…Собственно говоря, у тети Евы нашлись бы и другие дела, ей вечно не хватало времени. Она хотела постирать, пойти на примерку к портнихе, собиралась проверить сочинения восьмиклассников по истории, которые они написали в тот день и результатами которых очень интересовались. «Проверю попозже, – решила Ева Медери, – ведь от ужина до полуночи масса времени. Взрослым ведь можно спать поменьше».

Она позвонила портнихе, сказала, что сегодня ей некогда и она позвонит в конце недели, сунула грязное белье обратно в ящик и отправилась. Стоял необычайно холодный октябрьский вечер, над головой сияли неподвижные зеленые звезды. По проспекту Народной республики, в конце которого, как она подозревала, должно было находиться фотоателье, торопливо шли возвращавшиеся с работы люди. Ева Медери любила толпу, любила места, где собиралось много народу, – переполненные магазины, большие универмаги, вокзалы, бассейны; ее успокаивало и подбадривало то, что она не одна живет на свете, вокруг нее снуют люди, ходят за покупками, развлекаются, спешат после работы домой. Когда кончается рабочий день, столица на полтора часа становится такой, какой она выглядела во времена ее детства, по воскресеньям или в канун праздников: на улице бурлит толпа, у трамвайных остановок темной массой теснятся ожидающие. Как красив проспект! Она так любит деревья! Здесь сплошь платаны. Жаль, что листва уже опала. Надо бы поехать в горы, в это время леса там стоят пестрые-пестрые.

Когда-то она много гуляла по этому проспекту с бабушкой.

Только по воскресеньям удавалось бабушке выкроить время для прогулки, да и то не всегда; если же удавалось, бабушка всякий раз приводила ее сюда подышать воздухом. Непростое было дело – идти в этот конец города из Кишпешта, целое путешествие. «Теперь я вожу сюда тебя, – говорила бабушка, – а когда-то я гуляла здесь с той девочкой. Несчастная это была девочка, так же как я была несчастная девушка; тогда я не знала еще твоего дедушку, – он-то объяснил бы мне, как должен поступать настоящий человек. Ничегошеньки я не знала ни о жизни, ни о себе самой, только и умела что повиноваться. Если из той девочки-горемыки выросла какая-нибудь страхолюда, то и я в этом повинна. Теперь я бы ее иначе воспитывала, хотя бы наперекор отцу ее. Но она теперь уже взрослая и даже немолодая уже…»

«Тебе не хотелось бы как-нибудь увидеть их?» – спросила однажды Ева бабушку, когда они прогуливались здесь и бабушка снова показала ей дом на углу, рядом с парком, ту виллу, где она когда-то работала. Она никогда не называла своего прежнего хозяина по имени – дедушка запретил произносить его имя, – просто говорила: «Тот великий человек».

«Я ведь и вправду думала, что он великий человек, – рассказывала бабушка, – до тех самых пор, пока не явился твой дедушка, я считала большой честью работать у него, помогать ему. Но потом твой дедушка объяснил, что он не был по-настоящему великим человеком, потому что тогда легче жилось бы с ним рядом, как-то человечнее. С того и начинается величие, что человек рядом с собою замечает и других людей и, что бы он ни делал, делает так, чтобы и другим хорошо было, не только ему самому. Умный он был человек, ученый человек, очень талантливый, и все-таки он не был по-настоящему великий человек… Он давно уж умер, так что я, если б и хотела, не могла бы его повидать. А девочка вышла, конечно, замуж, вырвалась из этого печального дома. От души желаю ей этого, бедняжке».

Воспоминания так и обступили Еву Медери, едва она снова увидела эту виллу. Фотоателье тоже должно быть где-то на этой стороне. Номер сто пятьдесят восемь – возможно, что оно как раз в первом этаже той самой виллы, где работала когда-то бабушка? Да, да. На балконе вздыбились грифы, над парадным какое-то железное литье, за французским окном – точь-в-точь те шторы цвета бордо, которые когда-то показывала ей бабушка, те самые шторы, которые никогда не разрешалось раздвигать, как будто, выглянув на улицу, человек может научиться чему-то дурному.

