26 сентября 1996 года был обычный четверг, такой же как и остальные четверги, кроме разве что какофонии, доносившейся с улицы. В двенадцать началась первая всеобщая забастовка против правительства Карлоса Менема, и группа синдиката судейских работников шумела и взрывала петарды, пока все не собрались на лестнице со стороны улицы Талькауано. В десять заезжал сотрудник с почты. На самом деле мне так кажется, потому что мой стол стоит дальше всех от стойки приемной. Помощник подал мне длинный конверт, подписанный от руки, без официальных печатей, посланный как сертифицированное отправление. Я посмотрел на него с любопытством, так как конверт походил на личное послание, затерянное в стопке публичных сообщений для публичных организаций, к которым мы так привыкли.
Я начал рассеянно искать очки, чтобы прочитать, пока не понял, что они на мне. Почерк я не узнавал. Приходилось ли мне когда-нибудь видеть этот элегантный, слегка наклонный почерк? Я не помнил. Что я точно помнил (хотя думал, что уже больше никогда не вспомню о нем), так это имя отправителя и его историю: Рикардо Агустин Моралес, который двадцать лет спустя вновь возник из небытия.
Перед тем как открыть конверт, я еще раз взглянул на имя получателя. Без сомнения, им был я. «Бенжамин Мигель Чапарро. Национальный Суд первой инстанции по криминальным расследованиям № 41, Секретариат № 19». Откуда Моралес знал, что найдет меня здесь? Мне не очень понравилось это неожиданное послание, хотя… что именно могло меня обеспокоить? Я же не винил его в своем отчаянном побеге в 1976-м. Для меня всегда было ясно, что этим я был обязан выродку Романо. Меня обеспокоило, что он написал мне спустя столько лет? Тоже нет. О нем у меня сохранились хорошие, почти теплые воспоминания. Что же тогда? Я еще чуть-чуть помедлил, пока до меня не дошло, что на самом деле меня задевала собственная предсказуемость, я был таким же, как все, скучным человеком, которого можно было найти в том же Суде, в том же Секретариате, в той же должности, за тем же письменным столом два десятилетия спустя после нашего последнего разговора.
Письмо было относительно длинное, датированное 21 сентября, написанное в Вичегасе. Значит, он уехал из столицы. Смог ли наладить свою жизнь? Я искренне надеялся, что да, и начал читать.
Прежде всего, прошу у Вас прощения за беспокойство после столь долгого времени.
Я чуть помедлил, чтобы сделать простейшие подсчеты: ни больше ни меньше двадцать лет и несколько месяцев.
За все эти годы я ни разу не связался с Вами, но лишь потому, что не хотел причинять Вам еще больше беспокойств, помимо тех, что я уже причинил. Я узнал о Вашем отъезде в Сан-Сальвадор де Хухуй через несколько месяцев после случившегося, когда позвонил в Суд. Будет лишним говорить о том, что о мотивах Вашего отъезда я не спрашивал, ведь я сразу понял, что оно стало следствием моих действий.
Помощник задал мне какой-то глупый вопрос. Громким голосом я попросил его и всех остальных не беспокоить меня некоторое время.
Если же теперь, по прошествии стольких лет, я нахожу возможным побеспокоить Вас, то лишь потому, что чувствую себя обязанным принять то предложение, которое Вы мне сделали в нашу последнюю встречу, когда рассказали об обстоятельствах, приведших к освобождению Исидоро Гомеса.
«Опять это имя», — подумал я. Как же много лет прошло с тех пор, как и сам Моралес его не произносил? Или же он на самом деле так и не смог выбросить его из своей головы?
В тот раз Вы мне сказали, что, если однажды мне понадобится Ваша помощь, я, не раздумывая, могу к Вам обратиться. Не решите ли Вы теперь, что я излишне назойлив, потому что я все же решил воспользоваться вашим предложением? Я так говорю, думая о тех огромных жертвах с Вашей стороны, которые Вы поневоле мне принесли, покинув Буэнос-Айрес в 1976-м. Не думаю, что это послужит Вам утешением, но клянусь, что провел массу времени, пытаясь найти способ избавить Вас от этих передряг.
Я спросил себя, как выглядит сейчас Рикардо Моралес, чтобы представить себе человека, который стоит за этими строками. И хотя я старался, у меня не получалось его состарить: это все еще был высокий и светловолосый парень, с маленькими усиками, медленными жестами, с невзрачным лицом, парень с которым я познакомился почти тридцать лет назад. Он все так же одевался? Его стиль не имел ничего общего с тем, как одевались его ровесники в начале семидесятых. Я представил себе, что да, и отметил, что манера его письма тоже была старомодной.
