Янчи с отцом убирали просо. Их косы двигались в такт, словно подчиненные единой воле. Отец шел впереди, следом за ним метрах в двух Янчи. Стебли зрелого проса ровно ложились на укос; дня два-три им предстоит сохнуть на стерне, потом их сгребут в снопы, перевязав соломой или ломоносом.

Сентябрь выдался солнечный и теплый, не приходилось опасаться, что урожай погибнет, сгниет на земле.

Пуще всего Янчи старался не сбиться с ритма, шагать в ногу с отцом по полосе и одновременно с ним водить косой. Он мог бы идти быстрее, однако нарушить лад считалось большой оплошностью и вовсе не дозволялось. Не дай бог, если отец остановится на стерне и бросит укоризненный взгляд на сына: чего, мол, косой размахался! Об этом лучше и не помышлять. В прошлом году был такой случай — они косили люцерну, и Янчи захотелось показать, что он умеет косить быстрее отца.

Но тогда ему было всего четырнадцать. А с той поры прошел долгий и поучительный год.

Кстати сказать, участок под просом находился в двух шагах от дома, в горной деревушке, проса посажено было ровно столько, сколько требовалось на прокорм свиньям и курам. Тут же располагался обширный надел, засеянный люцерной. Там-то Янчи и научился косить. Учеба давалась нелегко, но дарила счастье — вечерами ужинать Янчи садился за стол совсем другим человеком. А в этом году он убирает просо — тут не только сила нужна, но и ловкость, глазомер требуются.

В конце весны на этой полосе зеленела кормовая пшеница. Ее скосили, отдали на корм дойным коровам, затем тотчас вновь перепахали землю и посеяли просо; вот оно уже созрело для жатвы.

Под тяжестью созревших зерен стебли проса клонятся к земле, словно пристально разглядывая ее. От прикосновения косы стебли вздрагивают и плавно падают влево; так они и лежат на стерне по-прежнему рядом друг с другом, как тогда, когда стояли на ногах-стеблях.

Чанаки остановился. Он выпрямился во весь рост, собираясь точить косу. Мальчик последовал его примеру.

— Может, на сегодня и хватит, — проговорил отец. — Роса давным-давно высохла, не столько косим, сколько стебли ломаем. Незачем попусту добро переводить. Завтра и докосим то, что осталось. А ты как считаешь?

С год отец стал спрашивать у Янчи совета, когда они вместе работали, и каждый раз паренек не мог сразу ответить — от гордости перехватывало горло. Но это было и к лучшему: не брякнешь чего скоропалительно невпопад. А так выходило, что он отвечал солидно, после некоторого раздумья, как и подобает взрослому:

— Я тоже так думаю.

— А то и вечерком докосим, как только роса снова выпадет.

Тут ответа не требовалось.

Они закончили каждый свою полосу, а потом побрели наверх, к дому, в сад.

Янчи очень хотелось пить, но за водой в дом он не пошел, а с силой тряхнул молодое грушевое деревце. На землю упало с десяток груш. Янчи собрал их и уселся рядышком с отцом. Чанаки съел две груши, а потом, достав кисет, неторопливо свернул себе цигарку.

— Доброго табачку мне опять привез этот Дюри. Хотел бы я знать, как он перебирается по мосту через Залу. Там ведь ревизоров видимо-невидимо. Может, он вовсе и не ходит через мост… Недаром Дюри родом из Шомодя, парень он с головой. Хотя, может, его и не Дюри зовут… Но табачок у него что надо, лихой, забористый. Жалею, что не взял у него сразу кило три. Правда, он, конечно, еще появится. Ты заметил? Приходит он в дождь, в туман, тогда каждая связка табака больше весит. Ясно, что парень башковитый. Не дурак, одно слово — шомодьский!

Янчи жадно следил за струйкой дыма, тянувшейся от цигарки отца. По воскресеньям они с приятелями уже покупали по пачке сигарет в городке, и сейчас паренек был бы не прочь затянуться отцовским табачком.

— Не пойму, куда это мать запропастилась, — произнес Чанаки, — бабы с корзинками давненько воротились с базара, ты небось тоже видел. Десять часов, к этому времени обыкновенно уже все бывает распродано. А мать всего-то и понесла что виноград да бидон со сметаной. Должна бы уже управиться. И в город ушла спозаранку.

