1

Утро стояло нежаркое, упоенное птичьим щебетом и ароматом трав. Солнце косыми лучами золотило кроны олив; воздух не стоял, как обычно, раскаленной стеной, а шевелился, будто живой. Приятно было сесть под оливой, у ручья, и, сняв сандалии, опустить горящие ступни в журчащие струи.

Аристокл долго смотрел на игру воды, а затем разрешил себе наконец спросить:

— Учитель, позвольте задать вам вопрос… Почему вы не отвечали на оскорбления этого человека, встреченного вами на агоре? Почему продолжали говорить с ним мягко и вежливо, как будто он и не думал вас окатить целой гидрией отбросов?

Сократ прищурился, и кожа его головы, покрытая редкими волосками, причудливыми шишками и бородавками, сморщилась еще больше, образовав небольшой извилистый ком, из глубины которого блестели лукавые глазки. Он хлопнул себя по лбу, убив комара, и произнес:

— Видимо, ты еще недостаточно практиковал философию, если не понимаешь простых вещей. Помнишь, мы говорили о том, что есть истинные блага для человека. И пришли к тому, что сами по себе ни богатство, ни сила, ни физическая красота не могут сделать их обладателя счастливым. С другой стороны, мудрость, справедливость и смелость — это качества, имеющие самостоятельную ценность. Когда ты это поймешь, ты увидишь также, что много лучше испытать несправедливость на себе, чем совершить ее самому. Поэтому я благодарен человеку на площади — я многое вынес из диалога с ним.

Сократ ласково улыбнулся, приоткрыв зеленоватый передний зуб. Взглянул на юношу, на его смуглую кожу, покрытую нежным пушком, на округлую ступню с перламутровыми ногтями. Дотронулся до его длинных кудрявых волос, затем до его ноги. Легонько провел пальцем по внутренней стороне бедра до самого, самого глубокого места. Над губой Аристокла выступили прозрачные бусинки пота; он сидел стойко, не шелохнувшись, не отрывая от учителя жадного взгляда:

— Многое? Что же вы узнали у него, учитель?

Сократ, не убирая руки, ответил:

— Этот человек был одним из тех, кого я ранее полагал мудрым, и расспрашивал я его, дабы набраться у него мудрости. Но он оказался столь же невежествен, как и я сам.

— Что вы, учитель… — прошептал Аристокл с придыханием. Затем осторожно добавил: — Но этот человек очень образован… Он ездил по миру, многое повидал…

Сократ ласково посмотрел в глаза юноше и спросил:

— Ведь ты был свидетелем нашего разговора. Скажи: помогли ему его путешествия и так называемое образование в поисках ответов на главные вопросы человеческого существования?

Аристокл вздохнул:

— Не помогли. Он не мог вразумительно объяснить, что подразумевают под собой даже самые расхожие понятия.

Учитель возобновил движение руки, покоившейся до этого под хитоном юноши. Ощутил, как молодая, нежнейшая плоть дрогнула, а затем налилась.

— Во-первых, человек, наполненный восхищением самим собой — это человек, закрывший себе глаза и уши. Он больше не может учиться, думать, он уже — полный сосуд. А во-вторых, — не обязательно ездить по миру, чтобы познать его. Вот, например, некоторые называют меня мудрым человеком…

— Ну что вы, учитель…

Аристокл укоризненно покачал головой. Между тем мускулы его едва заметно дрожали. Он восхищенно смотрел на учителя, ловил каждое его слово.

Сократ улыбнулся с достоинством:

— А ведь я нигде, кроме Афин и Самоса, не был. Я почти ничего не видел — ни Египта, ни Вавилона, ни Персии, ни Индии, ни Арии… Никаких этих сказочных и фантастических мест, о которых рассказывают путешественники.

Аристоклу стало влажно и сладко. Он ошеломленно облизал пересохшие губы:

— Да, действительно…

Сократ усмехнулся:

— Видишь ли, юноша… У меня есть такая гипотеза. Наша вселенная совершенна. А совершенство ее заключается в том, что все ее структуры подобны. Познаешь одну — и ты уже знаешь все остальные. Весь мир все равно не объездить. Ведь мир — это не только земля, мир — это еще и море, куда спускаются только ловцы жемчуга на краткий промежуток времени; мир — это еще и небесная сфера с небесными телами; мир — это и боги на Олимпе; мир, наконец, — это и самая реальная и совершенная реальность, Идеи. Так вот, простому смертному, то есть любому из нас, всего этого не увидеть своими несовершенными глазами. Уже один этот факт должен внушить человеку хорошую порцию скромности… Но есть ведь одна структура, за которой не надо ходить далеко, которая с тобой всегда, куда бы ты ни отправился, — это ты сам. Микрокосмос человека соответствует макрокосмосу вселенной. Познай себя — познаешь мир.

По телу юноши прошла судорога: мудрость прикоснулась к молодому нетерпеливому уму.

Сократ убрал руку и поднес ее к губам. Взглянул на юношу, оценив произведенный эффект, затем отвернулся и начал бормотать, сердито, будто сам себе:

— И почему мы мечтаем произвести огромный эффект на мир: приручить стада животных, покорить реки, моря, устроить войны и завоевать народы, взлететь к солнцу… а то, что есть наша первейшая обязанность, — найти мир в себе, себя покорить, очистить от хлама, навести в себе порядок, — этого мы не замечаем. А потом сокрушаемся: отчего люди лживы, жадны, мелки… Человечество в целом нам не переделать. Но если бы каждый заглянул в себя и навел порядок только в одном-единственном человеке — тогда бы и не пришлось менять человечество. Когда-нибудь боги разгневаются окончательно на людскую глупость…

Аристоклу повезло: до этого момента еще никто не произносил подобных речей, и звучали они громоподобно. Он слушал, почти не дыша. Сократ обернулся к нему, покусывая травинку, и взял тон слегка дидактический:

— И не нужно путешествовать, не нужно отвлекать себя глупыми дрязгами, рассыпаться по пустякам. Нет ценнее способа проведения времени, чем поиски мудрости. Ценнейшее достижение — осознать себя, осознать то, что ты делаешь. Если ты просто бабник и это осознаешь — ты велик. Если же ты бабник, но оправдываешь себя всякими софизмами, то ты — ничтожество. Исчерпать свои жизненные возможности так, как ты выбрал, — нет достойнее цели. Нет никаких глубоких и высших смыслов…

Сократ смотрел вдаль — считая, очевидно, что уже все сказал, — и продолжать разговор не намеревался. Веки его опустились; он начал посапывать. Юноша закусил губу: долго смотрел на учителя, ожидая и не решаясь. Ничего не происходило. Тогда Аристокл протянул руку, боязливо направил ее под полы хитона учителя. Нашел то, что искал, стал осторожно перебирать рукой. Старик не реагировал и даже всхрапнул.

Аристокл почти вскрикнул, по-детски обиженно:

— А как же Знание?!

Сократ вздрогнул и раскрыл глаза:

— То, что я сейчас сказал, и есть Знание.

У Аристокла в глазах заблестели слезы. Он придвинулся совсем близко, взял руку учителя и направил ее к себе под одежды. В тот момент, когда палец учителя достиг розовой пасти, нежнейшего бутона, открывающегося в глубины тела и уже пульсирующего от прикосновения к вечности, Сократ мягко отстранился и сложил руки на коленях.

— Ты — мой лучший ученик, и, я думаю, пришло время сказать тебе… Это не то знание, на которое ты надеялся. Того знания нет. Познавая себя, ты поймешь… что ничего не знаешь. И тогда ты станешь мудрым человеком.

Сократ смотрел на ручей, на малька, в нем плескавшегося.

— Никогда не позволяй себе возгордиться — иначе горе тебе. Ты будешь, как тот человек на площади, закрывший себе глаза и уши своим тщеславием. Никогда не думай, что ты что-то знаешь… времени мало, и ты за свою короткую жизнь можешь подняться лишь на одну ступеньку — понять, что ты ничего не знаешь.

Аристокл уставился на свои сандалии. Он сжимал край хитона побелевшими пальцами; лоб его покрылся испариной.

— Учитель… я не понимаю. Я запутался. Сначала вы говорите, что можно понять вселенную… а потом вы говорите, что за всю жизнь можно понять лишь то, что ты ничего не знаешь…

Юноша был измучен: он взглянул умоляюще.

— Никакого противоречия здесь нет, — пояснил Сократ строго, но ласково. — Ты можешь познать мир, но это будут лишь необходимые предположения. Ты увидишь необходимость существования Совершенных Форм, или Идей, — но ты не сможешь увидеть их и подтвердить свои предположения. Увидеть их ты сможешь лишь тогда, когда душа твоя поднимется на другой уровень реальности. Ты можешь подумать: а, ладно, лучше я сейчас буду предаваться чувственным удовольствиям, раз после смерти все равно увижу Идеи. Но это не так. Лишь тот, кто встал при жизни на эту первую ступеньку, кто целиком посвятил себя философии, получит возможность общаться с великими людьми прошлого и будет двигаться все выше и выше — в направлении совершенства.

Аристокл притих; оба они помолчали и окинули взглядом пейзаж. Ученик наконец спросил:

— Учитель, а что это за Идеи, о которых вы говорили?

— Идеи — это реальности сами в себе. Все, что мы видим, ощущаем и используем — деревья, амфоры, красота, вкус, числа, — все это частности. Но все эти частности существуют только благодаря тому, что несут в себе отпечаток совершенной реальности — Красоты, Числа Пять и так далее…

Аристокл выдержал паузу и снова спросил, робея:

— Учитель, не сердитесь… но если — полемики ради — предположить, что вселенная не рациональна, что ваша гипотеза… ошибочна?

Сократ замер, обдумывая. Затем заговорил медленно:

— Ну если так, то нам тем более ничего не остается, кроме как познать себя, свои пределы. Всегда следует знать свои пределы, потому как только тогда можно работать плодотворно и спастись от глупости и тщеславия.

Старик сидел, задумавшись. Видимо, он все еще развивал мысль — про себя. Ученик снова задал вопрос, осторожно, но с вызовом:

— Учитель, а вам бы не стало страшно, если бы мир оказался непознаваемым?

Сократ нахмурился, засверкал глазами:

— Как ты можешь называть меня учителем, если думаешь, что я мог бы быть трусом?! (Щеки юноши порозовели.) Если бы мир оказался таким, я бы не стал прикрываться спасительными иллюзиями. Долг мудрого человека — увидеть то, что есть. И сохранить при этом достоинство. Жить, а затем покинуть мир с сознанием того, что всегда был честен перед собой и сделал все, что мог.

Сократ прищелкнул языком. Взял Аристокла за подбородок, другой рукой сжал то место, где под хитоном юноши горел огонь, и сказал бодро:

— Старуха моя, Ксантиппа… она меня колотит. Клянусь собакой, что мне и сегодня достанется. Не надо быть Дельфийским оракулом, чтобы предсказать это. Так что ты не бойся — не может быть, чтобы вселенная была не рациональна.

Затем он испустил вздох наслаждения и пробормотал:

— Недаром тебя, мой милый, прозывают Платоном — Широким! Широка твоя мысль, да и плечи хороши: надежная им опора!

