© Е. Храмов, перевод на русский язык. Наследники, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

 

Почему Сад?

В конце Второй мировой войны, когда от обширной империи Муссолини осталась небольшая часть на севере Италии, Гитлер позволил своему верному союзнику попользоваться напоследок властью – вождь итальянского фашизма возглавил так называемую «Республику Сало», названную по имени своей «столицы», маленького городка Салол. В эти дни четверо крупных фашистских иерархов решают в приближении конца «потешить» себя. В брошенный владельцем просторный помещичий дом их молодчики сгоняют окрестных девушек и юношей, из которых после тщательного отбора оставляют самых красивых. Четыре месяца (120 дней) четверо негодяев развлекаются с ними. Четыре месяца самого разнузданного разврата, изощренных сексуальных извращений и мучительных пыток, приводящих к увечьям и смерти жертв. Не каждый может досмотреть до конца фильм гениального и безумного итальянского режиссера П. Пазолини «Сало». И зря – нужно пройти через все круги этого кинематографического ада, чтобы увидеть финальные кадры – радостный светлый танец двух прекрасных молодых существ, сохранивших в этой преисподней свежесть чувства и веру в любовь.

В основе фильма Пазолини лежит роман Донасьена-Альфонса-Франсуа де Сада «Сто двадцать дней Содома». Как случилось, что написанный в 1785 году роман оказался почти через два столетия востребованным итальянским режиссером для обличения фашизма?

Уходящий XX век предстал перед нами как жесточайшая проверка всех гуманистических ценностей, выработанных человечеством. Государственные режимы, действовавшие на пространстве этого века во многих странах, составлявших куда больше одной шестой мира, создав страшные машины подавления и репрессий, обесценили человеческую жизнь. Все чаще и во все более широких масштабах насилие стало проявляться в отношениях между людьми и в международных отношениях. Не случаен потому интерес многих современных ученых к проблеме насилия, к проблеме агрессивности в человеке. Восходит ли агрессивность, разрушительное начало к докультурному, бессознательному прошлому или, наоборот, именно культура способствовала проявлению агрессивности, создав множество запретов и табу, пробуждающих в человеке желание «освободиться» от них? Среди современных исследователей есть сторонники как первой, так и второй точки зрения.

Но ясно и недвусмысленно попытался ответить на этот вопрос человек, живший в далеком XVIII веке и подписывающий свои произведения «Маркиз де Сад».

Одним из первых в европейской культуре он осознал, что всякое общество, демократическое или тоталитарное, навязывает людям те или иные эротические стандарты, пытается вмешаться в сферу жизни, считающуюся личной, интимной, – именно так определил значение де Сада известный историк культуры профессор П. Ф. Гуревич (см. его предисловие к сборнику повестей де Сада, выпущенных издательством «Республика» в 1993 году).

Персонажи де Сада и восстают против этих попыток. Ничем не ограничивают они себя в усладах секса. С какими только видами перверсий не встречается читатель книг де Сада: гомосексуализм женский и мужской, фетишизм, скотоложство. Словом, загляните в учебник сексопатологии – и вы найдете там все, что описано у бунтующего маркиза. Что ж, по убеждению де Сада, в этой сфере человек должен быть свободен.

Да вот беда: в большинстве случаев все эти «пиршества плоти» осуществляются путем насилия; не с партнерами, а с жертвами. Непременным условием получения наслаждений для многих героев де Сада является причинение страданий своей жертве, причем не только физических, но и моральных. Главным предметом исследований де Сада становится насилие, и оправданием, причем зачастую хитроумным и логически убедительным, заняты его герои. Известная французская писательница Симона де Бовуар считает, что Сад заслуживает внимания прежде всего не как писатель или философ, а потому, что «его отклонения от нормы приобретают ценность, когда он разрабатывает сложную систему их оправдания. Сад старается представить свою психофизиологическую природу как результат этического выбора» (цит. по «Эрос», М., 1991).

Относительно «своей» натуры добавим, в пояснения слов французской исследовательницы, что в большинстве ужасов, представленных в его книгах, Сад был неповинен. За ним водилось лишь пристрастие к гетеросексуальному анальному коитусу да к флагелляции; более того, этот «кровожадный маркиз», будучи во времена Революции судьей, не вынес ни одного смертного приговора (за что и поплатился еще одним тюремным заключением).

И еще одно замечание. На все хитроумные доводы в оправдание своих злодейств герои де Сада встречают лишь одно возражение со стороны своих жертв. «А как же Бог?» – спрашивает кроткая Жюстина, защищаясь от посягательств на ее добродетель. И тут начинается проповедь безверия, атеизма, произносятся кощунственные слова и осуществляются кощунственные действия – все сгодится в дело, чтобы доказать, что Бога бояться нечего, что он химера, выдумка, вековое заблуждение. «Раз Бога нет – все дозволено», – задолго до Достоевского «садисты» формулировали эту мысль. Вот почему и сегодня так злободневен французский маркиз, и совершенно справедливо Виктор Ерофеев свое предисловие к десятитомному собранию сочинений де Сада озаглавил «Мой Сад, мой современник».

В Советском Союзе де Сад долгое время был под запретом, даже в Библиотеке иностранной литературы нельзя было получить его книги. Теперь ситуация изменилась. В девяностых годах вышли и «Жюстина», и «Жюльетта», и «Философия в будуаре», и другие вещи. Переведена на русский язык и книга Дональда Томаса «Маркиз де Сад» (Смоленск, «Русич», 1998), к которой мы и отсылаем заинтересовавшихся жизнеописанием французского писателя и мыслителя. Мы скажем лишь несколько слов о самом скандальном романе де Сада, который мы предлагаем нашим читателям.

«Сто двадцать дней Содома» писались в тюрьме, в той самой Бастилии, которой предстояло рухнуть через несколько лет после написания романа. Де Сад сам сообщил нам о сроках своей работы: «этот огромный свиток был начат 22 октября 1785 года и закончен за тридцать семь дней».