Беспокойство отца передалось Янчи. Невольно ему на ум пришел их утренний разговор, когда они с отцом водрузили на голову матери корзинку с виноградом.

— Не тяжело ли будет, Анна?

— Нет, я потихоньку пойду, Габор.

— Тогда дольше придется на голове корзинку тащить.

— Как-нибудь с божьей помощью добреду. А вы тут не зевайте.

В правую руку мать взяла небольшой бидон со сметаной и неспешно направилась вниз по кестхейской дороге.

— Винограду там кило двадцать, не меньше, — пробормотал Чанаки, — но разве твоей матери докажешь. А уж теперь в особенности, когда наконец форинт ввели… Конечно, у людей и цель появилась, есть ради чего работать. А то деньгам на миллионы счет пошел — как с ума не спятить… Зато нынче к каждому филлеру люди будут почтенье иметь!

После этого разговора они с отцом и отправились по утренней росе убирать просо. Сейчас уже и утро на исходе, а мать все еще не вернулась с кестхейского базара. Бабушка наверняка расстарается и что-нибудь да сварганит на обед, но им не до обеда. Куда важнее, чтобы внизу, из-за огорода, появилась в конце концов маленькая женская фигурка с пустой корзиной на голове.

— После обеда поедем пахать на циберейском поле, — буркнул отец, завтра с утречка закончим, и я его рожью засею. Мать бы только поскорее домой возвернулась.

Когда Чанаки начал сворачивать вторую цигарку, стало ясно, что он нервничает. Янчи удивился: отец никогда не курил цигарку за цигаркой. К тому же с тех пор, как они закончили косить просо, он и не упоминал ни о какой другой работе, которую надлежало выполнить до обеда.

Чтобы отвлечься, отец подошел к молодому саженцу. Янчи двинулся следом.

В прошлом году маленькому дичку привили две ветки дюшеса, которые теперь весело тянулись к солнцу. Морщины на лице Чанаки разгладились от улыбки.

— Видишь, теперь у нас свой дюшес будет, — заметил он с гордостью в голосе. — Обе ветки прижились. Хорошо, что на зиму я ствол проволокой обмотал от зайцев. Лет через восемь — десять настоящий урожай поспеет. А на пробу снять и еще раньше можно.

Неожиданно чей-то оклик оторвал их от созерцания саженцев.

— День добрый! — Перед ними на тропинке, вьющейся вдоль фруктового сада, стоял долговязый молодой человек по имени Карчи Калоци, подъехавший на велосипеде.

По его раскрасневшемуся лицу видно было, что ему изрядно пришлось попотеть, пока он сюда добрался.

— Кажись, беда стряслась, дядюшка Габор, — выпалил он пронзительным, как у всех в семействе Калоци, голосом.

— Ав чем дело? Лисица кур потаскала?

— Я бы на вашем месте не шутил.

— Ну выкладывай, что там стряслось.

— Дело не пустячное. Тетушка Аннуш сама не может дойти до дома, у нее лодыжки сильно распухли. Она сидит на обочине дороги. Вот и просила меня передать, чтобы вы за ней пришли или приехали.

— Именно тебя просила передать?

— Она скачала, пускай уж лучше я вам передам, чем наши деревенские бабы. Знаю, у ней из-за сердца такое бывает. Ей даже обувку пришлось снять.

Карчи закурил. Но Габору Чанаки закурить не предложил.

— Так и сидит у придорожной канавы.

Янчи смерил взглядом долговязого молодого человека. Сколько ему лет? Двадцать или двадцать два? Как к нему обращаться, на «ты» или на «вы»? «Как-никак я научился косить, я почти взрослый», — подумал про себя мальчик и осмелился задать вопрос, избегая обращения:

— Больше ничего мать не просила передать? Карчи Калоци нетерпеливо тронул велосипед.

— Нет, больше ничего. Просила, чтобы вы пришли за ней. — И с этими словами он повернул велосипед, собираясь уехать. — Коли на то пошло, Янчи, хочу дать тебе один совет. Откорми доброго порося, потом продай и справь себе велосипед. Поставишь корзинку на багажник и айда на рынок. А мама-то потихоньку пойдет, и ей только и останется, что товар распродать. Вот так-то!

Калоци взгромоздился было на сиденье, но тут Чанаки шагнул к нему поближе.

— Слушай, Карчи, давай пропустим по стаканчику винца.

