После завтрака мальчик стал играть в дальнем углу двора, у колоды для рубки дров, из гладко оструганных деревянных брусочков строил дом, хлев и сарай. Со стенами он справился легко, труднее оказалось сложить крышу: стоило ему с величайшей осторожностью положить последний брусочек, как все сооружение тут же разваливалось. Янчи приходилось начинать все заново. Однако терпение у него было завидное.

В голове у Янчи крутилась фраза, которую он сквозь сон услышал вчера вечером: «Надоело ему дома мыкаться, вот он и подался в возчики». Родители и бабушка вели между собой разговор о каком-то человеке с трудной судьбой, которого Янчи, верно, и вовсе не знал да и имя толком не разобрал, лежа в постели. То ли Миклош, то ли Михай… Наутро мальчик попытался выведать у бабушки, как звали того человека, который с тоски нанялся возчиком, и где живет его семья.

— Никого из них теперь на селе не осталось, — ответила бабушка. — Все они поумирали. Не было, видать, на них благословения божьего с той поры, как они беднягу Михая из дома выжили.

— А где он сейчас, этот Михай? — спросил Янчи.

— Погиб, болезный, в Сербии. Давным-давно.

Как бы там ни было, но и сейчас, во время игры, Янчи преследовала подслушанная фраза: «Надоело ему дома мыкаться, вот он и подался в возчики».

Янчи, боясь дохнуть, выкладывал крышу сарая, но задел какой-то брусочек, и вся постройка снова развалилась.

Малыш оглядел двор. Он был один. Родители жали в поле, бабушка возилась на чердаке. Янчи понял это, увидев лестницу, приставленную к открытой дверце чердака. С некоторых пор у бабушки вошло в привычку копаться там, перекладывать вещи с места на место, передвигать, подметать пол, однако время от времени она проворно спускалась по лестнице, поскольку должна была еще и стряпать: пробовала на вкус еду, помешивала в кастрюлях, подкладывала дров в огонь, а потом опять взбиралась на чердак. На внука же она не обращала ни малейшего внимания.

Янчи охватило чувство одиночества. Он сидел у обломков своих рухнувших построек, и у него пропала всякая охота к игре. Сейчас он мог бы без помех густо намазать краюху хлеба вареньем из шиповника, тщательно оберегаемым бабушкой, но ему не хотелось и варенья. Ему было безразлично даже, что готовится сегодня на обед.

Чувство одиночества усилилось, перешло в подлинную тоску. Он знал, что родители косят на дальнем поле, наверное, он смог бы даже отыскать их, ведь прошлый год в конце лета отец возил Янчи туда на телеге: они ездили за кормовой кукурузой. Янчи в ту пору сравнялось четыре года, и в памяти его сохранились проселочные дороги, причудливо извивающиеся меж полей. Однако он чувствовал, что тянет его вовсе не на косьбу к родителям.

Мальчик вскочил на ноги, оставив валявшиеся в беспорядке деревянные бруски. Пересекая двор, он слышал возню бабушки на чердаке. Янчи выскользнул со двора прямо на тропинку, которая у ворот их дома круто сворачивала направо. Он даже не оглянулся.

Тропинка извивалась по гористой местности, тянулась к востоку и спускалась в долину. Там белела ведущая к югу мощенная камнем дорога, но стоило пересечь ее, и, двигаясь дальше в том же направлении, человек выбирался на Диашское поле, за которым у подножья гор лежал Денешдиаш. С долины открывался вид на Балатон, на сверкающую обширную водную гладь, которая в такие безоблачные утра слепила глаза.

Янчи брел по тропинке — босиком, в рубахе, в холщовых штанах; он шел мимо знакомых домов, садов и виноградников, один за другим остались позади дворы Керека, Баница, Кишварги, и вот он спустился к корчме Яноша Буйтора «Закадычный друг».