Да, работать этот французский аристократ умел. Рулон бумаги длиной в 12 с лишним метров, заполненный его мелким почерком, с замечаниями на полях, составивший в пересчете на современный лад четыреста пятьдесят страниц убористого текста, был заполнен за месяц с небольшим! Таких темпов вряд ли можно достичь в наш компьютерный век. Мы знаем о занятиях заключенных, желающих как-то убить время, бесконечно тянущееся в тюремных стенах. Маркиз де Сад в своей камере в Бастилии не убивал время – он создавал его. Ежедневно с семи часов вечера и иногда до полуночи он создавал свой мир, в котором его героям предстояло прожить четыре месяца. Возможно, роман предназначался лишь самым близким друзьям, он был не для посторонних глаз. Поэтому и так необычен способ его написания. Вместо переплетенных тетрадок, в которых маркиз писал обычно и скрыть которые почти невозможно, он писал на небольших листках бумаги шириной в 12 сантиметров, склеенных в огромный двенадцатиметровый свиток, который он и начал заполнять своим мелким и четким почерком. Когда «рабочий день» кончался, маркиз прятал свернутый свиток за портьерами в стене камеры. Там он и остался, когда де Сад был выпущен из Бастилии. Сам автор считал роман утерянным и никаких попыток вернуться к нему не делал. Почему?

По-видимому, написав первую часть романа, Сад решил, что с его работой что-то не так. Он составил список ошибок, совершенных им при написании первой части, и набросал план трех последующих частей.

Свиток де Сада был найден спустя сто двадцать лет. В разных издательствах и на разных языках выходила эта книга, которая «считается, с одной стороны, самой гнусной из когда-либо написанных книг, с другой – искусно изложенным откровением самых темных человеческих фантазий» (Д. Томас).

Это определение одного из исследователей жизни и творчества де Сада помогло нам решить проблему «неоконченности» романа. Если первая часть, посвященная ста пятидесяти «простым страстям», действительно является искусным изложением и представляет, несомненно, художественный интерес, то три последующие, описывающие страсти «сложные», «преступные» и «смертельные», являются простым перечнем различных патологических случаев и протокольной записью растления того или иного юного «предмета» («В этот вечер герцог лишил такую-то невинности спереди, а епископ такого-то сзади»). Они имеют только клинический интерес и годятся разве что в академическом издании.

Евгений Храмов

* * *

Многочисленные войны, которые пришлось вести Людовику XIV в годы своего правления, истощив и финансы государства, и жизненные силы народа, открыли, однако, секрет обогащения неимоверному числу кровососов, кои всегда вместо того, чтобы смягчить последствия общих бедствий, стремятся использовать их ради своей пущей выгоды. Завершение этого царствования, впрочем, весьма блестящего, являвшего собой, быть может, вершину могущества Франции, отмечено возникновением множества сомнительных состояний, чьи владельцы поражали не только роскошью, но и заботливо скрываемым развратом.

Незадолго до того, как Регент попытается с помощью знаменитого трибунала, известного под именем Палаты Правосудия, задушить этих богатеев-откупщиков, четверо из них, мнивших себя единственной в своем роде элитой порока, задумали некое предприятие, о чем и будет рассказано ниже.

Было бы ошибкой думать, что беззастенчивым собиранием налогов занимались люди низкого звания. Отнюдь – к этому были причастны сливки общества. Герцог Бланжи и его брат епископ ***, оба баснословно разбогатевшие на откупах, являют неоспоримое доказательство того, что благородное происхождение подчас совсем не мешает обогащению подобными средствами. Оба этих достославных персонажа, тесно связанные деловыми отношениями и погоней за удовольствиями с небезызвестным Дюрсе и президентом Кюрвалем, первыми замыслили оргии, историю которых мы описываем теперь, и вкупе с двумя своими друзьями стали организаторами и участниками этого невероятного распутства.

В течение шести лет четыре распутника, объединенные богатством, знатностью и высоким положением в обществе, укрепляли свои связи браками, целью которых был прежде всего разврат. Именно он был основой этих союзов. И вот как это происходило.

Герцог Бланжи, трижды вдовец, имевший от одного брака двух дочерей, узнав о том, что президент Кюрваль хочет жениться на старшей из них, несмотря на то, что ему было известно о вольностях, которые отец допускал по отношению к ней, герцог, говорю вам, сразу же представил себе преимущества этого тройного союза.

– Вы хотите жениться на Юлии, – сказал он Кюрвалю. – Я вам отдаю ее без колебаний, но с одним условием: вы не будете ревновать, если она, уже будучи вашей женой, не перестанет оказывать мне те же милости, что и до брака. Кроме того, вы поможете мне убедить нашего общего друга Дюрсе выдать за меня его дочь Констанцию, к которой я питаю чувства, весьма похожие на те, которые вы испытываете к Юлии.

– Но, – заметил Кюрваль, – вы, конечно, не можете не знать, что Дюрсе не меньший распутник, чем вы…

– Я познал все, что можно, – отвечал герцог. – Да разве в нашем возрасте и с нашими взглядами на вещи подобная малость может меня остановить? Вы думаете, я ищу в жене только любовницу? Она нужна мне для удовлетворения моих капризов, моих тайных желаний и страстей, которые покров Гименея окутает самым надежным образом. Одним словом, я желаю ее так же, как вы желаете мою дочь. Вы думаете, я не знаю о ваших целях и желаниях? Мы, сластолюбцы, порабощаем женщину. Положение жены обязывает ее быть более покорной, чем любовница, а уж вам ли не знать, какую роль в наслаждении играет ничем не ограниченная власть!

За этой беседой и застал их Дюрсе. Друзья поведали ему о содержании их разговора и были рады услышать, что и он питает нежные чувства к Аделаиде, дочери президента. Дюрсе согласился принять герцога в зятья при условии, что сам он станет зятем Кюрваля.

Три свадьбы не замедлили состояться – с огромными придаными и с одинаковыми условиями контрактов. Президент признался в тайных отношениях с собственной дочерью, Дюрсе это нимало не смутило, и все три отца, желая сохранить свои права и в целях еще большего их расширения, признали, что три молодые особы, связанные со своими мужьями лишь имуществом и именем, телом принадлежат в одинаковой мере всем трем мужчинам, а если они этому воспротивятся, то будут наказаны самым жестоким образом в соответствии с договором, который подпишут.

