые моменты Спартаковского восстания — поход на Сицилию и последовавший за ним прорыв через ров, прорезавший Калабрию, и продолжение восстания уже после его поражения, «рассыпавшегося множеством малых и неуемно жадных новых пожаров», — тоже получили свое выражение в «Письмах», став своего рода «фоном» к их эротизму. А потому, как их автор, действительно, жил, осмысливая и переживая и ars gladiatoria и ars amatoria, восстание, полыхавшее в Италии, заставляло пылать его эротизм еще сильнее.

Если посмотреть на текст Писем с точки зрения отображения «внешнего мира» — отношения к истории, восприятия истории, в них явно прослеживается усиление, «нарастание» историзма. При этом постоянно нарастает и ощущение стихии эроса: эротизм здесь тоже следует линии crescendo. Таким образом, дополняют друг друга уже не две, но три стихии — оружие, эрос, история.

* * *

«Да поможет нам обоим свет, сияющий в нашем имени, Луций»…

С такими словами обращается некий неизвестный (или почти неизвестный) из античных источников римлянин по имени Луций Эмилий Сабин к своему другу — одному из самых выдающихся римлян не только своей эпохи, но и всей римской истории, одному из вечных символов Рима — Луцию Лицинию Лукуллу.

Впрочем, именно по причине этой известности о Луции Лукулле и необходимо сказать несколько слов. У читателя, имеющего самое поверхностное представление об античности, имя Лукулла ассоциируется со знаменитыми Лукулловыми пирами. Читатель, которому римская древность ближе, вероятно, помнит, что, наряду с Лукулловыми пирами, не менее известными по тем временам были Лукуллова монета, Лукулловы сады, Лукуллова библиотека.

Самое раннее из упомянутых явлений — «Лукуллова монета». Такое название получили деньги, чеканившиеся на Пелопоннесе во время разгрома Греции, учиненного Суллой. Чеканить деньги из награбленных сокровищ Сулла поручил Лукуллу, по-видимому, принимая во внимание, по крайней мере, два из присущих последнему качеств, необходимых в столь важном деле и при столь сложных обстоятельствах, — несомненную порядочность (естественно, в определенных пределах) и практический склад ума. Впрочем, несмотря на то, что в античности Лукуллова монета ассоциировалась именно с именем Луция Лукулла, в новейших исследованиях высказывался взгляд, что чеканка этих денег приходится на время поездки Луция с дипломатической миссией в Египет и, таким образом, выпускал Лукуллову монету его брат Марк Лукулл. Для нас это уточнение не имеет особого значения, поскольку, во-первых, действия братьев были всегда согласованы (отношения между Луцием и Марком Лукуллами были одним из ярчайших примеров братской любви и согласия в Риме), а во-вторых, особого внимания заслуживает второй этап выпуска Лукулловой монеты, приходящийся на время пребывания Луция Лукулла в Малой Азии в период той же Первой Митридатовой войны. Именно там благодаря «не только чистоте и справедливости, но и мягкости», довольно трудно совместимым с проведением четких административно-финансовых мер, Лукуллу удалось деяние исключительно трудное — вновь привлечь на сторону Рима греческие города Малой Азии, незадолго до того потрясенные кровавым взрывом патологически патриотической ненависти ко всему римскому.

Судьбе Лукулла, а равно и судьбе Рима, было угодно, чтобы блеск Лукулловой монеты затмил блеск Лукулловых побед в войне с Митридатом, в той, Первой Митридатовой войне. Уже тогда Лукуллу представился прекрасный случай завершить войну и покончить с Митридатом раз и навсегда, однако для этого требовалось действовать заодно с политическими противниками Суллы в самом Риме, и Лукулл отказался. Было ли это следствием особой моральной щепетильности или, может быть, особой аристократической брезгливости Лукулла, подмеченной еще античными авторами? Если это, действительно, было так, то Судьба щедро воздала Лукуллу за эту щепетильность, сделав его главным героем великой эпопеи — войны с Митридатом, начавшейся весной того же года (73 г. до н. э.), к которому относятся первые письма «Об оружии и эросе».

Война, которую вел Лукулл на Востоке, вошла в историю как Третья Митридатова война, хотя по существу она заслуживает названия Лукулловой войны: никто из римских полководцев не продвинулся прежде на Восток так далеко, как Лукулл, а так успешно не действовал на Востоке никто и после Лукулла. Он первым из римских полководцев стал тем, что получило в новой исторической литературе определение emitatio Alexandri, «подражание Александру», т. е. соперничество в славе с Александром Македонским.

Забегая несколько вперед в историю, вспомним, что и здесь Лукулл, безусловно, возобладал над своим соперником в богатстве и славе — грубоватым и хищным Марком Лицинием Крассом, победителем Спартака, о котором Луций Сабин, к сожалению, упоминает крайне редко, а если и упоминает, то только с чувством легкого презрения, в буквальном смысле слова игнорируя его. Значительно чаще в «Письмах» (не вошедших в настоящий сборник) упоминается сын Красса Публий — ученик, как и оба Луция, Александра Полигистора, прославившийся доблестью во время Парфянского похода своего отца.

Вполне возможно, что Лукулла считали бы величайшим полководцем своего времени, если бы время, в которое он жил, было уже не его (вспомним эпоху Сципионов), а, может быть, еще не его временем: для эпохи гражданских войн в Риме он был слишком изящен.

«Примечательно, что война, по-видимому, вообще внушала Лукуллу ужас. Не однажды пытался он спасти от разрушения взятые приступом города, но каждый раз вынужден был уступать собственным солдатам, для которых грабеж и обогащение составляли единственную цель войны. Лукулл с упорством и энергией продолжал кампанию и оплакивал беды, которые она за собой влекла». Такую, звучащую вполне по-«античному» характеристику дает Лукуллу один из известных историков новейшего времени.

Заметим попутно, что не менее страстным поклонником греческой образованности и греческой культуры в целом был и Луций, пишущий к Луцию, несмотря на то и дело подчеркиваемое им презрение к окружающим его грекам — презрение, кажущееся порой гиперболизированным. Кто знает: не исключено, что это презрение было дружеским подтруниванием над не менее гиперболизированным эллинофильством Лукулла?

Не будем говорить здесь о Лукулловых садах и Лукулловых дворцах, удивительным образом сочетавших изящество архитектуры и красоту окружающей природы, о Лукулловой библиотеке, основу которой составили книги, привезенные из Восточного похода, а что касается вошедших в современный обиход выражения Лукулловы пиры, заметим только, что до сих пор мы вкушаем от щедрот Лукуллова стола. Мы имеем в виду не какое-то роскошное, вычурное или изысканное лакомство, но столь привычный для нас — плод «рогатого дерева» черешни, появившийся в Европе с далекого черноморского побережья Азии благодаря заботам Лукулла.

Ретроспективный взгляд на историю Рима отвел Лукуллу место не на поле брани, не на рострах и даже не в «садах Мецената», но за пиршественным столом. В нем не оказалось должной доли властолюбия и политической жестокости. Виной тому его мягкость (πραότης). В этом смысле Лукулл гораздо ближе Адриану и Героду Аттику или Марку Аврелию, чем своим современникам. Он родился не в «свое время», да и не претендовал на то, чтобы быть «человеком своего времени»: такие характеры не идут во главе эпохи, но предпочитает оставаться рядом с ней, что зачастую бывает не менее трудно.

Однако вернемся от Луция Лукулла, Луция известного, к Луцию Сабину, Луцию безвестному, — к Луцию, который пишет Луцию.

Кто же был этот другой Луций? Пользуясь словами еще одного друга Луция Лукулла, знаменитого Цицерона, посвятившего Лукуллу вторую книгу трактата «Академические вопросы, I» и сделавшего его действующим лицом ряда своих «Диалогов», в определенном смысле автора «Писем» можно было бы назвать «вторым я» (alter ego) Лукулла.

Судя по «Письмам Луция к Луцию», эти два человека были ровесниками, близкими и до определенного времени неразлучными друзьями, идя рядом по одному и тому же жизненному пути. Мы узнаем, что оба Луция вместе проходили военную выучку в Пренесте, совсем юными участвовали в битве с кимврами при Верцеллах (или на Раудийских полях), вместе воевали под командованием Суллы в Греции во время Первой Митридатовой войны, где участвовали в битве при Херонее, в осаде Афин, вместе посетили Феспии (возможно, во время их совместной поездки в Дельфы, куда Луций Лукулл был послан Суллой за сокровищами). На некоторое время Луций Лукулл и Луций Сабин расстаются в 86 году до н. э., когда Луций Лукулл отправляется в Киренаику и Египет, но затем Луций Сабин приезжает к нему в Александрию, откуда они вместе едут на Кипр и по пути на Лесбос подвергаются нападению киликийских пиратов. Возможно, что именно на Лесбосе Луций Сабин познакомился с Гаем Юлием Цезарем — основателем одной из лучших гладиаторских школ. Во всяком случае, Луций Лукулл руководил осадой Митилены, а Сабин участвовал в боях за город, где, если верить Светонию, отличился Юлий Цезарь, служивший под командованием некоего Фирма. Несмотря на восторженную характеристику гладиаторов Цезаря, его близким другом Луций Сабин не стал, в отличие от Цицерона, о встречах с которым он упоминает неоднократно с дружеской теплотой.

Выше мы уже упомянули, что на основании письменных античных источников можно только предполагать тождество автора «Писем» с Сабином, другом Цицерона. Все прочее, что известно нам о Луции Сабине, т. е. практически все, известно из его же «Писем». А потому, на наш взгляд, если можно говорить о Луции Сабине, пребывающем в некоей реальной исторической среде, можно почти исключительно только в его соотношении с Луцием Лукуллом.

«Четырнадцать лет назад», — пишет в одном из не вошедших в настоящий сборник «Писем» Луций Сабин, — «в такой же прекрасный весенний день, в мартовские календы, мы взяли Афины. Может быть, даже лучше, что с первым дуновением Фавония ты оправился в Египет и не видел, сколько прекрасных творений рук и мысли человеческой погибло тогда: зрелище разрушенного города Перикла удручающе подействовало бы на твою мягкую, чувствительную натуру. А я пошел тогда в рощу Академа. Все деревья там были начисто вырублены по приказу Суллы, равно как и все деревья в Ликее: чтобы вести осаду Акрополя, нужна была древесина. Такова неумолимость войны и неумолимость истории. Опечаленный, искал я алтарь Дружбы, на который приносили жертвы Сократ и Платон, и еще больше опечалился, не найдя даже следов этого алтаря. А сейчас эта печаль вызывает у меня улыбку. Не нужно искать каменный алтарь Дружбы: алтарь Дружбы пребывает в наших сердцах, Луций».

Уже сам тон «Писем» указывает, что этих двух людей с одним именем объединяло почти полное взаимопонимание. Иногда создается впечатление, что речь идет об одном и том же лице, что Письма Луция к Луцию — это Письма к самому себе. Пожалуй, едва ли не единственное, что разделяет эти две личности, — это их жизнеотношение, точнее способ и степень их соприкосновения с окружающей жизнью, с судьбами Рима. Степень этого соприкосновения была, на первый взгляд, совершенно противоположной: с одной стороны это — совершенный уход в свою личную жизнь и в прошлое Рима (в археологию в античном смысле этого слова), то, что именовалось по-гречески λάθε βιώσας «живи неприметно» (этический идеал эпикурейцев), с другой стороны — это самая динамичная, самая непосредственная причастность к славе нынешнего дня Рима, к славе в самом блестящем, самом изысканном ее проявлении. И тем не менее, мы не случайно оговорились: «на первый взгляд». Ибо, несмотря на весь блеск своей славы тот Луций, который был причастен истории в самом прямом смысле и был одним из творцов истории, Луций Лициний Лукулл, сколь парадоксально это ни звучит, тоже выглядит последователем λάθε βιώσας на фоне яростной, остервенелой борьбы за первенство, сотрясавшей Римскую Республику в последние десятилетия ее существования. Мы имеем в виду прежде всего его контраст исполинским фигурам первого триумвирата — Цезарю, Помпею и Крассу, разрушительная мощь которых до поры до времени словно нейтрализовалась по закону некоего политико-геометрического равнодействия и равновесия. Кстати, именно Красс, получивший от современников прозвище Богатый и наиболее контрастный Лукуллу в смысле «богатства», оказался наиболее слабым звеном в этом тройственном сочетании: он пал жертвой своей жажды славы и наживы, когда попытался повторить знаменитый Восточный поход Лукулла, нарушив совершенно изысканное чувство меры Лукулла, которое тоже сродни (!) λάθε βιώσας, несмотря на ослепительный ореол военных подвигов и роскоши, окружавших его имя. Это чувство меры, эту особую щепетильность и мягкость, словно противоречившие оставшемуся в веках показным «размаху», все это его оставшийся в полной исторической безвестности друг называет в своих Письмах изысканностью. Этой же изысканностью — изысканностью своих чувств и переживаний — обладал в высшей степени и другой Луций — Луций Сабин.

Еще в одном из «Писем к Лукуллу», не вошедших в сборник «Об оружии и эросе», другой Луций пишет:

«Мы были неразлучны с тобой, Луций, во всех наших действиях и во всех наших устремлениях, во всех наших чувствах и во всех наших помыслах, вплоть до того дня, когда женскому божеству, которое мы называем Фортуна, а греки Тиха, не заблагорассудилось вдруг предстать перед тобой. Ты удержал эту женщину, сумел овладеть ею и, возможно, весьма и весьма пришелся ей по вкусу своими мягкими и нежными ласками. Грубых мужланов, которым она тоже отдавалась, причем с громкими, порой душераздирающими страстными воплями, эта сверхженщина бросала довольно скоро и зачастую довольно для них болезненно, к тебе же она возвращалась всякий раз. Она не оставляла тебя своими самыми щедрыми и изощренными и, главное, постоянными ласками даже тогда, когда ее сотрясало вдруг желание удовлетворить на стороне свою похоть с какой-нибудь сволочью. Ты остановил это женское божество, явившееся на твоем пути, Луций, и сумел привязать его навсегда к себе, а, возможно, оно и само к тебе привязалось. Что же касается меня, то Фортуна вряд ли являлась на моем пути, разве что я попросту не заметил ее. Но если бы она явилась мне или — если угодно — если бы я заметил ее, то скорее всего поступил бы с ней так же, как поступал обычно с нравившимися мне женщинами — либо упился бы с ней бурной страстью и тут же бежал бы прочь без оглядки, либо благоговейно взирал бы на нее издали, наслаждаясь исходящим от нее очарованием. Увы, мне чужда твоя чуткая мягкость, Луций, чужда настолько, что я тут же ставлю под сомнение это увы».

При всей их близости Луций, который пишет, и Луций, которому пишут, не тождественны друг другу. Впрочем, alter ego и не предполагает полного тождества. Обратившись к одному из самых ярких сравнений Писем, можно было бы сказать, что оба Луция — тоже отражения друг друга в зеркале, которое подернуто патиной старины, патиной истории. Один из Луциев предпочел замкнуться в своей личной жизни, предпочел обратиться к прошлому. Другой решительно (хотя опять-таки изящно) вошел в настоящее, и именно поэтому остался в будущем — в истории. Иными словами, Луций, который пишет Письма, был бы тождествен Луцию, к которому обращены Письма, Луцию Лукуллу, если бы Судьбе было угодно сделать так, чтобы Луций Лукулл остался вне истории, строго соблюдая и в жизни принцип λάθε βιώσας, который он принимал теоретически.

Все выше сказанное о подобии двух Луциев вызывает в памяти еще одно сопоставление, уже из области римской литературы: это Луций, который пишет не Луцию, а о Луции. Мы имеем в виду совершенно замечательного автора более поздней эпохи, одного из самых эротических писателей Рима и всей мировой литературы. Это — Луций Апулей, описывающий приключения некоего Луция и смотрящий на мир глазами этого Луция, к тому же превращенного в осла (не случайно, что самого Апулея обвиняли в магии).

Впрочем, зеркальное отображение — не только отображение в зеркале. Луций Сабин, не вошедший в Историю, но залюбовавшийся Историей, а потому и оставшийся вне Истории, среди своих страстей, — пожалуй, скорее отображение Луция Лукулла не в зеркале застывшем, но в зеркале живом. Это — как бы отображение в зеркале источника, который движется, колеблется, придавая тем самым еще больше движения не только отражаемому в нем человеческому образу, но и всему его окружению — небу с его солнцем и облаками, которые тоже движутся сами по себе, движению воздуха и колыханию деревьев над зеркалом вод, даже звукам, проносящимся над ним. Наконец, в самом источнике, под зеркалом вод, тоже совершается некая жизнь, и все это придает особое своеобразие отображаемому в источнике образу. Именно поэтому, в силу тройного движения зеркала вод (самой его поверхности, мира вне ее и мира внутри нее), не говоря уже о движении смотрящего в это зеркало человека, мы предпочли не представлять письма Луция к Луцию в их «подлинном» римском облике, но сознательно привнести в них нечто, что не могло быть выражено тогда, придав этому нечто римский облик: не забудем, что в источник можно не только смотреть — из него можно также испить.

 

Письмо I

(Капитолийская волчица)

Lucius Lucio salutem.

Сегодня Капитолийская волчица снова смотрела на меня. Сегодня справляют Vinalia priora, праздник молодого вина: новая, молодая жизнь обретает в этот день силу, обретает многообещающую молодость в новорожденной пьянящей влаге и во всем, что есть на земле. Сегодня девушки и молодые женщины спешат в храм Венеры Эрикины молить богиню наполнить их той же силой, которой уже начинает наполнять свой напиток Дионис, а мужчины не менее пылко желают исполнения женских молитв. Новорожденная пьянящая влага — еще только calpar: она еще не стала еще Дионисовым вином и по старинному обычаю ее возливают в честь Юпитера, но в ней — пылкое обещание молодости. Сегодня весна набралась силы уже настолько, что обещает перекинуться в лето. Но я ушел от лукавого смеющегося солнечного света в спокойный сумрак Капитолийского храма.

Капитолийская волчица снова смотрела на меня. Каждый раз, когда я прихожу к ней, смотрит на меня она, а не я на нее. Несмотря на то, что она из меди, а я — из плоти и крови. Скорее всего, именно поэтому. Века, собравшиеся в ее медном теле, стали уже вечностью, а ее кровожадная святость в неизмеримое множество раз превосходит мощь всех наших мечей и копий во всех сражениях, во все времена, во всех странах.

Когда я впервые увидел ее в детстве, некий ни с чем не сравнимый трепет пронзил все мое существо — удивительное сочетание радости и ужаса.

Смотрит всегда она, потому что ее взгляд сильнее.

Сегодня я пришел к ней, чтобы уйти от будоражащего опьянения, рассеявшегося вокруг храма Венеры Эрикины. Нет, не желание женской плоти само по себе вызвало во мне смятение, а то, что Венера дает свою θελξίνοος силу в храме у Коллинских ворот, вынесенном за пределы Города. Словно кровь, обильно пролитая в сражении, дает особую силу женским ласкам. Словно особое безумие, которое овладевает воином в битве, сродни или почти тождественно неистовству постельной борьбы. Не потому ли и женщин, охваченных неуемной похотью, равно как и женщин, сделавших ласки своим ремеслом, называют «волчицами»?

Направляясь к Капитолию, неподалеку от храма Квирина я увидел небольшую толпу. Оказалось, что она обсуждала предстоящие гладиаторские игры. Особенно оживленны были женщины. Украшавшие их розы выглядели необычайно ярко, и насыщенность их цвета напоминала кровь, которой предстояло пролиться. Глаза у женщин уже сверкали, в голосах их была жадная хрипота, а ноздри хищно подрагивали, словно вбирая запах крови и изнеможения. Они показались мне в чем-то сродни гладиаторам.

Наш легион стоял у Коллинских ворот, изготовившись ворваться в Рим. Тогда впервые римляне взяли Рим. Это не вспомнилось: я никогда не забываю об этом.

В тот день, когда Луций Сулла велел нам стать у храма Венеры Эрикины, близость богини любви и угроза смерти, притаившаяся внутри Рима за Коллинскими воротами громадой Квиринала с необычайной ясностью всколыхнула во мне то, что называют обычно первой» любовью. Чтобы никогда не уйти из моей жизни, этот образ хранится в моей памяти, словно за неким прозрачным кристаллом, который делает его еще чище, прекраснее, нетленнее. Я почти уверен, Луций, что Лета, река Забвения, тоже кристалл. Только не всегда и не всюду прозрачный. Иногда он расступается, словно вода, и тогда мы видим образы, которые пребывали рядом с нами в прошлом. Вернее прошлое и настоящее обретают тогда единство.

Тогда, у храма Венеры Эрикины, обещающей нам неодолимую жизненную силу, перед Коллинскими воротами, за которыми нам, римлянам, грозила смерть от римских же мечей, я вдруг с совершенно невыразимой ясностью увидел ту девушку с греческим именем, благодаря которой впервые причастился к эросу.

Кристалл вдруг схлынул, словно и вправду был рекой.

Глаза женщин, которых я любил, всегда напоминали мне драгоценные камни. Ее глаза были тем дивным камнем электром который даже не камень, а застывшая мягкая слеза из плача по сыну Солнца, упавшему с неба в сказочную реку. Эти теплые камни привозят с ледяного северного моря. Электр хранит внутри частицы не-каменных творений природы, которые придают ему особую, почти живую теплоту. У той девушки с греческим именем, которая время от времени приходит ко мне из кристалла памяти-забвения, есть черное пятнышко под зрачком в левом глазу. Когда она улыбалась мне, это пятнышко смеялось, как смеется в этот день каждый год молодое вино, обещая стать воистину божественной влагой.

Мы миновали Коллинские ворота, почти не встретив сопротивления, и прошли по Риму до самого Эсквилинского форума. Там мы соединились с двумя легионами Суллы, и тогда внутри Рима в первый и — надеюсь — в последний раз разыгралось настоящее сражение. Глаза из электра остались за пределами Рима у храма Венеры Эрикины, но сознание того, что мы сражаемся с римлянами внутри Рима, сковывало меня мутным опьянением, словно Сулла заставлял меня насильно совершать кровосмешение. Возможно, это жуткое недоумение испытывал не только я и не только мои соратники, но и воины Мария и Сульпиция. Однако затем, когда наши ряды грозили уже смешаться, Сулла вдруг сам схватил знамя и бросился с ним вперед. Тогда недоумение и страх окончательно обратились в неистовую ярость.

О, Луций, хвала богам за то, что они не дали оказаться нам у Коллинских ворот пять лет спустя!

Сегодня смеющаяся похоть в женских глазах у храма Венеры Эрикины живо вернула меня в тот день, когда уходить из жизни не хотелось до умопомрачения, потому что уходом этим грозили нам римские мечи.

Поэтому я поднялся на Капитолий, и волчица снова смотрела на меня.

Ты предложил мне написать «Историю оружия», Луций. Почему-то сегодня я почувствовал себя пронзенным этой мыслью, словно мечом, копьем, стрелой. Сегодня женщины идут в храм Венеры Эрикины, чтобы получить силы для постельной борьбы, а мне все казалось, как сражаются два брата-близнеца, вскормленные Капитолийской волчицей, и Ромул долго убивает Рема.

Словно из-за того, что в последний день мне пришлось отказаться от отъезда в армию Помпея в Испанию и остаться в Риме, волчий инстинкт римлянина все равно обращает меня к оружию, пусть даже в ученых изысканиях.

Когда я вышел из храма трех богов, воздух вокруг был густо напоен запахами мяты и сисимбрия. Глаза женщин на улицах Рима вонзались в мои, словно желая ослепить меня, и еще больше вонзались в мое тело.

И все равно Капитолийская волчица всюду смотрела на меня своими хрустальными глазами, а тело мое чувствовало зубы ее приоткрытой медной пасти.

 

Письмо II

(Аппиева дорога)

Lucius Lucio salutem.

Когда ночная темнота становится голубой и слегка золотится на востоке, когда влажные россыпи переливаются многоцветьем и их холодный блеск говорит, что это не слезы, а капли росы, когда неистово-нежный щебет оглушает отовсюду и множество окрыленных сердечек мечется в восторге между небом и землей, когда мягкое благоухание лавра наполняет воздух и грудь приятной горечью, когда округлые камни, соединяясь друг с другом, влекут вдаль и становятся дорогой, когда…

Я люблю это краткое слово, Луций. Оно — словно маленький мостик, мгновенно перекидывающий в прошлое, — прочный и крепкий, если пишешь его на нашем языке сит, и шаткий, едва ли не призрачный, если пишешь его по-гречески δτε. Не потому ли, что мы, римляне, столь цепки и конкретны в наших исторических изысканиях, а греки непринужденны и порой самозабвенны даже в серьезном? Не потому ли мы словно вырываем прошлое кусками откуда-то из иного времени и из иной жизни вообще и, словно строительный материал, укладываем его в дорогу — прочную опору в настоящем и продуманный путь в будущее, тогда как греки свободно уходят в прошлое и живут в нем?

Я на Аппиевой дороге. Копыта мулов и колеса повозки стучат по ее камням, словно временные союзы исторических изысканий, а моя апулийская кобыла, спокойная и статная, как учитель наш Александр Полигистор, мягко покачиваясь, несет меня по мягкой и благоуханной земле Лация рядом с обочиной. Представляешь себе ритм этих движений — колес, копыт и временных союзов, Луций? Думаю, ни моя кобыла, ни наш Полигистор никогда не смогли бы уловить его, потому что Аэлла (имя кобылы, лишь в какой-то мере соответствующее ее нраву) — совершенное животное, о чем свидетельствует ее теплое пофыркивание на терпковатый запах лавра, а наш учитель — совершенный ученый, искренне увлеченный историей.

Я неподалеку от Ариции, вокруг меня утро, свежесть, птичье пение, и странное ощущение весны, несмотря на то, что лето уже налило виноград пурпуром и прозрачным золотом. И еще Аппиева дорога, которая увлекает на юг с такой восторженной силой, что я даже не сумел выстроить до конца первую фразу этого письма. Думаю, что ты удивлен. Когда-то ты знавал точность и емкость моих немногословных фраз, приводивших в восторг любителей аттического стиля. Не удивляйся, Луций: прерывистая странность моего послания, пытающаяся объять необъятное, — луч солнца, переливы росы, шум утра, бьющийся о камни Аппиевой дороги, и саму дорогу, уводящую из Рима и влекущую в неведомую даль (забудем, что она кончается в Капуе), — итак, эта прерывистая странность преследует совершенно конкретную цель — уяснить, к чему все наши занятия историей, а для этого даже азианский стиль порой кажется мне слишком сухим.

Я смотрю на камни Аппиевой дороги и вижу, как они, столь незыблемые, неподвижные, бесстрастные и упорядоченные вблизи, убегая вдаль, становятся дорогой, становятся пространством, становятся связью, прочерчивая и соединяя то, что есть Рим и Капуя (о, сколь велико различие между ними!), что есть природа и создание рук человеческих, что есть прошлое, настоящее и будущее, что есть творение Рима и, наконец, что есть сам Рим — не город, но сердце, раскинувшее свои артерии по всей Италии, впитывающее кровь от плоти заморских стран и бьющееся в суматохе кривых улочек между семью холмами волнующими ударами исполнения гражданского долга и — трижды увы! — ударами гражданских распрей на Форуме, где холодный (но далеко не всегда) расчет сменяется горячим кровопролитием. Аппиева дорога — это каменное полотно, проходящее через историю. Она имеет лишь относительное начало — 442 год от основания Города и никогда не будет иметь конца (разве что опять-таки только относительный конец), мы же — увы! — имеем и начало и конец, проходя только некий определенный отрезок истории, а ныне — пребывая в конкретной точке, которая есть 681 год от основания Города. Аппиева дорога уносит меня в даль, которая наполнена звуками и движениями, и цель моя — все те же изыскания, которыми мы с таким удовольствием занимались когда-то в тиши среди строго пространства и мысленного изобилия библиотек. Этим изысканиям греки дали очень красноречивое определение «история», которое напоминает о ткани, созданной на некоем Ιστός. Начиная, по крайней мере, с Геродота, если не с Гекатея или даже с Гомера, они производят на этом станке великолепные ткани, искусно соединяя изысканные нити, расцвечивают их всяческими существующими и несуществующими в природе цветами и оттенками на любой вкус, с учетом любой потребности и желания, а затем кроят и перекраивают, создавая какие угодно изделия от изысканнейшего, тончайшего ионийского хитона для хрупкого девичьего тела (нет, я не имею в виду язык Геродота) до грубого мешка из которого жрут сейчас овес серомордые мулы. В этой огромной мастерской от Гадеса до Мегасфеновых Палибофров не знаю сколько уже веков ткут, кроят и шьют научные изыскания, обучая между прочим этой кропотливой мудрости старательных и нерадивых учеников, сосредоточенно рассматривающих структуру нити или же небрежно отмеряющих ткани локтями, — таких, какими были когда-то мы с тобой, Луций, в Эмилиевой мастерской. Возможно, я оказался слишком непоседливым учеником, несмотря на все мое прилежание и якобы достигнутые успехи. Может быть, виной тому и есть это смятение, которое вызывает во мне пересечение Аппиевой дороги с линией горизонта у мягких Альбанских холмов. Как бы то ни было, у меня возникло непреодолимое желание взглянуть несколько со стороны на ткацкий станок, на котором изготовляется история. О, Луций, как приятно сделать глоток фунданского вина, зная, что в этих краях ласкала некогда Улисса волшебница Цирцея… Неужели мысль изобрести историю возникла бы у Геродота, не будь он охоч до сказок?

Да, я принял твое предложение писать историю оружия и отправился собирать сведения в направлении противоположном путешествию нашего прародителя Энея. Я двигаюсь туда, откуда нас, римлян, когда-то открывал для себя мир греческой учености: по этому пути, по Аппиевой дороге мы вошли в историю.

В начале моего исследования я попытаюсь выяснить то, что присуще, если не исключительно римскому, то, во всяком случае, италийскому духу, — что есть ars gladiatoria гладиаторское искусство. Поэтому первая цель моего путешествия — Капуя, город лучших гладиаторских школ. Не знаю, насколько верны мои соображения. Не знаю, не наскучил ли я тебе уже сейчас этим письмом, хотя намерен делиться с тобой время от времени не только собранными сведениями и отчетами, но и своими наблюдениями. Не исключено, что мне удастся скроить нечто, достойное лечь в торговой лавке рядом с изделиями афинских, александрийских, пергамских и родосских мастеров. Не исключено, что я стану зачинателем новой моды.

Птицы перестали щебетать так исступленно и безукоризненно, потому что солнце сияет уже в полную силу и сияние росы погасло. Как приятно черны здесь сосны, Луций.

Теперь передо мною блещет Каэтанский залив. Я снова близ милой нам Таррацины и снова с любопытством ребенка смотрю на море у южных берегов Лация: оно здесь все такое же — радостное и голубое, каким казалось нам и тогда. Местное вино (сортов здесь много, и все они великолепны, но я имею в виду мое любимое фунданское) столь же терпкое, как и все разновидности цекубского, хотя менее пьянит, но сразу же ударяет в голову, — чувствуется близость Кампании с ее смешением народов и подземными огнями. Здесь конец Лация, а вернее — его начало, ибо говорят, что в этом ласковом заливе троянские женщины сожгли некогда корабли Энея. Представь себе, если можешь, Луций, как средь этих чудных лазурных вод пылают костры. Сколько чада и копоти должно было подняться тогда к небу! Такова предыстория Рима: увы, наши предки обосновались в Лации в силу некоего рока или некоей исторической необходимости или, если угодно, высшей справедливости, как сказал бы ты, Луций, а не по воле Энея и даже не по воле направлявшей его Венеры.

Итак, я добрался до начал Лация, до его римских корней. Впрочем, Эней не был римлянином. И не потому, что не успел основать Рим, а по своему духу. Он был слишком женственным героем. Сын богини любви и сам пламенный любовник. Обрати внимание, Луций: его вела по морям Венера, но не Венеру, а смертельно ненавидевшую предков римлян Юнону почитают на Капитолии. Доблесть Энея — в его ласках, и потому он не смог стать первым римлянином.

Собственно Рим начинается с убийства. Его основа — поединок. И поединок этот — братоубийство. Да, своего рода прообраз схватки гладиаторов, в которой — душа Рима, и которая гонит меня из Рима в Кампанию. Ромул и Рем, схватившиеся на мечах — на тех стародавних длинных и неуклюжих мечах, которые вызывают у нас улыбку и еще что-то вроде умилительного преклонения перед отчей стариной.

Да, Луций, от сознания нашей обреченности на кровопролитие, в особенности в самой жестокой форме его — на междоусобное кровопролитие, именуемое в истории гражданскими войнами, — от этой нашей обреченности не уйти, как не уйти от самого себя. Искренне восторженный тон начала этого письма, подобающий скорее какому-то юнцу, а не мне, прошедшему с тобой плечом к плечу через столько битв, начиная с той самой ужасной, на Раудийских полях (возможно, потому, что это была самая первая наша битва, Луций, хотя, впрочем, не только поэтому), и прошедшему с тобой через столько не менее опасных для юношеской непосредственности радостей, этот мой искренне юношеский восторг должен был рано или поздно разбиться о неумолимую скалу сдержанности, сколько бы я ни пытался перебраться из настоящего в прошлое по шаткому мостику временных союзов.

И потому не только лазурная гладь Каэтанского залива блещет передо мной, но и неугасимый, столь же вечный, как и сама вечность, огонь Гераклита.

Война. Вот та сила, на которой зиждется история и которая движет историю.

Πόλεμος πάντων μεν πατήρ έστι, πάντων δε βασιλεύς, και τους μεν θεούς εδειξε τούς δέ ανθρώπους, τούς μεν δούλους έποίησε τούς δε έλευθέρους. Вот та разрывающая разум горечью и неприемлемая сердцем нашим справедливость, которая управляет историей.

Помнишь, как мы радовались искрящемуся остроумию «Похвалы трутням и едкости» Алкидаманта, утверждавшего, что ελευθέρους άφήκε πάντας θεός, ούδένα δοϋλον ή φύσις πεποίηκεν? С каким пылом старались мы доказать абсурдность рабства и неизбежность его уничтожения!

Юношеские клятвы в вечной любви, над которыми смеется Юпитер… Ибо в мире всегда была, есть и будет Война, а потому всегда были, есть и будут рабы и свободные.

Впрочем, мое предполагаемое исследование об ars gladiatoria будет в лучшем случае всего-навсего некоей nuga — изящной безделушкой в духе александрийских книгоедов, неким вычурным светильником в уютной опочивальне: свет его будет ровен и мягок в сравнении с грохочущим вулканом безжалостных слов Гераклита.

День подошел к концу. На небосводе над мысом Цирцеи виснет Веспер.

Дочь хозяина постоялого двора налила мне тоже совсем молодого, как и она сама, и еще мутного, не успевшего настояться, как следует, фунданского, а ее уже мутные глаза налились до краев жаждой. Эти глаза вызывают в памяти греческий эпитет βοώπις волоокая. Ее тело — особенно подмышки — источает очень резкий запах растертого в ладонях лаврового листа. Фунданское резко ударит мне в голову, но постельной схватки скорее всего не будет: уже совсем рядом Кампания с ее знаменитыми розами и благовонными притираниями.

Минувший день оставил мне два приобретения. Во-первых, это очень интересная рукоять старинного меча, украшенная львиной головой. Она досталась мне почти даром: хозяин постоялого двора пользовался ею вместо молотка, заколачивая гвозди. (Хвала богам, львиная пасть от этого совсем не пострадала!). Во-вторых, я набросал нечто, вроде Вступления к моему будущему «Об оружии» или «О гладиаторском искусстве» (пока что не знаю, что получится). Посылаю тебе этот набросок.

Народ римский, благодаря как своей особой доблести, так и особому благоволению богов, сумел добиться того, что не только выстоял в суровых испытаниях, выпавших ему на долю в ранние годы его истории, но и создал державу, по праву доблести ставшую достойной преемницей древних мировых держав и впервые сплотившую под защитой законов большинство народов круга земного — как древних, так и молодых. Восхищения достойны дела, совершенные народом римским и в дни созидания его государства, и в дни тягчайших испытаний в борьбе за право быть могущественной державой, и в наши дни, когда Рим твердой дланью своей укрощает и дикие племена, и возгордившихся чрезмерно царей, неся народам всего мира безопасность, правосудие и возможность беспрепятственно наслаждаться благами мирной жизни.

Столь удивительная судьба Рима, несхожая с судьбами прочих народов, и ближних, и дальних, побудила меня попытаться осмыслить дух его, столь же отличный от духа других народов — ближних и дальних, древних и молодых, наслаждающихся всеми преимуществами благоустроенной жизни и совершенно диких. Однако предметом размышлений и изысканий моих будут не великие события (как общеизвестные, так и малоизвестные), явившиеся испытаниями для римского народа и предоставившие ему возможность проявить силу духа своего, и не особое стремление римского народа к правосудию, благодаря которому он по воле богов стал во главе всех народов круга земного. Целью своей я ставлю исследование только одного из проявлений римского духа и римских нравов, столь отличающих нас от прочих народов. Предмет моего исследования может показаться с одной стороны слишком легкомысленным, а с другой — нарочито суровым и удручающим: я буду писать о том особом развлечении, которому всей душой и как никакому другому развлечению любят предаваться римляне, являя тем самым якобы особую присущую им кровожадность и особую воинственность духа, а вместе с ними и особую стойкость духа: я буду писать о гладиаторском искусстве.

Ну, как, Луций? Хорошо?

Попробую все-таки завершить первую фразу этого письма. Выбрав для моего труда не настоявшийся на времени, еще довольно мутноватый, но многообещающий — как вино этого вечера и желания подававшей его девушки — наш язык, я пытаюсь перебросить в прошлое прочный и цепкий мостик латинского сит, отказавшись от почти сказочной призрачности греческого δτε. Как прекрасный знаток греческой словесности ты, конечно же, возразишь мне, что кроме призрачного δτε, с которого, словно сказки, начинаются исторические писания, в греческом есть также перевалочное, соотносимо-пояснительное όπόταν, и абстрактно-рассудочное ώς, и четкое έπεί. (Умолчу уже о той метаморфозе «устойчивой середины» между совершенно восхитительным греческим волшебством и совершенно жалким греческим проходимством, о метаморфозе, которую временные союзы претерпевают в результате слияния с самой греческой из греческих частиц άν столь часто употребляемой греческими писателями и крайне редко греками, известными нам в повседневной жизни, — όταν, όπόταν, έπάν, έπειδαν: сколько здесь и трезвого уточнения, и вызывающей порой улыбку мелочной увертливости!). А еще ты, пожалуй, возразишь мне, Луций, что и наши римские анналисты, писавшие по-гречески, чужды в своих творениях шаткости и призрачности греческого ότε. Ты, конечно, будешь прав. Поэтому я и буду писать не по-гречески, а на нашем языке: может быть, его кажущаяся скудность защитит меня от моего же многословия. А еще я постараюсь отвлечься от изложения фактов и уловить то пока что необъяснимое нечто, что составляет очарование истории, — не впечатляющее величие событий, но некую пребывающую за ними истину. Может быть, это будет только след, оставленный истиной, ее отблеск, ее отражение? Попытаюсь уловить мыслью и, естественно, словом ее красоту только для того, чтобы отказаться от этой красоты. Попытаюсь приблизиться к истине. Попытаюсь. А потому я отказываюсь от привычного богатства греческого языка и обращаюсь к непривычности еще не настоявшегося нашего языка.

Уверен, что положение дел в Вифинии для твоей армии складывается удачно. Впрочем, поостерегусь гневить богов своей поспешностью, а потому с нетерпением жду твоего письма.

 

Письмо III

(Кампанские розы)

Lucius Lucio salutem.

В эту пору, когда яростная скачка Гелиосовых коней переходит уже в размеренный бег, а краски плодов в садах становятся насыщенными до предела, Капуя захватывает отовсюду, словно море, неодолимостью двух своих ароматов одновременно — винного брожения и будоражащих благовоний розового масла.

Вся Кампания вдоль Аппиевой дороги утопает в виноградниках: до реки Вултурна это — Фалернская равнина, разлившая свою приятную терпкость по всем берегам Внутреннего моря. Странно только, что вино, которое делают в окрестностях самой Капуи, значительно уступает по вкусу собственно фалернскому. И вино с находящихся неподалеку Флегрейских полей, несмотря на исключительное плодородие пепла гигантомахии, тоже уступает фалернскому. Впрочем, я предпочитаю фунданское.

Воздух здесь такой изощренный, что кажется, будто все кампанские вина, и молодые и старые, отдают густым настоем розового масла. Большинство его видов изготовляют из роз так называемого «второго цветения»: именно сейчас их пора. Представляю, какое восхитительное, воистину благоухающее зрелище представляет собой Кампания весной и в начале лета — в пору «первого цветения». Тогда все здесь покрыто розами, большинство которых не превращают в масло, но наслаждаются их видом, запахом, осязанием сочных и упругих лепестков, прикрытых тончайшими мягкими ворсинками. Тогда это должно быть не облагороженное временем благоухание парфюмерных изощрений, но благоухание естественной свежести. А сейчас, в дни Великих игр уже бьют бурлящим ключом ароматы розового масла, которое готовят на Сепласии.

Я попробовал знаменитого здешнего кавлинского вина, которым восхищается Полибий, упоминая его со странным названием άναδενδρίτης. Вкусов Полибия я не разделяю (во всяком случае, в отношении вин): ощущение такое, что не только в калатийское, но и в каленское, в статанское, в суррентское (весьма неплохое) и даже в фалернское влиты женские духи (по флакону на амфору). Вина эти будоражат, вскидывают, но их благоухание утомляет сразу же. Предпочитаю глубокую мягкость фунданского.

В Капуе я постоянно испытываю ощущение бродящего вина, раздражающего здесь все тем же парфюмерным благоуханием, и ощущение розового масла, ласкающего кожу и легко проникающего внутрь своими ароматами — приятными и отталкивающими одновременно, как ласки без чувства. Даже здешние так правильно размеренные старинные стены — считается, что они на пятьдесят лет старше римской неупорядоченности, — словно пропитались резким запахом бродящего сусла. Может быть, виной вездесущему здесь легкому опьянению и очарованию, столь желанному, но все еще недостающему нам, особенно сразу по приезде из Рима, восторженно-завистливая молва о пресловутой Капуанской изнеженности otium Сариапит.

В воздухе здесь разлиты тонкие ароматы розового масла, а в сумерках между строгими, красивыми линиями капуанских улиц возникают (зачастую не существующие в действительности) образы изящных женщин, увлекающих в свои ласки, — таких изысканно-женственных по сравнению с блудницами Рима. И еще здесь являются также образы гладиаторов — таких безукоризненно-искусных и изысканно-мужественных по сравнению с грубыми рубаками в Риме. Все в Капуе выглядит более изощренным. Здешние гладиаторы кажутся лучше, даже если гладиаторы в Риме прошли обучение у ланист и рудиариев из Капуи. И здешние женщины, должно быть, дают наслаждения более утонченные.

Все это в какой-то степени объясняет знаменитую капуанскую заносчивость, которая бывает резка, как здешние ароматизированные вина. Впрочем, я предпочитаю фунданское и глубокую мягкость сурового Лация.

Как ни странно, благодаря все той же восторженно-завистливой молве, даже ателлана кажется здесь изысканной. Местные уроженцы, непонятно почему, кичатся особой чистотой своего оскского языка, который я все равно воспринимаю только как грубое наречие нашего, латинского, и понимаю хуже греческих диалектов (на этих последних можно, по крайней мере, читать хорошую поэзию). Однако в целом здешняя ателлана не так уж отличается от той, которую можно видеть в Риме. Третьего дня в качестве exodium играли «Тяжбу жизни со смертью» — произведеньице совершенно никудышнее даже после трагедий Акция, которые этот exodium так сказать «венчал». Капуанцы просто упиваются звуками оскского языка, который они уже и сами не особенно хорошо понимают. Во всяком случае, мне почти благоговейно сообщили, что Паппа они называют Каснаром, и ужасно гордятся этим. Тем не менее, даже ателлана здесь изысканна.

Несмотря на очевидную глупость кампанского высокомерия, Капуя — город воистину величественный. Улицы Капуи прочерчены, как плавный, внимательный полет сокола в небе и его смертоносное падение на землю. И наши, и греки зачастую выводят название города от наших слов caput или campus но, в действительности, оно происходит от этрусского capys, что и значит сокол, поскольку Капую основали этруски. Говорят также, что именно поэтому Капуя называлась когда-то в переводе на наш язык Вултурном, как и ближняя река. (Ныне Вултурном называется небольшой поселок неподалеку от впадения этой реки в Нижнее море.) Впрочем, наше слово caput по смыслу очень подходит этому городу, расположенному в самом центре Италии и достойному быть его главой. Примечательно также, что этрусское capys напоминает о птицегадании, без которого вряд ли когда обходилось основание города. Наше предание об основании Рима запутано: чтобы распутать его, обычно говорят, что первым увидел соколов Рем, но Ромулу явилось большее число птиц. Потому-то и облик и вся история Рима запутаны, полны несуразностей, противоречий и распрей, а в Капуе все предельно ясно и четко, как полет сокола и его безошибочно рассчитанное падение.

Капуанские улицы до сих пор вытянуты совершенно строго, как ряды копий, изготовившихся к бою. Арена и театр словно уравновешивают город и своими строениями и своими страстями. Капую считают родиной гладиаторских боев, но не следует забывать, что именно в этих краях родилась ателлана: эти два зрелища — словно крылья сокола, уравновешивающие и направляющие его полет.

И те же соколиные крылья замерли на шлемах гладиаторов древнейшего вида, ведущего свое происхождение от бустуариев: здесь до сих пор можно видеть старинный поединок Меркуриев, который завершается тем, что труп побежденного уволакивает, предварительно разбив ему череп молотом, отвратный до содрогания этрусский Харон.

Третьего дня я смотрел «Подложного Юпитера» — еще более грубую и смехотворную потеху над Иксионом, чем «Амфитрион» Плавта. Как и у Плавта, два Меркурия очень забавно пререкались друг с другом, а затем подрались. Не знаю, было ли это сделано умышленно или же здесь имело место совпадение, но драка потешных Меркуриев очень напоминала смертельный поединок бустуариев. Зрители заметили это и смеялись, тогда как кровавый поединок Меркуриев-гладиаторов всерьез вызывает чисто кровожадный восторг без смеха.

Восторг, испытываемый от поединка, когда мы не ставим ни во что жизнь побежденного, находится, таким образом, где-то посредине между ужасом, содроганием смерти и самозабвенным смехом — потехой над страданием. Обычно мы над этим не задумываемся. Равно как не задумываемся, почему грозного проводника душ Меркурия, который единственный изо всех богов, обладателей сиятельного неба и бессмертия, не страшится мира вечного мрака и смерти, мы представляем себе обычно как изящного, даже привлекательного своим лукавством пройдоху. Вот кто воистину способен помнить о смерти средь веселого пира. Лукавствующий ради корысти, играющий ради спасения, играющий ради смерти, играющий ради игры как таковой, единственный из богов, пребывающий поочередно в мире бессмертных, в мире смертных и в мире смерти, шутник и обманщик, очаровательный, желанный и неутомимый любовник, единственный, кто прикасается к грозным тайнам мирозданья, изощренный убийца, владеющий вычурным щитом-зеркалом и мечом-серпом, наподобие фракийского, но совершенно сказочным. Гладиаторский бог.

Наблюдая игру здешних актеров (в особенности Меркуриев в «Подложном Юпитере») и бои кампанских бустуариев, я пришел вдруг к выводу, что гладиаторский шлем — в сущности, та же театральная маска, а гладиаторские бои (особенно древние) — те же театральные представления. Древние гладиаторы скрывали за маской свое лицо, и в то же время шлем как подлинная persona придавал гладиаторам какие-то особые, застывшие раз и навсегда черты, которые словно оживают и обретают некий личностный характер благодаря движениям гладиатора. Или движениям и голосу актера: разве не то же наблюдаем мы в ателлане? Таким образом, и гладиаторы — все те же personate.

Я пытался установить, что такое странный головной убор (то ли шлем, то ли шляпа) Меркурия galea Mercuri, но установил только, что у греков по этому вопросу царит полнейшая путаница: его называют то πέτασος, то πίλος, то опять-таки странным словом κυνέη. Потом в голову мне пришла вот какая мысль: путаница вызвана тем обстоятельством, что загадочный шлем (или шляпа?) делал Меркурия невидимым, а потому и неизвестным: отсюда всевозможные видоизменения «шлема» Меркурия на изображениях греческих художников и в описаниях греческих авторов. Я прекратил заниматься вопросом о «шлеме» Меркурия, но занятия эти, несомненно, пошли мне на пользу, обогатив мои познания. Кажется, я даже сделал ценное наблюдение: главная особенность galea Mercuri или κυνέη Аида, делавшая обладателя его невидимым, состоит в сокрытии лица. Тот, кто надевал galea Mercuri, утрачивал собственное лицо и становился persona в изначальном смысле этого слова. Не обращал ли ты, Луций, внимания на то обстоятельство, что у нас, римлян, в отличие и от греков, и от варваров, шлемы обычно не закрывали лицо? Конечно же, и у греков, и у варваров тоже были шлемы, оставлявшие лицо открытым, но в целом никакой другой народ никогда не смотрел в лицо смерти так прямо, так открыто, как мы. Не потому ли мы закрывали лицо гладиаторам шлемами-масками наподобие театральных, чтобы дать им некую застывшую личину persona, лишив их тем самым собственного живого лица?

Может быть, когда мы прячем свое лицо, нам кажется, что противнику труднее поразить нас. Не потому, что защищено наше лицо, а потому, что защищены переживания, мысли и чувства, отображенные у нас на лице.