Так и есть, фотоателье – в нижнем этаже виллы. Весь этот этаж теперь нежилой: «Химчистка», «Кондитерская», «Фотоателье», «Цветы». Хотелось бы узнать, куда же делась та девочка, та горемыка? Как интересно бродить здесь, по следам бабушки!

Родная моя бабушка!

«Фотоателье № 12». Большая современная, с неоновыми буквами вывеска, на витрине – не обычный трафаретный портрет улыбающегося младенца или мечтательной невесты, а фотография старого крестьянина: небольшие умные наблюдательные глаза смотрят на прохожих из-под какой-то странной, вмятой сверху шапки. На витрине никаких украшений, только ваза, а в ней – несколько веток с красными ягодами. «Неплохой вкус у Эндре Бороша», – подумала Ева Медери.

Мастерская и внутри оказалась современной и просторной: работа шла сразу в трех кабинетах. Сначала нужно было уплатить за снимок и получить квитанцию; худенькая девушка в синем халате показывала, кому в какой кабинет, очевидно для того, чтобы к каждому фотографу попало одинаковое число посетителей. Не так-то просто оказалось уговорить ее дать талончик непременно к Эндре Борошу.

«Простите, но здесь все работают одинаково хорошо, – протестовала девушка. – У нас это не принято, и не просите!»

«Как же сказать ей, чтобы она поняла и чтобы это не было обидно для коллег Бороша? – ломала голову Ева Медери. – Сказать правду, к сожалению, нельзя, не могу же я объявить ей, что хочу познакомиться с Борошем, так как мне надо увидеть, что он за человек, но при этом он не должен знать, кто я такая, иначе я не смогу помочь его девочке – ведь мне нужно понять, кто окружает Кристину…» Нет, она. не может сказать этой худенькой девушке: «Мне необходимо встретиться с Эндре Борошем». Еще поймет превратно…

Ева молча, умоляюще посмотрела на девушку и сказала только: «Мне очень хотелось бы!»

Она была упряма, мила, она вызывала симпатию, а ее умоляющий тон и эта короткая без каких бы то ни было объяснений фраза прозвучали так по-детски… Девушка смягчилась. Она пожала плечами, даже чуть-чуть улыбнулась, но тут же снова насупилась, словно жалела уже о своем попустительстве, – и отворила перед Медери дверь, на которой стояла буква «Б».

Ева попала в салон-приемную.

Все это очень напоминало ей часы, проведенные в приемной зубного врача: на столе лежали иллюстрированные журналы; многие курили, и когда кто-либо, сфотографировавшись, выходил из мастерской, Эндре Борош провожал его до дверей и говорил, совсем как в поликлинике: «Прошу следующего!»

Так ей удалось несколько раз, хоть и мельком, увидеть отца Кристины еще до того, как подошла ее очередь. Девочка совершенно не похожа на него: у Эндре Бороша в волосах седина, глаза, рот строги и безрадостны. Медери он не очень понравился – она любила веселых людей.

Приемная была переполнена, ожидали – кто терпеливо, кто нетерпеливо – старые, молодые, мужчины, женщины, дети. Для детей тут были игрушки – мишка и лошадка-качалка. Медери всегда носила с собой книгу; она успела прочитать почти четыре главы, пока, наконец, подошла ее очередь. Ее пришлось окликнуть дважды, прежде чем она сообразила, что обращаются к ней; подняв глаза от книги, oна увидела, что осталась одна: худенькая девушка после нее никому не давала номерков к Борошу…

В мастерской пахло пылью, теплом, резиной. «Сорок шестая, – подумал Эндре Борош. – Я устал. Любопытно, какой представляет себя эта девица, какой она хотела бы получиться на снимке?»

Двадцать два года занимался он фотографией и давно усвоил, что большинство людей желает получить не просто хороший, но необыкновенно красивый портрет: как бы ни было отретушировано то или иное безобразное лицо, каким бы ни стало оно привлекательным, клиент всегда узнает в нем себя. Бывали у него, и довольно часто, посетители, которые заказывали карточки не на документы, не для подарка, а просто так, для самих себя: они желали увековечить свое лицо, конечно, не настоящее, а приукрашенное, без единой морщинки, с красивой линией рта.