Все уже было оговорено, когда появился епископ ***, хорошо знакомый с двумя друзьями своего брата по общему времяпрепровождению; он предложил добавить четвертого участника заключаемого союза, если трое других не станут возражать. Участником этим была вторая дочь герцога, она же племянница епископа, состоявшего в связи со своей невесткой, причем оба брата знали, что именно епископу *** обязана была своим появлением на свет юная Алина. Епископ наблюдал за развитием Алины с колыбели, и как вы легко можете догадаться, никак не желал упустить случай насладиться этим цветком, едва тот расцветет. Как видим, предложение епископа *** ни в чем не противоречило намерениям трех его сотоварищей. Ими тоже двигали самые низкие страсти. Что же касается красоты и молодости упомянутой особы, которыми предстояло насладиться, то именно по этой причине никто из троих не усомнился в предложениях епископа ***. Он, как и трое других, тоже пошел на определенные уступки, сохраняя не менее определенные права; таким образом, каждый из четырех наших героев оказался мужем всех четырех женщин.

Итак, чтобы помочь читателю разобраться, представим ему всю картину: герцог, отец Юлии, стал супругом Констанции, дочери Дюрсе; Дюрсе, отец Констанции, стал мужем Аделаиды, дочери президента; президент, отец Аделаиды, женился на Юлии, старшей дочери герцога; и епископ ***, дядя и отец Алины, стал супругом трех других женщин, уступив, в свою очередь, Алину своим друзьям, но сохранив на нее известные права.

Счастливые свадьбы состоялись в расположенном в Бурбоннэ великолепном имении герцога, и я оставлю читателям возможность вообразить себе все оргии, происходившие там. Необходимость описать другие не позволяет нам сосредоточить внимание на первых. После этого союз наших друзей еще более окреп. И поскольку важно дать читателю полное представление о наших героях, эти небольшие подробности, как мне кажется, позволят получше рассмотреть их портреты, которые я собираюсь представить в совершенной полноте.

Общество создало общую кассу, которой в течение шести месяцев управлял каждый по очереди. Фонды этой кассы, служившей лишь удовольствиям, были весьма велики. Огромные суммы расходовались на самые причудливые вещи, и читатель совсем не должен удивляться, когда ему скажут, что два миллиона франков было израсходовано за год только на радости стола и постели четырех развратников.

Четыре знаменитых сводницы и столько же сводников, вербующих мужчин, не знали иных забот в Париже и провинции, кроме того, чтобы найти самое лучшее и в женском, и в мужском поле для услады похоти наших героев.

Регулярно, четырежды в неделю, попеременно в четырех сельских домиках, расположенных за четырьмя различными воротами Парижа, устраивались совместные ужины.

На первый из них, целиком посвященный удовольствиям в духе Содома, приглашались только мужчины. Туда доставляли шестнадцать молодых людей в возрасте от двадцати до тридцати лет для совокупления с нашими четырьмя героями, которые играли роли женщин. Молодых людей подбирали по размеру детородного органа. Было необходимо, чтобы член достигал такого великолепия, что никогда ни одной женщине не удавалось принять его в себя. Это был важный пункт договора, и поскольку деньги текли рекой и за ценой не стояли, условия редко не выполнялись. Чтобы испить все удовольствия разом, к шестнадцати исполнявшим роли мужей, добавлялось такое же число более молодых юношей в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет, которые выполняли роль женщин. Эти юноши должны были обладать свежестью, грацией, красотой лица, невинностью и душевной чистотой – и всем этим в наивысшей степени. Ни одна женщина не допускалась на мужские оргии, где воплощалась вся роскошь празднеств Содома и Гоморры.

Второй ужин был посвящен девушкам из хороших семей, которые обязаны были оставить свое высокомерие и чопорность и соглашаться на самое недостойное с собой обращение, отдаваться причудливым капризам развратников и даже терпеть от них оскорбления. Число их обычно составляло двенадцать, и так как Париж не всегда мог поставить нужное число благородных жертв, на вечера иногда приглашались дамы другого сорта: жены судейских и офицеров. В Париже насчитывается от четырех до пяти тысяч женщин из этих двух сословий, которых нужда или страсть к разврату заставляют предаваться подобным занятиям. Их только надо было найти; наши развратники в своем деле толк знали, и на этом пути их ожидали порой настоящие открытия. Но из каких бы сословий ни были эти дамы, им приходилось беспрекословно подчиняться всему: здесь разврат, никогда не знающий границ, подогревался жестокостью и грязной бранью, хотя, казалось бы, благородное происхождение и условности света должны были избавить дам от подобных испытаний, но там, где они оказались, отказу быть не могло, а так как четверо наших злодеев имели вкусы самые гнусные, ценили разврат самый чудовищный, угодить им было делом нелегким.

Третий ужин был посвящен созданиям с самого дна общества, наиболее низким и непристойным, каких только можно встретить.

Тем, кто знаком с прихотями распутства, эта «изысканность» покажется естественной. Распутник испытывает особенное сладострастие в том, чтобы изваляться, так сказать, в нечистотах вместе с подобного рода тварями. Здесь он испытывает падение самое глубокое, распутство самое мерзкое, унижение самое полное, и эти удовольствия в сравнении с теми, которые испытали накануне с самыми утонченными девушками из общества, придают особую остроту наслаждению и в том, и в другом случаях. Ничего не было забыто, чтобы сделать разврат всеобъемлющим и пикантным. В течение шести часов на вечере появлялось до ста шлюх; не все они возвращались обратно. Но не будем упреждать события. Эта особая «изысканность» относится к деталям, о которых еще не настало время говорить.

Четвертый вечер предназначался девственницам. Их отбирали в возрасте от семи до пятнадцати лет. Условия были те же. Обязательным было очаровательное личико и гарантия девственности. Она должна была быть подлинной. В этом заключалась невероятная утонченность разврата. Впрочем, наши распутники не стремились сорвать все цветы, да и как бы они это сделали, если девочек всегда было двадцать, а из четырех героев только два участвовали в этом акте: один из двух отставленных не испытывал эрекции, епископ же мог насладиться лишь таким образом, что девушка оставалась девственной, хотя и теряла свою честь. Тем не менее число всегда оставалось двадцать, и те девочки, которых не смогли лишить невинности наши герои, становились добычей слуг, таких же развратных, как господа.