— Спасибо, я тороплюсь. Да и вам надо спешить за тетушкой Аннуш. Прощевайте покудова.

— От моего вина грех отказываться.

— Вам сейчас первым делом о тетушке Аннуш позаботиться надобно, так что не теряйте время попусту.

Он вскочил в седло и покатил к своему дому прямо через фруктовый сад Чанаки.

— К чертям собачьим тебя и всю твою породу спесивую! — пробурчал ему вслед старший Чанаки. Его и без того кислая физиономия от злости совсем скривилась. — Что мне прикажете теперь делать? Вырубить виноградник и сад?! Или кажинный раз перед нашей мамашей по утрам входную дверь закрывать?! Иначе все едино ее не удержишь! Уж сколько раз я ее отговорить пытался!

Янчи молчал, да и что тут скажешь — отец прав. Мать себя не бережет, если намечается хотя бы пустячная выгода. Янчи еще совсем мальцом однажды подслушал разговор родителей.

— Деньги, что ты на базаре выручаешь, все одно на докторов уходят, зло бросил отец.

— Не беспокойся, Габор, кое-что и нам остается, — проговорила в ответ мать с несвойственной ей кротостью, — то моя забота, а тебе лучше и не вникать!

— Но ведь ты больна, Анна!

— Ежели расслабишься, оно только хуже. Я по себе хорошо знаю, уж ты поверь мне, Габор!

Разговор тот случился лет пять или шесть назад, и вот сейчас они стоят вдвоем, отец и сын, и в ушах у них звучит ужасная новость, отдается в мыслях, в душах.

Чанаки тряхнул головой и бросил взгляд на Янчи.

— Слышишь, сынок… Пока мы косили, я заметил, что крестный твой, дядюшка Шимон, дома сидит, видать, никуда не пойдет, потому как конюх его в поле отправился пахать. А раз так, значит, кобыла Вильма на конюшне стоит. Давай-ка поживей сбегай к крестному, расскажи ему, что у нас приключилось. Мать, мол, надобно домой привезти поскорее, а на корове ведь за ней не поедешь. Он тут же Вильму запряжет, как услышит про нашу беду. Ну, беги.

Янчи благодарно оглядел своего высоченного отца, у Чанаки от расстройства бессильно опустились плечи, словно он целый день надрывался на тяжкой работе.

— Ну беги! Беги же!

Паренек даже не заскочил домой за пиджачком, утреннее солнце жарило все сильнее. Янчи припустил изо всей силы, он бежал садами, мчался через чужие виноградники, огороды, напрямик, как стрела, в сторону большого двора Шандора Шимона. Мальчик не стал терять времени, чтобы войти через калитку. Просто перемахнул через проволочную ограду, благо проволока поверху шла не колючая.

На просторном дворе крестного Янчи не нашел ни души. Все двери большого дома были заперты. Пока Янчи раздумывал над тем, что же ему теперь предпринять, приоткрылась кухонная дверь и в щель просунулась голова крестной.

— Чего тебе, крестничек? — шепотом проговорила она.

— Мне дядя Шандор нужен.

— Он в давильне. Только молчок, что я тебе сказала. Не выдашь меня?

— Конечно нет, крестная.

— Скажешь ему, что сам, мол, догадался. Лишь бы он на нас не окрысился.

Янчи обошел молотилку и по откосу направился вниз, к давильне Шандора Шимона. Дверь была распахнута настежь. Янчи не раздумывая двинул туда. Где же еще быть крестному, как не в давильне?! Янчи, чуть запыхавшись, поздоровался прямо с порога.

— Добрый день, крестный.

При этих словах низенький человечек с седыми желтоватыми усами выпрямился; на лице у него были написаны удивление и подозрительность. Перед дядюшкой Шимоном стоял большой деревянный чан, полный сливы, а в руках была зажата кувалдообразная толкушка для фруктов.

— Здравствуй, крестник. Как ты сюда попал?

— Решил, что здесь вас найду, крестный отец.

— Может, кто тебя надоумил? Говорил ты с кем у нас в доме?

— Ни с кем я не говорил. Я и видеть-то никого не видел. Просто подумал, поразмыслил…

— Может, ты мне помочь пришел?