Очевидно, что я так и не смог найти способа избавить Вас от этих трудностей, и я был очень рад, узнав, что несколько лет спустя Вы вновь заняли Ваш прежний пост в Суде.
Он этого не говорил, но было очевидным: Моралес время от времени звонил в Суд, спрашивал меня, пока однажды ему не сказали, что я вернулся. Но почему он не захотел поговорить со мной? Почему он удовлетворился всего лишь этим сообщением? И почему теперь обращается ко мне? И с другой стороны, зачем он ко мне обращается? Я продолжил читать.
Лишним будет говорить, что если Вы затаили на меня зло за то, что я разрушил Вашу жизнь — повторяю, не задаваясь специально такой целью, — я сочту Вас абсолютно правым. Вы, может статься, порвете письмо и навсегда забудете эти строки. В последующие дни Вы получите еще два точно таких же письма. Прошу Вас, не принимайте это за навязчивую настойчивость: боязнь того, что письмо затеряется, заставляет меня действовать подобным образом. Я отправлю одно, датированное понедельником, 23-го, и последнее, от вторника, 24-го, точно так же, как и это, оба сертифицированные. Если Вы получите и прочитаете это письмо, прошу Вас, уничтожьте два оставшихся.
Не знаю почему, или все же знаю, но на память мне пришел образ Моралеса, сидящего в забегаловке на станции Онсе. Та же скурпулезность, та же настойчивость. Почувствовав сожаление, я продолжил.
Иногда жизнь находит странные пути, чтобы устроить наши судьбы. Извините, если я превращаюсь в философа-любителя. Я не знаю, рассказывал ли Вам, что в юности я был заядлым курильщиком, пока Лилиана не убедила меня в том, что курение причиняет мне вред, и я тут же бросил.
Лилиана Эмма Колотто де Моралес. Вот это имя действительно звучало далеким отголоском в моей памяти. Конечно, ее появление в моей жизни было мимолетным. В основном мои воспоминания были связаны с Моралесом, ее вдовцом, и с Гомесом, ее убийцей. А сейчас ее имя вновь всплыло в письме мужчины, любившего ее больше, чем кто-либо.
После ее смерти я снова начал курить, и с каждым днем курил все больше и больше, словно пытался так окончательно обесценить свою жизнь. Так вот, две пачки в день поставили крест на моем здоровье и на моем существовании. И быть может, сейчас именно благодаря им я смогу наконец освободиться.
«Бедолага, — подумал я, — после всего перенесенного еще и умирает от рака». Всегда, когда я узнаю о чьей-то смерти или о ее неизбежном приближении, я быстро подсчитываю возраст несчастного, словно молодость и несправедливость смерти прямо пропорциональны и словно есть какая-то польза от признания собственного бессилия перед чьей-то ранней смертью. Этот раз не был исключением: я подсчитал, что Моралесу было где-то около пятидесяти пяти.
Я хочу быть с Вами честным, поэтому скажу, что смерть меня не беспокоит. Не много и не мало, нисколько. Может, Вы даже сочтете, что в моем случае она принесет облегчение. Если Вы позволите, мне бы хотелось передать Вам мои соболезнования по случаю кончины Вашего друга, сеньора Сандоваля. Я узнал об этом из La Nacion. Вы не представляете, как я сожалею. Я не смог отблагодарить его за все, что он сделал для меня или для Лилианы… и для меня, как бы там ни было. Из-за причин, которые я Вам объясню чуть позже (если до этого Вы не почувствуете, что я злоупотребляю Вашим терпением, и не забросите эту длиннющую эпистолу), для меня оказываются невозможными длительные отлучки из дому. Поэтому я посетил кладбище Чакарита спустя несколько месяцев после смерти сеньора Сандоваля, чтобы скромно почтить его память. Тогда мне захотелось помочь его вдове, и я решил дать ей денег, потому что такая помощь гораздо более существенна и эффективна, чем мое уважение. Однако на тот момент я испытывал значительные финансовые затруднения, так как был вынужден расплачиваться с многочисленными долгами. Но сейчас, если Вы в состоянии сделать мне одолжение (на самом деле мне стоило бы сказать, если Вы можете прибавить это к тому бесконечному списку одолжений, о которых я Вас прошу, пытаясь представить их в виде одного, но очень большого), то я прошу Вас передать этой сеньоре некоторую сумму, которую мне удалось накопить и которой мне бы очень хотелось хоть так почтить память ее супруга, так много для меня сделавшего.