Подумать только: та самая тропинка, по которой Янчи ушагал от своего дома, бежала и дальше через поле навстречу широко раскинувшемуся Денешдиашу, нацелясь чуть ли не прямо в центр поселка, дабы завести туда путника.

Мальчик ни минуты не раздумывал: ведущая в город мощеная пыльная дорога не привлекала его. Он стал искать продолжение тропинки и тут же обнаружил его на поле, поросшем клевером. Стоило только перейти по мостку через канаву, и он снова оказался на тропке.

Настоящее море клевера расстилалось направо и налево, куда ни кинь взгляд, тянулось до самого горизонта! Это было совсем иное поле — не такое, где сейчас косят родители, где, по словам отца, с одной межи до другой доплюнуть можно. Здесь надобно было как следует оглядеться, прежде чем увидишь край.

«Надоело ему дома мыкаться, вот он и подался в возчики» — снова, невесть в который раз за сегодняшний день, прозвучало у него в ушах, и он едва не заплакал от нахлынувшей тоски. Где-то неподалеку ворковали дикие голуби, их голоса еще больше расстроили Янчи. Отчего так берет за душу воркование диких голубей знойным летним утром? На ярком свету, при полной неподвижности воздуха?

Людей не видать нигде, как ни озирался Янчи по сторонам. Его родная горная деревушка Алшочери уже скрылась за кронами огромных старых деревьев. Они словно отрезали путь к отступлению. Перед мальчиком простирались широкое поле и обширное пастбище, на севере высились покрытые лесом холмы, и лишь теперь он по-настоящему понял, что совершил серьезный поступок.

И когда Янчи осознал это, печаль его постепенно улетучилась. По-прежнему томно ворковали дикие голуби, но ведь они всегда воркуют летом. Янчи подумал: он навсегда ушел из дому, и раз человеку взгрустнулось по такому поводу, ему нечего стыдиться. Отчий дом заслуживает того, чтобы тосковать по нему. И глаза малыша вновь устремились на дорогу, ведущую вперед.

Мальчонка успокоился, и вместо грусти его охватила досада: можно бы захватить в путь хоть краюху хлеба. Человек, решивший наниматься в услужение, не должен отправляться в дорогу, не прихватив с собой съестного: голодное брюхо — плохой советчик, когда дело доходит до выбора работы.

Янчи был зол на себя: ведь аккурат в Денешдиаше надо бы прежде всего усесться под какое-нибудь деревце и перекусить. А уж потом порасспросить, не требуется ли кому новый возчик.

Склоняющиеся в сторону тропинки головки клевера непрестанно поглаживали его по голым ногам. Над головой мальчика порхали голубые бабочки, роились пчелы, вокруг неумолчно стрекотали цикады, а кузнечики выпрыгивали прямо из-под ног, но даже стрекот цикад лишь подчеркивал царящую кругом тишину. Становилось все жарче.

Мальчик шагал довольно быстро и даже пытался насвистывать какой-то мотив, как вдруг вскинул голову: навстречу ему двигался мужчина, ведя рядом с собой велосипед; он был уже в восьми — десяти метрах, и Янчи тут же узнал его.

Это был Имре Буйдошо, его дом — четвертый от них.

Мальчик шагнул с тропинки в высокий клевер и чинно, слегка испуганным голосом воздал хвалу господу.

Мужчина удивленно остановился и ответил:

— Во веки веков, аминь.

Руки его покоились на руле велосипеда.

— Да это никак малец Чанаки?! Куда путь держишь?

Янчи не ответил, только переступил с ноги на ногу в клевере, доходившем ему до пояса.

— Уж не бродить ли по белу свету? А?

У дяди Имре Буйдошо было румяное смеющееся лицо, а теперь и рот его растянулся в улыбке, да так, что стали видны все его красивые белые зубы.

— Небось отцу ты про то и словом не обмолвился. И матери, верно, тоже.

— И вовсе не бродить по белу свету.

— Вон что! Куда же ты тогда направляешься?