— Нет, крестный. Отец просил передать вам, что…

— Ай-яй-яй! А я было подумал, что у меня надежный помощник появился. Знаешь, — тут он перешел на шепот, — я и в этом году решил фининспекторам нос натянуть. У Шандора Шимона опять будет своя палинка. А как да что пусть голову поломают. Откуда? Из сливы. Как? Вас не касается.

Янчи попробовал рассмеяться, но лицо крестного попрежнему оставалось хмурым. Хлопоча у огромного деревянного чана, он строго посмотрел на мальчика и сказал:

— Ты ничего не видел, запомни!

— Ясно, крестный.

— Тебя тут вовсе как не было.

— Понятно, крестный.

— Я к тому говорю, ты ведь уже не молокосос какой-нибудь, чай, умеешь держать язык за зубами. Узнаю, что проболтался, хворостину об тебя пообломаю. Запомни, Янчи Чанаки! Хоть и не я тебя кормил-поил, воспитывал. Хоть не я дал тебе первую краюху хлеба. Заруби себе на носу!

При других обстоятельствах Янчи был бы не прочь подшутить над своим крестным, который не мог жить без плутовства и разных несусветных затей. Но теперь… Янчи толком не знал, как сообщить крестному грустную новость и как тот на нее откликнется.

С грехом пополам он все же начал рассказывать старику о несчастье и едва дошел до сути, как Шандор Шимон деловито поправил на голове криво сидевшую шляпу. Его зеленые глаза сузились в щелочки.

— Стало быть, говоришь, чтобы я бросил сливу и ехал за твоей матушкой?

— Если б была на то ваша милость, крестный.

— Конечно будет, черт подери! Не оставлять же ее в придорожной канаве. Эх, Анна, Анна!

— Я вам заплачу, крестный, — произнес Янчи и тут же почувствовал, что сморозил глупость.

— Я тебе заплачу, черт тебя дери, сопляк несчастный, ты за кого меня принимаешь! — закричал Шимон, но затем внезапно понизил голос до шепота: — Я собирался до обеда спрятать сливу в потайные бочки. И крышки грязью замазать, чтобы сусло никому на глаза не попалось.

— После обеда я приду помочь вам.

— Ну, тогда другой разговор.

И Шандор Шимон стал поспешно вытирать руки куском старой мешковины.

— Сейчас запрягу Вильму, и поедем за твоей матерью. Но стаканчик вина ты со мной выпить не откажешься.

Янчи знал, что без этого из давильни крестного не уйти. На старом, ветхом столике здесь всегда стояли бутылка вина и несколько стаканов. Шандор Шимон быстро наполнил два, чокнулся с Янчи и произнес:

— Давай выпьем за то, чтобы все хорошо кончилось.

— Ваше здоровье, крестный!

Хозяин запер дверь давильни огромным ключом и проследовал за Янчи к конюшне. Через несколько минут он вывел оттуда старую, но ухоженную кобылу. Это и была Вильма, произведшая на свет немало славных жеребцов. Лошадь тут же сама зашагала в сторону сарая.

Рядом с сараем высилась молотилка. Гигантскими спящими зверями показались Янчи ревущая в страдную пору, пожирающая пшеницу машина и большой черный бензиновый мотор возле нее. Какая силища! Но сейчас, стоящие в бездействии, они выглядели такими тихими и смирными!

Мальчик заметил, что крестный запряг Вильму в бричку, в которой он обычно развозил по домам упившихся до потери сознания знатных гостей.

— Ну, крестник, можем ехать. Влезай на козлы рядом со мной!

Янчи не удивило, что дядюшка Шандор не доложился домашним, куда едет и зачем. Шандор Шимон считал, что это никого не касается, и соответственно вел себя. Дома у него все давно отвыкли от расспросов, каждый знай себе занимался своим делом.

Старушка Вильма, увлекая за собой господскую бричку, неторопливо, спокойно затрусила по улочкам горного селения. Хозяин почти не дергал вожжами: кнут в правой руке он держал скорее по привычке, порядка ради.

Шандор Шимон сжимал зубами трубку, словно не замечал, что она давным-давно погасла, и говорил расстроенно:

— В страдную пору кума, то бишь твоя матушка, не раз жаловалась на здоровье. И отчего бы это, говорит, сердце отказывает, как раз когда дел невпроворот. Сломается у тебя молотилка, Шандор, так ты ее в ремонт сдашь. А человека ведь не отремонтируешь! От доктора и то других слов не дождешься, кроме как лучше бы, мол, вам не работать. Щадите себя! Да неужто я могу себе это позволить?! Так и ответила в последний раз доктору Харасти:! «Помилуй бог, господин доктор, а как мне тогда расплачи- i ваться за ваши услуги?» Он даже не нашелся, что сказать. Только руками развел, дескать, что тут поделаешь? Они миновали тенистый, обсаженный деревьями участок дороги.

