К пяти часам вечера Бори уже ног не чуяла от усталости.
Варьяш, знавший, что такое развозить заказы в канун праздников, утешил ее, сказав, что дальше будет легче: все, кто хотел послать знакомым в подарок цветы, сделал это заранее; в худшем случае поступит еще несколько заказов от каких-нибудь совсем забывчивых клиентов. В пять часов они снова встретились, вместе попили чаю, а в шесть, когда Боришка еще раз возвратилась в магазин, Варьяша еще не было — в книге доставки на дом стояли только три новых адреса. Выполнить эти заказы, и никуда больше ходить не нужно. Кати уже упаковывала цветы: кактус — на проспект Ракоци (наверное, в шутку посылают какому-нибудь «ершистому» родичу такой колючий цветок, правда обвитый серебряной канителью), карликовую елочку — на улицу Пратер, да еще букет из двадцати пяти дивных, огненно-красных, на длинных стебельках роз. Бори, даже смертельно усталая, не могла не залюбоваться их красотой, пока букет заботливо укутывали в шелковую упаковочную бумагу. Затем Кати приколола на пакет ярлычок и, диктуя самой себе вслух, записала адрес в книгу доставки: «Улица Беньямина Эперьеша».
Этого только не хватало!
Все время, пока Боришка сегодня работала, она боялась только одного: встретить знакомых. А на улице Эперьеша уж обязательно столкнешься нос к носу с кем-нибудь из своих.
— «Улица Беньямина Эперьеша, девяносто восемь, — продолжала писать Кати, — четвертый этаж, квартира один. Сильвия Ауэр».
Бори стояла, окаменев. Даже Кати, совсем уже потерявшая голову и не видевшая ничего за делами, заметила, как изменилась в лице девочка.
— Ну, что случилось. Бори? Устала вконец? Да, понимаю, в этих старинных домах в центре лифтов почти нигде нет.
— Пожалуйста, — умоляюще прошептала Бори, — поменяйте этот адрес на любой из Варьяшевых!
— Не смогу, моя миленькая. Варьяш уже ушел по адресу. Это у нас вообще последний заказ на сегодня.
Бори стояла, не притрагиваясь к букету.
— Ну, беги, девочка. Доставишь эти три заказа и возвращайся за расчетом. Можешь начинать праздновать и ты!
— Этот заказ я не понесу, — твердо сказала Бори. — Что угодно и куда угодно, хоть на ночь глядя. В Уйпешт, Кёбаню, Обуду — все равно. Только не этот!
Кати подошла к ней и наклонилась к самому лицу Боришки:
— Иллеш, да что с тобой?
Но, охваченная отчаянием. Бори не слышала слов Кати. Придя в свой собственный дом, подняться с букетом в руках наверх и, позвонив в дверь Ауэрам, вручить его Сильвии после всего того, что случилось?! Нет и нет! Пусть лучше пропадут заработанные ею сегодня деньги, пусть пожалуются на нее дяде Чухе!
Если пропадут деньги, то чего ради она тогда старалась весь день?! Значит, опять она не сможет ничего купить для подарков и вернется домой с пустыми руками? Нет, мать, отец, Цила и Миши для нее важнее собственных антипатий.
Но ведь она не захочет пойти к Сильвии! Не посмеет даже просто пробежать по лестнице своего дома! Вдруг отец подметает двор, а ведь он и не догадывается, где она: политехника — это такое расплывчатое понятие…
— …на работе всякое бывает, понятно? — словно издалека доносился до нее голос Кати. — Если такие вещи принимать во внимание, вся жизнь остановилась бы…
Боже, хоть бы Варьяш пришел и выручил ее! Лучше она попросит у него прощения, признает, как гадко с ним тогда обошлась, только пусть он поможет ей!