Ну, а чего, интересно знать, желает эта молодая женщина?

Волосы у нее совсем светлые, но ресницы необычно темные, лицо не накрашено. Странное выразительное лицо, оно словно говорит всяким косметическим средствам: «Проживу без вас, не нужны вы мне, кожа у меня как мрамор, и у меня хватает смелости не красить губ, хотя это и модно». Губы бледные, полные, превосходно очерченные.

Ей нужен портрет. Хорошо. Есть здесь темно-синий бархатный занавес, он посадит ее перед ним, может быть, чуть-чуть в профиль. Какой милый у нее носик, немного курносый. Словно природа думала: «Погоди, погоди, ты у меня все-таки будешь смеяться, хоть я и дала тебе эти большие серьезные глаза!» Да, это будет выигрышно: светлые, как у русалки, волосы на черном фоне.

– Только не нужно занавеса, – произнесла девушка. – Это неестественно.

Он уставился на нее.

– Занавеса не нужно, – повторила девушка. – Я никогда в жизни не видела человека, который бы без всякого повода сидел у себя дома перед бархатным занавесом.

– Пожалуйста! Не нравится занавес – найдется что-нибудь другое. – Очевидно, и эта такая же, как все, хочет чего-то необычного, большинство девушек желают увидеть на фотографии себя такими, какими им хотелось бы быть. Ну что ж. Есть где-то здесь столик в современном стиле и ваза с огненными навощенными листьями. – Это подойдет?

– Я хочу просто сидеть, – сказала девушка. – Сидеть и смотреть в аппарат. Нормальный человек обычно не сидит, облокотившись о стол и мечтательно уставясь на вазу с бурьяном. Вы хороший фотограф?

Эндре Борош молча смотрел на нее. Никогда еще не было у него такой странной клиентки.

– То есть я хочу спросить, видите ли вы людей по-настоящему? Конечно, видите, только вам пришлось уже свыкнуться с тем, что каждый желает быть на фотографии сказочно красивым. А я хотела бы получить не театральный, а настоящий снимок. Не красивее и не безобразнее, чем я есть на самом деле. И сесть мне хотелось бы вон туда, в то кресло, потому что из всего, что здесь есть, оно самое естественное.

«В кресле мы снимаем обычно бабушек, – подумал фотограф. – Из молодых еще никто не садился в это резное кресло». Тем не менее он пододвинул его, не проронив ни слова.

– Вы не сердитесь, что я вмешиваюсь в ваше дело, но такая уж у меня профессия – учить всегда и везде. Мы, педагоги, иногда даже дома не можем прекратить поучения. Ужасная привычка, не правда ли? Я не мешаю вам работать?

Ну что за славная девушка! Жаль, что учительница. Он не выносит учителей. Если бы не подгоняло время, стоило бы поговорить с ней. Она такая… он даже слова не может подобрать, какая… Удивительно молодая… Она красивая, но не в этом дело. Что-то в ней есть особенное…

– Я ведь тоже постоянно имею дело с лицами. Ведь и у меня профессия вовсе не легкая. Я должна видеть и то, что таится за детским лобишкой. Между прочим, и вы тоже.

– Голову чуть-чуть назад, если можно. Левое плечо чуть выше.

– Дети невероятные актеры. Вы не поверите, как они умеют скрывать, если захотят. У вас есть ребенок?

– Есть.

– Мальчик?

– Девочка.

– Хорошая девочка?

– По мне хорошая. Теперь прошу минутку тишины… Первый снимок готов.

Эндре Борош выключил лампу, свет стал мягче. А все-таки ему удалось сделать превосходный снимок этой славной умной девушки. И как такая милая девушка может быть учительницей?

– О, это большая удача. Редкий случай, чтобы с ребенком все было гладко. Никаких трудностей, неприятностей в школе, скандалов…

– Ну, такое и с моей случается. Их классная руководительница исключительно глупа и бестактна… Сделаем еще один снимок, точно так же, в кресле. Но теперь, пожалуйста, улыбайтесь!