Вечером третьего дня Римских игр, после посещения театра я ужинал у Марка Бадия, влиятельного капуанца из старинного рода. Яства были великолепны, и вся обстановка была великолепна: otium Capianum не только сломил дух ганнибаловых воинов, но и оказался значительно устойчивее и долговечнее нашей старинной суровой доблести. Он продолжает господствовать, причем еще более властно, несмотря на все невзгоды, выпавшие на долю Капуи, и на жестокую кару с нашей стороны. Думаю, что это хорошо. За минувшие почти полутораста лет этот знаменитый otium стал значительно богаче, утонченнее, настоялся, словно отменное старое вино.

Бадий — воплощение не менее знаменитого кампанского высокомерия и заносчивости, словно унаследованных им от предка времен Ганнибаловой войны, которым он так гордится. Он оказался той чрезмерной долей розового аромата, которая портит местные вина. Фалернское, естественно, не в счет: Фалернская равнина — по нашу сторону Вултурна, она примыкает к Лацию и наша по крови. А по эту, собственно кампанскую сторону Вултурна единственное удачное исключение — суррентское, но у суррентского другой существенный недостаток: его невозможно настоять, и оно очень скоро превращается в уксус.

На ужине присутствовала некая молодая женщина, которая слегка опьянила меня, как хорошее суррентское, словно нейтрализовав едкую заносчивость Бадия. Она была похожа на восхитительную своей светящейся естественностью белую розу с легким золотистым окаймлением лепестков. В памяти моей ее образ запечатлелся с именем Исмены, поскольку перед ужином мы были в театре и смотрели трагедии Акция, в том числе «Антигону» — подражание софокловской. Представь себе, Луций, мне показалось, что в чем-то, весьма для меня существенном, Акций превзошел Софокла. Я имею в виду, конечно же, Исмену — нежный женский образ, изобретенный Софоклом только ради того, чтобы еще более подчеркнуть силу и непоколебимость Антигоны. Может быть, Акций придал этому образу слишком много женского аромата, и поэтому его Антигона получилась несколько неказистой, соотношение образов — совсем другим, вся софокловская гармония оказалась нарушена, возводимое заново здание рухнуло, и трагедия в целом не удалась: Акций испортил ее, как обычно портят, ароматизируя, кампанские вина. Зато образ Исмены обрел исключительное очарование. Так на расписанной в целом неудачно вазе порой можно видеть фигуру исключительно выразительную. Впрочем, Акций вряд ли мог предполагать, что достигнет такого результата. А, может быть, виной тому была исключительно удачная игра девушки, изображавшей Исмену? Или обворожительная женщина на ужине у Бадия? Скорее всего.

Что есть долг, о котором взывает и ради которого так красиво умирает Антигона? Заново разжечь угасшее пламя, которое, может быть, действительно, погасили в поругание справедливости? Но даст ли это новое, якобы возрожденное пламя теплоту и свет, или же оно будет только сжигать? Сжигать то, что существует сейчас и, может быть, прекрасно, несмотря на поруганную справедливость. А, может быть, есть какая-то мера справедливости, которая соответствует добру, тогда как превышение этой меры порождает зло? Опять все тот же поиск разумного соотношения, словно между крепостью вина и его ароматом. Вся разница в том, что соотношение наших чувств и нравственных устоев невозможно выразить конкретным числом в отличие от числа емкостей вина и благовоний.

Посмотрев трагедию Акция, напомнившую о трагедии Софокла, видя перед собой кампанскую заносчивость Бадия, явно попрекающую нас, римлян, за трехкратное взятие Капуи, слушая якобы справедливые проклятия здешнего ланисты Аврелия Скавра, возмущенного тем, что его обошел другой мясник, я испытывал явное пресыщение непоколебимой справедливостью и понимал ее конечную неправоту.

И только похожая на белую розу женщина, которая в силу всего этого осталась в памяти моей с именем Исмены, была близка мне в тот вечер. А потому она и обладала для меня особой красотой, будучи причастна прекрасному: прекрасное ведь не нуждается ни в мести, ни в непоколебимости, ни в числовом выражении. Прекрасное выше справедливости, потому что справедливость — только часть прекрасного.

В ней было очень много жизни, спокойствия, умиротворенности. Она напоминала мать, успокаивающую ласковым голосом и снисходительной улыбкой обиженных, раздосадованных или повздоривших из-за какого-то пустяка детей, хотя и была моложе всех собравшихся. Несомненно, ей ведома какая-то тайна, познать которую мы пытаемся столь же тщетно, сколь тщетно пытаемся описать солнечный луч или изгиб морской волны. Мы пытаемся сделать это изо всех сил, словно поверив — о, мы, неразумные! — что только через собственные слова и сумеем познать солнечный луч или изгиб морской волны. А ей все это уже известно: она прекрасно чувствует и солнечный луч и изгиб морской волны, нисколько не нуждаясь в словах для их описания и осмысления.

Но, с другой стороны, разве обладала бы Исмена для меня (и для таких, как мы с тобой, Луций) этим очарованием, если бы мы не занимались нашими тщетными поисками? Разве не в том и состоит смысл игры, чтобы достичь поставленной цели, состязаясь со случайностью, победить случайность и сделать ее своей союзницей? Чтобы увеличить силу случайности в гладиаторском искусстве, бойцам дают сражаться разным оружием: таким образом исход поединка зависит не исключительно от силы, ловкости и опытности противников, что имеет место, когда противники сражаются одинаковым оружием. Помнишь того совсем неопытного фракийца, которым пытался угостить нас здесь, в Капуе Лентул Батиат?

Игра увлекает. Но разве смысл красоты не в увлечении (в том, что она влечет, сообщая движение), не в том, чтобы стремиться к чему-то, зная (зачастую не признаваясь в том даже себе самому), что желаемого никогда не достигнешь только благодаря своему умению, но необходимо также благоволение судьбы, которое называется счастливым случаем, сколь бы умелым ты ни был, сколь бы ни превосходил своего противника? Не потому ли мы боимся смерти, что постоянно ждем от жизни чего-то еще, чего-то нового, и в то же время почти уверены, что желанное что-то еще, что-то новое будет повторением старого, повторением вечного? Это как струя воды, бьющая из фонтана: она постоянно новая, пребывая почти в прежних своих очертаниях. Нам нравятся ее перекаты. Нравятся даже больше, чем постоянно якобы все то же, но в действительности иное течение реки Гераклита. (Признаюсь, я очень удивился, когда женщина, похожая на белоснежную розу, упомянула, что ей знакомы темные речения Гераклита и что они ей очень нравятся.) Струя фонтана в движении своем нравится нам больше, чем необозримая река, потому что струю мы видим всю, ощущаем ее пределы, ее непрерывную повторяемость. Ощущая струю фонтана, мы ласкаем наше зрение, наш слух, наше осязание. Мы ласкаем свои ощущения. И я тоже, подобно непрерывно повторяющейся струе фонтана, ласкаю теперь круговращением моей мысли прежде всего самого себя, а может быть, и тебя тоже, Луций.

Не знаю, удалось ли мне достаточно ясно выразить мою мысль, употребив столько слов, столько образов. Думаю, что женщина, которую я назвал Исменой, смогла бы выразить все это гораздо проще, а, возможно, и яснее, чем я, потому что знание ее доходит до определенной точки, до некоего края чаши фонтана и, не переливаясь через край, возвращается обратно, чтобы снова взмыть вверх прелестно закругленной струей, снова со звоном упасть вниз и опять подняться. (Говоря о фонтане, я имею в виду не обрамленный в камень естественный источник, а замысловатые конструкции механиков-гидравликов, поскольку и рассуждать нам, как правило, больше нравится о чем-то надуманном, искусственном, сконструированном.) Она радуется, наблюдая за нашей игрой, зная, в отличие от нас, что все наши искренние и зачастую даже отчаянные старания — всего лишь игра.

Вся мудрость философов (и не только элеатов, неизменно закругляющих все внутри единой сферы) так или иначе стремится к тому, что выражает ее улыбка и блеск ее глаз. А если и не стремится к этому сознательно, то все равно, рано или поздно, обретет в этой улыбке чистое и блаженное отдохновение.

Она, постигающая будоражащую неясность Гераклита не разумом, но чувством, нисколько не сомневается в том, что натянутый лук разрешится полетом стрелы, а натянутая струна — звучанием, а именно в этом и состоит гармония.

Да, я слишком увлекся течением моих слов, их перепадами, Луций.

Я уже упомянул, что Исмена опьянила меня, словно суррентское вино, а также, что суррентское пока что не научились настаивать: думаю, это такое хорошее опьянение не продлится долго. Увы, Луций.

Итак, опьяненный благоуханием белой розы с золотистым окаймлением лепестков, я слишком увлекся своего рода преклонением перед знанием, которое противно осмыслению, преклонением перед тем, что можно было бы назвать мудростью чувства. Действительно ли это — некая высшая мудрость, или наш разум, наше натренированное логикой мышление еще попросту не в силах справиться со знаками, которые подают нам чувства, не в силах постичь их? Я заговорил о знании, которое присуще чувству, но не разуму, и вот почему.

Во время освящения Римских игр произошло нечто, в чем, думаю, можно усматривать некий особый смысл, даже знамение. Естественно, если разум (или опять-таки чувство?) не обманывает меня. Предназначенный для заклания молодой бычок — сильный и чувствительный, словно сплошная мышца, покрытая огненной шерстью, — вдруг вырвался уже перед самим алтарем, повергнув наземь жреца: темно-алая кровь страшно обагрила его белоснежные одежды. Жрец вскоре умер.

Бычку вдруг не захотелось умирать. Он вдруг почувствовал предстоящее и, конечно же, не разумом. С него уже срезали клок шерсти: должно быть, это делают для того, чтобы жертвенные животные не боялись ножа. Бык казался спокойным, его уже подвели к алтарю, но затем совершенно молниеносно произошло это — столь неожиданно, но в сущности своей совершенно естественно. Бык метнулся, словно алая молния, разорвав опутывавшие его гирлянды цветов, и страшным ударом поверг жреца долу. Может быть, в то мгновение огонь слишком ярко резанул его по глазам или в звуке флейты вскрикнула вдруг, не удержавшись, изготовившаяся смерть. Его красновато-рыжее тело метнулось совсем как язык пламени, стало совсем как распахивающее разум хорошее вино — где-то у Гомера бык назван виноцветным — и разорвало все, все, что было вокруг, всю святость, весь священный трепет, желавший насыщения кровью. Ожидание торжественного неизвестного мгновенно сменилось неодолимым ужасом.

Ужас внезапно вошел в его огненное тело и воплотился в нем. И тогда все мы исполнились того же священного и совершенно непредвиденного ужаса — не страха, рванувшего сгусток виноцветной мощи прочь от ножа, а сверхъестественного ужаса. Ужас вник в нас, как морская горечь в корабельное древо. Ужас жил в нас, превратив нас в животное, в жертву, и мы были только множеством телесных оболочек некоего единого, заполнившего все ужаса. Ужас бил нас не жертвенным ножом и не золоченным рогом, но метанием красного бычьего тела. Мы старались увернуться от этой животной молнии и убить ее, но не для того, чтобы спастись, и не для того, чтобы исполнить до конца долг жертвоприношения, а для того, чтобы убить ужас в самих себе, оторваться от него. Бык метался между жизнью и смертью, и все мы видели, как смерть порывистыми прыжками то приближалась к нам, от отдалялась от нас. Думаю, в те мгновения все мы обезумели, ибо нам открылось то, что противно разуму и сильнее разума. Все мы были животными, жертвами и жрецами.

Сейчас, когда я вспоминаю этот пронзивший меня ужас, мне вдруг показалось, что в какое-то мгновение взгляд быка встретился с моим взглядом. Вот я и нашел нужное слово: взгляд, в котором жил ужас, пронзил меня. Даже своим рогом бык не мог пронзить меня так страшно. Взгляд — копье, стрела, меч в молниеносном ударе, от которого не защититься доспехами. Во взгляде живет то, что в данное мгновение есть сущность существа, — восторг, ненависть, любовь, презрение, желание, радость, благоговение, боль. Взгляд быка пронзил меня, словно копье, которое стало тогда стержнем моего существа. Теперь я знаю, что ужас есть ожидание неотвратимого страдания.

Бык вырвался из святилища, и его кровавая глыба исчезла за оградой — самое живое, что было тогда среди нас, ибо это и было источником смерти. За оградой святости не было, и стражники беспрепятственно пронзили быка копьями: они не испытали ужаса, объявшего всех нас, и бык был для них не священной жертвой, а грудой живого мяса — как для охотников или мясников.

Лужа крови у мертвого рыжего всхолмления была очень темной, почти черной.

Я опять пытаюсь осмыслить совершенно дикий, истинно животный ужас, описывая его множеством слов. Сумела бы передать эту виноцветную разящую молнию и еще более ужасную неподвижность лужи чернеющей крови, сумела бы передать все это немногими словами Исмена — восхитительная белая роза с золотистым окаймлением лепестков? Может быть, и сумела бы, но, думаю, вряд ли. В этом я и нахожу оправдание собственному многословию. Если бы ей удалось это, я был бы посрамлен ужасно и не находил бы себе места от стыда, словно грубый рубака из Рима, побежденный в некоем гладиаторском поединке искусным бойцом из Капуи.

Кстати, разве не то же происходит в трагедии, которой мы восторгаемся настолько, что даже кичимся друг перед другом своим восторгом? Разве не то же происходит, когда мы наблюдаем гладиаторские бои? Мы все вместе испытываем тот же священный, жертвенный ужас и радуемся его преодолению, переживая победу над тем из гладиаторов, который внушал этот ужас и нам и гладиатору-победителю: мы радуемся, что побеждены не мы, и потому чувствуем себя победителями. Мы радуемся смерти, убийству по нашей воле, а еще мы радуемся, обнаруживая в себе чувство сострадания.

Проснувшись вчера утром, я очутился в действительности, еще более странной, чем самый несуразный сон. Небо и все, что находилось под небом, было затянуто рыже-алой — не виноцветной, а грязной и пыльной шкурой быка, предназначенного для торжественного заклания, но злосчастно заколотого копьями. Рыже-алый цвет был прозрачен, как, должно быть, прозрачна мгла в царстве мертвых. Я слышал крики, лязг металла — вроде бы, оружия, но не только — глухие удары, словно бревна били о камень. Все сливалось в гул, столь же мутный и прозрачный, как и заволакивавший все рыже-алый туман. Это было подобием потустороннего мира, а неясный и совершенно противный рассудку гул — подобием гула, в который сливаются стенания душ мертвых, напоминающие писк летучих мышей, если верить Гомеру. Писк этот был рассерженным, испуганным и возмущенным и впивался в мозг тысячами иголок, которые жалили, словно устремляясь из крохотных искр, вспыхивавших в мельчайших прорезях рыже-алого тумана.

Я выбежал на улицу. Не успевшее войти в полную силу солнце утонуло в облаках пыли, сливавшихся с мутными небесными облаками. Весь сумбур моего пробуждения в мгновение ока распался на вполне умопостигаемую действительность. Я испытал такое чувство, будто корабль, вонзившийся в свирепый морской вал, снова уверенно ложился на взбудораженную волну.

В школе Лентула Батиата произошел бунт. Поводом послужила необычайная изворотливость Лентула: не далее, как третьего дня, неведомо каким образом Лентулу удалось окрутить претора, и претор вдруг решил, что вместо гладиаторов Аврелия Скавра, как было договорено, сражаться будут гладиаторы Лентула. Аврелий Скавр был вместе со мной на ужине у Бадия и горько сетовал на судьбу, осыпая проклятиями Лентула.

Над гладиаторами Лентула нежданно занес свой молот этрусский Харон, и они взбунтовались. Невольно вспомнился вырвавшийся из-под жертвенного ножа бычок. В этой неудавшейся жертве я видел уже предзнаменование. О, если бы оно предвещало только бунт в школе Лентула и ограничилось пределами Капуи и Везувия, куда направились бежавшие из города гладиаторы!

Бунт произошел утром и совершенно неожиданно — тем более, что охрану и всего города и гладиаторских школ в особенности значительно усилили в связи с Великими играми. Бунт подавили, однако около семи десяткам гладиаторов удалось пробиться из школы: промчавшись, подобно смерчу, по улицам Капуи, они вырвались за ее пределы. Едва ли не самое удивительное то, что бунтовщики были безоружны, если, конечно, не считать оружием захваченных ими на кухне ножей, вертелов и топоров. К счастью для себя, бежав из школы, гладиаторы не бросились ни к ближайшим Юпитеровым воротам (охрана там очень сильная), ни к каким-либо другим из семи городских ворот, а устремились в сердце города — на Альбанскую площадь, вызвав ужас и смятение, еще долго катившиеся волнами по всей Капуе. Опять вспомнился взбунтовавшийся бык: он был неодолим и словно обладал сверхъестественной силой пока метался внутри священной территории. Гладиаторы вырвались через Римские ворота, но затем стало известно, что они оказались на дороге к Везувию. Должно быть, предводителю взбунтовавшихся гладиаторов присуща особая изворотливость ума (или же опять-таки некое особое, животное чувство). Я узнал его имя: Спартак. Надеюсь, больше не услышу о нем никогда. Разве что — известие, что беглецов перебили или переловили на Везувии.

Любопытная подробность: вчера к вечеру стало известно, что неподалеку от Капуи, где-то в окрестностях Ателлы бунтовщики захватили несколько повозок с изысканным гладиаторским оружием — тем самым, которое везли из Неаполя для Аврелия Скавра и которым Аврелий Скавр успел похвастаться передо мной. В особенности, он собирался удивить меня новинкой — невиданными ранее в ars gladiatoria апулийскими панцирями и поножами. Бедный Скавр!

Впрочем, Лентула следовало бы пожалеть еще больше (если этого meddex scelesticus, как выражается Скавр, стоит жалеть): не считая семи десятков беглецов, более ста его бойцов перебиты во время бунта внутри школы. Кроме того, Лентулу придется вернуть в муниципий деньги, полученные за несостоявшиеся выступления гладиаторов, тогда как взятки, данной претору, он, естественно, обратно не получит. Бедный Лентул! Впрочем, поделом ему…

К вечеру Капуя пребывала в состоянии подавленности и раздраженности. Особенно когда узнали, что в Кампании разгуливает на свободе отряд гладиаторов и притом в гладиаторских доспехах. Впрочем, слух о том, что бунтовщики направились на Везувий, несколько успокоил капуанцев.

Капуя напоминала таверну после ужасной попойки и еще более ужасного похмелья. Ее розовые благовония отдавали блевотиной. Опять вспоминали жертвенного быка, заколотого не на алтаре, а за оградой святилища копьями стражников. Кто-то вдруг вспомнил о кровавом дожде, прошедшем десять дней назад над Кизилином, кто-то — о младенце, прокричавшем в утробе матери: «Ио, триумф!», близ Нолы. А мне снова вспомнилась чернеющая кровь у мертвой рыже-алой молнии. В эту черноту погрузились минувшей ночью улицы Капуи, правильные, как полет сокола.

Я лег, чтобы уснуть, но, не знаю почему, все время чувствовал теплый и кисловато-соленый, напоминающий запах размятого в пальцах лаврового листа, пота или морской воды, будоражащий запах человеческой крови. Долго, далеко за полночь смотрел я на лунный диск, пытаясь увидеть и в нем подобие восхитительной белой розы, успокаивающей смятение ума и бушевание крови. Мягкая женственность была и в его молочно-серебристом свете.

Затем мне показалось, что я различаю золотистое окаймление лепестков. Затем я увидел на белоснежном изгибе прозрачную каплю — росинку или слезу. Затем глубокую черную мантию, на которой лежал диск луны, вдруг разорвали с оглушительным треском чьи-то невидимые руки.

Я проснулся и увидел, как остроугольные Юпитеровы молнии рвут на части небо — совсем как на щитах наших легионеров.

Гроза бушевала до утра. Бурные дождевые потоки с шумом неслись по строгим улицам Капуи, смывая с них рыже-алую грязь вчерашнего дня, кампанскую заносчивость и ужас — животный и человеческий. А утром Капуя благоухала свежестью так, будто внутри нее распустились мириады невидимых роз.

Жаль обещанных апулийских доспехов, оказавшихся вдруг где-то на Везувии. Жаль, что произошла вся эта сумятица, испортившая Римские игры. Тем не менее, выступления гладиаторов состоятся завтра: теперь это будут бойцы Аврелия Скавра. Среди них будут и две пары «Меркуриев».

Несмотря на все описанное, в том числе на бунт гладиаторов, Капуя моих надежд не обманула. Интересного оружия — в том числе старинного — здесь много. Думаю, останусь здесь, по крайней мере, еще дней на десять.

 

Письмо IV

(Лесбосское вино)

Lucius Lucio salutem.

Я приступаю к этому письму, выпив чашу вина, подобно Квинту Эннию.

В старой амфоре лесбосского, которым угощал нас минувшим вечером Бадий, оказались запечатаны настоянные на множестве лет воспоминания. Дионис ведь тоже бог вдохновения, а не только Аполлон. Мой захмелевший стиль беспощадно вгрызается в папирус, угрожая разорвать его, но я не жду, чтобы опьянение прошло. Напротив, я тороплюсь написать это письмо, пока опьянение не улетучилось. Кто-то когда-то изрек ту истину, что «Истина в вине».

Воспоминания, хлынувшие из старой амфоры лесбосского, тоже лесбосские. Нет, они не о том, что было с нами там семь лет назад — не о безумном взятии Митилены. Мои воспоминания — не о том, что было с нами, а о том, что было не с нами, и настоялись они не на годах, а на веках.

Мне вспомнился поединок Питтака с полководцем афинян (имени его не помню; помню только, что он был победителем на Олимпийских играх в пятиборье). Афинянин, несомненно, превосходил Питтака в военном искусстве, иначе Питтак не стал бы спрятать под щитом рыбачью сеть. Этот поединок решал не только судьбу двух мужей, но и судьбу их городов, а потому могут сказать, что все средства были хороши. Впрочем, я думаю, — и думаю, и чувствую, — что этот поединок происходил не столько между двумя воинами — лесбосцем и афинянином, сколько между двумя способами ведения войны.

Поскольку πόλεμος не только πάντων μεν πατήρ έστι, но и сама жизнь есть война, вспомнившийся мне поединок был поединком двух видений жизни. С одной стороны, со стороны афинянина-олимпионика, сражавшегося строго по правилам военного искусства, это было правильное видение жизни, искусство, смысл которого — того, что называется ήθος, mos. С другой стороны, со стороны Питтака, это было видение самой сущности вещей, не усложненной, не прикрытой такими одеяниями, как ήθος.

Да, история ведь тоже ткань, созданная на некоем ιστός станке, и создаем мы ее, чтобы облечь что-то. Что, Луций?

Питтак словно почувствовал некую более истинную сущность, более существенную сущность, и потому он набросил на афинянина сеть. То, что никогда не было оружием, оказалось самым сильным оружием, возобладало над веками усовершенствовавшимся оружием.

Думая об этом, я усиленно пытаюсь понять, действительно ли, мы изобрели ретиариев.

Коварное лесбосское вино кружит мне голову, перемалывая мысли, словно мельничный жернов, который вращал когда-то Питтак, один из семи древних мудрецов — не воин, а человек, сражавшийся вычурным оружием, некий ретиарий, в нашем понимании гладиатор. Дионисийское вдохновение, должно быть, совсем опутало своей сетью мои мысли, хотя мне кажется, что я обрел ясновидение. Я пьян, Луций?

Некогда вакханки разорвали Орфея, смертное выражение Аполлона, воплощение гармонии и поэзии, и бросили его голову и кифару в море. Это было во Фракии. Волны вынесли голову и кифару Орфея на берег Лесбоса, и с тех пор этот остров более всех прочих земель причастен поэзии. Виной ли тому только особое благоволение Аполлона к фракийцу Орфею или же его фракийская кровь и фракийское неистовство вакханок? Виной ли тому Дионис?

Я, кажется, трезвею, Луций.

И все-таки коварно лесбосское вино. Видимо, не зря Питтак велел наказывать пьяных за проступки вдвойне, чтобы лесбосцы не напивались, потому как вина на их острове слишком много.

«Труднее всего оставаться достойным», — основное изречение, основная мудрость Питтака. Быть достойным — совсем не то же, что стать достойным, то есть будучи таковым изначально. Трудно стать достойным, не будучи таковым от природы, но трудно и оставаться достойным, будучи таковым от природы. Что труднее? Что почетнее? Вино, переливающееся в чаше, — движение внутри чаши и постоянство вне ее.

Симонидовские рассуждения.

Коварное лесбосское. Лесбосское коварство.

Питтак-мудрец — это Питтак-ретиарий.

Теперь мне вспоминается уже не тот Лесбос, который настоялся на веках, но тот, который мы видели воочию. Это не Митилена, а Мефимна, где вина особенно изысканны. Должно быть, именно там сделали коварное вино, которым угощал нас минувшим вечером Бадий. В нем столько терпкости, что кажется, будто ныряешь очень глубоко, а всплывая на поверхность, чувствуешь всем своим существом, насколько горько и солено море. И тогда все, что в этом мире, видишь уже сквозь терпкость лесбосского вина, словно пребывая там, в глубине, в мире изогнутых и колеблющихся линий: видишь сквозь воздух, словно сквозь воду морскую.

Я смотрю на Мефимну с высот Лепетимна: все обширное пространство передо мной раскинулось морем виноградников. На виноградниках тоже мельчайшая сеть из листьев и гроздьев. Как на море — мельчайшая сеть из волн и солнечных бликов.

И Везувий, утопающий в виноградниках, оказался опутан вдруг сетью фракийского коварства. Впрочем, дерзкий и очень умный бросок Спартака потому и кажется коварным, что не предусмотрен логикой нашего военного искусства.

Ты, наверное, уже знаешь, что произошло на Везувии. Претор Гай Клавдий Глабр загнал гладиаторов и примкнувший к ним сброд на вершину Везувия и запер их там, чтобы взять измором. Тогда Спартак велел сплести лестницы из виноградных лоз и низринулся по ним с крутых, почти отвесных скал в тыл нашим легионерам. Словно виноградные гроздья, скатившиеся вдруг по тугому парусу тирренского корабля.

Претор погиб, солдаты частично перебиты, частично разбежались. Наше войско рассеялось словно силой какого-то колдовства. Кстати, говорят, что Спартака сопровождает какая-то фракийская колдунья — то ли жена, то ли возлюбленная, но следует ли верить в это колдовство?.. Пьян ли я или же пьяна эта действительность, которая станет историей — тканью, покрытой сетью капуанского гладиатора? Наших было под началом Гая Клавдия Глабра три тысячи.

Виноградная сеть упала на наших солдат. Бросок незримого исполинского ретиария. Виной ли тому тоже фракийская кровь и фракийское неистовство?

Я, словно некий Пенфей, вижу два солнца и Фивы двойные.

Вчера через Капую прошло войско Публия Вариния, словно слуги Пенфея, идущие на Киферон изловить вакханок. Публий Вариний идет на Спартака уже как на противника, а не как на предводителя разбойного сброда. Еще один Пенфей.

Мне кажется, что трезв все-таки я, а все остальное вокруг меня — опьянение, и Везувий объят какой-то вакханалией. Война с гладиаторами. Война с рабами. Война со всяким сбродом.

Впрочем, что есть правда, а что — игра воображения в нашем нескончаемом поединке-игре со смертью, который мы называем жизнью?

Мы создали и постоянно совершенствует ars gladiatoria, вкладывая в нее все наши все более изощренные боевые переживания, восторгаемся ею и презираем ее, упорно не желая признать ее ars militaria. Коварное лесбосское, дающее ясновидение… Вот, видишь: на этом опасном слове ясновидение мой стиль уже угрожающе разорвал папирус.

Поэтому пока что желаю тебе здравствовать, Луций. Будь осторожен: многие утверждают, что именно из тех краев, где ты теперь подвизаешься, привел свое воинство Дионис.

 

Письмо V

(Зной)

Lucius Lucio salutem.

Пишу тебе из Регия. В детстве я думал, что места здешние — самые спокойные в мире. Думал, что даже цикад здесь не слышно. А виной тому прелестная сказка об отдыхе, который боги устроили уставшему Геркулесу. «Локрийская цикада в Регии тишайшая, регийская цикада в Локрах безгласнейшая», — пишет Феофраст и врет. Не верь этому утверждению, Луций: здешние цикады трещат, как самые отъявленные сволочи или как римская чернь перед выборами. Не верь и тому, что пишет Леотихид о здешних винах, — все это обычная греческая ложь. Но пиво здесь хорошее, хотя раньше я о нем не слыхал. Особенно хорош темный сорт.

Здешние цикады — удивительные сволочи. Такое впечатление, что они — звуковое соответствие изнуряющего зноя. Зной в эти дни здесь, действительно, изнуряющий, хотя солнце вскоре уже соскользнет с Весов. Помнишь Афины? Моя голова воспринимает здесь солнце почти так же мерзко, как и там.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Я примчался сюда ради медной статуи Диомеда работы якобы одного из учеников Поликлета: кроме замечательного вооружения, она представляет огромный интерес военными сценами, изображенными на щите. Это свершения Диомеда в Италии, причем старинное оружие давнийских воинов передано с изумительной точностью. Все это я — увы! — только слышал: увидеть статую так и не смог. Меня опередили. И кто же? Пропретор Гай Веррес. Лапы этой новоявленной Скиллы шарят не только по Сицилии, но и по югу Италии: его ищейки успели купить и увезти статую. Эта неудача в сочетании с тем, что известно о проделках борова-поклонника искусств, вызывает во мне раздражение и злость: два дня скакал я под палящим солнцем, но, как оказалось, впустую.

Ужасно не хотелось уезжать из Капуи.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Здешний народ сразу же пронюхал о том, чем я занимаюсь, — один из самых характерных признаков глухой провинции, — и какие-то явные ловкачи (опять греки) тут же притащили мне три ржавых меча, о которых наплели, будто это их семейные реликвии, сохранившиеся со времен родосского переселения — того самого, о котором пишет Тимей. Из трех мечей два — совершенная дрянь и, судя по состоянию клинков, не старше сорока лет: все их «достоинство» в ржавчине, а к родосским (и вообще греческим) мечам они не имеют никакого отношения: все три изготовлены явно где-то в Этрурии, скорее всего в Популонии, из эфалийского железа, на что может указывать хотя бы та же ржавчина с особой бледноватой желтизной. Зато третий меч — подлинная находка для почитателя древностей — настоящий галльский меч из тех, которые сами галлы называют словом, созвучным нашему gladius, и над которыми наши гладиусы одержали блестящую победу в битве при Теламоне, как рассказывает Полибий. Греки приняли меня за типичного римского идиота (мы для них все такие) и заломили за мечи ни много, ни мало 38 000 сестерциев. Я показал им настоящий родосский меч времен Пентафла, они сразу же утихомирились и согласились на 18 000 сестерциев за все три меча. Галльский «гладиус» по моей оценке стоит около 22 000 сестерциев. Греческая черта хитрить при полной неосведомленности могла бы казаться даже забавной, если бы не проявлялась так часто. Помнишь Афины, Луций?

Это замечательное приобретение, несмотря на его дешевизну, в совокупности с прочими расходами последнего времени оказалось для меня весьма обременительным.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Здешний народ удручает. Дикое, отвратное смешение греческого и нашего, италийского, в худших проявлениях и того и другого. Они никогда не станут тем, чем якобы так желали, — римлянами. Существовавшие здесь веками затаенная тупая злоба и страх не утихли, а, наоборот, усилились после Марсийской войны и распрей Мария и Суллы, и прикрыты здесь еще более отвратной услужливостью, когда в тебе чувствуют настоящего римлянина. Такое ощущение, будто чуть ли ни каждую минуту, особенно при льстивых речах, готовы садануть тебя исподтишка апулийским ножом. Самое печальное то, что во всем этом нет никакого смысла.

Сегодня утром ходил смотреть здешних гладиаторов (упражнения). Ланиста дал им помахать боевым оружием и сорвал за просмотр 1700 сестерциев. Гладиаторы здесь более чем посредственные. Морды и туши, как у обычных бандюг. Фехтовать не умеют. Специализируются исключительно на «галлах» (опять-таки провинциальная убогость). Чем больше удаляешься от Капуи, тем неуклюжее движения и все больше грубой, некультивированной силы. Не сражаются, а рубятся. Смотря на здешних «убойных» бойцов и вспоминая капуанские школы, невольно думаешь, что здешние гладиаторы не смогли бы восстать: им восставать ни к чему.

О мятежниках с Везувия здесь почти не слышно. Пишу «почти», потому что о разбойниках на дорогах поговаривают и, думаю, подразумевают при этом также Спартака, хотя этого имени я не слышал ни разу. Какая-то неприятная тяжесть висит здесь в воздухе: словно чувствуешь колебание незримых весов судьбы, словно власть Рима здесь столь же (не более и не менее) естественна, как удручающий, переполненный зноем и пылью день, который не менее естественно может прервать ливень. В здешних слухах о бунтовщиках на дорогах присутствует странно-неприятная смесь корысти и бунтарства. А может быть, виной всему только переполненный зноем и пылью день.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Уже несколько раз пишу это слово. Да, именно так — «превосходно», Луций, потому что я вдруг сумел «превзойти» собственную собранность и напряженность, в которой пребываю уже годы.

Луций, я все тот же безудержный женолюб, упорно избегающий женщин.

Три дня назад я коснулся ее. О чем я? Все о том же женском образе, о некоей идее женщины, которая время от времени обретает плоть и кровь, являясь иногда воочию в нашей жизни.

Два дня проскакал я под палящим солнцем, но усталости не чувствую нисколько: само же солнце было словно выжжено, потому что вечером третьего дня я прочувствовал ее тело. Тело ее со мной, и вся она со мной, хоть она — в Капуе.

Дам ей римское имя, хоть она не римлянка. Мне так удобнее: ars gladiatoria увлекла меня условностью своего вычурного оружия, скрывающее людей словно маской и делающее их personati. Пусть это будет «гладиаторское» имя, имя одной из гладиаторских школ. Cornelia? В этом имени слишком много опыта, а звучание его закрыто согласными. Licinia, ваше родовое имя, Луций? Прости, но по твоей вине в этом слишком много изящества. Пусть она зовется Iulia. В честь новой (и очень хорошей) школы любимца вифинского царя и любимца римской толпы Гая Юлия Цезаря.

Ей очень подходит это имя — короткое, мягкое, белокурое благодаря звукам iu и l. Она совсем невысокого роста, рыжая, как ореходавка, с глазами цвета лазури — caeruleum, который я очень люблю в море и в небе, потому что там он возвышает и освежает чувства, и очень не люблю в глазах, потому что там он лжет. Губы ее — цвета розы, за которой закрепилось название «капуанская», — слегка алеющей, но очень сочной, а прелестный легкий шрам слева на лбу еще более подчеркивает общее несоответствие ее идеалу женской красоты.

Два дня назад я коснулся ее. Ладонь моя легла ей на бедро, а пальцы благоговейно опустились туда, где начинается лоно, и вся рука моя (правая, так привыкшая чувствовать меч и стиль) прониклась ощущением ее спины, плеча… ощущением всего ее тела от пальцев ног до затылка со всеми выпуклостями и впадинами. Удивительная живость ее тела вошла в меня теплой волной, светлым лучом и стала творить внутри какое-то чудо.

Словно стрела Эрота пронзила мне ладонь, пригвоздив руку к несокрушимому щиту, которым я прикрывался всю жизнь.

О, сколько было в ней женственности, сколько было в ней хорошей, доброй силы! Луций, рука моя до сих пор вся в ласках, вся в неге, и я с трудом держу стиль. Никогда еще я не чувствовал осязаемо такого светлого ликования.

Пятнадцать лет назад (почти пятнадцать — без двух месяцев) я тоже сподобился осязать чувство. Это была этруска, носившая имя древней царицы Танаквил. С резкими чертами лица, высокая, худощавая, с темными глазами, пугающими и испуганными, в которые я проваливался, как в бездну. Тогда во мне не было нежизненного спокойствия, а встрече нашей предшествовало страдание.

Случилось так, что ночью мы оказались вместе. Уснули вместе на одном очень просторном ложе, не снимая одежд, потому что незримая преграда обычая была между нами. И ночью, среди сна моя рука сама вдруг нашла ее руку и соединилась с ней. «Я люблю тебя, Танаквил, — сказал я. — Мы словно двое вечных возлюбленных, которые встретились по воле судьбы только для того, чтобы понять это, но между нами — рассекающий меч!». «Ты утратил рассудок», — ответила она с напоминающим ностальгию желанием и испугом. Сколько правды было в ее словах: мне, действительно, посчастливилось утратить рассудок.

Мы прильнули друг к другу губами. Но преграду, которая была между нами, преграду, которую я назвал мечом, я не нарушил.

Утром я обнимал ее колени. Руки ее ласкали мои волосы.

Вскоре я ушел от нее. Несколько лет рука моя пылала. От боли, которая есть любовь. Может быть, это и было высшее мгновение моей жизни. Несколько лет моя правая ладонь не могла прикоснуться к женщине, даже совершенно без чувства…

Луций, два дня назад я коснулся ее, и рука моя до сих пор полна какого-то необычайного света, как ласковое море, как смеющееся небо, как восторженные глаза той, которую я назвал Юлия, — глаза, которым я не верю. Луций, я ожил. Во мне нет того страдания, которое было любовью. Но что это? Влюбленность? Гладиаторская красота?

Когда я заговорил с ней, голос мой прерывался. Робость охватила меня. Я был совсем юным, сердце мое учащенно стучало, я не верил, что это возможно. Я прервал самого себя молчанием.

Утром следующего дня я взял табличку. Очень хотелось поделиться с ней моей радостью. Я написал то, что было великой правдой. Старался писать как можно более сдержанно, чтобы осталась только правда, без каких-либо прикрас.

Когда я прочел написанное, мне стало страшно. Суметь передать другому свою искренность, когда мы так привыкли защищать себя панцирем настороженности от окружающей лжи, — вот что самое трудное.

Я испугался, что слова мои могут показаться чрезмерными. Ведь искренность не любит многословия. Я еще и еще раз перечитал написанное, затем разломил табличку надвое и отправил ей верхнюю половину.

До сих пор моя правая рука чувствует прикосновение твоего тела. Чувствую себя удивительно хорошо. Так, словно причастился к чему-то священному. Тело твое потрясающе живое: чувствую, как жизнь переливается в нем. Переливается, удивляется, спрашивает, ждет, желает. Чувствовать это — великое благо.

Хвала богам — я этого блага сподобился. Я вобрал в себя восторг, как зеркало вбирает образ.

«Очень красиво», — таков был ее ответ. Ужасный! Красиво! Не bene, не pulchre, не splendide, не mirabile. Из всего, что есть в нашем языке, она нашла самое глупое, самое отвратительное, самое подражательное греческому εΰμορφον — formose. Ей не понять, что сокрыто в ней! Ей не понять, что сокрыто в ее теле! Тело ее увидело, но она тут же ослепила его. Какое уродство может скрывать слово «красота»! Да ведь сама она не красива, она просто чудесна!

Когда я вижу ее тело — и днем и ночью — вся асимметрия ее исчезает. Лицо ее преображается. Налет общения с людьми исчезает, и остается первозданная прелесть природы, у которой прекрасно все. Ложь в лазури ее глаз тоже исчезает, и остается только безмятежное сияние моря, которое греки называют γαλήνη. Тело ее становится осязаемым солнцем, к которому можно прикоснуться, не обжигаясь, в которое можно вникнуть. И тогда понимаешь, почему самую священную часть храма называют penetralia. Вся она из золота, и лоно ее оканчивается золотым руном, волшебным плодом из садов Гесперид, который вскрываешь и обретаешь изумительную розовую мякоть с белым налетом — волшебный плод Островов Блаженных, освежающий в летний зной и согревающий в зимнюю стужу. И смеешься, читая рассуждения мифографов о том, что есть χρυσά μήλα — золотые агнцы или золотые яблоки: эта золотистая мягкость и это золотистое свечение, в которое преобразуется телесный восторг, есть нечто влекуще заповедное, символическим выражением которого является и агнец, и плод, что хранится в чудесном саду на краю Океана, — то нечто, в которое погружает восторг, даруемый женщиной.

Луций, какое счастье обладать влюбленностью! Несмотря ни на какое нелепо-слепое formose.

Что это? Amare, потому что в этом есть оттенок горечи, или bene velle, потому что в этом все же больше доброты bonum? (Я простил бы ее, если бы она сумела почувствовать доброту.) Ищу верное слово, нахожу греческое εραμαι, но затем отбрасываю и его тоже: в этом нет великого Эроса, нет созвучной ему ρώμη. Хотелось почувствовать восторг холодно и трезво. Но позавчера голос мой дрогнул, я прервал самого себя и послал ей половину таблички. И хорошо сделал, что вторую половину оставил у себя.

Приобретенный здесь старинный галльский меч лежит передо мной. Выглядит он настолько грозно, что даже удивляешься, как это мы побеждали вооруженных такими вот мечами огромных северных варваров. Потом понимаешь, почему мы сами отказались от таких мечей и предпочли им короткие гладиусы, напоминающие испанские: гладиус легче чувствовать. Сражаясь гладиусом, легче находишь соответствие руки и клинка. Но и испанцев мы покорили, потому что после Пунических войн преобразовали их мечи, избавившись от чрезмерной чувствительности и научившись наносить этим чувствительным оружием также и рубящие удары. Нам дано чувствовать мечи и дано чувствовать женщин.

Северные варвары, галлы и германцы, пренебрегают женщинами. Очень часто среди их женщин можно видеть русых, почти совсем белых красавиц, напоминающих безупречные статуи перед тем, как их покрывают краской. И, тем не менее, зачастую они одержимы страстью к мужчинам, которая, учитывая красоту их женщин, выглядит совершенным безумием.

Испанцы же, напротив, подвержены другому виду безумия, пренебрегая самими собой из-за женщин. Некоторые греческие историки считают, что испанцы превосходят женолюбием все прочие народы: бывало, в качестве выкупа за каждую похищенную у них женщину они отдавали трех, а то и четырех мужчин, а в старину, участвуя в походах карфагенян, не привозили на родину денег, но всегда просили в качестве платы женщин и вино.

Мы, римляне, научились истинно любить женщин. Мы нашли соответствие в любви, как нашли его и в оружии. Мы создали ars amatoria и ars gladiatoria. Поэтому мы и никто другой владеем миром.

Любить, впадать в восторг, жить наслаждением и помнить, что всему этому нами же установлен предел, более того — что именно сознание предстоящего отказа позволяет чувствовать себя счастливым, невзирая ни на какие запреты, позволяет отдаться безумству, не свернув себе при этом шеи, — не в этом ли сущность и ars amatoria и ars gladiatoria? Пытаться взять, отказываться и одновременно радоваться горечи утраты.

Зной сегодня невыносим. Грязный цвет туник на улицах удручающ. Поэтому сегодня я нахожусь на вилле у Рабирия, изучаю его коллекцию оружия, читаю Тимея и Антиоха и пишу тебе письмо. Цикады здесь — отъявленные сволочи.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Завтра отправлюсь в храм Нептуна. Посвящу туда неотправленную половину таблички: море ведь тоже стихия любви. Вот ее содержание:

Рука моя до сих пор прикована к тому, в чем нет обмана, к тому, что есть чудо и есть вечное.

Тело это — твое. Самое осязаемое, многообразно осязаемое. Когда-то я назвал бы это очарованием. Сейчас вижу в этом знак того, что я — вечно юн, как боги.

Эти слова — стремление запечатлеть. Поэтому, наверное, их достаточно.

Надеюсь, ты поймешь, насколько важно для меня все написанное — и правильность нашего отказа от старинных галльских мечей, и удручающий зной Регия, и сладостный восторг в моей правой руке.

Завтра поищу здесь еще что-нибудь интересное. Если не найду ничего, немедленно вернусь в Капую. А если найду что-нибудь интересное, то сразу же постараюсь приобрести или, по крайней мере, описать это, и немедленно вернусь в Капую.

 

Письмо VI

(Галльский поцелуй)

Lucius Lucio salutem.

Я снова в Капуе: ожидаю торговца, который пообещал привезти якобы очень старинный шлем из Апулии. Пишу «якобы», потому что не особенно верю ему. Это — грек, стало быть, обещания его — ложь: если этот хваленый шлем и существует, то окажется, что он не из Апулии, а если и из Апулии, то не такой уж и старинный. Хоть что-то, но обязательно не будет соответствовать истине. «Греческие обещания», — гласит поговорка. Впрочем, ну его к воронам! О ней я думаю. Ради нее нахожусь здесь, ожидая, как глупец, старинный шлем. Ради нее варюсь в этом кипящем котле, в который превратилась Кампания. Страхи, надежды, радости, беглые рабы и беглецы-свободные и к тому же богатые, восстание, безумие — одним словом Спартак. Но из-за нее не уезжаю отсюда.

Я хотел войти, ворваться в нее. Хотел заполнить всю ее собой, как меч ножны. Хотел разорвать ее пределы и дать ей мою широту. Хотел излиться в ней, как облако, переполненное грозой и ностальгией по ясному небу, изливается в благоухающую землю. Хотел взорваться в ней и исчерпаться. Хотел испытать с ней нежную послегрозовую радость нового прихода в мир. Хотел прильнуть вместе с ней к тому новому, что прочувствуем мы вместе, как единое существо после восторга слияния.

Я хотел причастить ее к Эросу, самому космогоническому из богов. Хотел сам убедиться в своей правоте, в правоте разума. Хотел разорвать свой сдержанный тон и все свое многолетнее красноречие. Хотел дать ей себя.

Так было еще вчера.

Мой первый поцелуй она разорвала, размазала его по воздуху, по всему закатному небу, там, на склоне Тифат, и он остался в моей памяти как огромный лепесток розы, благоухающий ее кампанскими ароматами, сияющий голубизной ее глаз и золотистым сиянием ее волос. Ее первый поцелуй, разорванный поцелуй, остался в памяти моей как чарующая пощечина, как нащечник гладиаторского шлема кампанского же типа. Ее второй поцелуй, совершившийся целую жизнь спустя — через целых четыре дня, был радостной игрой. Я хотел выпить ее, хотел вобрать ее всю, как чашу воды после перехода через Ливийскую пустыню, как хлеб нового урожая после Элевсинского воздержания. А она, смеясь, сказала, что я жадный, и что я вообще не умею целовать. Оказывается, нужно было попросту не касаться ее рта языком! Помнишь уроки Сульпиции, Луций? Помнишь самый восхитительный кусочек упражнения, подготавливающего к постельной борьбе, — долгий медовый поцелуй с прикосновением нежного языка? Эта девочка учила меня целоваться одними губами — в этом особая кампанская легкость. Она учила меня поцелуям, словно она, а не я старше вдвое. Благословенная пора «второго цветения»: розам, сорванным в эту пору, дано хранить свой аромат настоянным на времени.

Когда я держал в объятиях ее тело, мне в какое-то мгновение стало страшно от мысли, что если, действительно, придется ласкать ее, она моих ласк может не выдержать. Но страх этот был мимолетным: я снова чувствовал себя вечно-юным богом или одним из тех нежных юношей, которых любовная игра превращает в птицу, в зверя, в источник или в цветок, как о том любят писать александрийские поэты. Когда она учила меня, как следует держать губы при поцелуе, я забыл, что я — римлянин, и что и в любви нашей сокрыта суровая красота.

Все здесь, на юге Италии, начиная с Кампании и дальше, играют в любовь и смерть. Потому здесь так любят гладиаторские бои и искусных блудниц. Гладиаторов здесь четырнадцать разновидностей, у нас в Риме — девять (включая те три, которые ввел недавно Цезарь после возвращения из Вифинии), в Этрурии — семь (по крайней мере, со времен Тарквиния Древнего), у Антиоха Сирийского их было восемь (все, за исключением опять-таки исконно этрусских разновидностей, бездарные греческие извращения). Итак, из четырнадцати видов здешних гладиаторов, три — сугубо кампанские, и все три великолепные с точки зрения фехтовального искусства — скутарии (которых мы, переделали после Марсийской войны в «самнитов»), димахеры и ксифарии, чем-то напоминающие наших римских «фракийцев», хотя ксифарии появились в Кампании прежде, чем у нас, независимо от кампанцев, появились «фракийцы». Естественно, возникает вопрос: не возникли ли ксифарии и фракийцы, как мы зачастую выражаемся, «из общего источника»? Если это так, то таковым источником, думаю, могли быть гладиаторы, заимствованные из провинции Азия, то есть с территории бывшего Пергамского царства, где фракийцы, как правило, служили наемниками. Кстати, там же могла возникнуть и разновидность «галлы». Интересно было бы посмотреть исследования по военному искусству, написанные пергамскими учеными (вышли при случае). Во всяком случае, наша традиционная пара «фракиец» против «галла» чем-то напоминает о деяниях Эвмена, когда пленные галлы появились во множестве и в Пергаме, и в гладиаторских школах Антиохии.

Коль я упомянул о «галлах» (постановка проблемы интересна, не так ли, Луций?), эта девочка, Юлия (опять-таки, благодаря Цезарю, имя азийской гладиаторской школы), очевидно, как все кампанские блудницы, называет мой поцелуй «галльским». При чем тут галлы? По крайней мере, больше половины римских женщин, которых я знал, предпочитает именно этот поцелуй. Неужели его следует возводить ко временам нашествия Бренна? Почему же, когда я ласкал ее груди, она не дала движению моих пальцев какого-нибудь особого дурацкого названия — «римский захват», «греческий огонь», «самнитская давильня» или еще что-нибудь в этом роде. Видишь, как относительны все названия, Луций.

Впрочем, ars amatoria искусство любовных утех — тоже искусство, и, пожалуй, не менее интересное, чем ars gladiatoria, гладиаторское искусство. Между этими двумя видами искусства, действительно, много общего. Оба они особо будоражат наше воображение, оба имеют ярко выраженную тенденцию к изысканному извращению, оба необычайно зрелищны (всенародно или при закрытых дверях спальни — это уже другой вопрос), оба носят ярко выраженный элемент игры и стремятся к полюбовному итогу, оба грозят мучениями и смертью в случае чрезмерного увлечения или наоборот чрезмерной серьезности. Оба эти искусства — искусства страсти и смерти.

