Устроившись, мы все занялись делом.

За неимением лучшего я стал подсобным рабочим в одном из больших гаражей.

— Вон в той стеклянной клетке сидит босс! К нему и ступайте!

«Да, не очень-то он любезен», — подумал я, тем не менее ноги мои сами уже понесли меня в указанную сторону. Я постучал в дверь конторы.

— Чего надо?

— Я слыхал, сэр, будто вы нуждаетесь в рабочей силе.

— Я венгр, сэр.

— Кем угодно. Мне все равно, лишь бы заработать!

Мой ответ явно понравился ему.

— Из тебя выйдет неплохой американец! Будешь иметь по доллару в час, в месяц это составит двести долларов. А в форинтах выйдет по меньшей мере шесть тысяч.

— Ну что, взяли? — спросил он.

— Да.

— Сколько?

— Доллар в час.

— Ваш предшественник получал на двадцать центов больше. Он был американец. Вы у нас стоите дешевле! Ну, желаю удачи!

Долговязый Хэрвер принял меня почти радушно.

Поравнявшись с коренастым человеком средних лет, он остановился.

— Хэлло, Том! Можешь возвращаться к крану. Босс прислал вместо тебя вот этого.

Именуемый Томом ничего не сказал, тут же собрал свои пожитки и ушел. Ушел поспешно, будто опасаясь, что я раздумаю и что тогда ему придется остаться.

— Что случилось? — спросил я тревожно.

— И вы это допустили?

Вскоре вернулся и Рэжё, наш старший брат. Он молча выслушал печальную повесть.

— Что же теперь будет? — только и спросил он.

Мы удрученно переглянулись. Действительно, без

конца пережевывая настоящее, мы ни разу не подумали о будущем. А Рэжё, став главой семьи, сразу же сделался практичным.

— Через две недели мы должны внести квартирную

плату. Виллу эту, конечно, мы сохраним за собой. Иренка должка продолжать учиться, а мы, парни, заработаем на хлеб семье. Будет все как нельзя лучше!

— И ты, значит, такого же мнения? — просияв, спросила Иренка.

Теперь инициатива полностью перешла ко мне.

Мать вытерла слезы. Погладила меня, потом Банди по лицу, как маленьких, и тем самым санкционировала наше решение.

— А как?

На другое утро я был вызван в отдел кадров.

Управляющий встретил меня весьма нелюбезно.

— За что? — пролепетал я, не имея понятия о том, что сделал плохого.

Но тут же мне все стало ясно.

— Что? — спросил я растерянно.

Я вышел от него пошатываясь.

Мне удалось получить работу и по совместительству. Моим хозяином стал садовод-предприниматель, который взял меня на должность шофера. Работал я у него через день, и в обязанности мне вменялось перевозить на его грузовой машине цветы и иные растения. Кроме того, я часто возил в самые различные пункты города землю.

— Ну, давай скорей, сколько мне еще торчать тут? — кричал он мне, когда я выглядывал в окно.

— Сейчас! — орал я ему в ответ. Наспех засунув в рот еще пару кусков, я мигом менял шорты на брюки и широкими прыжками несся через сад к воротам.

— Поехали!

Вначале я страшно злился на него — еще бы, знали бы вы, сколько и каких синяков на лбу наставил я, пока привык к его дурацким проделкам. Но особенно меня возмущало, когда он с издевкой рассказывал об этом другим ребятам из компании. Впрочем, когда я познакомился с этими «ребятами» поближе, то понял, что проделки веснушчатого — только цветочки. У меня в жилах стыла кровь от выходок этих парней в пестрых рубашках и ковбойских штанах. Вот они флегматично, руки в брюки, стоят на обочине шоссе. Завидев стрелой летящую машину, они буквально в последнюю секунду перебегают ей дорогу. Водители, ругаясь, со скрипом тормозят (но не все: встречаются и такие, которым эти штучки уже известны), а «ребята» глядят на них с вызывающим превосходством. Так вот, руки в брюки, они встречаются с опасностью.