Вдруг он так и замер: эту посетительницу невозможно фотографировать! Лицо ее неожиданно преобразилось, словно перед ним сидел совершенно другой, абсолютно незнакомый человек. Черты у девушки вроде те же, но выражение совершенно изменилось. Какое же лицо у нее настоящее? То, прежнее? Или это? Почему сердится эта девушка? Или она как учительница не терпит, когда критикуют ее коллег?

– Это плохо, когда классный руководитель глуп, – сказала она.

Ну вот, теперь взгляд ее не такой непонятный. Ох, и странная же она была только что!

– Да, да, неумный воспитатель – большое бедствие. Но меня-то учительница напрасно вызывает, я и смотреть не хочу в сторону школы. Я вообще не люблю в школу ходить, а с этой женщиной тем более не намерен знакомиться. Нескладеха какая-то.

Словно молния пронеслась по ее лицу – и он успел заснять это! Какая получится фотография! Это лицо нужно бы снимать непрерывно, сделать дюжину, две дюжины снимков, сотню… Какое живое, выразительное, страстное лицо! Увы, нельзя! Никогда не делается более двух снимков, если заказана одна фотография.

Гостья встала, начала натягивать перчатки. Борош был в смущении, он сам был сбит с толку, чувствуя, что с неохотой отпускает девушку. Но чем задержать ее? Заговорить о дочке? Кажется, дети ее интересуют.

– Я не хотел бы задеть ваше профессиональное чувство, но такие поступки не должна бы совершать, – медленно проговорил он, – и очень самоуверенная молодая учительница.

Ева Медери почувствовала, что еще мгновение, и она бросится прочь, не прощаясь, не вдаваясь ни в какие объяснения. В конце концов всему есть предел! Она отвела глаза от фотографа и, потянувшись за шляпой, взглянула в зеркало. И увидела себя: лицо было незнакомое, окаменевшее, надутое. Она даже покраснела, так ей стало стыдно.

«Я педагог, – подумала она. – То, что произошло, связано с моей профессией. Что я, барышня? Откуда же такая чувствительность? Здесь, очевидно, какое-то ужасное недоразумение. Этот человек не злой, просто он не знает чего-то, или же я чего-то не знаю и в самом деле глупа и бестактна. Видно, что он грустный, недоверчивый какой-то человек, словно раненный чем-то».

«Ну, право, сколько же у нее лиц? – размышлял Эндре Борош. – Вот теперь ты опять нежная, ласковая, совсем девочка».

– По мне, может, не видно, но в педагогике я разбираюсь, – сказала Ева Медери. – Не могла бы я помочь вам советом?

Фотограф в растерянности молчал. Долгие годы никто не предлагал ему помощи. Собственно, с тех пор, как нет Жужи. Это так непривычно!

– Это нехорошо, когда с ребенком беда. Вы не рассказали бы, в чем дело?

В дверь заглянула худенькая девушка, спросила, закончена ли съемка, потому что пора закрывать. «Нет!» – ответил Борош почти сердито. Глаза худенькой девушки округлились. Господи! Уже полчаса снимает! Такое нефотогеничное лицо. Кто бы мог подумать?

Борош закурил не от зажигалки, а от спички. Медери следила за его движениями, за вздрагивающей рукой. Какой он старомодный с этими спичками и какой нервный! Он предложил ей сигареты, Ева покачала головой: она не курит.

Дым плыл кверху, они стояли друг против друга, и ни один не знал толком зачем. Словно кто-то невидимый, сильный, настойчивый загородил дверь со словами: «Вам нельзя еще уходить!»

Борош опустился на стул возле колонны и, поколебавшись, указал на кресло девушке. Ева Медери снова села.

– Я не знаю, где вы преподаете, не знаю, замужем вы или нет, есть ли у вас ребенок, не знаю, поймете ли вы то, что я вам расскажу, потому что с вами, учителями, трудно разговаривать, когда речь идет о вашем коллеге. Вы такие же, как врачи, – правы всегда они, а не те, кто жалуется на плохое лечение.