Янчи бросил взгляд на обветренное лицо дяди Имре, посмотрел в его веселые карие глаза и почувствовал доверие к этому человеку.

— Я решил… пойти в возчики.

Буйдошо посерьезнел. Ладонью он с силой хлопнул по рулю велосипеда.

— Вот это да! За такую работенку надо приниматься как можно раньше! Тебе сколько годков-то?

— Пять.

— Ага. Аккурат до брюха лошади головой достанешь. А ежели запрячь ее захочешь, так лесенку к ней приставляй.

Янчи, должно быть, сердито заморгал глазами, потому что Имре Буйдошо погладил его по голове:

— Ну, ну, не смотри на меня волком, Янчи! Подрастет кучеренок и кучером заделается; я ведь к тому и сказал! А ты никак обиделся?

— Нет, дядя Имре, не обиделся, только вот…

— Что, брат?

— Когда я теперь дойду до Денещдиаша?

— Не бойся, доберешься засветло, — проговорил Имре Буйдошо, часто-часто моргая. — Знаешь, что я тебе скажу, Янчи? Проводи-ка ты меня до корчмы Яноша Буйтора. Я там выпью бутылочку пивка, а ты — стакан газировки с малиновым сиропом. Нам же обоим пить хочется. Так или не так, малыш Чанаки?

Вместо ответа Янчи кивнул и двинулся по тропинке в обратном направлении. Он и впрямь почувствовал, что ему нестерпимо хочется пить, и уже не видел перед глазами ничего, кроме большущего стакана с красноватым пенящимся напитком.

Рядом с ним шуршало по траве переднее колесо велосипеда.

— Почему вы не сядете на велосипед, дядя Имре? Он у вас что, сломался?

— Сломался, черт бы его побрал. Видать, на диашской дороге наскочил на какой-нибудь гвоздь или колючку, вот задняя шина и спустила. А у меня при себе ни резины, ни клея… Так что, Буйдошо, сказал я себе, теперь у тебя будет время сосчитать, сколько шагов отсюда до дома. Вот какое невезение, маленький Чанаки.

Они прошли еще немного, и Буйдошо снова заговорил:

— Хорошо еще, что авария у меня на обратном пути приключилась… Ты, верно, слышал о бондаре Андорко, а? Он и твоему отцу несколько лет назад делал бочку. Правда, сейчас старик Андорко работает маловато, зато его сыновья Балинт и Болдижар… Эти ловко навострились, все ремесло у отца переняли. Их бочки не дадут течи, будьте уверены. Погоди, Янчи, я цигарку сверну.

Они остановились посреди клеверного поля. Раскаленное дыхание слабого ветерка изредка овевало их.

— Твои родители в поле жнут, что ли? Да, нынче им попотеть придется.

Мужчина закурил. Они двинулись дальше.

— Правда, и с мотыгой в руках можно дойти до седьмого пота, вчера я на своей шкуре в этом убедился. Знаешь, паренек, у меня-то ведь виноградник, пахотной земли маловато. По моей прикидке, этот год урожай будет на славу. И хотя до сбора винограда еще далеко, но ежели даст господь, то бочек мне точно не хватит. Еще в том году пришлось одалживать бочку на три гектолитра… Опять, что ли, попрошайничать? Вот я и решил заказать бочку на десять гектолитров, чай не нищий — по людям побираться. Не покарай господь меня за гордыню.

Тропинка, по которой Янчи еще недавно двигался в противоположном направлении, в сторону Денещдиаша, укорачивалась прямо на глазах; путники приближались к родному селу.

— До чего же клевер хорош, — заметил Имре Буйдошо, шагая следом за Янчи, — что ни говори, а хозяйствовать в Академии умеют. Это уже второй урожай будет. Скорей всего, они его на семена пустят. До середины августа клевер созреет. А на семена клевера цена сейчас высокая. Очень он в цене.

За разговором они и не заметили, как очутились у себя в Алшочери. Пересекли мощенную белым камнем дорогу, и вот перед ними возник тенистый дворик корчмы «Закадычный друг». Однако дверь в заведение была на запоре.

