26 мая 1973 года мы с Сандовалем задержались допоздна на работе, и хотя я ни о чем не подозревал, но история Моралеса и Гомеса тем временем опять начала набирать обороты.

Уже был поздний вечер, когда открылась дверь Секретариата и вошел тюремный охранник.

— Тюремная Служба. Добрый вечер, — поприветствовал он нас, представляясь, словно его серая униформа с красными отличительными знаками не была достаточным удостоверением.

— Добрый вечер, — ответил я. — Который уже час?

— Я приму, — ответил Сандоваль и прошел к приемному столу.

— Я думал, что уже никого не застану. Время-то уже сколько.

— И то правда, — пробурчал Сандоваль, занятый поиском печати, чтобы расписаться в документах пришедшего, который уже указывал ему, где надо заполнить.

— Всего доброго, — попрощался охранник после того, как Сандоваль поставил роспись и печать.

— До свидания, — ответил я.

Сандоваль ничего не ответил, потому что уже был занят чтением пришедшей корреспонденции.

— В чем там дело? — спросил я. Он мне не ответил. Оно что, было такое длинное, то письмо, что он читал? Я настаивал: — Пабло… что там?

С бумагой в руках, он развернулся ко мне и подошел к моему столу. Протянул мне лист с оттиском и печатью Тюремной Службы и с печатью тюрьмы Девото.

— Они только что отпустили этого сукиного сына Исидоро Гомеса, — прошептал он.