— …никакие личные обиды и антипатии. Думаешь, нам не приходится подавлять в себе многое и не подавать даже виду? Это дело, работа. А если будешь упрямиться, лучше ступай домой. А я после праздника позвоню твоему руководителю практики в садоводство…
Кати умолкла на полуслове: ей еще никогда не доводилось видеть такое горестное выражение лица. А Бори, засунув крошечный кактус в карман и взяв в охапку елочку и букет, пошла к выходу. «Может, зря я так? — подумала Кати. — Может, следовало бы расспросить девочку, почему она не хочет идти на улицу Эперьеша? Ведь это совсем рядом, возле Рыбной площади. Могла бы, кстати, я и сама отнести этот дивный букет после закрытия магазина! В чем-то я ошиблась!»
Кати выбежала на улицу, но девочки уже не было видно.
А Бори подождала немного на Рыбной площади в надежде увидеть возвращающегося Варьяша, но потом испугалась, что попусту потеряет время, и пошла дальше. Сначала она вручила заказ клиенту на проспекте Ракоци, затем на улице Пратер. Букет для Сильвии оставила напоследок. Хорошо зная город, она довольно быстро добралась к себе домой с улицы Пратер, пересекла Ножничную улицу и заспешила по тротуару, стараясь держаться в тени домов. Здесь в первых этажах размещались сплошь одни учреждения, в окнах уже не было света, и никто не мог видеть ни ее, ни ее слез, ни букета, завернутого в бумагу. Еще два квартала, и она вынырнет возле продмага на Эперьешской, как раз напротив своего дома.
Пока дошла до конца Пуговичного переулка, слезы высохли. Бори пригладила волосы, вытерла глаза. Действительно, получается как в сказке: последнее испытание. Выдержит его — может получать деньги, идти за подарками, затем к маме и, наконец, домой. Может, на ее счастье, дверь откроет госпожа Ауэр, тогда все будет проще. Ведь она толком и не знает, что входит в обязанности дворника, а что нет, подумает, что посыльный из магазина попросил дворника вручить цветы…
Ну, а если не она откроет дверь?
И снова у Боришки глаза стали мокрыми. Из-за этой мерзкой Сильвии все так вышло: она ее обманула, обчистила, предала, и ей же еще неси теперь цветы, стой перед ней, голодная, усталая, с журналом в руках, ожидая, пока она соизволит поставить в нем свою роспись!..
Может, попросить кого-нибудь еще отнести Ауэрам цветы? Кого-нибудь из прохожих на улице? В кармане полно мелочи — чаевые, есть чем заплатить за любезность.
Она стояла в нерешительности, вытирая слезы. Тут начали бить часы на церковной колокольне, и Боришка с испугом повернулась на их звон. Господи, когда же кончится этот день!
«Мама в больнице, а у меня нет для нее никакого подарка! Вечер на дворе, у всех начинается праздник…»
Проскочив перед самым троллейбусом, она нырнула в свой подъезд. Вверх по лестнице Бори мчалась, словно за ней гнались. Ни в дверях, ни на первом этаже — никого; заметила только, что у них на кухне горит свет и доносится недовольный голос Миши. У тётушки Года ни звука. На третьем этаже скрипнула дверь, но Бори успела юркнуть на площадку черного хода и переждать, пока дядя Тоот сойдет вниз. Стояла и ждала, прижав к груди букет, как раз под выходившим во двор балконом, откуда еще вчера она смотрела на окна Рудольфовой квартиры.
На четвертом этаже царили тишина и порядок, все двери были закрыты. Рудольфа нет дома; из передней Ауэров через дверной глазок пробивался свет.
Звонить пришлось дважды: в комнате во всю мочь надрывалось радио. Во второй раз нажав на кнопку, Бори уже больше не могла оторвать пальца, словно он прирос к ней. Горло сдавила спазма, перехватило дыхание.
В передней зацокали каблучки. Бори из тысячи могла узнать эту походку: Сильвия.
Дверь не открыли, а только приподняли «веко» глазка.
Слышно было, как по ту сторону двери взволнованно задышала Сильвия, увидев через глазок, кто стоит на площадке.