То было особое, странное презрение к жизни. Газеты ежедневно сообщали об еще более уродливых проявлениях этого пренебрежительного отношения к жизни. В парках Нью-Йорка и Чикаго, например, равнодушные к боли, к смерти, к участи других, посетители нередко затевали кровавые драки.

Так что наши забавы в сравнении с кровопролитиями были, конечно, безобидны. Мы собирались в начале Хентингтон-авеню. Пятнадцать-двадцать человек размещались в пяти-шести похожих на «шевроле» Поула драндулетах. Тут начиналась разнузданная гонка по Хентингтон и Массачусетс-авеню на Вашингтон-стрит. А это был уже Даунтаун — часть города, где были сосредоточены увеселительные заведения.

Из первой машины знаками указывалось остальным, где будет стоянка. Отсюда брели уже пешком. Одеты мы все были в украшенные шляпками гвоздей ковбойские штаны, отличались друг от друга только цветом рубашек.

Мы обходили кинотеатры, разглядывали рекламы и кадры кинофильмов, искали фильм, обещавший наиболее эротическое зрелище или захватывающие приключения.

— Сюда, ребята! Вот это да! — крикнул как-то нам Лоуренс, шедший впереди со своим братом-близнецом Монро.

Мы окружили их тесным кольцом. Шла фантастическая, наводящая ужас картина, в которой чудовище в духе Франкенштейна похищало женщин, взрывало города и вообще творило всевозможные подлости.

— Давайте лучше пойдем на «Волка Айдахо»! — предложил Поул.

— За эти страсти плачу я, и точка. — Джерри был самым состоятельным из нас — единственный сынок богатого адвоката. Его слова положили конец спорам.

После сеанса, взволнованные, с горящими ушами, мы шумно высыпали на улицу.

Кино посещали, само собой разумеется, и девушки. Потом они гуляли рука об руку по трое-четверо.

Заложив пальцы в рот, Джерри вдруг пронзительно свистнул. В ушах тех, кто находился поблизости, даже зазвенело.

— Девочкам салют! — завопил кто-то из шатии, и тут начался невообразимый кавардак,

Поул вырвался вперед и очутился перед девушками. Он высоко подпрыгнул, раскинув руки и ноги, и оглушительно, дико завопил. Тут вся компания точно потеряла рассудок. В том числе и я. Одна за другой взлетали в воздух желтые, красные, синие, черные рубахи. Наверное, мы походили на резвящихся дельфинов, сопровождавших судно «Генерал Хунд».

Девушки смеялись: им, видно, пришлись по вкусу наши ухаживания. На краю тротуара стоял полицейский. И он смеялся. Такого рода проявление чувств непривычно только приблудившимся с другого континента, а здесь оно давно пользуется гражданским правом и считается естественным.

Когда мне впервые довелось быть свидетелем подобной выходки, скажу вам откровенно, я возмутился до глубины души. Но позднее и меня засосала компания и желание быть единым с ней, походить на остальных ребят.

Заканчивали мы свой вечер, как правило, в одном из кабаков. Иногда с девушками, но в большинстве случаев без них. Если у нас водились деньги, мы ходили смотреть стриптиз. Если же денег не хватало, покупали несколько бутылок виски (впрочем, виски входило в программу вечера и после стриптиза), загоняли машины куда-нибудь в укромный уголок возле парка и напивались до одури. Как мы добирались домой после этого, сам не знаю. Одно точно: в Европе нас давно лишили бы водительских прав!

Честно говоря, я охотно поискал бы иной вид развлечений. Я был бы рад побывать в театре или посидеть в тихом читальном зале какой-нибудь публичной библиотеки. Но, увы, город Бостон с миллионным населением не доставлял человеку подобные радости. Оставались кино, бар, стриптиз, дикие вопли, виски.

Хотя нет, не совсем так.

Моя сестра Иренка подружилась в школе с одной девушкой. Как-то мать, дотронувшись до моей руки, мягко сказала:

— Фери, завтра к нам придет одноклассница Иренки… Тебе не мешало бы остаться дома.

— Она как, ничего? — спросил я, и моя сестра метнула на меня гневный взгляд.