 

2

Вадим вел машину по МКАД. Воздух сжимал бока джипа и дрался с лобовым стеклом. Голые драные березы суетливо бежали назад, оглядываясь, протягивая друг другу ветки. Изредка появлялось солнце, и тогда березы притворялись счастливыми.

Ощущая себя бесповоротно утратившим ориентацию в потоке жизни, Вадим решил плыть по течению и ничему не сопротивляться. Начал действовать, повинуясь изгибам пространства и магнитным полям. Утром он с удивлением обнаружил в ежедневнике запись о встрече с заведующей интернатом. И поехал туда с намерением больше ничему не удивляться. Даже этому нелепому сну про с какой-то стати древних греков.

Рощи сменились полем, посреди которого возвышался строящийся замок. Вадим выключил кондиционер и приспустил стекло. В машину заскочил прохладный ветер и перекинул Вадимов галстук через плечо.

Заехав в ворота просторного палисадника, украшенного голыми спицами прошлогодних кустов, он подрулил к яичного цвета особняку. Припарковался и, подхватив портфель, легко взбежал по ступенькам крыльца, в чей левый край упирался широкий и гладкий скат, будто для детских колясок. Бордовая табличка с названием учреждения и вышестоящих организаций поблескивала на стене у входа.

Вошел в свежевыкрашенный сумрачный вестибюль, пахнущий мокрым, только что вымытым камнем пола. Тут же где-то невдалеке брякнули ручкой ведра и послышались звуки отжимаемой воды. Вадим быстро прочиркал ботинками по двум гулким лестничным пролетам и подошел к кабинету заведующей. Постучал.

Ему радостно открыли. Посреди кабинета восседала мерцающая перламутровым макияжем толстая тетка. Обозрев тригонометрические формы ее тела, норовящие оттолкнуть друг друга и разбежаться, Вадим живо представил, как ей приходится носить на своем теле тяжесть съеденных за всю жизнь борщей, блинчиков, запеканок, салатов оливье и бутербродов с маслом, как они ей давят на грудь и мешают дышать… Был в комнате еще мужичок: маленький, изможденный, в вытертом синем халате. Он улыбнулся Вадиму золотым зубом, а затем пристроился в уголке, скрючился и как будто заснул, иногда поднимая брови и смешно подергивая ногой. Вадим наблюдал эту идиллическую картину, напрочь позабыв о заведующей, колыхавшейся где-то сзади.

Вежливым кашлем она напомнила о себе и, покраснев, мужичка растолкала. Тот перебрался подальше в угол и там примостился — будучи, видимо, на положении любимой приблудной дворняжки. Вадиму тут же представилось: ночью, где-то в спортивном зале на матах, этот крошечный мужичок в поте лица исполняет обязанности, пытается усмирить гигантскую, неукротимую плоть.

Нянечка в белом халате принесла чайник и чашки; заведующая преисполнилась гордостью. Полюбовалась конфетами и печеньями на столе, сделала несколько замечаний об атмосферных явлениях. А затем ласково, масляно начала разговор:

— Вы, значит, хотели бы стать нашим спонсором…

— Да, я хотел бы стать вашим спонсором.

— А как мы будем сотрудничать? Это будет единовременный взнос или же регулярная помощь?

— Собственно, я еще о деталях не думал… Возможна и регулярная помощь, если нас обоих устроит сотрудничество.

Взяв конфету съедобно выглядящей рукой, она развернула ее кокетливо и запустила в маленький, тяжело отворившийся ротик. «Мишка на Севере»: вкусно.

— А каковы размеры первоначального взноса… как вы рассчитываете?

— Это мне тоже сложно сказать… Вообще-то, я бы хотел самостоятельно приобрести что-то нужное детям. Кровати, одежду, телевизоры, книги…

Заведующая недобро заблестела глазами, заулыбалась слаще — и зубы у нее были измазаны шоколадом:

— Вы знаете, нам ничего такого не нужно сейчас… Белье у нас есть, одежда, еда, игрушки… Но постоянно что-нибудь обновляем. Вот персонала нам не хватает — надо зарплату платить. Вы нам деньги оставите… а мы вам будем, если хотите, звонить. И сообщать, как ваши деньги расходуются.

Она смотрела в глаза заискивающе, но вместе с тем презрительно шевелила туловищем. Вроде: нашелся тут, гусь, не прет ничего, а туда же лезет. «Так-так, — подумал Вадим. — Вот оно что. Деньги захапать хотим. И со спонсорами умеем обращаться. Готовые рецепты имеем».

Заведующая захлопотала, будто прочитав мысль:

— А то вот, знаете, у нас один человек сразу на нескольких должностях… Нагрузки такие, такие… вон бухгалтер сидит над книгами по ночам, то же самое — регистратура, архив… Все ведь вручную, одна ошибка — и все насмарку…

— Отлично: мы вот как сделаем. Я закуплю компьютеры. И для бухгалтерии, и для архива, и вам в кабинет… Плюс еще десятка два для детей — им ведь надо. Тем более если кто-то к креслу прикован, им хотя бы поиграть в компьютер… Мы сами установим, настроим… Программы обеспечим, персонал ваш за наш счет обучим. И мой человек раз в две недели будет обслуживать, проверять.

Масса заведующей притихла, зато мужичок вдруг ожил и начал вращать глазами. Вадим не хотел поддаваться прессингу, но все же малодушно добавил:

— А потом посмотрим… если еще что-нибудь будет нужно.

Деньги он им отдавать не собирался. Интересно, чем они детей кормят. «Мишкой на Севере»?

— Вы меня проведете? Покажете? Может быть, ремонт где-то требуется? — Вадим начал вставать.

Заведующая улыбнулась кисло:

— М-м… у нас тихий час… все спят. Но кое-что покажем, конечно…

Его начали повсюду водить и демонстрировать неинтересные помещения. Мужичок шел впереди и осторожно открывал двери. Вадим заглядывал. Сзади, задыхаясь, догоняла заведующая, издалека посылая сипящие отрывочные объяснения. Игровая комната… Столовая… Актовый зал… Интернат как интернат. Облезлый, обыкновенный. Только повсюду находились уродливые приспособления, обмотанные ветошью. Непонятные куски чего-то, не обладающие привычной реальностью объекты. Вадим все старался представить себе здешних обитателей.

Спальня: открыли дверь. Кровати, детские головы из-под одеял. Тревожный взгляд нянечки; судна и запах мочи. Снова приспособления, и еще инвалидные кресла по стеночке. Вадим всмотрелся в детские спящие головы: дети как дети.

Он прикинул количество необходимых компьютеров и отказался от того, чтобы его провожали. Но они все равно провожали его взглядом. Вадим шел по коридору, стараясь потише ступать, а мужичок и заведующая неподвижно смотрели ему в спину.

Вскоре Вадим понял, что не может найти выход, и тихо выругался. Открыть одну из дверей и задать вопрос было неловко. Он повернул еще раз, наугад, и попал в коридор с большими, до потолка, окнами. В нем было сумрачно и прохладно, так как солнце находилось с другой стороны здания. У дальнего окна, вплотную к батарее, стояло инвалидное кресло. Вадим думал, пустое. По мере приближения он, однако, заметил в нем ребенка со светло-русыми волосами, неподвижно смотрящего в мир за окном.

Сбавил шаг, приблизился, заглянул.

У мальчика не было ни единой конечности. Он был: большущая голова с глазами, тонкая белая шея с жилкой, и тело — чурбанчик, замотанный в распашонку.

Вадиму при виде этого человека пришлось заново учиться дышать. Мальчик смотрел на него, и Вадим в ответ — неотрывно. Между тем оттуда, где Вадим еще не был, со стороны темной лестничной клетки, донеслись голоса. Скрипучий, развязный голос старой бабы ворчал:

— Куда ты, хуй облезлый, все ведра отсюдова подевал? Все лакаш водяру, мудило сраное, все пропиваш и растаскиваш, а я из чево потом полы буду мыть? А, хуесос ты ебаный?

Второй голос исходил, по-видимому, из настолько испорченных связок, что звучал, будто медленное отхаркивание. Говорил он одновременно с бабой, произнося монотонные фразы, теряющиеся за речью противника, но выводя на последнем слове высокую сипящую ноту, чтобы быть хоть отчасти услышанным:

— …зда ебаная! ...лядина драная! ...не брал! ...бать!

Вадим продолжал смотреть на ребенка. У мальчика был такой вид, будто он судорожно сжимал в кулачке конфету — только никакого кулачка, разумеется, не было. Мальчик перевел взгляд туда, откуда неслись голоса. И, действительно, послышались глухие звуки падающих предметов, и на площадку выкатились участники диалога: седая растрепанная старуха, не перестающая ругаться, пинающая ногами грязного, двигающегося невпопад мужика. Тот сначала беспомощно толокся на одном месте, экономя энергию, и не успевал уворачиваться. Но затем изловчился и одним ударом расквасил старухе нос. Она заголосила и погнала его обратно, в глубь помещения.

Вадим немного отвлекся на потасовку. Тем временем из ближайшей двери вынырнула нянечка и как ни в чем не бывало, будто не замечая постороннего мужчину с портфелем, неспешно завезла кресло с мальчиком в эту самую дверь. Вадим только успел поймать его долгий голубой взгляд.

И снова отправился бесцельно плутать.

То, что он встретил, не было взглядом ребенка. Возможно, это не было даже человеческим взглядом. Не будет преувеличением сказать, что этот взгляд был важнее всего, что вообще знал Вадим.

Забравшись в машину, он постарался отдышаться. Ну, подумаешь, что он такого увидел? Некоторые видят вещи похуже, причем изо дня в день. Вот они, недостатки оранжерейного существования: привыкаешь ко всему комфортному и спокойному. А чуть сунулся в реальную жизнь, так сразу разбирает на пафос… Вообще, будь мужчиной. Ребята на войне гибнут, дети от голода умирают. Такова жизнь. Делай что-нибудь конструктивное.

Заводя двигатель, он уже окончательно успокоился. К тому же его осенило гениальное решение: найти для мальчика семью. В Штатах или в Швейцарии. Будет и у него хорошая жизнь. Хотя бы у него.

Ворвавшись в свой кабинет, Вадим дернул жалюзи за шнурки; ветер тут же взвинтил штопором бумаги. Вошла Лера: голубой плюш и бежевые колготы. Вадим упал в кресло:

— Кофе. И себе кофе. Кофе попейте.

Он был не в состоянии собраться с мыслями.

— Интернет. Это раз. Телефон — это два. Или как хотите. Организации, занимающиеся усыновлением детей за границу. Непосредственно семьи, желающие усыновить ребенка. Да! Инвалида. Ни рук, ни ног. Не падать! И такое бывает. Желательно, США или Швейцария. Первое, конечно, вероятнее. Но в Швейцарии климат! И вообще цивильно.

Вадим побарабанил пальцами по столу:

— Вот, собственно, и все. Это самое важное. Вас как будто сейчас нет, а я займусь делами.

Лера была похожа в этот момент на собаку. Понятливая, умная и добрая. Почему у меня до сих пор нет собаки, подумал Вадим.