«Не пустит, — подумала Бори, — решила, что я деньги с нее требовать пришла или скандалить. Боится! Прежде, бывало, настежь дверь передо мною…»
Задвижка глазка закрылась, свет за дверью погас, а радио взвыло так, что от его рева загрохотала вся лестничная клетка. Бори еще сильнее нажала на кнопку звонка. Заливался звонок; силясь заглушить его, надрывалось радио.
Послышались чьи-то шаги на лестнице. «Но нет, я все равно не сниму палец со звонка, я должна вручить покупку и, пока не вручу, не уйду».
— Смотри-ка! — прозвучал голос за ее спиной.
Боришка обернулась. Перед ней стояла без пальто, с мохеровой шалью, накинутой на плечи, госпожа Ауэр.
— Ты что-то принесла нам, Боришка? А чего же эта глупышка не отворила тебе?
Повернулся ключ и замке. В передней было темно и холодно, Бори шагнула за порог следом за хозяйкой.
— Сильвия! Где же ты, Сильвия?
Ни звука в ответ.
— Ну проходи же, Боришка!
Госпожа Ауэр зажгла свет и распахнула дверь в комнату дочери.
— Ты что же, глухая? Тут тебе цветы принесла маленькая Иллеш.
Сильвия вышла в переднюю. Радио все еще горланило изо всех сил. Госпожа Ауэр стояла между ними с подсвечником и красивых, ухоженных руках.
— Тетушка Диль одолжила на помолвку. Она передает тебе привет и поздравления. Господи, что за рев? Ты совсем с ума сошла, милая! Я выключу радио, а ты прими цветы. Наверное, от Пишты.
Девушки стояли, разглядывая друг друга. Сильвия была в огненно-красном платье, с цветком, приколотым к волосам. Она шевельнула губами, словно собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. Музыка умолкла. Вернулась госпожа Ауэр. Бори положила на столик в передней букет, и госпожа Ауэр тотчас же принялась разворачивать упаковочную бумагу.
— Ты только посмотри, Сильвия, какой изумительный букет для нареченной!
Она понюхала цветы. А Сильвия даже не притронулась к ним и только стояла и в упор разглядывала Боришку.
— Вот здесь, пожалуйста, распишитесь! — сказала Бори.
В руках у нее была раскрытая книга доставки заказов со штампом наверху страницы: «Цветочный магазин «Резеда». В конце длинного списка заказчиков Сильвия нашла себя. Ее длинные ресницы опустились, и она написала на странице свою фамилию.
Бори взяла у нее назад карандаш.
— Не вздумай дать мне на чай, — холодно предупредила она Сильвию.
Оглянувшись с порога, Бори прочла на растерянном лице госпожи Ауэр изумление Сильвия же стояла надменно-молчаливая. И Бори подумала, что она такой и запомнится ей навеки — похожей на портрет в раме, в пунцово-красном платье, с огромным цветком в волосах и очень-очень чужой и далекой.
Спускаясь вниз по лестнице, Бори не встретила никого. Только голос Миши — раздраженный, резкий — все еще слышался через окно на кухне. Мелькнула по занавеске женская тень: Цила.
Когда Боришка переступила порог цветочного магазина, холода она больше не чувствовала. Наоборот, ей было жарко. В «Резеде» уже готовились опустить железную решетку над входом, Кати подсчитывала выручку, складывая банкноты в пачки, а металлические монеты ссыпая в мешок. Варьяш как раз прощался. Бори едва заметно улыбнулась ему: «Пока! Устала я». — «Знаю, я тоже», — улыбкой ответил Миклош. Никогда прежде они не понимали друг друга так хорошо, как сейчас, когда между ними уже ничего больше не было, кроме взаимного уважения к товарищу по труду.
— Счастливых праздников!
— Тебе тоже.
Варьяш ушел. «Какой у него будет праздник? Наверное, никакого. А у меня?» Не хотелось думать об этом.
— Ну вот, и отработала честно восемь часов, — сказала Кати. — Получай денежки и лети домой. И в канун Нового года, если найдется время, милости просим. Работа будет.