Не знаю, нравилось ли ей мучить меня или это получалось у нее самопроизвольно. Ей было хорошо со мной, чего она и не скрывала. Мне нравилось ощущать ее присутствие, нравилось говорить с ней, нравилось чувствовать ее тело. Я желал ее, как желаю весь мир от его сотворения, включая все, что было с ним и что доступно моему разуму, и до того мгновения, которое отметит мой уход из этого мира… Нет! Я желал я даже больше: я желал ее в моих будущих жизнях, если есть правда в учении Пифагора, а если нет в нем правды, то все равно — я желал ее и в грядущем, которое недоступно моему телу, но может быть доступно моему разуму или хотя бы мечте. Она боялась моего желания. Она была готова к моему пресыщению. Она восторгалась мной и совершенно не верила в меня. Я хотел сражаться за нее моим оружием, но она набросила на меня сеть, как ретиарий на мирмиллона или на «галла», который сражается старинным мечом и целует ненасытным поцелуем. Она говорила, что одолеет меня в постельной борьбе, однако этого боя, гладиаторского боя, боя ради потехи, я так и не принял. Когда я решил покинуть ту гладиаторскую арену, которой стали для меня ее ласки, и вернуться в жизнь, где битва ведется всерьез, а не в вычурных доспехах, но и награда обретается подлинная, ей захотелось не потерять меня. Она сказала, что соблазнит меня, потому что знает, какой восторг вызывает у меня ее тело. Я ответил, что соблазнить меня ей не удастся. Она не поверила, потому что знает, как сильно я ее желаю. Прав я, а не она. «Почему?», — ты спросишь. Потому что я обладаю влюбленностью и желаю сохранить это чувство, во что бы то ни стало.

Помнишь битву у Херонеи, Луций? Когда всадники Архелаяшли на нас с горы, и удар их казался от этого еще страшнее, мы скупо и сурово пошутили друг с другом, вспомнив риторические упражнения у Эвфориона. Нам нравится красиво говорить, красиво жить и красиво умирать. И пошутив кратко и холодно, мы были хладнокровны, потому что оба знали, как ненасытно любим мы жизнь. Мы берегли для нее ненасытные «галльские» поцелуи.

Любопытно, что чувствовали те гладиаторы, которые впервые ринулись за Спартаком на наши когорты с высот Везувия?

Возвращаясь в Капую, я поехал уже не через Нолу (по слухам, тамошние места слишком опасны из-за взбунтовавшихся рабов), а через Путеолы. В Геркулануме я остановился немного передохнуть и виделся с Филодемом. Он передает тебе самый искренний привет и не забывает о благодеянии, которое ты оказал ему в Афинах. Филодем — все такой же Φιλόδημος и не только. Беседуя с Филодемом, я словно опять углубился в столь приятные мне спокойствие и негу сада Эпикура, однако его бесспорно мудрую атараксию видел уже сквозь некую нереальную сказочную дымку: хотелось видеть ее. Но это было уже тогда… Как ни странно, Везувий с вырвавшимся из него вулканом гладиаторского бунта тогда был гораздо ближе моему состоянию. Кстати, места и по эту сторону Везувия тоже небезопасны, хотя и не настолько, как со стороны Нолы. Впрочем, небезопасна и сама Капуя, откуда вырвалась первая искра этого пожара, но в этой опасности я, как ни странно, нахожу даже особую угрожающую прелесть, которая будоражит кровь, — еще одно из многих сочетаний ars gladiatoria и ars amatoria.

Вышли мне что-нибудь стоящее о военном искусстве в Пергамском царстве вообще и об ars gladiatoria в частности.

 

Письмо VII

(Скилла)

Lucius Lucio salutem.

Да хранят тебя боги. Пожелание это — не пустые слова: я верю в покровительство богов, потому что меня они хранят.

В эти смутные дни, когда наша армия потерпела поражение, столь страшное в виду возможных его последствий, сколь и позорное, молю богов, чтобы они не отвели свои покровительственные длани от Рима.

Я узнал о поражении Гая Кассия, когда здесь, на юге Италии угроза, казалось, уже висела в воздухе. Я не удивился — я был готов, как готов ко многому с тех пор, как посвятил себя исследованиям гладиаторского искусства. Но и для меня удар этот был сильным. Вздорное бегство жалких гладиаторов (жалких и смешных с точки зрения нашего, римского порядка вещей), несуразная гибель первых наших когорт, вызывавшие поначалу только досадное недоумение да остроты авторов комедий, обернулись внезапно потерей десятитысячной армии Гая Кассия.

Помнишь снежную лавину, ринувшуюся на нас в Альпах, Луций? Помнишь ту жуткую красоту, которая грозила нам гибелью? Тогда казалось, что сила и угроза ее — в ее массивности, в ее тяжести, в ее свирепом движении. Теперь я знаю, что сила и угроза ее — в ее непостижимости и в ее естественности одновременно. Что может быть более естественно, чем падение вниз огромной массы, что может быть непостижимее, чем внезапное и непроизвольное ее движение? Что может быть жутче внезапного рева природы среди лунной тишины? И что может быть жутче ее непостижимости?

Так и Спартак. Он ошеломил нас своей победой над Кассием и еще больше — своим внезапным нежеланием идти к Альпам. Говорят, после битвы при Мутине опьяненные победой ближайшие сподвижники Спартака окружили его с обнаженными мечами в руках и угрозами заставили повернуть на Рим. Ты веришь в это, Луций? Я нет.

Нечто совершенно противоречащее здравому смыслу свершилось. Мы ведь значительно сильнее. Пусть наши лучшие армии сражаются в Испании и в Азии, однако мы есть Рим. Мы неодолимы. Но именно то, что действия Спартака противоречат законам логики, и делает его непостижимым, делает его страшным, как та альпийская лавина. Почему он не пошел к Альпам?

Представляю себе, что творится теперь в Риме. Чернь, как всегда в подобных случаях, возбуждена и нагла в испуге своем. Всюду, наверное, переполох, цены на хлеб растут, вожаки толпы — те самые оратели, которые только «глас народа», но не его повелители, — наверное, орут какие-то имена и вспоминают свершения, славные в далеком и недалеком прошлом. Наверное, опять призвали этрусских гадателей и устроили погром каким-нибудь сирийцам или обломили рога Исиде. В каком участке неба ударила молния? Не погасли ли звезды в созвездии Арктура? Стоит ли все так же член у статуи Приапа? Впрочем, не думаю, что фециал метнул копье от «колонны войны», ибо нет в мире ничего презренней войны с рабами, и войны на Сицилии научили нас, что Рим есть основа миропорядка, а мы, римляне, несокрушимы.

И, тем не менее, угроза висит в воздухе и здесь, и красные плащи наших легионеров кажутся пыльными и выцветшими, а доспехи их совсем потускнели в лучах полуденного солнца. Банды, составленные из прислуги здешних богачей, среди которых также много беглых рабов, обнаглели вконец. Разбой и насилие не только на дорогах, но и на виллах и даже в городах, и раньше никого особенно здесь не удивлявшие, стали теперь повседневной закономерностью. Имя Рима никого более не сдерживает, скорее наоборот — подбивает на дерзость, годами прикрывавшуюся трусостью.

Здесь даже небо словно подернуто испугом и угрозой. Впрочем, в этом есть какая-то прелесть, несмотря на пыль и зной.

Я покинул Луканию и двинулся через Бруттий на крайний юг Италии.

Горы Бруттия бесплодны, бесчувственны, безразличны. Они никогда не взорвутся огнем, не содрогнутся от землетрясения. Каменный щит, который словно отражает от этой земли всякую радость и превращает в камень всякую боль. Кажется, будто Лета-Забвение — не река, но равнины Бруттия.

Власть Рима здесь весьма призрачна. Такое впечатление, будто находишься не в Италии, а где-то за Альпами или в Испании. Здешние племена, бруттии, издавна славились разбойным и мятежным характером. Когда-то они подчинялись луканам, но во времена Дионисия Младшего восстали и обрели независимость, которую сохраняли, пока здесь не появился Ганнибал, а после него — мы, римляне.

Когда вдали сверкнуло море, я не удержался и, невзирая на жуткие слухи о здешних разбойниках, покинул обоз и погнал коня к его голубизне.

…Когда я подъехал к Скиллею, волны уже утратили свою синеву и катились огромными опаловыми свитками. Свои тяжелые тела они разбивали о берег легкими ударами, пена их была беззвучна, прибрежная галька скрипела под копытами моего коня, жители рыбацкого поселка смотрели на меня равнодушно. Здесь чувствуется вечность и не чувствуется римской мощи. Кажется, будто мы пригвоздили Калабрию к остальной Италии, как ретиарий пригвождает к арене мирмиллона или гарпунщик огромную рыбину к морской отмели: стоит выдернуть оружие и оглушенное раной тело — человеческое или рыбье — повернется и медленно уползет в сторону.

Сумерки опустились очень быстро. Я остался на ночь в поселке, который тоже носит название Скиллей. Жители его — отменные рыбаки и, следовательно, отменные повара. Поужинал я необычайно вкусным галеотом. Называют его еще «морской собакой», а греки — ξιφίας, то есть «рыба-меч». Мясо у него великолепное — напоминает оксиринха, которым столь святотатственно угощал нас юный Птолемей, и еще ту великолепную рыбу, которую мы ели в конце прошлой войны с Митридатом, на Лесбосе. Помнишь тамошних женщин, Луций?

Лезвие «меча» галеота столь огромное и острое, а сама рыба обладает такой силой, что зачастую она становится охотником, а рыбаки — добычей: галеот пробивает «мечом» днища рыбачьих лодок насквозь, иногда нанося при этом рыбакам раны, нередко смертельные: истекающий кровью рыбак падает в воду, и исход поединка почти всегда решается в пользу морского чудовища. Ловят галеота следующим образом. Рыбаки ставят наблюдателя, а сами прячутся в лодках — по двое в каждой: один из них — гребец, а другой — гарпунщик. Галеот плывет, высунувшись примерно на одну треть над поверхностью воды. Когда рыба проплывает у одной из лодок, наблюдатель дает знак, а гарпунщик поражает ее и тут же выдергивает копье. При этом наконечник гарпуна загнут в виде крючка и прикреплен к древку таким образом, что остается в теле галеота. К наконечнику прикреплена веревка, держась за которую, рыбаки следуют за раненой рыбой, пока она окончательно не выбьется из сил.

Почему я описываю это так подробно? Местные жители создали басню, что этот способ ловли каким-то образом (не понимаю, как именно) отображает повадки Скиллы, которая якобы обитала когда-то на здешней скале. Впрочем, того же взгляда придерживается (опять-таки не понимаю, почему) Полибий.

…Утром следующего дня меня разбудил грохот. Я выбежал из дома и застыл, пораженный пугающей красотой катящегося вала. Море изогнулось исполинским лепестком, огромной волютой, парусом, щитом, чашей, яблоком, округлостью пышной женской груди: в нем была неодолимо сильная, рождающаяся форма бытия. Вал катился бледно голубой и с серым отливом, словно вмещая в себе все оттенки греческого γλαυκόν. Гребень его рассыпался пышной белизной, напоминающей снег, эта белизна то и дело падала на прозрачную грузность волны и разбегалась по ней прожилками, делая живую стеклянную громаду похожей на фригийский мрамор.

Помнишь, Луций, как мы изучали особенности морей и явления приливов на примерах Сицилийского пролива и Эврипа? Эратосфен объясняет изменение течения (в Сицилийском проливе два раза, в Халкидском — семь раз в день) разницей уровня в смежных морях, Посидоний ставит это явление в зависимость от лунных фаз, Афинодор и другие исследователи объясняют это по-другому. Помнишь, как мы спорили по этому поводу и сколько остроумных соображений высказали? Как довольны были мы собой, самолюбиво отстаивая собственное мнение, и как все это бледно и пресно в сравнении с тем чудом, какое являет нам природа.

Я вскочил на коня и помчался во весь дух туда, на край Италии — на один из южных мысов, которые хищно простерла здесь в море наша земля, словно Скилла множество лап своих. Мой конь то и дело испуганно храпел, косил своим темным искристым глазом на волны, которые были не волнами, а целыми текучими горами, но повиновался мне безропотно. Не так ли и мы повинуемся какой-то высшей воле, которая заставляет нас метаться у края страха и гибели? Какая сила повернула Спартака от Альп и направила его на Рим?

Я остановился на краю скалы, называемой Скиллей. В тот день ее крутая громада казалась пологим берегом: огромные скопления воды заполнили пролив, образовав вплоть до противоположного берега ровное, белое, дымящееся пространство. Все это пространство казалось одной-единственной распластанной белой волной. Нечто подобное мне случалось видеть только в горах, стоя на вершине, вокруг которой либо белоснежные облака, либо молочно-белый туман. Сходство здесь однако совсем мимолетно: через какое-то мгновение все становится другим. Белая клубящаяся равнина то и дело разверзается безднами, и тогда взору являются удивительные, простые и неповторимые в своей живости краски: темно-синяя гладь переходит в малахит, а затем взрывается вдруг красным и пурпурным свечением. Представь себе также страшный (действительно пугающий!) грохот, треск, неистовое, стиснутое берегами пролива вращение, и все это буйство есть нечто единое, что существует только в непрестанном преобразовании. Говорят, дикие звери бегут в страхе от пролива всякий раз, когда в нем начинается волнение, а люди, будучи порой не в силах вынести этого зрелища, теряют от столь потрясающей красоты сознание, падают в пучину и погибают. Словно Скилла была опасна не своей отвратностью, не своими звериными лапами и пастями, а какой-то обворожительной красотой, напоминая чем-то Сирен. Кстати, некоторые помещают и Сирен в этих же местах.

Такова Скилла. Такова дикая страсть к женщине, Луций. Думаю, что этот утес с полным основанием связывают со Скиллой, только в памяти моей возникает не чудовище, описанное у Гомера, но образ еще более страшный и кровожадный — прекрасная возлюбленная Главка, превращение которой есть отображение женской похоти и еще более женского себялюбия.

Вместилище себялюбия и похоти — вот что есть нежное создание с золотистыми волосами, серо-голубыми глазами и благоухающими лепестками розы вместо губ, которое я назвал мягким именем «Юлия».

Я как-то видел сон. Я ласкал ее, — точно так же, как ласкал наяву, — но когда я отнял пальцы от ее грудей, чтобы сбросить набедренную повязку, когда я глянул на покрытый нежным пушком холмик ее Венериной нивы, вся нижняя половина ее тела покрылась вдруг шерстью, а из лона и от боков ее вдруг вырвались собачьи головы, затем целые собачьи тела — по три с каждой стороны; и целых шесть изголодавшихся похотливых псиц, как и положено согласно гомеровскому сказанию, впились шестью пастями в мое тело. А она смеялась — от пояса невинное создание с непорочными глазами Минервы, а ниже пояса — шестикратная сука. Я кричал от боли, а она все смеялась. Тем чарующим женским смехом, с легчайшей хрипотой, который я так люблю. Ее хрустальным смехом, который напоминает мне смех Танаквил. Собачьи пасти терзали мое тело, я извивался от боли, залитый кровью. Может быть в тот вечер, перед сном я слишком начитался об этрусских гладиаторах, которые сражались с псами-убийцами. А, может быть, во сне боги послали мне откровение, явив подлинную сущность Юлии?

Мы не будем бороться в постели, я не дам ей телесного восторга и не возьму восторга от нее. Постельную борьбу она называет «занятиями любовью», а для меня это — священнодействие. Телесные наслаждения — не любовь, но действо, служащее великому благу любви.

Любовью нельзя заниматься, как нельзя заниматься добром или злом, как нельзя заниматься бытием: к этому можно быть только причастным или, самое большее, только осознавать свою причастность. Любовь нельзя оставить «на потом», нельзя выращивать ее, как цветок в саду, нельзя поймать ее в искусно расставленные сети, как нарисованные на вазах или изваянные нимфы ловят в сеть крылатых амуров. Нельзя оставить «на потом» блеск звезд: его можно либо пережить, либо потерять.

Ощущение ее объятий пребывает вокруг моего тела, как некая волшебная сила, чисто плотского, хотя и очень нежного, желания, которое есть женская стихия Геи-Земли и которое никогда еще не пришлось испытать мне в жизни. Наши тела соединялись, как две части чего-то единого, чего-то когда-то разбитого: совершенное соединение.

Она больше не разорвала мой поцелуй. Напротив: она желала моих губ, моего тела. Мы были частями единого целого, но разбитого целого, и одежды, которых мы не сняли, обозначали трещину в сосуде наших ласк.

Кроме этой соединяющей трещины была еще разрывающая бездна: когда мы ласкали друг друга, разум мой возликовал, встрепенулся, заработал безудержно. Нечто подобное я ощущал только в пылу битвы, когда рука чувствует одновременно все части, все точки меча — моего меча, предугадывая движения меча моего противника. Высшее мгновение, когда разум и чувство есть одно целое. В такие мгновения прерывается жизнь (если это битва) или же наоборот — зарождается жизнь (если это любовь). Но когда среди ее ласк разум воспарил во мне, она воскликнула, она приказала мне не думать, а только чувствовать. А раньше, желая сделать мне приятное, она говорила, что самое привлекательное для нее в мужчине — это разум.

Тогда я стал на колени, обнял ее ноги, прижался лбом к ее коленям, взял ее руку (такую маленькую в моей руке), прильнул к ней губами и стал мысленно молиться. О чем? О том, чтобы никогда не утратить соразмерности ума и сердца. О том, чтобы влечение к женщине не возобладало во мне над любовью к мирозданию. О том, чтобы ни трещина, ни бездна не разорвали меня, и чтобы навсегда остался я воином, а не гладиатором.

И война есть любовь, Луций.

Помнишь битву на Раудийских полях?.. Мы были тогда совсем юными. Кимвры шли на наши легионы ревущим валом, с блестящими белыми щитами и в шлемах в виде разинутых звериных пастей с огромными гребнями из перьев, с дикими воплями и со своими германскими песнями, вызывавшими дрожь в наших душах. Я глянул на холм, где верхом на своем рыжем, как вечернее солнце, коне сидел Гай Марий в окружении легатов и контуберналов: я старался увидеть, как веление судьбы, нашей с тобой и всего Рима, отразится на его угрюмом крестьянском лице. В какое-то мгновение мне показалось (это ведь было невозможно из-за дальнего расстояния), что глаза его сверкнули железным блеском радостно и кровожадно. И тогда взревели наши крутые этрусские трубы, и легионы закрылись вмиг стеной молниеобразных щитов и ощетинились лесом копий, как и подобает потомкам Ромула и Рема, вскормленным молоком волчицы.

Наш центурион крикнул кратко: «В битву!» — и мы, выхватив мечи, стремительно ринулись вперед. И когда мы сшиблись с кимврами в вихре безумия, грохот оружья глушил ржанье, безумье германских и наших, латинских, криков.

Помнишь (я знаю, ты помнишь!), как рухнуло наше знамя? Ты соскочил с коня и подхватил его, Луций. А потом снова вскочил на коня и крикнул: «Рим и Юпитер Статор!». Помню твое лицо, искаженное гневом битвы. Помню губы твои, закругленные в страстном крике. Как сверкали твои глаза, воспаленные светлым гневом! В те мгновенья, средь копий, мечей и стрел, среди вздыбленных конских тел, средь безумья войны я любил тебя, Луций!

Подо мною убили коня, я с разгону упал на колени и в паденье о землю в кровь разбил себе левую руку. Я взмолился Минерве. О чем? О любви. «О, богиня, люби меня! — прошептал я, сжимая до боли зубы. — О, богиня творенья и войн, разума и безумья…»

И тогда тоже мне нужна была любовь. Любовь жизни и смерти.

Рядом лежала германская секира. Я схватил ее, вскочил на ноги и успел первым нанести удар летевшему на меня всаднику — огромному рыжему кимвру, отрубив ему руку с занесенной такой же секирой. Он с диким воплем свалился наземь, а я подхватил с земли свой меч — наш, хорошо рассчитанный для ближнего боя римский меч (взятый нами у женолюбивых испанцев), такой приятный, и такой чувствительный в опытной руке, как тело влюбленной женщины. Я схватил свой меч и вскочил на коня орущего германца. Конь был свиреп от битвы, от потери хозяина и еще от того, что спина его была покрыта волчьей шкурой, но мне он покорился сразу: видать, почувствовал, что меня переполняла та сдержанно-неистовая сила, которая приходит в высшие мгновения любви и которой дышало твое лицо, когда ты подхватил знамя, Луций.

Я снова видел наше знамя, снова видел твое лицо. Оно было неистово и светло. Я понял, что нечто великое, что доступно только любви и войне, уже свершилось. «Я люблю тебя, так люби же меня, о, Минерва!» — прошептал я любовный призыв, который в боях восклицали в дни, когда еще не было Рима, и слова мои вырвались вздохом блаженства.

Нечто великое свершилось. Мы теснили, мы гнали германцев, рубили их незащищенные спины и защищавшиеся руки, топтали копытами наших коней и катились радостной и яростной лавиной на их боевой стан. Потом я увидел, что наши пехотинцы уже сокрушили ревущий вал германских воинов и стремительно шли вперед ровными рядами, сметая всякое сопротивление. Победа сияла над нашими легионами. Рим вновь обретал свою славу.

Помнишь, что было потом, Луций? Мы видели неистовство поражения во всей его отвратительности. Германцы, эти грозные и искусные воины, державшие в страхе все страны от берегов Данубия до Испании, утратили вдруг веру в свои мечи и спешили покончить с жизнью в петле, словно презренные преступники: те, кому не хватило деревьев, вешались прямо на рогах у быков, а затем дико изворачивались и кололи их стрелами. Быки метались, разъяренные страхом и болью не менее охваченных безумием поражения кимвров, а человеческие тела метались перед их ревущими пастями, то еще извивающиеся, словно цепляясь за жизнь и смерть одновременно, то уже обмякшие, являя уродство, которое содержит в себе плоть человеческая, лишенная жизни. Человек и бык, жизнь и смерть слепо метались, словно стремясь обрести некую невиданную гармонию либо в каком-то новом полном соединении, либо в разрыве. Должно быть, в подобных мучениях человеческая фантазия рождала когда-то Минотавра. Человеческая фантазия, подобная все той же неуемной женской страсти Пасифаи.

Это было страшно. Никакой другой вид смерти не вызывал у меня такого содрогания, как этот.

Но даже в этой смерти не было той столь ужасающей страсти, которая овладела тогда германскими женщинами. Мы видели женщин — в большинстве своем ослепительно белых прекрасных женщин в черных одеждах, которые, стоя на повозках, убивали беглецов — мужей, братьев, отцов, душили или бросали под колеса движущихся повозок собственных детей, а затем кончали с собой. Рассказывают, что у кимвров было множество жриц, лишавших жизни и иноплеменников, и соплеменников, и самих себя. Именно жриц — женщин, а не мужчин. Они были жрицами и жертвами. В этом — тоже особая женская страсть. Все это так далеко от себялюбия, воплотившегося в страстном и податливом теле с серо-голубыми глазами, которое пребывает где-то в Капуе.

Помню, как, увидав это буйство смерти, я словно застыл. Я остановил коня, стер с меча кровь и вложил его в ножны.

В то мгновение, когда страсть победы сменяется страстью поражения противника, любовь уходит. Я не буду бороться с Юлией в объятиях…

 

Письмо VIII

(Осколки)

Благодарю богов за то, что они сделали меня целостным. Благодарю богов за то, что они даровали мне благо чувствовать себя частицей мироздания. Благодарю богов за то, что они наделили меня эросом, который есть сила, позволяющая чувствовать эту причастность.

Великая простота не есть великая мудрость. Мы часто восхищались простыми людьми, завидовали им, и изысканность наша казалась нам едва ли не извращением. Мы чувствовали благо естественности и корили себя за свою отрешенность от него.

Мы были правы в своей утонченности! Наша изысканность — вернейший путь к благу естественности. Простые люди, которыми мы восхищались, а порой и завидовали, лишены блага всеобщности. Они не чувствуют ее красоты. Они воспринимают ее в силу врожденного инстинкта, но не чувствуют, что она — благо. Взяв ее, они тут же забывают.

Плоды взращенные лучше плодов диких. Битва по законам военного искусства лучше дикого побоища. Геркулес, даже Неистовый, лучше пьяного мясника. Эрос лучше совокупления.

Простое есть сущее. Не хочу писать об этом, философствуя. Услыхав впервые выражение сущего по-гречески, я был поражен его краткостью и всеобщей емкостью. Όν. Когда я пытаюсь понять, как в этом кратком «омикрон» в сочетании с мягким, исчезающим N уместилось выражение того, для чего не достаточно мириад и мириад слов, благоговейный трепет охватывает меня. Пытаюсь вникнуть в него, испытываю радость проникновения и одновременно бессилие всеобщего обладания, которое обещает все новую и новую радость познания, отступаю, зная, что вновь смогу вернуться к тому, не боясь пресыщения, и вновь обрету неистощимость. Я наслаждаюсь, ликую, корю себя за собственное бессилие и радуюсь, что оно есть. Я преклоняюсь, смеясь и рыдая одновременно, и нежная улыбка младенца и старика касается меня, одаряя бодростью вечной юности и неисчерпаемой зрелой мощью. Я почти телесно, почти осязаемо чувствую мыслительное наслаждение.

Таков и эрос, когда я пытаюсь осмыслить его или, наоборот, прочувствовать, или осмыслить и прочувствовать одновременно.

Если в статуе, которая так нравилась тебе, находишь вдруг непростительный изъян, лучше разбить ее. Разбить вдребезги. Тогда мысленный взор лучше сохранит то, что было прекрасным или, по крайней мере, как-то соответствовало идеалу красоты. В конце концов, можно сохранить кое-что из обломков и мысленно создавать по ним, уже без изъянов, статую, достойную поклонения.

Был бы постамент незыблем — богиня всегда сыщется, Луций.

Я принял решение: остаюсь в Италии, буду ждать Спартака здесь. Более того — двинусь навстречу ему. Он, словно грозный лесной пожар, катится от Альп на Рим, и жар его пышет по всей Италии. Здесь, на юге, среда для этого огня особенно благоприятна: если он не ударит на Рим, — во что я, собственно говоря, не верю, потому что это для него равносильно самоубийству, — а двинется дальше, сюда, все здесь вспыхнет страшным пламенем.

Наконец, совсем рядом находится Сицилия. Там все уже давно готово для пожара: огромное скопление рабов, огромное скопление роскоши и бедности, причем и то и другое враждебно власти Рима, которая именно по причине собственного блеска там весьма призрачна, если, конечно, не считать властью Рима самодурства Верреса, делающего Сицилию похожей не на римскую провинцию, а на разгульную державу обоих Дионисиев. Думаю, Сицилия примет Спартака, и он довольно легко укрепится там, как делали это уже два раза восставшие рабы. Вот что есть настоящий вулкан, похлеще Этны!

Если Спартак переправится на Сицилию, там вспыхнет пожар неведомой доселе силы. Но этот же пожар пожрет себя сам, как уже пожирал дважды. Другие дело — юг Италии. Здесь нет сицилийской вспыльчивости, зато здесь все гораздо более постоянно. Здесь есть довольно прочный постамент, который может принять мечту об освобождении рабов и преобразовать ее на некоторое время в довольно красивый образ. Здесь есть непостоянная и достаточно уязвленная в себялюбии своем Кампания, вечно разбойный Бруттий, суровая и мечтательная Апулия, ревнивая Лукания и, наконец, всегда готовая принять сторону более сильного Калабрия.

Благословен да будет тот день, когда безумная в лучшем смысле этого слова мысль заняться исследованием ars gladiatoria возникла во мне. Теперь, когда я думаю об этом, хочется сравнить ее с ударом меча, рассекшим все мое существо и обнажившим его трепетно пульсирующую всеми своими жилами сущность. Но в тот день это было не что иное, как любознательность. О, сколь жестока всякого рода человеческая любознательность, сколько звериного в ее основе, сколько жажды крови!

Гладиаторское искусство — самое искусственное из искусств, самое извращенное. Никогда человек не довольствовался человечностью, не ценил красоты ради красоты, любви ради любви, искренности ради искренности, и даже богов своих старается он разорвать в клочья и распять, как беглых рабов, или, по меньшей мере, сделать их посмешищем.

Все, все в мире человеческом, прежде чем оценить, нужно провести через извращение.

 

Письмо IX

(Море)

Lucius Lucio salutem.

Чем больше я углубляюсь в будоражащие тайны ars gladiatoria, которая прежде была для меня не более чем nuga, ученая «безделица», — пусть даже пространная, — не более, чем возможность блеснуть своей эрудицией, и к которой я относился с легкой улыбкой снисходительности, с тщеславной восторженностью юнца, тем больше испытываю я теперь восторга и робости. Помнишь, с какой легкостью и беззаботностью принял твое предложение, вернее твой вызов, писать исследование по истории оружия? Теперь эта «безделица» захватывает меня все более. Иногда у меня возникает предчувствие, что я дорого расплачусь за свое легкомыслие. Нет, я не кончу так, как кончали порой легкомысленные юнцы или девы, презиравшие дары Венеры. Это предчувствие кончины, постигшей Орфея или Пенфея, τον πρόθυμον όνθ' ά μή χρεών όράν σπεύδοντά τ' άσπούδαστα. Я пишу «иногда», чтобы не признаваться самому себе, что это «иногда» есть «всегда». Я пишу «легкомыслие», чтобы не писать «великое и грозное таинство». Иногда я испытываю нечто, подобное потрясению. И нечто подобное священному трепету объемлет меня.

Ars gladiatoria вошла в меня, поглотила меня. Иногда мне кажется, будто тело мое состоит целиком из гладиаторских доспехов. Из каких-то несуществующих гладиаторских доспехов, которые закрывают все тело. Это, конечно же, явная глупость: сущность гладиаторских доспехов именно в том, чтобы они оставляли открытыми самые уязвимые части тела (в зависимости от того или иного вида гладиатора, разумеется). Во всяком случае наглухо закрыто мое лицо. Мне кажется, что то мое лицо, которым я обладал в Риме, утеряно окончательно, а новое так и не обретено. Еще мне кажется, что внутри этих не заполненных никакой плотью доспехов неистово стучат с тревогой и надеждой сердце и мозг. Они гремят, ударяясь о металл, порывистей Юпитеровой молнии, тяжелее Вулканова молота, и все это совершается для того только, чтобы я вновь обрел лицо — не то, которое осталось в Риме, а какое-то иное, новре. Может быть, это новое, ожидаемое, будущее лицо и есть мое истинное лицо. Не знаю.

Одна из наиболее поразительных вещей заключается в том, что ars gladiatoria, к посвящению в которую я стремлюсь столь нетерпеливо и с таким благоговением, поглощает и мою ars amatoria, знатоком которой столь же непростительно высокомерно, непростительно легкомысленно считал я себя в Риме. А иногда (опять-таки читай это «иногда» как «всегда»), мне кажется (читай это «мне кажется» как «я уверен»), что это две стороны одной монеты или, если угодно, некое реальное тело и его зеркальное отражение, причем неизвестно, что здесь первично, а что — вторично. Помнишь наши беседы о том, что осязаемое тело есть плод нашего воображения? Как легкомысленны были мы, Луций! Теперь я расплачусь за свое святотатство. Вакханки разорвут меня.

Помнишь, в Пренесте, уже в конце обучения искусству владения мечом, мы изучали молниеносный удар? Улучив момент, когда тело неприятеля открыто, нужно резко броситься вперед и нанести ему удар в незащищенный участок. Рвущееся вперед тело, действительно, напоминает тогда молнию. И внутри тебя тоже возникает вдруг ощущение, что ты и есть молния. Это ощущение, этот удар не для нас, римлян. У нас слишком громоздкие щиты, нам чужда та стремительность, которая была присуща когда-то греческим пельтастам. Затем пришло время македонской фаланги, и пельтасты потерпели сокрушительное поражение. Мы оценили по достоинству тяжесть и неповоротливость македонян и нанесли им сокрушающее поражение. Мы нашли желанную «середину» между стремительностью и тяжелой мощью, но молниеносность нами утрачена. Наши легковооруженные воины действуют совсем по-другому. Молнии у нас на щитах. Но это только молнии, разбегающиеся и замирающие после удара вражеского оружия в круглую сердцевину щита. Наши молниеобразные щиты укрощают молнии. Поэтому наносить молниеносный удар обучали только немногих, в том числе и нас с тобой.

В гладиаторском искусстве удар этот — один из самых излюбленных. Почти у всех видов гладиаторов. Он заимствован из антиохийской школы. Почему, не знаю. Сирийские мечи отличаются определенной кривизной и не столь подходящи для этого удара. Гораздо удобнее здесь испанские мечи. От испанских мечей в свою очередь происходят мечи наших легионеров. Тем не менее, удар этот заимствован из антиохийской школы. Может быть, потому что греки, в особенности азийские греки, особенно склонны к показухе? Во всяком случае, за ударом оставлено греческое название — κεραυνοβόλος «молниеносный».

То же и в ars amatoria. Есть κεραυνοβόλος έρως. Еще его называют «любовь с первого взгляда». Применительно к ars gladiatoria, следовало бы говорить о нанесении молниеносного удара при первом же соприкосновении. Практически это невозможно: предварительно нужно прочувствовать противника. Разве не то же в любви, Луций?

«С первого взгляда» можно испытать восторг — именно с первого взгляда, ибо при пристальном рассмотрении восторг обычно рано или поздно исчезает. С первого взгляда можно испытать также то, что греки называют «симпатия» — она может сохраняться значительно дольше, она может перерасти затем в глубокое чувство и сохраняться очень долго, до конца жизни.

Возможно ли испытать любовь с первого взгляда, но так, чтобы это не был κεραυνοβόλος έρως? Это не риторический вопрос. Я спрашиваю тебя. Я постоянно спрашиваю самого себя, Луций.

Что я испытал? Некая стихия приблизилась ко мне, приняла меня в себя. Эта стихия — моя. Ей нет названия. Это не έρως: в έρως превалирует ρω, которое есть мощь ρώμη. Это не amor, потому что amor напоминает мне горечь amarus.

Платон рассказал такую неказистую и такую чудесную басню о том, что каждый из нас — только половина человека, непрестанно ищущая другую свою половину. Может быть, она и есть то, чего недостает мне, а я есть то, чего недостает ей? Может быть. Этого я не знаю. Знаю одно: она причастна моему миру. Она — часть моего мира.

Я прочувствовал ее и вошел в мир. Я вошел в мой мир, потому что прочувствовал ее. Tο εν διαφερόμενον αύτό αύτώ συμφέρεσθαι. Мне кажется, что я это почувствовал.

Я видел ее трижды. В первый раз я видел ее улыбку и слышал ее голос (и улыбка и голос были обращены ко мне). Молния не поразила меня. Нечто нежное объяло меня, и оно было неосязаемо. Во второй раз она приветствовала меня. Голоса ее я даже не слышал. Помню ее взгляд. В нем не было ни мощи того, что есть έρως, ни горечи amor. Я не был поражен. Я не мечтал о ней. И сейчас я о ней не мечтаю. Я чувствую ее. Мне хорошо. Я обретаю себя.

Три дня назад был третий раз. Я заговорил с ней. Когда я обратился к ней, я даже не знал, что это — она. Лица ее я не видел. Слова мои были вопросом — вопросом чужеземца, который желает узнать что-то в незнакомом городе. Когда она обернулась на мой голос и я увидел ее лицо, я даже не обрадовался: я обрел что-то свое. Она отвечала мне с тем особым чувством, одно из многих наименований которого — «приветливость». Я поблагодарил. Возможно, я был несколько растерян, потому что чувствовал все то, о чем пишу сейчас. Она удивилась моей благодарности. «Ты шутишь!». Так выразила она свое удивление. Сколько правды в этом: «Ты шутишь!». Прошло несколько минут. Она вдруг снова подошла ко мне и снова заговорила о том, что желал узнать я, чужеземец в неведомом городе. Я снова вежливо поблагодарил ее. Думаю, голос мой был слишком сдержан, и за это я негодую на самого себя. Она снова искренне удивилась, и я снова услышал: «Ты шутишь!» Голос ее я помню в этом слове. Впрочем, какое еще слово должно запечатлеться в памяти моей в краю, где родилась ателлана?

Глаза у нее цвета осенней листвы, того оттенка, который словно желает оставаться незамеченным. Черты лица ее изломаны, как у старинных статуй. Имени ее я не знаю. Может быть, это к лучшему.

Я чувствую ее. Удивительно приятное чувство. Спокойствие. Блаженство.

Помню, когда-то меня поразили слова, что достигнутый идеал, полная уравновешенность есть не жизнь, а смерть. Это пугает немного. И не хочу верить в это. Впрочем, в amor, где нет горечи amarus, есть смерть mors. A mors уводит в immortalitas бессмертие. Не это ли и есть мир, который я увидел с ее появлением? Не в этом ли и высочайший смысл ars gladiatoria — постоянное ощущение смерти, приобщающее к бессмертию?

Amor имеет еще одно созвучие, еще одно похожее чувствование. Mare море.

Двенадцать лет назад у меня была возлюбленная. Молоденькая девушка из семьи со строгими старыми понятиями о добродетели.

Мне нравилось резко срывать одежды. И в прямом и в переносном смысле. Ты знаешь это, Луций. Ты знаешь, что тогда мне это нравилось особенно. И что тогда, в те годы, в этом был особый привкус. Ты только что вернулся из Греции. Удача Суллы сияла тогда ярче солнца, а ты был самой прекрасной звездой в его созвездии. Я же был твоим двойником-противоположностью. Я постиг тогда пьянящую трезвость λάθε βιώσας — такого скромного, но такого гордого. Тогда я редактировал твою «Марсийскую войну» перед тем, как Сулла велел своему вольноотпущеннику искромсать ее. Гречишка переусердствовал в аттическом стиле, и тогда (может быть, даже несколько обидевшись) я впервые увидел прелесть азийских одеяний. Но в те дни многих еще пугала моя страсть к наготе мысли. И эта девочка тоже была ужасно напугана.

Когда я сорвал с нее одежды и стал ласкать виноградины ее грудей (груди эти были очень округлы), она вся трепетала от желания и от страха перед наготой моих мыслей. Они были такими чистыми, мои мысли без прикрас, но такими непривычными… Именно это и вызывало у всех страх, а у некоторых и неприязнь ко мне. Ты это помнишь, Луций.

Я желал восторженного соединения. Испуг в ней был не менее силен, чем желание. Я не взял ее. Я был слишком порывист. Я желал и от нее порыва.

Несколько дней спустя я узнал о сне, который пригрезился ей. Мы стояли с ней на берегу моря. Море было очень светлым и прекрасным. Сверкающим. И вдруг она увидела, что волны, подкатывавшиеся к ее ногам, несут множество самой отвратной грязи. Она вскрикнула и бросилась прочь. А я засмеялся очень радостно, бросился в волны и стал кричать ей, что вода в этом ласковом море не грязная, но напротив — чистая и живительная, как в самом восхитительном роднике. Сведенными вместе ладонями я черпал воду у своих колен, жадно пил ее и смеялся. Я призывал ее не бояться. Она поверила, сделала шаг ко мне и… проснулась.

Вот с этим морем из девичьего сна, которое я пил жадно и с наслаждением, сравнима неведомая стихия, которая явилась ко мне здесь. Mare — amor… «Ты шутишь!» — звучит ее радостный возглас. Словно мой собственный призыв из далекого девичьего сна.

Amor — mare. Что это, Луций?

Помнишь раковину, которую мы слушали в Таррацине? «Мы, подобно раковине, пытаемся вобрать в себя и шум моря и его безбрежность…». Мы были слишком молоды, и нам очень нравились красивые слова. Теперь я хочу упасть в эту раковину и очутиться в ее шуме и в ее безбрежности, потому что она — моя стихия. Она — мой мир, звучащий в ее словах.

К чему я пишу все это, Луций? Ты это и сам знаешь, потому что знаешь меня, пожалуй, даже лучше, чем знаю себя я сам. Не в том ли и состоял твой лукавый умысел, когда ты отправил меня в Кампанию исследовать начала ars gladiatoria? Да, действительно, все в мире неразрывно связано друг с другом и ничем не следует пренебрегать. Даже твоим баснословным богатством, Луций.

Чувствую ее присутствие. И удивительно приятное спокойствие. Не из ряда ли это amor — mors — immortalitas? Или я уже достиг того напоминающего изгиб раковины вскругленья на небосклоне пути жизненного, когда чувства вызывают приятную негу, но не порыв? Впрочем, хочу видеть ее, и это утешает.

Сказать ей? Наш римский щит слишком тяжел и неповоротлив и разбивает молнии вдребезги, но он же прекрасно защищает нас, и именно он сделал нас владыками мира. И раковины тоже надежно хранят вечно и шум моря и его безбрежность. Они прекрасны на берегах италийских морей.

Знаю только, что если я не отстраню от себя щит с изломанными молниями и не испытаю молниеносный удар — то, что называется по-гречески κεραυνοβόλος, буду впоследствии раскаиваться. Во всяком случае, не перестану слушать музыку раковин.

Кстати, в день, когда я прочувствовал ее, солнце взошло в созвездии Козерога. Я очень люблю этот знак. За то, что я родился на его исходе, за то, что чувствую себя под его звездами прекрасно, и за его диковинный миф о Пане, который обратил в бегство неодолимых титанов, трубя в небесную раковину.

 

Письмо X

(Чудовища)

Lucius Lucio salutem.

Сегодня напишу тебе о том, о чем спорили мы почти тридцать лет назад, — напишу об укрощении чудовищ. Помнишь риторическое упражнение, которое задал нам тогда Эвфорион? Тема его была: подвиги Геркулеса. Каждому из нас, двенадцати учеников, достался один из подвигов. Мы должны были подготовить письменно небольшую диатрибу с доказательствами, что именно «его» подвиг — самый трудный (или, даже если не самый трудный, то во всяком случае, самый достойный), а затем, поставленные в пары, словно гладиаторы, устно доказать преимущества своего «подвига» над «подвигом» оппонента. Мы с тобой оказались в одной паре. Тебе досталась Лернейская Гидра, мне — кобылицы Диомеда. Твоим аргументом была бесконечность подвига, кошмарная воспроизводимость опасности и неизбежность борьбы с ней, нескончаемость, повергающая в отчаяние, моим — ужас людоедства, когда человек, обличенный властью, стремится к уничтожению себе подобных с помощью животных, извращая чудовищно не только человеческую природу, но и природу животных (лошади ведь — животные не плотоядные). Впрочем, с расстояния почти в тридцать лет я, пожалуй, несколько по-иному передаю наше с тобой восприятие этих подвигов тогда. Во всяком случае, мой аргумент «людоедство как извращение человеческой природы» нуждается в дополнительных доказательствах.

А теперь, напомнив тебе и самому себе о том диспуте, я еще раз убедился, что то нечто, которое мы называем «чудовищем», есть не сказочное существо, но чувство, пребывающее внутри нас.

Итак, я собрался написать тебе об укрощении чудовищ, поскольку, что это такое, я понял, пожалуй, только вчера, почти тридцать лет спустя после нашего диспута, столь замечательного и пылом ранней юности, и искрометным, отточенным логикой остроумием (впрочем, и другие пять «гладиаторских» пар были великолепны — если, конечно, ты помнишь этот диспут).

Вчера утром я снова был у Пролива, смотрел на италийский берег — на перекатывавшееся там войско Спартака — разрушительную бурю, остановленную морской стихией, киликийским коварством и нашими происками. Смотрел, испытывая то же будоражащее чувство, которое возникает, когда мы видим, например, льва в клетке или свирепого быка в прочном загоне: мы знаем, что им оттуда не вырваться, но воображение наше рисует вызывающую содрогание картину того, чтобы было бы, если бы эти животные оказались вдруг на воле. Всякий раз, глядя на чудовищ в неволе, мы невольно тут же оцениваем краем глаза прочность клетки или загона. Видя их исполинскую силу, свирепость и бессилие, мы словно еще раз одолеваем их, даже будучи совершенно непричастны их пленению. Это приятно: мы чувствуем внутри себя содрогание страха и кровожадности, как и тогда, когда видим на арене кровь безопасного для нас гладиатора.

Я смотрел за Пролив и видел там перекатывающуюся грозную силу, которая многократно страшнее огромной стаи хищников, потому как движима человеческим разумом, хотя и разумом мне не постижимым. Я видел чудовище, состоящее из множества тел, которые казались неисчислимыми, хотя и поддавались исчислению. Это жуткое множество разрослось бы многократно и затопило бы собой всю Сицилию, если бы сумело перекинуться через Пролив. И в третий раз запылал бы здесь новый вулкан, многократно грознее Этны.

Я видел, как там спускали на море огромные плоты, перегруженные повстанцами, и как плоты эти ползли к нам, но, преодолев какое-то расстояние, неизбежно переворачивались, словно неопытный ребенок упорно пытался заставить игрушечные кораблики плыть в тазе с водой. Тогда сквозь шум разбиваемых о скалы громад серой воды через Пролив доносились вопли ярости и отчаяния: люди падали в воду и возвращались вплавь, хотя, по-видимому, удавалось это не всем. Чудовище за Проливом непрестанно колыхалось, то выбрасывая в море оторванные от себя части собственного тела, то снова втягивая их обратно в свою нескончаемую массу — изорванные в куски и жалкие, но вновь обретающие силу и сами дающие силу. Это было словно скопление грозовых туч: разрываемые молниями, они только меняли свои пугающие очертания. Наши корабли настороженно выдвинулись в море, и при каждом новом выбрасывании плотов от италийского берега в их мерном покачивании на волнах сквозило то пронзительное опасение, которое испытываешь, когда лев яростно бросается на железные прутья клетки. Несомненно, в такие минуты на наших кораблях думали о предстоящей битве и подавляли в себе страх, однако я — поскольку на корабле я не находился, а наблюдал за всем со стороны, — прекрасно знал, что битвы не будет, понимая, что чудовище пыталось одолеть пока что не наши корабли, а море, и что моря ему не одолеть: я испытывал не страх, а благоговейный ужас.

Я смотрел на Пролив, на его грозные серые волны, на настороженно покачивающиеся наши корабли, на изодранные в клочья части чудовища, снова и снова стягивавшиеся в единую громаду, словно выплеснутая в море амфора масла, и на память мне пришли Скилла и Харибда.

Умники, пытающиеся загнать фантазию в клетку с осязаемыми прутьями конкретной географии и конкретной хронологии, обычно помещают Скиллу и Харибду именно здесь, на берегах Мессанского пролива: Скиллу — на италийском, Харибду — на сицилийском. Аргументы, приводимые в пользу такой локализации, один абсурднее другого. Например, некоторые из умников утверждают, что царь Менесфей не стал возвращаться после падения Трои в Афины (почему? ведь сменившие его затем на престоле сыновья Тесея находились в то время среди его воинов), но отправился в Италию и основал неподалеку от ее оконечности город Скиллетий. (Еще одна локализация этого чудовища, кроме скалы Скиллея, о которой я писал в одном из прежних писем). На основании этого и других подобных ему не менее абсурдных доводов Скиллу и помещают на италийском берегу Пролива. Излишне говорить, что ничего подобного Харибде, как ее описывает Гомер, на сицилийском берегу я не видел.

Столь же абсурдна и другая широко известная локализация этой пары чудовищ — между мысом Малея и островком напротив. Однажды мы проезжали там верхом. Такого прекрасного моря я не видел никогда в жизни. Помнишь восхитительную, почти совершенно нагую девушку, которая лежала у тихо набегавших широких волн, вонзившись в белесый песок своим утонченным бронзовым телом, словно старинная бронзовая статуэтка Венеры? Ты еще пошутил тогда: «Звезда, застрявшая в песке…» А мне хотелось вонзиться в нее. И еще больше хотелось этого в воспоминаниях: в воспоминаниях я много раз упрекал себя за сдержанность. Тогда меня удержало дивное благоговение, преклонение пред некоей чудесной, сверхчеловеческой мощью, пребывавшей в этом теле, восторг перед тем богатством наслаждений, которое совершенно несомненно обещало оно: я знаю, что все это, столь понятное и невыразимое, все это пребывало в бронзовом теле, вонзившемся в песок, и потому широкие волны, набегавшие из открытого моря и от островка, только ластились к нему (какое там — к воронам! — гомеровское волненье пучины у Скиллы и Харибды!). А потом я столько раз радовался, что мы проехали мимо, что я даже не заговорил с ней, и она так и осталась в моей памяти неким божественным видением, казавшимся таким осязаемым, как ни одна из женщин, в которых я вонзался, как некое грозное благоговение перед Эросом. Может быть, это и была Скилла — бессмертная красавица, из бедер которой в высший миг совокупления вырывались шесть неистовых псиц, разрывающих в клочья того, кем наслаждалась она и кто наслаждался ею? Впрочем, в Скиллу и Харибду на Малее я тоже, естественно, не верю.

И вот здесь, в Проливе увидел я этих чудовищ. А поскольку чудовище есть некое чувство, пребывающее внутри нас, как писал я в начале этого письма, то и увидел их я именно в эти дни, именно во время этих событий. Символы, о которых говорит Гомер, (несомненно, говорит он о символах) явились мне воочию. Там, на италийском берегу, а не здесь, на сицилийском, шевелило своим необъятным, всепоглощающим телом, готовым к собственному разрыванию и возрождению везде и всюду, пуще всякой Лернейской Гидры, чудовище восстания, чудовище разрушительного безумия, чудовище безликости и бесформенности, которое неизмеримо ужаснее и Скиллиных псиц и всех прочих сказочных чудовищ, ибо все прочие чудовища обладают обликом, тогда как Харибда обликом не обладает: о присутствии ее можно только догадываться, можно только ощущать ее грозную мощь — поглощающую и извергающую.