Вечером Илюшка нагнал его в прихожей и повис на шее. Маша была на кухне: перемешивала в стеклянной миске салат. Вадим чмокнул ее, и она рефлекторно отерлась плечом, как обычно делал Илюшка.

Вадим обнимал сына и думал, что это не рассказать нельзя. Но и рассказать тоже нельзя. Ей. Как ей такой теперь рассказать? Слишком интимно, слишком огромно. Оно не вместится между ними. Может, облечь в такие слова, чтоб показалось совершенно обыденным? Лицемерие, да. Но это лучше других вариантов.

Илюшка ковырял вилкой в салате:

— Мам, что это кислые бусинки?

Радиоведущая:

— Что это за кислые бусинки… Это клюква, котенок, такая ягодка. Растет на болотах. Если не нравится, откладывай на край тарелки.

Маша пошла за горячим и вернулась с прозрачной кастрюлей.

— Рыба получилась суховатой. Сегодня не было той жирной лососины, которую я в прошлый раз покупала… А мы в цирк ходили.

Вадим спросил у Илюшки:

— Понравилось в цирке?

— Да, слоны, тигры. Я обезьяну трогал.

— Как обезьяну?

— Там в фойе выводили животных, — объяснила Маша. — Илюш, косточку вилкой отдели, потом кушай… Еще мы гладили медвежонка и фотографировались с ним. А ты как сегодня?

Вадим уже настроился на ни к чему не обязывающий, игрушечный обеденный разговор. Молодец, Маша, прекрасно справляешься с ролью жены и матери. Умная, старательная и спокойная.

— Я… это. Ездил тут в интернат для детей-инвалидов. Мы компьютеры им поставим и будем обслуживать. Даром, само собой. Это Серенький придумал, — приврал Вадим неожиданно.

Маша не поверила последней фразе, и Вадим смутился. Умная Маша. И смотрит так умно. Не смотри, а то больше ничего не скажу.

И это она поняла: отвлеклась на сына. Вадим продолжил:

— Там такой мальчик был, без рук и без ног. Мы нашли ему семью в Массачусетсе — осталось только вырвать из лап государства. Там такая заведующая, это что-то… Подмажешь — не возьмет. Но чуть больше подмажешь, и все о'кей! Все бумажки подпишет, кому надо отнесет. Дети — наш генофонд. Будущее России.

Видимо, у него не совсем получилось обыденно подать информацию: жена и сын приоткрыли рты. Илюшка, не отводя глаз от Вадима, подергал Машу за рукав:

— Без рук и без ног.

Маша прокомментировала:

— Да, есть такие больные детки. У них болеют ручки и ножки, а у некоторых ручек и ножек нету совсем. Папа подарил им компьютеры.

— А как они ходят?

— Наверное, никак. Они ездят в специальном кресле.

— А как они играют в компьютер?

Маша не нашлась, что сказать, и посмотрела на Вадима. Он тоже не знал.

Когда Илюшка лег спать, Вадим просмотрел в кабинете бумаги. Позже спустился вниз и сел на диван. Сидел просто так, без дела. А что ему было делать? Сегодня он подглядел. Узнал страшную тайну, открывшуюся наполовину несуществующему ребенку. Тайна: вот это все, что есть. Больше ничего нет.

Из глубины квартиры послышались голоса. Они медленно приближались: в конце концов локализовались в ближайшей комнате. Это Маша и новая няня уселись с удобством для женской неторопливой беседы. Няня, женщина лет тридцати с небольшим, чернявая и довольно красивая, нараспев говорила:

— Маша, вы абсолютно не правы. Все можно предусмотреть. Вот у нас, например, на Кубе: ставишь молоко кипятить на плиту. Куда-нибудь отойдешь, а в кастрюльку падает скорпион. Мамаша потом молоко ребеночку наливает, и ребеночек погибает.

— Ну вот, вот, — говорила Маша, — нельзя все предусмотреть!

— Можно! Хорошая мать накрыла бы кастрюльку марлей.

Интересно, подумал Вадим. На Кубе. А я думал, она армянка.

— Маша, — сказала вдруг няня, — а вот вы мне про этого художника знаменитого говорили. А вы не хотите с ним переспать?

Маша замолкла, а затем кисло промямлила:

— Ну… во-первых, он старый…

Няня перебила:

— Маша, запомните: мужчина никогда не бывает старым. Я говорю вам это, потому что мне уже тридцать пять и у меня много опыта. Вы знаете, у меня на Кубе, — в голосе у нее зазвучала гордость, — было почти шестьсот любовников. Причем настолько разных — от уголовников до министров. Один мужчина — настоящий латинский мужчина: красивый, жаркий, мачо… Он был преступник, и я с ним тайком встречалась восемь лет. С ним, конечно, говорить было особо не о чем. Это был только секс, страстный, caliente — как это по-русски — горячий…

Маша опять промямлила:

— А вы же говорили, что у вас единственный муж, любимый…

Няня строго произнесла:

— Да. Я мужа обожаю и все сделаю для него, даже жизнь свою отдам. Но вы же понимаете, любовь — это любовь, а страсть — это страсть. С годами страсть исчезает, а хочется…

— А если он узнает?

— Ну что вы… я что, какая-нибудь семнадцатилетняя девочка? Я умная женщина. А с мужем мы любим потанцевать. Мы ходим в латинские клубы, сейчас такие есть и в Москве, я вас как-нибудь свожу… И мы там танцуем салсу. О, я так люблю танцевать! У меня на прошлой работе, уже в Москве, в этой транспортной фирме, был один мальчик русский. Такой красивый, молоденький, застенчивый… И он меня сильно полюбил и хотел, чтобы я его полюбила. Но я — однолюб. Я ему сказала, что у меня может быть с тобой роман, но замуж за тебя я не выйду. А он мне сказал, что тогда у нас с ним не будет вообще ничего. А он так ухаживал: у меня был день рождения, и он сделал салат оливье. И майонезом на нем написал по-испански: «Те quero». Я тебя люблю. А я все время пыталась привести его к подруге домой, но он все не шел. А я знаю: если б мне удалось только с ним переспать, я бы так ему мозги закрутила… О, я бы могла делать с ним, что захочу. Но так и не удалось.

— Что, так и расстались?

— Да. Наша фирма очень скоро рассыпалась…

До Вадима дошло вдруг, что он подслушивает, и если женщины встанут, то войдут и увидят его… Но он теперь не мог обнаружить свое присутствие, так как это бы означало, что он именно сидел и подслушивал. Не шелохнувшись, он продолжал сидеть.

Маша спросила:

— А вы родились на Кубе?

— Нет, я в Москве родилась. Я вышла замуж за Педро, когда мне было семнадцать лет, а он работал в посольстве Кубы. Я была тут, конечно, прописана, но, когда мы с ним поженились, моя мама меня прокляла. И выписала из квартиры, потому что мой муж — черный… На свадьбе у нас были только друзья Педро, а с моей стороны — никого. Мама со мной больше не разговаривала. У нас родился сын, и она даже не пришла посмотреть. А потом мы переехали на Кубу, и там тоже была трудная жизнь.

Мы жили в роскошном доме у моря, у нас была машина. Мой муж по профессии инженер, и это одна из двух самых высокооплачиваемых профессий на Кубе — инженер и еще доктор. И знаете, какая зарплата? Пятнадцать долларов! Это самая высокая зарплата. На нее ничего нельзя купить, только овощи, даже мяса не купишь. Машина у нас стояла, потому что денег на бензин не было. Все так красиво, солнце — а есть нечего. Но на жаре кушать не хочется. И я всегда была стройная, не то что сейчас. Нам выдавали кусок мыла на месяц, и оно не мылилось… И каждому по тюбику зубной пасты местного производства: просто жестяной тюбик без надписей. Зато у нас на Кубе такая прекрасная медицина, и все бесплатно! Я все себе залечила. И учеба бесплатная, учиться можно когда угодно и чему угодно. И взрослым, и детям. Я занималась фортепиано, танцами — чем только не занималась. Училась там в мединституте. Отучилась три курса, но потом мне пришлось уйти, потому что я не сдала один экзамен. А там так строго с врачами! Там не может быть врачебных ошибок или чего-нибудь такого, папа Фидель сам за этим следит. Чуть только не сдал — сразу выгоняют. Вот и я поплакала, поплакала — но зато я знаю, что если ребенка будут лечить, то с ним ничего не случится.

Вадим даже заслушался. Няня говорила быстро, страстно, голос у нее звенел, будто музыкальный инструмент. В уме у него проносились образы шестиста любовников: в сомбреро, с мачете и бутылкой рома в руках, с горящими глазами, смуглые… Расстегивают джинсы и… Вместо няни он представил Машу. С ее стриженым затылком и голосом училки. Маша набросилась на Педро, вцепилась в его бицепс зубами.

— Мне так в Москву хотелось съездить все время, но билет стоил семьсот долларов. А если за песо билет покупать, то в очереди стоять надо шесть лет. Вот я наконец купила билет два года назад и приехала. Мама меня на порог не пустила, и я стала работать на двух работах, посылала деньги мужу и сыну, откладывала. Так трудно было. Один раз я отравилась чем-то, плакала, маме позвонила — она ко мне не пришла. Скорая помощь лечить меня не стала, потому что у меня полиса нет… Сначала привезла сюда мужа, потом сына, потом собаку. И сразу я потеряла обе работы: одна фирма рассыпалась, а американка, у которой я работала секретарем, погибла в аварии. Муж полгода был без работы и по специальности так и не смог устроиться. Сейчас его взяли шеф-поваром в мексиканский ресторан в Бутово. Там все работают без документов, все украинцы — как милиция приходит, все разбегаются, один муж мой на кухне. У нас теперь есть подмосковная прописка, мы лачугу купили в Подмосковье. Представляете, Маша, моя мама живет одна в трехкомнатной квартире! Потому что мои папа и тетя давно умерли, и это по праву тоже моя квартира! А нам приходится экономить на всем… И покупать какую-то избу, в которой мы не живем, только из-за прописки! А у меня сыну уже семнадцать лет, и он одеваться хочет. Ему хочется ботинки «Камелот»… вот так я и попала в няни.

Она вздохнула.

— Сынок у меня тоже Педро. Он умница. Ему когда еще девять лет было, он начал зарабатывать. Мастерил какие-то самокаты для детишек и продавал. А сейчас у него проблемы, школу заканчивает плохо — так русский язык и не выучил хорошо. Я говорю, что ж ты, надо же в институт поступать. Я себе на колготках экономила, чтобы за репетитора платить… Я хочу, чтобы ты чего-то добился… А ему интересно машины ковырять, он механиком хочет быть…

На этом разговор иссяк. Видимо, Маша переваривала услышанное и не могла сообразить, что бы еще сказать. Вадим и сам переваривал, но напрягся: что делать? К счастью, обе женщины встали и направились туда, откуда пришли. Он тоже тихонько встал и двинулся спать.

 

2

{1}

Вадим ел свежую лепешку с козьим сыром и зеленью; запивал ее вином, разбавленным водой. Сначала этот напиток казался ему не слишком приятным, но он быстро привык. Смуглая девушка подливала ему в бокал из кувшина.

— Вам нравится? — поинтересовался Платон.

— Наше скромное угощение — чем богаты, — добавил Сократ.

