К рассвету картина прояснилась.
Настольная игра тетушки Гагары, столь опостылевшая Боришке, состояла из маленьких картинок, наклеенных на плотную бумагу. Эти картинки перемешивали, а затем по частям складывали, воссоздавая цельную картину: штурм города, ночь в джунглях, строительство Суэцкого канала, свадьба королевы фей. На это уходило много времени.
Картина, сложившаяся под утро в мозгу у Боришки, состояла не только из беззвучных рисунков: она включала в себя и звуки, и ощущения, и даже запахи.
…рядом с ней стоящий на коленях на снегу отец…
Лицо матери, лежавшей без сознания; рядом с ней стоящий на коленях на снегу отец; он молчит и только горестно смотрит на нее. Рядом — люди из продмага, полицейский, жильцы их дома, которые чуть ли не все вдруг оказались тут: Года — с первого этажа, Чаки, тетя Водог и Диллы — со второго, тетя Чисар, Тоты и Габрики — с третьего и тетушка Гагара — с четвертого этажа. Гагара даже ничего не набросила на себя; в памяти Боришки ярко запечатлелись белые снежинки, оседающие на ее темно-сером шерстяном свитере.
Рудольф…
Как оказался здесь Рудольф? Рудольф помогал полицейскому немного оттеснить толпу, обступившую кольцом мать. Склонившись на колени перед матерью. Боришка невольно повернулась лицом к своему дому и, бросив на него непроизвольный взгляд, заметила, что окна в квартирах всех жильцов, выбежавших на улицу, были темными и только в квартире Ауэров в окнах горел свет — ни госпожа Ауэр, ни Сильвия не вышли на улицу.
Крестный…
У троллейбуса, около матери, стоял водитель троллейбуса, Янош Келемен. На нем лица не было. Полицейский, освещенный яркими лампами-рефлекторами, как для киносъемок, что-то измерял рулеткой.
«Скорая помощь». Чьи-то слова: «Не трогайте ее!»
Боришка почувствовала, как кто-то погладил ее по голове и попытался покрепче прижать к себе. Она оттолкнула этого «кто-то»; в памяти ее осталось это движение и легкий запах сладкого пирога и какао — наверняка то была тетушка Гагара.
Врач из «скорой». Она запомнила только очки без оправы и сказанные им слова: «Жива. Но пока не сделан рентген, не могу сказать ничего определенного…» Кто-то дал ей воды — у нее так стучали зубы, что она еле могла приложиться губами к краю стакана, да и в горле стоял комок. Во рту она ощутила вкус апельсина — видимо, кто-то из продавцов продмага дал ей «бамби», фруктовую воду.
Ютка и Варьяш, стоявшие рядом, держали в руках какие-то коробки: Варьяш — побольше, Ютка — поменьше, Ютка держала также сумочку матери. Они стояли рядом, точно это было самое естественное, что они вместе. На снегу виднелись две пивные бутылки и дорожка просыпанного мака.
Машина «скорой». В ней тесно, и она слегка трясет. Это уже другая картина, в ней меньше действующих лиц. Глаза у матери закрыты, кровь со лба стерли. Боришка помнит, как она заплакала, когда возник спор из-за того, что работники «скорой» хотели взять в машину только одного родственника. Но вмешался Рудольф. «Не оставлять же девочку одну в таком состоянии!» — сказал он. В конце концов в машину сели и отец, и она, и Рудольф. Рудольф держал ее руки в своих и старался согреть ее замерзшие пальцы. Отец не смотрел на нее: он не сводил глаз с мамы.
Ей показался долгим-долгим этот путь, а руки Рудольфа были сейчас для нее просто человеческими руками, а не его руками — руками любимого. В течение долгих месяцев до этого дня она столько раз старалась представить себе, что она почувствует, когда ее руки окажутся в ладонях Рудольфа, каково оно — пожатие его руки? И вот сейчас она ничего не ощущает… Обыкновенное ощущение, как если бы ей сжал руку кто угодно, кто утешал бы ее… Да ведь она больше и не влюблена в Рудольфа. Как странно!
— Я там оставил чемодан…
Это, наверное, сказал Рудольф отцу, потому что там ни у кого больше не было чемоданов. Кто-нибудь его отнесет в дом. В таких случаях обычно никогда не крадут. Наоборот, люди предельно внимательны, стараются хоть чем-то помочь… Хорошие людские качества именно и проявляются в такие минуты…
Травматологическая клиника. Сестра дает ей проглотить какие-то пилюли. Предлагает и отцу, но тот только качает головой. Двери приемного покоя плотные, с непроницаемыми, матовыми стеклами. Нет-нет да мелькнет за ними тень, наверное врача. Это уже врачи клиники, а не «скорой». Ни лица его, ни фигуры она пока не видела — только его тень.