— Всех вас только это и интересует! Только это! — сказала она с ударением. — Больше ничего! Постыдился бы!

Сестричку нашу мы все баловали, и поэтому она стала для нас своего рода тираном. Конечно, милым, всеми любимым, но тираном. Поэтому-то я принял кающийся вид и стал оправдываться:

— Ну ладно, не сердись! Я ведь ничего плохого не сказал о твоей подруге! Разве грех, что я ею интересуюсь?

— Не грех, а ошибка! — высокомерным тоном заявила моя сестрица. — Изволь быть дома и выше держать марку нашей фирмы!

Ничего не скажешь, Иренка быстро усвоила основные правила коммерции.

На другой день я напижонился, как говорят в наших краях, и стал ждать гостью.

Она прибыла в спортивном автомобиле марки «Форд» последнего образца. Огненно-красный корпус машины сверкал среди листвы.

Изящно покачиваясь, девушка поспешно шла по садовой дорожке. На ней была блузка с отложным воротником, узкие, чуть ниже колен, брючки и туфли-лодочки.

Это нас не удивляло. Мы уже знали, что подобные брючки для старшеклассниц так же обычны, как, скажем, темная в огромную клетку юбка и нейлоновые чулки.

Она позвонила. Вошла. Держалась непринужденно, как у себя дома.

— Дэби. — И она протянула мне руку, таким образом покончив с церемонией знакомства.

— Я принесу что-нибудь перекусить! — вежливо предложила мать и знаком позвала меня с собой.

— Оставь их на время! — сказала она. — Может быть, девушки хотят поболтать о нарядах, а при тебе будут стесняться.

Когда мать снова разрешила мне войти, я застал Дэби лежащей на ковре. Голова ее была запрокинута, а ноги покоились на кушетке, чуть ли не на самых коленях Иренки. Обе были увлечены беседой, находя, видимо, такую позу вполне естественной. Я смутился и благословлял мать за то, что она вошла следом за мной, неся поднос, заставленный бутербродами и бутылками.

Однако я тут же пришел в себя и чуть было не рассмеялся, когда бедная мама замерла в дверях с подносом, который так дрожал в ее вытянутых руках, что на нем звенели бутылки.

Ей нелегко было скрыть удивление, вызванное позой Дэби, хотя у нее уже имелся некоторый опыт, приобретенный за несколько месяцев жизни среди американцев.

У нас с Дэби завязалась близкая дружба. Мы бывали с ней и на танцах, но я по-прежнему знал о ней лишь то, что она учится в одном классе с моей сестрой. И все.

— Послушай-ка, Дэби! решился я наконец поинтересоваться. — Расскажи мне хоть что-нибудь о себе.

— Что рассказать?

— Тебе, например, о нас все известно, а я даже толком имени твоего не знаю.

— Только и всего? Я Дэберон Дин, сэр! — И, как маленькая, она сделала книксен. Наверно, это она успела перенять у моей сестры. Но, как бы там ни было, мне она показалась восхитительной. — Что вы еще желаете узнать?

— Все!

Она нахмурилась. Некоторое время раздумывала. Но вот она снова заговорила, теперь уже глухо, растягивая слова.

— Ладно! Но у меня есть одно условие!

— Какое?

— То, что ты сейчас услышишь, не изменит наших отношений!

Я, наверное, очень глупо уставился на нее, так как ока рассмеялась. Передо мной была уже прежняя Дэби.

— Я вижу по твоей мине, что ты не понимаешь меня. И очень хорошо, что не понимаешь! Вы, европейцы, такие чудные, с богатыми людьми вы становитесь или замкнутыми, или сразу же начинаете петушиться!

— Выходит, твой отец…

— У него больше миллиона!

Она внимательно наблюдала за моим лицом. Ждала, что на нем отразится. Но, как только заметила, что ее сообщение не произвело на меня ровным счетом никакого впечатления, сразу же повеселела.

Так как я еще не попал в когти желтого дьявола, то к ее миллиону остался совершенно равнодушен, чего не могу сказать по отношению к ней самой. Дэби с ее развитой стройной фигурой спортсменки было восемнадцать лет.