Помимо этих четырех вечеров по пятницам устраивались тайные и особливые, менее многочисленные, чем четыре вышеописанных, хотя, может быть, требующие еще больших затрат. На эти вечера приглашались лишь четыре молодые особы из состоятельных семей, вырванные у их родителей силой или с помощью денег. Жены наших развратников почти всегда участвовали в оргиях, и полное послушание, заботливость, а главное, их услужливость делали эти вечера еще более пикантными.

Что касается кухни на этих вечерах, то нет надобности говорить, что изобилие царило там наравне с тонкостью. Ни одно такое пиршество не обходилось менее чем в десять тысяч франков; привозилось все то, что Франция и заграница могли предложить наиболее редкого и экзотического. Вина и ликеры были в изобилии и большом разнообразии. Фрукты всех сезонов подавались даже зимой. Можно предположить, что стол первого монарха земли не обслуживался с такой роскошью и великолепием.

Вернемся теперь к началу нашего повествования и постараемся со всем тщанием нарисовать читателю портрет каждого из четырех героев, ничего не скрывая и не приукрашивая, с помощью кисти самой природы, которая, несмотря на беспорядок, порой отличается удивительной тонкостью, что часто, к слову, ей во вред самой. Ибо – осмелимся, между прочим, высказать рискованную мысль, – если преступление не обладает тем родом деликатности, что присуща добродетели, то не выглядит ли оно зачастую даже высоким и в какой-то степени величественным, превосходя в привлекательности томную и унылую добродетель?

Вы скажете, что в жизни для равновесия потребно и то и другое? И нам ли проникать в законы природы, нам ли решать, что более необходимо: порок или добродетель? Чтобы склониться в этом споре на ту или иную сторону, надо обладать особыми, высшими полномочиями, которыми она нас не наделила. Но продолжим наше повествование.

ГЕРЦОГ БЛАНЖИ уже в восемнадцать лет стал обладателем огромного состояния, которое он значительно округлил с помощью махинаций по незаконному взиманию налогов. Он рано испытал на себе недоброжелательство толпы, взирающей на очень богатого юношу, ни в чем себе не отказывающего. Почти всегда в таких случаях мерилом собственных сил становится мера порока. Если бы герцогу была бы от рождения дарована простая, примитивная натура, то, быть может, она бы уравновесила опасности его положения. Но Природа, эта диковинная мать, иной раз словно сговаривается с Фортуной, чтобы та споспешествовала всем дурным склонностям, которыми она, Природа, награждает некоторых из своих созданий в целях, совершенно противных целям добродетели. Оттого, что Природа, повторю я, равно нуждается как в пороке, так и в добродетели, она вручила обладавшему несметным богатством Бланжи все свойства, необходимые для того, чтобы этим богатством злоупотреблять. Вместе со злодейски изощренным умом она вдохнула в него черную черствую душу, чудовищные вкусы и прихоти ужасающего разврата, которому герцог и предавался вволю. Рожденный лживым, грубым, властным, жестоким, себялюбцем, равно расточительным для своих удовольствий и скупым, когда дело шло о пользе других; враль, обжора, пьяница, содомит, кровосмеситель, убийца, поджигатель, вор – хоть бы одна добродетель в реестре его качеств! Да что я говорю? Он был убежден и часто повторял, что, чтобы стать полностью счастливым, человек должен пройти через все возможные пороки и никогда не позволять себе никаких добродетелей. Должно вершить только зло и никому никогда не делать добра. «Есть немало людей, которые совершают зло только в порыве страсти, – говорил герцог. – Справившись с заблуждением, их душа возвращается на путь добродетели. Вот так в ошибках и угрызениях совести проходит их жизнь, и в конце ее они уже не знают, какова же была их роль на земле».

– Эти создания, – продолжал герцог, – должны быть несчастны: всегда колеблющиеся, всегда нерешительные, они проходят по жизни, ненавидя утром то, что было ими сделано вечером. Познавая удовольствия, они дрожат, позволяя их себе, и таким образом становятся порочными в добродетели и добродетельными в пороке. Моя натура другая. Я не испытываю подобных колебаний в своем выборе. И так как я всегда уверен, что найду удовольствие в том, что делаю, раскаяние не ослабляет влечения. Твердый в своих принципах, которые сформировались у меня еще в молодые годы, я всегда поступаю в соответствии с ними. Они помогли мне понять пустоту и ничтожество добродетели. Я ее ненавижу и никогда к ней не вернусь. Я убедился, что порок – это единственный способ заставить человека испытать сладострастие, этот головокружительный трепет, моральный и физический, источник самых восхитительных вожделений. С нежных лет я отказался от химер религии, убедившись, что существование Бога – это возмутительный абсурд, в который ныне не верят даже дети. И я не собираюсь сдерживать свои влечения, чтобы ему угодить. Ими меня наделила природа, и если бы я им воспротивился, это возмутило бы ее. Если она дала мне плохие наклонности, значит, считала таковые необходимыми для меня. Я – лишь инструмент в ее руках, она вертит мною, как хочет, и каждое из совершенных мною преступлений служит ей. Чем больше она мне их внушает, тем, значит, более они ей нужны. Я был бы глупцом, если бы противился ей! Таким образом, против меня только законы, но их я не боюсь: мое золото и мое положение ставят меня над этими вульгарными запорами, в которые стучатся одни плебеи.

