Однажды в раннем детстве папка рассказал мне сказку про гномика. Этот гномик каждое утро ровно за минуту, как человеку проснуться, вытаскивает из колоды одну карту. Самая счастливая — бубновый туз. Если гномик его вытянет, все в этот день тебе будет удаваться. Но если достанет семерку пик, беды не миновать.

В тот памятный день, не полагаясь на случай, гномик, наверняка нарочно, извлек для меня из колоды туза, потому что счастливой я почув­ствовала себя сразу, как проснулась и увидела, какой сегодня прекрас­ный день.

Был июль. Середина лета. К хорошему привыкаешь быстро: ушли прочь холода и, кажется, никогда не вернутся, ешь вдосталь — забыл, что такое голод. Кроме значительно улучшившегося детдомовского довольствия, мы были зачислены еще и на колхозное: а это значит целых 800 граммов хлеба, вволю молока и трехразовый горячий приварок. Правда, за это надо было работать. И еще как! Часто, возвращаясь вече­ром с прополки или окучивания, после целого — от зари до зари — дня работы под палящим солнцем, я сравнивала тяжелый крестьянский труд с довоенными занятиями родителей: теперь их деятельность выглядела чуть ли не детской забавой...

Исключением был сенокос. Я заметила, что даже одевались на сено­кос в деревне иначе, чем всегда: пусть не самое лучшее, но чистое и яркое, чаще всего бывшее выходное платье. И как же празднично смотрятся цветастые ситцы на сочной в капельках росы зелени луга при свер­кании жжикающих кос.

В тот день в составе нашей неразлучной четверки — с Мишкой, Вить­кой и Нинкой —  я работала на огромном заливном лугу. Это был не первый день нашей работы здесь. Сперва мы убирали сено вместе с деревенски­ми, а потом, убедившись в нашей сноровке и трудовом энтузиазме, луг был доверен нам полностью. Это так нас окрылило, что вместо отпущен­ных на луг пяти трудовых дней мы почти закончили его за четыре. На сегодня оставался лишь самый край, колышущийся зеленью за щеткой скошенных стеблей.

Работать начали, как всегда, с зарей. Мальчишки косили, девчонки сгребали и копнили. Сгребать пахучее луговое сено, да это же не работа — удовольствие! От нее и не устаешь нисколечко! Другое дело скирдо­вать или навьючивать на воз, поддевая вилами и подавая наверх по пол­копны, когда руки дрожат от напряжения и тяжести, а сенная труха сып­лется на лицо, заползает за шиворот, нестерпимо щекочет и колется. Но даже и это — то ли уже приобретя необходимую сноровку, то ли другое что — сегодня я делала без натуги и радостно. Впрочем, работа спори­лась у всех и уже к одиннадцати часам сено было не только скошено, но и почти все вывезено с луга. Оставалось всего на один воз. Однако это сено решили не вывозить, отложив поездку до вечера, так как очень хорошо знали характер председателя, которого никакими трудовыми доблестями не удивишь и который тотчас же перебросит нас на другой объект, где у него, как всегда, «все горит».

Ну, нет, не затем мы по шестнадцать часов самоотверженно вкалы­вали, чтобы не насладиться в полной мере честно заработанным отды­хом. Этот план был также полностью одобрен и безымянным дедом, прикрепленным к нашей бригаде, в веденье которого находились Тигр и Цыган — снежно-белые тяжеловесы-битюги, величавые, как кони древ­них витязей. Дед хвастал, что оба они были в Москве на сельскохозяйственной выставке, где взяли призовые места. Конечно, втайне я мечта­ла хоть раз заменить деда, «взяв вожжи» в свои руки, тем более, что моя Зорька как раз поранила ногу и была отстранена от работы. Но своих красавцев дед никому не доверял, а им, казалось, вообще не нужен был возница. Услышав «готово», тотчас трогали с места и всю дорогу шли убаюкивающей ровной рысью, а дед сладко спал, привалившись к про­гретому солнцем пахучему сенному боку. Когда же сено сгрузят, Тигр и Цыган сами разворачивались и так же размеренно-степенно отправля­лись в обратный путь — дед часто даже не просыпался.