– Неправда. Мы тоже ошибаемся, но настоящий педагог всегда признает, если он поступил неправильно.

– Ребенка посылают в школу затем, чтобы из него воспитали толкового и уравновешенного человека; при этом надеешься, что, возвратившись с работы, найдешь в доме мир и покой, по крайней мере если у тебя нет ничего на свете, кроме ребенка. И вот приходишь домой и видишь: девочка бледна как смерть, слова из нее не вытянешь, теща темнее тучи; выясняется, что в школе был скандал – учительница Медери затеяла какой-то праздник мира, велела девочке произнести речь, а Кристина отказалась, выбежала из класса. И вот она стоит у пианино, и все молчат – что тут скажешь! – и делают вид, будто так и надо.

И только вечером, когда дом затихает, пробирается человек к своей дочери и смотрит, что поделывает эта «невоспитанная девочка», эта «грубиянка», которая обидела учительницу, нарушила школьные законы и захлопнула за собой дверь класса. А когда он на цыпочках подкрадывается к кровати, то видит, что девочка не спит. Сидит, обхватив колени, и смотрит перед собой в темноту. Тогда человек возвращается в свою комнату вне себя от ярости – и как только не называет он эту самую классную воспитательницу! Потому что сперва посмотрела бы, с кем разговаривает, кому дает поручения, а если не знает чего, так выяснила бы сначала…

Расспросы, вызов членов семьи… На другой день телефонный звонок: учительница. Чтоб и я, значит, явился, тещи ей мало: приходите, и мы разберемся, чем вызвано поведение девочки!… Я не пошел, мне не о чем говорить с этой учительницей Медери, которая, очевидно, ждала от меня, что я накажу несчастного ребенка. Пусть ждет! Пусть наказывает сама, великий педагог!

Он стал говорить тише, словно устав от собственного волнения.

– Могла бы заглянуть в журнал класса и увидеть, что у девочки нет матери. Выяснила бы, когда она потеряла мать, узнала бы, что случилось это в войну, что мать Кристины погибла в полуразрушенном подвале, во время осады. Когда девочка родилась, горели улицы и сыпались мины. Я был в плену, девочку вскормила бабушка соской. Когда по радио идет передача в память сорок четвертого года или даже просто при одном только слове «война», моя дочь поворачивается и выходит на кухню.

И тут является такое вот молодое ничтожество, этакая педагогическая бездарность со своими гениальными нововведениями и советами, да еще говорит моей теще, что она хотела бы подключить к «естественной жизни» эту замкнутую печальную девочку. А теперь она, конечно, еще примерно накажет Кристину за то, что та, видите ли, отказалась ораторствовать и в отчаянии убежала из класса. Очевидно, в университете не учат тому, что есть в жизни вещи, о которых не расскажешь словами, и есть раны, которые трудно заживают. Ну, вот теперь вы знаете все и понимаете, почему я плохо отношусь к учителям…

Плачет! Какая милая! Плачет, как дитя, – лицо не искажено, только слезы катятся градом. Как это непривычно, что кто-то слушает тебя так внимательно, с таким пониманием и участием! Как давно он уже ни с кем не разговаривал!..

– Ну, можете помочь?

Не отвечает. Как странно – отвернулась от него, даже не попрощалась, убежала. На столе осталась косынка, сумочка. Ну, с чего она убежала? Жалко стало? Стыдно своих слез? Или надоело слушать? И почему не попрощалась? Непонятно и невежливо. И квитанцию здесь оставила – хотелось бы ему посмотреть, как она получит свою карточку, не предъявив квитанции. Ладно, сейчас он ее догонит – бог с ней, что не попрощалась. В самом деле странная девушка, никогда не встречал таких. Как печально, что его девочке досталась та никудышная воспитательница… Конечно, если бы была вот такая… хоть она и убежала от него. Уж не обидел ли он ее чем-нибудь? Надо догнать, отдать ей вещи.

Борош взглянул на квитанцию. «Двенадцатое фотоателье. Открытка, пять штук, срок исполнения – 15 октября; фамилия заказчика – Ева Медери, учительница».