Если бы герцогу сказали, что у людей тем не менее существуют идеи справедливости и несправедливости, являющиеся творением той же природы, поскольку их находят у всех народов и даже у тех, кто вообще не приобщен к цивилизации, он бы ответил, что эти идеи относительны, что сильнейший всегда находит справедливым то, что слабый считает несправедливым, и если бы их поменяли местами, то соответственно изменились бы и их мысли, из чего Бланжи делает вывод, что то, что доставляет удовольствие, – справедливо, а что неприятно – несправедливо. Что в тот момент, когда он вытаскивает сто луидоров из кармана прохожего, он совершает поступок, справедливый для себя, хотя обокраденный им человек должен на это смотреть по-другому. Так что эти понятия всего-навсего произвольны и только совершенный безумец может себя ограничивать ими. С помощью подобной философии герцог оправдывал все свои поступки, эти аргументы казались ему убедительными. Творя таким образом свою жизнь с помощью своей философии, герцог с самой ранней юности пустился в самое постыдное и поразительное распутство. Его отец, рано умерший, оставил ему, как я уже говорил, огромное состояние, но поставил условием, чтобы при жизни его матери значительная часть состояния принадлежала ей. Это условие очень скоро разонравилось Бланжи; злодей увидел свое спасение в яде и решил его использовать. Но так как тогда он лишь вступал на путь порока, то не осмелился действовать своими руками и привлек к осуществлению замысла одну из своих сестер, с которой состоял в преступной связи, пообещав ей за это часть полученного таким образом наследства. Девушка побоялась совершить преступление, и герцог, испугавшись раскрытия тайны, ни минуты не поколебавшись, присоединил к избранной жертве и ту, что еще недавно была его сообщницей. Он отвез обеих в одно из своих загородных имений, откуда им никогда не было суждено вернуться.

Ничто так не воодушевляет, как первое безнаказанное преступление. После этого опыта герцог уже не знал удержу. Едва кто-нибудь оказывал ему малейшее сопротивление, тотчас же в дело шел яд. От убийств по необходимости он вскоре перешел к убийствам из сладострастия. Он постиг злосчастное извращение чувств, позволяющее находить удовольствие в чужих мучениях. Он испытал, как насилие, творимое над другим, приводит в волнение все наши нервы, как побуждает к живейшему действию те из них, что управляют эрекцией, как это потрясение порождает то, что называют страстью похоти.

И вот он начал совершать кражи и убийства единственно ради удовлетворения похоти, точно так же, как другие ради этого отправляются к девкам. В двадцать три года вместе с тремя единомышленниками, которым он сумел внушить свою философию, он остановил на большой дороге дилижанс. Женщин и мужчин они изнасиловали и убили, забрав у жертв все деньги, в которых решительно не нуждались; в тот же вечер все четверо отправились на бал в Оперу, чтобы обеспечить себе алиби. Это преступление не оказалось единственным: две очаровательные барышни были обесчещены и убиты в объятиях их матери. Потом было бессчетное число других преступлений, но никто не мог заподозрить в них герцога и его сообщников.

Охладев к прелестной супруге, которую его отец вручил ему перед своей смертью, молодой Бланжи не замедлил отправить ее туда же, где уже пребывали его мать, сестра и все другие жертвы, и все это для того, чтобы жениться на другой девушке, достаточно богатой, но с уже испорченной в свете репутацией: он знал, что она – любовница его брата. Это как раз и была мать Алины, одной из героинь нашего романа, о которой шла речь выше. Вторая супруга вскоре разделила участь первой, уступив место следующей, которой была уготована та же судьба. В свете говорили, что причиной смерти жен герцога было его могучее телосложение, представлявшее опасность всякой женщине, и, так как он и вправду был исполином во всех отношениях, это помогало ему скрывать истину. Этот ужасающий колосс наводил на мысль о Геракле и Кентавре: в нем было росту пять футов и одиннадцать дюймов, все члены обладали невероятной силой и энергией, голос был подобен трубе, а нервы как пружины. Добавьте к этому мужественное и надменное лицо с большими черными глазами и красивыми темными бровями, орлиный нос, ослепительные зубы, общий вид, излучающий здоровье и свежесть, широкие плечи, превосходную фигуру с узкими бедрами и стройными ногами, равных которым не было во всей Франции, характер из железа, лошадиную силу, красивые ягодицы и детородный орган, как у мула, чрезвычайно волосатый, обладающий способностью извергать сперму сколько угодно на дню, – даже в возрасте пятидесяти лет он обладал почти постоянной эрекцией. Величина его члена была восемь дюймов по окружности и двенадцать дюймов в длину. Таков был герцог; вот вам его портрет, как если бы вы его сами нарисовали.

Но если этот шедевр природы был свиреп в своих обычных желаниях, каким же – о Боже великий – он должен был стать, когда им овладевала похоть? Это был уже не человек, а разъяренный тигр. Горе тому, кто служил его страсти: ужасные крики, чудовищные богохульства исторгались из его груди, глаза метали молнии, он хрипел, он исходил пеной, его можно было принять за самого бога похоти. Каким бы способом он ни наслаждался, руки переставали его слушаться, и не раз ему случалось попросту душить женщину в момент своего жуткого экстаза. Очнувшись, с полнейшим равнодушием воспринимал он совершенные только что гнусности, но это безразличие, сменившее страсть, этот род апатии почти сразу же зажигал в нем огонь нового сладострастия.

В пору своей молодости герцог способен был извергать сперму до восемнадцати раз на дню, и член его перед последним излиянием был так же крепок, как и перед первым. И теперь, несмотря на свои полвека, семь-восемь раз в день не слишком смущали его. Лет с двадцати пяти он предавался пассивной содомии и выдерживал атаки так же доблестно, как и проводил их сам, когда тут же менялся ролями. Однажды он побился об заклад, что выдержит пятьдесят пять таких натисков за день. Обладая, как мы знаем, нечеловеческой силой, он одной рукой мог задушить девушку – и делал это не раз. В другой раз он на спор задушил лошадь, зажав ее голову между коленями.

Но подвиги его за столом превосходили, если только это возможно, его альковные подвиги. Трудно было сосчитать то количество пищи, которое он поглощал. Регулярно трижды в день он садился за стол, ел долго и обильно, обычно выпивая по десять бутылок бургундского. Он был способен на спор выпить и тридцать, а то и пятьдесят. Но опьянение действовало на него так же, как похоть: как только выпитые вина и ликеры ударяли в голову, он впадал в бешенство, его приходилось порой связывать.