— Такие речи вела твоя мать, — продолжал дядюшка Шимон. — Так ведь по-другому и не скажешь. Настоящая хозяйка-крестьянка сроду работу не бросит, покуда не свалится.

С этими словами он сунул Янчи вожжи в руки и снова набил табаком трубку, сделанную из корневища дикого розового куста. Этот корень подарил крестному Янчи года четыре назад, когда чуть ли не целое воскресенье проходил с отцом по лесу в поисках подходящих рукояток для инструмента. Светло-коричневая с множеством затейливых прожилок трубка за время пользования была отшлифована до блеска, отчего рисунок на ней четко проступил. И впрямь, сколько раз на дню покорно ложилась она в увесистую грубую ладонь дядюшки Шимона, который расставался с ней только на время еды и сна. Мальчик даже после стольких лет по-прежнему гордился тем подарком, что когда-то сделал крестному.

Закуривая, Шандор Шимон перехватил взгляд крестника и, подмигнув, заметил:

— Да, трубка у меня что надо. Не беспокойся, я с ней обращаюсь бережно.

Тут он взял у Янчи вожжи и кнут, поскольку Вильма тем временем выехала на оживленный кестхейский тракт и затрусила в южную сторону.

— Видал? Будто знает, что нам к городу надо. Сколько она меня туда возила!.. Ну, правда, и домой тоже доставляла, когда мне и вожжей-то в руках было не удержать. Да какое там вожжи! Я в бричке вверх тормашками валялся!

Дядюшка Шимон попытался было рассмеяться собственной шутке, но это ему не удалось. Внезапно он — впервые с незапамятных времен — хлестнул кнутом Вильму. Старая лошадь вздрогнула больше от удивления, чем от боли, и понеслась рысью, без труда увлекая за собой легкую бричку. Горделивая лошадиная голова была высоко вскинута.

Шандор Шимон заговорил снова, но тон у него сделался раздраженный:

— Ох уж эта война распроклятая, чтоб ей пусто было! Вот и твоя мать до сих пор за нее расплачивается. Как началась она, первая мировая, в вашей семье троих мужиков — братьев ее — забрили в солдаты. И все трое так там и остались. Матери твоей тогда было лет шестнадцать, от силы восемнадцать, девчонка еще совсем слабая, хлипкая, а всю мужскую работу по дому ей приходилось тянуть, потому как твой дед Хедьбиро калекой был. С тех пор как воз сена опрокинулся и придавил его, что-то у него в спине повредилось. После этого бедняге уж и жизнь не в жизнь. Матери твоей даже косить пришлось научиться… Да и остальные бабы… они дома больше настрадались, чем мы в окопах. Нам-то что: ну, пулю завтра получишь, знать, судьба. А уж как бабы тут натерпелись за те четыре года… Тяжело, не приведи господь!.. Эхма, крестничек ты мой! Лучше про то не вспоминать, а то такая злоба во мне поднимается, что только держись…

Он натянул поводья, и Вильма тут же остановилась.

— А теперь Анна Хедьбиро сидит у придорожной канавы. Где же справедливость?

Шандор Шимон до того распалился, что даже ругательством не мог облегчить душу. Он снова погнал лошадь, а Янчи очень испугался, как бы он от злости не перекусил мундштук трубки. Мыслимое ли дело, чтобы известный на всю округу сквернослов, каким слыл Шандор Шимон, не обронил ни одного ругательства! Янчи знал, что крестный вовсе не из-за него сдерживается. Видно, никак не может найти подходящих слов. Да и не найдешь их; давно понял это крестный, вот его злость и разбирает.

— С той поры мы, слава богу, пережили и вторую мировую. Но матушка твоя после первой так и не оправилась.

Да если бы только она одна!.. Неужто простому люду такая доля на роду написана? Похоже, что бог как отвернулся от нас однажды да так и смотрит с той поры в другую сторону!