А другое чудовище, Скиллу, в отличие от традиционных утверждений, я увидел с этой стороны — с сицилийской. Нет, Луций, мне не грозит участь быть растерзанным женщинами, подобно Орфею или Пенфею (сравнение, впрочем, слишком поверхностное: к женщинам я никогда не относился с пренебрежением). Я имею в виду не Скиллу александрийских поэтов, не женскую похоть, доходящую до собачьего бешенства, а Скиллу Гомера — чудовище, в отличие от Харибды, совершенно определенное, не менее кровожадное и даже более впечатляющее, вызывающее страх, но не благоговейный трепет, и все же не столь пагубное.

Вспомнив эти стихи, я посмотрел на море и обнаружил, что наших кораблей, стоявших против спартаковой Харибды, было шесть. Конечно же, это совпадение.

Веррес, наместник Сицилии, — вот кто есть воплощение Скиллы, во всяком случае, здесь и теперь. Чудовище кровожадное и совершенно определенное — вплоть до мельчайших подробностей. Я имею в виду не только черты его лица, то расплывающиеся в добродушии, как смоква в меду, то изломанные, как у вцепившегося в добычу пса; не только его знаменитые брови, напоминающие черные щетки из свиной щетины, по малейшему мановению которых на Сицилии было совершено столько свинства. Я имею в виду не только его повадки — его остроумие идиота, вышедшего из черни, его вкус, утонченностью своей напоминающий борозды плуга, пашущего землю, которая явно не способна давать всходов, не только его безудержное тщеславие, накопленное годами унижений. Я имею в виду также гнуснейшую тиранию, установленную им на Сицилии, которая прикрыта именем законов Республики и единственное оправдание которой — гнусность его подданных, над которыми он измывается.

А потому, как множество раз уже было сказано, что мир — это корабль, с того дня, как я оказался в Сицилии, мне часто кажется, что наш корабль, корабль нашей жизни и нашего времени, корабль нашего мира, чем-то сродни кораблю Диониса, на котором заплыли на Сицилию удравшие от своего господина-бога пьяные сатиры. В хмельном бреду носимся мы последние годы в нерасторжимых объятиях бури, которая неистово потрясает нас, ни на миг не выпуская из своих когтей. Словно одна из множества ужасных матерей-убийц греческих мифов, которые, впав в безумие, долго мечутся всюду, не выпуская из объятий своих младенцев перед тем, как вырвать из них жизнь. Или чудовищная полуженщина-полуволчица, пожирающая и своих собственных и чужих младенцев: такой представляют Рому сказки местных жителей (может быть, и не без основания). Мы мечемся на все четыре стороны, и еще до совсем недавнего времени били нас четыре вихря — Митридат, Серторий киликийские пираты и самый страшный из вихрей — Спартак, не говоря уже о множестве подводных скал, неведомых течений, об отсутствии какого-либо перипла и о совершенной вакханалии на самом корабле, захватившей в свою хмельную несуразность даже созвездия на небе. Среди всего этого абсурда кормчий бессилен определить верное направление.

«Устойчивая середина» исчезла без следа.

Но что случилось с самим кораблем, порядок на котором был образцом человеческого общества? Как нечто единое, упорядоченное, он больше не существует. Иногда за место кормчего дерутся моряки, как правило, несведущие в вопросах навигации, и тогда по палубе хлещет обильно кровь. Иногда мне кажется, что кормчего нет вообще, или что он нарочито где-то прячется. Я мечусь от одного совершенно беспечного морехода к другому, хватаю их за плечи, тщетно трясу, стараясь прогнать апатию, оцепенение, но вижу перед собой только хмельные или в лучшем случае удивленные лица. Тогда отчаяние хватает меня за горло, словно вырвавшаяся из бурлящего мрака когтистая и мохнатая лапа неведомого чудовища — одна из двенадцати лап гомеровской Скиллы.

Иногда бывает еще страшнее: я — один на всем корабле, бури нет, на море полное спокойствие, не слышно ни малейшего плеска волн, и, тем не менее, корабль куда-то движется, а на небе нет ни одной звезды, ни луны, ни облака, и кажется, будто это уже и не ночь, а черный день, но даже без черного солнца. И нет никакой борьбы (борьба была только в моем возбужденном воображении). Полный покой, который есть ничто, напоминающее изначальный хаос, который однако не породит из себя нового мироздания. Этот полный покой, этот ужасный временной промежуток между двумя вспышками единого огня Гераклита, на который пришлась моя жизнь, этот покой страшней самой яростной бури. И только сознание того, что странный корабль жизни моей есть корабль Диониса и движим он божьим промыслом, еще дает мне некоторую надежду.

В таком вот смятении души, мятущейся между Скиллой и Харибдой, словно корабль, на котором все четыре ветра изорвали уже паруса в клочья и только поэтому не разбили его совсем, швырнув на прибрежные скалы, пришел я в дом Каллимаха и совершенно нежданно обрел там великую радость, которую чуть было не назвал тихой солнечной бухтой: ее следовало бы назвать ликующим попутным ветром. Ты, наверное, усмехнешься, Луций: попутный ветер в изорванных в клочья парусах? Что ж, усмехнись, но не смейся, Луций.

Уже само имя ее было словно успокоение от бурных странствий — Эвксения. Ты ведь, знаешь Луций: я верю в имена.

У нее была почти прямая линия носа и лба, которая однако имела легкие неправильности, отделявшие это лицо от идеала красоты и делавшие его более естественным, значительно более живым и даже каким-то особенно близким и родным. У нее был очень стройный и очень изящный стан (изящество, в частности, определялось этой стройностью), маленькая, но очень упругая и круглая грудь, вздернутая кверху, с восхитительными сосками, напоминающими каких-то маленьких совершенно невинных, но очень игривых (а, может быть, лукавых?) животных — оленят, козлят, котят, уже подросших, но еще не превратившихся в кошек, или других, подобных зверьков. В первое же мгновение я удивился, как это почти детское тело способно выдерживать мужские ласки, но затем отбросил удивление: маленькая грудь наслаждается больше, чем пышная, хотя обычно предпочитают пышную грудь и пышное тело. Мысль о совместимости или несовместимости этого изящества с буйными любовными ласками пронеслась в этой атмосфере легко, словно невзначай качнувшееся пламя незримого светильника, но я тут же отпрянул от обдумывания ее: я оставил себе загадку, а с ней оставил и очарование. Свет незримого светильника снова стал ровным, легким, тихим и радостным: он был успокаивающим, как мед, и очаровывающим, как лунное сияние, если бы, изливаясь в мир наш, луна, будучи подобием солнца, могла сохранять его золото. И все в ней было золотистым: и волосы, такие замысловатые в хитросплетениях локонов, коварные лабиринты которых не оставляли сомнений в ее любовной опытности, и едва заметная тень, падавшая от полной нижней губы на золотое же яблоко ее подбородка, и ее кожа, небрежно согласившаяся принять на себя ласки солнечных лучей и столь же небрежно, но и лукаво удержавшая их, и солнечные ласки, и сами эти лучи.

Глаза у нее были голубые. Я не люблю голубых глаз ни у женщин, ни у мужчин: у мужчин я их опасаюсь (возможно, из-за воспоминаний о Сулле), у женщин просто не люблю. Я люблю темные глаза, в которых не утопаешь, как в море или в небе, но погружаешься в них и ощущаешь самого себя в этом погружении. Однако в голубизне ее глаз было непередаваемое греческое γλαυκόν, присущее мягкому серому оперению совы. Эта серая мягкость, нарушавшая восхитительную голубизну ее глаз, делала их не далекими — небесными, а близкими — морскими и удивительно прекрасными. Так кажется мне сейчас, когда я спешу запечатлеть письменными знаками вчерашние воспоминания, но еще совсем недавно я был уверен, да и продолжаю быть уверен, что глаза ее были прекрасны тогда потому, что в них было то, словно слезой печали подернутое желание, которое остается навсегда и не удовлетворяется никогда, потому что желание это — страсть к неосязаемому и страсти по неосязаемому.

«Да, но кто же она, и почему ты пишешь о ней?», — спросишь ты.

Кто она? Я ведь уже сказал, что она — тихая бухта и попутный ветер. А если ты желаешь привязать этот образ к осязаемой жизни, скажу, что она — знакомая Каллимаха. Когда, как, при каких обстоятельствах познакомился с ней Каллимах, почему она оказалась вчера у него в доме, — не знаю. Он сообщил мне это, представляя Эвксению, но ни для тебя, ни для меня все это не имеет совершенно никакого значения. Мне даже кажется, что я и сам вдруг позабыл об этом еще вчера, в ту самую минуту, когда ощутил вдруг, что она соответствует своему имени, что она дана мне судьбой, пусть даже хотя бы на какие-то считанные мгновения, пусть даже только для того, чтобы унять бурю в душе моей, вывести мой корабль из пролива между Скиллой и Харибдой на широкий простор, где солнечные лучи преломляются между морем и небом несметными россыпями свечения драгоценных камней.

Впрочем, из того, что рассказал мне о ней Каллимах, одно обстоятельство заслуживает внимания. Она любила, и вдруг любовь эта завершилась болезненной разлукой. Не знаю, насколько сильна была ее боль, не знаю, насколько она была оправдана. (Здесь ты снова усмехнешься, Луций: разве эту боль можно оправдать? и разве нуждается она в оправдании?). Важно то, что она пережила, если даже не саму любовь (как понимаю это я, естественно), то, во всяком случае, потребность в любви.

Я подошел к главному событию вчерашнего дня.

Я сразу обратил внимание, что Эвксения пребывала в каком-то особом состоянии, которое тоже назвал бы вакхическим. Это был тот истинный вакхизм, который выводит человека из состояния обыденности. Большинство людей только смутно подозревает о существовании истинного вакхизма, и тем не менее уверено в его существовании и даже убеждено, что может достичь его. Отрицание обыденности видится им в неистовстве, состояние неистовства достигается опьянением, средство, дающее опьянение, — вино. Диониса почитают как бога вина, разгула, стремительного освобождения пребывающих в нас страстей, совершенно забывая или же вообще не подозревая, что Дионис есть возвышенное блаженство. Ναρθηκοφόροι μεν πολλοί, βάκχοι δε τε παϋροι. Эта столь важная и столь простая истина была высказана более трехсот лет назад, но ее все так же упорно не желают признавать, возможно, именно из-за простоты этих слов: нам ведь нравится либо что-то усложненное, что нужно распутать и упростить, либо то, над чем вообще не нужно думать.

Эвксения пребывала в состоянии истинного вакхизма — восторга от постижения некоей открывшейся ей истины. Она вдруг поняла, что главное, ради чего существует мир, это — любовь. Замечательно, что этим своим открытием она обязана недавно пережитой ей утрате только частично. Потери зачастую помогают ценить ту или иную вещь. Деньги — самый простой и омерзительный тому пример. Ее собственная любовь — пережитая, потерянная и оставшаяся с ней благодаря этой потере, — была только предпосылкой того ее дивного состояния, в котором не знаю чего больше — восторга или тоски. Или восторженной тоски?

«Эвксения влюбилась в стихи», — сказал Каллимах с улыбкой, в которой была и насмешка над увлеченной не им девушкой, и ревность к стихам (или к их поэту?), и зависть, что сам он не испытывает такой влюбленности (а, может быть, такой влюбленности он не испытал никогда).

Когда-то в молодости Каллимах сильно увлекался поэзией, но не старой, прославленной, прошедшей испытание временем и настоявшейся в веках, а так называемой «новой», возраст которой однако составляет уже добрую пару веков, начиная со стихов его тезки из Кирены. Впрочем, в последние несколько лет эта поэзия вошла в моду и в Риме. Естественно, что центром мира, его разумом и душой стала для Каллимаха Александрия. Происходя из купеческой семьи и желая как-то совместить прибыль с увлечением, он занялся ввозом папируса из Египта, что не только связало его вплотную с книжной промышленностью, но и позволяло часто бывать в боготворимом им городе. Поэтом Каллимах так и не стал, несмотря на давнишние свои опыты, о которых он только упоминал, но никогда не показывал. А, может быть, все произошло наоборот, и поэзией он стал увлекаться именно потому, что занимался торговлей папирусом и бывал в Александрии. Во всяком случае, поэзию Каллимах любит (возможно, поэтому и не читает никогда своих собственных опытов), а свой дом и всю свою виллу превратил в маленькую Александрию.

«Эвксения влюбилась в стихи», — сказал Каллимах с улыбкой, которая совсем не смутила девушку. «На радость и на печаль ей десять дней назад, возвратившись из Александрии, я привез небольшую поэму о Смирне моего знакомого Лисикрата из Леонтополя, и, прочтя ее, Эвксения пребывает в состоянии непрерывной завороженности».

«О чем эта поэма?», — спросил я Эвксению.

«О том, что есть самое главное в жизни. О любви».

Так я впервые услышал ее голос, который был столь же светел, как и свет, исходившей от всего ее облика.

Я осторожно выразил удивление, потому что любовь Смирны к собственному отцу — один из самых ярких примеров противоестественной страсти. Однако оказалось, что речь идет не о дочери Кинира, а о другой Смирне — амазонке, имя которой носит город на побережье Ионии.

Одна из легенд гласит, что этот город был основан Тесеем во время его похода в Азию, когда афинянам пришлось воевать с амазонками. Случилось так, что Тесей и Смирна, царица амазонок, полюбили друг друга, но любовь их была необычной: пребывая во враждебных станах, они так никогда не встретились друг с другом наедине, не заговорили друг с другом. Оракул гласил, что война завершится примирением и даже вечным союзом афинян с амазонками, однако прежде один из предводителей противоборствующих сторон должен заплатить за это собственной жизнью. Тогда Смирна принесла себя в жертву Эфесской богине.

Написан этот небольшой эпиллий (чуть более 300 строк) довольно необычно: все происходит как бы на фоне непрекращающейся битвы афинян с амазонками, но преобладающий настрой — отнюдь не ратные подвиги, а противостояние мужчины и женщины. Очень много страсти, самой настоящей любовной страсти, но изображена она с порой удивляющей сдержанностью. Это настолько необычно, что, пожалуй, производит впечатление. Хотя на протяжении всего эпиллия ожидаешь, что Тесей и Смирна вот-вот набросятся друг на друга как изголодавшиеся любовники, однако этого не происходит. Впрочем, эпиллий этот я прочел, уже уйдя от Каллимаха, — только сегодня утром. Пожалуй, писать о нем было даже излишне: судить о творении Лисикрата лучше по тому впечатлению, которое оно произвело на Эвксению.

О, Луций, сколько чувства было в каждом ее слове! Сколько восторга было в каждом ее слове! А ведь за всеми этими словами: «любовь», «счастье», «радость», «ликование жизни», «упоение жизнью», «гармония мироздания» и тому подобными пребывала печаль утраты, свершившейся и в истории амазонки, и в жизни самой Эвксении. Я слышал выражение «светлая печаль», ее же печаль была даже не светлая, а лучезарная. Она познала прикосновение к бессмертию, она прикоснулась к бессмертию. Она сама стала совершенно иной сущностью, имя которой — бог. Да, придет час, и она тоже уйдет из этого мира, как ушла из него амазонка Смирна. Ну, и что? Важно только то, что ей, пусть даже на какое-то время, было дано бессмертие. Сиянье уходит от звезды с ее лучом, который встречается с нашим взглядом: луч и содержащаяся в нем доля сияния угасают, но сама звезда будет сиять вечно. И в это мгновение, когда я написал тебе о сиянии звезды, подумалось мне, Луций, что оттого и сияют звезды, что вечно отражают наши столь недолговечные, казалось бы, взоры. Ведь и боги тоже умирают, Луций…

Она говорила, вспоминала отдельные стихи из эпиллия, к которому я тоже ревновал, Луций, и в словах ее звучали замечательные мысли. Восторг ее передался мне, я упивался ею, слушая ее, упивался тем истинно дионисийским вином, которое дарует высшую радость и делает человека истинным вакхантом.

О, как ровно звучал, как ровно светился ее голос. Так пламя светильника горит совершенно ровно, не вспыхивая и не затухая, но устремляясь ввысь по совершенно прямой линии. Так солнечный луч пронзает сумрак где-нибудь в темном помещении или в чаще лесной. Боль утраты не колебала ее голоса, страдание уже перегорело, и радость, светившаяся в ее словах, тоже была не мятущейся, но спокойной.

Я наслаждался ею, испытывая наслаждение, дотоле неизвестное. В какое-то мгновение я поймал себя на мысли, что пребываю в некоем совершенно дивном состоянии: все, что было в ее словах (и ее дивная телесная красота тоже была в них), было так прекрасно и вместе с тем настолько знакомо, настолько мое, что казалось, будто очень много лет (еще больше, чем насчитывает моя жизнь) я почему-то упорно скрывал это от самого себя.

Я поймал себя на мысли, что упиваюсь этим состоянием, что пребываю в каком-то опьянении, и попытался проследить за ее речью разумом, попытался осмыслить ее. Тогда я вдруг заметил, что, если бы слова ее запечатлеть письменными знаками, фразы ее оказались бы неуклюжими, что легкая, изящная речь была совершенно чужда ей, что в сказанном ею было множество разного рода шероховатостей, за которые можно было бы очень легко ухватиться, если бы доказывать обратное. Но разве у кого-нибудь могло возникнуть такое желание? Сказанное ею не могло подлежать ни малейшему сомнению, потому что говорила она не для осмысления. Более того: я не сумел бы повторить ее слов. Может быть, я сумел бы только передать их смысл, но для этого пришлось бы напрячь весь мой ум, использовать все то, о чем я думал всю жизнь, чему учился, что слышал и читал. Может быть, приложив все свои силы, я смог бы передать смысл ее совсем простых слов. Может быть…

А может быть, чтобы передать этот смысл нужно передать и ее голос, и весь ее облик? Передать ее слова — все равно, что передать, перенести радугу. Мы знаем, что некое подобие радуги может явиться на срезе стекла: тогда мы восторгаемся и говорим, что это — радуга, хотя прекрасно знаем и еще лучше чувствуем, что это — обман, что это — только подобие радуги, что это еще одно доказательство невозможности удержать радугу. Передать ее слова — все равно, что передать истину: передать можно только подобие истины, ощутив при этом свое бессилие (если только мы желаем передать истину искренне). Однако истину можно почувствовать и даже насладиться ею…

Я мгновенно понял это (возможно, понял потому, что слушал ее в то мгновение) и сразу же отпрянул от попытки логического восприятия ее слов. Отпрянул от нее, словно от некоей бездны, но при этом не испытал ни малейшего страха перед бездной: я знал, что этого делать не нужно.

Я снова с радостью отдался восприятию ее.

И еще в какой-то иной миг, когда логическая мысль еще раз ввела меня в искушение, я подумал (нет, прочувствовал, потому что тогда я, к счастью, мог только чувствовать), что ее глаза цвета голубого аметиста, «трезвого камня», были путеводными звездами, которые вывели мой корабль из абсурдного моря, проведя его между Скиллой и Харибдой…

А когда, уже ночью, я ушел от Каллимаха, она явилась мне вдруг на звездном небе. Мне казалось, что там, среди непрерывного рождения в черной бездне и непрерывного умирания в наших глазах, а потому и бессмертного сияния звезд, я видел ее тело, состоящее из рассыпанного по черноте тверди небесной золотистого сияния. В те мгновения я желал легко слиться с ней, желал еще более страстно, чем вонзиться в бронзовое тело на белесом песке Малеи.

Я почувствовал вдруг ревность к неизвестному мне поэту Лисикрату из Леонтополя, стихи которого пробудили к жизни целое мироздание.

Мне показалось, что Эвксения влюблена в этого никогда ею не виденного поэта, живущего в далекой Александрии, потому как их — никогда не видевших друг друга — соединяла некая великая истина.

О, почему я не поэт…

Я смотрел на звездное небо, воспевать которое так любят александрийские поэты, и в желании обладать Эвксенией мне тоже показалось вдруг, что я тоже нахожусь в Александрии.

Мне вспомнилась вдруг египетская песенка, услышанная в Александрии и показавшаяся тогда такой наивной. Каждая строфа ее начиналась с несбыточного желания: «Если б я был славным полководцем… Если б я был ловким вором… Если б я был мудрецом великим… Если бы я был твоим рабом последним…»

О, почему я не поэт…

Я думал бы о ней и писал бы, как наливается синевой небо и какие пурпурные закаты видны с белых плоских крыш Александрии, как ветер разглаживает ровными волнами песок Ливийской пустыни, и как вести счет ее песчинкам и поцелуям влюбленных, как свежа зелень пальм в оазисе Аммона и как свежо ржание коней, скачущих в битву, как богато мерное звучание флейт, плывущее то ли с другого берега Нила, то ли из другого мира, как мягки ее золотистые волосы…

О, почему я не поэт…

Я снова оказался у Пролива. На том берегу было множество огней, вытянувшихся вдоль моря мерцающими линиями, словно «глаза» на хвосте огромного павлина, а шесть наших кораблей застыли черными сгустками и очень медленно покачивались на волнах.

То, что я слышал в ее голосе, была истина, которая неизмеримо могущественней всех бушующих вокруг страстей и вызываемого ими ужаса.

Так я усмирил пребывавших во мне чудовищ.

Думаю, из этого моего письма ты поймешь, Луций, сколь чуждо и отвратительно мне все, что происходит здесь, по обе стороны Пролива. В последние дней десять у меня такое ощущение, что я сорвусь в какую-то бездну. Я имею в виду ту непроглядную неизвестность, по которой движется абсурдный корабль моей жизни и из которой пока что вывели меня глаза девушки с редким и красноречивым именем Эвксения, влюбленной в битву греков с амазонками.

«Историю оружия» я пока что оставил. В частности, потому, что не хочу общаться с Верресом даже опосредствованно: омерзение, которое я испытываю к нему, усиливается с каждым днем даже в те дни, когда я его не вижу.

Я знаю, что брат твой Марк вскоре переправится из Греции в Брундизий и наглухо запрет Спартака в Калабрии. Может быть, он уже в Италии. Об этом известно уже всем, и потому Спартак предпринимает отчаянные попытки переправиться на Сицилию.

Харибда вскоре исчезнет, и останется только Скилла. Иногда возникает мысль, что от этого будет еще хуже: Харибда сдерживает Скиллу. Скилла не так страшна, потому что напротив нее пребывает Харибда. Мы ведь постоянно находимся перед мучительным выбором: какое из двух зол меньше. Теперь же, оставшись одна и не сдерживаемая больше Харибдой, пока еще шестиглавая Скилла может переметнуться через Пролив и распространиться по всему миру множеством новых голов, подобно Лернейской Гидре.

Впрочем, надеюсь, что мой корабль уже обрел свою тихую бухту. «Главное в мире — любовь». Это было сказано так неказисто и так чудесно.

Если вдруг, возвращаясь из Азии, тебе случится огибать Малею, взгляни, нет ли там, на белесом песке восхитительного бронзового тела. Видели ли мы тогда просто красивую девушку или там пребывает грозная богиня женской похоти? В последнем случае я окончательно поверю, что шестиглавая Скилла, обитающая в скале, а с ней и Харибда — пустой вымысел.

 

Письмо XI

(Сфинга)

Lucius Lucio salutem.

Получил твое письмо, написанное после того, как ты покинул осажденный Амис и двинулся на Кабиры, где Митридат собрал все оставшиеся у него войска. Как почти всегда, слухи оказались быстрее посыльных. И, как почти всегда в случае с тобой, они оказались очень красочными, как все, что связано с тобой по причине твоего богатства, и в большинстве своем расфуфырено-извращенными, как все, что связано с тобой по причине твоей изысканности и неспособности других оценить твою изысканность.

Говорят, что Митридат, оставивший в прошлом году свою страну без боя, как некогда скифы Дарию, в конце концов, не устоит и уйдет на Кавказ, под защиту своего зятя Тиграна, царя Армянского. Говорят, что ты собираешься вторгнуться на Кавказ, где тебя ожидают труды и подвиги, не уступающие тем, которые выпали на долю Александра в Индии, поскольку войско Тиграна по числу бойцов якобы не уступает войску Пора, а по числу связанных с ним мифов и прочих рассказов — правдивых, но кажущихся невероятными, и попросту вымышленных — Кавказ нисколько не уступает Индии, если не превосходит ее. Говорят, что вы продвигаетесь по какой-то совершенно невероятной стране, где-то между горой, к которой был прикован Прометей, и Сирией, и сражаетесь по пути то с великанами, напоминающими киклопов, то с пигмеями, разъезжающими верхом на журавлях, то с песиголовцами, то с аримаспами, то с гипохтонами, то еще с каким-то сказочным сбродом. И все они стерегут золото, которое ты, Луций, естественно, захватываешь и везешь за собой на верблюдах целыми караванами, не подпуская к нему горемычных легионеров, которые еле плетутся по дорогам Азии, изнывая от усталости и ропща на несправедливость. Единственное, что интересует меня из всей этой свалки роскошных небылиц, это рассказы об амазонках, поскольку, судя по твоему последнему письму, ты готовился взять их столицу Фемискиру на реке Фермодонте. И об Александре тоже рассказывали нечто подобное (в связи с амазонками). Предание об амазонках нравилось мне всегда: ты это знаешь. А тут еще относительно недавние впечатления от поэмы некоего Лисикрата из Леонтополя, усиленные восторгом мечтательной девушки. Но, может быть, кроме всего прочего, интерес мой возбуждают и мои занятия историей оружия и гладиаторского искусства, которое по извращенности своей, чем-то сродни рассказам о женщинах-воительницах. Одним словом ты — в сказке, Луций.

А я все еще на Сицилии. Правда, уже не в Мессане, а в Сиракузах. Из Мессаны я уехал прежде всего потому, что сеть в которую Веррес ловит произведения искусства, там слишком густа, а раболепие перед Верресом, естественно, слишком уж гнусно: не зря Бровастый одарил мамертинцев множеством привилегий, а сам город объявил своей второй родиной. После учреждения там особых празднеств в честь этой сволочи, Verria, Мессану уже называют Офриополем, так попытаюсь выловить что-нибудь в Сиракузах.

Именно сюда стекается львиная доля того, что Веррес вылавливает по всему острову: здесь — пещера новоявленного Киклопа. Во дворце Гиерона он устроил огромную мастерскую по переделке старинных предметов искусства, для чего согнал сюда множество мастеров со всей Сицилии и не только. Некоторые из этих верресовских смешений любопытны, очень немногие даже замечательны, но в подавляющем большинстве своем они уродливы, как первотворения некоторых философов и почти все, что может породить убогая фантазия внезапно разбогатевшего выскочки. Естественно, что слежка за всем, что касается предметов искусства, в Сиракузах поставлена на должном уровне, но и я тоже начеку и главное — не боюсь.

Как и тогда, в Капуе, я снова ожидаю старинный шлем. Как и тогда, в Капуе, я снова пребываю в состоянии Эроса. Разница, огромная разница, в том, что, во-первых, шлем этот — не греческое обещание, то есть не выдумка, а совершенно достоверно подлинный шлем коринфской работы, совершенно роскошный, принадлежавший, как говорят самому Тимолеонту (чему я не вполне верю, однако не придаю этому особого значения), и, во-вторых, то, что я называю «состоянием Эроса», здесь — совершенно прекрасное, могучее чувство, которое — так мне кажется — дается человеку только раз в жизни и уже не покидает его до самой смерти. А, может быть, такое чувство дается только перед смертью? И такая мысль тоже приходила мне в голову.

Помнишь, я как-то писал о море, которого боялась юная девушка, а я убеждал ее, что море это совершенно чистое и пил его воду, не чувствуя горечи? Так вот, сейчас мне тоже представляется море, но не во сне, а наяву, вокруг меня. Словно некая могучая, удивительно светлая, пронзенная множеством солнечных лучей или лучистых волос моей возлюбленной золотистая зыбкая стихия подхватывает и уносит меня в столь же золотистую и столь же приятную даль, которой хочется достичь, хотя я и знаю, что не достигну ее, и знаю также, что это — потусторонний мир, а потому золотому морю, утонуть в котором невозможно, нет конца — ни его простору, ни его свечению, ни его тихой радости.

Впрочем, возвращаюсь к шлему. Не говоря о восхитительных нащечниках с рельефными изображениями пышногрудых Сирен (особенно замечательны их огромные, словно выпущенные из головы крылья с множеством изящно вычеканенных перьев, а также необычайно хищное выражение лица), шлем обладает совершенно замечательным гребнем. Это — изящное изваяние сфинги, в котором легкие, небольшие крылья (в отличие от крыльев сирен на нащечниках) и совсем легко намеченные львиные когтистые завершения ног только подчеркивают, что сфинга — вовсе не фантастическое чудовище, а самая что ни на есть женщина, разве что с чрезмерно подчеркнутой женской сущностью. Греческий миф о непостижимо мудрой загадке, в которой заключалась жизнь сфинги и которую решил Эдип, миф этот в том виде, в котором он представлен, — совершенная глупость. Я вполне допускаю, что человек — действительно, величайшее чудо в мире, как провозглашает в частности одна из трагедий Софокла, но к чему похабить все нелепейшей дефиницией человека числом его конечностей? Думаю, что, узнав о сфинге от египтян, греки были поражены этим, действительно, потрясающим образом и попытались придумать очередную сказку, в которой потерпели бы полный провал из-за глупейшей мудрости Эдипа, если бы не изобрели попутно новый, еще более замечательный образ: вместо египетского льва с бородатой мужской головой они создали эту неповторимую зверско-фантастическую грациозность, эту в высшей степени женственность, это совершенно дикое волшебство. И тут же испортили все совершенно неказистой загадкой. А ответ на загадку сфинги, на ее подлинную загадку, заданную уже самым ее образом, содержался в самом условии существования этого существа: сфинга жила и губила людей — мужчин, разумеется, — только до того часа, пока сохраняла свою тайну, свою таинственность. О женском очаровании — вот о чем шла речь в загадке сфинги. Женщина — вот что есть ответ на загадку Сфинги (сформулированной, естественно, в подлинном виде), вот что есть сама загадочность этой загадки. Вся последующая история Эдипа — ярчайшее тому подтверждение. У меня такое чувство, Луций, что сфинга покончила с собой, придя в полнейшее отчаяние от непроходимой глупости греков, не сумевших подыскать сколь-либо порядочного иносказания для отображения ее сущности.

Так вот, гребень шлема, который я ожидаю, изваян в виде сфинги, птичья и звериная природа которой обозначена совсем слегка, словно для того только, чтобы подчеркнуть, что сфинга — женщина. То, как изваяны ее глаза, на первый взгляд кажется странной небрежностью или даже неумением мастера, проявившего себя замечательным художником во всех прочих частях этого восхитительного тела: глаза только намечены, оставлены без отделки, словно прикрыты, но именно это и придает особую обворожительность улыбке, легко разлившейся по губам, а с губ — по всему лицу. Обеими широко расставленными и напряженно выпрямленными руками сфинга впилась в налобник, словно в поручни ложа, груди выпрыгивают из-под рук, словно пытаясь совсем оторваться от тела, спина и плечи резко взмывают вверх: она словно воспарила в небо. Ее широко распахнувшиеся бедра и ноги, наоборот, напряженно давят все тело вниз, к земле, а вскругления их составляют часть поверхности той совершенной сферы, в которой заключен весь мир (если верить последователям Парменида и Эмпедокла). Лицо ее запрокинуто вверх, и, охватив взглядом все тело, совершенно ясно видишь, что странное выражение, разлитое на ее лице, — любовная истома, которая и есть самое красноречивое в этом загадочном образе. И тогда только понимаешь великую мудрость ваятеля, лишь наметившего ее глаза, но не придавшего им ясности. Впрочем, что еще может быть ясно настолько?

Не знаю, так ли это в действительности или же так угодно моему воображению — и поэтому тоже я ожидаю шлем с нетерпением, — но это изваяние поразительно напоминает мне тело моей возлюбленной в минуты, когда соединение наше достигает своей вершины. Испытываю почти телесно ощутимое любопытство взглянуть на спину сфинги, когда шлем снова попадет мне в руки: изваяна ли там ее восхитительная родинка? Это, конечно же, полная несуразность.

А на налобнике шлема, строго над переносицей, изваяно одно из самых грозных изображений, которые приходилось мне видеть, — совершенно симметричный, широкий и круглый глаз. Это — смерть. Добавлять что-либо еще — излишне.

Когда я получу шлем (а я его получу — клянусь Геркулесом!), нужно будет украсить гребень страусовым пером, белым предпочтительно: колыхающиеся ворсинки будут подчеркивать жизненность изваяния сфинги, хотя движения ее и без того выразительны исключительно.

Обладать этим шлемом для меня необычайно важно. Не только потому, что изваяние сфинги поразительно напоминает тело моей возлюбленной, не только потому, что в ласках наших я непрестанно разгадываю столь, казалось бы, ясную загадку сфинги, и, стало быть, не хочу, чтобы изваянием ее тела и ее загадки владел кто-либо другой, кроме меня. Есть тому и еще одна весьма веская, не менее возбуждающая меня причина. Я должен дать отпор Верресу. Я должен одолеть его. Попросту должен устоять перед всесокрушающим напором его неодолимой гнусности.

Ожидаемый шлем мы видели вместе с Верресом в Мессане. Глаза у Бровастого Борова, естественно, мгновенно вспыхнули и, если бы не мое присутствие, шлем тут же покинул бы своего законного владельца (кстати, хозяина дома, где нам устроили прием), как и множество других предметов искусства уже покинуло своих владельцев по всему острову. Однако я вступился. Независимость моего поведения — в сочетании с авторитетом твоего имени, разумеется, — заставили Верреса отступить. Владелец шлема, Леотихид, струсил и буквально через пару дней исчез из Мессаны и вообще из Сицилии. Думаю, поступил он совершенно правильно. Сейчас, насколько мне известно, Леотихид находится в Риме, пытаясь найти управу на Верреса, а точнее, если назвать вещи своими именами, спастись. Это один из тех случаев, когда доведенный до отчаяния заяц показывает зубы волку. Небрежно оправдываясь, Веррес поторопился объявить, что купил шлем, как и все остальное награбленное им добро. Это оказалось грубейшей его оплошностью. Перед самым приходом слуг Верреса шлем исчез из дома Леотихида и отправился в тайные скитания по Сицилии, опекаемый верным человеком. Для Леотихида теперь вопрос жизни и смерти, чтобы шлем не оказался в руках Верреса, а стало быть, чтобы он оказался в моих руках, потому как никто, кроме меня, не дерзнет перечить здесь Верресу, оказывать сопротивление его преклонению перед искусством, как он называет свое самодурство. Вот откуда моя уверенность в том, что я заполучу шлем, а вовсе не от греческих обещаний: когда трусость греков достигает последнего своего предела, они готовы защищать Фермопилы.

Перед отъездом из Мессаны я совершенно вызывающе заявился на пир к Верресу. Слегка разогретые вином и разговорами о праксителевском Эросе, тоже уворованном Верресом, мы схватились на словах. Я стал издеваться над ним. Он заорал на меня. Я засмеялся. Оба мы испугались, хотя и совершенно по-разному. Я ушел, а на другой день покинул Мессану, но из Сицилии не уехал. Мечтаю снова увидеть изваяние моей возлюбленной, а рядом с ним — Око Смерти. Я готов к схватке с Бровастым.

Как тебе, конечно же, известно, Спартак ушел от Пролива и теперь находится снова где-то либо в Бруттии, либо в Лукании. Насколько знаю, Помпей спешит из Испании, а твой брат Марк не менее спешно движется с другой стороны — из Брундизия, чтобы в очередной раз придать блеск славному имени Лукуллов. Блеск благодаря чему? Победе над беглыми рабами, как презрительно именовали мы жалкую банду Спартака в самом начале этого взрыва, когда горстка отчаявшихся закрепилась на Везувии, да и после, несмотря на все наши поражения, вплоть до катастрофы у Мутины. А теперь за блеск победы над беглыми рабами соревнуются неизменные соперники Помпей и Лукулл (вернее — имя Лукулла). Замечательно. Не менее замечательно, что постоянный соперник обоих вас, Красс, по всей вероятности, снова останется в стороне, точнее в дураках. А ведь он, бедняга, вынес на своей шкуре (и это следует признать) все тяготы рабской войны и весь позор уже самого ее названия. Ну, и поделом ему: его богатство слишком уж грубо, от него несет прогорклым чадом горящего Рима да и прочим смрадом. Его золото блестит слишком ярко, но в нем нет твоего блеска, Луций. Потому и блеск победы достанется, по-видимому, не ему. Мне даже немного жаль Красса: сколько ни презирай его, но именно он сумел справиться с рабами. Его подвиг сродни расчистке скотного двора Авгия. Сейчас мне подумалось, что именно этот подвиг, а не Лернейская гидра и не кобылицы Диомеда, был самым трудным деянием Геркулеса. Именно в силу сопряженного с ним позора. Кстати, Авгий ведь отказался дать Геркулесу условленную плату: нет поступка более греческого, а потому о героическом вышибании собственных денег так часто идет речь в греческих мифах. Впрочем, ну их всех к воронам — и греков, и Красса!

Спартак ушел. Бурной зимней ночью он прорвался через ров с частоколом, прорытый Крассом с таким старанием, со всем нашим римским мастерством, с нашей римской методичностью и со всей нашей римской посредственностью. Красс снова остался в дураках, как и ранее в борьбе за воинскую славу с Помпеем и в борьбе за богатство с тобой: деньги ради денег в конечном итоге смешны. Даже Бровастый в этом смысле менее смешон, хотя и отвратителен гораздо больше Красса. А Спартак, как и в самом начале своей невиданной войны, своего рода войны за свободу, оказался выше нашего непревзойденного во всем мире военного искусства, когда он низринулся вдруг с Везувия. Он оказался сильнее самой природы, сокрушив зимнюю бурю, несмотря на то, что зимней буре помогали наше такое правильное римское упорство и наше римское искусство убивать. Я не оговорился, назвав рабскую войну войной за свободу. Нет, я не забыл о гнусностях, которые творили во время этой войны взбунтовавшиеся рабы. Я не забыл о том, что течение этого бурного, казалось бы, совсем своенравного потока, который всегда приводил нас в такое замешательство, совершенно определенно направлялось Митридатом. Я не забыл, что это было не просто восстание ради освобождения, но целенаправленная война против нас. И неудачная сделка Спартака с киликийскими пиратами — самое красноречивое тому свидетельство: он попытался провернуть торговую сделку и проиграл.

Так о какой же свободе пишу я тебе, о какой свободе рассуждаю? Именно о той, которая есть нечто данное самой природой мироздания — природой божественной и человеческой — которая нужна нам, как воздух, и потому, как воздух, обычно нами не ощущается, но становится видна вдруг в неких проявлениях, которые сродни чуду и в определенном смысле сами же есть чудо. Таково было извержение горстки отчаявшихся гладиаторов с Везувия. Такова была, возможно, победа Спартака у Мутины, таковым был, несомненно, его недавний прорыв сквозь зимнюю бурю.

«А как же твое послание об укрощении чудовищ?» — пожалуй, возразишь ты. — «Еще не так давно, когда Спартак стоял у Пролива, ты писал мне о чудовище, грозно шевелившем своим исполинским телом».

Да, Луций, Спартак был тем чудовищем, которое, прорвись оно на Сицилию, уничтожило бы здесь все, превратило бы в осколки все находящиеся здесь произведения искусства, о которых я сокрушаюсь столь плаксиво из-за того, что они оказались в лапах у Бровастого. Это чудовище, бесформенно шевелившееся там, за Проливом, обратилось бы в Тифона (говорят, что Тифон до сих пор пребывает здесь, под Этной, а Этна в отличие от Везувия взрывается: во всяком случае, воспоминания о рабских войнах здесь еще довольно живы и легко воспламеняемы). Если бы это случилось, и Сицилия превратилась бы в пылающий остров, не знаю, выстоял бы Рим. Впрочем, конечно же, выстоял бы, но тогда я не стал бы писать тебе, сколь прекрасное чувство — свобода, потому что, увы, свобода принадлежит к числу тех явлений, которые доступны нашему восприятию только тогда, когда подвергаются смертельной опасности, и только после смерти является их подлинная красота. Не в такой ли прекрасной скорби по утраченной радости воскресал убиваемый Дионис? Почему прекрасна трагедия? Потому что она трагична. Почему мы любим гладиаторские игры? Потому что в них — пусть даже в отвратительной, пусть даже в самой извращенной форме, но зато с предельной ясностью решается вопрос о жизни и смерти.

А «была» об этой войне я пишу потому, что она непременно окончится со дня на день. Может быть, тогда, когда это письмо попадет в твои руки, эта война будет уже в прошлом. Войско рабов ушло от Пролива, прорвалось сквозь бурю и теперь, когда ему грозит неизбежная гибель, словно очистилось от всех своих сопряженных с войной мерзостей: теперь оно движимо одним только желанием отстоять свою свободу. И самым веским доказательством тому будет его гибель. Свершится гекатомба.

И я тоже, словно один из множества жертвенных быков, хоть и совершенно непричастен рабскому стаду, мычу, рою в ярости землю копытом, и в глазах моих сверкает ненависть к жрецу, который замыслил заколоть меня.

Мое былое презрение к Верресу сменилось вдруг неодолимой яростью. Порой у меня возникает странное желание схватить его за знаменитые черные брови, напоминающие метлу, а еще больше — щетки из кабаньей щетины, и изо всех сил стукнуть головой о колонну. Я даже представляю себе мысленно, как по каннелюрам потечет смешанный с кровью мозг: наполняющее его голову вещество почему-то представляется мне зеленовато-желтыми нечистотами. Представляю себе также, как на его тупом и самодовольном лице появится недоумение и ничего больше. И это тупое недоумение перед моим возмущением и возмущением мне подобных не умрет, но обретет бессмертие в недоумении бесчисленных грядущих поколений подобных ему животных, которые стремятся только к тому, как бы захапать. Как, впрочем, обретет бессмертие и свобода, пусть даже не осознаваемая самими восставшими, которая будет убита при содействии Бровастой Свиньи где-то там, далеко — в Бруттии или Лукании либо Крассом, либо Помпеем, либо твоим братом Марком.

Я мычу, рою в ярости землю копытом, и в глазах моих сверкает огонь, возможно, еще и по той причине, что охвачен любовной страстью, словно молодой бычок. Бычком называет меня моя возлюбленная во время наших κλινοπάλαι постельных схваток, от которых она теряет разум, а я, наоборот, обретаю разум. Минувшим утром она спросила меня, могу ли я спать с ней — именно спать, а не бороться, — пребывая всю ночь в ее теле. Вопрос был риторическим, но я воспринял его вначале как вызов, который поспешил принять, а теперь думаю об этом как о призыве и предвкушаю, как буду откликаться на него. Мысли мои взвинчены и от возмущения Бровастым, и от восторга совершенно нежданно открывшейся мне красоты свободы (здесь главное — именно эта неожиданность: еще несколько дней назад взбунтовавшиеся рабы представлялись мне худшим из зол) и от восторга этого совершенно непредвиденного для меня обладания, — еще одна потрясающая неожиданность, не менее захватывающая.

В постельной борьбе с ней я вдруг обрел в себе силы, о существовании которых ранее даже не подозревал. (Уроки, полученные нами у Сульпиции семнадцатилетней давности и то, что было в Греции, не в счет: это явление совсем иного порядка, но, как бы то ни было, прошло ведь столько лет.) Она крайне удивлена моей выносливостью, моей порывистостью и моей нежностью, но я прекрасно знаю, в чем дело: я сумел — о, Луций, я сумел наконец-то в первый и, предчувствую, в последний раз, в жизни моей выразить в ласках — в животрепетности дивного космогонического Эроса, который пребывает вечно юным богом в моем теле и являет силу и красоту свою благодаря ее телу — сумел выразить то, как я воспринимаю жизнь. Отсюда моя выносливость, моя порывистость, моя нежность. Целуя ее, я растворяюсь в молочно-белом свечении ее глаз, а когда я шепчу ей на ухо, что она для меня все, — в определенном смысле это, действительно, так, — она исполняется тихого и сильного восторга, но скорее всего подозревает при этом, что я преувеличиваю: разве может она понять, что благодаря ее явлению в жизнь мою, благодаря робости и страстности ее тела, которое обладает исключительной силой вбирать в себя наслаждение, благодаря ее нежному восторгу (чувствуешь поверхностную противоречивость этих слов, Луций?), женщина не представляется мне больше в образе Скиллы.

Ее поцелуи жадны и увлекают меня в тот первозданный сумрак наших ночей, который был до встречи нашей хаосом, но породил из себя Эроса.

В одну из наших ночей, когда мы, распаленные постельной борьбой, вышли на морозный воздух в самом начале знака Водолея, с губ ее сорвалось вдруг «ευδαιμονία…» блаженство…

Так рождаются божества, Луций.

Это имя я уже как-то встречал на вазе: так звали одну из вакханок. А на одной из гемм, вырезанных в «трезвом камне» аметисте, я видел менаду, вскинувшуюся вверх в любовном опьянении, открыв шею поцелуям божественного змея. От такого экстаза и родился якобы Дионис — не греческий, а тот, загадочный, имя которому — Загрей, Сабазий или Иакх. Так вот взмывает вверх во время наших ласк и моя Эвдемония. Я так и зову ее, потому что в этом имени ее сущность.

Между прочим, ее смертное имя тоже похоже на имя ее божественной сущности: здесь, в Сицилии, где так много потомков туземных племен, греков и финикийцев, не говоря уже о потомках рабов, завезенных с Запада и с Востока, встречаются довольно странные имена в греческом переводе. Кстати, она — гречанка с незначительной примесью сиканской крови.

Она — моя богиня, одна из нимф, которые вступают в связь со смертными мужчинами и одаряют их тем, что и есть блаженство. О, какое это блаженство — держать в своих объятиях богиню, впиваться в нее, вливаться в нее, слышать, как уста ее шепчут страстно твое имя, как некую мольбу, заставлять ее стонать и кричать от восторга!

В одну из наших ночей, когда меня охватили вдруг мучительные сомнения в моей причастности к ее божественности, я рассказал ей тот столь странный и столь взвинченный миф об Аттисе, который мы с тобой слышали в Вифинии. Моя боязнь, что она — явившаяся мне только теперь, когда я тоже стал ощущать себя гладиатором, готовым каждый день расстаться с жизнью, — может оказаться вдруг обманным видением, некоей тенью Эвридики, мой восторг от собственной телесной силы, мое преклонение перед ней, мое кажущееся абсурдным желание провести под этим извержением вулкана некую итоговую черту, ограничительную черту, все это побудило меня высказать вдруг желание оборвать в ее объятиях и внутри ее тела мою мужскую силу: в то мгновение я прочувствовал вдруг, как никогда, остро восторг очарованного фригийского юноши, любившего Великую богиню.

«Это было бы для меня страшной карой!», — сказала она, но без малейшего опасения: она прекрасно чувствует, что божество, сочетающее нас и дающее огромные силы нам обоим, в том числе и за пределами ее спальни, есть могучий первозданный Эрос, а не нежный фригийский евнух, и я не откажу себе во множестве все новых и новых ласк с ней.

Она чувствует во мне молодого бычка, звереющего от похоти к ней, хотя и не устает удивляться при этом сдержанности моего лица и логичности моих слов, произносимых в промежутках между нашими ласками и дающих мне новые силы. Да, не только от ее ласк, и ее восхитительного тела черпаю я свои силы, но и от осознания того, что дает мне она в эти взвинченные дни. Впрочем, мысли мои тоже приходят в движение от ее ласк. И так повторяется снова и снова, без конца.

В эти дни я пьянею от нее. В эти дни я пьянею от бурлящего во мне возмущения Бровастым. Я пьянею от восторга перед внезапно явившимся мне водопадом свободы, который — я знаю — вот-вот прервет свой захватывающий порыв — там за Проливом, в Италии. Я пью из трех чаш, Луций.

Она влюблена в мои глаза и в мои губы. Помнишь нашу поездку в Феспии? Мы остановились там по дороге в Дельфы только ради того, чтобы увидеть знаменитое святилище Эроса, потому что никаких других достопримечательностей в Феспиях нет. Нам показали два совершенно различные между собой образа Эроса — совсем древний, первозданный камень, напоминающий до странности напряженно воздетый вверх несокрушимый фаллос, и рядом с ним — словно только вчера изваянную из мягкого пентеликонского мрамора статую юного бога работы Праксителя. Когда мы выходили из святилища, к нам подошла преклонного возраста жрица и то ли ласково-шутливо, то ли серьезно, как часто звучат голоса старых людей, приветствовала меня, сказав, что в образе моем есть нечто совершенно неотъемлемое от изображения бога. «Какого из двух?» — спросил ты, и оба мы засмеялись. А жрица улыбнулась той опять-таки только старым людям присущей непонятной улыбкой, в которой есть ласковая мягкость, но может быть и умудренное годами лукавство, и пригласила нас следовать за ней. Мы снова направились в святилище, испытывая любопытство и обмениваясь шутливыми догадками. Когда мы вошли в целлу, старица указала на губы праксителевской статуи, а затем прикоснулась к моим губам. До сих пор помню прикосновение этих женских пальцев, в которых было столько лет и столько опыта. И сейчас, когда Эвдемония говорит мне, что влюблена в мои губы, я с улыбкой думаю об обоих феспийских образах, но в улыбке моей только благоговение. Кстати, когда я рассказал ей об этих образах и спросил, в каком из них она воспринимает меня более, Эвдемония, не задумываясь, радостно ответила, что в образе неодолимого фаллоса.

Так вот, Бровастая сволочь утащила к себе подобие Феспийского Эроса работы того же Праксителя, находившее в одном из домашних святилищ Мессаны. Представляешь себе, Луций, эта свинья утащила мои губы из пентеликонского мрамора в свой развратный свинарник? У меня такое чувство, что посредством этих губ да и всего этого праксителевского образа я и все женщины, которых я любил и которые любили меня, о которых я мечтал и которые мечтали обо мне, которые кричали от моих ласк и которым я в любовном опьянении поверял мои самые чистые, самые трезвые мысли, посредством этой статуи все это оказалось причастным гнуснейшему разврату, творимому в доме Верреса, доставшемся ему в наследство от наглой гетеры по имени Хелидона-Ласточка, хотя имя, соответствующее ей воистину — Летучая Потаскушка… Что ж, «нет ничего столь святого, чтобы на это нельзя было бы посягнуть». Так он говорит.