Этот Моралес, он хорош. Он представлял себе, что я явлюсь домой к Алехандре, которую не видел с лохматого года, с пакетом деньжищ от анонимного дарителя, который полагал, что должен ее мужу, умершему четырнадцать лет назад. Для этого человека время что, совсем остановилось? Все для него было вечным настоящим, к которому прибавлялись все прошлые? Про себя я ответил, что да, я согласен передать вдове Сандоваля деньги, которые Моралес предлагал отправить.
Ну да ладно, я упомянул о смерти сеньора Сандоваля, чтобы Вы мне не приписывали наглость судить так легко о смерти вообще. Ни в коем случае. Вряд ли я и к своей-то так отношусь. На самом деле не могу сказать, что считаю ее чем-то легким, хотя раньше я бы и такую смерть встретил с радостью, потому что она бы мне подарила спокойствие. Перечитываю написанное — и понимаю, что меня занесло и я, наверное, уже утомил Вас своими измышлениями. Хватит с Вас того, что я явился из прошлого, вдобавок еще и с просьбами, будто Вы почему-то должны выносить мои бредни. Извините меня. Вернемся к делу. Выше я уже сказал, что если Вы не воспримите положительно мою просьбу, то уничтожьте это, а также два последующих письма, которые получите. Однако я прошу Вас связаться с нотариусом, доктором Падича, здесь, в Вичегасе, в последующие недели, так как в моем завещании я осмелился оставить Вам мое немногочисленное имущество. Надеюсь, что Вы не воспримите это как бесцеремонность. Я оставляю Вам недвижимость, дом, в котором проживаю и который на сегодняшний день должен стоить неплохих денег, потому что его окружает тридцать гектаров хороших полей.
Он меня удивил. Я представлял себе, что он живет в городе. Никогда бы не подумал, что он станет сельским жителем. Также мне польстила его щедрость, хотя я почувствовал себя несколько неудобно: к этому моменту я уже решил помочь ему без каких-либо компенсаций.
Это и автомобиль в хорошем состоянии, хотя и устаревший.
Белый «Фиат 1500». Воспоминания никогда не возвращаются поодиночке. Всегда накатывают чередой. Образ этой машины пришел ко мне вместе с воспоминанием о том, как мы с Баесом сидели на станции Рафаэль Кастичо, пока полиция опрашивала стариков в Вича Лугано, которые видели, как Моралес грузил в багажник этой машины потерявшего сознание, но еще живого Гомеса, двадцать лет назад.
Больше ничего, кроме кое-какой старой мебели, судьбу которой я предоставляю решить Вам. А сейчас, в том случае, если я все же могу рассчитывать на Вашу помощь здесь, в Вичегасе, чтобы привести в порядок мои последние дела, мне придется просить Вас по возможности приехать ко мне домой в субботу, 28-го, в течение дня. Надеюсь, Вы не воспримите это как еще одну наглость с моей стороны. Почти могу сказать, что я прошу Вас об этом из-за Вас же, чтобы избежать больших неудобств, избежать которых совсем, к сожалению, не в моих силах.
Думаю, что я все понял. Это было жестоко, но очень просто. Моралес собрался покончить с собой и попросил меня приехать в субботу, чтобы я не наткнулся на еще более ужасный спектакль в воскресенье или в понедельник. Он не писал об этом в письме, но спланировал все до мельчайших деталей. Теперь в моем распоряжении были целые выходные, и мне не нужно было просить в Суде отгул на пару дней. Знал ли он, что до нашей следующей смены было еще далеко и поэтому мы сейчас не были особо загружены делами? Я бы не удивился, если бы он потрудился узнать и об этом.
Сейчас, я думаю, Вы уже догадались — по крайней мере, частично — о том, с чем встретитесь у меня дома. Прошу Вас простить меня. Повторю еще раз, что прекрасно Вас понимаю, если Вы воспримите негативно мою просьбу. В любом случае с глубочайшим уважением я еще раз хочу Вам выразить свою глубокую благодарность за все, что Вы для нас сделали.Рикардо Агустин Моралес
Я закончил читать и убрал письмо. Еще несколько минут пребывал в оцепенении. Один из сотрудников спросил, что со мной, почему у меня такое лицо. Я ответил отговорками. В этот момент из кабинета вышел секретарь. Я воспользовался моментом, чтобы сказать ему, что мне нужно отвезти машину в ремонт, чтобы ее проверили, потому что в субботу мне нужно будет уехать по личным делам. На что он ответил, что нет никаких проблем.