— Очень вкусно.

Платон довольно зарделся. Все это было куплено на его деньги.

Они сидели на террасе: скрывались от солнца. Даже в тени было душно; Вадим глотал воздух, словно куски расплавленного металла. Он довольно быстро хмелел. Намочил руки теплой водой из круглого сосуда и умыл лицо.

— Знаете, учитель, до меня дошли сведения… Тот иноземец, с которым мы вели такую интересную беседу на днях, скончался в мучениях. Говорят, в нем сидел огромный червь и пожирал его изнутри. Он съел всю его печень и всю селезенку.

Вадим ощутил рвотный позыв. Надо меньше пить…

— Да, — удивился Сократ, — а кто-нибудь видел самого червя?

— Нет. Кажется, нет.

— Я думаю, никакого червя и не было. Этот человек пожрал себя сам.

Платон застыл, приоткрыв рот. Оттуда даже вывалилась кое-какая еда.

— Что вы имеете в виду, учитель?

Сократ удовлетворенно потер живот.

— Этот человек был мучим чувством вины. Он знал, что живет неправильно, но не хотел себе в этом признаться. Это и был его червь. Говорят, его жадность когда-то стала причиной смерти его жены и ребенка. Разве можно спокойно жить с подобным грехом?

— Но ведь неправедно живут многие, и живут долго, до самой старости.

— Значит, они не знают, что живут неправедно. Или же знают, но разрешают себе так жить. Если отпустить и разрешить, позволить себе делать, что хочешь, то и будешь жить в мире с самим собой.

— Но ведь так же нельзя… Если никто не наказывает преступника, пускай он накажет себя сам.

— А вы как думаете? — Сократ обратился к Вадиму.

— М-м… Я думаю, что не всегда ясно, плохо ты поступил или нет. Важно намерение. Возможно, тот человек вовсе не собирался делать плохого своим родным. Возможно, он просто хотел как лучше. А потом начал казнить себя за то, что вышло, потому как все-таки он стал причиной. Трудно отпустить и разрешить, когда случилась такая страшная вещь.

— А у вас есть способность к философии… Вы обладаете смелостью, — заметил Сократ.

— Как это, учитель? — поинтересовался Платон. Юноша был совершенно трезв и заглянул Вадиму в глаза так надолго, что он поежился.

— Чтобы заниматься философией, следует не бояться говорить чепуху. Новое часто кажется на первый взгляд чепухой.

Платон подвинулся поближе к Вадиму.

— Этот достойный человек стремится к мудрости. Он задает себе вопросы и ищет на них ответы.

Сократ прикрыл глаза. Вскоре он начал сползать вниз с топчана, закинув голову назад. Жесткие редкие волосины топорщились на его лысине, покрытой буграми, как одинокие былинки на каменистой пустоши. Пожелав сказать что-то еще, Сократ было открыл рот, но вместо этого всхрапнул. Глаза его закатились, челюсть отвисла.

Платон уважительно посмотрел на учителя и, не желая тревожить его сон, придвинулся вплотную к Вадиму и прошептал:

— Мы можем пойти прогуляться. Я покажу вам красивейшие места. Здесь совсем недалеко.

Изо рта его пахло ягодами. Прядь волос касалась Вадимовой щеки.

Вадим сделал мысленное усилие, чтобы подняться, но подчинить тело разуму не удалось. Жара и вино разморили его. Он огляделся вокруг: ни души. Даже девушка в белой хламиде исчезла. Лоб его покрылся испариной.

— Может, лучше здесь побеседуем… а прогуляемся позже… — пробормотал он.

— Хорошо, — Платон преданно посмотрел ему в глаза.

— У нас есть чудный источник, — начал рассказывать юноша, — обрамленный свежайшей зеленью трав и кустарников. Там пасутся косули и зайцы, птицы щебечут и пляшут бабочки. Прекрасное место. Мы с учителем часто ходим туда. Такая красота и покой сразу настраивают на глубокие размышления. А в ваших краях есть такие места? Что там есть прекрасного?

— У нас есть снег, — ответил Вадим и подумал, бывает ли у них снег.

— Что это?

— Когда очень холодно, вода в облаках замерзает и сыплется на землю белыми хлопьями. Они покрывают все на земле, будто пухом.

Платон широко распахнул голубые глаза; на лице его появилось мечтательное выражение.

— Вот у вас какая самая высокая гора? Олимп? — приободрился Вадим. — Если залезть на самую вершину, там наверняка лежит снег. Потому что там холодно. Мы с тобой можем как-нибудь попробовать.

— Но там же боги, — заметил Платон.

— Резонно, — подумал Вадим и ничего не сказал.

Платон буквально смотрел ему в рот. Произнес задумчиво:

— Я ни разу не видел человека, равного вам по красоте…

Мысль была написана у него на лице. «Ну вот, теперь я не человек», — испугался Вадим. Затем спросил, желая перевести разговор на другую тему:

— Слушай, а у тебя девушка есть?

Платон, обескураженный и наивный, поднял брови:

— Что вы имеете в виду?

— Что я имею в виду. Как бы тебе сказать…

Ну и ну, подумал Вадим. Докатились. Пестик с тычинкой, пчелка с пчелкой, медведь с медведицей.

— Вот у Сократа, например, есть жена…

— А, — сказал Платон, — я жениться не собираюсь.

— Отчего же?

— Не вижу в этом смысла. Я буду заниматься философией. А жена и дети мешают человеку полностью посвятить себя любимому делу.

— Возможно… Но человек всегда остается человеком. И когда-нибудь наступит такой момент… ему станет одиноко и грустно и захочется понимания и тепла. Философия ему тогда не поможет.

— Ведь есть же друзья, и ученики… будут, я надеюсь, — нашелся юноша.

Вадим задумался. Платон же прильнул к нему всем телом и взмолился:

— Прошу вас, рассказывайте что-нибудь еще.

Чтобы поддержать свой авторитет, Вадим решил блеснуть познаниями.

— Если долго плыть на корабле, далеко-далеко на север, можно достичь земель, состоящих из одного только льда. Огромные глыбы льда дрейфуют в море и образуют бескрайние поверхности. Но под водой погребена их большая часть. Если, предположим, пробурить дырку и начать спускаться вниз, то спуск займет много-много дней… В тех землях нет людей. Там живут белые медведи, питающиеся рыбой, и диковинные птицы — пингвины. Они не умеют летать. Они короткие и толстые, и очень смешно переваливаются на маленьких лапках.

Юноша произнес с придыханием:

— Вы так рассказываете, будто видели все это своими глазами…

— Ну… можно и так сказать, — замялся Вадим.

Платон, с выражением обожания и глубокой серьезности на лице, посмотрел Вадиму в глаза. Не отводя взгляда, скользнул по его телу, сел на него сверху и прильнул ртом к его губам. Вадим подумал, что сходит с ума. Тем временем юноша приподнял край своего хитона и разодрал какое-то полотнище, прикрывавшее бедра Вадима. Вадим был не в силах пошевелиться. Он ощутил, как его плоть вошла в горящее, пульсирующее отверстие. В это время проснулся Сократ.

— Ого, — сказал он. — Я, пожалуй, к вам присоединюсь.

 

3

Назавтра в офисе Вадим продолжал вспоминать то о мальчике из интерната, то о Кубе и шестистах любовниках. О древних греках он старался не думать. По контрасту, обычная его деятельность казалась Вадиму донельзя набившей оскомину. Эка новость! Хотелось ему воскликнуть.

Нашли юриста, и дела у мальчика продвигались.

Вадим промаялся на работе до вечера и стал собираться домой. Закрыл за собой кабинет; двинулся к выходу, ощутив себя отчего-то слишком отдельным, слишком большим и неловким для места, в котором он находился, — да и вообще для любого другого. А вот когда он начнет умирать — наверное, так же неприкаянно станет болтаться и так же будет ему неудобно? Точно так же будет хотеться выдраться, убежать? Сейчас никак нельзя было выдраться из ощущения жизни, пригвожденности к точке, которую невозможно подвинуть усилием воли. Можно было обидеться, разозлиться на жизнь… Или просто смириться, делая вид, что не заметил, как над тобой издеваются. Он так и сделал.

Вадим прошел мимо Леры, подсматривающей за собой в пудреницу, и попрощался: «До свиданья, Лера». Она в замешательстве взмахнула бумагой, ответив: «До скорого, Вадим Сергеевич». Она хотела еще что-то добавить; ей что-то было известно, из-за чего особое значение приобретали последние слова. Она и добавила, но про себя. Вадим, конечно, услышать не мог, а потому и не понял. Тем более что его по инерции медленно пронесло мимо.

Вадим вышел к лифту. Он мог бы сейчас погадать, что же такое она имела в виду, но не стал. Невозможно определить, что происходит в чужой голове. Вот у него такие вещи там появляются — если бы кто-то смог их увидеть, пришлось бы умереть со стыда. Перебирать же альтернативы, зная, что все может в реальности оказаться какой-нибудь ерундой, вроде прыщика на носу… Непродуктивно и глупо. Да и вообще, его мужские нелепые объяснения чувств не стоили, как правило, и выеденного яйца.

Открывая входную дверь, Вадим ощущал полнейшее ко всему безразличие. Маша устраивала в этот вечер прием; насчет состава гостей она выразилась туманно. Возможно, он нарочно испытывал безразличие, чтобы быть более защищенным от неизбежного, неприятного. Как шпион, он двигался по квартире и чувствовал свое тело ловким, податливым, готовым рвануть в сторону. Застал себя за этим не сразу; обозвал себя дураком и направился на голоса.

Возникновение Вадима в гостиной произвело легкий переполох; на лицах нарисовались обескураженность и досада, как будто внезапным своим появлением он помешал им крикнуть: «Surprise!» — как в американских фильмах. Он немедленно прошел вглубь, стремясь побыстрее покинуть точку, в которую впились взгляды. Взгляды действительно остались пригвожденными на какое-то время к дверному проему, и Вадим успел оглядеть присутствующих.

Но отчего-то его мозг не зафиксировал увиденное; он так и не понял, кто находился в комнате, и не сумел хотя бы отчасти восхититься прихотливой фантазией Маши, смешавшей подобное зелье. Он стал удивляться, когда все по очереди начали подходить к нему и здороваться. Колька сразу же сунул пиво и подмигнул: «Ну, развлекай гостей… светский раут и все такое…» Ранг мероприятия он вычислил, видимо, как представитель диких племен: по количеству побрякушек на шее. Тогда Милка определенно была здесь самой могущественной особой. Полуголая, выжженная в солярии, благоухающая, она подошла к Вадиму и повисла у него на руке:

— Дай поцелу-у-ю мужа любимой подруги…

«Поцеловала», картинно вращая голову вокруг его щек. Причмокивая губами над каждым ухом. Затем что-то в ухо ему хихикнула (он не расслышал что) и незаметно лизнула в шею. Поэтому Вадим не сумел придумать, что сказать Эггману, который стоял поблизости и улыбался как-то очень громко, привлекая внимание. Очкарик Дима помахал Вадиму издалека, не выражая намерения подойти. Вместо него подошли трое институтских приятелей, с которыми Вадим не общался после одного пьяного спора, завершившегося его идиотским проигрышем. И как Маша додумалась их пригласить?! Но она ведь не знала. Он ведь не полагал нужным рассказывать ей о некоторых вещах. О многих вещах. Так что сам виноват, дорогой.