И при всем том – кто бы мог подумать? – недаром говорят, что душа не всегда соответствует телу, – этого колосса мог привести в трепет отважный ребенок, не дрогнувший перед ним, а в тех случаях, когда его козни и хитрости не удавались, он бледнел и дрожал, поскольку сама мысль о честной борьбе на равных способна была заставить его бежать на край света. Тем не менее ему пришлось сделать, как водится, одну или даже две кампании, но он так сумел себя опозорить, что вынужден был оставить службу. Защищая свое бесчестие столь же остроумно, сколь и нагло, он доблестно утверждал, что малодушие – не что иное как чувство самосохранения, а уж ни один здравомыслящий человек не сочтет это качество недостатком.

Сохранив в неприкосновенности черты и прибавив к ним внешность несравненно безобразнее описанной выше, мы получим портрет епископа *** . Та же черная душа, та же склонность к преступлениям, то же презрение к религии и атеизм, то же коварство, однако ум более гибкий и проворный, больше искусства в играх с жертвами; рост невысок, здоровье слабое, нервы весьма чувствительны; большая изысканность в утехах плоти, никаких особенных талантов, мужской член самый обыкновенный, пожалуй, маловат даже, но используемый так рачительно и бережливо, что, обладая к тому же пламенным воображением, епископ не уступал брату в постоянной готовности к наслаждению; впрочем, экзальтация и нервное возбуждение достигали у него такой силы, что он нередко терял сознание в момент извержения спермы.

Ему было сорок пять лет. Лицо с тонкими чертами, довольно красивые глаза, но отвратительный рот и зубы; тело белое, без единого волоска, зад маленький, но ладно скроенный; уд пяти дюймов в толщину и десяти в длину. Обожая в равной степени активную и пассивную содомию, все же большее пристрастие имел к пассивной, и это удовольствие, которое не требует большого расхода сил, вполне соответствовало его физическим данным. Позже мы поговорим о других его пристрастиях.

Что касается чревоугодия, то здесь он не отставал от брата, но при этом проявлял больше тонкости. Негодяй, ничуть не меньший, он обладал некоторыми чертами характера, которые, без сомнения, приравнивали его к известным поступкам только что описанного героя. Достаточно рассказать об одном из них, и читатель, познакомившись с тем, что следует ниже, сам будет судить, на что способен подобный человек.

Один из его друзей, человек очень богатый, имел когда-то связь с благородной девицей, от которой родил двоих детей, девочку и мальчика. Жениться на ней он так и не смог, и той пришлось выйти замуж за другого. Любовник злополучной девицы рано умер, оставив огромное состояние. Наследников у него не было, он решил оставить все состояние своим внебрачным детям. На смертном одре он поведал о своем намерении епископу и, поручив ему заниматься наследством и воспитанием детей, передал два одинаковых портфеля, предназначенных детям по достижении возраста, предусмотренного законом. Переданные деньги он просил вложить в банк, чтобы за это время состояние удвоилось. Он также просил епископа не сообщать их матери о том, что он сделал для детей, и вообще никогда не упоминать при ней его имени. Приняв все эти предосторожности, умирающий закрыл глаза, а епископ оказался обладателем миллиона в банковских чеках и попечителем двух детей. Негодяй раздумывал недолго: умирающий никому, кроме него, не говорил о своих намерениях, их мать ничего не знала, а дети были несмышленыши. Он объявил, что его друг завещал свое состояние бедным, и немедленно все присвоил себе. Но ему было мало разорить двух несчастных детей. Епископ, которого одно преступление вдохновляло на другое, воспользовавшись пожеланием своего друга, взял детей из пансиона, где они содержались, и поместил их у своих людей, надеясь со временем заставить их послужить его гнусному сластолюбию. Епископ ждал, когда дети достигнут тринадцатилетнего возраста.

Мальчику тринадцать исполнилось первому. Епископ силой подчинил его своим порочным наклонностям; так как мальчик был очень красив, он наслаждался им целую неделю.

Девочке повезло меньше: она к указанному возрасту оказалась дурнушкой, но это не остановило епископа. Удовлетворив свои желания, он рассудил, что, если он оставит детей в живых, может раскрыться правда об их наследстве. И он отвез их в имение своего брата, где, уверенный, что новое преступление вновь разожжет в нем угасший было огонь сладострастия, принес обоих в жертву своим диким страстям, сопроводив смерть детей чудовищными жестокостями, исходя похотью среди их мучений. К несчастью, подобные секреты хранятся надежно и нет среди закоренелых развратников ни одного, кто не изведал, как убийство способствует наслаждению и насколько увеличивает сладость извержения семени.

Пусть эта истина послужит предостережением читателю, перед тем как он приступит к чтению труда, где эта теория раскрыта подробно.

Итак, уже не тревожась по поводу всех этих дел, его преподобие возвратился в Париж наслаждаться плодами своих злодейств, не испытывая никаких угрызений совести от того, что нарушил клятвы тому, кто уже не мог чувствовать ни боли, ни радости.

ПРЕЗИДЕНТ КЮРВАЛЬ являлся старейшиной общества. Ему было под шестьдесят. Потрепанный развратом, он представлял собою совершеннейший скелет. Он был высок, сух и тонок в кости. Запавшие потухшие глаза, синюшные, нездоровые губы, длинный нос, выступающий вперед подбородок. Шерсть, как на сатире, спина плоская, дряблые ягодицы смахивали на две грязные тряпки, спускающиеся с поясницы; кожа на них была настолько иссечена многочисленными ударами розог, что ее можно было накрутить на палец, он бы и не почувствовал. А посреди этого, как дар, от которого трудно отказаться, зияло жерло, огромный диаметр которого, цвет и запах напоминали скорее отверстие стульчака в нужнике, чем дыру в заднице. Чтоб оценить всю прелесть, надо узнать о милой привычке этой содомской свиньи оставлять вышеописанную часть своего тела в такой неопрятности, что она постоянно была украшена валиком пальца в два толщиной. Из-под морщинистого, синюшне-бледного живота виднелся в чаще волос инструмент, который в момент эрекции мог достичь восьми дюймов в длину и семи в толщину. Но такое с ним случалось крайне редко, и требовался целый ряд ужасных вещей, чтобы привести его в возбуждение. Однако раза два-три в неделю такое случалось. Президент без всякого разбора втыкал свой член во все отверстия, хотя задний проход юноши был для него всего предпочтительнее. Президент сделал себе обрезание и, таким образом, головка его члена никогда не была закрытой, – процедура, облегчающая и усиливающая восторги плоти, которой не мешало бы подвергнуться всем сластолюбцам.