Голос Рудольфа:
— Не беспокойтесь, все будет в порядке, у нас такая отличная хирургия! Вылечат!
В глазах отца застыл ужас. Ей он это сказал или отцу?
Ей. Теперь она вспомнила, обрывки картины как бы совместились. Вот она видит его лицо, обращенное к ней. Но раньше он всегда обращался к ней на «ты», а теперь на «вы», как со взрослой (она всегда хотела этого!). Но тут ей было все равно, совершенно безразлично. А всего несколько часов назад какое бы счастье это доставило ей!..
Тень за дверью…
Вот она обретает очертания, становится осязаемой, хотя слезы застилающие глаза, мешают рассмотреть доктора. От него пахнет йодом и эфиром.
— На редкость хорошо все обошлось! Она вне опасности. Теперь только терпение. Ей придется остаться у нас: перелом ноги… Ну, и несколько ушибов и ссадин. Никаких внутренних повреждений. Так что поезжайте домой и отдыхайте…
У отца вырвался не то глубокий вздох, не то смех, не то сдавленное рыдание…
Отец впервые взглянул на нее и покачал головой — ну конечно, на Бори же не было одето ничего теплого, да и отец был без пальто. На ней был спортивный костюм, в котором она была у Гагары, на отце — пиджак. Инженер снял с себя зимнее пальто и накинул ей на плечи. Оно доставало до земли ведь Рудольф высокий. Она стояла в его пальто, спрятав подбородок в воротник, и уже не дрожала. Отец выпрямился и посмотрел на инженера внимательным, оценивающим взглядом (так же он смотрел и на Миши при первой встречи; мол, что ты за человек?). Он не протянул Рудольфу руку, а положил ему ее на плечо — так поступал отец только с родными или с близкими друзьями, например с дядей Пети, крестным. Словно этим жестом он хотел бы и Рудольфа принять и свою семью. Только теперь ей это уже безразлично. Рудольф перестал существовать.
Автомашина.
Инженер пытается остановить какую-нибудь машину. Он сошел с тротуара на мостовую. Ему холодно без пальто. Чтобы согреться, он пританцовывает на одном месте, потирает руки. Но вот какая-то машина останавливается. Рудольф склоняется к водителю и что-то говорит ему. «Разумеется, садитесь!» — отвечает мужской голос. Сильвия обычно так подсаживалась в чужие машины.
Сильвия…
Она никогда больше не будет иметь с нею ничего общего. Но сейчас при мысли о Сильвии ей уже не было так горько, как несколько часов назад. После того что случилось с мамой, вся эта история с коварной Сильвией кажется ей такой незначительной.
Дверь в кухню так и осталась незапертой после того, как отец выбежал на улицу. У плиты стояла тетушка Гагара; на шум распахнувшейся двери она обернулась. Потом пили чай. Гагара налила всем в чай понемножку рома, и Боришке тоже.
Лица.
Супруги Года, Чаки, тетя Бодог, Дилл, тетя Чисар, Тоты, Габрик. Только от Ауэров никто не зашел. Место Ауэров на картине-мозаике пустует. Рудольф пьет чай; отец разговаривает с ним так же, как обычно с Миши. «Ничего, — говорит Рудольф, — уеду завтра. Завтра тоже есть поезд, так что я успею домой на праздники».
Новая картина, настолько странная и неожиданная, что даже боль в сердце несколько утихла: Варьяш с большой коробкой и Ютка с коробкой поменьше и сумочкой матери. В другой руке у Варьяша чемодан. Ютка шире открыла ему дверь.
— А, мой чемодан, — проговорил Рудольф, — я знал, что он не пропадет.
— Добрый вечер! — здороваются Ютка и Варьяш. Они стоят рядом, точно всю жизнь только и бывают вместе.
«В глазах Варьяша, когда он посмотрел на меня, нет и следа неприязни, — думает Боришка. — Скорее, в них сочувствие и опасение за маму…» Казалось, будто сам Миклош удивляется себе, переживая что-то необычное. Она думала, что Варьяш никогда не зайдет к ним после того, что между ними произошло. А вот он здесь, сидит рядом с Рудольфом, на перевернутом бачке для мусора и тоже пьет чай. И инженер обращается к нему на «вы», как ко взрослому. Сильвия, если бы увидела эту картину, как она сидит между Рудольфом и Миклошем, сказала бы, что это встреча прошлого и настоящего или прошлого и будущего! Но нет! Варьяш — это не прошлое, а Рудольф — не настоящее да и не будущее. Миклош никогда по-настоящему не был близок ей, так же как и Рудольф… А Ютка сияет. Она уходит вместе с Варьяшем, потом уходят и остальные. Снова пустота.