Янчи молча, как и подобает взрослому мужчине, сидел рядом с крестным: он знал, что сейчас слово не за ним. Да и не мог он поддержать этот разговор на равных, а Шандор Шимон, проезжая мимо каменного придорожного креста, приподнял шляпу и даже махнул ею в сердцах, словно желая отогнать прочь душащий его гнев.

Выехав на мощеную дорогу, Шандор Шимон пустил Вильму рысцой; старая, но выхоленная лошадь играючи везла за собой легкую бричку.

Голос старика смягчился, зазвучал ровнее:

— Ишь радуется, когда иной раз запряжешь ее. Только вот нам с тобой радоваться нечему. Эх, Анна Хедьбиро! Знал бы ты, крестник, какой пригожей девушкой была когдато твоя мать! На вечеринках парни частенько дрались из-за нее, а она только плакала. Парней жалела или от стыда? Однажды сказала, что ничего не может поделать!

Тут Шандор Шимон, оживившись при воспоминании о добрых старых временах, наконец рассмеялся, качая головой, и в такт весело заколыхалась и неразлучная с ним трубка.

— Она, видите ли, ничего не могла поделать! Он щелкнул кнутом, и Вильма задорным галопом понеслась вперед, увлекая за собой бричку.

— Зато от работы твоя матушка — не в пример другим красоткам — не отлынивала. Ей и в работе всегда хотелось быть первой. Ух и пропесочил я ее однажды, когда ей вздумалось в одиночку вкатывать бревна на телегу. Но ведь ее ругай не ругай, а все одно не переубедишь! Вот и достукалась, что теперь своим ходом до дома добраться не может.

Он снова щелкнул кнутом.

— Да и без докторов теперь не обойдешься!

Они проехали довольно большую часть пути в сторону Кестхея, здесь дорогу обрамляли высокие сосны с мощными стволами из породы гигантов; их младшие братья и сестры в сосновом лесу на склоне горы и те смело могли сойти за великанов. Сосны отстояли друг от друга метров на двадцать; их кроны отливали такой темной зеленью, что издали казались совсем черными.

— Похоже, вон там сидит твоя матушка, — ткнул вперед кнутовищем Шандор Шимон.

Метрах в двухстах от них в пыльной, серой, выцветшей траве придорожной канавы Янчи заметил крохотную женскую фигурку в темном платье. Господи, до чего же она была маленькой!

— Это ведь она, верно?

Мальчик только кивнул в ответ, он не мог вымолвить ни слова. Только бы скорее подъехать к ней!

Бричка легко преодолевала расстояние от одной сосны до другой, теперь Янчи разглядел и лицо матери — выжидательно, с надеждой обращенное к ним. Как много могло поведать это лицо! Мать сидела в пыльной траве на краю придорожной канавы с пустой корзинкой в правой руке и неотрывно следила за приближающейся бричкой, словно видя в ней избавление.

Шандор Шимон проскочил метров на двадцать вперед, чтобы свободно развернуться и остановить бричку по другую сторону дороги возле сидящей женщины.

— Добрый день, кума Анна.

— День добрый, кум. Выходит, ты приехал за мной, Шандор?

— Надо бы еще за Анной Хедьбиро да не приехать! — с залихватской удалью ответил Шандор Шимон. — Видишь, на бричке за тобой примчался!

— Вижу, вижу… Только тут уж не до смеха, Шандор. Ведь ты понимаешь, до чего меня жизнь довела. Выходишь из дому вроде как ни в чем не бывало, а вернуться моченьки нет. Ну да ведь ты — человек здоровый, откуда тебе про то знать!

Янчи заметил, что слова матери задели крестного.

— Спроси своего сына, Анна, о чем я ему толковал всю дорогу. Все я знаю, черт подери!

— Не ругайся, кум!

— Ладно, не буду. Ты сама взберешься на бричку-то?

— Попробую.

— Нет уж, лучше ты не пробуй. Я тебе помогу, Анна.

Шандор Шимон передал вожжи и кнут Янчи и слез с брички.

— Ну-ка обними меня за шею, кума.

Мать подчинилась. Шандор Шимон одной рукой обхватил мать за спину, другую продел ей под колени, поднял женщину и перенес ее через канаву. Янчи, перегнувшись из брички, принял мать на руки и усадил ее на заднее сиденье.

— Там, где ты сидишь, кума Анна, недавно восседала жена адвоката Бойтоша! Но ты этого места больше заслуживаешь!

