Я нашел его в следующий вторник. Те же русые волосы, может чуть поредевшие со времени нашей последней встречи. Те же серые усталые глаза. Те же неподвижные руки, сложенные на коленях. Те же прямые усики. Как обычно, он сидел спиной к барной стойке. То же пронзительное упрямство.

Я рассказал ему все с самого начала. Выбрал — или так у меня получилось? — ровный и спокойный тон (еще ровнее и спокойнее, чем я использовал в разговоре с Сандовалем, после того как у него прошел запой и мы вместе радовались успеху нашего предприятия). Что-то мне подсказывало, что в этом баре не было места для таких эмоций, как триумф, эйфория или радость. Лишь однажды я позволил себе вплести в хронику несколько образных прилагательных и парочку жестов — когда рассказывал о вмешательстве Пабло Сандоваля. Конечно же я избежал двух-трех ужасающих фраз, с помощью которых Гомес вырыл себе яму. Но я достаточно правдиво описал ту блестящую манеру, с которой Сандоваль провел нас всех — и Гомеса, и меня самого. В заключение я сказал, что судья Фортуна Лакаче подписал постановление о предварительном заключении за квалифицированное убийство, не опротестовав ни одну запятую.

— И теперь? — спросил Моралес, когда я закончил говорить.

Я сказал ему, что дело, согласно инструкции, практически закончено. Чтобы все довести до конца, я собирался приказать дополнить некоторые свидетельские показания, еще кое-какое заключение экспертов (это так, некоторые из юридических трюков, чтобы какой-нибудь защитник-всезнайка не осложнил бы наше существование). Заключил, что через несколько месяцев (шесть, восемь максимум) мы закроем расследование и пошлем дело в Суд на вынесение решения.

— А потом?

Я объяснил, что, возможно, пройдет еще год, два максимум, до вынесения окончательного решения. В зависимости от скорости, с которой работают Суд и Апелляционная Палата. Но он может не волноваться, Гомес влип в это дело руками и ногами.

— А наказание? — спросил Моралес после долгого молчания.

— Пожизненное, — подтвердил я.

Это была не совсем правда. Но стоило ли говорить, что, каким бы строгим ни было наказание, Исидоро Гомес мог выйти на свободу через двадцать, максимум через двадцать пять лет? В другом случае я бы промолчал. Но и в этом сделал то же самое. Мне больше не хотелось причинять боль этому человеку, который развернулся на табуретке ко мне, наверное впервые за три с половиной года оторвав взгляд от людских толп, которые спешили по направлению к платформам.

Словно услышав мои мысли, Моралес снова развернулся к окну. Табуретка скрипнула. Привычки не покидали его так легко, решил я. Но что-то изменилось. Теперь он смотрел на проходивших мимо без внимания. Я подождал следующего вопроса, который так и не прозвучал. Что было у него сейчас на уме? Кажется, я понял.

Впервые более чем за четыре года Рикардо Агустин Моралес не знал, что делать со всем этим временем, которое осталось в его жизни. Что у него теперь было? Я подозревал, что больше ничего. Или еще хуже: единственное, что у него оставалось, — это смерть Лилианы. И ничего, кроме этого. Было еще кое-что во время этой встречи, что случилось впервые: он первым поднялся, давая понять, что разговор закончен. Я сделал то же самое. Он протянул мне руку.

— Спасибо. — Это было все, что он сказал.

Я не ответил ему. Ограничился тем, что посмотрел в глаза, протянув для пожатия правую руку. Я тогда не до конца его понял, но у меня накопилось много всего, за что я должен был поблагодарить его. Он полез в карман и достал мелочь без сдачи за свой кофе. Толстяк за стойкой был поглощен прослушиванием «Спортивной речи». Его зоркости не хватало на то, чтобы понять: только что он потерял клиента. Моралес пошел к двери и вернулся:

— Передайте, пожалуйста, от меня привет вашему помощнику… как вы сказали его зовут?

— Пабло Сандоваль.

— Спасибо. Передайте ему мой поклон и уважение. И скажите ему, что я очень благодарен за его помощь.

Моралес слегка вскинул руку на прощание и потерялся в семичасовой толпе.