Но одна из целей такой операции – содержание этой части тела в большей чистоте – с Кюрвалем достигнута не была: он был так же грязен спереди, как и сзади. Грязный всем своим обликом, президент соединял с этой нечистоплотностью и пристрастия по меньшей мере столь же свинские, и запах, исходивший от него, вряд ли показался кому-нибудь приятным. Но приятели президента не обращали внимания на такие мелочи и ни разу не пожаловались ему. Мало отыщется в свете людей, столь нескромных на язык и столь развратных, как президент, а так как он был развратником, поднаторевшим в разврате и пресыщенным, то распутство его было самым скотским и мерзким. Три часа кряду не меньше самых разнузданных бесчинств требовалось, чтобы сладострастие начало щекотать его нервы. Что же касается излияния спермы, то хотя это случалось с ним чаще, чем восстание плоти – раз в день обязательно, – но было довольно скудным и вызывать его можно было при помощи столь странных и часто очень жестоких и грязных ухищрений, что исполнители часто отказывались от исполнения; это приводило президента в состояние бешенства, иной раз приводившего к желанному результату лучше, чем все усилия. Кюрваль настолько погряз в трясине разврата и всяческих непотребств, что уже не мог изъясняться пристойными словами; что на уме, что на языке у него была грязь, и самые скверные ругательства у него перемежались ужасающими проклятьями и богохульством. Эта распущенность в мыслях, усиленная к тому же беспробудным пьянством, к которому он особенно пристрастился в последние годы, привела к тому, что он производил впечатление человека, опустившегося на самое дно, что, кстати говоря, его вполне устраивало и радовало.

Рожденный чревоугодником и пьяницей, он один был в состоянии не отставать здесь от герцога, и в ходе нашего повествования мы еще увидим немало примеров, удививших самых завзятых обжор.

Вот уже десять лет Кюрваль не исправлял должность президента суда не только потому, что был уже не в состоянии; думаю, если бы он и мог еще что-то делать, его бы упросили никогда больше не утруждать себя.

Кюрваль вел жизнь истинного либертина; был близко знаком с любыми отступлениями от правил; люди, знавшие его хорошо, подозревали, что в основе его огромного состояния лежат два или три отвратительных убийства. Как бы то ни было, судя по тому, что произойдет в дальнейшем, именно этот вид отклонений от правил его возбуждал в высшей степени; такое преступление, сведения о котором были мало кому известны, привели к его удалению из Палаты.

Сейчас мы поведаем об этой истории, чтобы читатель окончательно уяснил себе нрав Кюрваля.

По соседству с домом проживал бедный ломовой извозчик, отец прелестной девочки, который был настолько смешон, что обладал возвышенными чувствами. Уже раз двадцать к нему и его жене обращались с предложениями за большие деньги уступить девочку, но родители упорно отказывались. Тогда Кюрваль, отправитель этих посланцев, которого отказы только возбуждали, не зная, как заполучить девочку в свою постель, решил, что проще всего избавиться от бедняги. План был так же хорошо продуман, как хорошо и выполнен. Два или три мошенника, нанятых президентом, занялись этим, и не прошло и месяца, как бедняга был обвинен в преступлении, которого никогда не совершал и которое прямехонько привело его в Консьержери. Президент, как вы можете легко сообразить, сразу принял это дело и, так как он не был заинтересован в проволочках, то благодаря мошенничеству Кюрваля и его деньгам несчастный в три дня был приговорен к колесованию, хотя ни одного преступления в своей жизни не совершил и только хотел уберечь честь свою и дочери. Между тем домогательства возобновились. Призвали мать девочки и представили ей, что она – единственная, кто может спасти мужа, если согласится на предложение президента. Несчастная обратилась за советом – к кому, вы догадываетесь; ответ был: медлить нельзя. Злосчастная мать, плача, сама привела дочку к ногам судьи; он обещал все, ни в малейшей степени не собираясь сдержать свои обещания. Он не только опасался, что в случае освобождения муж узнает, какой ценой оплачена его жизнь, но злодею было особенно сладко получить обещанное, не выполнив обещания. В этом эпизоде злодейств Кюрваль позволил себе соединить наивысшую пикантность с наивысшим вероломством.

Его дом находился напротив того места в Париже, где совершались казни; так как мнимое преступление учинено было якобы в этом квартале, то и казнь должна была происходить как раз там. В назначенное время Кюрвалю привели жену и дочь несчастного. Негодяй, знавший о часе казни, выбрал этот момент, чтобы обесчестить дочь в объятиях матери, и все устроил с такой предусмотрительностью, что излился в зад девочки в ту самую минуту, когда ее отец испустил дух. Как только дело было сделано, он закричал: «А теперь взгляните, как я сдержал свое обещание!» И открыл окно. Когда несчастные увидели своего мужа и отца истекающим кровью под сталью палача, обе лишились чувств. Но Кюрваль все предвидел; обморок стал их агонией: обе были отравлены и навеки смежили очи.

Хотя он принял меры предосторожности, чтобы навсегда скрыть эту историю, кое-что все же просочилось наружу. О смерти женщин не узнал никто, но в деле мужа заподозрили злоупотребление по должности. Мотив преступления был наполовину известен, и отставка президента была решена.

С этого момента Кюрваль, которому не надо было больше соблюдать внешних приличий, погрузился в пучину разврата и преступлений. В угоду своим извращенным вкусам он выискивал жертвы повсюду. Из особо утонченной жестокости и в виду легкой доступности он предпочитал обращать свое внимание на людей, обделенных судьбою. Множество женщин, ютящихся на чердаках и в убогих лачугах, отмеченных самой жалкой нищетой, заманивал он к себе под предлогом оказания помощи и отравлял их – это было его излюбленное развлечение. Или он приносил их в жертвы своим извращенным вкусам, собственноручно пытая их до смерти. Мужчины, женщины, дети – все годились для удовлетворения его бешеной страсти. Тысячу раз эти преступления могли стоить ему головы, и тысячу раз его влияние и деньги спасали его. Легко себе представить, что этот изверг был не более религиозен, чем его сотоварищи; он ненавидел религию столь же сильно, но сделал нечто большее для искоренения ее в людских сердцах: несколько его антирелигиозных сочинений наделали в свое время много шуму, и он до сих пор гордился этим успехом, и воспоминания о нем тешили его не меньше, чем радости сладострастия.