— Привет! Здорово! — Они пожимали руку с нарочитой сердечностью. Чем выдавали, что все еще думают о том происшествии, и сознавали, что выдают, смущались и озадачивались, и становились еще сердечнее, и никак не отпускали Вадимову руку. Потом он заметил, что в гостиной толчется еще народ, кое-кто из виденных у художника. Вскоре подъехали четверо подчиненных Вадима, включая и Леру. Она бросила в его сторону скомканный взгляд, и только тогда Вадим понял ее взмахи бумагами: Лера надеялась, что он сам ее довезет. Но откуда ему было знать, что Маша ее пригласила? Ему так и не удалось понять концепции вечеринки.

Получилось, что все подошли к Вадиму в порядке осознаваемой ими собственной значимости в его жизни. Почти никто не ошибся — разве что Милка. Но и она оказалась права: Вадим теперь собирался уделять ей гораздо больше внимания. Хотя бы для того, чтобы случайно не пересечься с ней где-нибудь в квартире.

Вадим не заметил, что на его появление не отреагировал лишь один человек — жена. Этот факт вернулся к нему не оформленной в мысль догадкой, когда его стали вдруг навещать по второму кругу. Сначала Вадим растерялся: отчего они затеяли то же самое? Но затем с облегчением вспомнил, что так вечеринки и происходят: все тусуются, ходят от группы к группе. В данном случае он был один, значит, сам и являлся группой.

Подошел Колька, сменился кем-то еще, потом еще кем-то, виденным у художника. Вместе с Вадимом они постояли, в молчаливом товариществе разглядывая всех остальных. Среди остальных выделялись Эггман и Милка. Эггман выглядел бесформенной массой, которую хотелось размазать аккуратно по бутерброду, во имя эстетики. Милка, наоборот, была вся составлена из отточенных линий и с непривычки резала глаз. Эггман взял апельсин с тарелки. Ярко-оранжевое пятно законченной формы не вязалось с его реальностью. Он отдал апельсин Милке. Та картинно взяла фрукт в ладонь и медленно сжала вокруг него тонкие пальцы с длинными накрашенными ногтями.

Поняв, что теперь ее наконец оценили, Милка дала собою полюбоваться. Эггман был ей уже не нужен. Обернувшись, она выставила поверхность бедра в разрез юбки и якобы случайно провела по животу пальцами, задрав блузку. Она, конечно, не знала, что вот уже неделю подряд Вадим видел в фантазиях слегка выпирающий, но совсем небольшой животик обладательницы стриженой головы, чему и сам был в немалой степени удивлен. Милка подплыла к нему и дотронулась до руки. Заторможенный Вадим не успел ретироваться. Милка захихикала и наклонилась что-то сказать ему на ухо. Он тоже склонился к ней по инерции вежливости и получил поцелуй. Милка тронула его ухо губами и отодвинулась, водрузив на лицо невозмутимое выражение. Вадим покосился в сторону Маши. Та разговаривала с Димой, барабанившим обоими указательными пальцами по невидимой поверхности, как он обычно барабанил по столу.

Предыдущая мизансцена, однако, не осталась незамеченной остальными. К Вадиму направились трое тех самых приятелей и стали подмигивать, называть его «старик», неприятно это слово растягивая, и ударять по различным участкам тела. Вадим не любил, чтобы его хлопали. Что-то было символичное в этих хлопках, особенно когда руку заносили резко и далеко, а по мере приближения ее к цели скорость сдерживали и прикасались подчеркнуто аккуратно. Тривиальность того прошлого спора и непропорциональность последовавшего за ним необщения все еще выражались немым вопросом в приподнятых бровях приятелей. К счастью, все трое улизнули тотчас же, сделав плавный вираж за Милкиной плоской попой, демонстративно проплывшей мимо.

Подошла Лера с группой других подчиненных. Обнаружив, что у Вадима закончилось пиво, Лера по привычке стала ухаживать за начальником: принесла ему новое. Вадим обнаружил, что Маша на сей раз за ним наблюдает, и подумал: «Совсем не оттуда ожидаешь подвоха». Разговаривать было не о чем, но Вадим и не напрягался. К тому же он начал быстро пьянеть. Лера спорила с Карасем о ценах на нефть, затем о контроле над средствами массовой информации. Вадим умилился: вот ведь какие вопросы занимают людей. К ним приблизилась Маша, и возникли вопросы литературы. Карась неудачно упомянул детектив, и Маша тут же исчезла, не пожелав продолжать беседу с низшим по разуму. Лера взглянула на обескураженного Карася с укором. Тот растерянно зажевал тостом селедку. «Балда…» — процедил Серенький.

Вадим взял еще пиво и обвел глазами гостиную: оказалось, гости уже разбрелись. Не найдя более увлекательного занятия, он отправился гулять по квартире, бубня под нос песенку. Новым взглядом он осмотрел картины и напольную плитку. Какие-то интересные мысли посетили его, но он не успел их застать, так как действовал медленно. Забрался по лестнице и зашел в детскую, послушал дыхание сына. На подоконнике почему-то стояла злобная остроносая туфля; Вадим выкинул ее в коридор. Затем его занесло в кромешно темную комнату; собравшись из нее вырулить, он был пойман в объятия. Чьи-то руки гладили сквозь штаны быстро найденную часть его тела, и это было довольно приятно. Вадим, правда, озаботился тем, чьи это руки. Слегка отстранил лезущее уже с мокрыми поцелуями туловище и идентифицировал Милку. Покачал укоризненно головой и вознамерился уходить. Но Милка цеплялась крепко, и Вадиму стало смешно. Они упали на мягкий предмет: Вадим тихо смеялся, а Милка шарила по его телу обрадованно. Но тут бутылка в его руках накренилась, и остатки пива пролились куда-то на Милку. «Упс», — произнес Вадим и стал улепетывать. Милка шипящим голосом обидно ругалась вслед.

В следующем помещении Вадим обнаружил закуски: набрал тарталеток и стал уплетать с аппетитом. В этом интимном виде он был застигнут Колькой и одним из трех институтских приятелей. Оба они неуемно смеялись — очевидно, чему-то очень смешному. Дожевывая, Вадим охотно подставил им навстречу половину своей головы с наиболее подходящим для этой цели ухом. Колька, захлебываясь, попискивал:

— Ой, не могу… Ты что, брат, правда с ними общаться перестал… после того как сказал, что звуковые волны — часть светового спектра? Ну ты даешь… Да ты это… тщеславный малый! Ну ударил в грязь лицом, что ж такого… Избалован, да… Привык быть во всем первым… А некоторые каждый день лажаются, и ничего…

Вадим сначала оторопел, а затем насупился.

— Слушай, — вдруг широко раскрыл глаза Колька, и было невозможно понять, пьяный он или нет, — а мы когда с тобой давеча разговаривали, вдруг бы ты ляп какой-нибудь допустил, а? Спутал бы религиозное мировоззрение с мистическим… Или трансцендентный с этим… с имманентным? И что, со мной тоже общаться бы перестал?

Колька и его новый товарищ залились хохотом, а Вадим, не желая сбегать позорно, постарался уйти с достоинством. И снова стал бродить по квартире, избегая встреч с кем бы то ни было. В дальнем углу квартиры он обнаружил бутылку пива; открыл ее о столешницу. Увидел перед собой довольно милую дверь и был не в состоянии вспомнить, куда эта дверь ведет. Открыл ее аккуратно: мало ли что, вдруг какие-нибудь лыжи на голову свалятся? Помещение действительно оказалось кладовкой. Среди массы едва освещенных вещей он не сразу выделил человеческие фигуры. Спиной к нему стоял Эггман и мелко двигал взад и вперед тазом, тыкаясь в разверзтую Милку. А она, свесив длиннющие ноги с обеих сторон аудитора, смотрела на Вадима победоносно. Затем она начала громко всхлипывать и стонать, отчего Эггман, в свою очередь, принялся скулить, и прежалобно. Вадим же захлопнул дверь и ретировался. В голове у него вертелось: «Ну, знаете ли…» Зато хоть Милка нашла себе применение.

Из-за угла он услышал Машу:

— Да нет, я не это имела в виду… Просто нам кажется, что мы живем всерьез и надолго, что все это имеет значение. А в реальности жизнь — это набор идиотских случайностей. Без замысла или смысла. Она написана графоманом. То есть если Бог все-таки существует, то он — графоман.

Посапывание Димы в ответ.

— Дорогой, я тут прочитала, что издалась Таня Кишкова. Это та, которая такой весь изысканный рассказ написала, помнишь — ты мне показывал?

Дима, оживляясь:

— Да нет. Эта Кишкова — примитивистка, я тоже читал про нее. Это старая тетка какая-то, лубок про деревню пишет, типа того.

— A-а… Ну понятно. А то я подумала, неужели она успела и здесь, даже расстроилась.

Положительно некуда было деться. Обложили со всех сторон.

Няня-кубинка, как выяснилось, тоже участвовала в веселье. Вид у нее был совершенно невероятный. У Вадима была возможность рассмотреть ее два дня назад, в длинном темном пальто и с распущенными волосами — тогда он подумал, что она, действительно, ничего. Сейчас же на ней красовался кожаный ярко-красный костюм: куртка с рукавами «летучая мышь» и юбка выше колен. То, что скрадывало пальто, юбка выставляла на обозрение: непропорционально большую заднюю часть и толстенные ноги. Вдобавок на няне имелись огромные солнцезащитные очки родом из семидесятых годов и волосы, собранные в гигантскую «шишку». Если бы подобный наряд оказался на Маше, он мог бы выглядеть актуальным, поскольку была бы очевидна ирония. Няня же смотрелась нелепо, так как не замечала прошедших двадцати лет. Она смеялась, запрокидывая голову, покусывала дужку очков, томно приоткрывала рот. Серенький и Карась, преображенные подобным вниманием, задирали носы и надували щеки.

Следовало, видимо, смываться из дома: здесь негде было укрыться от ощущения глупости и никчемности всего. Правда, Вадима остановило предчувствие, что в любом другом месте он будет ощущать себя точно так же. Заглянув осторожно в гостиную, он отметил, что там оставались люди, но только в дальнем конце. Поместившись в маленьком кресле в неосвещенном углу, он стал ожидать, что будет.

Спектакль не замедлил начаться. Появилась Милка, растрепанная: она покачивалась и проливала коньяк из бокала. Рядом засуетился субтильный дядечка из богемы, подлил ей еще; Милка закурила и улыбнулась. Дядечка был совершенно счастлив и преданно смотрел ей в глаза. Неподалеку стояла Лера, выглядела трезвой и ошарашенной. Вскоре возникла Маша и попыталась отвести Милку в сторону; Милка капризничала. Она прижала к себе ошалевшего мужичонку и чмокнула его в лысину. Маша, теряя терпение, начала говорить громче:

— Мила, пожалуйста, постарайся некоторое время не пить…

Тогда Милка стала кричать:

— Что ты мне все время указываешь? Позвала на вечеринку, а теперь пить нельзя? Самую умную из себя строишь?