Свободные полдня дед решил отпраздновать просто: достал забот­ливо припасенную чекушку, разом «выбулькал» ее содержимое и, заку­сив хлебовом, так он называл суп-кашу из муки и свинины, завалился под стогом, успев пробормотать:

— К коням чтоб...

Но мы, конечно, не собирались так же бездарно тратить подаренные судьбой и к тому же честно заработанные счастливые часы. Прежде все­го решили искупаться. Эх! До чего же здорово в самую жарищу бултых­нуться с разбегу в чистую прозрачную речку и разом вместе с сенной трухой и потом смыть всю усталость! До чего здорово почувствовать себя, наконец, не тружениками села, обязанными неустанно работать для фронта и тыла, а просто мальчишками и девчонками, плещущимися в жаркую летнюю пору в прохладной воде. Совсем, как прежде! Совсем, как до войны!

А речка небольшая и небыстрая, но прохладная и чистая, к тому же славилась своими уловами. Во время весенних разливов в нее порой зап­лывала из Волги даже знаменитая стерлядь, ну, а в обычное время здесь было немало плотвы, язей, ершей, золотистых линей, ленивых налимов.

Мальчишки быстро приспособили под бредни рубахи, а я вспомнила о марлевом сачке, который несколько дней назад раздобыла в райцент­ре. Новенький, ярко-розовый сачок для бабочек предназначался Тама­рочке, которая все больше меня тревожила. Несмотря на то, что теперь все мы питались в избытке, она по-прежнему была очень бледна и худа. Наша компания беззастенчиво реквизировала с колхозных полей и немногих частных садов разные фрукты-овощи и одаривала ими младших, а я старалась скормить их как можно больше Тамарочке. Каждый раз она светло этому радовалась, но скорее не приношениям, а мне, моему появлению. Но даже и в эти минуты в ее огромных серых глазах было что-то, отчего щемило сердце.

Размышляя обо всем этом, я опустила розовый сачок в воду и побре­ла к ивовым зарослям на противоположном берегу. Заметив, что пребы­ваю в прострации и бреду, сама не знаю куда, Нинка притаилась в зарос­лях, чтобы внезапно выскочить и напугать. Так она и сделала. Улучила момент и с воплем: «Держи ее!» ударила ивовым прутом перед самым моим носом. И вдруг что-то огромное стукнуло меня по ноге, а затем ткнулось прямо в марлевый сачок.

—  Ой! Мамочки! — испуганно завопила я, инстинктивно выдернула сачок из воды и рывком швырнула на берег прямо к Нинке.

Но теперь заорала она и было от чего. Рядом с прорванным сачком извивалась, стремясь вновь очутиться в родной стихии, исполинская щука. Чтобы преградить ей дорогу, Нинка протянула ивовый прут — он тут же был перещелкнут могучими челюстями. Но все же общими усили­ями — конечно, тотчас примчались Витька с Мишкой — щуку удалось отодвинуть на безопасное расстояние от берега, а затем и просунуть ей под жабры леску. Когда уснувшую рыбину подняли, выяснилось, что длиной она никак не меньше метра и столь же внушительна в объеме.

—  Как оглобля! Никогда такой не видел! Ребятам показать — лоп­нут от зависти, — суммировал наши впечатления Витька.

Эх! Тщеславие! До чего ты нас только не доводишь! Самые опромет­чивые поступки порой совершаются ради минутного триумфа... Идея запрячь Тигра и Цыгана, чтобы прокатиться в соседнюю бригаду и показать всем невиданную щуку, принадлежала Витьке. Запрет деда во внимание не приняли, тем более, что его фраза осталась недосказанной и толковать ее можно было как угодно. Так что, если и были у кого какие сомнения на этот счет, то их развеяли вмиг. Что же до меня, то, во-пер­вых, мне очень хотелось увидеть Тамарочку, а во-вторых, завладеть, наконец, вожжами — какие тут могут быть сомнения!