— Машину ты водить умеешь, это я знаю, — сказала она как-то, — а умеешь ли ты плавать?

— Да.

— А играть в теннис?

— Могу вместо него предложить кегли.

Я сказал ей, как еще мальчишкой зарабатывал тем, что расставлял кегли во время игры, таким образом и ко мне кое-что пристало от этого занимательного вида спорта.

— Но ты должен еще научиться верховой езде, тогда сможешь быть моим грумом.

— Не буду учиться! — покачал я головой.

— Почему? — оторопела она. Ее большие синие глаза стали огромными от удивления.

— Очень просто! Потому, что уже умею! Как агроному, мне это было необходимо.

Тут она обхватила мою шею и запечатлела у меня на щеке невинный звонкий поцелуй.

— Браво! Браво! Великолепно! — захлопала она в ладоши от радости, что мы повсюду сможем теперь бывать вместе.

Она была большим ребенком, старавшимся казаться взрослым, который так далеко зашел в своем снобизме, как, скажем, жалкие остатки аристократии у нас в Венгрии.

Была зима. Снег толстым белым саваном покрывал землю. На ветвях деревьев сахарной пудрой сверкали примерзшие пушинки.

Мы были одеты легко, ее машина великолепно отапливалась! Более того! Дэби даже немного опустила боковое стекло, чтобы зимний ветер, врываясь в машину, придавал нашим лицам морозную свежесть.

Правил я. Мне доставляло несказанную радость то, что я мог развивать любую скорость, что даже по такой обледенелой, скользкой дороге я уверенно веду машину с полным ощущением своей власти над ней.

— Стой, Фрэнк! — вскрикнула она вдруг. — Останови же!

Я подумал, что ей дурно или еще что-нибудь такое, и нажал на тормоз.

Дорогу с обеих сторон обступали деревья. Дэби выскочила из машины. Я не смотрел в ее сторону. И вдруг в машину полетели легкие туфельки. Ее туфельки. Я взглянул на ее ноги. Она стояла на дороге в нейлоновых чулках. Не успел я оглянуться, как она уже по колено погрузилась в снег под деревом.

— Ой, какая прелесть! Ой, как приятно! — визжала она, прыгая, как вырвавшийся у няни ребенок.

— Вернись немедленно! Ты простудишься! — крикнул я испуганно.

— Как бы не так! — засмеялась Дэби, показывая мне ослиные уши.

— Раз сама не хочешь возвращаться, тогда придется применить силу! — пригрозил я, выскочив на холод.

— Попробуй! — дразнилась она.

Пока я добрался до дерева, она уже была наверху, да так высоко залезла, что напрасно я тянулся — достать ее не мог.

— Дэби, слезай сейчас же! Ты заболеешь! — кричал я в отчаянии и в страхе за нее. Воспаление легких ей было обеспечено.

— И не подумаю! Мне так хорошо!

Я пришел в ярость.

— Если не слезешь… — Я схватился за ствол дерева и изо всех сил тряхнул его. Дэби, стоявшая на суку, закачалась. Мне за шиворот полетели хлопья обледенелого снега.

Зато и ее удалось вспугнуть.

— Больше не буду! Фрэнк, не надо! — запищала она, видно испугавшись, что я и в самом деле сброшу ее с дерева и хорошенько вздую. А стоило бы, ей-богу!

Когда мы подъезжали к ее дому, она уже чихала. На утро у нее поднялась температура. Две недели прошло, пока врачи настолько подлечили Дэби, что я смог ее навестить. Бледная, исхудавшая, сидела она в шезлонге, на тонком лице ее оставались еще следы перенесенной лихорадки. Только большие синие глаза поблескивали прежним озорством.

— Ой, как это было чудесно! Правда ведь, Фрэнк? — встретила она меня. Когда же увидела, что мое лицо остается серьезным и непроницаемым, в ней проснулось раскаяние.

— Ну не сердись! Мне так приятно было, правда, очень приятно!