— Большое спасибо. Там посмотрим.
На улице потеплело, утих ветер, все сразу заблестело серебром — и небо, и улица, и сугробы снега, и посыпавшиеся вдруг сверху снежинки. Не те злые, колючие, что вчера, а ласковые, приветливые звездочки.
Сумочку Бори с собой не взяла, пришлось засунуть заработанные деньги прямо в карман. Универмаг «Радуга» был рядом, на углу Стружечной площади, но прошло не меньше десяти минут, прежде чем ей удалось с непрерывным потоком людей втиснуться в двери магазина.
Только теперь, когда наступила пора покупать, Бори поняла, как мало у нее денег. Целый день беготни по холоду, по лестницам, пока сердце не зайдется, и оказывается, едва-едва хватит на самые что ни на есть пустяки… Так что же все-таки купить?
Для Цилы, наверное, вот тот милый платочек с лиловым корабликом посередине; на кораблике стоят, обнявшись, парень и девушка и смотрят куда-то вдаль. Изумительно красивый платочек!
Миши получит в подарок губную гармошку. Не настоящую — увы, на такую денег не хватит, — а так, только игрушечную безделку. Он ведь все равно постоянно мурлычет что-то себе под нос, так пусть уж лучше на гармошке пиликает. Отцу она купит почтовый набор, а то у них в доме вечно не на чем написать письмо, и отец под этим предлогом редко пишет споим трем братьям, хотя и очень любит их. Маме — крошечную рождественскую елочку. В «Резеде» таких не было, там все большие и настоящие. А эта из цветного картона, но зато наряжена, как настоящая, — со свечами, крошечными золотыми подковками, пряниками, звездочками и стеклянными шарами в бусинку величиной. Но больше всего из украшений на елочке было сердечек из золотой и серебряной фольги, раскачивающихся на бумажных ветвях. У подножия елочки — сверкающий, как хрусталь, искусственный снег.
В больнице теперь сидел другой сторож, не тот, что утром, но когда он понял, что Бори и не собирается проситься наверх, а только хочет оставить матери передачу, сразу подобрел. Он внимательно посмотрел на красивую елочку, потом переспросил:
— Для Штефани Иллеш, на четвертый этаж? А от кого, если больная поинтересуется?
— От младшей дочери.
«Видно, здорово устала эта младшая дочь», — подумал сторож, заметив, какой тяжелой походкой шла Бори через вестибюль на улицу.
Когда Бори подходила к дому, оба окна были плотно занавешены, а в кухонном окошке не было света. Бори вошла, включила в передней электричество, повесила пальто на вешалку. На кухне никого, только на столе остатки праздничного ужина, да в мойке груда грязной посуды. «Поужинали без меня!»
Из комнаты слышался разговор, шаги. Значит, все там, в сборе. На кухне — запахи пирога, жаркого, праздничного пиршества и… благодатная теплынь. Бори отворила дверь, остановилась на пороге.
Из комнаты потянуло стеарином свечей и серой, от сожженных бенгальских огней. На круглом столике стояла елочка — красивое полуметровое деревце (елки, с тех пор как Цила вышла замуж, она привозила из своего Мишкольца). Давно уже погасли свечи на ней. Под елкой груда подарков; даже стиральная машина красовалась у стола, словно и мама могла любоваться предназначенным ей подарком.
Тетя Гагара, восседавшая на мамином стуле, обеспокоенно взглянула на Боришку, хотела было встать ей навстречу, но сидевший рядом отец удержал ее за руку.
— Так вот я и говорю своему меньшому брату: зачем ты сына силком на врача учиться заставляешь, коли он кровь видеть не может? Для чего идти ему непременно в доктора, ежели он и какому-нибудь другому делу может обучиться?
— Здравствуйте, — сказала Бори.
— Сервус, миленькая, — пролепетала тетушка Гагара.
Миши даже не ответил на приветствие, а Цила смотрела с укоризной и удивлением.