Холеные битюги, как всегда, с места разом взяли рысью и мерно зацокали по прокаленной жарой проселочной дороге. Лучшая в колхозе телега, сработанная еще немцами Поволжья, на больших дутых, похожих на автомобильные шины колесах плыла-катила по сельским ухабам, как по воздуху, и без всяких происшествий доставила нас на поле, где пропа­лывали свеклу младшие.

Восторг Тамарочки и всей остальной ребятни при нашем появлении был неописуемый. Самая младшая «работница», семилетняя голубогла­зая Люська, увидев чудо-щуку, даже намочила штанишки, что в свою очередь вызвало новую бурю восторга.

Практичная тетя Маня между тем решила по-своему использовать выгоду от приезда дорогих гостей.

— Слышь, ребятки,— обратилась она к нам, — а не поможете ли вы нам с прополкой этой проклятой. А то мы с нашими малолетками только к ночи до отметки допластываемся. (Отметка означала конец дневной нормы).

Удивительно, как та же самая прополка, которая у всех у нас обыч­но не вызывала ничего, кроме омерзения, сейчас превратилась в ув­лекательную игру. На сорняков ринулись, как в атаку, с криками «Ура!» Младшие стремились не отставать от старших и обогнать друг друга. Когда же Витька объявил, что достигший отметины первым получит в качестве приза щучью голову, энтузиазм достиг апогея, и дневную норму выполнили еще до того, как тетя Маня управилась со щукой. А первым закончил прополку подопечный Витьки Макарова Витька Маленький.

Чтобы достойно отметить столь выдающиеся трудовые успехи, а так­же, чтобы «не торчать над душой» у тети Мани, решили покатать младших на Тигре и Цыгане. Степенные тяжеловозы стоически отнеслись к тому, что с десяток ребят, хохоча и толкая друг друга, взгромоздились на их широ­ченные спины (на такой спине хоть танцплощадку устраивай, — заметила тетя Маня) и, сделав по полю круг почета, доставили своих пассажиров прямо к столу — к испеченной, украшенной морковкой и укропом щуке.

Я смотрела на Тамарочку и не узнавала: с каким аппетитом ела, как разрумянилась, как звонко смеялась, видно, нет лучшего лекарства, чем радость.

— А можно мы их еще покатаем? — обратился Витя к молоденькой воспитательнице Милочке, но та уже тоже задремала в тенечке.

—  Покатайте, покатайте, — вместо нее ответила вездесущая тетя Маня, — только не очень долго.

Снова запрягли лошадей.

—  Может, на опытное поле сгоняем? — вдруг предложил Мишка. Обычно очень молчаливый, он иногда изрекал прямо-таки восхититель­ные идеи. Данная, несомненно, принадлежала к их числу: о необычайно вкусных арбузах на опытном поле ходили легенды. Правда, опытное поле охраняется, но вдруг удастся, вдруг повезет?!

И ведь, действительно, повезло! Не иначе, как сказочный гномик всем нам вытащил сегодня по самой счастливой карте: шалаш сторо­жа был пуст, и вокруг тоже никого не было. А арбузы! Таких, навер­ное, не пробовали даже короли в день коронации! Мы с Тамарочкой выбирали самые большие, продолговатые, похожие на дирижабли «полосатики» (Витька сказал, что именно они получили на сельхозвыставке большую золотую медаль) и разбивали ударом об землю, выедая затем только самую середину. Конечно, где-то в глубине души совесть робко шептала, что так поступать — свинство, но я заглуша­ла ее укоры бесспорным аргументом: мы так долго голодали, что хоть один раз можем позволить... Все же Мишка, увидев, сколько мы по­портили арбузов, назвал нас варварами и посоветовал скорее смы­ваться. Прихватив с десяток «полосатиков», наша компания благо­получно покинула бахчу и вернулась к коням, оставленным у речки под присмотром Нинки.