В комнате тепло: кто-то растопил печку, наверное Гагара. Отец берет ключ от парадного и выходит: одиннадцать часов — время запирать подъезд. Хорошо, если бы все жильцы были дома — сегодня ночью так будет некстати вставать, отпирать и закрывать парадную дверь.
Вот вернулся отец. Он убирает мамину сумочку в шкаф, соображает, куда можно было бы положить большую коробку, — некуда, разве что только в шкаф… Отец вертит ее в руках, смотрит на нее; коробка перевязана серебряным шнурком; его легко можно развязать. Впервые после случившегося он заговаривает с ней, но то, что он говорит, ей не совсем ясно, какие-то туманные фразы:
— То, чему бы она сама порадовалась… Подарок самой себе. За ним она и пошла.
Серебряный шнурок развязан на обеих коробках. Отец вынимает из одной и держит высоко на свету синее нейлоновое платье, точь-в-точь такое же, как и на витрине в «Радуге», а из другой — маленькие туфли на каблучках-«шпильках». И смотрит на Боришку.
Тук-тук-тук… — стучит сердце Боришки, и то, что она чувствует, острее и горше, чем та пилюля, которую ей дали в клинике…
Больше ничего не было сказано. Отец молчит. Она натягивает на голову одеяло.
Какие-то новые звуки? Ага, это отец заводит будильник — тоже необычно: мать всегда просыпалась сама и будила их обоих. Вот отец раздевается, слышны его шаги. Потом тишина. Отец останавливается на коврике перед ее диваном. Она вся напряглась в ожидании. Это, наверное, самые долгие мгновения в ее жизни. Более долгие даже, чем ожидания врача за той стеклянной дверью. «Отец ляжет, не пожелав мне спокойной ночи, — выстукивает Боришкино сердце. — Ему нечего мне сказать. Ведь мама пошла ради меня, чтобы купить синее платье. Если она умрет, если вдруг это случится, значит, мы убили ее: синее платье, снег и я…»
Но тут заскрипел диван — отец сел рядом с ней. Он не из тех, что любят целоваться да миловаться, но сейчас он притянул ее к себе и прислонился подбородком к ее голове. И комнате тихо, только слышится дыхание их обоих. Не слышно только дыхания матери, но им кажется, что они слышат его, пусть издалека, из клиники, но слышат его. «Папа со мною, — продолжает выстукивать сердце. — Еще несколько часов назад я думала, что он не любит меня. Но как давно что было!»
Отец ворочается, иногда вздыхает. Но молчит. И Бори молчит. Оба знают, что не спят. Затем отец перестает вздыхать, и Боришка думает о том, как он, наверное, устал: утром — троллейбус по такому снегу, потом — какая-то работа в сарае, затем — уборка мусора и, наконец, то, что за этим последовало. Отец так переутомился, что задремал.
А она не может заснуть.
На тумбочке у ее дивана ночничок; она зажигает его. Платье висит на спинке стула, куда отец его бросил. Бори смотрит на него с безграничным изумлением, даже трогает пальцами. Туфли на «шпильках» такого же цвета, что и платье. Бори примеряет их, а потом убирает и их и платье в ящик комода. Боль на сердце вроде как утихает, хотя тяжесть остается. Бори снова ложится в постель, гасит ночник и лежит с открытыми глазами, глядя в темноту и прислушиваясь к дыханию отца. Вот он застонал, словно увидел что-то горькое во сне, затем успокаивается и снова мерно дышит. Скоро уже утро, а он, бедняжка, не отдохнул по-настоящему, но нужно будет идти на работу… Завтра, а вернее, сегодня (ведь ночь-то уже прошла) приедет Цила. Цила скажет, что нужно делать: она взрослая.
«А я ребенок, — тихо стучит сердце. — Конечно, я еще ребенок». С ужасом Бори вспоминает свой вчерашний день, свои мечты — о высотном доме, в котором будет ее новая квартира, о том, какую они купят мебель… Не будь Боришка сейчас такой печальной, она, наверное, посмеялась бы над самой собой, над Рудольфом, над туфлями с каблуками «шпилькой», над тем, что считала себя уже взрослой и всего несколько часов назад с готовностью отдала бы год жизни, если бы дома признали: «Да, ты уже взрослая». «Нет, я совсем не взрослая, — говорила сейчас Бори себе самой и окружавшей ее темноте. — Я клянчу, чего — то требую, плачу… Чем я отличаюсь от Эвики Детре, живущей в доме Ютки и посещающей детский сад? Эвика увидит шарик, канючит и тянется к нему. Она просит шарик, сладкий кренделек, а я — синее платье…»
Прозрение причиняло ей боль, однако значительно меньшую, чем она могла предполагать. Куда больше ее волновали и тревожили другие заботы: здоровье матери, попавшей в больницу, состояние отца, на которого все это свалилось, испорченные праздники. Ведь обычно рождественские праздники — радостные дни, сплошное веселье. А теперь?..