Испытываю от этого чувства омерзительнейшей беспомощности. Какого-то надругательства. И не только над собой, но над всем, что вокруг меня, над всем, что происходило со мной. Вспоминаю о римском гражданине, которого Веррес распял на кресте в Мессане. Я не был тогда в городе, но, как это ни странно, вспоминаю так, будто распятие происходило у меня на глазах. Мне почему-то представляется, как этот несчастный смотрит за Пролив, в сторону Италии, в сторону Рима и кричит: «Я — римский гражданин!» А Бровастая свинья ухмыляется. Ужасное чувство обреченности. Думаю о какой-то роковой обреченности, царящей в наши дни. О тех, кто выражает эту обреченность, кем бы они ни были.

Спартак обречен. Я уверен в этом не потому, что армия Красса значительно сильнее, и Крассу вполне достает военного опыта, чтобы разгромить Спартака, и не потому, что в Италии находятся еще две наши армии, а потому, что чудо, совершенное Спартаком, есть то, что обычно приписывают отчаянию, но я усматриваю в этом нечто высшее — прохождение через смерть и вхождение в бессмертие.

Помнишь, Луций, того молодого фракийца, совершенно не владевшего гладиаторским искусством — не гладиатора-«фракийца», а настоящего фракийца, захваченного в плен перед самым началом первой Митридатовой войны, того юного, необузданного, совершенно вакхического варвара, которым угощали нас с тобой, тоже совсем еще молодых, в Капуе? Когда опытный ретиарий — помню, это был испанец — швырнул его наземь, приставил ему к груди трезубец и глянул на нас, ожидая нашего решения, ты вдруг резко крикнул: «Выпусти кровь из этого варвара! По капле!», а я содрогнулся, пораженный сам не знаю, чем больше — жестокостью ли твоего приказа или нечеловеческой мелодичностью твоего голоса. Наверное, и тем и другим: изящество ведь в конечном счете основывается на жестокости или завершается жестокостью. Не так ли, Луций? Прости.

А потом поверженный фракийский юноша вдруг вырвался, словно стрела молнии или совершенно прямой, не менее слепящий луч солнца (не важно, какой из двух божественных огней это был — важен его космогонический блеск!) вырывается вдруг из вздутой черной тучи. Когда эти два тела, столь же разные, как оба войска — наше и взбунтовавшихся рабов, метались по толченому мрамору, прикованные друг к другу даже не тем, что есть ненависть, но уже самой смертью — смертью одного из них, смертью, оторопевшей в полнейшем недоумении перед вопросом, чья же она? — когда они метались так, пытаясь разрешить этот величайший вопрос, а между ними сверкал один-единственный клинок, тоже оторопевший от недоумения, я вдруг с полной уверенностью понял, что произойдет сверхъестественное, а сверхъестественным была тогда победа и сама жизнь того молодого фракийца.

Мясника-ланисту, которому не удалось «угостить» нас, но зато удалось невольно ошеломить нас, звали Лентул Батиат: он и вправду был косолап. Спартак ведь бежал именно из его школы. Собирая в Капуе сведения о тамошних гладиаторских школах, я узнал, что Спартак оказался там приблизительно во время нашей с тобой поездки в Кампанию и по возрасту вполне мог быть тем свершившим сверхъестественное фракийцем. Впрочем, это, конечно, может быть и совпадением.

Столько лет прошло с тех пор, и вот эта порывистость молодого фракийца вдруг хлынула в меня. Я думаю о гибели, которая ожидает войско Спартака в Италии, и смотрю на эту гибель, как смотрели мы тогда на тот гладиаторский поединок, жаждая крови: «По капле!». Думаю о самодовольном насилии, попирающем не только всех, кто пребывает на Сицилии, но и само достоинство римского гражданина. Думаю, возмущаюсь, испытываю желание сражаться и борюсь в постели с моей возлюбленной не от бессилия или безвыходности, но потому что и в меня словно каким-то непонятным образом вошла та же сила, которая сотворила чудо и тогда в теле молодого фракийца, и сейчас во время прорыва Спартака.

Сколько еще продлится этот ее восторг, эта трепетная нежность, эта в высшей степени женственность? Почему она не любит меня за то, за что любили женщины в Риме? Почему она не видит во мне той силы, той красоты, которые видели и любили женщины в Риме, любили и жили этим вместе со мной, разделяя со мной все мое существо и становясь частью меня самого? Потому что Рим так далек отсюда? А, может быть, она и видит и чувствует все это, но сама она не римлянка, и потому я не вижу ее так, как хотел бы видеть — как мое женское отражение. О, эти зеркала! О, колдовское искусство отображения в металле, которое втягивало меня в какой-то совершенно иной, окрыленный мир, заключенный в медном ободе. И с ней я тоже проваливаюсь в какой-то совершенно иной мир.

Где вход в потусторонний мир? Его помещают в Просимне Аргосской, на мысе Малее, на Ахелое Эпирском, в Кумах Кампанских, в кеаде Тайгета, в Плутоновых пещерах Элевсина и Энны, и вообще едва ли не у каждого племени, у каждого города есть свой особый потусторонний мир. Только откуда взяли, что потусторонний мир — мир подземный? Если верить Гомеру — а кому же еще верить, если не ему? — от нашего привычного, повседневного мира потустороннее отделяют Врата Солнца, у которых обитают Сновидения. Не ближе ли к этому воззрению то солнечное море, о котором писал я в начале письма? Ведь и Серторий совсем недавно пытался добраться на кораблях до Островов Блаженных, поверив каким-то греческим морякам. Опять греческое вранье. Впрочем, иногда оно очень полезно. Пожалуй, единственное, что имеет какой-то смысл в глупейшем представлении, будто потусторонний мир находится где-то под землей, это то, что входят в него через пещеру, поскольку в пещерах сочетались смертные мужчины с богинями и боги со смертными женщинами в ласках любовных.

Ее потусторонний мир, а вернее мой потусторонний мир, пребывающий в ее теле, впивает меня в себя с того мгновения, когда я склоняюсь над ней. Мои руки проскальзывают под ее лопатками, чувствуя на какой-то миг и ее божественную легкость и ее человеческое изящество — для этого совершенно достаточно одного мгновения! — и вот уже ее голова покоится в моих ладонях, словно некий вожделенный плод бессмертия. О, какая прекрасная выпуклая родинка есть у нее на спине: родинка эта совершенно неправильной формы и напоминает пролитую невзначай каплю оливкового масла: когда она ложится поверх меня и я провожу ладонью от ее шеи под россыпью золотистых волос по плавно ниспадающей линии спины, мои пальцы наталкиваются на эту мягкую каплю, на эту единственную ассиметричную неровность, которая согревает их столь мягким пламенем, словно пролилась она из какого-то воистину божественного светильника. Ее глаза становятся огромными, совершенно утрачивают голубизну caeruleum, наполняются тем, что греки называют λεύσσειν, что есть видение, созерцание мира и в то же время та чистота дня, в которой пребывает высшая непорочность, не потревоженная даже розовыми перстами Эос, полюбившей Тифона, давшей ему бессмертие, но так и не вынесшей вечной любви. В ее глазах — дивный свет, дающий всему божественную белизну, созерцать которую и значит жить.

В этом свете и наше с тобой имя, Луций, — одна из нитей, привязавших нас к наземному миру. Именно в греческом его виде, хотя наше имя на нашем языке, казалось бы, столь созвучно греческому. Именно в греческом его виде, возможно, именно потому, что она — гречанка.

Наше римское имя и наш римский свет, lux, значительно жестче, как и наша с тобой римская природа: жесткое с резко ограничивает наш, римский свет, словно закрывая его в каком-то хрустале.

Я пытаюсь увести ее в свой мир, как Орфей уводил Эвридику. А, может быть, это она уводит меня в свой мир, чтобы я забыл все бушевания, порождавшие чудовищ в Проливе и в душе моей, забыл все копья и мечи, которыми я сражался рядом с тобой и за которыми рыскал, пытаясь насытить нашу с тобой изысканную нечеловеческую в основе своей любознательность, сам же по существу превращаясь то ли в презираемого нами гладиатора, то ли — что еще хуже — в ланисту? Хочу забыть всю кровь, пролитую моей рукой и моей мыслью в моих археологических изысканиях. Всю кровь, пролитую в войне с рабами по их вине и по нашей вине. О, как мне хочется, чтобы из всего этого сумбура вырвались вдруг ее золотистые волосы, наши римские lumina, и чтобы я запутался в них, как тот фракийский юноша в нерасторжимой сети ретиария, и крепко-накрепко удержался в них, в ее мире, в моем потустороннем мире…

Помнится, я уже видел когда-то этот мир сквозь легкую сеть золотистых волос девушки, которую целовал в Бравроне, вспоминая мое детство…

Она сказала, что я ношу в себе какую-то тяжесть. Возможно, потому что тяжело величие Рима, тяжело прежде всего для нас, римлян. Она говорит, что во взгляде у меня невыразимая печаль. Но ей ужасно нравится мой взгляд. По прошествии нескольких дней она убедилась, что я умею радоваться. А мне в очередной раз вспомнился мой любимый гесиодовский стих о вине:

Да, Луций, Дионис — мой бог, бог печали и радости. Более ста лет назад его пытались изгнать из Рима сенатским постановлением. Как это глупо и смешно. Нет более очевидного признания Диониса, чем борьба с ним, и все греческие мифы — тому подтверждение. Либер-отец всегда царил и всегда будет царить в италийских селениях. Впрочем, одно дело — наш Либер, а другое — греческий Дионис. Греческая болезнь. Я болен ей, Луций, болен неисцелимо. Во мне всегда кипело неистовство Диониса. Ты помнишь нашу юность. Помнишь, каким радостным был я тогда? Неистово-радостным. Затем я пережил страсти почти дионисийские. Однако, думаю, я все-таки сумел обрести «устойчивую середину», и потому не впал в безумие, как слишком ревностные почитатели и слишком ярые враги Диониса. Я научился сдерживать в себе неистовую радость. У меня появилась печаль. Интересное сравнение: так виноградины прикрыты белизной, напоминающей изморозь. Это сравнение ее: с такими виноградинами она сравнивает мои глаза, которые очень любит. И она видит, что глаза мои подернуты печалью. Даже когда я смеюсь. Даже, когда она стонет и кричит от моих ласк. Вот и получается, что ликование и неистовство мои подернуты печалью, как виноград изморозью.

Ожидаю здесь шлем. Ожидаю очередной подлости Верреса. Ожидаю известия о разгроме Спартака, после которого идея свободы воссияет во всей своей чистоте, подобно беспримесному золоту, льющемуся из тигля. Ожидаю новых постельных схваток и новых откровений Эвдемонии. В ее спальне есть большое зеркало, но царит полумрак. Иногда я заглядываю туда, и мне кажется, что в подернутой патиной старины меди перекатываются, переходя друг в друга очертаниями своих тел, протагонисты всякого сказания и всякой истории — мужчина и женщина — в различных сочетаниях любви, а иногда и той ненависти, которая в конечном счете тоже есть любовь.

Помнишь старинное этрусское зеркало с совершенно вычурной сценой: Геркулес соединяется с Юноной, а у их ног пребывают величайшие символы вечной жизни и вечного возрождения — фаллос и прорезанная бороздой женская нива? Отсюда, из их космогонического телесного соединения и связь имен — Гера-Геракл, чтобы бы там не мудрили греческие толкователи мифов. Еще один смертный в объятиях чтимой им богини…

Впрочем, поскольку в спальне ее царит полумрак, мы перекатываемся в зеркале очень смутно, воистину, как подернутые патиной старины вечные влюбленные, и, когда я пишу о ее новых откровениях, то имею в виду не столько это медное зеркало, сколько зеркала наших душ: я вижу свое отражение в прерываемых поцелуями словах, в их теплоте и порывистости, в ее глазах, которые имеют нелюбимый мною цвет — caeruleum, однако это — самые любимые для меня глаза на свете. Я вижу себя в этих двух источниках моего света — в зеркале ее души. И вижу, как в них отражается (очевидно, через мои глаза) зеркало моей души. Она боится, что смерть может явиться и взять меня. Она знает так же, как и я, что все в мире сводимо в конечном итоге к двум великим действам — к любви и смерти. Я говорю ей, что я — тоже влюбленный в нее гладиатор, и не преувеличиваю, не лгу, хотя и говорю об этом с улыбкой. Она знает это.

Я ожидаю старинный шлем с изваяниями воплощений любовного наслаждения и смерти и знаю, что мне предстоит жестокая схватка с Верресом — с озверевшим самодовольством, которое уверено, что все можно купить. Теперь, когда там, в Италии мы убьем, наконец, свободу восставших, Бровастый не остановится ни перед чем: он считает себя одним из творцов нашей победы, и он прав. В памяти моей — крест, на котором был распят римский гражданин в Мессане.

А я ярюсь, как бычок, охваченный любовным пылом и предчувствием крови.

«Пока ты будешь любить меня, пока ты будешь думать обо мне, я не боюсь, и верю, что смогу одолеть все», — сказал я сегодня Эвдемонии.

Я верю в это, Луций.

Да поможет нам обоим свет, сияющий в нашем имени.

 

Письмо XII

(Сицилия)

Lucius Lucio salutem.

Пусть тебя не удивляет, что письмо это получилось столь пространным: и времени после моего предыдущего письма прошло более, чем достаточно, и события в жизни моей произошли весьма важные, хотя, на первый взгляд, они могут показаться совсем пустяковыми. Тем не менее, у меня такое ощущение, будто я, подобно неким древним героям или нынешним последователям Диониса, Орфея и разного рода необычных восточных божеств — то грозных, то потешных, то и грозных и потешных одновременно, в зависимости от нашего состояния в час восприятия их, — спустился в потусторонний мир, а затем возвратился — или возродился — в наш мир. Сделав это, как представляется мне, необходимое предварение, прилагаю текст самого письма: когда-то очень давно, покинув Рим, я мечтал, что создам на ίστός ίστορίας ткацком станке истории нечто изысканное, нечто тщательно отмеренное, наподобие афинских, пергамских, родосских или александрийских тканей, однако до сих пор получалась какая-то милетская пестрота. Я, конечно же, преувеличиваю и немного шучу: к счастью, я снова способен шутить.

Ты пишешь об избытке светлого отчаяния в моем последнем письме, я же нахожусь под впечатлением от твоей печали, твоего разочарования, твоей стойкости и выдержки. И это — после долгожданного и столь трудного взятия Амиса. Ты пишешь об алчности и жестокости наших солдат, которые особенно печалят тебя в последнее время, повергая порой в отчаяние. Действительно, убийство Каллистрата — бессмысленнейшее событие того рода, предотвратить которые не дано даже самому прозорливому полководцу: зачастую ход войны, да и всей истории в целом, определяет произвол. А мул с золотом, спасший Митридата и затянувший войну на неопределенное время, даже поднял мне настроение: вот воистину ожившее высказывание Филиппа Македонского, к тому же более живое и удачное, чем то, что сохранили труды историков!В этой связи вспомнился и осел, возвестивший спасение Гаю Марию, словно самой Судьбе угодно было сделать ослов нашими противниками.

Говорят, ты скорбел, даже плакал, подобно Сципиону на развалинах Карфагена. Ты пишешь, что позавидовал Сулле, которому удалось уберечь от полного разрушения Афины. Твое напоминание о тех днях воскресило их в моей памяти.

Помню, тогда — это было шестнадцать лет назад, — я впервые увидел вблизи Акрополь: мы взлетели на полном скаку на холм Муз через пролом в стене Деметрия и тут же ринулись вниз. Передо мною был Парфенон, а рядом — брат твой Марк в красной тунике и красном плаще на коне каурой масти. Мы были все в пыли после бешеной скачки от Пирея: пыль покрывала нашу одежду и доспехи, а грязно-желтоватый, тоже казавшийся пыльным дым покрывал языки пламени, пожиравшего Одеон Перикла. Я столько слышал об этом удивительном сооружении в виде шатра персидского царя, но увидел только, как огонь скользит по четырем плоскостям его пирамиды.

Столь долгожданный Парфенон ослепил меня только на мгновение: прежде, чем любоваться им, нужно было покончить с защитниками Акрополя. Потом говорили, что их кровь текла до самого Дипилона. Мы знаем, Луций, что это — «полуправда»: не исключено, как пишет в своих «Воспоминаниях» Сулла, что Аристион сам же велел поджечь Одеон, чтобы нам не досталось огромное множество древесины, из которой была сооружена эта сокровищница всего лучшего, что было создано или собрано в Афинах. А ведь Аристион, правивший Афинами при поддержке Митридата и возглавлявший их оборону, был философом-эпикурейцем.

«Полуправда» и кровь у Дипилона: после взятия Афин Сулла собрал взбунтовавшихся афинян в Керамике и устроил им децимацию. Так что крови было не столь много, как это представляют некоторые. Впрочем, ее было не мало. А кроме множества погибших тогда греков, да и наших солдат, — что есть неизбежное зло войны, — погибло также немало прекрасных произведений искусства и мысли человеческой, — что в общем-то не есть неизбежное зло войны.

Да, как это ни прискорбно, ты прав, отдав Амис на разграбление солдатам: только это смогло предотвратить полное его разрушение в огне пожаров. Печальное совпадение: Каллимах, поджегший Амис, — не какой-нибудь недотепа Пиргополиник и не разбогатевший выскочка, наподобие Бровастого, но одаренный военачальник и едва ли не лучший знаток механики и полиоркетики нашего времени, муж в высшей степени одаренный умом, как и Аристион. Впрочем, целый ряд других совпадений, имевших место и в наши дни и в прежние времена, побуждает меня считать, что, в действительности, речь идет не о совпадениях, но о некоей печальной закономерности: ум и знание столь же охотно служат преступлению, сколь и добродетели, а потому — увы! — не могут являться признаками добродетели. То же самое вынужден сказать я и художественном вкусе, который, казалось бы, должен содействовать добродетели еще более, чем разум, однако и он не в меньшей степени служит пороку: лучший живой пример тому — кабирские братья. Однако, к счастью, несмотря на все нелепости современных войн, в них еще осталось место проявлениям подлинного величия души. Я имею в виду прежде всего спасение тобой Митридатовых женщин — поступок, который по благородству не ниже победы у Кабир и взятия Амиса. Как бы то ни было, ты захватил величайшую ценность, которую можно было приобрести на этой войне, — Тиранниона: его знания уже сами по себе достойны соперничать с собранной тобой во время похода библиотекой, которую я с нетерпением ожидаю увидеть в Риме.

Таковы мои утешения, Луций, а утешая тебя, я и сам нахожу утешение в той цепи потрясений, которые выпали в последнее время на мою долю.

Я уже не в Сиракузах. Сиракуз со всеми восторгами, яростью и отвращением, которые они вызывали во мне, больше нет вокруг. Я — на противоположной окраине острова, в Лилибее. Я уехал бы еще дальше, но дальше — море. Дальше, как можно дальше от тех мест, где я пил из трех чаш тогда, так давно: ныне две из них разбиты, а третья вроде бы забыта, если не исчерпана (имею в виду душившее меня возмущение Верресом).

Шлем, которого я так ждал, исчез. Слугу Леотихида нашли убитым. Впрочем, сам Леотихид, находящийся в Риме, не теряется. Говорят, против Бровастого уже готовится судебный процесс, а выступать в качестве обвинителя будет не кто иной, как наш друг Марк Цицерон, бывший четыре года назад квестором здесь, в Лилибее.

Шлем этот — не просто замечательная вещь, достойная стать украшением моего собрания: когда-то я надеялся, что он поможет мне найти ответ на загадку Сфинги. Она так и не была решена, но теперь звучит совсем по-другому. Сфинга оказалась тем, чем должна была оказаться сообразно своей природе, — чудовищем: я видел ее оскал. Я видел, как преобразилось лицо, которое я так любил. Мне стало страшно.

О, мои болезненные предчувствия, то и дело возникавшие вдруг среди той упоительной радости, среди того, что я называл ευδαιμονία блаженство и что, воистину, было блаженство! Я сравнивал ее с Эвридикой, я писал о двух наших мирах. Накликал ли я сам беду этим сравнением? Я терпеливо шел вперед, не оборачиваясь: я верил в нее беззаветно, как не верил даже в себя самого, потому что в самом себе я часто сомневаюсь. С чем сравнить ужасное мое отрезвление, оставаясь в кругу мифологических метафор? Может быть, подобно Персею, я увидел вдруг в зеркале-щите голову Медузы? Это сравнение не совсем удачно: во-первых, она и сейчас для меня прекрасна, несмотря на то, что увидел я на ее лице, — прекрасна, как прекрасны для меня все женщины, которых я держал в объятиях; во-вторых, я ни при каких обстоятельствах не только не причинил бы ей зла, но даже не обидел бы ее. Однако хищный оскал, обезобразивший вдруг черты лица, которое я так любил, этот оскал я видел.

О, прекрасное лицо Сфинги, что случилось с ним вдруг?! Женщина исчезла: остались только львица и хищная птица. Львица, терзавшая завлеченного в ее логово оленя. Орлица, пожиравшая маленьких лисят. Мои любимые басни Архилоха…

Ариадна вдруг разорвала свою нить…

О, Луций, как сумел я вынести страдание, столь мучительно поразившее не только чувства, не только душу мою, но и тело? Не знаю, виной ли тому мое иной раз срывающееся с узды воображение или за объяснением тех моих мучений следовало бы обратиться к лекарю, но я чувствовал себя так, словно кто-то всадил мне с размаху трезубец в левый бок, пронзив его насквозь. Помнишь, я писал, как ловят галеота у Скиллея? А еще больше это напомнило мне очень удачный удар ретиария в открывшийся вдруг бок мирмиллона. Я сходил с ума от боли. Я полз по полу, словно умирающий гладиатор по арене, и слышал крики: «Добей его!» Орала ли это наша, римская чернь, охваченная спазмами перемен, или греческие жулики, старающиеся надуть меня, или сволочи, собирающиеся на кутежи в свинарнике у Бровастого, или просто зрители обычной гладиаторской потехи?… А она смотрела на меня глазами, которые я так любил, но в которых не было больше лучей, а была только густая, молочная, мертвая белизна тумана и той убийственной снежной лавины, которую мы видели когда-то в Альпах, только без ее безумной стремительности. И тогда я понял, что смерть бывает не только черная, но и белая, Луций. О, как жутко это было: ведь этот свет, белый свет, носим мы в нашем имени.

Ухватившись за левый бок, словно с тремя сквозными пробоинами, я ползком добрался до столика и, едва не опрокинув светильник, нацарапал на пергаменте: «Умру не от отчаяния, а от радости». Этот клочок пергамента я ношу с собой как амулет, как исцелившиеся от смертельной болезни носят на груди чудодейственное веление Эскулапа. Виной ли тому мое безудержное воображение, Луций?

А она после всего этого пришла ко мне, словно ни в чем не бывало. И первое, что она сделала, — стала ласкать меня так изысканно и с такой щедростью, какой я не подозревал в ней даже в дни моего блаженства, в те дни, когда я отдавался светлому морю, уносившему меня в потусторонний мир. Словно ничего не произошло. И только однажды вечером она обронила: «В дни нашей отдаленности друг от друга ты держался с необычайным достоинством». Стало быть, она знала, как страдал я в те дни, как терзался я из-за нее.

Я бежал из Сиракуз, мучимый любовным разрывом. Разрыв этот не был разрывом-расставанием меня и Сфинги, но разрыв меня Сфингой. Она разрывала на части стихию любви, которая уравновешивала во мне стихию войны. Марс и Венера — боги-прародители нашего и никакого больше народа. Эмпедокл, считавший две эти силы основополагающими, движущими силами мироздания, должен был родиться не в сицилийском Агригенте, а в Риме.

Сфинга разорвала во мне стихию Венеры — мою потребность в любви, мою нежность, мою созидательность. Я потерял равновесие, которое сохранял всю жизнь, и, словно в некое мрачное пламя, рухнул в стихию Марса.

Это едва не погубило меня. Но, может быть, это же и спасло меня. Именно в те дни пришло известие о разгроме армии Спартака. Это было событие, которого я ожидал так вожделенно и которого в то же время совсем не желал, потому как уже привык в течение трех последних лет чувствовать под ногами толчки Энкелада и ждать извержения вулкана: мне нравилось это тревожно взбадривающее ощущение, которое я называю гладиаторским ощущением. Разорвав меня и заставив страдать, Сфинга ослабила тем самым эту болезненную встревоженность, лишив меня радости, которую должны были бы дать мне победа наших войск и избавление Италии от терзавшего ее три года неуязвимого чудовища. Возможно, в этом было и мое спасение: наряду с прочими чувствами, притупилось и мое отвращение к Вересу. Иначе, как знать, чем бы завершилось мое столкновение с Бровастым, наглость которого после разгрома Спартака, должно быть, возросла еще более? Не исключено, что я тоже увидел бы Италию с высоты креста…

Я покинул Сиракузы рассеченный надвое: стихия Венеры исчезла, стихия Марса стремилась заполнить образовавшееся свободное пространство, существо мое инстинктивно сопротивлялось, и от этого я страдал безмерно.

Я стал метаться по всей Сицилии.

Έδιζησάμην έμεωυτόν.

Я ушел из мира людей и вошел в мир богов и духов: я стал ощущать их присутствие так сильно, как никогда прежде.

Первое и самое страшное из всего, что я увидел, было приморское святилище Венеры у развалин древнего Наксоса близ Тавромения. Столь суровая, но и столь любящая меня Судьба уготовила мне испытание, приведя в святилище у Наксоса, где исчезнувшая (или затаившаяся) во мне стихия богини вдруг предстала передо мной воочию. В течение многих веков, еще до прибытия греков, туземцы приносили сюда совершенно особые посвятительные дары, которые они называют очень странно — γέρραι. Да, именно так, как греки называют вообще то, что мы называем vinea плетенка, и в частности легкие персидские и фракийские щиты. Однако на здешнем наречии γέρραι означает нечто иное — то, что мы называем pudenda, а греки αιδοία срамные члены.

Мне случалось видеть в разных странах множество такого рода изображений, однако в наксосском святилище изображения эти совершенно особые. В других местах они напоминают либо о силе-первопричине мироздания — об оплодотворении, либо о той же, но воспринимаемой несколько по-иному, силе сладострастия. А здесь во множестве этих (преимущественно медных) изваяний, в подавляющем большинстве своем женских αιδοία, было что-то совершенно несуразное, совершенно противоположное логике оплодотворения и сладострастия, и, следовательно, рождения и возрождения: из этих рассеченных будоражащей бороздой треугольных холмиков (зачастую с легко обозначенной парой округлостей зада), из этого источника телесного восторга взирала смерть.

Женская борозда, способная так легко затуманить или же наоборот взбодрить наши чувства, а вернее и затуманить и взбодрить одновременно, этот кладезь и источник жизни во всех смыслах, — воистину θελξίνοος чарующий разум, как говорят греческие поэты, — явилась передо мною как нечто совершенно противоположное — как неумолимый зев смерти. Мне подумалось, что зев Харибды мог бы иметь вид женского отверстия. Я думал о страшных пропастях, падая в которые, человек испытывает головокружение от ужаса. Разве не такое же первозданное головокружение испытываешь, когда исчерпываешь свою мощь внутри женщины, с той разницей, что в последнем случае ужас попросту заглушается наслаждением? Разве не приходилось нам умирать во время соития? Воистину умопомрачительно. Воистину θελξίνοος.

С другой стороны, разве мысль о возможности совершить телесное насилие над женщиной не обуревает воина во время взятия вражеского города столь же сильно, как и страсть к убийству, наравне с ней и нераздельно от нее? Почему смерти гладиатора особенно сильно желают именно женщины? Не потому ли, что в них живут подлинной жизнью мужеубийцы-амазонки нашей фантазии, которые желают убить мужчину не менее горячо, чем насладиться им?

Не потому ли Сфинга была особенно страстна со мной после того, как уже успела очень сильно ранить меня?

Не с той же сумрачно-пламенной страстью любовной разрывали мужскую плоть неистовые вакханки?

Находившиеся у меня перед глазами αιδοία вызывали в памяти грозные созвучия: άισμα — αίδοίοισιν — αναιδέστατα — Άίδης… Да, это из гераклитовского: εί μή γάρ Διονύσωι πομπήν έποιοϋντο και ϋμνεον άισμα αίδοίοισιν, άναιδέστατα εϊργαστ' άν ώυτός δε Άίδης καΐ Διόνυσος, δτεωι μαίνονται καΐ ληναΐζουσιν.

Как мудры, как ужасны и как поэтичны эти слова Гераклита!

Άισμα αίδοίοισιν άναιδέστατα Άίδης… καΐ Διόνυσος!

Множество медных женских αιδοία, в которых застыли века самых безумных и откровенных страстей, сливались воедино, образуя некий пожирающий, поглощающий, втягивающий в себя и уже не отпускающий более вход в аид.

Я видел распахнутую женскую ниву из наших ласк — пещеру, теперь уже не дающую блаженство, но уводящую беспощадно в потусторонний мир. А ведь лаская Эвдемонию, я мечтал, думал о пещере. Теперь я понял, как это страшно.

Затем я познал самую сицилийскую из всех сил, ярящихся на этом острове извечных чудищ. Я увидел воочию демонов Паликов — глухо рычащих, кипящих неугасимой злобой, которые тут же умирают от собственной лени и бессилия и опять возрождаются к жизни, пробуждаемые неудовлетворенной мстительностью. Кипящая земля, вскидывающаяся вверх то грибовидными струями жидкой серой почвы, то широко расходящимися лопающимися пузырями воздуха, — живое подтверждение мысли Эмпедокла, что все в природе состоит из четырех стихий. Или же, наоборот, что разделение природы на четыре стихии не имеет ни малейшего смысла.

Я смотрел на Паликов, которые есть живая сицилийская земля, и чувствовал, что эта земля не приемлет меня. Эта земля — земля исконных туземных племен и не приемлет меня, римлянина, потому что я — силой овладевший ею чужеземец. Рассказывают, что когда-то Палики спасли туземные племена от явившихся из-за моря греков и карфагенян. Затем, когда Судьбе уже надоели ссоры греков с карфагенянами, наши легионы переправились через Пролив и положили конец их многовековой возне. Затем Сицилией дважды овладевали восставшие рабы, и, несмотря на то, что в подавляющем большинстве своем они были чужеземцами, Палики помогали им, а не нам, хотя мы установили на этой земле мир и порядок. Я уверен, что Палики помогали бы и Спартаку, если бы ему удалось преодолеть Пролив. Но боги Рима сильнее сицилийских демонов. И потому Палики только глухо бурчат.

Они всегда на стороне побежденных и пытаются мстить победителям. Они могли бы вызвать у меня чувство жалости, если бы не воспоминания о статуе Венеры работы Леохара на твоей вилле близ Капуи, без малейшего смысла разбитой взбунтовавшимися рабами, если бы не воспоминания о трехстах римлян, принесенных в жертву духу Крикса, и о пленных римлянах, которых Спартак повесил на виду у армии Красса перед тем, как прорваться из Калабрии в Бруттий.

Да, боги Рима сильнее этой кипящей земли и тех фракийских или еще каких-то демонов, в честь которых неистовствовал Спартак. Хвала нашим богам, Луций!

Я смотрел на Паликов и снова без жалости к самому себе, неумолимо думал об Эвдемонии. Не мстили ли Палики мне, римлянину, разбивая страстью любовной и душу и тело мое? Не мстила ли мне сиканская кровь, текущая в жилах Эвдемонии? И греческая кровь, которой в жилах ее еще больше? Не сетовал ли я на то, что в самые светлые, в самые возвышенные часы мои с Эвдемонией взгляд ее видел во мне возлюбленного мужчину, но не меня — Луция Эмилия Сабина, римлянина, ищущего смысл или осмысление бессмысленности в исследованиях ars gladiatorial Насколько разными были наши миры… Эмпедокл вошел в кратер Этны, чтобы постичь ее недра, и вулкан сожрал философа, выплюнув затем наружу его медную сандалию.

И еще показалось мне в час, когда я смотрел на Паликов, что я вижу некое подобие самого себя — все, что оставалось от меня, было совершенно абсурдным сочетанием четырех стихий. В какой-то миг мне показалось также, что, если я останусь еще совсем немного у грибовидных всплесков расплавленной грязи, то и сам стану Паликом. Я поспешно ушел, чтобы не повредиться рассудком окончательно.

Однажды ночью в горах на западных склонах Этны я попал в совершенно особую стихию, состоящую из лая: вокруг было безбрежное море, где каждая волна была псом; был дремучий лес, где каждый листик был псом; был оглушительный камнепад, где каждый камень был псом.

Псы Гекаты рыскали всюду вокруг. Распавшиеся на тысячи живых, хотя и незримых частиц, псы Скиллы. Наконец, ей удастся сожрать меня. Эта женская стихия, явившаяся мне когда-то во сне в образе юной девушки, выпустившей из лона своего шестерых псиц, чтобы те разорвали меня во время нашего совокупления, бушевала теперь вокруг: женственность в ее самом ужасном виде заполонила весь мир.

Едва ли не самое ужасное было то, что и конь мой, в существовании которого я не мог сомневаться, тоже явно чувствовал псов: стало быть, я не сошел с ума, но и вправду оказался в некоем потустороннем мире. Или в его преддверии, где вход в царство Аида охраняет не трехглавый Кербер, укротить которого можно одной медовой лепешкой, но неисчислимая и незримая яростная песья стая.

Потом я узнал, что оказался тогда вблизи страшного святилища Адрана — Черного бога-копьеносца, возлюбленного Гиблейской богини, которая родила от него Паликов. В святилище Адрана выкармливают тысячи священных псов, которые в ту ночь, неизвестно как, вырвались из своего загона.

Просто чудо, что псы Адрада не разорвали меня вместе с конем.

Эвдемония преследовала меня неотступно. Ее огромные глаза заполняли все вокруг. Когда-то в них был свет солнца, было мое λεύσσειν — отзвук моего имени по-гречески, которое она кричала от восторга, когда я врывался в нее. А теперь в них была совсем помутившаяся луна, и не было ее чудесных волос lumina.

Она летела за мной следом, моя Сфинга, моя любовь и мое чудовище. Ты видел хотя бы одно изображение летящей Сфинги, Луций? Сфингу всегда изображают в мудрой позе львицы, с которой никогда не возникнет желания совокупиться даже у сатиров, несмотря на ее превосходную грудь и прекрасное лицо с изящной прической всегда по последней моде в зависимости от времени, когда создано то или иное изображение. Смотришь на эти изображения и думаешь — женщина это или нет? Ни то, ни се — мудрость абсурда. Полная загадка.

А моя Сфинга была истинным чудовищем: она летела за мной на широко распластанных, как у совы, крыльях, но оперение их было острее и ужаснее, чем оперение Стимфалийских птиц. Она стелилась по воздуху, и мутно-лунный свет в ее глазах, напоминающий молоко драконицы, заливал весь мир туманом, в котором все живое и неживое расплывалось, уподобляясь друг другу, готовое принять совершенно неожиданные, здравому уму непостижимые формы. Она, подобно Горгоне Медузе, завораживала своим мутным взглядом все, в чем только была жизнь, но не превращала в камень, а заставляла биться в кошмаре, и только меня одного не видела она, только меня одного искала, подобно Греям, потерявшим единственный на троих глаз свой.

Я все стремительней, все упорнее гнал моего огромного коня, и громкий стук его копыт пробивал мне путь среди гнетущего беззвучия, а его блестящая черная шерсть была единственным светом среди утопившей в себе все мутной белизны глаз моей возлюбленной.

Взгляд моей Сфинги искал меня, не мог найти, но она чуяла меня и неотступно следовала за мной.

Затем мне вспомнилось всплывшее откуда-то из густого тумана памяти некое сказание о том, как женский голос звал героев, и те, услышав свое имя, погибали.

Я мчался по неведомым местам, боясь услышать ее столь желанный зов — мое имя по-гречески, сгусток света в разрываемых блаженством устах Эвдемонии: «О, Ле…» Я боялся произнести мысленно свое имя до конца — боялся привлечь ее тем самым к своим мыслям, чтобы внутри меня не прозвучал зов, которого — я был уверен! — искала, отчаянно, словно ослепнув, Сфинга. Чтобы спрятать мое имя от ее чутья, не дать ей проникнуть в мой разум, я заставил себя думать о другом: принялся упорно вспоминать имя женщины из жуткого сказания, в котором женский голос губил героев.

Я видел, как эти герои, откликаясь на женский призыв, падают откуда-то в некую бездну, из которой нет возврата.

Я чувствовал Сицилию через тело моего бешено скакавшего коня — моего черного солнца, единственного живого на всем белом свете, единственного живого существа, соединявшего меня с миром живой жизни, который словно не существовал больше среди кошмара, залитого белизной ее глаз.

Мне показалось, что герои из полузабытого древнего сказания падают в бездну, отрываясь от некоего островка жизни среди моря смерти, островка, похожего на моего коня. Затем мне показалось вдруг, что они и вправду падают с коня.

Да, они падали с коня. Только не с живого коня, стремящегося дать выход своей мощи в стремительном беге, подобно моему коню, не с коня-жертвы, наподобие убитого Спартаком или убиваемого нами ежегодно октябрьского коня, а с коня-убийцы, коня-пагубы, коня-чудовища. С деревянного коня.

Я вспомнил. Это был Троянский конь, и сокрытые в чреве его ахейские герои падали оттуда вниз, очарованные женским голосом, пока Улисс не задушил одного из них, разрушив тем самым чары.

Эту губительную женщину, более пагубную, чем Сфинга (не моя, а Фиванская), чем Медуза, чем три Грей, чем целые стаи Гарпий, Сирен и прочей лепокудрой, пышногрудой, стройноногой, белорукой, лилейнораменной, пышнопоясой, буйноглазой, румяноланитной, розовоперстой нечисти, эту женщину, погубившую и троянцев и еще гораздо больше греков, погубившую Нашу древнюю прародину и заставившую тем самым предков наших обрести нашу нынешнюю родину, можно бы называть просто Женщиной, то есть Пагубой, но имя ее было Елена.

Елена Аргивская, Елена Спартанская, Елена Троянская.

Елена Прекрасная.

Елена, при жизни своей сменившая трех мужей, не считая добрачного ее похищения, чтобы уже после смерти еще раз выйти замуж.

«Елена… Елена… Елена…» — билось в мыслях моих.

И едва я вспомнил это имя, затопивший весь мир туман, который изливался из некогда столь любимых ужасных глаз, рассеялся: я увидел, что нахожусь в Гимере.

Старинная медная статуя Стесихора возвышалась передо мной. Я был на форуме, а вокруг глухо шумел город.

Была ли вообще моя бешенная скачка по горам и равнинам Сицилии? Где был мой конь? Может быть, Спартак принес его в жертву перед своим последним боем? Или это был временно оживший призрак Троянского коня?

Мой конь был подо мной. Он был весь в мыле.

Все, что я пережил, было действительностью. Просто я пережил поэму Стесихора.

Только теперь я понял, что Стесихор, должно быть, жестоко страдал из-за женщины как таковой. Тогда он создал поэму о Елене — самую правдивую поэму, созданную когда-либо греческим поэтом. И та, которая могла бы зваться просто Женщиной, то есть Пагубой, покарала Стесихора: как всегда случалось в подобных случаях на Сицилии, он ослеп.

И вот, лишившись самого щедрого дара, полученного им от богов, наравне с даром поэтического вдохновения, побежденный Стесихор явился на великое греческое празднество и в знак собственного поражения, в знак покорности женскому началу исполнил свою знаменитую «Палинодию».

И столь ожидаемое чудо свершилось: Стесихор прозрел. Он не мог жить, не мог чувствовать и слагать свои песни без λεύσσειν, которое сияет в нашем имени, Луций.

Свершилось чудо столь естественное: мы все видим мир в том свете, который дарует нам женщина.

Жители Гимеры почтили своего великого поэта, величайшего поэта всей Сицилии, статуей. Я смотрел на эту статую, и медь ее выражала печаль и страдание.

Я покинул Гимеру, даже не занявшись там изысканиями об оружии, которые могли бы напомнить о самой славной для греков победе на Сицилии. Я помнил об этом, но, когда выехал на равнину, где происходило сражение с карфагенянами, тускло-молочный туман снова немилосердно сгустился вокруг меня, и я снова отчаянно погнал коня в неизвестность.

Помнишь: я никогда не плавал нагим, но всегда в набедренной повязке? Скреплявшую их фибулу я должен был всадить себе в ногу, если бы ее свела вдруг судорога, как случалось со мной в юности: боль спасла бы меня от боли. Так и теперь известие о разгроме Спартака спасло меня от оскала Сфинги.

«Но почему?», — спросишь ты. — «При чем здесь война рабов, разгрома которых мы так долго ждали? С одной стороны здесь — женщина, которую ты любил так страстно, с другой — жалкий сброд, который ты всегда презирал».

Да, Луций, это так. Моя глубинная связь с этим фракийским гладиатором столь же необъяснима, как и необъяснима моя страсть к Сфинге. Ведь были — да, были клянусь Юпитером! — даже в самые блаженные часы мои были мгновения, когда разум мой кричал: «Остановись!» — но я не слушался разума и ликовал от сознания собственного непослушания. Я говорил себе, что есть нечто более сильное, чем разум: я сознательно ослеплял себя, подобно Эдипу, чтобы зреть иной, дивный мир, недоступный зрячему, недоступный разумному. Πολλά τά δεινά κούδέν άνθρώπου δεινότερον πέλει. Но правы сицилийцы: здесь на острове одноглазых исполинов высшей карой богов является лишение зрения. Всех богов — и туземных, и греческих, и наших.

А другая страсть, разрывавшая меня, вопреки всякому здравому смыслу, — Спартак, пытавшийся разорвать сеть наших легионов — Красса, Помпея и твоего брата Марка. Тот фракийский юноша из нашей с тобой юности в Капуе, пытавшийся разорвать сеть ретиария. Случайно ли то, что, получив удар от Эвдемонии, я полз по полу, чувствуя в боку тройную рану от трезубца? Не были ли эти две столь непохожие друг на друга сети — любовная сеть и сеть суровой судьбы, уготованной восставшим, — не были ли обе эти сети попросту разными участками одной единой, некоей всеобщей сети, имя которой — Рок Человеческий, и которую набрасывает на людей некий грозный бог, словно этрусский Харун в тех первых — этрусских и кампанских боях гладиаторов?

Разгром Спартака, так долго желаемый мной и оказавшийся вдруг столь абсурдно болезненным, — вот та боль, которая помогла заглушить боль, причиненную мне Сфингой, лишив ее смертоносности.

Чем был для меня разгром Спартака? Я ведь не видел его, находясь здесь, на Сицилии. Я знаю о нем только из краткого письма Марка да еще из каких-то слухов, обычно искажающих истину. К тому же тело Спартака так и не опознали среди павших. А, может быть, он и не убит? Может быть, он спасся и находится сейчас в одном из множества тех мелких отрядов уцелевших рабов, которые рассыпались по всему югу Италии и не только, словно искры разметанного пожара, готовые еще вспыхнуть новым, не менее грозным пламенем? Непомерно честолюбивый Помпей с гордостью пишет Сенату, что постепенно гасит эти искры.

Одна подробность из разгрома восставших, подробность совсм незначительная, словно бы и не связанная непосредственно с самим ходом битвы и ее исходом, заставила содрогнуться все мое существо и, словно спасательной болью, вонзилась в сердце мое, истерзанное самой женской из всех познанных мной женщин.

«Перед битвой Спартак выехал перед строем своих воинов, сошел с коня и заколол его».

Некоторые склонны усматривать здесь крайнее отчаяние. Я в это не верю. Я убежден, что это была жертва. Однако я убежден также, что это было не просто желание умилостивить некое божество, но также и сознательный отказ от чего-то.

Какому божеству принес в жертву своего коня Спартак?

Нептуну, которого почитают в образе коня греки?

Солнцу, которому приносят в жертву коней персы, массагеты и индийцы?

Или Марсу, в честь которого кормил своих кобылиц человеческим мясом Диомед?

Если верно последнее, то жаждал ли человеческой крови фракиец Спартак? Жаждал ли он кровопролития, повинуясь зову своей фракийской крови, или же стремиться к кровопролитию научили его мы в гладиаторской школе в Капуе? И главное — проливал ли он все эти три года кровь в Италии, чтобы сдержать натиск твоих легионов там, в Азии, или же хотел вырваться из Италии, и потому метался по ней от Альп до Сицилии, а под конец попытался покинуть ее через Брундизий? Что вело армию Спартака все эти годы — жажда кровопролития или все-таки жажда свободы?

Я думаю о фракийских обычаях. Думаю о загадочных фракийских богах, величайшим из которых фракийцы почитают Меркурия, сущего во всех трех мирах. Думаю о фракийских страстях и о моем любимом боге Дионисе. Думаю о фракийских конях. Вспоминаю кобылиц-людоедок Диомеда. Вспоминаю коней фракийца Реса, которым надлежало спасти Трою: Улисс захватил их, а затем, изобретя чудовищного деревянного коня, погубил Трою.

Среди этих поисков мысль, моя наталкивается на нечто воистину ужасное. Идя в поход на Грецию, Ксеркс провел по земле Фракии священных коней персидского бога солнца, а затем множество поколений фракийцев, вплоть до наших дней, поклонялись следам их копыт. Несмотря на то, что Ксеркс был разбит греками и с позором бежал обратно через ту же Фракию. Фракийцы знали об этом, но победа и поражение, сила и слабость не стали для них мерилом святости.

Представляю себе, как в день весеннего равноденствия они выходят на дорогу, по которой прошли когда-то священные кони, и самозабвенно, с присущей им фракийской страстью молятся давно стершимся следам. Вот что страшно, Луций.

А мы ежегодно убиваем октябрьского коня, но так и не верим в спасение Рима: близится окончание римского века.

Я видел, как Спартак убивает своего коня.

Конь с дикой преданностью смотрит на фракийского гладиатора, косится черно-искрящимся глазом на знакомый меч, прекрасно зная своим звериным чутьем, что в этом мече — его смерть. Конь понимает чутьем то, чего не понимал бы, если бы обладал разумом. А нашему разуму это понятно, хотя этого не желает принять наше чувство.

Затем меч вонзается в бугристую конскую грудь, и оттуда сильной струей хлещет кровь.

Конь умирает быстро: Спартак умел наносить верный удар. И все же в последние мгновения своей жизни конь ужасно страдает. Не только от железной боли, пронзивший ему сердце, но и от животного сознания нарушенной верности, нарушенной человеческой любви — самого сложного и непонятного из всех видов любви, присущей живым существам.

Самого Спартака я не видел, видел только его коня: в дни моих метаний по Сицилии этот конь был моим конем. Мне было очень больно, и моему коню тоже, думаю, было очень больно, смертельно больно. Так мне казалось. И чтобы избавить его от нашей боли, я гнал его немилосердно вперед по всему острову.

Мой конь — огромный черный жеребец фессалийской породы, совсем не похожий на превосходных, выносливых, очень изящных более мелких сицилийских лошадей. На мне тоже был черный плащ и черные сапоги. Может быть, потому, что белый цвет нашего имени слишком напоминал ее восторги.

Я носился всюду, словно черный призрак среди бела дня. Уже через несколько дней пошли слухи о демоническом Черном Всаднике, и, сколь это ни кажется несуразным, я сам же поверил в них: моя человеческая сущность исчезала. Летевшая неотступно то следом за мной, то впереди меня Сфинга, зримая только мной, пила из меня мозг, оставляя кровь на потом.

Порой мне становилось страшно от выносливости моего коня, от моего отчаяния, от нашего умопомрачительно полета. Я ожидал — и надеялся тоже, — что в этом полете мы вырвемся из жизни.

А иногда я надеялся, что мой конь, конь-жертва, отомстит мне за мое неистовство и убьет меня.

Целомудренный Ипполит был брошен конями на растерзание морю. Возгордившийся Беллерофонт был сброшен с неба Пегасом — крылатым воплощением своих же оторвавшихся от подлинного мира мыслей.

И вот, однажды ночью, у моря неподалеку от Агригента мой обезумевший от раздраженного недоумения конь в резком прыжке вдруг сбросил меня на прибрежную гальку.

Я упал навзничь, в теле моем была боль, но была и отрешенность. Я видел перед собой море: черные волны, спокойные волны плеском своим говорили, что могут унести и поглотить меня, но я знал, что они не сделают этого. Самое страшное было то, что это черное море тоже было беспредельно, как и то — золотистое море моего блаженства.

Так прошла вечность.

Затем сквозь плеск черных волн я услышал журчанье источника. В какой-то миг я подумал, что это журчит Лета — поток Забвения.

Око Смерти — с того шлема — пристально глядело на меня.

Затем я понял, что журчание неведомого источника было ржанием моего коня. Он вернулся. Он простил меня. Его черные глаза дико сверкали самоцветами, настойчиво призывая меня в жизнь. Он склонил ко мне голову: дыхание его было теплым и могучим.

Может быть, и Спартака прощал так заколотый им конь где-то в потустороннем мире? Прощали и все жертвенные кони своих столь почитавших их жертвователей? Прощал октябрьский конь меня — римлянина?

После этого падения я решил остановиться и остановился в Лилибее, потому что этот город — самый удаленный от Сиракуз. Да и от Мессаны, «второй родины» Верреса, тоже.

В окрестностях Лилибея и на склонах Эрика, вплоть до Панорма сохранилось множество захоронений карфагенян и их наемников. Захоронения карфагенских наемников появились здесь главным образом в завершающий период Первой Пунической войны, когда главнокомандующим на Сицилию был послан Гамилькар Барка, отец Ганнибала. Что же касается собственно карфагенских захоронений, то таковых здесь множество и при том самых разных времен, поскольку эта область издревле принадлежала Карфагену. В течение веков захоронения были хранимы суеверным страхом перед заклятиями, наложенными как жрецами своенравных финикийских божеств, так и разного рода африканскими и иберийскими колдунами. Среди местного населения нет недостатка в сорвиголовах, готовых ради денег, даже небольших, почти на что угодно, и все же суеверный ужас — хвала богам! — сберег для моего собрания очень любопытные образцы хранившегося в могилах оружия, причем сберег их не только от грабителей минувших веков, но — невероятная удача! — и от ищеек Верреса.