— Янош, должно, в подвале, — предположил Имре Буйдошо, — пойду-ка загляну к нему.

И Янчи остался один под густой кроной большой липы. Он хорошо знал это дерево: в пору цветения они с матерью собирали здесь липовый цвет для чая в обмен на свою наливную черешню. Тетушке Буйтор очень нравилась черешня Чанаки, она считала, что у них самая отменная черешня во всей округе.

— Гости пожаловали, Янош! — услышал мальчик голос Имре Буйдошо. — Ну-ка тащи бутылку пивка покрепче да обслужи нас!

Голос, отраженный стенами погреба, прозвучал гулко. Янчи однажды заглядывал вглубь: ух, ну и глубокий же погреб!

Имре Буйдошо вернулся быстро и не один. Рядом шел русоволосый мужчина с длинными висячими усами — это и был дядюшка Янош Буйтор, радушный хозяин и всеобщий любимец. Он соорудил возле своей корчмы площадку для игры в кегли, чтобы молодежь из деревни не ездила сорить деньгами в Кестхей.

Корчмарь нес в руках две бутылки пива для Имре Буйдошо. Янчи поприветствовал хозяина как положено.

— Во веки веков, аминь, малыш. Ну что, никто пока не залез в мою корчму?

Он вытащил из кармана огромный ключ, дверь со скрипом распахнулась настежь. Все трое вошли внутрь.

Корчмарь поставил бутылки на столик в углу. Имре Буйдошо сразу же плюхнулся на стул — поближе к выпивке.

— И дал бы нам еще большой стакан газировки, да с малиновым сиропом, сказал он.

— Сей момент.

Янчи с жадностью смотрел, как готовится напиток. Наконец корчмарь подал высокий стакан с пенящейся жидкостью, но поставил его не перед Янчи, а пододвинул Имре Буйдошо.

Тот удивленно отпрянул от стола.

— Это не для меня, Янош.

— Разве не ты газировку заказывал?

— Я, но не для себя, а для этого мальчугана.

— Тогда выражайся яснее. Стало быть, пиво я подал не для маленького Чанаки?

Имре Буйдошо расхохотался.

— Эх, язви тя в душу! Ты, видать, никогда не изменишься.

На лице корчмаря не было и тени улыбки.

— С чего бы это я должен меняться? Мне и так хорошо живется.

С этими словами он направился к двери.

— Пей себе на здоровье, а я в огород пошел. Я там гусениц рассаживаю по капусте. Они ее больше любят, чем я.

Имре Буйдошо знай себе качал головой и трясся от смеха, но при этом не забывал пополнять бокал черным пивом.

— Ну, твое здоровье, возничий.

Они чокнулись. Янчи пересохшим от жажды ртом жадно глотал газированную воду. Буйдошо потягивал пиво.

— Расскажи-ка мне, дружок, как ты собираешься наняться в возчики?

— Нашел бы какого-нибудь богатея, кому возчик требуется.

— В разгар-то лета? Янчи! Да об эту пору каждый хозяин успевает возчиком обзавестись. А у кого нет возчика, того и тебе надо стороной обходить.

— А вдруг у кого-нибудь недавно умер возчик?

Имре Буйдошо задумался.

— Возчик никогда в страду не умирает. Разве только его ножом пырнут из-за какой-нибудь бабенки.

Они сидели, усталые, в прохладном помещении. Лучи солнца сюда не проникали: оба окна были закрыты густой кроной огромной раскидистой липы. Не верилось, что под сводами этого зала происходили ужасные драки, о которых потом неделями судачили в округе. Казалось, не сыскать более мирного местечка на всем белом свете. Как приятно посиживать здесь на пару с дядей Буйдошо, смотреть в его улыбающееся лицо с ясными карими, чуть прищуренными глазами. Вот бы здорово было, если бы вдруг выяснилось, что они родственники, подумалось Янчи.