Миши сосал конфету и даже не ответил на приветствие, Цила молча покачала головой недоуменно, с укоризной, огорчением. А отец вообще будто не заметил ее появления. Бори окинула взглядом стол, на котором складывали подарки — для каждого на строго определенном месте. Ее уголок на столе пуст: никто не подарил ей ничего.
Ну, что ж, выходит, для нее праздник уже миновал. Бори постояла еще несколько мгновений на пороге, прижимая к груди свои никому не нужные дары в нарядной бумаге, потом повернулась и ушла на кухню. Здесь она убрала подарки, которые стоили ей целого трудового дня, в ящичек тумбочки. Не станет же она вот сейчас навязывать всем знаки своего внимания, отцу — почтовый набор, сестре — платок с корабликом, Миши — игрушечную гармошку? Смешно!
Она взглянула на грязную посуду в мойке и вдруг почувствовала сразу все — и усталость, и голод, и глухую обиду. Туда, к ним, ей нельзя. Там с нею не хотят разговаривать, даже знать не хотят; там сидят счастливые и довольные люди, которые имеют право праздновать.
На плите в большой кастрюле нагрета вода для мытья.
Бори попробовала ее пальцем и отдернула руку. Еще очень горячая. Кто-то собирался мыть посуду.
Впрочем, зачем теперь станут мыть посуду Цила или Гагара. У них праздник!
Бори налила в мойку горячей воды и принялась за посуду. Голод, только что мучивший ее, прошел. Она работала быстро и старательно. Раньше ей никогда не приходило в голову, что работа может утешить, помочь забыться.
Скрипнула дверь. Донесся голос тети Гагары:
— Я только на минуточку в ванную.
Но тетушка не пошла в ванную комнату, а остановилась перед Боришкой на пороге кухни. Бори вытирала уже последнюю тарелку.
— Где ты пропадала? — спросила тетушка Гагара.
«Где? — думала Бори, глядя на нее, единственного человека, кто пожелал говорить с ней. — Не все ли равно теперь?»
— Ходила по городу… покупала…
— Знаю, отец говорил. Он тебя трижды видел: на Рыбной площади, в Хлопушечном переулке и на Стружечной.
— Была там… Мог видеть.
Тетушка Гагара стояла, не зная, что же делать дальше. Ее в свое время воспитали так: виновата — проси у старших прощения.
— Может, тебе попросить прощения?
Бори покачала головой. Ее же никто не спросил, не выслушал, где была, что делала. Начали праздновать без нее. Так чего же ей оправдываться? Они уже вынесли свой приговор.
Бори опустилась на табурет, а голову откинула на спинку маминого кресла. Тетушка Гагара вздохнула, вернулась в комнату.
— Я не могу, — донесся оттуда голос Цилы, — не могу, папа!
— Сможешь! — прикрикнул отец. — Я не намерен воспитывать гуляк. Вытерпишь!
Цила потупила голову. Миши встал, положил руку на плечо отцу. Он редко о чем просил, да и то больше за других, чем за себя. Но Миши не мог видеть Цилу огорченной. И отец понял, что все против него. Он встал и пошел на кухню. Но там уже не с кем было строго разговаривать. Боришка спала в мамином кресле, вытянув ноги на табуретку.
— Вот вам, смотрите! Как же, станет она горевать! — сухо сказал отец. — Явное раскаяние! Доставай-ка, дочка, карты.
Тетушка Тибаи, я знаю, тоже заядлая картежница. Сегодня играем на деньги. Обчищу вас всех до нитки.
Цила взглянула на отца. Когда он бывал в хорошем настроении, он тихо мурлыкал что-нибудь себе под нос. Таким же вот шумным и задиристым он становился, когда его кто-нибудь крепко обижал.
Гагара сняла с крючка свою бекешу и накрыла ею Боришку. Отец сделал вид, что он этого не заметил. Хотя он все-все, конечно, видел. Широко распахнул дверь и с шумливой учтивостью пропустил вперед тетю Гагару и дочь. А вид у него был такой печальный, что Циле было больно смотреть на него.