Мужичок дерзко глядел из-под ее локтя, поддерживая свое внезапно обретенное счастье перед зарвавшейся хозяйкой. Сцена становилась все более некрасивой. Публика вперилась взглядами в участников; дополнительный народ подтягивался из соседних комнат. Маша, помолчав, произнесла негромко и мягко — но так, что всем было слышно:

— Мила, дорогая, у тебя все колени в сперме.

Реплика тоже была некрасивой, но возымела эффект: мужичонка отлетел от Милки как пробка. Она вместе с присутствующими воззрилась на свои ноги, затем состроила обиженную гримасу и гордо ушла, свалившись одной ногой с каблука. Мужичок оценил свои шансы и побежал за ней следом. Вадим в своем кресле закрыл глаза. Он был готов провалиться сквозь землю, как будто у него были в сперме колени.

Когда рассосались гости, Вадим поплутал по квартире и, умилившись, подумал: «Соображалка не работает». В предвкушении беспробудного сна он побрел в направлении спальни. Однако, добравшись до места, услышал вдруг голоса и метнулся в ближайшую дверь. Помещение оказалось ванной; стоять было трудно, и пришлось поместиться на унитазе. Голоса между тем приблизились: Вадиму все было слышно через вентиляционный люк. Жена его декламировала с лекторской интонацией:

— Вот, посмотри, я устроила ему вечеринку, чтоб он хоть немного развеселился… А он сначала шатался один по квартире, а потом вообще испарился. Я просто не понимаю, что происходит!

Дима строил из себя умного:

— Ну мало ли что… Мало ли что у человека бывает. На работе, к примеру. С женами в таких случаях обычно не делятся — чтоб паранойю не вызывать и всякие охи-вздохи. Расслабься, все будет нормально.

— Что значит «обычно не делятся»? Я же не такая жена, как Милка… я же не полная… хм-м. Я могу понять.

Вадим готов был поклясться, что в этом месте Дима поправил очки. Маша продолжила:

— Мы с ним совсем отдалились друг от друга. Мы вообще уже не спим вместе. И самое интересное: я над этим давно ломаю голову… Когда не спишь с человеком, он перестает быть тебе мужем. То есть у меня возникает чувство, что мы вроде как давние друзья, что ли. Или брат с сестрой. Мы уже не одно целое — у каждого своя жизнь. Я чувствую, что у меня нет теперь на него каких-то особых прав, я не могу лишний раз что-то сказать. Обращаюсь к нему не запросто, а с некоторой церемонностью… Я просто не понимаю. Что такого фундаментального в сексе? Неужели просовывание одной части тела в другую имеет такое значение, что на корню изменяет статус двух людей друг относительно друга? Я чувствую теперь, когда мы не спим, отсутствие чего-то настолько важного, что даже не знаю, как себя с ним вести!

Воцарилось молчание. Затем Дима сказал:

— Я не очень смыслю в подобного рода делах. Но это действительно интересно. Я, признаться, тоже не знаю, отчего секс так важен. Наверное, э-э… инстинкты. Муж от брата отличается тем, что с ним выводят потомство. Природа заложила такой алгоритм.

Маша подумала и добавила:

— Я тут на днях писала про один его сексуальный экспириенс — настолько перевозбудилась, что побежала в ванную и довела себя до того, что у меня чуть половые губы не отлетели…

В воспоследовавшей паузе послышались шорохи и чмоки. Затем Димин голос зашептал с придыханием:

— Ты такая сладкая… Расслабься…

Маша вдруг вскочила откуда-то:

— Не могу… Может быть, потом… Я сейчас не в настроении. И вообще, как-то ты меня не спонтанно соблазняешь, противно…

Затем послышались приближающиеся шаги. Дверь в ванную отворилась, и Маша с Димой оказались на пороге, прямо перед Вадимом. Он привстал. Маша по его лицу поняла, что он все слышал, а он увидел это понимание на ее лице. Дима тоже кое-что понял: что в этом доме ему больше появляться не следует. Дима, однако, был пьян и омерзительно лыбился.

Подойдя вплотную к Вадиму, неожиданно резким движением Маша столкнула его в ванну, почему-то полную холодной воды. Падая, Вадим ощущал, что улыбается виновато и глупо. В общем и целом, это стало логичным завершением вечера.

 

4

Ближе к концу рабочего дня Лера сказала:

— Вас Александр Морев, Вадим Сергеевич.

Он, недоумевая, взял трубку.

— Здорово, брат, ну… как жизнь? — Саша был, по-видимому, весел и пьян.

— Э-э… Как обычно, — ответил Вадим осторожно.

— Ну и ладушки. Не заедешь в Солнцево ко мне вечерком? Я б и сам заехал к тебе — да у меня машины нет, ты же знаешь… Выпьем чуток, поболтаем. Уж сколько не виделись…

Вадим был огорошен нехарактерностью предложения. Затем вспомнил, что обещал сделать почтовый перевод и забыл.

— Что пить будем?

Саша захрюкал.

— Что купить, в смысле?

— А-а, — Саша обрадовался. — Да водочки. Ну и там, закусон какой-нибудь, если не жалко.

— Какой у тебя номер дома?

— Да хер его знает… Я на номера не смотрю. Десятый, что ли. Около овощного прям. Пятый этаж, квартира слева — там дверь черная такая, зараза.

— Я в семь — полвосьмого буду.

А ведь он был когда-то совсем не глупым, даже интересным человеком, подумал Вадим о брате. И стал собираться.

К лифту он выходил, думая о вещах, не относящихся ни к чему, — о чертиках, подушечках для иголок и желтом цвете. В холле находился большой аквариум; одна из обитающих в нем рыб особенно нравилась Вадиму. Большая, размером с ладонь, с огромными глазами. Она была задумчивой и смотрела умно, как собака. Во всяком случае, она точно была умнее некоторых людей. Так иногда казалось.

Подъехав к дому около овощного, Вадим обнаружил Сашу сидящим у подъезда на лавке. Начал вытаскивать сумки с едой, и брат восхищенно присвистнул:

— Ну ты зафаршировался! Это ж нам до утра не осилить!

— Я до утра не буду — завтра на работу, — предупредил на всякий случай Вадим. Неизвестно, какие у Саши планы на его счет. — Ты меня встречаешь?

Саша слегка смутился:

— У меня ключа нет.

— В смысле?

— Посеял. Будем дверь ломать.

Вадим замер. Он мог предположить все что угодно.

— А это все еще твоя квартира?

— Да ты че? — возмутился Саша. — Угорел, что ли? За кого ты меня принимаешь? Просто я не такой, как ты, вот и все. Это ты такой — на работу, да галстук, да костюмчик. А я — свободный человек, где темнеет — там и ночую. Я здесь неделю назад был. Там еще мои макароны остались, увидишь все это шило.

Саша насупился. Оторопев от подобного излияния и заметив выходящих из подъезда людей, Вадим малодушно понизил тон:

— Ладно, пошли.

Поставил пакеты на лавку и вернулся к машине, взял инструмент.

Дверь взломали тихо.

Перед этим Вадим спросил:

— А как ты без замка будешь?

— Ой, я вас умоляю! У нас тут воровать нечего, мы себе добра не нажили.

Вадим оглядел жилище: такие довольно часто показывали по телевизору. Затхлый запах, гниль, трещины, обрывки, пятна. Окурки, заплесневевшие банки, засохшие лужи. Саша едва ли выглядел лучше: изможденный, морщинистый, заплывшие глаза, щетина, сальные волосы. Въевшаяся грязь на руках. Круглые ногти, не как у Вадима и его мамы. Чужие. Грязная обвисшая одежда.

Вместе с тем лицо его не было некрасивым и даже обладало некоторой привлекательностью. Обветренное и выжженное, с заостренными чертами, оно напоминало лицо крокодила Данди или ковбоя из рекламы «Мальборо». Отблеск ума мелькал иногда у Саши в глазах; за ним, как правило, следовала ухмылка. Из-за чего можно было заподозрить, будто Саша нарочно играет роль, всегда играет роль, но выбрал он ее сам. Впрочем, Саша всегда был для Вадима загадкой.

Поместились на кухне; Вадим сразу открыл окно. Посреди стола действительно восседала тарелка с позеленевшими макаронами. Саша огляделся:

— Щас шкафы запотрошим и сообразим че-нибудь.

Он отыскал и ловко помыл ножик, два стакана и большое медное блюдо, тоже зеленое. Выложил на него мясное ассорти вместе с хлебом, расставил лотки с салатами. Ожидал благодушно, пока Вадим откупорит водку. После первой — за встречу — повел светскую беседу:

— Как дите?

— Растет.

— С женой как?

Вадим мотнул головой небрежно: показать, что все хорошо. Но жест неожиданно выразил существующее положение вещей — видимо, в силу того, что Вадим не уделил ему должного внимания. Жалкое пожатие плечами, сгорбленное, вместо гордого разворота и кивка сверху вниз. С Сашей тоже случились метаморфозы: благодушное его выражение лишь сместилось слегка, но сразу же оказалось совсем другим Сашей, возымевшим до крайности снисходительный вид. Он театрально поднял ладони, словно желал отодвинуть Вадима вместе с его проблемами:

— Чур, советов по семейной жизни я не даю. А то потом все на меня будешь валить.

И сказал он это напыщенно и самодовольно.

Вадим удивился:

— А с чего бы я у тебя советов спрашивал? У тебя что, большой опыт?

Саша прищурился, но ничего не ответил; только состроил презрительную мину.

Разлили еще по одной, закусили. Саша скинул заляпанную толстовку прямо на пол и устроился поудобней на стуле, развесив по нему руки и ноги. Довольный, он сидел с таким выражением лица, будто считал ниже своего достоинства заговорить первым. Вадим же подумал, что все это детский сад, и в такие игры он не играет. Поэтому сказал первое, что пришло в голову:

— Чем ты вообще занимаешься? Как живешь?

Не о футболе же разговаривать, правда?

— Че, интересно? — Саша и здесь нашел, отчего позадаваться. — Ты бы так не смог жить, чистюля.

Но, помолчав, все же соизволил ответить:

— У меня кореша клевые. Мне месяц назад такие макасы слабали, елки… — Он причмокнул. — Я их продал потом — надо было. Собираемся с ними, за жисть разговариваем. Выпиваем — а как без этого. Дела кое-какие проворачиваем. Денежки найдем — отдыхаем. Девчонки там и прочее… Жизнь веселая, отвязная.

Саша затянул блатную песню про «тебя убили в Грозном на рассвете», но тут на кухне появился новый человек. Неопределенного возраста мужчина, с сизым и распухшим лицом.

— О, здорово, Семеныч! — обрадовался Саша. — Проходи, дорогой. Подфортило тебе. У нас тут и водочка есть, и пожрать. Налетай… а это мой брательник, сводный — ха-ха! Вадим. А это Семеныч.

Семеныч потупился, заулыбался застенчиво, прошелестел:

— Здравствуйте, — и, танцуя и покачиваясь, пробежал к табурету.

Стал молча есть, выпивать. Торопливо, посверкивая пробоинами в зубном ряду.

— Хороший мужичок, Семеныч, — одобрил Саша.