Народ здесь очень своеобразен: пожалуй, подобного смешения мне еще не приходилось наблюдать нигде — разве что в Александрии. Кроме греков и италиков, встречаются также люди с очень курчавыми волосами и характерно изогнутым носом — потомки финикийцев, как правило, сами о том уже не ведающие: они носят италийские имена и говорят на здешней убогой смеси нашего языка и греческого. Есть также светлоглазые, с легким налетом медного цвета на коже, с лицами, на которых застыла особая наивность, — явно потомки ливийских и нумидийских наемников Карфагена. Оставили здесь своих потомков галлы, иберы, лигуры, а кроме того — сирийцы, наводнившие Сицилию уже относительно недавно. Но самые примечательные и самые необычные — это сиканы, ради которых и сделано это этнографическое отступление. Фукидид считает, что сиканы, наряду с киклопами и лестригонами, были древнейшими жителями Сицилии, переселившимися из Испании, а Тимей — что это потомки автохтонного населения. Несомненно одно — сиканы не похожи ни на какой другой народ, в том числе на прибывших из Италии и родственных нам в какой-то степени по языку сикулов, элимов и моргатов — тоже древнейших обитателей острова.

Сиканы — творения этой земли, и о том, что они вышли из недр ее и до сих пор сохраняют нерушимо связь с ней, свидетельствуют и их телосложение, и весь их облик. Тела их несколько угловаты: широкие, несколько опущенные плечи словно напоминают, что сиканы вылезли из земли, раздвинув плечами породившую их почву; ниспадающие на лоб пряди волос указывают, что земля все еще тянет их к себе, мешая ходить, выпрямившись, а угрюмый взгляд то ли бесцветных, то ли землистого цвета глаз направлен, естественно, снизу вверх. Особая связь сиканов с миром подземным, с одной стороны, и некая отрешенность от мира земного, с другой, и побудили меня в поисках старинного оружия общаться прежде всего именно с ними.

Среди околачивающихся в Лилибее охотников до наживы мне удалось соблазнить деньгами девять отчаянных сорвиголов — шестерых сиканов и трех греков. Сиканы согласились пойти на это дело, полагаясь на веру в здешних богов и на свою особую сверхъестественную связь со здешней землей, греки, наоборот, — на особую, присущую этому народу святотатственную наглость, в которой зачастую стараются усматривать свободомыслие. Отмечу также, что — сколь парадоксально это ни кажется с первого взгляда — у сиканов, благодаря их глубокой вере в собственную связь с потусторонними силами, смелости оказалось больше, чем у дерзких греков.

Общее впечатление о замечательных образцах оружия, приобретенного благодаря этим грабителям — от египетского до Лигурийского, — ты можешь получить, ознакомившись с перечнем, прилагаемым к настоящему письму (там же — указание расходов), однако на одном из них, обозначенном в перечне как «серебряная бабочка», я вынужден остановиться особо.

Один из моих проныр — грек Эврипид (имя этого афинского трагика пользуется огромной популярностью на Сицилии, особенно среди, как правило, ничего не знающего о нем простонародья) — принес однажды удивительнейшую вещь: нечто вроде очень длинного, совершенно прямого кинжала, клинок которого состоит из четырех плотно спаянных между собой лезвий из очень светлого металла. Самым удивительным является острие кинжала, завершающееся двумя парами расходящихся в стороны полукруглых пластин с острыми концами — верхняя пара более узкая, нижняя — более широкая. Вместе эти четыре пластины, действительно, напоминают раскрытые крылья бабочки: отсюда и название кинжала. Рукоять этого странного оружия снабжена двумя поперечными выступами, вид которых уже сам по себе указывает, что они служат для того, чтобы вращать клинок, наподобие винта.

Я был готов щедро заплатить за эту вещь уже только по причине ее совершенно необычного вида, если бы Эврипид не заявил очень уверенно и почти поучительно, что это — настоящий индийский кинжал, использовавшийся индийцами-вожатыми слонов для убийства своих животных, когда те, впав в ярость, становились неуправляемы. Все было бы еще ничего, если бы проныра не сослался при этом на авторитет Ктесия Книдского. В детстве я любил, когда мне читали Ктесия, в частности про тех же слонов в «Индийских историях»: как они пробивают крепостные стены и вырывают с корнем пальмы, как они спят, опираясь о дерево, поскольку не имеют суставов, и особенно, как индийцы верхом на слонах охотятся на мантихора. В эту охоту я часто играл со сверстниками: как выглядел мантихор, мы, естественно, не знали, но не знал этого и сам Ктесий, что давало нам полное право представлять этого сказочного зверя каждый раз по-иному, ничем не сдерживая нашего воображения, устававшего от следования точным знаниям взрослых. В ранней юности я любил Ктесия не меньше — за его прекрасные истории о царице Семирамиде: во мне начинал пробуждаться интерес к женщине и, как истинный потомок бога войны и вскормленника волчицы, я мечтал покорить или хотя бы встретить женщину, похожую на великую воительницу вавилонскую, оставившую по себя навеки память в сказочных висячих садах: я мечтал о гармоничном единении силы и красоты. Впоследствии я убедился в правоте тех историков, которые считают Ктесия законченным лгуном и выдумщиком. И все же я продолжал любить Ктесия — уже именно за эту его детскую склонность к фантазии, пока случаю — а, может быть, Музе Клио, богине серьезной истории, — не заблагорассудилось устроить мне встречу с неким проходимцем-греком, удачно сыгравшем на моем чувстве преклонения перед греческой ученостью.

Это случилось в тот незабываемый год, когда мы с тобой хаживали в дом Сульпиции — нашей великой magistra voluptatum наставницы в наслаждениях, обучавшей нас различным направлениям ars amatoria. Ты, должно быть, помнишь, Луций, что было время, когда я упорно ухаживал за самой Сульпицией. И вот, после ночи, когда я добился величайшей ее благосклонности, «едва Аврора», как говорят поэты, «покинула ложе Тифона» (которому она еженощно, а, может быть, и ежедневно, наставляла рога после его мерзостного одряхления), я помчался на Священную улицу приобрести для владычицы моих желаний какое-нибудь необычное украшение, достойное оставаться на таком мраморном и таком животрепетном теле ее, напоминая о моих «бешенных» (ее слово) поцелуях. Должно быть, все еще завороженный глазами и телом Сульпиции, я забыл совершить возлияние в честь Меркурия (или же моя несравненная учительница залила предназначенным для возлияния вином пламя, зажженное мною в неутомимом теле ее), и обиженный бог торговли и жулья, насупившись, напустил на меня божественно-изощренного пройдоху — πολύτροπον, αίμυλομήτην многопревратного, льстивого мыслью. А, может быть, он сам же явился мне, приняв образ загорелого грека в широкополой шляпе с искрящимися игривой мыслью черными глазами-маслинами и нагло оттопыренной кверху не менее черной бороденкой, едва я поравнялся с храмом Юпитера Статора? Обратившись ко мне первым, грек уверенно и восторженно заявил, что сразу же распознал во мне прямого потомка Ромула, жаждущего приобрести сногсшибательную вещичку для своей возлюбленной — невинной и божественно прекрасной юной девушки. Я ответил, что прямым потомком Ромула не являюсь, хотя бы потому, что у Ромула потомков в собственном, а не в переносном смысле никогда не было, а, кроме того, в жилах у меня течет не латино-троянская, а латино-сабинская кровь, так что в общем могу быть потомком Нумы Помпилия (младший сын которого, действительно, стал родоначальником Эмилиев), но отнюдь не Ромула. Я сказал также, что моя возлюбленная «юная девушка» старше меня на двенадцать лет, — если, конечно, не врет, занижая свой возраст, — но она, действительно, прекрасна, почему и сумела утратить свою невинность еще до моего появления на свет, самозабвенно поклоняясь Приапу, однако, что касается сногсшибательной вещички, то я, действительно, — клянусь Геркулесом! — приобрести таковую жажду. Ничуть не смутившись моими признаниями, грек с ловкостью рыночного фокусника тут же извлек неизвестно откуда блестящий темно-желтый камень, заявив, что это — «подлинная слеза одной из дочерей Гелиоса, скорбно оплакивающих горячо любимого брата Фаэтона на бреге Электрового моря». Камень был, действительно, прекрасен — воистину сгусток темного солнца, однако из-за отсутствия обычных для электра всевозможных мелких частичек внутри вызвал у меня сомнения в его подлинности. Я потер камень о свой шерстяной плащ, но свойственного электру притяжения шерсти не последовало. Увидав мои действия, грек, опять-таки нисколько не смутившись, тут же громко и очень убедительно заявил, что слова его о «подлинной слезе одной из дочерей Гелиоса, скорбно оплакивающих горячо любимого брата Фаэтона на бреге Электрового моря» есть ни что иное, как поэтическая метафора, что, несомненно, должно быть известно мне — юноше столь благородной наружности и, конечно же, весьма образованному, а предлагаемый им драгоценный камень доставлен в Рим не с берегов северного Электрового моря, находящегося за Галлией и Германией, а с берегов южного Электрового моря, именуемого также Индийским океаном, и электром называется он опять-таки чисто метафорически, для поэтической, так сказать, возвышенности, тогда как, в действительности, камень этот — «разрази его гром Юпитера!» — значительно более драгоценный, а именно — крайне редко встречающийся сгусток застывшей слоновьей спермы. Тут грек сослался на авторитет моего любимого Ктесия, процитировав соответствующее место из «Индийских историй». Я помнил это место и возражать не стал. Учуяв, что перелом в нашем эрудиторском поединке совершился, и перелом этот — в его пользу, грек тут же стал закреплять достигнутый успех и, очень эффектно держа камень двумя пальцами — большим и указательным — против солнца, принялся вдохновенно и с упоением читать по нему историю слона, из члена которого в один прекрасный в буквальном смысле для животного миг вылетела сногсшибательная вещичка, достойная украсить грудь или еще какую-нибудь часть тела как «невинной девушки», так и моей «божественно приапической подруги»: это уже, как мне заблагорассудится — «да пожрут его Гарпии!» Пронзая восхищенным взором знатока лучезарную сперму, грек заявил, что рост слона составлял семнадцать с половиной стоп. Я возразил, что самые крупные индийские слоны достигают в высоту тринадцати с половиной стоп, но грек тут же отбил мой эрудиторский выпад, заявив, что о тринадцати с половиной стопах пишет Мегасфен, и, действительно, такова высота самых крупных индийских слонов, а водятся они в области Таксила, тогда как слон, которому выпала честь осчастливить сногсшибательной вещичкой из всплеска своей страсти мою возлюбленную — «да благословят ее Венера и Грации!» — обитал на острове Тапробане, где слоны значительно крупнее обычных индийских. Грек определил также, что длина его хобота составляла столько-то локтей, а длина члена — столько-то в спокойном состоянии и в четыре с половиной раза больше в возбужденном, почему-то помянув при этом скифскую пословицу: «Сколько волка ни корми, все равно член, как у слона, не вырастет». Общая ширина ушей предполагаемого слона составляла якобы почти четыре локтя в размахе, что позволяло их обладателю непринужденно хлопать ими себя по щекам, прогоняя оттуда мух и стрекоз, а обезьян и попугаев — с хобота, и тому подобное.

Короче говоря, я был настолько то ли подавлен, то ли восхищен не так знаниями, как изворотливостью и напористостью грека, что в конце концов купил пресловутый слоновий электр за треть заломленной им баснословной цены, что оказалось суммой опять-таки весьма приличной.

О, Луций, если бы слышал, как хохотала Сульпиция, когда я преподнес ей этот драгоценный камень, оказавшийся куском финикийского стекла (старинного и очень качественного, но все-таки стекла) и сказал, что это — слоновья сперма с острова Тапробана, процитировав для пущей важности отрывок из Ктесия! Сколько веселья, сколько чарующей радости было в совсем по-детски звучавшем смехе этой архиприапической женщины, в ее чисто-родниковом смехе, пропущенном через фильтры моей дремучей наивности, моего глупейшего преклонения перед греческой ученостью и особой умственной одаренностью этого пронырливого, потешно-спесивого народца, моего неодолимого желания в щедрости своей сделать ей приятное!

«Не рассказывал ли тебе твой грек, что слоны околачивают членом груши в Персии, а на Панхее — древесные орехи, о которых пишет в «Священной летописи» Эвгемер? Ну, иди же ко мне: посмотрим, сколько электра выметнешь ты сегодня, после греческих россказней. Не забыл ли ты моего вчерашнего урока, начитавшись Ктесия?»

В изысканнейших забавах той нашей постельной борьбы очень существенную роль сыграл кусок финикийского стекла — затемненный солнечный свет, сгущенный старинным мастером до состояния шарика, мой пресловутый слоновий электр Ктесия Книдского. Мы совершенно безумно вращались вокруг него, словно планеты вокруг солнца, если только верна гелиоцентрическая теория Аристарха Самосского.

Никогда больше Сульпиция не была столь изобретательна, ибо никогда больше не совокуплялась она в столь приподнятом состоянии духа, потому как всех ее любовников — и не только любовников — превзошел я своей преклоняющейся перед знанием глупостью. А я никогда больше не был таким возмущенно бешеным в своих ласках, ибо никогда больше не было мне так стыдно. Это никогда больше Сульпиции относится не только к тем временам, когда она обучала меня ars amatoria, но и ко всей ее богатейшей vita amatoria. В этом призналась мне она сама, когда после стольких лет разлуки я посетил ее перед тем, как покинуть Рим и заняться изысканиями в области ars gladiatoria. Она уже окончила свою vita amatoria, побежденная подло-коварными пушистостями, и носит теперь мой слоновий электр в перстне, как Прометей носил на пальце оправленный в золото крошечный осколок от скалы Кавказа. Она носит зажигательное солнышко наших постельных схваток из никогда больше.

С тех пор я не забываю совершать возлияние в честь Меркурия.

Я очень благодарен ученейшему богу-пройдохе за то, что он послал мне тогда этого грека или сам же явился в его образе. С тех пор я предпочитаю заранее слегка посмеяться над самим собой, чтобы не смеяться впоследствии громко-печальным смехом. С тех пор я отношусь к грекам так, как отношусь к ним. С тех пор я знаю, что во время постельной борьбы должно неустанно сиять маленькое солнце веселья.

Пожалуй, я слишком увлекся моими юношескими воспоминаниями о Риме. Мне было приятно несколько отвлечься, да и тебя отвлечь, Луций, от моих недавних черных дней и черных метаний, когда я носился по Сицилии Черным Всадником.

Итак, возвращаюсь к Эврипиду. Его ссылка на Ктесия, пробудившая в памяти моей образ грека, посланного Меркурием, сразу же охладила восторг перед кинжалом, вызвав враждебную настороженность. Я холодно велел ему не лгать, но он уже с чувством несправедливо обиженного принялся горячо доказывать, что кинжал найден в могиле некоего индийца среди прочих диковинных предметов с надписями на индийском языке. Это еще больше разозлило меня, поскольку «индийцами» называют всех вожатых слонов, не зависимо от их происхождения, и слова Эврипида о могиле «индийца» на Сицилии, да еще с надписями на индийском языке (которого мой грабитель, естественно, не мог знать) я счел самой что ни на есть неумелой ложью. Эврипид ужасно обиделся, словно было задето его честолюбие, о существовании которого я даже не подозревал. Он обиделся не только за себя (или сделал вид, что не только за себя), но и за Ктесия, который видел воочию слонов в Вавилоне и оставался для Эврипида непоколебимым авторитетом во всем, а не только в отношении слонов. Я велел ему забрать свой кинжал и не показываться мне больше на глаза. Он рассвирепел, бросил эту несомненно очень интересную и дорогостоящую вещь к моим ногам и, закричав, что вообще не желает от меня денег (для грека явление совершенно невероятное), резко повернулся и ушел.

Неестественное поведение Эврипида, а также совсем необычный вид кинжала заставили меня задуматься. Я знал, что вожатые слонов пользуются особым жезлом несколько выгнутой формы и с заостренным концом, который мы называем stimulus, а греки άρπη, δρέπανον или κυστάς, и поэтому прямой четырехгранный кинжал казался мне совершенно неподходящим для этой цели. Тем не менее, он неизменно будоражил мое любопытство — и впрямь как истории Ктесия в детстве. Я еще раз прочел, что написано об использовании слонов в войнах на Сицилии у Полибия, Фабия Пиктора, Цинция Алимента, Филина и даже у Гнея Невия, а относительно более ранних греко-карфагенских войн — у Филиста, Антиоха и Тимея, но не нашел ничего удовлетворительного. Наконец, мне посоветовали обратиться к знатоку местных историй — некоему Адгарбаалу, проживавшему в Сегесте, куда я и отправился.

Адгарбаал весьма радушно принял меня и охотно поделился своими, действительно, обширнейшими знаниями. Это — один из самородков-эрудитов, которые встречаются порой в провинциальной глуши во всех странах по берегам Внутреннего моря, воистину, словно некие маяки. Как указывает уже само имя, Адгарбаал происходит из старинного карфагенского рода, несколько веков назад обосновавшегося на Сицилии, однако финикийский язык забыл еще его дед. Адгарбаал пользуется нашим языком, но преимущественно греческим. Впрочем, все образованные карфагеняне писали только по-гречески и никто — по-финикийски. Узнав о волновавшем меня вопросе, Адгарбаал тут же отмел все мои рассуждения, основанные на трудах Полибия, Филиста и прочих историков, и обратился, к огромному моему изумлению, чуть было не заставившему меня тут же повернуться и уйти, опять к тому же Ктесию. Впрочем, упомянув все соответствующие места из трудов Ктесия и разобрав их довольно критически, Адгарбаал отметил все присущие Ктесию несуразности, вошедшие в труды более поздних авторов в силу парадоксального авторитета и наивной привлекательности Ктесия. Следующим после Ктесия объектом разбора стал его земляк и еще более отчаянный выдумщик Агафархид, труд которого менее авторитетен, несмотря на еще большую привлекательность необузданного воображения и красочность описаний. Словно заподозрив, что недоверие может бесповоротно выдворить меня из его дома, и, по-видимому, находя в беседе со мной и в моих недоверчивых замечаниях особое удовольствие, Адгарбаал перешел к противоположному, обратившись к чисто зоологическим трудам Аристотеля и Феофраста. Несколько успокоив меня таким образом, Адгарбаал с особым удовольствием и хитринкой в глазах извлек откуда-то свой собственный труд по элефантологии — скорее некий справочник, нежели самостоятельное исследование. В книге Адгарбаала были приведены снабженные довольно остроумными замечаниями все соответствующие места из писателей, непосредственно познакомившихся с Индией во время и вскоре после похода Александра, — Онесикрита (так и не сумевшего освободиться от завораживающего влияния Ктесия), Неарха, Аристобула, Артемидора Эфесского, подлинного зачинателя индологии Мегасфена, из подробных руководств по слоновьей охоте, составленных во времена пылких поклонников этого занятия Птолемея II и Птолемея III, из ценнейшего труда лекаря Мнесифея, осуществившего около 220 лет назад в Александрии вскрытие слоновьего трупа, и других книг, вплоть до «Индии» нашего Александра Полигистора.

Собственно говоря, именно Мнесифей установил, что за затылком у слона, между черепной коробкой и подходящим к ней основанием хребта находится самый жизненно важный нерв, именуемый в элефантологических трактатах, составленных при дворе царя Сандрокотта, «нитью жизни». Нерв этот очень тонкий (толщиной в мизинец десятилетнего ребенка), нежный и уязвимый, но в силу общего закона природы, особенно заботливой ко всему, что слабо и уязвимо, прикрыт сверху довольно толстым слоем жира и, естественно, прочной слоновьей кожей. К тому же особые широкие костяные пластины, выступающие по обе стороны от начала хребта и очень близко подходящие к позвоночнику, сводят почти на нет возможность поражения «нити жизни» сверху колющим оружием. Примечательно, что совсем рядом с «нитью жизни», как бы перекрещиваясь с ней у черепной коробки, то есть в том самом месте, куда нужно поразить обреченное животное, проходят железы, выделяющие из отверстий возле ушей особую «любовную жидкость». У африканских слонов костяные пластины значительно шире, чем у индийских, поэтому добраться к «нити жизни» у африканских слонов практически невозможно, и взбесившихся африканских слонов вожатые убивают, только проламывая им череп, отчего животные умирают мучительной и довольно долгой смертью. Так же поступают в большинстве случаев и с индийскими слонами, за исключением тех случаев, когда вожатому удается вогнать в очень узкое пространство между широкими костяными пластинами тонкий и очень прочный клинок, завершающийся «крыльями бабочки», а затем для верности крутануть эти «крылья», повернув рукоять кинжала.

Это и есть «серебряная бабочка», изобретенная при дворе Сандрокотта. Чтобы уметь обращаться с «серебряной бабочкой», нужно обладать необычайной ловкостью и силой, а главное — в совершенстве чувствовать малейшее движение могучего толстокожего животного. Иными словами, человек, которому предстоит безболезненно убить слона «серебряной бабочкой», должен очень любить его и рисковать при этом собственной жизнью, поскольку при недостаточно верном движении слон может сбросить вожатого наземь и расправиться с ним, тогда как убивая слона обычным способом — проламывая ему череп, вожатый почти не подвергается опасности. Замечу при этом, что упражняться в искусстве действовать «серебряной бабочкой» на живом слоне, естественно, нельзя. Можно только очень любить животное, чтобы чувствовать его и быть каждую минуту готовым к его убийству.

Зачем приближенным Сандрокотта понадобилось изобретать столь опасную игру в любовь и смерть — опасную даже не столько для жизни человека, сколько для его души? А зачем нам понадобилось изобретать гладиаторские игры и всю ars gladiatoria? Гладиаторы кажутся нам такими привычными, неотъемлемыми от всей нашей жизни, потому что жизнь эта — наша, зримая и осязаемая, а Индия — страна полусказочная, на краю круга земель, и потому кажется нам странной и непостижимой. Гораздо понятнее нам африканские обычаи — проломить слону череп, и пусть он мучится!

Из той же элефантологической библиотеки Адгарбаала я узнал, что, потеряв хозяина, слоны тоскуют несколько дней кряду, а затем умирают от тоски. Еще я узнал, что пойманные слоны в первые дни пленения зачастую умирают от разрыва сердца. И в том и в другом случае слоны нередко оказываются достойнее людей.

Кроме того, как хорошо всем известно, люди заставили слонов сражаться — и с людьми, и друг с другом. Я до сих пор содрогаюсь при воспоминании об описанной Полибием битве Птолемея с Антиохом, когда африканские слоны сражаются с индийскими, а затем в ужасе бегут от них. Думаю я и том ужасе, который нагнали на наших прадедов при Беневенте слоны Пирра, которых никогда прежде в Италии не видели и называли поначалу луканскими быками. Я думаю об ужасающих нападениях карфагенских слонов на наши легионы в Африке во время похода Атилия Регула, а затем на Сицилии — при Агригенте, Сегесте, Лилибее, Панорме. Я думаю и о слоновьих боях, устраиваемых у нас в Риме, наподобие боев гладиаторских: впервые это сделали около ста лет назад Сципион Назика и Луций Лентул, в последний раз — ты и брат твой Марк восемь лет назад. Я не присутствовал на этой травле, поскольку находился тогда в Испании, и очень сожалел об этом: с присущим тебе размахом вы устроили великолепное сражение слонов с дикими быками, и народ долго вспоминал о нем, — гораздо дольше и восторженнее, чем о театральном представлении на невиданной дотоле вращающейся сцене. Но сейчас, глядя на «серебряную бабочку», думаю, что, к счастью, мне не пришлось видеть, как ярость в маленьких слоновьих глазках сменяется невыносимым страданием, которое утопает затем в слезах.

Мне подумалось также, что о слоновьем оружии — о панцирях и налобниках, о башенках для воинов, о всевозможных frontalia и crispae — можно было бы написать очень занимательное исследование, которого пока что нет в собрании Адгарбаала. Впрочем, теперь я занимаюсь исследованием того, как человека убивает человек.

А еще я очень много думал об обрывающей «нить жизни» «серебряной бабочке». Этот кинжал изобретен в Индии, а мы и греки зачастую представляем в виде бабочки душу человеческую. Животные, как известно, душой не обладают. Тем не менее, приближенные Сандрокотта позаботились о том, чтобы они уходили из жизни без мучений: легкую смерть приносит им то, что для нас есть обозначение души. Эвдемония, которую я любил так страстно, всепоглощающе, не задумываясь, нанесла мне африканский удар, и потому, словно в предсмертных конвульсиях, метался я по всей Сицилии, упорно избегая Сиракуз.

Впрочем, чтобы избавить другого от мучений, даже прервав ему жизнь, нужно много любви и силы. И чтобы прервать жизнь самому себе тоже.

Узнав тайну «серебряной бабочки», я вернулся в Лилибей и попытался найти Эврипида, чтобы заплатить ему с лихвой за эту восхитительную вещь, которая неизвестно каким путем попала на Сицилию с ее африканскими слонами и «индийцами» какой угодно народности, только не индийской. Однако за время моего трехдневного отсутствия Эврипид погиб. Еще раз оправдалась моя вера в имена, Луций. Грабитель могил, должно быть, не прочитавший за всю свою жизнь ни одной строки из творений Эврипида, расстался с жизнью при таких же обстоятельствах, как и его великий тезка: возвращаясь ночью с попойки, он был заживо растерзан стаей собак.

Проведав о такой кончине, мои сиканы наотрез отказались тревожить впредь покойников, а примеру их последовали и греки, несмотря на свое свободомыслие.

Думаю, что это — к лучшему: я ведь тоже был причастен к ограблению могил, а теперь моя связь с потусторонним миром перестала быть святотатственной.

Я снова стал метаться Черным Всадником по Сицилии, думая о четком ударе «серебряной бабочки», рассекающей «нить жизни». Вся боль, все страдания души моей собрались воедино в четырех прильнувших друг к другу струях светлого металла. И странно: теперь я словно видел мою боль, мне становилось легче.

Έδιζησάμην έμεωυτόν. Я искал самого себя в этом ужасном странствии.

И вот во время моих метаний по острову оказался я вдруг (да, именно вдруг!) на Эрике. Предание гласит, что эта гора первой приветствовала наших предков-троянцев на Сицилии: после долгих скитаний по западным морям, после неугодной богам страсти к Дидоне Эней увидел вдруг прекрасные очертания Эрика, завершающиеся неким подобием вспенившегося гребня волны и древним храмом Венеры у его изгиба. Он велел пристать к берегу, взошел на гору и почтил свою божественную мать благодарственными жертвами.

Подобно тому, как на востоке Сицилии, со стороны Италии возносится дерзко в небо громада Этны, на западе ее, со стороны Африки возвышается властно горделивый Эрик. Если Этна знаменита своими подземными огнями и яростью придавленного ее громадой Тифона, то Эрик хранит в себе силу еще более грозную — мощь любви: благоговение исходит от этой вздувшейся мышцы первозданного тела земного.

Я поднялся к храму Венеры Эрикины, и показалось мне, что в мире мгновенно наступила весна. Исполинский цветочный ковер сорвался вдруг с вершины Эрика и ниспал, распахнувшись просторно, вниз до самого Лилибея, до моря. Прозерпина бегала по нему дуновеньем ветерка, словно девочка-подросток, и смеялась переливчатым смехом — птичьим щебетом, позабыв напрочь, что она — Владычица потустороннего мира. Юнона, царица небесная, отрешалась от вечности, готовясь в который уже раз во веки вечные соблазнить своими юными прелестями Юпитера. Море подернулось дымкой нежности, словно решив вдруг в силу своего непостоянства, что оно — не царство Нептуна, но стихия Венеры, прародительницы нашего народа. Я вдруг увидел весну и изумился собственному прозрению.

В метаниях по Сицилии Черным Всадником, мучимый болью душевной, я настырно искал оружие, старался думать только об оружии. С нарочито разжигаемым в себе любопытством разглядывал я мечи, шлемы, щиты, поножи, митры, наконечники копий и стрел, но все это словно только прорывалось через другое видение — огромные глаза моей Эвдемонии и улыбку-оскал моей Сфинги. Я пребывал словно в тумане, и вот вдруг туман этот рассеялся: я оказался на празднике весны, на торжествах в честь Венеры Эрикины. Люди славили богиню за то, что, предаваясь любви сама, она не забывала ниспосылать это волшебство и им тоже. Три хора — женщин, мужчин и юношей — рассказывали ей с восторгом, как радостна им ее сила. С моря дул Фавоний, и человеческий восторг казался его шумом. Звуки флейт и кифар обрамляли пение, как драгоценный металл обрамляет не менее драгоценный камень, а еще через это созвучие пробивался мерцающими вспышками дребезжащий и рассыпающийся звон непривычных для наших храмов систров.

Я присутствовал при первом акте эрикинского священнодействия, когда женщины выпускают голубей, и те, повинуясь зову веков, летят за море — в Карфаген, в храм другой Великой Владычицы, которую именуют там по-финикийски Таннит и почитают в виде то ли женщины, окутанной сплошь голубиными крыльями, то ли голубицы, из которой проступает женское тело. Почему наша богиня-прародительница вела голубиную стаю в храм владычицы самого враждебного нам народа? Чтобы еще раз напомнить о своей победе — о том, что она все-таки отняла у Таннит ее голубей? Или чтобы показать, что сила любви намного выше военной мощи — выше настолько, что пренебрегает распрями народов? А, может быть, Венера и Таннит — одна и та же богиня, которую греки почитают под именем Афродиты, финикийцы и сирийцы — под именем Астарты, а вавилоняне — под именем Иштар, которой в равной мере любо и рычание львицы и воркование голубки, и потому наша богиня-прародительница — Venus Victrix, Венера Победительница?

Да, сквозь пение женских, мужских и юношеских голосов, сквозь звуки флейт, кифар и столь необычного нам египетского — а, может быть, опять-таки карфагенского? — систра я услышал вдруг — или мне почудилось, что я услышал? — голубиное воркование. Я люблю эти звуки, в которых так много нежности и так много ликования, Луций. Когда сердце мое сжимает печаль, — а в те дни и даже месяцы печаль не отпускала моего сердца — мне кажется, будто из груди подкатывается вверх, к горлу что-то наподобие круглой виноградной ягоды. И ту же катящуюся из груди вверх виноградную ягоду напоминает мне голубиное воркование, разве что ягода эта — сгусток не печали, а радости, стремящейся вырваться из тела, потому что ей там тесно, невмоготу.

Женщины в свободно ниспадающих долу белых одеяниях двигалась от жертвенника к краю площадки перед храмом, обращенной на запад, к морю. Каждая из них держала в ладонях голубя, и сама казалась живым изваянием Таннит — голубицы в женском теле или женщины — в голубином, а все вместе они казались дивной стаей женщин-голубей. Женщина, шедшая впереди, держала в руках голубя нежно-розового цвета.

Дойдя до края площадки, женщины остановились. Пение и игра флейт и кифар умолкли. Дребезжанье систров рассыпалось по склону горы и угасло совершенно. Ветер с моря лишился вдруг голоса. Тогда женщины подняли вверх руки — вначале та, первая, с розовым голубем, за ней — все остальные, — взмахнули ими, и в воздухе осталась частичка каждой из них: радостная голубиная стая вспорхнула, взмыла вверх, словно и впрямь голубки Таннит отделились от обволакивавших их женских тел.

В лучах полуденного весеннего солнца розовато-белый голубь стал вдруг золотисто-розовым. Тогда я увидел, что волосы той, первой женщины были золотистые и мягкие (я увидел это, несмотря на большое расстояние), как голубиное оперенье. Мне показалось, будто я чувствую биение ее сердца, вспорхнувшего в небо. Это длилось всего мгновение.

Ликующий крик толпы огласил все вокруг. Видение стало действительностью. Белое облачко летело в сторону Лилибея, чтобы оттуда направиться далее — в Карфаген. Мне вспомнилось: «Карфаген должен быть разрушен». Должно быть, там, в Карфагене, в храме Таннит наши легионеры оставили тогда по себе развалины. И все же эти голубки будут ворковать у его пальмовидных финикийских колонн, пред каменным ликом Владычицы Таннит.

Толпа — почитатели богини из окрестных мест, из всех семнадцати самых преданных нам городов Сицилии и не только — радостно шумела. Я поймал себя на мысли, что впервые после более чем двух месяцев воспринимаю присутствие людей.

Некоторое время спустя, меня окликнули. Наш давний знакомый — Гай Сервилий. Внешне он почти не изменился и стал уже почти законченным Доссенном, хотя и без горба. Сервилий был в обществе нескольких человек, среди которых оказалась и женщина, с которой мне было суждено провести много целительных часов днем и несколько ночей, не только окончательно вернувших меня к жизни, но и сделавших сильнее.

Зовут ее Флавия, и имя ее совершенно соответствует ее облику. Глаза ее напоминают гемму из сердолика, которая каким-то образом, к счастью, оказалась разбита: на ее шероховатом сколе совершенно неправильной формы переливается свет, и это придает камню исключительную живость. Ее волосы показались мне очень знакомы: почему, я понял впоследствии. Она — римлянка, что особенно приятно после всех этих кампанок, гречанок, апулиек, сиканок, сириек, ливиек и прочей южной экзотики. Более того: она не просто римлянка, но почти моя землячка, из Фалерий и говорит не только на нашем языке (и, естественно, по-гречески), но и на забавном фалискском наречии, которое мне часто доводилось слышать в детстве. На нашем языке она говорит прекрасно, хотя сбивается иногда на фалисский, что приводит меня в умиление. Тем не менее, иногда во время наших ласк, чтобы понять ее, мне приходилось мысленно переводить с нашего языка на греческий, поскольку изрекала она довольно смешные несуразности (например, «Non potesti те finire»): ее постельный язык, — по крайней мере, последние десять лет, — в основном греческий. И все же несколько раз с губ ее слетело даже сабинское spurium, напомнившее мне говор моего детства, хотя в общем-то слово это не «детское».

Впрочем, все это было уже потом — по прошествии дней, счесть которых я не могу, ибо эта действительность — или недействительность? — не поддается обычному счету. Все это было уже потом, когда настала иная жизнь — та, в которой я пребываю теперь. Наступило прозрение.

Сервилий представил меня своим спутникам как твоего друга и соратника: первое верно абсолютно, второе тоже верно, но теперь — увы! — относительно. И мне он тоже представил своих спутников, из которых я не запомнил по имени ни одного. Это были бледнейшие личности, составлявшие все вместе нечто вроде кучи рыбы, которую продают корзинами. Компания Сервилия направлялась в приморскую таверну близ Лилибея, и Сервилий пригласил меня разделить их непонятно чем приподнятую радость, напоминающую радость клюющей крошки воробьиной стаи. Голубиный полет Венеры-Таннит все еще пребывал у меня перед глазами, ветерок, шедший от хлопанья их крыльев, обвевал мое лицо.

Ты знаешь, что я всегда страдал аллергией на козлов в человеческом облике, Луций, но, тем не менее, приглашение принял: видать чудо, ниспосланное Эрикинской богиней тварям земным — и мне в том числе — уже начало свершаться. Лед, покрывавший душу мою, заструился робким ручейком — вполне свежим, хотя и по весенней грязи.

Я уже успел сравнить компанию Сервилия с корзиной рыбы, с воробьиной стаей, с козлами. Итак, наше маленькое стадо, беззаботно чирикая о том, о сем, чинно и лениво проплыло почти до самого Лилибея. И во время этого шествия на мулах и осликах — положение конного всадника вынуждало меня, хотел я того или нет, держаться несколько в стороне, — и во время нашего пребывания в таверне почти непрерывно вещал Сервилий. Не только в этой компании, но и во всей Сегесте — да, компания была из Сегесты, — Сервилий слыл философом и весьма гордился этим. Если ты помнишь, Луций, у Сервилия была болезненная привычка подражать нашему наставнику в философии Федру: время от времени небрежно отводимая в сторону правая рука, обычно поддерживавшая тогу; неказистое вскидывание вверх подбородка, словно из-за неуемной боли в щеке и тому подобные кривляния — неосознанные, но тем более жалкие в искренности своей подражания застенчивым движениям нашего такого милого и осторожного в обращении с людьми старика. Об этих ужимках я все эти годы не вспоминал, но теперь, глядя на Сервилия, вдруг вспомнил. И — представь себе, Луций! — кривляния Сервилия были мне приятны. Приятны именно из-за воспоминаний о тех днях, когда юность наша была еще безоблачна, как весеннее небо над Эриком, когда мы, римляне, еще не пережили братоубийственной резни у Коллинских ворот, где тоже стоит храм Венеры Эрикины — изящная копия храма на Эрике.

В холодном еще ручейке моей души становилось все меньше весенней грязи и все больше весенней веселости.

Сервилий болтал без устали, вызывая все больше восторга у слушателей и все более сам же исполняясь от этого восторга. И мне тоже становилось все радостнее оттого, что внимающая и в еще большей степени вкушающая компания становилась все более похожа на весело насыщающуюся воробьиную стайку.

Сервилий являл собой яркий пример тех показных болванов от философии, о которых так метко отозвался в одном из своих писем Платон: «Οί δέ όντως μέν μή φιλόσοφοι, δόξαις δ' έτακεχρωσμένοι, καθάπερ οί τά σώματα ύπό τών ήλιων έπικεκαυμένοι». Начитавшись за свою жизнь философских трудов, я порядочно загорел, напоминая цветом моей интеллектуальной кожи, по крайней мере, египтянина, если не вообще эфиопа, но настоящим негром от философии, наподобие нашего друга Цицерона, так и не стал: виной тому уже сам по себе склад моего характера и, как следствие, моя склонность, во-первых, к оружию и истории, а, во-вторых, мое потребительское отношение к философии как к своего рода поэзии.

Что же касается Сервилия, то, если пользоваться все той же платоновской метафорой загара, он так и остался пребывать в состоянии упитанного юнца, слегка поджарившегося после упорных умственных усилий на несносном солнцепеке мудрости: он был словно подрумянившийся на слабом огне молочный поросенок, начиненный разного рода цитатами. И вот, среди этого чириканья Сервилий обратился вдруг ко мне. Демонстрируя собравшимся без какого бы то ни было к тому повода свое бесстрашие перед смертью, а, может быть, желая обосновать философски свое чревоугодие, он бойко пересказал известный отрывок:

То φρικωδέστατον ούν τών κακών ό θάνατος ούθέν προς ήμάς, έπειδή περ όταν μέν ημείς ώμεν, ό θάνατος ού πάρεστιν, όταν δέ ό θάνατος παρή, τόθ ήμείς ούκ έσμέν. οϋτε ούν προς τούς ζώντάς έστιν οϋτε προς τούς τετελευτηκότας, έπειδή περ περί οϋς μέν ούκ εστίν, οϊ δ' ούκέτι είσίν. Άλλ' οί πολλοί τον θάνατον ότέ μέν ώς μέγιστον τών κακών φεύγουσιν, ότέ δέ ώς άνάπαυσιν τών έν τώ ζην κακών αίροϋνται. ό δέ σοφός οϋτε παραιτείται τό ζην οϋτε φοβείται το μη ζην οϋτε γάρ αύτω προσίσταται το ζην οϋτε δοξάζεται κακόν είναι τι τό μη ζην. ώσπερ δέ τό σιτίον ού τό πλείστον πάντως άλλα τό ήδιστον αίρεϊται, οϋτω καΐ χρόνον ού τον μήκιστον άλλά τον ήδιστον καρπίζεται.

В продолжение этого греческого выступления Сервилий ораторским жестом простер длань свою к стоявшему посреди стола большому блюду с жареными голубями, напоминавшими невольно об улетевших за море голубках Венеры, и, сделав этой дланью несколько круговых движений, словно коршун, выбирающий добычу полакомей, столь же хищно схватил румяную птичку.

Дабы не уподобляться Сервилию в тщеславии, признаюсь, что эти слова я переписал сейчас из книги. Сервилий же очень гладко пересказал их, представив плодом своих собственных размышлений, и торжествующе глянул на меня.

«Ну, каков он — я?! Видал?!» — говорил взгляд подрумянившегося поросенка.

Я совершенно некстати почувствовал резкий приступ аллергии на козлов и обронил:

«Это — Эпикур».

Сервилий улыбнулся несколько виновато, но не смутился нисколько и заметил, заглатывая с наслаждением прожеванную голубку:

«Какой умный был человек! Мыслил он очень логично, с потрясающей ясностью».

Я промолчал, но было уже поздно: хотя никто из присутствующих не заметил ровным счетом ничего, для меня атмосфера воробьиного чириканья сменилась уже безжалостно атмосферой козлиного стада.

Впрочем, «никто из присутствующих», как и «ровным счетом ничего» — ошибка. При моих словах по лицу Флавии скользнуло недоумение. Яркий солнечный луч упал в грязную лужу талого снега, вернув мне в какой-то мере ощущение весны. А она показалась мне поначалу непроходимой дурой. И вообще — шлюшкой среднего пошиба.

Однако этот яркий луч блеснул только на мгновение и тут же угас.

Замечательные своей спокойной, обнадеживающей логикой слова Эпикура, дававшие мне силу столько лет с такой чудесной убедительностью и дающие ее и сейчас, разбились вдруг о неумолимый налобник все того же, столь желанного и столь пугающего шлема с изваянием Ока Смерти. Железное полукружие шлема стало резкой гранью, остановившей вдруг всепроникающую, словно струя дыма, фразу Эпикура, в которой жизнь медленно и плавно перекатывалась в смерть, а смерть — в жизнь.

Изваянное под восхитительными грудями Сфинги-Эвдемонии, под любовной истомой на лице этого прекрасного чудовища, Око Смерти пронзало меня своим взглядом, как копье.

Тогда я увидел и другие грани между жизнью и смертью. Некая незримая рука положила на пиршественный стол незримый для других череп, и я услышал: «Помни о смерти!».

Я увидел, как незримый для других меч гладиатора-победителя под ликующий вопль «Добей его!» перерезает рывком глотку гладиатора-побежденного, и оттуда взмывает густая темно-алая струя крови.

Я увидел германских младенцев, бросаемых во имя свободы своими же матерями под колеса повозок после нашей победы на Раудийских полях, спасшей Рим от смерча варварского нашествия.

Я увидел кровь, пролитую моей рукой и твоей рукой, Луций, во всех тех сражениях, в которых мы добывали славу Риму и немного себе.

Я увидел, как Ромул убил Рема, оставив квиринам проклятие более тяжкое, чем проклятие октябрьского коня.

Я увидел, как Спартак вонзил меч в бугристую грудь своего любимого коня, и тот неистово забил вскинутыми высоко вверх копытами, пытаясь удержаться в воздухе за жизнь, отгоняя смерть.

И тогда я мысленно отверг Эпикура, хотя сейчас, когда я пишу это письмо, понимаю, что в ту минуту был несправедлив к нему, и еще я понимаю, почему, несмотря на всю мою любовь к философии, я никогда не дойду в метафоре платоновского загара до состояния негра: философию я воспринимаю слишком чувствительно. Увы, Луций!

Теперь, чувствуя себя гладиатором, я так или иначе помню о смерти каждый день, но говорю себе: «Помни о жизни».

Чириканье Сервилия продолжалось в том же духе, хотя стая воробьев уже окончательно превратилась в стадо козлов.

Несмотря на приступ моей аллергии на этих животных, я все так же сидел на месте, смотря, как они с удовольствием поглощают мелкую рыбешку, а Флавия хлещет фалернское (уже с того дня я запомнил, что она предпочитает именно этот сорт вина).

Я пытался вернуть себе ощущение весны. Мне хотелось легкого бега стройных девичьих ног Прозерпины, вырвавшейся в очередной раз из потустороннего мира. Мне хотелось смеха Юноны, удовлетворяемой ласками Юпитера. Мне хотелось, чтобы незнакомая женщина — воплощение женщины — вновь радостно вознесла к небу так же плавно свою руку и дала свободу розовому голубю, отождествившись с ним…

Перед уходом я договорился с Флавией встретиться с ней у нее — в Сегесте. Что стало причиной этого свидания и предлогом к нему, уже не помню. Помню только, что я так или иначе собирался посетить Сегесту ради отысканных там для меня карфагенских понож времени Дионисия Старшего, а также чтобы отыскать с Адгербаалом ответ на какой-то очередной вопрос.

Приехав в Сегесту, я значительно больше думал о карфагенских поножах и о том, почему германцы не разукрашивают свои белые щиты, о нумидийских щитах из непробиваемой слоновьей кожи и о «серебряной бабочке», которая в опытной руке любящего убийцы не только пробивала непробиваемую слоновью кожу, но и умела находить под ней «нить жизни».

О Флавии я особенно не думал, но и не забывал о ней: со дня расставания со Сфингой и до знакомства с Флавией на Эрике я не встречался с женщинами. Должно быть, именно поэтому я хотел встретиться с Флавией: Эвдемония впервые в жизни моей переполнила меня женской стихией, я утопал в ней и, лишившись Эвдемонии, испытывал ужасные мучения. «Ты не должна была, не имела права давать мне то, что ты мне дала!», — с болью в душе — а, может быть, и в голосе тоже, — говорил я, расставаясь с Эвдемонией. Воистину я был мирмиллоном, запутавшимся безвыходно в сети ретиария.

Флавия была женщиной, в которой я совершенно не видел женщины: она могла помочь мне разорвать опутавшую меня сеть. Я надеялся привыкнуть к безопасному общению с женщиной, нисколько не желая этой женщины. Я желал ее как противоядия. Естественно, все это я понимаю только сейчас, а тогда я мучился, страдал и страстно желал обрести успокоение от мучений. Неким внутренним чутьем я чувствовал, что с этой женщиной, которую не мог ощущать как женщину, хотя бы потому, что лицо и тело Эвдемонии закрывали для меня весь мир, наполняя память мою то радостью, то страданием, я чувствовал, что с Флавией я забудусь и перестану страдать из-за женщины как таковой.

Когда я увидел Флавию впервые наедине, то заметил, что кожа на лице у нее уже налилась округлостями: она — плод, который начинает перезревать, и его нужно было съесть поскорее. Мне же не хотелось есть совершенно ничего. Глаза ее не коснулись души моей сразу же, и потому показались мне слишком холодными: их сердолик был для меня мертвым камнем. Если бы я захотел обрести в ней женщину, женственность пришлось бы извлекать откуда-то совсем из глубины ее, словно выковыривая устрицу из панциря.

Мы разговорились. Вернее, разговорился я. Я болтал долго, не умолкая. Слушая свою собственную очень связную и очень плавную речь, я понял, что делаю это от неловкости и из боязни одиночества. Мне нужно было общение, а Флавия обладала добродетелью губки: чтобы взять от нее что-то, нужно было дать ей очень много.

Моя связная и плавная болтовня была небезынтересна. Мне было что рассказать о пережитом мной от Альп и до Ливийской пустыни. Даже женщине. Даже незнакомой женщине. Рассказывая, я открывал в себе многое для самого себя, и поэтому тоже мне нравилось рассказывать. Но главное — я забывался. Мне казалось, что страдаю я меньше.

Я утомил ее своей речью, и она сказала об этом прямо и без обиняков.

Я был рад: ее женское начало спряталось от меня еще глубже. Она не была мне опасна.

Я с удовольствием почувствовал, что могу рассказывать ей о своем страдании не как женщине, не как некоей противоборствующей мне амазонке, а как некоему внимающему мне человеку.

В окрестностях Лилибея находится знаменитое прорицалище Сивиллы. Это — безводный колодец. Кстати, само название Лилибея происходит от ливийского слова лили, что значит «вода». Тот, кто желает вопросить безводный колодец у водного города, должен наклониться над черным зиянием и рассказать о том, что его беспокоит, а богиня даст ответ. Я пытался поведать колодцу о моих мучениях, но сразу же понял бесполезность такого утешения и умолк на полуслове.

И вот, словно Сивилле, обретшей плоть, поверял я теперь бурю, все еще не унявшуюся в душе моей, Флавии. Она потягивала свое фалернское и слушала. О, как она умеет слушать! А еще более она умеет вникать в услышанное. Она почти не прерывала меня, говорила значительно меньше, чем я, но как насыщенно было каждое сказанное ею слово!

Впервые за много дней я не был одинок. Возможно, впервые в жизни моей я не был одинок.

Да, Луций, в моем непродолжительном общении с Флавией было нечто, что согревало меня больше, чем даже наша с тобой долголетняя дружба. С Флавией все было совсем по-другому. Это не была дружба. Это не была любовь, устремляющая куда-то ввысь, вызывая чувство преклонения перед женщиной: именно к такой любви, любви божественной, даже в каких-то мельчайших земных проявлениях ее, привык я за все прожитые мною годы. К счастью, я не видел в ней женщину изначально и не преклонялся перед ней. Иногда мне было даже неловко из-за этого. Однажды, из чувства неловкости я сказал ей, шутя: «А что если я приударю за тобой?» «Приударь», — ответила она голосом совсем равнодушным. А в другой раз ей показалось, что голос мой зазвучал несколько задушевнее, и вообще в словах моих я сделал попытку приблизиться к ней. Может быть, так оно и было — не знаю, хотя не думаю, что это было так. Она сказала, что я сбиваюсь с верного пути и пускаюсь в ненужные блуждания.

Да, у нее был любовник — какой-то грек, к которому она время от времени ездила в его имение посовокупляться, coitu fututioneque coacta, как она выражалась. Этот грек был влюблен в нее, а она считала, что он «очень хороший».