— Ах, Шандор, Шандор, — задыхаясь, проговорила Анна Чанаки, — ну и сильны вы, мужики! Вот и отец моего паренька тоже… Взвалит мешок пшеницы и несет играючи. А ведь ему, как и тебе, годов немало.

— Чай, ты не одной простоквашей мужа на завтрак потчуешь. И я тоже не на простокваше сижу.

— Ой, корзинку-то мою подыми, кум.

— Чтоб ей ни дна ни покрышки, корзинке этой! Через нее вся твоя погибель!

— Не пропадать же добру… На базаре деньжонок выручишь, а потом в магазине много чего купить можно, с соли начиная…

— Да знаю я, знаю.

— И деньгам теперь цена другая стала…

Шандор Шимон уселся на заднее сиденье рядом с Анной Чанаки.

— Ты, Янчи, будешь при нас парадным кучером, а я тем временем за твоей матушкой поухаживаю. Когда-то, давнымдавно, к моим ухаживаниям не прислушивалась, зато теперь, глядишь…

— Ну и чудак ты, Шандор! Будто не знаешь, чего я тебя тогда сторонилась… Ведь в те годы считалось, что бедной девушке не пристало поддаваться на уговоры парня, коли тот из богатой семьи. Иначе запросто можно остаться с носом.

— Ну, теперь тебе это не грозит, Анна. Трогай, крестник… А вот я точно с носом остался и не иначе как из-за того, что Габор Чанаки был на голову выше меня.

— Ох, кум, кабы не постеснялась, я бы спросила, сколько стаканчиков вина ты уже с утра пропустил.

— Поначалу считал и первые пять помню, но после того, думается, еще с пяток опрокинул. Уж больно острая получилась у моей хозяйки картошка с красным перцем.

— Потом тебе и обед острым покажется, уж я точно знаю.

— Как тебе не знать, ведь у кума Чанаки тоже виноградник имеется, проговорил Шимон.

— У меня с ним столько хлопот.

— С кумом или с виноградником?

— Экий ты болтун, Шандор, уж сколько раз я тебе говорила!

— Скажи еще раз, Анна.

— Скажу, не думай.

Янчи, погруженный в свои мысли, сидел впереди. Без особого удовольствия слушал он эту задорную перепалку позади себя. Мальчику казалось, что это он должен сидеть рядом с матерью, чтобы им можно было время от времени и словом перемолвиться. Не шутить, не веселиться, а подбадривать ее, от этого куда больше толку было бы.

И все же паренек радовался, что дядюшка Шимон сумел рассмешить мать, ему бы этого не удалось. Может, и к лучшему, что его посадили вперед? Ведь он, даже не оборачиваясь, по-прежнему видит перед собой опухшие ноги матери и ее лицо, такое бледное, что можно подумать, его не палили все лето в поле знойные лучи солнца. Нет, все же его место рядом с матерью.

Янчи сунул кнут в кожаный чехол: старушку Вильму подгонять не требовалось. Лошадь быстрой рысью, ровно, не сбиваясь с темпа, бежала по правой стороне дороги, увлекая за собой бричку; она двигалась по мелко размолотой щебенке так, словно там была проведена мелом какая-то видимая только ей линия. Вильма уже не радовалась, когда натягивали вожжи, просто знай себе бежала! и бежала своей дорогой. Иногда она качала головой из стороны в сторону, будто говорила: нет, нет! — на самом деле лошадь всего лишь отгоняла от себя назойливых осенних мух, которые садились ей на нос, норовили угодить в глаза.

— Слышь-ка, Анна, — произнес Шандор Шимон, — а кум Габор не отопрется, что это он своему молодцу когда-то уши сварганил.

— Ас чего бы ему отпираться? — в ответ засмеялась мать.

— К слову пришлось. И голову он так гордо держит. Настоящий Чанаки!

— Ну, глаза-то у него карие, в Хедьбиро пошел. Вот жалко только, что норов горячий ему от отца достался.

— Да и уши тоже. Янчи, — обратился Шимон к сидевшему на переднем сиденье мальчику, — я тебе не советую при таких ушах против ветра ходить. Больно тяжело будет. Следи, чтобы в уши тебе всегда попутный ветер дул. Тогда быстренько до цели доберешься.

— Ох, кум, ежели не перестанешь, я сейчас с брички слезу.