Тот отозвался:

— Еп, эта… ик…

— Да ты ешь, ешь, едрена вошь…

— А я эта… Иду, дай зайду, думаю… Дверь толкнул, а она и открылась…

— Слушай, а ты у Сереги был? — спросил вдруг Саша, будто вспомнив что-то необычайно важное. — Он сблызнул куда-то, я его месяц уже найти не могу.

Семеныч закивал, продолжая есть:

— Был, был. Только Сереги там нет. Мне Танька его жалиться начала. Паскуда, гыт, снюхался с какой-то бабой. Он, поди, думает, что это любовь, а она, гыт, квартирная аферистка… Она хочет его развести, чтоб он комнату свою у них забрал, обменял. А она его отравит чем-нибудь, а комнату — себе. А, гыт, у меня две дочки — невесты, у дочек отбирает. Ага. Им рожать надо будет. А там дочки такие, я видал — две слонихи. Волосищи на ногах — как у меня на мудях… Я, гыт, звоню ему, она его к телефону не зовет. Один раз только позвала. А он еле языком ворочает. Не просыхает, гыт, она его нарочно спаивает. Он уже на развод подал, уже повестка пришла, только Танька не пошла. А на второй раз, гыт, их все равно разведут, хоть приходи, хоть не приходи. Плакалась, Танька-то.

— Да, дура Танька, прохлопала своего мужика, — протянул Саша. Подмигнул: — А ты ее утешил-то?

— Само собой, — усмехнулся Семеныч и выпятил грудь. — Хорошая баба, воняет только.

— Ну ты б на дочку какую-нибудь…

— Да она от меня не отходила. Поссать пошел, и то прибежала.

В продолжение этого разговора Вадим наблюдал и диву давался. Семенычу было, очевидно, за пятьдесят; Саша, казалось, был ровесник Семеныча. Во всяком случае, Вадим ощущал, будто видит перед собой человека гораздо старше его самого, пожилого уже, видавшего виды. А ведь ему — всего двадцать пять. Вадим вспомнил дату рождения Саши и сам себе не поверил. Зато Славик-бармен… Старше Саши — а какая пропасть… подросток.

Вадим погрузился в себя, раздумывая о том, как люди стареют. Раздумывая — громко сказано. Мысли его были облаками, размытыми и ворсистыми. Витали и исчезали. Вдруг к Вадиму прорвался голос:

— А вот мой брательник, полюбуйтесь.

Семеныч полюбовался и захихикал.

Саша продолжил:

— Мы с ним росли, а он все время со мной соперничал. Прям как на соревновании. Все время завидовал мне. Правда, Вадим?

Тон его был издевательским.

Вадим, прежде чем отреагировать, сделал краткий экскурс в детство: действительно, что-то такое было. Детское. Младшему купили машинку, а мне не купили. Я старше и должен понимать. Младшему можно, но ты ведь большой. Совсем детское. Не актуально. Давно не актуально. Другие люди. Уже совсем другие люди.

Саша между тем продолжал, уже во втором лице:

— И теперь ты все не успокоишься, все вошкаешься, я вижу. Тебе все меня носом ткнуть надо. Старые раны, да? Но я-то ничего, мне-то что. Я свободный человек, а ты винтик. Вот ты и завидуешь.

Вадим чувствовал запах макарон и вовсе не завидовал.

— Мне вообще все завидуют, в натуре. Я тут с мужичком сидел, он мне потом и говорит: ну ты даешь, умный. Руку даже пожал. Докажи, Семеныч?

Все обратились к Семенычу, и тот прошелестел, подобострастно хихикая:

— Да, что есть, того не отнимешь… Ага. Шурик у нас авторитет, умный…

Саша удовлетворенно добавил, размазывая слова:

— Я даже знаю, почему ты компьютерам пошел учиться. Потому что я их с детства ненавидел. Все эти игры, денди… все мне назло.

Пока Вадим оценивал место, которое определил себе в мире Саша, тот принял великодушный тон:

— Ладно уж… Не парься… Не один ты такой — что я, не понимаю… Я — вообще… Я бы тебе сказал… Я такое видал в этой жизни, что тебе и не снилось… Ты сопляк еще по сравнению со мной…

Здесь Саша всем своим видом намекнул на существование некой тайны. Сделал важное лицо, поводил глазами кокетливо.

— Ну да ладно…

Семеныч тем временем радостно ловил каждое Сашино слово и тихонько раскачивался на табурете, быстро-быстро жуя, будто мышка.

Саша все еще производил пантомиму, должную донести до Вадима нечто важное и таинственное. Но Вадим оставил попытки прийти к разрешению загадки логическим методом и разлил еще по одной.

Они выпили, и Саша не выдержал:

— Ладно… Проблемы у тебя, говоришь? Ничего… Вот я у одной бабенки жил, и она по планетам, по цифрам моего рождения рассчитала… — Саша взглянул с триумфом и одновременно со скромностью во взоре: — И что ты думаешь? Я — пророк. Буду людей учить мудрости. — Он понаблюдал за эффектом, которого не было. — Я, ты что думаешь, я даже на фотографиях не получаюсь. Все получаются, а я — нет. Светлое пятно. Вот так. И еще — у меня руки целительные. Могу лечить. Но и это не все. Проблемы, говоришь? Посиди рядом со мной — все как рукой снимет… Исцеляю одним присутствием.

Саша сиял. Еще он был грозен, так как Вадиму, по-видимому, недоставало смирения и восторга. Саша, наверное, только что выдал самое сокровенное, искреннее. Он закричал, снова злясь и паясничая:

— Но мы-то со своим правильным взглядом на мир, со своей спесью… Мы ни за что не поверим в то, что наш бедный младшенький братик может быть лучше нас… Мы материалисты, и в такое не верим… Мы в деньги верим, в крутые тачки, в казино… в шмотки от карденов, да, Вадик?

Саша нащупал больное место — конечно, не зная того. Саша не был для Вадима человеком самим по себе, никогда не стал для него человеком самим по себе. Он неизменно ассоциировался с мамой. С тем, как она любила его и переживала из-за разлуки с ним. За год до смерти мировоззрение матери приобрело отчетливо мистический ракурс, и Вадим, ощущая неладное, протестовал, спорил с ней. Она же ссылалась на его материализм снисходительно, смотрела ласково и свысока. Вадим, видя бесплодность своих попыток, бесился. Как-то раз она рассказала, будто Сашин покойный отец посетил ее среди ночи. Будто она проснулась и отчетливо ощутила чье-то присутствие. Спросила, кто это; муж ответил. После чего она ощутила, что он обволакивает ее холодом и стекает по спине, словно жидкость. Потом он стал пропадать и сказал: скоро увидимся. И мама сделала вывод, что ей пора отправляться за ним. Вадим ощущал бессилие. Он говорил: мама, это бред, ерунда. Она опять улыбалась и говорила, что не все храбры, не все обладают искрой, или обладают не сразу. Не все могут заглянуть за пределы, приотворить завесу, увидеть реальный мир. Если хочешь вписать его в рамки, вписывай. Ты позже поймешь.

Вадим бросил резко:

— Саш, ты что-то не то говоришь, ты не находишь… Напился уже, что ли?

Саша ответил презрительно:

— Че, не нравится слушать?

Затем благодушно добавил, с ложным смирением:

— Ну-ну. Думаешь, у меня не все дома? А между прочим, людей исключительных все время считают странными и сумасшедшими. Так что я, типа того… даже горжусь.

А Вадим вдруг подумал, что мистицизм — легкий выход. Упрощенный способ исследовать мир и сознание. Все стандартно, а упаковано так, что создается иллюзия многогранности. На деле — архаика, культурные мифы. Готовые ответы. Он встал и засобирался:

— Ладно, пойду. Спасибо за приглашение. Проводи меня в коридор.

В коридоре он, не желая задерживаться, вынул деньги. Саша, заметив их, застыл на секунду; можно было увидеть, как он перечислял для себя возможности их применения. Но выдал другое.

— Что, подачки опять? Нам не нужно. Привет.

Развернулся и засвистел. Вадим стал спускаться по лестнице.

Снаружи шел дождь. Шелест его, избыточный и электрический, отзывался эхом в подъезде. Запахи тления и мочи стали объемнее, разбухли от влаги и по-хозяйски стояли у нижней ступеньки. Разогнав их руками, Вадим тоже встал у порога, выдыхая, выветривая пары алкоголя. Это было желаемое присутствие — дождь. Он был сейчас не один — с дождем. Он подмигнул и кивнул ему. На асфальте вздувались большие стеклянные пузыри. Казалось, они не лопаются, не превращаются в новые, а суетливо ездят по скользкой поверхности, уворачиваясь от капель.

Внезапно возник новый и свежий запах мокрой листвы, врезался Вадиму в лицо. Он вдохнул глубоко несколько раз, пока не перестал обонять… В нем бродили странные чувства, которые он не смог бы определить. Он уже был не тот, что в самом начале. Он тогда что-то знал, шел к чему-то, но сбился с пути.

А ведь Саша его ненавидит, вдруг пришло ему в голову. Страстно, бесповоротно. Вадим вспомнил Сашу, каким видел его у двери, только что. Бушующим и клокочущим. Наделенным в этой связи отчасти героическим ореолом — ведь не все умеют так чувствовать.

От встречи осталось чувство незавершенности. Казалось, и Саша должен его разделять.

Вадим прошел в спальню в мокрых ботинках. Запер дверь изнутри. Скинул одежду и бросил на стул. Лег на кровать. Закрыл было глаза, но они сами открылись. И стали бродить по комнате, не соотносясь с ходом мыслей.

Он заметил вдруг кое-что: комната изменилась. Обвел ее еще раз глазами и утвердился в догадках.

Формально это помещение считалось его личной спальней, но Маша в ней все равно обитала. Поэтому здесь всегда находились ее мелкие вещи: журналы, кое-какие кремы, безделушки, которые нарочно не вспомнишь. Ничего этого не осталось: Маша официально съехала.

Вот здорово, подумал Вадим. Меня так наказывают. Я же вдобавок и виноват.

Это было даже забавным, и Вадим вдруг развеселился. Все лучше, чем неопределенность и тягомотина. Надев халат, он спустился вниз.

Встретил там Машу. Она взглянула важно и холодно, а затем обратилась к нему с таким видом, что сразу стало понятно: обратилась только из-за нужды, снизошла по необходимости.

Сказала, будто зачитывая доклад на абсолютно неинтересную тему:

— Представляешь: случайно встретилась с давней подругой. Мы с ней вместе когда-то ходили в садик во Владивостоке. И до сегодняшнего дня не встречались. Причем: когда мы были на Филиппинах, ее семья жила в Индии. А в то время, как я училась в Нью-Йорке, она жила в Филадельфии. Мы параллельно друг другу существовали. Марина несколько лет работала стюардессой… детская мечта у нее такая была. Теперь вот потеряла работу. Она недельку-другую у нас погостит. Не возражаешь?

Он, естественно, не возразил. После чего в комнату вошла высокая девушка: она была натуральной блондинкой с глазами очень темного, почти черного цвета. На лице ее не было выражения, и Вадим по ее поводу сначала ничего не подумал.