Это едва ли не единственный грек, к которому я не испытываю чувства отвращения. Возможно, потому, что Флавия относится к нему с особой теплотой, которую, тем не менее, не может назвать любовью. Но, скорее всего, я не испытываю к этому греку отвращения потому, что никогда не видел его и ничего не слышал о нем (за исключением того, что он «очень хороший»). Как это ни странно, я совсем не ревную: мне не хочется сражаться с ним за Флавию. За Флавию я могу сражаться только с ней самой. Впрочем, с меня довольно сознания того, что она существует в этом мире.

Однако я зашел слишком далеко вперед.

Тогда я решил еще раз попытаться увидеть Гимеру взглядом исследователя ее прошлого. Вокруг меня не было больше тускло-молочного тумана, а была прозрачная дымка, очень нежно и бережно прикрывавшая и мягкую зеленоватую равнину, прорезанную соименной городу рекой, и неуклюже раскинувшиеся развалины города древней славы — боевой и поэтической, — и уже начавшие терять свою силу теплые источники, где Минерва и нимфы устроили купель утомленному Геркулесу, и все, что только мог охватить взгляд человеческий вплоть до самого холма Гимерских Ферм. Только море не желало совершенно никакого, даже самого тонкого прикрытия и радостно поигрывало гладью своей, словно трепетная рыбка поигрывает чешуей или купающаяся девушка нагим телом своим, зная, — или мечтая, — о тайно подглядывающих за ней восхищенных мужских глазах.

Мир был прекрасен. И вдруг, словно совсем явственно, — не могу до конца поверить в это, Луций! — услышал я, как некий голос произнес имя, приведшее меня сюда в прошлый раз: «Елена».

Я увидел ее улыбку — робкую, несколько виноватую, стыдливую. Несмотря на всю кровь, пролитую под стенами Трои, а затем и в родных городах победителей-греков ради возможности видеть эту улыбку. Несмотря на сожжение Трои и на то, что и нашим предкам и грекам пришлось искать себе новую родину здесь — на Сицилии и в возлюбленной нашей Италии.

Я видел взгляд Елены, хотя совсем не помню ее глаз, как долгое время не помнил и глаз Флавии.

Я снова увидел статую Стесихора. Она не была больше печальна. И сколько радости было в словах его «Палинодии»!

Да, Луций, этот поэт был воистину богом: он умел творить мифы. Он создал самую потрясающую из всех греческих историй, избавив эту дивную женщину (вся вина которой состояла в ее божественной красоте, в том, что она была земным подобием нашей прародительницы Венеры), освободив ее от чудовищной ответственности за прихоть истории, за свершение воли Юпитера. Стесихор сделал так, что Елена прожила подобающую ей жизнь вдали от крови и слез, от исполнения долга, возложенного непонятно в силу какой логики на людей. Венера унесла Елену в далекий Египет, чтобы она могла там любить вволю, ликуя и телом и душой, как и надлежит красивой женщине, вдали от суетной славы и всех сопряженных с ней несчастий.

Как прекрасно прозрение Стесихора!

А там, под Троей гибли герои, и совершалась воля Юпитера только ради призрака Елены.

Мне вспомнилось, что, благодаря воображению Стесихора, Геркулес плыл на сказочную Эрифею не в ладье, а в золотой чаше Гелиоса. Но особенно явственно вспомнился мне в тот день его такой незатейливый стих о ласточке, радующейся приходу весны:

О, Луций, как прекрасен удел поэта! Поэту дано видеть в самых простых вещах истинную красоту, к которой обычные люди слепы. Воображением своим поэт возносится в выси, недоступные даже орлу, ибо орел лишен зрения во времени. Поэт прозорливее пророка, ибо пророк прорицает будущее, а поэту нет в том нужды: будущее он способен разглядеть в прошлом. Более того: во власти поэта изменить прошлое, чего не дано даже богам, ибо богам дана власть только над настоящим и будущим. Поэт — величайший возлюбленный, ибо он способен одарить биением своего щедрого сердца всех женщин в настоящем и будущем и прочувствовать биение сердец женщин в прошлом. Поэт — бог, ибо ему доступна божественная радость творения, а бог — поэт по той же самой причине.

Как ликовал бог Платона, запустивший вдруг в движение сотворенное им мироздание! Так, должно быть, ликовали мы маленькими детьми, запуская в движение игрушечные ветряные мельницы у низкого берега Тибра. Как жаль, что я не поэт…

Я смотрел на просветленное медное лицо Стесихора и думал, какое великое благо — женщина. Не будь женщины, мир лишился бы половины своих достоинств, а без них прочие достоинства очень легко стали бы недостатками.

С этими прекрасными мыслями о женщине как таковой и о женской стихии, слушая щебет ласточки не только в стихах Стесихора, но и наяву, принялся я, Луций, за поиски старинного оружия в Гимере. Естественно, меня интересовала прежде всего богатая карфагенская добыча Гиерона, замечательные посвятительные дары из которой видели мы с тобой в Дельфах и в Олимпии. К сожалению, поиски мои, за исключением скудных сведений чисто исторического характера, успехом не увенчались. Может быть, потому, что Гимеру успели весьма основательно почистить самолично кабирские братья. А, может быть, виной тому все те же ласточки.

Я провел в Гимере почти три дня, а затем вспомнил вдруг, что на следующий день голуби должны были возвратиться в храм Венеры Эрикины, и что Флавия, как она сказала, «естественно, будет там».

Вспомнив это, я немедленно покинул Гимеру и поспешил на Эрик.

Когда я вновь поднимался по склону Эрика, весна уже не удивляла меня: она была во мне. Во мне было ожидание чего-то нового, что старо, как мир, и с чего, собственно говоря, и начался мир. Стесихоровский стих о ласточке и весне δκα ήρος ώραι κελαδήι χελιδών звучит с такой легкостью не потому, что был создан Стесихором: так или иначе его слышит каждый человек на заре своей жизни. Стих этот превращал меня в самое простое весеннее существо, а легкость весеннего воздуха была легкостью моей души.

Я опоздал к началу священнодействия. Может быть, даже к лучшему: я застал его там, где оно завершилось в прошлый раз.

Женщины в белых одеяниях стояли на краю площадки, а толпа почитателей богини легко колыхалась в некотором отдалении. И так же взывали к богине флейты, кифары и бережно дребезжащие систры: они заранее благодарили богиню, будучи уверены, что и на сей раз чудо свершится самым обычным образом, поскольку ласки любовные, совершающиеся неизменно, как и все самые основные явления природы, в течение неисчислимых веков, в сущности своей есть чудо. И при этом закономерность свершения не лишает это чудо присущего ему всякий раз очарования.

Почему-то именно тогда, а не в первый раз я обратил внимание, что площадка перед храмом построена из огромных камней, кладка которых свидетельствует о глубочайшей древности. Мне вспомнилось предание, что это — творение Дедала. Ощущение любви к древности — едва ли не самое яркое свидетельство бодрости моих жизненных сил. Это мое чувство тоже родственно эросу.

Пройдя сквозь толпу, я присмотрелся к белоодеянным женщинам, и величайшее чудо того дня вдруг свершилось для меня: в женщине, как бы возглавлявшей подобие голубиной стаи, я узнал Флавию. Наша прародительница Венера отметила меня особой милостью: эта воистину женщина, столь щедро и естественно наделенная женским умением не только зачинать жизнь, но и возрождать жизнь, даровавшая девять дней назад свободу розовой голубке, давала мне силу и успокоение своей голубиной мягкостью, настороженностью, чуткостью.

Я понял, почему ее дивные медовые волосы сразу же показались мне знакомы: девять дней назад я вобрал в себя образ этой женщины-голубки, но не сразу же распознал его. Сицилийская кара ослепления поразила меня. Общаясь с Флавией, я на ощупь искал голубку, но боялся найти женщину, радовался, что не нахожу женщину и оставался слеп, инстинктивно обращая свои сомкнутые вежды к солнцу, чувствуя его тепло и неосознанно желая λεύσσειν. И вот вежды мои отверзлись. Я видел, что Флавия была женщиной и очень красивой женщиной. Необычайно женственной женщиной. Посланной мне Венерой Победительницей.

Крик всеобщей радости словно подтвердил мое такое обычное и такое чудесное открытие. Мягкое облачко, не меняющее своих очертаний при приближении к нам, появилось вдали.

Голуби.

Флейты и кифары зазвучали радостнее, но вместе тем и как-то бережно, словно опасаясь испугать голубей, и только систры рассыпали свое дребезжание со всей щедростью, на которую были способны.

Розовая голубка вела за собой стаю. Подлетев совсем близко, она повисла в воздухе, еще сильнее, очень настойчиво и с особой милой гордостью хлопая крыльями, словно желала покрасоваться перед людьми и, прежде всего, конечно же, перед Флавией.

Флавия простерла к ней руки. В движении ее были радость и неловкость, но гораздо больше было в нем призыва. Продержавшись несколько минут в воздухе, розовая голубка опустилась на развернутые чашей ладони Флавии и любовно прильнула к ним.

Теперь я видел лицо Флавии, а не просто рассматривал его. Поначалу, когда крылья голубки еще неуемно бились, на ее милом, юном, совсем детском лице появился испуг. Это был испуг, в котором не было страха, а был восторг, была неожиданность долгожданного. «Ну, вот, наконец, ты прилетела! Я так ждала тебя! И ты тоже, правда?!» Когда голубка успокоилась в ее ладонях, восторг приобрел оттенок радостной уверенности. А когда после этого Флавия повернулась и показала голубку толпе, радость ее переросла в ликование, а ликование сменилось гордостью.

Любовь еще раз подтвердила свое не подлежащее сомнению бессмертие. Заморская, карфагенская Таннит приветствовала нашу Венеру Победительницу, нисколько не чувствуя себя побежденной. Воистину Таннит оставалась все той же Владычицей, несмотря на осуществившуюся жесткость слов: «Карфаген должен быть разрушен».

Таннит не мстила за Дидону, ибо любви в равной степени присущи и наслаждение и страдание. Венера Победительница была благодарна Таннит за то, что в очередную весну карфагенская богиня была едина с ней.

Когда Флавия увидела меня, на лице у нее появилась улыбка. Робкая, несколько виноватая, стыдливая. Улыбка Елены Прекрасной.

«Видишь, я, естественно, пришла сюда», — сказала она так, будто мы не расставались ни на минуту.

И все же в голосе у нее была легкая радость розовой голубки, опустившейся ей на ладони:

«Вот, видишь: я прилетела».

Через несколько дней свершилась наша первая ночь, которая еще не была ночью любви наших тел.

Эту ночь мы проговорили всю напролет. Как всегда, говорили мы почти только обо мне. Мы словно ожидали чего-то.

Я прилег на ее ложе. Она опустилась рядом на пол. Руки мои обвились бережно вокруг ее пояса. Затем — вокруг ее грудей. Груди у нее маленькие — именно такие, как мне нравятся, — и мягкие. Должно быть, мягкие они от многих лет мужских ласк. В ту ночь я не стал ласкать их.

Затем я опустил ладони ей на затылок и долго вбирал в их чаши дивное тепло липового меда.

Так мы дождались рассвета. Уходить мне не хотелось, и я сказал ей об этом. И ей хотелось, чтобы я остался. Однако на рассвете отправлялся корабль в Лепт, а я должен был послать с ним письмо Титу Гереннию.

Я ушел.

Это была ночь, когда я снова, более двух месяцев спустя, был рядом с женщиной, в которой я видел женщину так, как вижу женщину, — с восторгом, пусть даже с самым нежным восторгом.

'Εάν μή ελπηται, άνέλπιστον ούκ έξευρήσει, άνεξερεύνητον έόν και άπορον. Я нашел άνέλπιστον нежданное и понял, что в мучениях моих была έλπίς надежда.

В следующую ночь, уже в Лилибее, я видел сон. Огромные волны, каждая величиной с гору, волны, которые, если верить мореходам, бывают только в океане за Столбами Геркулеса, шевелились, переливаясь одна в другую, перекатывались передо мной, и отчаяние безысходности было в их великой беспредельности. Затем они вдруг схлынули, вдруг исчезли совсем, и я увидел широкие, словно каким-то исполином со щедрой душой и могучими дланями выложенные камни. Вместо волн передо мной была дорога. Думаю, это была Аппиева дорога.

Сон этот я видел в ночь, когда, согласно уверениям астрологов, снятся правдивые сны. А в следующую ночь, когда, согласно уверениям астрологов, снятся правдивые сны, я боролся в постели с Флавией.

В какое-то мгновение, когда я выпустил ее из моих объятий — наверное, так Пелей выпустил бы на мгновение непрестанно ускользавшую от нее Фетиду-оборотня, — она и произнесла волшебным шепотом-криком: «Боже…». Этот божественный призыв — ее призыв и к богу и ко мне одновременно, призыв, делающий меня богом, — вырвался из ее души и постоянно звучит в моей душе. Был ли это сон? Или это была явь, сбывшаяся не согласно уверениям астрологов, но по воле Судьбы моей?

Это была первая ночь любви наших тел.

Придя в себя, она произнесла с легким, почти совсем детским удивлением, словно стряхивая с себя сон, на присущей ей греческо-латинской смеси:

«Τέλος futui tecum?»

Чуть позже она сказала, что знала о предстоящей нам постельной борьбе еще со второй нашей встречи. Это признание кольнуло меня: Эвдемония призналась, что знала о том же еще с первой нашей встречи. Я не желал повторений. Тогда я сказал Флавии, но еще более самому себе, поскольку, так или иначе, говорили мы почти только обо мне:

«Я залил ее толстым слоем меда, как спартанцы заливали тела своих покойных царей. Теперь очертания ее очень смутно просматриваются за густой золотистой патокой. Когда-нибудь, когда я исцелюсь совершенно, я извлеку ее оттуда, чтобы внимательно рассмотреть уже в совершенной неподвижности, а пока что осталось только золотое сияние волос, напоминающих солнечные лучи lumina. Теперь существуешь только ты, и волосы твои — золотисто-белый (должно быть, липовый) мед, благоухающий истинным воскресением».

После одного из наших ласканий той ночи, уже выйдя из нее, оторвавшись от нее, я рассматривал Флавию. Глаза ее были закрыты: должно быть, она пребывала во сне — во всяком случае, в забвении. А ноги ее были широко распахнуты, причем совершенно симметрично: она принимала меня в себя этим раскрытием — все мое тело своим телом, распластавшимся наподобие очень древней статуэтки — тех времен, когда ваятели старались выражать только самое сущность и ничего больше. То, что я видел, живо напомнило мне γέρραι в приморском святилище Венеры у Тавромения — поразительно, до содрогания. Святыни, виденные во время моих кошмарных метаний по острову, оживали, и я становился причастен их ужасающей божественной силе. Но теперь я словно чувствовал свою победу над испугавшей меня тогда силой. Искренние ласки Флавии словно сняли с меня некое заклятие.

Я видел восхитительную слегка закругленную возвышенность между распахнутыми ногами, над Венериной нивой. Я ласкал ее взглядом, который скатывался на другой ее склон, противоположный расселине с восхитительными, еще влажными от моего излияния темными перепонками — на совершенно покатый мягкий склон, который скользил вниз, расширяясь, на ее лоно, на уходящую в нечто бесконечное чудесную гладь. Я видел только этот треугольник с уставшей от восторга и вопрошающей темно-перепончатой расселиной, венчающий ее нежный кратер затаившегося, ласково подрагивающего вулкана, и совершенную бесконечность, состоящую из бесчисленного множества прямых.

В те мгновения она была моя бесконечность и моя идеальная прямая. Я знаю, что этого нет, что этого не существует в природе, что это только совсем малый, ничтожный момент истины, который не может быть даже обманом.

Словно спасительное заклинание, я повторял мысленно:

«Я не люблю тебя».

Однако я мчался, летел за ней в эту бесконечность. Идеальная морская гладь, άπειρον моря, из которого изъято тепло и которое казалось мне солнечным и согревало меня в Сиракузах.

Морская гладь, сколь бы идеальной она ни была, должна оборваться. Я знал, что идеальной прямой нет, знал, что если отдамся ей в этом ее образе, это окажется беспредельностью. Я знал, что это — идеальная действительность, которую невозможно схватить за изъян.

«Я не люблю тебя».

Я чувствовал с ней самую совершенную бесконечность, в которой невозможно остановиться, которой никогда не будет конца, хотя бы потому, что у нее не было начала. Она была моей вечностью. Поэтому я повторял снова и снова:

«Я не люблю тебя».

У нас не было начала: она стала моим исцелением от безумия, от любовного безумия. У нас не будет конца: я уйду из этой жизни, не простившись с ней, — она останется со мной в потустороннем мире, если только существует потусторонний мир.

Я знал, что в нашем полете над гладью идеального моря я никогда не натолкнусь на некую заморскую страну — на некую Африку моих детских мечтаний. Я не желал обманываться и обманывать ее: нам принадлежала вечность в одном из ее бесчисленных моментов.

«Я не люблю тебя».

Я постоянно искал встречи с ней, чтобы исповедоваться и исцелиться. В ее лице и в ее голосе было мое отражение. Однажды она сказала: «Насколько ты удивительно прост и насколько необычайно сложен, Луций Сабин!»

«Я не люблю тебя».

Игра наших тел, их ностальгические метания навстречу друг другу были совершенны невероятно, а потому мне казалось, что вряд ли я смогу полюбить ее.

С того дня, вернее с той ночи, я хочу видеть ее, говорить с ней, ласкать ее, хочу положить ладонь ей на затылок и впитывать ее удивительное тепло, хочу пить горечь слов отчаяния, когда она рассказывала мне о давних своих обидах, хочу светлого восторга, которым иногда исполняется ее голос, когда она говорит обо мне.

После убийственной страсти Сфинги-Эвдемонии, давшей мне столько восторгов, после моих метаний по Сицилии, после пристального взгляда Ока Смерти, после того, как я стал Черным Всадником, я оказался вдруг счастлив тем огромным, безграничным счастьем, которое поглощает весь мир и растворяется в нем.

Но уже тогда я мысленно прощался с ней, чувствуя боль, хватающую за горло.

Так свершилось резкое превращение Флавии из женщины внимающей, сострадающей, помогающей, в женщину, причастную любви. Пишу «причастную любви», потому что не могу назвать ее ни любимой, ни любящей, хотя явно было в ней и одно и другое, не знаю только в какой степени: так сомневаюсь я во многих вещах.

Затем, в дни, которые отделили первую ночь любви наших тел от второй, со мной произошло то, о чем так четко пишет Аристотель: «Και αρχή δέ τοΰ έρωτος αϋτη γίγνεται πάσιν, όταν μή μόνον παρόντος χαίρωσιν άλλα και άπόντος μεμνημένοις έρώσιν λύπη προσγένηται τφ μή παρεΐναι, καΐ έν πένθεσι καΐ θρήνοις ώσαύτως έπιγίγνεταί τις ηδονή ή μεν γάρ λύπη έπι τω μή ύπάρχειν, ήδονή δ' έν τω μεμνήσθαι και όράν πως έκεΐνον καΐ ά επραττεν και οίος ην…»

Хочу бежать от нее, бежать от угрозы очарования. Это мое малодушие. Мое мужественное малодушие, ибо я не хочу повергать ее в смятение: пусть останется она навсегда такой, какой была в те два утра в святилище Венеры Эрикины — с радостью голубки, улетающей в небо, и с восторгом встречи и любовного благословения.

Вечером четвертого дня после первой ночи любви наших тел она вдруг отшатнулась от моих губ (я хотел поцеловать ее в плечо) и отошла прочь, а я смотрел на нее, видел, как извилистые (а не прямые, как лучи lumina) волосы ниспадают мягко ей на плечи, видел ее тело, такое стройное и нежное, познавшее стольких мужчин (может быть, именно поэтому она и отпрянула?), видел ее задумчивость, растерянность и словно неудовлетворенность тем, что произошло между нами, и почувствовал вдруг весь мир таким, каким он был для меня в раннем детстве, еще до нашего с тобой знакомства, Луций.

Я вдруг ощутил себя мальчиком на нашей вилле на левом берегу Тибра, для которого во всем мире было только широкое поле с колосящейся вчера еще зеленой, а сегодня уже золотистой, переливающейся под ветром поверхностью моря, имя которой — Церера (не богиня-женщина, но именно это бледно-золотистое море, в котором невозможно утонуть).

И еще была священная роща Дианы, и была дорога, усаженная тополями. Далеко-далеко — там, где небо прикасалось к земле, виднелось в золотистой дымке солнца, просеянного сквозь голубое небесное сито, нечто огромное, имя которому Рим. Я знал, что это нечто огромное состоит из множества людей и домов, наподобие пчелиного улья, и что создали его когда-то Ромул и Рем, бывшие тогда в воображении моем двумя мальчиками, — почти такими же, как я, — вскормленными молоком волчицы, которая стала затем медной и до сих пор находится внутри этого огромного — на холме по названию Капитолий.

Вот что прочувствовал я тогда, глядя на Флавию, телу которой стало причастно благодаря ласкам мое тело. И было так, словно не было в жизни моей ни долгих лет, в которые мысли мои научились отдаваться стихии красноречия, а тело — стихии битвы, ни познания того, что душа не тождественна телу, как мужчина не тождествен женщине, но и то и другое отрицает противоположное и утверждает его; не было ни взятия Рима римскими же войсками, ни моего восторга в тиши Александрийской библиотеки, когда через такие простые и такие находчивые вычисления Эратосфена я понял, что такое горизонт и почему в морской дали мне мерещилась Африка; не было и тех тоже очень простых, но совершенно дивных звуков фригийской флейты на Лесбосе на следующий день после пьянящего взятия Митилены — тихих звуков, которые окончательно убедили меня, что блаженство умиротворенности сильнее неистовства битвы. Не было даже золотых волос lumina. Ничего этого больше не было, а было только такое понятное детство мое, и была вернувшая мне это детство Флавия, в которой и мутно-солнечный Тибр, и златовласая Церера, и терпковатые соты золотистого меда.

Я прочувствовал это, совершенно не пытаясь выразить это словами: словами я пытаюсь выразить это только теперь, Луций, и потому, возможно, слов так много и сочтены они между собой как-то неказисто.

И нечто дивное снизошло тогда на меня — то, что мы называем обычно serenitas безмятежность, а греки γαλήνη, если бы только за этим греческим словом не искрилось солнечными бликами и не простиралось бескрайне то море, в котором можно утонуть.

В тот вечер мое присутствие, сознание того, что я уже владел ее телом, был причастен ее телу, вызывали в ней замешательство. Расстояния, которое мы сохраняли между собой ранее, исчезновения которого она ожидала так долго с тревожным любопытством и влекущим сомнением, больше не существовало. Не существовало больше и того ожидания наших ласк — ласк в неясном, хотя и скором будущем, — которое приятно и заманчиво будоражило ее — как призналась она — еще со второй нашей встречи. Она причастилась к моему телу так долгожданно и вместе с тем так внезапно, словно отдала мне свою девственность. Она боялась исчезновения существовавшей между нами теплоты: боялась, что я войду, что я уже вошел в число ее любовников, что я стал одним из многих и теперь мне предстоит исчезнуть в этом ряду, а вместе со мной исчезнет и то прекрасное, что привлекли мы к себе, к нам обоим, взаимной нашей человечностью: некое божество учуяло сколь чисто наше взаимное влечение и явилось, жаждая урвать что-то и для себя. Боги ведь ужасно ревнивы.

Она не хотела потерять меня всего, получив взамен только мое тело. Ей хотелось восстановить существовавшее совсем недавно между нами расстояние, и она прекрасно знала, что это невозможно. Помнила ли она, что именно со мной это невозможно, поскольку я рассказывал, как происходило мое расставание со Сфингой? Ей хотелось собственной неприступности, совершенно абсурдной твердости. Когда мои губы приблизились к ее плечу, она отпрянула и отошла от меня. Именно тогда, глядя на ее тело с расстояния в десять шагов и восхищаясь этим телом и своей собственной причастностью к нему, я и ощутил вдруг свое детство, а, ощутив свое детство и освободившись от всего, что было потом, я понял, что люблю Флавию. Я понял, что в первую ночь любви наших тел я мысленно повторял: «Я не люблю тебя», чтобы никогда не сказать ей, а еще более самому себе, что я люблю ее.

В тот вечер она нахлесталась фалернского, как никогда ни до, ни после. В ней была раздраженность нами обоими, и я почувствовал, что тело ее желает моего тела еще больше, чем душа ее желает моей души. Я боялся ее: боялся, что в силу какого-то абсурда она лишит меня в ту ночь своего тела, желающего и сдерживаемого. Я боялся, что некий ужасный занавес, сотканный из множества лет, отделявших меня от моего детства, обрушится вдруг передо мной, и я услышу швыряющий меня в живую действительность крик главы труппы лицедеев — таких же personati, как и гладиаторы:«Spectatores, bene valete, plaudite atque exurgite!» И еще я услышу ненавистный вопль у гладиаторской арены: «Добей его!»

«Я хочу быть с тобой этой ночью», — сказал я.

«Мужчины обладают огромной привилегией просить», — ответила она, и я понял, что буду с ней, что она не разрушит того, что даровала мне, сама о том не подозревая, когда отпрянула от моего поцелуя.

«Я прошу тебя», — сказал я.

«Что значит просить для тебя? Для тебя, Луций Эмилий Сабин?».

О, если бы она знала, сколько гордости, граничащей с гордыней, сколько радости за свою силу, за свою непохожесть на других, было в звуках моего имени там, в Риме! Сколько драгоценного λάθε ριωσας содержало в себе там это Луций Эмилий Сабин! Но Рим был далеко, был там. А здесь была Сегеста, сицилийское захолустье, некий потусторонний мир в реальной жизни, и звучное имя мое было здесь только моим обозначением.

Я боялся остаться в этом потустороннем мире, боялся лишиться ее плоти, ставшей тогда воплощением истинной жизни моей.

Охваченный неописуемым ужасом, я искал ответа. Я не умел просить. Гораздо позже я признался ей, что никогда не просил ни о чем богов: я только искренне благодарил их за осуществление моих чаяний. Но это было гораздо позже.

Я сказал:

«Просить о чем-то значит для меня — предлагать, по крайней мере, нечто равное».

Сейчас, когда я пишу тебе это письмо, Луций, мне вспомнилось гераклитовское: «Θυμώι μάχεσθαι χαλεπόν δ γαρ άν θέληι, ψυχής ώνεΐται». Но тогда о Гераклите я не думал. Мой философский загар…

Ответ мой то ли понравился ей, то ли попросту удовлетворил ее, то ли она потребовала от меня объяснения, желая всего-навсего убедиться, что я, действительно, прошу ее. Выражение ее лица и ее голос стали мягче. Флавия улыбнулась своей особой доброй, почти озорной, словно у лисенка, улыбкой, в которую уходит вся, когда улыбается радостно, и предложила выпить за исполнение трех наших самых больших желаний. Упомяну здесь только третье, самое сильное желание каждого из нас. Я желал обрести успокоение, потому что оскал Сфинги все еще терзал меня. А ее самым заветным желанием было, чтобы кто-то, наконец, полюбил ее такой, какой она есть на самом деле — не больше и не меньше. Сказала она это очень красиво, с особой присущей ей задушевностью. Впрочем, когда Флавия отдается своей задушевности, речь ее становится удивительно прекрасна. И не только ее речь, но и вся она.

Она поднялась и пошла, пошатываясь. Никогда еще не приходилось мне иметь дела с такой пьянью. Когда мы шли к ней домой, я поддерживал ее. Пошатнувшись особенно сильно и едва не растянувшись на дороге, Флавия (возможно, в оправдание своей неуклюжести) заявила, что именно по моей вине (хотя и косвенной: выйдя со мной на прогулку, она обула новые башмаки стоимостью в 12 000 сестерциев) сломала каблук, и я пообещал купить ей еще одну пару. Этого обещания я пока что не выполнил.

Придя к ней домой, мы не сразу же приступили к поединку в честь Венеры: Флавия еще довольно долго пила фалернское и несла всякий вздор. Среди этого вздора она заявила вдруг, что не будь у нее связи с ее греком, она жила бы со мной. Она заявила об этом совершенно уверенно, даже не спросив моего мнения. Как ни странно, в ту минуту она не была пьяна нисколько. Мне хотелось этого, но поверить в это я боялся, и потому ответил, что мне предстоит часто отсутствовать: ездить по Италии, возможно, даже отлучаться в Александрию. «Ну, и что? Я буду ждать тебя».

Да, я забыл упомянуть одну существенную подробность: перед тем, как отправиться к ней домой, — еще там, в таверне, когда она заливала вином свою раздраженность и неуверенность, еще до того, как она потребовала, чтобы я просил ее, когда мы занимались очередным рассмотрением меня, я обратился к ней с вопросом: «Ты могла бы полюбить меня?». «Конечно», — уверенно ответила она. Я знал, что она ответила искренне, обдуманно. Я и сам знал заранее — хотя совершенно уверен в этом не был, — что она ответит: «Да». А ранее, в первую ночь нашей любви (увы, употребляю это слово пока что условно), еще до первой ночи любви наших тел, она с особенно глубокой ностальгией говорила о том, что любовь есть нечто, чего многим смертным, большинству смертных вообще зачастую не дано достигнуть в течение одной жизни. А ведь она не читала Платона. И хорошо, что не читала… Теперь ты понимаешь, Луций, каким волшебным благом было ее уверенное, продуманное: «Конечно».

Напившись до предела (если только в питии для Флавии вообще существует предел: от нее самой я узнал, что двух своих любовников она довела питием до белой горячки), Флавия разделась донага и спокойно улеглась на ложе в ожидании предстоящего — что я возьму ее. В фалернском, которое в начале моих ласк едва не вылилось из нее обратно, Флавия утопила собственное замешательство.

Я лег рядом, провел в нерешительности рукой по всему ее телу: оно сохраняло неподвижность, казавшуюся равнодушием, но я знал, что буду изо всех сил долго и искусно, как только могу, играть этим телом, и что я дам ей наслаждение, что заставлю ее взять и от меня не только порыв, но и наслаждение, несмотря ни на ее неподвижность, ни на ее замешательство, ни на ее сомнения, ни на то, что она на протяжении всего вечера упорно вливала фалернское в свое худощавое тело, словно в дырявый тощий бурдюк.

Я прильнул к ней и с необычайной ясностью впервые (ибо впервые ласкал я женщину столь винообильную) прочувствовал, как верен стих Архилоха:

О, боги, откуда в ней было столько выдержки! Она отвечала так ясно и трезво на каждое, даже малейшее движение моего тела, а иногда и предугадывала эти движения. Опьянение вином было совершенно бессильно перед ней, и она властно требовала от меня и еще более от себя самой опьянения ласками. Трезвость словно угнетала ее невыносимо, тогда она подползла к краю ложа, заставив и меня подползти туда же на ее теле, и затем откинулась оттуда головой вниз в пустоту. Вонзившись в нее, я удерживал ее тело на ложе, а голова ее раскачивалась в пустоте под моим лицом, словно в какой-то бездне.

Я безупречно запомнил ее тело с предыдущей, с первой ночи ласк наших тел, оно уже не было для меня чужим, его не нужно было изучать: нужно было играть им, совершенствуя свою игру все более. Она прекрасно знала это, и каждым своим восторженным движением подбадривала меня, призывая продолжать, призывая к новым, все более нарастающим ласкам.

Наконец, она все-таки изнемогла, и я, собравшийся было продержать ее в состоянии восторга до рассвета, в конце концов возблагодарил Вакха за то, что она перегрузила свое тело вином, ибо это была пора Овна, Австр яростно бросался со стороны Карфагена на Сицилию, отталкивая Ливийца, а Аквилон пытался прогнать их обоих к Сиртам: схватка ветров отзывалась в голове моей вихрями и водоворотами, и через несколько минут после того, как Флавия забылась сном, я тоже провалился в беспамятство.

Утром, когда я открыл глаза, мне было удивительно хорошо. Словно я опять оказался вдруг в том времени на левом берегу Тибра. Достаточно упомянуть, что на стене застыла густая сеть, сотканная из солнечных лучей и тени от сплетений виноградных лоз с гроздьями и широкими листьями.

Измятое нашей постельной борьбой ложе хранило все до единого запахи тела Флавии, но самой ее не было: я лежал один. Рядом с моим лицом была вмятина, оставленная ее локтем, а близ моего паха вдавились две глубокие ямки от ее колен. Минувшая ночь наших ласканий была еще реальнее, чем настоящее утро моего прекрасного пробуждения. Я вернулся в минувшее — уснул снова.

Затем меня разбудил приход Флавии. Она склонилась надо мной в короткой тунике и сказала:

«Тебе нужно уходить».

Я поднялся с ложа и хотел поцеловать ее, но она отстранилась. В ней уже было не замешательство, а упрек самой себе.

«Теперь я совершенно уверена, что всякий раз, оказавшись наедине друг с другом, мы будем совокупляться безудержно, как сумасшедшие».

Я стал было уверять ее, что мы сможем сдерживаться, что я смогу сдерживаться, но тут же понял, что уверения эти — глупость. Не потому, что они были ложью, а потому что они были глупостью.

Я еще раз попытался поцеловать ее, но она снова уклонилась, на этот раз еще более холодно.

Я знал из ее же слов, что, переспав с множеством мужчин, она испытывала теперь угрызения совести к своему нынешнему греку.

Мне вспомнилось ее уверенное: «Конечно», сказанное перед нашей постельной борьбой, через которое она видела нас вместе, вспомнилось столь же искреннее и продуманное признание, что она могла бы полюбить меня, то есть найти во мне ту любовь, о которой только мечтала и которая дана далеко не всем смертным и не во всякой жизни, — любовь, о которой писал Платон. Она, не читавшая Платона…

Я спросил:

— Скажи, а этот, твой грек, который «очень сильно любит тебя», любит ли он тебя такую, какова ты есть, любит ли он тебя любовью, о которой ты мечтала.

Я был уверен, что услышу: «Нет». Мне хотелось завоевать ее, и поэтому я задал такой вопрос.

Она ответила:

— Не знаю.

Это прозвучало как: «Нет». Впрочем, иначе и быть не могло. Потому что, если бы она произнесла: «Нет», ей следовало бы уйти от своего грека. На него она еще надеялась, я же вызвал в ней замешательство. Он был проверен, я появился слишком неожиданно. Он чувствовал себя прекрасно в своем сицилийском захолустье, я думал о Риме и мечтал об Александрии.

Мне захотелось пасть к ее ногам и благодарить за искренность. Я сдержался, чтобы горячая благодарность моя не показалась попыткой мольбы, попыткой переубедить ее.

Я ушел с чувством горечи из-за ее холодности.

Долго мучился я вопросом (мучился, но и испытывал от этого тихую радость отдохновения): может ли любовь быть без возвышающей страсти?

А потом я понял, что это — самая чистая и верная форма любви: не устремленность Платона с мечтой о встрече, но сознание, что любовь твоя осталась неразделенной. И при этом знать, что возлюбленная твоя восхищается тобой, желает полюбить, может быть, даже думает, что любит тебя, но, в действительности, полюбит только тогда, когда ты уйдешь от нее, когда останешься в ее воображении, когда станешь ее воображением — более реальным, чем сама реальность.

Через два дня после этого, отправляясь в загородное имение к своему греку, Флавия пожелала встретиться со мной.

Во время нашей встречи она сказала, что прочла мое старое, легко и несколько небрежно, впопыхах написанное изыскание «О достопримечательностях Эолийской земли», и что оно ей очень понравилось. Она, действительно, прочла это изыскание, и оно, действительно, ей очень понравилось: это я понял по ее вполне уместным замечаниям. Ты помнишь, что это небольшое изыскание было написано во время нашего первого пребывания в Эолиде после взятия Митилены, когда была еще очень свежа память о резне устроенной Митридатом римлянам и италикам в Азии, и поэтому я, возможно, слишком откровенно прошелся по грекам в грязных сапогах. Среди моих вполне серьезных рассуждений Флавия уловила оттенки насмешки, чего я, признаться, от нее не ожидал. Мне было приятно, что мое изыскание ей понравилось, а еще более приятно было мне от того, что прежде, чем ознакомиться с моим изысканием, она успела дважды и притом весьма основательно ознакомиться с моим телом: она не льстила мне.

Прощаясь, уже посадив ее в повозку, я коснулся ее плеча, а она в ответ коснулась моего запястья. Это было не менее восхитительно, чем бурные ласки двух наших ночей.

Когда она вернулась от своего грека, я снова приехал в Сегесту и снова встретился с ней.

Я говорил ей много чего, болтал без умолку. Я говорил о самых сокровенных наших ласках и вперемежку с ними — о воспоминаниях моего детства: как мне пытались объяснить, что такое горизонт, пытались втолковать что-то вроде понятия о бесконечном. Меня спросили, вижу ли я другой берег моря. Я уже знал, знал из сказок, что другой берег у моря есть, и что этот берег — Африка. Я вгляделся в морскую даль, вгляделся на совесть, от души, почти до боли в глазах, и ответил: «Да, я вижу берег!». «У моря другого берега нет», — ответили мне разочарованно и немного раздраженно.

А мне стало горько: я прекрасно видел другой берег. Мохнатые, с густой бахромой пальмы качали своими распластанными либо рубленными, наподобие сардских мечей, либо изящно прорезанными, наподобие сетчатых серег, ветвями. Среди ветвей я видел обезьян с совершенно круглыми головами, с полукруглыми ушами и с хвостами-полубубликами. Я видел даже загадочных камелопардов (странно: ведь камелопардов я впервые видел гораздо позже — в зверинце Птолемея) и, кажется, слонов. Впрочем, насчет слонов не уверен: это могли быть очертания африканских гор — ведь то, что я видел, было так далеко.

Мне было горько: я совершенно очевидно видел это, но видел это только я. Мне было горько-сладостно: я видел это, даже если видел это только я. Кстати, говорят, что отсюда, из Лилибея в ясную погоду виден Карфаген, а какой-то человек, обладающий особо острым зрением, даже подсчитывал выходящие из карфагенской гавани корабли. Я верю в это, хотя ни Карфагена, ни кораблей не вижу, а в детстве видел Африку с берегов Лация.

Увы! «Карфаген должен быть разрушен». Я ненавижу эти слова. О, как понятны мне слезы Сципиона на развалинах Карфагена и твои слезы на развалинах Амиса! Какое смятение вызывала всегда в душе моей участь Трои. Мы, племя Трои, вечно будем переживать ее пожар, а греки — вечно расплачиваться за этот пожар.

Как-то, тоже в детстве, я смотрел одну из драм Ливия Андроника о падении Трои. Когда в час ложной победы на сцене появились вдруг хмельные троянские стражники и запели о «полях, где восходит солнце», о «равнинах Элисийских», я почувствовал, что есть обман блаженства, не-существуемость блаженства. Исчез другой берег моря, тот, «не наш» берег моря, который я назвал Африкой. Слезы хлынули у меня из глаз, я рыдал навзрыд, и грудь моя разрывалась, я чуть не задохнулся от рыданий. Мне было тринадцать лет. После этого я не плакал и никогда больше не заплачу.

И потому мы стараемся убить Троянского коня — ежегодно приносим на Марсовом поле в жертву нашему богу-предку, отцу Ромула и Рема, октябрьского коня, пытаясь удержать кровожадное чудовище истории в его логове.

И еще, один стих запал мне в душу в детстве:

Не знаю, почему, но я забыл, откуда эти стихи… А потом оказалось вдруг, что они тоже связаны с Сицилией.

Почему эти стихи так волновали меня? Не потому ли, что мне никогда не было доступно наслаждение ради наслаждения? Или потому, что для этого мне нужно было забыть обо всем прочем, о всякой скорби, об оружии, которым мы любуемся и которым убиваем, о черепе, который выставляем иногда на пиршественном столе и, если даже не говорим: «Помни о смерти», то все равно помним о ней?

А, может быть, Флавия вызвала у меня отрешение — хотя бы временное — от этой мысли, от этой памяти, и именно поэтому я люблю ее, как жизнь и смерть на одном дыхании, и благодаря ей думаю не о перемене гераклитовской реки, войти в которую можно только однажды, но о ее неиссякаемой жизненной свежести?

Как замечательно подметил Аристотель: «Και τούς έπαινοϋντας τα υπάρχοντα άγαθά, και τούτων μάλιστα ά φοβούνται μή ύπάρχειν αύτοΐς!»

Представь себе: она сумела разглядеть во мне доброту. Я не верю в мою доброту, не верю. Помнишь, когда мы плыли с Кипра на Родос, у берегов Киликии за нами погнались пираты? Я взял лук и принялся расстреливать их (главным образом, их гребцов), а ты прикрывал меня щитом. В какой-то миг ты взглянул на меня, ужаснулся, но затем усмехнулся и сказал: «Откуда в тебе столько злости, Луций Сабин?» Они все-таки догнали нас и зацепили «воронами». Себе же на горе…

Я не верю в мою доброту, и все же… φύσις κρύπτεσθαι φιλει. Может быть, за это я люблю ее? И за это тоже?

Она сказала мне о моей доброте через несколько дней после нашей второй ночи, раздумывая о том, правильно ли поступила, отдавшись мне. Я искренне удивился и сказал, что в доброту мою я не верю. Я сказал, что обладаю рядом других прекрасных качеств, которые при определенных обстоятельствах могут восприниматься как доброта. Тем не менее, она настаивала.

А через какой-то час, когда мы снова оказались у нее в доме, у нее вдруг прорезалась враждебность ко мне. Она стала нападать на меня за то, что совсем недавно так нравилось ей. При этом она то и дело повторяла: «Мне, конечно же, нет до этого никакого дела…» Я пытался защищаться. Она настаивала. Защищался я вяло. Это был первый и единственный раз, когда говорила больше она. Однако говорила она опять-таки исключительно обо мне. Я отвечал со всей серьезностью, хотя и очень скупо. Посреди этого весьма хладнокровного спора я сказал, что очень желаю ее. Она ответила: «И я тебя тоже желаю».

Она нападала все энергичнее, словно желая вызвать во мне сопротивление. Она договорилась до того, что обвинила меня в совокуплении с деревьями (в переносном смысле, конечно). Возражать я не стал. Я подошел к ней и положил голову ей на колени. Она продолжала свои нападения, однако уже с каким-то сомнением. Я попросил ее положить мне на голову ладони. Она сделала это, но нападений, правда, уже вялых, не прекратила.

Затем она поднялась и повела меня на ложе. Это была наша третья ночь.

Когда Флавия разделась, снова явив столь желанную мне наготу свою, она желала меня до трепетности каждой частицы своего тела, до дрожи в голосе, но сомнение вдруг охватило ее, и она прошептала: «Он ведь так любит меня…». Тело ее раскинулось передо мной, готовое принять меня, готовое отдаться моему порыву и моей нежности и восторженно следовать им. Ее сомнение на мгновение проникло в меня: оно было как легкая горечь фунданского вина, ощутимая только при первом глотке. Я сделал этот первый глоток, после которого приятный жар разлился в груди, вызывая прилив силы. Возникает чувство, будто противник нанес тебе самый сильный удар, на который он только способен, но ты выстоял, и уже знаешь, что выстоишь и впредь. За это я люблю фунданское.

Я вошел в нее, и сомнения наши рассеялись с первым же рывком моего тела. В том нашем ласкании я отдавал ей силу, а она отдавала мне блаженство. Никогда еще ласки наши не исходили такой мягкостью: несмотря на мой порыв, на наш общий порыв, мы словно утешали и успокаивали друг друга. Когда мы исчерпались, она сообщила мне об этом с усталым восторгом. Я смотрел на наши тела, прильнувшие друг к другу: мое было совершенно нагое, ее — прикрыто только на груди легкой туникой, и эта туника, словно выражавшая ее сомнения, ее угрызения совести по отношению к тому, другому, еще больше подчеркивала наготу ее зада, прильнувшего к моим чреслам, распахнувшись восхитительной двойной раковиной, наготу ее округлых бедер, ее стройных ног, еще больше подчеркивала, что тело ее желало меня и только меня, только моего тела, и уже в теле моем — не только тела.

После того, как она сообщила мне, что ее телесная страсть исчерпалась, оба мы погрузились на несколько мгновений в удивительную легкость: мы отдали друг другу наши тела целиком и больше не чувствовали их.

Затем она стала прорицать.

Она говорила, что в жизни моей все будет хорошо. Она желала защитить меня от всех моих внутренних метаний. Она желала и сама прильнуть к тому блаженству, которое давала мне. Она дарила мне нежность, которой предстояло хранить меня в грядущем, словно несокрушимым панцирем. Она окутывала меня нежностью, как мать — свое любимое дитя.

Впрочем, здесь следовало бы добавить «должно быть», ибо я могу только предполагать существование этого чувства: я ведь вскормлен молоком волчицы.

Прорицала ли она мне тогда по особому присущему только ей наитию, в силу своего особого дара мягко и легко ощущать будущее, или же попросту слишком много нежности испытывала она ко мне в те минуты?

Чувством, каким-то особым внутренним ощущением она устремляется прямо к сущности, мгновенно достигая того, к чему я добираюсь только после множества поисков, рассуждений, сомнений, порой весьма мучительных.

Обладает ли она пророческим даром?

В постели я вгонял в нее ясновидение лучше, чем ядовитые испарения Дельфийской расселины или жевание лаврового листа в пифию, и притом не вызывая у нее боговдохновенного умопомрачения, а, наоборот, срывая с глаз ее мутную завесу обыденности.

Она умеет прекрасно чувствовать прошлое и настоящее: нужно только искренне и, по возможности, без прикрас отдать ей себя в словах. А из прошлого и настоящего она прекрасно переходит в будущее. Естественно, только в сущность будущего.

Думаю, пророческий дар она вобрала в себя от сицилийской земли и наделена им, как ни одна сицилийка.

Кстати, помнишь, в Олимпии мы видели замечательную статую Гиблейской богини. Филист подробно пишет о ней, отмечая, что эта пророчица — из всех сицилийских богинь самая сицилийская. Ныне святилище ее, как и сам город Гибла, давно уже пребывает в развалинах. Увы, боги тоже умирают, Луций.

О Гибле напоминает теперь только знаменитый гиблейский мед. Так вот, иногда у меня возникает ощущение, что Гиблейская богиня воплотилась во Флавии: отсюда и ее предвидение будущего и совершенно медовый образ ее.

Много дней спустя (после моих шатаний вдоль южного побережья Сицилии в поисках старинного оружия, но в значительно большей степени в поисках самого себя), я снова встретился с Флавией, и она предложила мне выпить за исполнение всех наших желаний. «Всех?» — спросил я. «Всех!» — ответила она. Она ведь знала, что самое сильное желание мое в тот миг было ласкать ее. Я напомнил ей о тех минутах блаженства после нашего исчерпания. «Таких минут у нас будет очень много», — ответила она.

Я чуть было не захлебнулся каким-то совершенно ликующим напитком. Во рту у меня было пусто, но приятное тепло, снимающее горечь, — то ощущение, которое я сравниваю со вкусом фунданского вина, — снова нахлынуло на меня. Голос мой отяжелел: словно опьянев, я с трудом подыскивал слова.

Я напомнил ей, как она разделась передо мной в последний раз, как явила мне свою наготу, а вместе с ней и свое сомнение: «Он ведь так любит меня…»

«Да, так было», — подтвердила Флавия, ничуть не смутившись.

Кровь бросилась мне в голову, теплота, снимающая горечь, клокотала под черепом. Голос мой стал еще тяжелее, глуше. Я задыхался.

«Не знаю, нужно ли говорить это тебе… И сейчас еще я боюсь сказать то, чего говорить, пожалуй, не следует…»

Я поднял на нее взгляд. Глаза ее были совсем ясно-голубыми. Она слушала очень внимательно и казалась совершенно спокойной.

Я почувствовал, что сдерживаемая внутри меня теплота рассеяла горечь, как в ту ночь, сняв вдруг тяжесть, и выдохнул:

«Мысленно я воскликнул тогда: "Я ведь тоже люблю тебя!.." — но сдержался и промолчал».

Флавия вскочила, резко подошла ко мне и, убегая прочь, очень тепло поцеловала меня в щеку, прильнув к ней своей щекой.

«Увидимся вскоре!» — шепнула она порывисто.

Несколько мгновений я удерживал губами мочку ее уха. Эти несколько мгновений я пил благоухание, исходившее не только от ее лица, но и от всего ее тела.

Она вырвалась и убежала.

Я не ожидал от нее такой взволнованности.

Три дня спустя, я снова виделся с ней. Я говорил о том, как чудесно, что отношения между нами изменились совершенно: теперь мы были мужчина и женщина, познавшие друг друга. Я целовал ее руки, и она больше не отнимала их, как после второй нашей ночи — ночи ее негодующего сомнения. Я брал ее золотые локоны — локоны золотисто-медовой Флавии — и ласкал ими мои пальцы: они такие мягкие и нежные, ее локоны. А ведь раньше мои пальцы помнили только ее мятущиеся соски и мякоть, сокрытую в глубине ее Венериной нивы, когда холмик над ней заполнял мне ладонь. Я напомнил о высказанном ею три дня назад пожелании: «Таких минут у нас будет очень много». Она сказала, что не помнит этого. Удивительно: у нее поразительно цепкая память. Однако ни отрекаться, ни возражать она не стала. Не отбросила тех своих слов пренебрежительным: «Мало ли что было сказано!..» Впрочем, разве это — слова?

Провожая Флавию, я взял ее за плечи и поцеловал в спину. Она вырвалась и снова взвизгнула, как щенок.

Кажется, с того дня я начал запоминать ее лицо.

Самое сильное мое желание — ласкаться с Флавией с полной взаимной искренностью, с полным взаимным сознанием того, что ласки наши — не вспышка желания, и даже не часть некоего величайшего священнодействия, но истина, низошедшая к нам с наших звезд.

Ласкаться, отдаваясь ей целиком и поглощая ее целиком.

Пусть даже это будет всего один только раз. Или бесчисленное множество раз, потому что беспредельность неисчислима и всего только одна.