Говорят, преступник чаще всего попадается в тот момент, когда, зарвавшись, теряет чувство меры. Наверное, это так и есть. Ну, что бы вовремя остановиться, что бы вернуться?! Но нет! Теперь злой дух проснулся в душе Нинки. Вынужденная по жребию (досталась самая корот­кая травинка) присматривать за лошадьми, она не могла простить нам «арбузных лавров» и предложила совершить еще один дерзкий набег— на пасеку. На все возражения: «поздно уже», «дед может проснуться», «Тамарочка устала» и другие она находила контрдоводы: «и вовсе не поздно», «сто раз успеем», «Тамарочку у реки посадим, отдохнет»... Словом, Нинка убедила всех, хотя, если по-честному, особенного труда ей это не составило. Решено было Витьку Маленького оставить с Тама­рочкой у речки, а самим для скорости отправиться на пасеку на лошадях и только вблизи спешиться.

Увы! Мы слишком долго испытывали судьбу, на этот раз удача нам изменила. Я ощутила это первой. Найдя в старом улье кусок свежего сотового меда, я тут же сунула его в рот. Но в сотах, оказывается, спря­талась пчела, которая тотчас вцепилась мне в язык. Однако наши зло­ключения только начинались. Хотя Витька уверял, что знает секрет, как не потревожить ни одной пчелы, не успел он приоткрыть улей, как весь пчелиный рой ринулся на него. Ужаленный сразу в десятки мест, Витька заорал. Дальше события развивались молниеносно. Из избушки выско­чил пасечник с ружьем, заряженным для такого случая крупной солью. Пасечник не был снайпером, поэтому, хотя он стрелял в Витьку, боль­шая часть соли была растрачена впустую, и только несколько крупинок угодило в находившуюся рядом Нинку, отчего она завопила, как сирена. Мишка, который находился при лошадях, увидев все это, поспешил на помощь, но наткнулся на объезжавшего поля председателя.

—  Стой! — закричал тот. — Почему не на сенокосе?

Стоять меньше всего входило в наши планы. Едва ввалившись в телегу, мы стали нахлестывать битюгов. Однако брать призовые места на скачках вовсе не удел тяжеловозов. Хотя они добросовестно смени­ли привычную рысь на тяжелый галоп, расстояние между ними и резвой председательской Машкой неумолимо сокращалось. Развязку ускорило появление агрономши, которая как раз направлялась на опытный учас­ток. Заподозрив неладное, она загородила своей бричкой дорогу. Мы оказались в западне, и ничего не оставалось, как остановить лошадей. Допрос председателя, неловкие оправдания ребят, не стесняющаяся креп­ких выражений агрономша, обнаружившая в телеге семенные арбузы, — все это слилось в каком-то диком хоре. Но я не принимала в нем участия — невыносимо болел укушенный пчелой, распухший язык.

Я первая заметила маленькую фигурку, спешащую к нам. Челове­чек нелепо размахивал руками и что-то кричал, но за общим гомоном его не было слышно. «Да это Витька Маленький», — узнала вдруг я, и в груди у меня стало так холодно, словно Снежная Королева сжала рукой мое сердце.

—   Па..а..стойте! —с трудом выговорила я — и странно: все сразу замолчали.

Теперь стало слышно, как захлебывается плачем Витька, можно было разобрать, что он кричит:

—  Там... Тамарочка в речке утонула...

Два часа пытались вернуть к жизни бездыханное тельце, но жизнь улетела из него навсегда.

Через несколько лет мне удалось узнать адрес матери Тамарочки. Она теперь жила в Москве, я ее разыскала.

У нее уже была новая семья, двое детей, бесцветный, но вполне поло­жительный муж. Меня усадили за стол, достали несколько банок варе­нья: все из ягод со своего участка. Я заговорила о Тамарочке, хотела рассказать о ней все, хотела передать, как много она значила для нас. Но постоянное обращение к варенью: «ну как вам вишневое, вот еще попробуйте из крыжовника» сбивало.

И я поняла, что это не просто дань вежливости, а равнодушие: здесь уже давно вычеркнули из своей памяти то, что мне до сих пор так дорого...