Девушка же повела себя так, будто Вадима не существовало. Она посмотрела на то место, где он стоял, затем отвернулась и стала беседовать с Машей. Он постоял там еще какое-то время и отправился спать.

 

5

В голове у Вадима только что разорвалась маленькая нейтронная бомба. Он рефлекторно ощупал череп: цел. Но внутри ничего не осталось. Стеклянные глаза выглядывали из пустой черепной коробки, держась на каких-то ошметках.

Дело в том, что Марина только что проплыла мимо на своих тонких ногах, даже не взглянув на него. Вадим готов был провалиться сквозь землю.

— Привет, — беззаботно-чужим голосом бросил он оранжево-синему пятну Маши.

Так продолжалось уже неделю. Он пребывал в тихом шоке: стюардесса его игнорировала. Для нее его словно бы не было. Вадим гадал, чем это могло объясняться: колоссальной ее невоспитанностью или же проекцией Машиного к нему отношения. Таким образом, стюардесса могла выступать в роли посредника, подавать сигналы. В любом случае, решил он, культурный человек был бы не в состоянии так поступать. В этот вечер Вадим не выдержал и, улучив минуту, когда Маша осталась одна, задал вопрос:

— Скажи мне, это какое-то особое ко мне отношение? Или твоя подруга вообще ни с кем не здоровается?

Маша равнодушно пожала плечами:

— Но ведь и ты не здороваешься с Мариной. Думаешь, ей приятно? Ты поздоровайся, и она с тобой поздоровается.

Вадим был поставлен в тупик подобным взглядом на вещи. Задумался. Почему это он должен здороваться с ней? Она живет в его доме, питается за его счет. Самое малое, что она может сделать, это поздороваться первой. Не говоря уже о нормальной человеческой благодарности. Таковы правила хорошего тона, разве нет?

Вадим начал вспоминать, каким именно образом они встретились в первый раз. Сначала в комнате были только он и жена. Маша рассказывала: в садик ходили, на Филиппинах, бла-бла, то есть представила Марину заочно. А когда та появилась, не сочла нужным представить их друг другу официально. Возможно, в этом разгадка? Может быть, она сделала это нарочно? Но надо ведь оставаться цивилизованными людьми… даже если у них теперь такие вот отношения.

Нужно было в тот первый раз повести себя по-другому, подумал Вадим. Сразу поздороваться с Мариной, назваться, пожать ей руку. И все тогда было бы нормально. А теперь уже поздно, и он не пойдет на попятный.

А если бы в тот первый раз она не ответила на приветствие? Посмотрела бы сквозь него и проплыла мимо, как медуза. Вот был бы позор. Он бы тогда просто выкинул ее из дома, и все. А теперь он позволил этому зайти слишком далеко, сам позволил.

Через некоторое время Вадим снова спросил у Маши, не кажется ли ей, что есть что-то ненормальное в том, как Марина ведет себя. Маша ответила:

— Почему она должна с тобой разговаривать, если ты с ней не разговариваешь? Она ко мне приехала погостить, это я ее пригласила. Она не обязана вступать с тобой в отношения. Если хочешь, сам подружись с Мариной. А если тебе что-то не нравится, сам ей скажи — что ты мне все это высказываешь? Она долго жила в Америке, дольше, чем я, и переняла их культуру. У них другие правила поведения. Вот если бы она тебя встретила на улице, например, она бы сразу с тобой поздоровалась, я уверена.

Маша отправилась разгадывать с Мариной кроссворд; раньше она всегда делала это вместе с Вадимом. Это был их маленький ритуал: они садились за столик, Маша приносила еженедельный журнал и открывала на последней странице. Они вместе читали и вписывали слова. Правда, в последние месяцы все это происходило автоматически, без интереса и по привычке. Но все же происходило, и трудно было представить, как этого могло бы не быть. А теперь обе женщины лежали рядом на ковре, курили и, повизгивая от удовольствия, вырывали друг у друга ручку. Вадим, остолбенело понаблюдав за процессом, ушел к себе.

Теперь он старался задерживаться допоздна на работе, а дома обитать только в комнатах, негласно оставленных за ним. Избегал встречаться с Мариной, чтоб не иметь возможности лишний раз ощутить себя пустым местом. Она между тем подружилась с няней, и все три женщины очень сблизились. Они постоянно шушукались, щебетали, суетились, смеялись где-то в недрах квартиры. Вадим невольно прислушивался и отслеживал передвижения группы. Вот они ходят в гостиной и носят туда-обратно предметы: осуществляют перестановку. Вот разучивают движения в кухне под латинскую музыку. Затем сидят там же, попивая коктейли и обсуждая звездные пары… В такой ситуации голодный Вадим делал выбор в пользу близлежащих кафе и выскальзывал на улицу. Как казалось ему, никем не замеченный.

Он стал совершенно чужим в собственном доме. Всюду он видел какие-то Маринины шмотки, которые словно бы метили территорию. Он умел безошибочно их вычислять: подсказывало чутье. На перилах ее колготки. Почему? И зачем? Кто-нибудь вообще убирает квартиру? Это, в конце концов, неприлично… Он умел отличить яблоко, ею надкусанное, лежащее на столе. Это было вызывающе наглое яблоко. Даже ее жвачка в пепельнице была злой.

Илюшка всегда находился в обществе женщин, и Вадим практически не имел возможности с ним общаться. Только задумывался о том, что же происходит в его маленькой голове. Иногда он видел сына издалека: тот с непроницаемым видом слушал глупый галдеж.

Тем временем пребывание Марины у них в гостях затянулось: две недели давно прошли. Вадим, даже с ней не встречаясь, чувствовал враждебность со стороны приживалки. Он утешал себя тем, что она, скорее всего, видела в нем угрозу своему положению. Няня же относилась к Вадиму снисходительно и насмешливо. Здоровалась, интересовалась, как он себя чувствует и не нужно ли ему что-нибудь. Ему никогда ничего не было нужно.

В одно воскресное утро женщины собрались куда-то уехать втроем. Они суетились, шумели по всей квартире. Создавалось впечатление, будто их по меньшей мере человек пятьдесят. Вадим случайно столкнулся с няней в гостиной. Она оскалила зубы и, проходя мимо, очень громко подумала:

«El burro! Ну и осел!»

«Сама дура…» — подумал Вадим ей в спину чуть тише.

— Хочешь пойти погулять с Илюшкой? — спросила Маша.

Купив батон, они с сыном отправились на пруд кормить уток. Было тихо и солнечно, только шелест и чириканье в воздухе. По аллеям семенило множество нянек и одетых в желтые и голубые комбинезоны детей. Илюшка разламывал крошечными пальцами хлеб, а Вадим пытался вообразить мужчину, который получится из этого румяного небольшого детеныша. Он вспомнил, как Маша была беременной. Вадим тогда был до боли мучим любопытством, стремясь поскорее встретиться с неизвестным ему существом, уже почему-то любимым.

Заметив на газоне первые одуванчики, Вадим сорвал несколько штук и, как в детстве, рассек на полоски стебли.

— Смотри!

Намочил их в луже, и полоски скрутились, превратились в кудряшки. Илюшка разинул от удивления рот; тоже стал рвать одуванчики и обмакивать в воду.

Вадим решил продемонстрировать и другие свои умения. Засунув часть стебля в рот, начал громко дудеть мотив советского гимна. Илюшка упал на спину и задрыгал ногами; окрестные бабки и дети воззрились на Вадима, будто на сумасшедшего.

— Пап, дай, — попросил Илюшка и потянулся за стеблем. Вадим попытался его научить: сын прилежно надувал щеки, но так ничего и не выдудел.

Подбежала дружелюбная собака скотч-терьер и помахала хвостом. Они стали гладить ее по спине.

— Пап — давай-возьмем-домой-собаку-пожалуйста…

— Нельзя, она чья-то. Сейчас ее догонит хозяин. Вон, видишь, дедушка с поводком…

Отчаяние маленького человека, отразившееся во взгляде, было невыносимым.

— Мы обязательно купим такого же, — поспешил уверить сына Вадим. Потом, наверное, будут компьютеры, дорогие машины и девочки. Каждый раз он не сможет разочаровать.

Вадим тоже когда-то хотел собаку.

И еще: он был виноват перед всеми воробьями на свете. Даже сейчас он чувствовал эту вину. Он увел Илюшку подальше от стаи, греющейся на солнце. Осторожно, чтобы не помешать их редкому отдыху среди трудной воробьиной жизни.

В детстве он очень любил воробьев и хотел иметь одного у себя, в квартире. Все время сооружал ловушки, чтобы поймать эту простую серую птичку. Последней конструкцией стала сетка в тяжелой деревянной раме, подпертая палкой, от которой тянулась веревка. Когда Вадим дернул ее, воробей находился как раз под рамой и был мгновенно убит. К вечеру у Вадима поднялась температура, а есть он не мог еще несколько дней.

Уже в течение многих лет он видел сны об этом воробье. Тот приходил, высокий, в человеческий рост. Рос вместе с Вадимом. Садился к столу, смотрел грустно. Выпивал чаю. В более зрелые годы — пива. Или сидел на балконе в каком-то шезлонге. Чем-то был отдаленно похож на Сашу.

Вот бы Маша об этом узнала. Вот бы она посмеялась.

* * *

В понедельник Вадиму пришлось полететь в Питер. Он сидел в самолете и чувствовал себя омерзительно. Даже приветливые светловолосые стюардессы его бесили. О нет! Они-то как раз — особенно. Он стоически пытался хранить спокойствие и ни о чем не думать. Тем не менее внутри что-то изредка пробегало. Например: «А может, эта Марина ничего такого вообще не имеет в виду, может — такая она просто?» Затем все стихало. Затем опять пробегало.

Тем временем девушка-японка, сидевшая рядом с ним, начала усиленно писать в толстом блокноте, стараясь прикрывать страницу рукой. Можно было подумать, что все вокруг свободно владеют японским. Вадим стал заглядывать ей в блокнот — не мог устоять. Оценил, какой это подвиг, — знать столько иероглифов. Как же они учатся в школе, бедные дети. Это прививает смирение. Вот выучи пару сотен иероглифов и станешь частью терпеливейшей нации.

Вскоре он обратил внимание на дату и время, проставленные в начале страницы. Японка вела дневник! Вадим стал приглядываться настойчивее; он буквально прожигал бумагу глазами. Ему отчего-то теперь казалось невероятно важным узнать, что же она там пишет… Тем временем девушку совершенно поглотило ее занятие, и она больше не замечала чужого внимания. В ее согбенной над блокнотом позе, в ее остервенелом выведении закорючек Вадиму почудились невыносимость и боль. Ему тоже было физически больно — оттого, что он не может понять ни слова. Ему просто необходимо было понять. До такой степени, что он начал серьезно обдумывать вариант выкрасть дневник и отнести его к переводчику.

И тут вдруг пробилась английская фраза: «This is insane!» Как он был рад этой фразе, именно этой. У нее тоже варилось. Она тоже пыталась найти смысл во всем этом. Потом, через две страницы, «give up» в середине предложения. Борется с жизнью, терзается и думает, не бросить ли это занятие. Значит, он не один. Значит, все-таки можно терпеть.