Ее тихий и очень протяжный стон — нечто неописуемо среднее между шепотом и криком — «Боже…» — постоянно звучит внутри меня, словно некая божественная длань прислонила мне к уху ту раковину, из которой вот уже столько лет я ненасытно жажду впитать в себя и шум моря и его безбрежность. Этот ее шепот-крик, это ее воззвание, вырванное моими бурными ласками из показной ее трезвости, которую она обычно тщетно заливает несколькими чашами золотистого фалернского, из самих глубин ее существа, одаряет, облачает меня не восторгом, но восхитительной мягкостью.

Я знаю: недалек тот день, когда увянет свечение розовых лепестков на тугих бутонах ее губ, полированный алебастр ее щек изойдет благородной стариной пожелтевшего в забытьи мрамора, словно изящный гребень из слоновой кости желтеет с каждым годом все более в ее изумительных золотистых волосах. Морщины уже крадутся по ее молочно-медовым щекам, то исчезая, — когда ей радостно, — то вновь злорадно являя свое присутствие, — когда она сердита или попросту не в духе, — кожа ее уже начала предательски собираться мягкой пушистостью на шее (как ни странно, намек, что этой пушистости предстоит — увы! — увеличиваться, вызывает у меня чувство особой нежности), но до сих пор она — все еще ребенок, и ее восторженные вскрики до сих пор напоминают легко прорывающийся детский смех и еще — радостное повизгивание щенка.

Когда я думаю о Флавии, иногда мне вспоминается сказание о борьбе Аполлона и Ида за Марпессу. Вот стоят они — бог и дерзко-могучий герой-богоборец, а юная дочь речного бога по воле Юпитера выбирает одного из них себе в мужья. Она смотрит на двух влюбленных в нее мужчин — бога и смертного — и выбирает, прикидывает, раскидывает своим расчетливым женским умом. (Да, ум у Марпессы по-женски практичный, как у Флавии: если бы она мыслила не умом, а сердцем, она не стала бы колебаться, потому как была уже возлюбленной Ида, когда явился вдруг к ней Аполлон.) Она раздумывает, сравнивает, сопоставляет: что даст ей бог и что — герой, сын царя Мессении. Они казались Марпессе равными во всем, в том числе и в наслаждении, хотя один из них был смертен, а другой бессмертен. Марпесса колеблется, пока ее практичный женский ум — ум Флавии — не заглядывает в будущее: Аполлон — бог и покинет ее, во всяком случае тогда, когда она состарится. Марпесса делает выбор в пользу Ида… Увы, и здесь мне уготована участь бога…

О, Луций, почему Судьба сделала так, что в любви я — бог?! Да, я люблю, как боги, люблю божественной любовью и от возлюбленных моих желаю любви не земной, а божественной. Поэтому я и теряю моих возлюбленных, как теряли их боги. Я страдаю из-за них, как страдал Дионис. Аполлон же попросту убивал своих любовниц. Кто из этих двух богов более несчастен? А, может быть, наиболее разумно поступал Юпитер, совокуплявшийся каждый раз в образе какого-нибудь животного, лишенного души и всего, что с таковой связано? Может быть, это и есть самая совершенная земная любовь, которой так желают женщины? Навалиться быком, прильнуть лебедем, излиться золотым дождем…

Бывают минуты, когда неудовольствие или усталость, словно некий туман, заставляют тускнеть весь ее облик. Я вижу ее такой, какой она станет несколько лет спустя. Тогда только ее сердоликовые глаза будут сохранять свою насыщенность. В такие минуты мне хочется остаться с ней навсегда — любить ее любовью не только божественной, но и земной. Я словно становлюсь бессмертным Улиссом рядом с утратившей бессмертие Калипсо. В такие минуты мне хочется отказаться от возврата в Рим, от свидания с возлюбленной моей Александрией. Но я знаю, что высота Фаросского маяка и еще пуще — бездны Великой Библиотеки будут неустанно кружить мне голову, а оскал Капитолийской волчицы будет неодолимо звать меня на родину. Впрочем, Лаций — и ее родина тоже… Мечты влюбленного…

А иногда она вдруг исполняется восторга мной — восторга самого искреннего и совершенно неожиданного. Тогда столь любимый сердолик вдруг совершенно исчезает из ее глаз, и там появляется нечто, что я сравнил бы только с золотом, если бы золото не было металлом. Тогда во всем мире остаются только ее глаза, и даже не глаза, а временно нашедшее себе приют в ее глазах золотое свечение. Самое замечательное, что это свечение вызывают в ней не мои ласки, а нечто иное, о существовании чего во мне я даже не думаю или, по крайней мере, не придаю этому особого значения. В такие минуты всякое восприятие ее как сочного зрелого плода, в который нужно поскорее впиться, совершенно исчезает, и существует только юность мира, чье периодическое бессмертное повторение передаваемо только неповторимым словом ver, на котором зиждется verum, veritas. В такие минуты я уже не расчленяю любовь на божественную и земную.

Однажды я сказал ей: «Сегодня ты была особенно красива, но я совершенно не помню твоего лица».

«Все, что происходит, — к лучшему».

А я мучился, задаваясь вопросом: «к лучшему» — то, что я видел ее красоту или то, что я не помнил ее лица?

Я уже писал тебе, Луций, что любовь для меня — огромная сила, позволяющая ощутить свою причастность к мирозданию. Сила огромная настолько, что сознание ее вызывает у меня благоговейный ужас.

Дважды в жизни моей ощутил я эту причастность: в первый раз — с Танаквил, когда я как-то ночью взял ее за руку (об этом я тоже писал тебе в одном из писем), второй раз — с Флавией. Оба раза я понял это, когда их не было рядом: с Танаквил — когда смотрел на круглый цветник в саду, с Флавией — когда смотрел на приземистую круглую башню у Панорма.

Между цветником и башней огромное различие. Думаю, что это совершенно случайно, что это ничего не значит, и все же… С Танаквил у меня было только касание рук. Потом, утром, был поцелуй: наши тела льнули друг к другу, льнули страстно и очень нежно — возможно, потому что знали о невозможности соединения.

Телом Флавии я наслаждался, и сам давал ему наслаждение. Как ни странно, ее тело я помню гораздо лучше ее лица. А ведь ее вдумчивость должна бы запечатлеть в памяти моей прежде всего ее лицо, ее серьезность. Впрочем, память моя легко восстанавливает размеренность ее голоса. И тем не менее, образ оставшийся со мной, — это ее нагое тело и прежде всего — округлость бедер, восхитительно суживающаяся у пояса, резко ниспадающая прямыми линиями ног и рассеченная посредине трещиной чресл с восхитительной темной мякотью — влажной и волнующей. Такой Флавия осталась в моей памяти после первого нашего ласкания, когда она забылась дремой, а я смотрел на нее со спины. Столь же влажными и волнующими были, пожалуй, только ее распахнутые уста с неистово мечущимся внутри языком, жаждущим упругого, поглощающего поцелуя. И еще столь же влажными и волнующими бывают женские глаза, когда внутри них наворачивается слеза. Пожалуй, прав Фалес, считавший влагу первоосновой всего сущего.

Помню удлиненные соски ее небольших грудей, путавшиеся у меня между пальцами.

Мы с ней — как Алфей и Аретуза. Помнишь изящный миф о влюбленных родниковых божествах? Аретуза плещется здесь, у Сиракуз, принимая воды свои от Алфея, текущего за морем, в Греции. Воды их одинаковы на вкус — в них незамутимая чистота, утоляющая жажду. Я знаю, что это — несуразность, ибо между ними целое море со всей его безбрежностью, с его волнениями, бурями и — что самое непреодолимое — спокойствием. Оба мы причастны этому морю, но оно разделяет нас…

Наше соединение, мое соединение с Флавией, порой кажется мне тоже совершенной несуразностью, чуждой действительности: и между нами тоже море. Но именно по причине нашего соединения, такого нежданного и такого прекрасного, мне кажется иногда, что рассказ о чаше из Олимпии, якобы принесенной течением Алфея через море в Сиракузы, не такая уж несуразность.

Кстати, на старинных карфагенских монетах Таннит представлена очень похожей на Аретузу.

Однажды вечером, когда она снова легко потягивала свое золотистое фалернское, и все вокруг было легким и золотистым, я напомнил, как мы пили за исполнение наших самых сильных желаний.

«Ну, и что же?», — легко протянула Флавия, чуть запрокинув голову и прищурив глаза, как она делает всегда, когда настораживается и желает скрыть настороженность.

«Они исполнились оба», — ответил я. — «Я обрел успокоение, а ты любима, наконец, такой, какая ты она есть на самом деле — не больше и не меньше».

«Ну, и прекрасно», — выдохнула Флавия с легким оттенком удовлетворения.

«Только желание твое исполнилось так же, как исполнилось желание Креза».

Увидав на лице у нее недоумение, я спросил, знает ли она, как Крез вопрошал Дельфийский оракул о войне с персами. Флавия этой истории не знала, и я рассказал ее.

«Ты любима, но без взаимности».

«Взаимность подразумевается само собой», — слегка забеспокоилась Флавия.

«Ничто не подразумевается само собой. Ты должна была просить у Судьбы взаимности. И Крез тоже считал само собой разумеющимся, что он разрушит Персидское царство»…

Если ей даже дано полюбить меня, она не полюбит меня так, как люблю я.

Ей не дана моя страсть, даже невидимая — рассыпанная всюду, словно по мировой сфере Эмпедокла…

Мое чувство неизмеримо сильнее ее восторга. И в этом поединке с женщиной-амазонкой я обречен выйти победителем. О, моя гордыня…

Впрочем, может быть, она и полюбит меня так, когда меня не будет уже рядом.

Ей не дано… Она не в силах… Слишком разный свет у наших звезд, несмотря на то, что, встретившись друг с другом, они слились в совершенно восхитительном сиянии. О, если бы они остались в такой конфигурации хотя бы до того дня…

А может быть, прав Гераклит: άρμονίη άφανής φανερής κρείττων?

Я люблю ее. Ее, со всей ее чистотой, цельностью, со всеми ее бросающимися в глаза недостатками и изъянами. Благодарю богов за то, что они послали мне это ερμαιον — полюбить едва ли не впервые в жизни реальную, осязаемую женщину, а не творение моего воображения.

Полюбить не сразу, но после восприятия ее в течение продолжительного времени, со всеми ее неказистостями, а затем вдруг постичь сокрытое в ней богатство и отдаться ему. Полюбить, не испытав влюбленности, — не как κεραυνοβόλος ερως, не как внезапно налетевшую освежающую летнюю бурю, но как медленно приходящую осень с ее щедростью плодов и насыщенностью красок, с грубыми шутками и срамными обрядами сельских праздников, с успокоением солнечного неистовства и с прозрачностью воздуха.

Я люблю ее как наш короткий и верный римский меч, без изысканных греческих украшений, без удалого сирийского блеска, без устрашающей германской громоздкости. Такими вот простыми и непритязательными мечами наши деды изрубили мудреную македонскую фалангу, а ты, Луций, совсем недавно — нелепые полчища Митридата.

Несколько дней назад я вдруг подумал об этих двух женщинах, которыми обладал на Сицилии, вернее, о моих чувствах к ним. Я с изумлением обнаружил, что если бы мог выбрать одну из них, чтобы она была рядом со мной, то предпочел бы Флавию. Это открытие поразило меня: неужели Флавию я люблю сильнее, чем Эвдемонию? Впрочем, в который раз уже в моей жизни задаюсь я вопросом: что значит «люблю» и что значит «любовь»?

Там — в озарении, данном Эвдемонией, были длинные, восхитительные своей прямотой lumina — уже даже не волосы, а как волосы. А здесь, с Флавией, — свечение, возникающее после того, как лучи разбиваются о скалы, о деревья — особенно, проходя через листву деревьев, — о поверхность моря. В ней, несмотря на твердость ее голоса, — ей нравится казаться твердой, — содержится удивительная мягкость, тягучесть и легкая сладость липового меда, обладающего особенно мягким ароматом и радостно-печальным мифом о Филире-липе: я имею в виду то его изложение, которое слышал в детстве.

А сейчас я думаю, что моя страсть к Сфинге и ее еще более сменившее ее страдание были испытанием, посланным мне Венерой. Не пережив страсти к Сфинге, я не смог бы полюбить Флавию.

Благодарю нашу богиню-прародительницу за то, что она послала мне Флавию, но послала не для того, чтобы изгнать из памяти Эвдемонию, а для того, чтобы, оставив там их обеих сменяющими друг друга наслаждениями, явить мне два взаимодополняющих лика истинной любви — блаженство страсти и блаженство непреходящего.

Не хочу печалить ее. Не хочу вызывать у нее грусть моей любовью. Моей светлой любовью, которая творит все, что есть в мире, которая заполняет собой весь мир, словно замыкающийся в любви моей с полным совершенством, становясь идеальной сферой.

Вот, видишь, здесь на Сицилии я стал мыслить, как Эмпедокл. С того дня, когда я вдруг прозрел и увидел перед собой нагое тело Флавии. Живая γέρρα. Благословение, данное мне Венерой Победительницей.

Мы ведь занимались в основном мной, копались в моих больных чувствах. Теперь я словно закрываю ее в тайниках моей души (громкие слова, но такие правильные).

Мою любовь я запер в глубинах моего сердца, а ключ выбросил в море. И пусть никакая сволочная сердобольная рыбина не вздумает принести мне ее обратно, как перстень Поликрату!

Я отмечен Дионисом: декан часто стегал меня виноградной лозой, а один раз ударил по лицу… Я сдержался. С тех пор я научился удерживать свои страсти. Только изредка отвожу в сторону закрывающий меня щит, готовый каждое мгновение снова закрыться им наглухо.

О, скорее бы миновать Пролив! Миновать Пролив, оставив позади Скиллу с Харибдою, вернуться в Италию, унеся с собой отсюда блаженство страсти и блаженство безмятежности!

Вернуться в Рим, смотреть на золотисто-грязные волны Тибра, черпая силу от его такой легкой и простой неторопливости. Пройтись у тополей Авентина, слышать крики и рокот толпы на Форуме и вздох уходящего дня на Эсквилине, но более всего — подняться на Капитолий и видеть, как улыбается оскал нашей Волчицы, чуждый всяким сомнениям.

И все равно я найду шлем! Все равно я решу загадку Сфинги. Найду этот шлем с изваянием тройной сущности женщины и Ока Смерти, и пусть тогда она бросится с утеса и разобьется, подобно Эдиповой Сфинге, перестав терзать память мою. Только бы не покинуло меня очарование женственности, которым она меня одарила.

Сегодня, когда Флавия снова ушла от меня с касанием наших щек и с пьянящей горечью своих ароматов, вскрикнув: «Ай!» — потому как я схватил ее губами за ухо, едва не заглотив серьгу, в мыслях моих прозвучало:

«Как я люблю ее…»

Прозвучало это так явственно, будто я возвратился в действительность из какого-то полузабытья…

Это как не отображает качества, уводящего в ту или иную категорию любовного чувства: «как нежно», «как пламенно», «как страстно», «как преданно» и т. п. Оно не отображает количества («как сильно» и т. п.: в конце концов, количество в отношении любви просто глупо). Оно, если угодно, пространственно, ибо когда я услышал мысленно и в то же время столь явственно: «Как я люблю ее…», мне показалось, что мир рассыпался вдруг на бесчисленное множество неких крохотных пространств, в каждом из которых пребывала она — некая безымянная Флавия.

Она распалась на множество пространств, сохраняя удивительную целостность. Она — все. О чем бы я ни думал, даже о других женщинах, она пребывает везде вокруг меня, пребывает во мне самом. Она — как дерзостный парадокс архимедовского «Исчисления песчинок», она — безбрежность моря, исчислить которую можно только ударами весел.

Помнишь, Луций, как-то вечером в Египте мы с тобой скакали по берегу моря, ведомые заходящим солнцем, словно намереваясь догнать раскаленное багровое светило, не допустить его заката? Кони наши не были священными животными, обреченными на жертвоприношение, не было в них ни мольбы к божеству, ни вековой вины, а были только сила и полет, даруемые нашим телам. И кони и сердца наши летели среди волн и песков в неизмеримо радостной бесконечности светящихся пространств земли и воды. Справа переливались мириады влажных зыбких точек-пространств Ливийского моря, которое египтяне называют Великой Зеленью, слева — мириады раскаленных за день сухих песчинок Ливийской пустыни, которую египтяне называют Великим Красным царством злобного Сета. Наш добрый старый приятель Каллимах сказал когда-то, что песчинками этими следует исчислять поцелуи влюбленных. Он высказал всего каких-то двести лет назад эту истину, которая насчитывает мириады веков, будучи ровесницей мира. В этих песчинках, в этих бликах закатного моря, в их спокойной, всеобъемлющей, не подлежащей никаким сомнениям истинности рассыпана моя любовь к Флавии.

Я никогда не потеряю Флавию в силу логики, казалось бы, противоречащей логике Гераклита: сколько бы раз ни вошел я в реку, и сколько бы раз река ни сменила при этом воды свои, со мной навсегда останется ощущение ее течения.

На этой вечно переменчивой истине я, наконец, завершаю это письмо.

О чем оно было? О том, как, исследуя ars gladiatoria, я и сам забился, словно мирмиллон в сети ретиария и уже ощутил трезубец в моем теле, а затем вдруг понял, что сам я — тоже некая рыбка мормил, а сеть, показавшаяся мне убийственной, так или иначе охватывает нас с самого нашего рождения? О том, как я еще раз вспомнил, что Венера — тоже морская богиня, в море которой мы обитаем в пределах то расширяющегося, то сужающегося пространства сети?

Это мое письмо напоминает мне шум раковины, который мы так любили слушать: мы ожидали некоего логического завершения его будоражащего покоя, но он бесконечен, как и создавшее его море. Иногда этот вечный шум пугает, словно Козерог, трубящий в небесную раковину. Все еще опьяненный болью-блаженством последних месяцев я, наконец, отрываю, эту раковину от моего уха. И от твоего тоже, поскольку ты, пожалуй, уже устал от моего многословия, Луций.

 

Письмо XIII

Река

Lucius Lucio salutem.

Это письмо я отправляю вдогонку за предыдущим — за тем, которое грозило уже стать бесконечным, если бы я в какой-то миг не оторвал от уха завораживающую раковину, откуда снова и снова слушал мою боль и мое блаженство.

Снова и снова думаю я о постоянно той же самой и постоянно иной реке. Что более постоянно в реке, что в ней ближе непреходящему, вечности — то течение, которое очерчено берегами и которое видит глаз, или то течение, которое мы ощущаем своим телом, когда по нему скользят струи? Вечности, то есть истине, наиболее близко то восприятие пресловутой реки, которое запечатлелось, высеклось в нашей памяти. Здесь и зрение, и осязание почти равноценны: истине ближе всего наши воспоминания, которые обычно сливаются с другими воспоминаниями, образуя уже некую иную реку. Воспоминания удерживают самое сущность, порой не похожую на наши первые и, казалось бы, самые верные впечатления. Это — ткань, сотканная из разного рода впечатлений, воспоминаний, а зачастую и желаний. Это — ткань, подобная все той же самой заманчивой из тканей — истории.

Покинув Сегесту, а вместе с ней и Флавию (думаю, навсегда, но навсегда только осязаемо), оказался я у реки Кримиса. И тогда совершенно неудержимый вечный поток памяти уныло дремлющей речушки, которой, по-видимому, вообще предстоит иссякнуть в недалеком будущем и в которую мне никогда не приходилось входить ранее, нежданно увлек меня в грезы, гораздо более реальные, чем окружавшая меня действительность.

Было около полудня, но над Кримисом повисла ночная мгла, и лунный свет зловеще разрывал распластанные, клочковатые облака, из которых хлестал потоками дождь, массой своей превосходивший вздутые воды речные. Карфагеняне переходили реку вброд вместе со своими колесницами, и их кони казались огромными сказочными гиппокампами, а сами колесницы — несметным флотом, состоящим из небольших пузатых кораблей. Вспышки молний падали на огромные овальные белые щиты пунийцев, и от этого переходившее через реку войско казалось то вспыхивающим и затухающим, словно маяк, чудовищем, покрытым множеством расползающихся чешуй, то исполинским павлином, хвост которого усеян не обычными изумрудными «глазами» с сине-черными «зрачками», а жуткими белыми глазницами слепцов, то скоплением белесых плоских крыш Александрии, которые мы видели с кровли дворца Птолемеев. Богатство вооружения — как и белые щиты — указывало, что через Кримис переходили сами карфагеняне, тогда как огромные полчища их подданных и наемников — нумидийцев, иберов, балеардов, лигуров, галлов — колыхались позади, по ту сторону реки черным безбрежным морем. Никогда — ни до, ни после — карфагеняне не перебрасывали на Сицилию столь многочисленной армии: очевидно, понадеявшись на войны, раздиравшие тогда Грецию, они собрали все свои силы в надежде изгнать греков с острова навсегда, и навсегда погубили эту свою надежду.

Рядом со мной находился Тимолеонт в шлеме с изваянием Сфинги. Может быть, потому, что Тимей описал эту битву так, словно он сам находился рядом с Тимолеонтом. А, может быть, это я был Тимолеонтом? Возможно, так казалось мне из-за шлема. Карфагенская армия насчитывала более семидесяти тысяч бойцов, греческая при выступлении из Сиракуз — шесть тысяч, однако к Кримису пришло не более пяти тысяч — остальные разбежались в пути, узнав о численности неприятеля: в ужасе они объявили Тимолеонта безумцем. Не исключено, что расчетливый и осмотрительный Тимолеонт в те дни, действительно, стал безумцем: крикнуть так, как вскричал он, перекрыв своим голосом и водопады дождя, и грохот грома и катящихся по речным камням колесниц, и стучащего в щиты и доспехи града, столь нежданного для конца фаргелиона, крикнуть так мог только человек, в которого вошло совершенное неистовство или божество или божественное неистовство. Так пишет Тимей, а я слышал этот крик, глядя в полдень на сонно и безразлично текущую реку.

Я видел, как дождевые потоки били в лицо карфагенянам, а молнии слепили их. Жалкая речушка вздыбила воды свои, цепко охватив тела карфагенян по самою грудь. Греки рассекали переправлявшихся карфагенян на небольшие группы, рубили их, почти не встречая сопротивления, загоняли обратно в реку, где уже рубили друг друга охваченные животным ужасом сами же карфагеняне. Жалкая речушка стала грозной водной стихией, поглощавшей карфагенян тысячами вместе с их оружием, конями, колесницами. Карфагенян пало более десяти тысяч, в том числе и весь «священный отряд», насчитывавший две с половиной тысячи бойцов, отличавшихся доблестью, знатностью происхождения и богатством. Поэтому среди военной добычи оказалось также огромное количество серебряных и золотых чаш и разного рода других украшений.

Не исключено, что некоторые из этих украшений (явно пунического стиля) я видел у Верреса и в их изначальном, подлинном виде, и уже в различных сочетаниях после переделки в пресловутой сиракузской мастерской. В храме бога реки Кримиса в Сегесте я видел несколько посвященных туда белых карфагенских щитов, тогда как почти все взятое после битвы оружие — около тысячи панцирей и более десяти тысяч щитов — было посвящено в храмы Сиракуз и, главным образом, Коринфа. Приобретать их я не пытался: это было бы святотатством — не хочу уподобляться Верресу. В целом эти щиты напоминают аргосские несколько более раннего времени и опять-таки белые. Случайность ли это? Какая связь могла существовать между Аргосом и Карфагеном? Вспоминается начало «Истории» Геродота: как финикийцы прибыли в Аргос и похитили оттуда женщин, в том числе Ио. Конечно же, я шучу.

Помнишь белые щиты, с которыми шли на нас кимвры? Воистину, белый цвет, которым светится наше имя — особенно в его греческой форме, — может быть также цветом смерти.

Белые глаза Сфинги, летевшей за мной в те дни, когда я метался Черным Всадником… Цвет ее тела, особенно тех частей, которые обычно прикрыты одеждой… Лаская эту белизну, я уходил из жизни.

Обязательно займусь в своем исследовании вопросом о белых щитах.

Сущность этой реки, в которую я так никогда и не вошел, нахлынула на меня и понесла в потоке своей памяти, потому что она соответствовала моей сущности: именно пробушевавшая здесь более двух с половиной веков назад битва, а не причудливое предание о боге Кримисе, который в образе огромного пса совокупился с троянкой Сегестой, прародительницей города, именно эта битва составляет стихию реки, которая так родна мне, которая есть моя стихия, и которую я чувствую всем своим существом. Иначе я не наслаждался бы ее воображаемым течением, но, словно камень, пошел бы в нем ко дну.

Я снова видел эту столь захватывающую битву и столь великолепное оружие. Я снова вспомнил, что тот единственный шлем, который украшен изваянием моей Сфинги, если даже не принадлежал самому Тимолеонту, как утверждают здешние греческие пройдохи, то, во всяком случае, относится к тем временам, когда греки отстояли свою свободу на Сицилии и потеряли ее в самой Греции. Снова неудержимо захотелось прильнуть пальцами к ее спине и ощутить там совершенно восхитительную родинку. Я имею в виду не Сфингу во плоти, оставшуюся в Сиракузах, а изваяние на гребне шлема: с меня довольно самой сущности, а не ее конкретного воплощения. Я влюблен во влюбленность.

И еще одна река, едва ли не самая гераклитовская, текущая не в русле, между двумя берегами, но в жизни нашей, — Лета, река Забвения. Забвение — вот что постоянно убивает наше чувство и постоянно обновляет, омолаживает его, заставляя нас смотреть на него через некую преобразующую водную гладь Воспоминания. Вместе Забвение и Воспоминание составляют Память — все ту же искусно сотканную ткань.

Я вспомнил о Забвении — что Забвение тоже причастно Эросу, а Эрос причастен Забвению. В мысли мои явился Амур Летейский, которого почитают у нас в Риме в храме Венеры Эрикины. В этом же храме, подобии столь благодатного для меня храма у вершины Эрика, стоит статуя Амура Летейского, напоминающая все ту же оскверненную Верресом праксителевскую, а рядом — очень древняя статуя, привезенная из Сицилии Марцеллом после взятия Сиракуз — города, где осталась моя Сфинга, и города, где по указанию Верреса переделывают старинные произведения искусства. Вот как сходится в одной точке все, что было со мной на Сицилии и еще до Сицилии.

В Риме я никогда не думал об Амуре Летейском. Я относился к этому мальчику, не познавшему женщины, как к своего рода снадобью — к чему-то вроде отвара или примочки — для слабых душ. Я верил в Эроса — в могучую силу, которая возникла в самом начале мироздания из хаоса и сама породила мир. Теперь я благодарен его такой свежей и лукаво многообещающей улыбке нежного мальчика, который дает любовь другим, но сам остается вне любви.

Мне вспомнилось, что в один день с праздником Венеры Эрикины в Риме, у тех же Коллинских ворот празднуют посвященные Юпитеру Vinalia priora праздник молодого вина. Вспомнилось, что мой бог — Дионис, а Флавия была для меня золотистой осенью, порой сбора винограда и осенних праздников. Вспомнилась мутность молодого вина в глазах юных девушек, и вспомнилось, что храм Венеры Эрикины издревле был храмом множества священных блудниц. И вспомнилось еще, что именно храмовых рабов Венеры Эрикины использовал Веррес для исполнения своих гнусностей.

Все это вдруг вспомнилось мне благодаря потревоженной глади реки Забвения.

Я снова почувствовал новый прилив сил: мне предстоит схватка с Бровастым. За нашу бережную любовь к изящному, Луций. За мою влюбленность и за мой шлем с изваянием любовной страсти и Ока Смерти: этот шлем словно охватил мою голову и не выпускает из себя моих мыслей.

Я вновь извлекаю из недавнего и столь далекого прошлого единственную уцелевшую из трех чаш, в которых бурлили — теперь уже в другой жизни — мои чувства в пору Козерога и Водолея. Это чаша моего гнева. К сожалению, нам приходится бороться не только с ослами, но и со свиньями. «Нет ничего столь святого, чтобы на это нельзя было бы посягнуть. Нет ничего столь защищенного, чтобы этим нельзя было овладеть за деньги».

Я снова пригубил из этой чаши, и жизненные силы начали возвращаться ко мне. К счастью, благодаря Амуру Забвения, река битвы покрылась некоей золотой патиной. За старинным зеркалом ее глади я вижу битвы минувших веков и любовные битвы из моего недавнего прошлого. Река моей Памяти течет золотой патокой, сохраняющей бессмертие, и гладь ее — зеркало Забвения.

Благодарю судьбу, что в эту реку вошла Флавия. Золотистость меда — не только его цвета, но и золотистость его мягко-воскового, горько-сладкого запаха, и золотистость жужжания собравших его пчел… Золотистость солнца, путающаяся в его лучах и сама же путающая их, словно локоны, ненасытно разметанные в постельной борьбе… Золотистость мутных вод Тибра, упорно вызывающих в памяти моей столь непохожие на нее мутные воды Нила, и завораживающая, как мысль о неизбежности конца… Настойчивая, тяжелая золотистость Ливийской пустыни, которую египтяне почему-то считают «красной, как смерть»… Жизнедатная, легчайшая золотистость пыли, с невыразимой сладостью опускающейся на Аппиеву дорогу в час возвращения в Рим… Вся эта золотистость в соединении с памятью о восторге наших тел и есть Флавия. И потому она всегда будет переливаться внутри меня рекой, более истинной, чем бесспорно и совершенно истинная река Гераклита.

Я снова пью из чаши гнева, чувствуя теперь уже спокойный медовый привкус. Пью за наши победы: за твои, слава о которых не померкнет в веках, и за мою, которая должна остаться в безызвестности.

Теперь я, кажется, понимаю, почему греческие поэты называли Венеру золотой.

 

Письмо XIV

Елена

В моих письмах к тебе, Луций, я уже неоднократно замечал, причем совершенно неожиданно для самого себя, что, хотя основным предметом моих наблюдений было оружие, перед мысленным взором вспыхивал время от времени в том или ином проявлении эрос.

Как-то я даже сравнивал ars gladiatoria и ars amatoria. Я пытался найти выражение для стихии эроса, придать ей некие очертания и оставить ее в стороне, чтобы она больше не беспокоила меня. Я надеялся сосредоточить все внимание на истории оружия. Тщетно. По-видимому, эти две стихии, действительно, очень сродни друг другу. Во всяком случае, для меня. Вот и теперь я снова обращаюсь к эросу.

Я уже писал, что верю в имена: судьба отнюдь не случайно дала моей первой любви имя Елена. Для меня Елена — символ женщины, ради которой имеет смысл жить и ради которой стоит бороться с жизнью. Пусть даже за призрак ее, если правдивы слова Стесихора:

Десять лет тысячи воинов гибли за Елену под стенами Трои. Не важно, была ли это самая прекрасная из женщин из плоти и крови или только призрак ее. Даже если в Трое пребывала подлинная Елена — из плоти и крови, со всем ее очарованием, коварством и непостоянством не только в большом, непреходящем, но и даже в самом малом, повседневном, — со всем, что присуще женщине, все равно уже изначально она была символом. Уже в час суда Париса Елена была некоей идеей, неким отображением Афродиты на тверди земной, в мире смертных. Так или иначе, война велась за некий призрак — была ли это женщина из плоти и крови или же только игра воображения, если подлинная Елена пребывала тогда в Египте. Да и что есть, в конце концов, подлинная Елена? Разве могла существовать когда-либо подлинная Елена?

Более того: большинство воинов, гибнувших под стенами Трои во имя Елены, никогда не видело даже призрака Елены. Большинство из них погибло, только мечтая, что, может быть, когда-нибудь, если судьбе будет угодно дать им сокрушить Трою, они только издали увидят, как Елена возвращается в Спарту вместе с обманутым и ославленным ей навеки Менелаем. Большинство воинов под Троей жили надеждой, и этой надеждой была Елена.

А те злополучные, обездоленные, которые шли вместе с армией гладиаторов сюда, на Сицилию, разве не шли они за какой-то мечтой без уверенности, но с надеждой, что они переправятся через пролив между Скиллой и Харибдой? Зачем? Чтобы снова бороться.

Подобно горящему дереву, срубленному опытной и расчетливой секирой, горящему дереву, которое в падении своем рассыпается множеством искр, множеством углей и множеством малых и неуемно жадных новых пожаров, разметалась после своего страшного поражения армия Спартака по всей Италии. Может быть, нужно было позволить пожару гладиаторской войны перекинуться на Сицилию и дать ему пожрать здесь Бровастого борова со всеми его псами? Дать Харибде поглотить Скиллу или дать псицам Скиллы разорвать бездонный зев Харибды? Пожар на Сицилии в конце концов самоисчерпался бы, как это было здесь уже дважды, и от ужасной схватки двух иступленных стихий — тиранической и рабской — здесь снова осталось бы только глухое ворчание Паликов.

И все же, представь себе, Луций, за этой ужасной схваткой чудовищ, вызывавших у меня содрогание на берегу Мессанского пролива, за этим грозно рухнувшим горящим деревом и множеством пожаров, я словно разглядел некое прекрасное стремление. Стремление к некоей несуществующей свободе, равно как и наше стремление донести римских орлов до края вселенной, стремление, низведенное или же, наоборот, возвеличенное, до чего-то имеющего конкретный образ, пытающегося дать плоть и кровь нашей мечте. Это стремление и есть Елена.

Призрак Елены есть некая манящая даль. Это словно некий чарующий горизонт, который более красив на море, потому на море он просторнее, длительнее и обещает больше. Как-то во время передышки от нашей постельной борьбы, когда я ласкал Флавию уже просторными, заставляющими забыть о самом себе словами, она прошептала: «Это море». И утонула в нем.

Ты несешь наших орлов к вершинам Кавказа, Луций. Ты, подобно Ахиллу, пытаешься удержать в своих объятиях самую пьянящую и самую непостоянную из любовниц — славу. Но и Ахилл, в конце концов, уже в жизни после смерти, в бессмертной жизни своей обрел Елену на Белом острове. И это еще раз доказывает тщетность смерти. Может быть, только через смерть мы обретаем нашу истинную сущность, нашу подлинную жизнь и бессмертие?

В конце концов, сколько бы величайший из поэтов не воспевал гнев Ахилла и его любовь к славе, все равно высшее предназначение этого героя состоит в том, что именно ему, а не честному, но жалкому мужу и не соблазнительному и тоже жалкому любовнику должна была достаться наградой Елена. Уже Гесиод пытался робко оправдать Гомера. Впрочем, Ахилл — тоже символ. Несмотря на все величие его души, которое воспевает Гомер, а, может быть, именно благодаря этому величию, его конечная цель — Елена.

Моя первая любовь была Еленой. Если бы она носила другое имя, я был бы другим.

Она вошла в мою юность и во всю мою жизнь со всей реальностью ожидаемого призрака и сделала весь окружающий мир — даже тот, что существовал от моего рождения и до ее появления, — восхитительной оправой к себе самой. В драгоценном камне, который обретает особую красоту от того, что, будучи ограничен, определен металлом, он обязательно должен иметь особый естественный рисунок — прожилки игравшей в нем природы. Чем неправильнее, чем свободнее этот рисунок, тем естественнее камень, тем свободнее он от рабски окольцевавшего его золота. Получив свободу, Прометей носил на пальце перстень: оправа, отлитая из его оков, заключала внутри не драгоценный камень, но частичку Кавказской скалы.

Моя Елена пришла ко мне со всеми своими несовершенствами, сокрытыми в ее красоте, которая с того мгновения определяет для меня окружающий мир и которая до появления ее была красотой ожидаемого призрака. Пифагор сумел увидеть, как сложенные вместе столь разные между собой, самодостаточные и избыточные, симметричные и асимметричные числа 1, 2, 3, 4 составляют вместе совершенно идеальное «десять». Отец его, Мнесарх, резал печати из драгоценных камней. Говорят, что в ранней юности, прежде чем покинуть Самос, Пифагор тоже занимался этим ремеслом. Вполне возможно.

Один из моих знакомых, который (как я узнал много лет спустя и совершенно случайно) тоже знал мою Елену и тоже был влюблен в нее еще раньше меня, недавно сказал мне: «В ней так много неправильностей, не согласующихся с красотой, но в ней — очарование».

Лучшим живописным изображением Елены считается картина работы Зевксиса, находящаяся в храме покровительницы твоего рода Юноны Ликинии. Зевксису предоставили право выбрать натурщицу из кротонских девушек, и он выбрал пятерых: от каждой из них Зевксис взял ту или иную часть тела. Этой картины я не видел. К счастью. Ибо там представлен некий нереальный составной образ. Нечто совершенно искусственное, некая идея гладиаторского оружия, перенесенная в область эроса.

Моя же Елена была данностью. Я не ищу ее в других женщинах: в ней не было золотистости Флавии, а глаза ее не были аметистами. В ее глазах — темная теплота мягкого солнечного камня из далекого северного моря. Не знаю, есть ли у нее, как у Сфинги, родинка на спине, напоминающая каплю оливкового масла, — мои пальцы не сподобились запомнить чего-то подобного, но в левом глазу у нее было маленькое темное пятнышко, ставшее для меня солнцем.

Я не искал ее в других женщинах: она — заведомо выше.

А теперь об оружии.

Я уже заметил, что гладиаторское оружие мы создали по тому же принципу, по которому Зевксис создавал свою Елену, но в обратном направлении. Представь себе, что с пяти девушек, отобранных Зевксисом, пишет картины некий художник, мыслящий как ланиста, изобретающий гладиаторское оружие. У девушки с очаровательным лицом совершенно мужская фигура. Нежная грудь, напоминающая изгиб и свежесть ласковой волны, переходит в брюхо силена. Лилейные плечи, достойные Юноны, оканчиваются ручищами портового грузчика или, наоборот, тощими ручонками, напоминающими тростинки для письма. Между идеально симметричными бедрами вместо ровной и чуть выпуклой Венериной нивы разверзается нечто, напоминающее зев вулкана или искривленное дупло узловатой маслины. Мне приходилось слышать, что уродливые женщины могут доставить самые изысканные наслаждения. Охотно допускаю это, потому что все необычное и вычурное зачастую привлекательно, ибо в нем неизвестность, а πάντες άνθρωποι του είδέναι ορέγονται φύσει. Представляя себе подобное соитие, я содрогаюсь от отвращения. Я знаю, что и любители подобных соитий тоже испытывают отвращение, но именно преодоление этого отвращения и дает им особое наслаждение. Мне вспоминается, что особое безумие, которое охватывает нас во время битвы и которое заставило Тидея вылакать мозг смертельно ранившего его противника, то безумие, когда радость рождается вдруг от ужаса боли и смерти, бывает приятно. Мы говорим о безумной отваге, гордимся ею, но если задумываемся, то испытываем некое чувство раскаяния. Если только задумываемся. Гладиаторское оружие — нечто, напоминающее телесное уродство во время постельной борьбы.

Я могу оправдать трезубец и сеть ретиария, ибо таким оружием отбивались от македонских воинов осажденные жители Тира, как свидетельствуют Птолемей и Аристобул. Но я не могу оправдать галер, несмотря на то, что он защищает руку и плечо ретиария. Галер заставляет ретиария сражаться только в определенном положении. Галер не только защищает руку, но и сковывает ее. Более того: он выворачивает все тело ретиария, заставляя его трепетать еще сильнее, чем трепещет «рыбка», на которую он охотится, мечась между страхом попасть обнаженной частью тела под меч мирмиллона и безумным желанием убить мирмиллона. Это похоже на то, если кто-то находит для постельной борьбы однорукую женщину или связывает себе руки. Есть и такие, кому это нравится.

Теперь, после моих метаний по Сицилии, после искусных извращений в мастерской Верреса во дворце Гиерона и его преступной страсти к искусству, после восторгов, страданий и блаженной умиротворенности, данных мне на Солнечном острове эросом, после долгожданного разгрома Спартака и распятия римского гражданина, гладиаторское искусство вызывает у меня чувство особого неприятия. В том, что разгромленная армия Спартака была поначалу армией гладиаторов, есть для меня некое особое удовлетворение. Но я знаю, что нам, римлянам, никогда не избавиться от гладиаторских страстей.

Мы почти не помним о Елене. Изредка мы вспоминаем, что эта роковая женщина погубила Трою и заставила наших предков, троянцев, прибыть в Италию, чтобы в конце концов стать здесь римлянами. Но и об этом мы вспоминаем очень редко: по вине греков мы гораздо чаще вспоминаем о Елене как о пагубе для Греции. Гораздо чаще мы вспоминаем о том, что Ромул и Рем вскормлены волчицей, и что при основании Рима Ромул убил Рема в поединке почти гладиаторском. И уже совсем редко мы вспоминаем о том, что ради Елены троянский царевич Парис отказался когда-то от славы величайшего из героев и от власти над всей Азией.

Интересно, Луций, появится ли в Риме после твоих побед в глубине Азии какой-нибудь новый вид гладиаторского поединка? Например, армянин против амазонки. Вспоминай иногда и о Елене, Луций, ибо наши предки прибыли в Италию из Азии благодаря Венере.

 

Лицо и обличье

Послесловие о втором авторе

Книга с названием «Об оружии и эросе» — конечно же, не изыскание, как зачастую обещают названия такого типа, столь обычного для античной и более поздней литературы. Это и не совсем «сборник писем», т. е. не произведение эпистолярного жанра, и даже не совсем «роман в письмах». Книга «Об оружии и эросе» — это прежде всего fabula personata.

В ранней римской литературе, т. н. «доклассического» периода термин fabula personata обычно означал некое действо (по-гречески «драма»), участники которого использовали условные лица (personae), условные костюмы, условные декорации.

Fabula — слово, ставшее впоследствии обозначением сказки или басни или мифа, изначально означало рассказ или повествование вообще. Именно это изначальное и основное значение сохранилось в термине «фабула». Personata — слово, производное от persona (аналогичное ему греческое πρόσωπον), которое означало лицо, но главным образом характерные черты того или иного лица, то есть обличье или же, пользуясь более привычным и отвлеченным словом, маску. Иными словами книга «Об оружии и эросе» — этого своего рода fabula personata, повесть в обличье, повесть в маске.

Отмеченное соотношение имеет силу для всего, что содержит книга «Об оружии и эросе». Прежде всего, это сама форма «Писем», которые написаны «на строго отмеренном», наподобие ткани textum, материале античности, передают атмосферу античности, но отнюдь не являются маскировкой под античность (достаточно вспомнить разительно не похожий корпус «Писем» Цицерона, «друга» Луция Эмилия Сабина).

Обличьями в книге «Об оружии и эросе» являются уже сами основные темы — ars gladiatoria гладиаторское искусство и ars amatoria искусство любовных утех. Излишне говорить, что ars gladiatoria, если уже не по самому своему замыслу (чествование усопших?), то, по крайней мере, по своему существу, — имитация, то есть обличье, ars militaris военного искусства, а гладиаторские доспехи — ни что иное, как persona обличье боевых доспехов. Что же касается ars amatoria, то связанное с ней любовное чувство, самое естественное и искреннее, что было присуще Луцию Эмилию Сабину, — естественно и искренне в той же степени, в какой Луций Эмилий Сабин тождествен Эмилио Сабино. (Дело здесь вовсе не в разнице окончаний латинского и новолатинского имен). Любовное чувство, эрос Луция Эмилия Сабина — тоже некая res personata, нечто олицетворенное, обладающее не лицом, но обличьем. Подобно тому, как вычурные гладиаторские доспехи скрывали зачастую лица бойцов, придавая им в то же время определенные «заранее заданные» черты, Эмилио Сабино иногда намеренно скрывает возлюбленных Луция Эмилия Сабина за именами-масками, потому что он «верит в имена». Эти имена либо нарочито вымышлены, либо слишком вычурны для античности и явно стилизованы «под античность», либо вообще не упомянуты. Но и в тех случаях, когда Луций Эмилий Сабин (с согласия своего новолатинского двойника) позволяет взглянуть на своих возлюбленных «другу-собеседнику», «другому Луцию», не скрывая их за именами-масками, эти подлинные имена в значительной степени завуалированы, прикрывая самих женщин либо вуалью сказочной старины, либо вуалью ощущений, вызываемых значением самих имен.

Впрочем, уже само соотношение между автором, написавшим «Письма», Эмилио Сабино, и Луцием Эмилием Сабином, от имени которого написаны «Письма», есть ни что иное, как имя и наименование, лицо и обличье.

Что касается реальной личности, носящей имя (или опять-таки маску) Эмилио Сабино, то о ней известно еще меньше, чем о самом Луции Эмилии Сабине. Его оставшееся незамеченным (скорее всего по воле самого же автора) произведение было отпечатано в конце XIX века либо в нескольких экземплярах, либо тираж издания был почти полностью уничтожен: во всяком случае, число экземпляров, вышедших в свет, в «паспорте» книги не указано. Не указано в книге и место издания, хотя из слов автора, что «в некотором степени своим появлением на свет книга обязана городу Перудже», можно предположить, что издана она именно в этом городе. Равным образом и странная латинская подпись автора L. Leopolitanus позволяет предполагать его какую-то особую связь с городком Леополи в Тоскане. Особенно странным кажется то обстоятельство, что, несмотря на свою ярко выраженную любовь «играть» с античностью, Эмилио Сабино называет «своим городом» не находящиеся неподалеку прославленные этрусские Тарквинии, а небольшой городок, основанный только в 854 году Львом IV и названный в честь своего основателя. Возможно, это находится в какой-то связи с упомянутым в «Письмах» вариантом топонима Леополи — «городом льва» Лентополем, пригородом, а затем (хотя и очень редким) эпитетом Александрии Египетской: из Леонтополя был упоминаемый в Письме X поэт Лисикрат, автор эпиллия об амазонках. Таким образом, подпись L. Leopolitanus может означать также «Лисикрат из Леонтополя», являя тем самым еще одну маску-persona Эмилио Сабино. Перечень таких неясностей, загадочностей и предположений, конечно, можно было бы значительно увеличить, от чего фигура Эмилио Сабино стала бы еще более загадочной. Можно было еще долго рассматривать эту маску-persona и под другими углами зрения, открывая в ней все более тайн и раскрытий этих тайн, ведущих к новым тайнам. Однако, сколько бы ни блуждать по этому умозрительному лабиринту, в конце концов мы неизбежно придем к выводу, что в силу каких-то неизвестных нам причин Эмилио Сабино предпочел не открывать своего лица.

По причине всей этой в буквальном смысле персонификации (т. е. маскировки) «Писем» Луция Эмилия Сабина, мы предпочли выполнить вполне определенно (хотя и без слов) выраженную волю их автора и оставить при нем его маску.

При этом предоставляя вниманию читателя столь персонифицированное или, если угодно, маскированное произведение, мы постарались как можно ближе подойти к сущности замысла Эмилио Сабино и, насколько это было возможно, привязать его Письма к тому, что нам известно о римской жизни времен Третьей Митридатовой войны и восстания Спартака. Этим продиктовано наличие довольно многочисленных и зачастую не просто поясняющих, но и «дополняющих» «Письма» примечаний. В силу ряда соображений мы решили ограничиться (во всяком случае, пока) сокращенным изданием книги Эмилио Сабино, представив здесь из в общей сложности 42 «Писем к Лукуллу» только те, в которых особенно рельефно проступает тема оружия и эроса.

«Иногда мне кажется, Луций, что мои письма к тебе могли бы составить в своем роде некое дополнение к «Истории оружия» — некую безделку, облегчающую чтение основной безделки, своего рода nuga nugae. Ее можно было бы назвать «De armis et amoribus» «Об оружии и эросе», — пишет Луций Сабин в одном из «Писем», не вошедших в настоящий сборник.

Составление таким образом подборки «Писем» и притом с конкретизирующим подзаголовком «Об оружии и эросе», несмотря на допущение чего-то подобного их автором, уже само по себе является определенного рода вмешательством в произведение.

Коль вся книга «Об оружии и эросе» является неким подобием, неким обличьем того, что происходило в Древнем Риме на фоне восстания Спартака и войны с Митридатом, тем более неким подобием, неким обличьем является ее русский текст (опять-таки «ткань, созданная на ткацком станке истории»). Относительно соотношения между лицом и обличьем уже в этом плане ограничимся только примером отображения на русском языке двух основных тем «Писем к Луцию» — оружия и эроса.

Гипотетическому названию такого сборника, предложенному вскользь самим Луцием Сабином «De armis et amoribus», присуща также его любовь к игре слов и разного рода аллитераций, яркий образец которой представляет собой Письмо IX, где в частности обыгрываются слова amor — amarus — mare — mors и в начале Письма arma. При этом Луций Сабин недвусмысленно заявляет, что предпочитает латинскому amor греческое έρως, в особенности по причине его мощного «космогонического» ρω). Удивительное созвучие между русским оружие и греческим эрос (и при том именно таким образом, как играет словами Луций Сабин) и побудило нас передать «De armis et amoribus» как «Об оружии и эросе», вызывая к тому в памяти и скрежет металла и рокот моря на фоне Письма IX (опять-таки ср. оружие-море arma-mare и новолатинского текста и его предполагаемого латинского прототипа). Именно поэтому мы отказались от передачи подзаголовка как «Об оружии и любви», хотя в «Письмах» Луция Сабина речь идет о множестве оттенков или, если угодно, о множестве «ликов» любви, а не только о могучем космогоническом эросе: не случайно в латинском языке здесь множественное число amores. Впрочем, рассуждения о соотношениях понятий «любовь» и «эрос», как они существуют в русском языке, опять-таки открывает уводящие слишком далеко перспективы культурно-исторического характера.

Настоящее русское издание «Писем к Лукуллу» — не первое: ему уже предшествовало греческое, тоже ограниченное только письмами «Об оружии и эросе». При этом русское издание значительно расширено по сравнению с греческим: здесь представлено в общей сложности 14 писем (против 6 в греческом издании), значительно расширены комментарии, заново написано «Послесловие».

В заключение остается только сказать, что, несмотря на выглядящие иной раз показными иной раз показными, иной весьма остроумные, а иной раз довольно наивные ученые экскурсы Луция Эмилия Сабина или, вернее, Эмилио Сабино (как кому больше нравится), «Письма об оружии и эросе» — конечно же, не что иное, как римская nuga — ученая безделка, основной целью которой является доставить удовольствие читателю.