— Слезешь у себя на дворе, кума. Я с тобой говорю, крестник.

Янчи молча сжимал в руке вожжи. Он пытался справиться с собой, подавить свое недовольство, ему не нравился тон разговора. Ведь он как-никак приехал за больной матерью.

Затем, обернувшись, он почтительно проговорил:

— Крестный, коли не идти против ветра, так сроду и не узнаешь, на что в жизни способен.

— Хорошо ответил, — похвалил его Шандор Шимон. — Молодец, крестник. — И он по-ребячески громко расхохотался. — Не зря я у него крестный отец.

Потом внезапно, без всякого перехода проговорил серьезным голосом, в котором слышались даже угрожающие нотки:

— Скажем, крестник, почему ты после народной школы в гимназию не пошел? Место для тебя нашлось бы. Сейчас много барчуков с родителями за границу сбежало.

— И я ему об этом твердила, но он меня не послушал, — пожаловалась мать. — Сильно к отцу тянется. И еще говорит, что из книг, какие читает, всему, мол, научится.

— Книги читать — дело хорошее, но диплома за это не дают.

Тут Янчи поспешно обернулся снова:

— Книги читают не ради диплома, крестный.

Но Шандор Шимон пропустил его слова мимо ушей. Он вновь обратился к матери:

— Я видел, он косить научился.

— Научился. Хотя ему еще рановато.

— И впрямь рановато, — заметил Шандор Шимон. — Но отец-то рядом. Следит, чтобы малый не надорвался.

— Пока отец рядом, не надорвется. Но вдруг пойдет работать со старшими ребятами… С парнями молодыми… Сам знаешь, Шандор, как обидно бывает мальчишке отстать от них!

Шандор Шимон снова стал набивать любимую трубку — подарок крестника, задумчиво кивая головой. Раскурив трубку, он с досадой отбросил обгоревшую спичку.

— Янчи — парень неглупый, Анна. И не блажной какой, чтобы на потеху старшим ломаться. Правда, крестник?

У Янчи все лицо горело от смущения, он с трудом переносил, когда в его присутствии говорили о нем. Однако он и не подозревал, что услышит еще более горькие вещи от людей, сидевших на заднем сиденье.

И вдруг мать проговорила тихо, задыхаясь:

— Слушай, Шандор… Ты видел, в каком я была состоянии, когда ты меня подобрал у придорожной канавы. Знаешь ты и отчего я стала такой… Я долго не проживу. Когда у жены Антала Месароша лодыжки такие сделались, она через год умерла. И мне больше не протянуть…

— Анна, не говори так…

— Нет, Шандор, я точно знаю. Вы только сына моего единственного поберегите. Ты молотилкой распоряжаешься так не позволяй ему наравне со взрослыми мужиками мешки с зерном таскать. Вот когда стукнет ему лет восемнадцать — двадцать… Не хочу, чтоб он калекой стал. И как только в разум войдет, жените его — какой дом без бабы!

Мать горько рассмеялась.

— Правда, уши у него в отца, но по силе ему с отцом никогда не сравниться. Хоть и носит фамилию Чанаки, из него все одно Хедьбиро получится. Видать, только в солдаты и сгодится.

Янчи натянул вожжи. Вильма послушно остановилась, и мальчик в тот же миг спрыгнул с брички на землю.

— Вы свои разговоры разговаривайте, — стараясь говорить как можно спокойнее, произнес он, — а я и сам домой доберусь. Вы тоже дорогу найдете.

И он быстро пошел вверх по тропинке, ведущей в деревню.

— Янчи! — крикнула ему вслед мать.

— Крестник! — гаркнул Шандор Шимон.

Вильма снова потянула за собой бричку по мощеной дороге, но Янчи уже успел скрыться за деревьями.

— А ведь мы ничего дурного не говорили, — словно размышляя вслух, заметила Анна.

— Разве? — бросил Шандор Шимон. — Парень, видать, сейчас в силу входит. И гордости у него хоть отбавляй.

— Как у отца?

Неторопливо и мягко катила вперед легкая бричка, но разговор у сидящих в ней людей не клеился, никто из них не начинал его вновь — ни кума Анна, ни кум Шандор. Оба они за неимением лучшего оглядывали окрестные пейзажи, уже несущие на себе печать ранней осени, да наблюдали, как трясет головой Вильма, отгоняя лениво кружащих мух.