Дядя Имре залез в карман своего жилета, вытащил оттуда часы, щелкнул крышкой.

— Ну-ка, Янчи, скажи мне, который час!

Мальчик бросил взгляд на циферблат и тут же ответил:

— Сейчас будет одиннадцать.

— Сейчас — это не ответ. Один человек сказал так, а его и до сих пор ждут. Через сколько минут, сынок? Мне желательно знать в точности.

Янчи подсунул ладонь под часы и низко склонился над ними.

— Можно я черточки посчитаю?

— Часы перед тобой, считай на здоровье.

Янчи начал отсчет от цифры двенадцать и пошел против движения часовой стрелки, вскоре он добрался до большой, минутной.

— Через семь минут будет одиннадцать, — решительно проговорил он.

Имре Буйдошо взял часы в левую руку, а правую положил Янчи на голову.

— Молодчина, малыш Чанаки! Через семь минут — одиннадцать, точно. И малый с такой головой собирается в возчики податься? Выходит, нашему брату только в возчики дорога, а о должности уездного судьи и не помышляй? Не будь тебя рядом, я бы сказал пару крепких словечек.

Он снова наполнил бокал и сделал большой глоток. Потом велел Янчи:

— Ну-ка пройдись взад-вперед.

Янчи послушно слез со стула и стал прохаживаться по залу под взглядом дядюшки Имре. Тот смотрел, смотрел на мальчугана и все сильнее трясся от смеха:

— Ах, козел тебя задери! Фу-ты ну-ты!..

Янчи остановился и сердито уставился на хохочущего Имре Буйдоиго.

— Дядя Имре, я…

— Погоди, парень, погоди! Босой, в холщовых портах, в рубахе, с непокрытой головой… И в таком виде ты собрался в возчики наниматься? Эх, забодай меня комар!

Янчи, помрачнев, стоял посреди корчмы.

— Ну, подойди сюда, малец! Вот так-то. А знаешь ли ты, сколько всего требуется возчику? Да прежде всего: сапоги, штаны особые, шляпа. Да сверху что потеплее, потому как не вечно же будет стоять такая жарища. Потом кнут, сумка через плечо. Тогда, глядишь, и местечко подвернется. Такие-то дела, брат.

Мужчина опять несколько раз глотнул из стакана, потом скрутил цигарку.

— И с какой стати тебе понадобилось другим прислуживать?

Он замолчал и знай курил свою цигарку, разглядывая пепел, образующийся вслед за огоньком на ее конце. Вдруг улыбка сошла с его румяного лица, загорелого, обветренного, симпатичного. Продубленного ветром и солнцем лица взрослого человека, к которому Янчи испытывал такое доверие. Но эта внезапная угрюмость Имре Буйдошо длилась всего несколько секунд, и вот в его живых карих глазах вновь загорелись веселые огоньки.

— Ну-ка садись сюда, парень. Говори, почему ты ушел из дому? Обидели тебя?

— Нет.

Как передать словами то утреннее ощущение одиночества, отторженности от людей, бабушкину самозабвенную возню на чердаке, постоянно рушащиеся деревянные брусочки и навязчивую фразу: «Надоело ему дома мыкаться, вот он и подался в возчики»?! Дядя Имре понял бы его, если бы малышу удалось подыскать нужные слова. Янчи снова уселся на стул, рот у него скривился, на глазах появились слезы. Ему стало невмочь, он упал лицом на гладкую поверхность стола. Плечи, руки — все тело его содрогнулось от горьких рыданий.

— Поплачь, поплачь, малыш, — тихо приговаривая Имре Буйдошо, поглаживая мальчика по голове. — Поплачь, дружок, коли знаешь о чем. Сам увидишь, как потом полегчает.

Не спуская глаз со вздрагивающих плеч ребенка, он осторожно налил себе пива и потихоньку отхлебнул. Когда же плач ребенка стал стихать, Буйдошо с облегчением вытер лоб ладонью.