Ее разбудил звонок будильника.
Звонок был резкий и назойливый; спросонья она испуганно зажгла ночник. Отец даже не пошевелился. Она взглянула на циферблат: пять часов! Ей так мало удалось поспать! Зимой она никогда еще не просыпалась на рассвете да и летом редко, лишь тогда, когда нужно было поспеть к раннему поезду. Боришка села на край дивана, потерла ладонью лоб, набухшие веки. Обычно в эти рассветные часы она мирно спала, а отец и мать на цыпочках передвигались по комнате: пусть ребенок еще поспит до семи. Тогда уже и она вставала, одевалась, умывалась и садилась к готовому завтраку. Сколько она себя помнит, ее всегда уже ожидал горячий кофе. Мать это объясняла тем, что так, мол, проще и удобнее, чем если девочка сама начнет неумело готовить. «Я просто не замечала, — подумала Бори, — что меня обслуживают. А мама действительно ходила за мной, как за маленькой».
Папа опоздает на работу.
Боришка подошла к нему и посмотрела на него. Даже во сне лицо его выглядело усталым, вытянувшимся — ей страшно не хотелось его будить. Неужели нельзя позвонить в троллейбусный парк и сказать, что случилось? Ведь дали бы ему свободный день…
Отец, словно его встряхнули, встрепенулся, почувствовав, верно, что Боришка стоит рядом и смотрит на него. Он вскочил с постели, но, когда дочь посоветовала ему позвонить в парк, он только отмахнулся. Мать, как выйдет из больницы, еще долго будет на бюллетене — значит, нужны деньги.
Отец пошел и ванную комнату, а Бори, набросив на себя халатик, вышла на кухню. Отец любил к завтраку кофе, но кофе и кладовке она не нашла. Когда отец вошел на кухню, он достал с полки кофейник, который она не заметила. «А я и не знаю, где что лежит у нас в кладовке, — подумала Бори, — не замечала ничего. Я даже не знаю, как мы живем!»
Отец поставил на газ молоко и, пока оно подогревалось, умылся и побрился. А Бори стояла и смотрела онемев. Отец накрыл на стол, налил молоко и кофе в свою чашку и в маленькую чашечку Боришки, нарезал крендель. Когда они сели за стол, он обернулся посмотреть, выключил ли газ — выключил. Это только Бори забывала обычно делать, когда подогревала воду для маникюра.
— Цила и Миши прибывают в полдень, — промолвил отец и взял пальто. — Сходи утром в жилуправление и сообщи, что случилось. Ты сможешь это сделать или мне самому позвонить? Сделаешь? Скажи им также, что после работы я сам зайду к ним и мы обо всем договоримся. Не забудешь?
Она не забудет.
— Потом забеги к Ютке. Спроси ее, согласится ли она в дневные часы, пока я на работе, заменять маму. Скажи, что мы рассчитаемся с ней. На улице много снега — нужно часто убирать.
Боришка, не поднимая глаз, смотрела себе под ноги. Отец никогда не наказывал ее, но эти несколько фраз были для нее больнее любых побоев.
— Когда Цила приедет, передай ей, что нет ни обеда, ни ужина. Деньги — в шкатулке. Купите все, что нужно. Пусть Цила приготовит обед и приберет в квартире. Если поезд опоздает и Цила с Миши не приедут до полудня, скажи Ютке, чтобы она и продукты купила. На два дня. А то ведь магазины два дня будут закрыты.
Отец говорил спокойно, не сердито, как человек, который хорошо знает, кому что можно поручить.
— Попроси Ютку прибрать в квартире у инженера. А я пойду немного подмету тротуар и побегу на работу.
Подняв воротник пальто, отец направился к выходу. Боришка пошла за ним следом и взяла его за руку.
— А что же мне целый день делать? — спросила глухим голосом Бори, словно ей трудно было говорить.
Отец не рассердился, но и не смягчился, а лишь сказал:
— Делай маникюр. Или примеряй платье. Или пойди погуляй. Как обычно.
Он вышел на улицу подметать. Потом еще забежал на минутку, повесил ключ от подъезда на крючок, попрощался и ушел. Боришка долго смотрела ему вслед из окна. Отец шагал с высоко поднятой головой по свежевыметенному тротуару, затем сел на служебный троллейбус и скрылся из глаз. На улице все еще было темно, как ночью: горели фонари. Бори сцепила пальцы рук и опустилась на стул. Сознание, что ее не принимают всерьез — есть ли она, нет ли ее, все равно, мол, от нее никакой пользы, — было страшным, как омут.