Увеличим же число наших любителей наслаждений.

ДЮРСЕ было пятьдесят три года, он был мал ростом, толст и коренаст, лицо имел миловидное и свежее, кожу очень белую; все тело, особенно бедра и ягодицы, у него было как у женщины; задница свежая, крепкая и пухленькая, но с ярко выраженной привычкой к содомии; его инструмент любви был удивительно маленьким, с трудом достигал двух дюймов в толщину и четырех в длину; извержения семени были у него редки, мучительны и малообильны, им предшествовали спазмы, которые приводили его в бешенство и толкали на преступления; грудь у него тоже походила на женскую, голос был нежный и приятный. В обществе он слыл порядочным человеком, хотя душа его была не менее черна, чем у его приятелей. Дюрсе был школьным товарищем герцога, в юности они ежедневно вместе забавлялись, и одним из любимых занятий Дюрсе было щекотать свой задний проход огромным членом герцога.

Таковы, читатель мой, все четыре развратника, вместе с которыми ты, с моей помощью, проведешь несколько месяцев. Я тебе их описал, стараясь, чтобы ты их немного узнал и чтобы тебя не удивляло то, о чем ты дальше прочитаешь. Я не стал входить в некоторые подробности их пристрастий: это могло бы отвратить тебя от произведения в целом. Но по мере развития рассказа ты будешь следить за ними со вниманием, разберешься в мелких греховных проказах и той могучей маниакальной страсти, которой каждый из них был отмечен наособицу. Что можно сказать о них вместе и о каждом в отдельности, так это то, что все четверо были приверженцами содомии, и все четверо поклонялись заду. Герцог, однако, по причине величины своего органа, скорее из жестокости, чем из страсти, с не меньшим удовольствием использовал дам и спереди. Президент тоже, но редко; что же касается епископа, то он к этой части женского тела испытывал отвращение столь сильное, что одно лишь зрелище этого могло обессилить его чуть ли не на полгода. Лишь один раз в жизни он имел совокупление со своей невесткой, да и то ради рождения ребенка, который позже мог доставить ему наслаждение кровосмесительной связи, – мы уже видели, как он преуспел в этом. Что касается Дюрсе, то он обожал зады не менее епископа, но пользовался ими более умеренно. Его предпочтением пользовался третий храм. Продолжение рассказа разоблачит нам и эту тайну.

Закончим портреты вдохновителей этого дела и дадим читателям представление о супругах почтенных мужей.

Какой контраст!

КОНСТАНЦИЯ, жена герцога и дочь Дюрсе, была высокой и стройной женщиной, сложенной так, словно три Грации потрудились над ней. Изящество ее ничуть не умаляло ее свежести, формы ее были округлы, но без всякой пухлоты, кожа белее лилии, и казалось, что сам Амур создал ее с особым старанием. Несколько удлиненное, с чрезвычайно благородными чертами лицо, более величественности и властности, чем приветливости и лукавства. Ее глаза были большими, черными и полными огня; рот маленький: в нем можно было увидеть великолепные зубы и маленький узкий ярко-алый язык; дыхание было нежнее запаха розы. Груди округлы, высоки, белоснежны и крепки, как алебастр; бедра изумительного изгиба переходили в зад, изваянный так томно и тонко, что Природа, казалось, не скоро создаст что-либо совершеннее. Ягодицы были белые, крепкие и нежные, и между ними отверстие, восхитительно чистое, милое и даже источающее аромат розы. Какой очаровательный приют для самых нежных услад! Но, боже мой, как недолго сохранились эти прелести. Четыре или пять «приступов» герцога совершенно растерзали эту красоту, и Констанция после замужества уже напоминала прекрасную лилию, сорванную бурей со своего стебелька. Два бедра, округлых и великолепно отлитых, обрамляли другой храм, настолько привлекательный, что мое перо тщетно ищет слова, чтобы его воспеть. Констанция была наполовину девственницей, когда герцог женился на ней; ее отец, как мы об этом говорили, единственный мужчина, которого она знала до мужа, позволил ей остаться нетронутой с этой стороны. Прекрасные черные волосы волнами падали ей на спину, струились по ее телу, закрывая ее всю, вплоть до влекущего женского органа, прикрытого сверху волосами того же цвета – еще одного украшения, завершающего этот ангельский облик.

Ей было двадцать два года, и она обладала всем очарованием, каким только природа могла наделить женщину. Все эти очарования соединялись в Констанции с рассудительностью, приятным обхождением и умом, слишком возвышенным для той роли, которую предназначила ей судьба, ибо она сознавала весь ужас своего положения. Она, конечно, была бы счастливее, окажись менее тонкой и чувствительной. Дюрсе, воспитавший ее скорее как куртизанку, чем как свою дочь, и который больше заботился об ее уме, чем о нравственности, все же не мог искоренить в ее душе принципы порядочности и добродетели. Религиозного образования она не получила; о религии с ней никогда не говорили, никогда не докучали религиозными церемониями, и все-таки в ней сохранилась та стыдливость, та прирожденная скромность, не зависящая от религиозных бредней и трудно истребимая в душе порядочной и чувствительной. Она никогда не покидала дома отца, а тот уже в двенадцать лет заставил ее служить удовлетворению порочных инстинктов. Но в том, как повел себя с ней герцог, она обнаружила разительное отличие. Уже на другой день после того, как герцог лишил ее девственности по-содомски, она тяжело заболела. Опасались даже разрыва прямой кишки. Молодость, здоровье и тропические травы вскоре позволили герцогу снова следовать этим запретным путем, и бедная Констанция смирилась с ежедневной, но, впрочем, не единственной пыткой; постепенно она, однако, привыкла ко всему.

АДЕЛАИДА, жена Дюрсе и дочь президента, была красавицей, может быть, еще более совершенной, чем Констанция, но совсем в другом роде. Ей было двадцать лет. Маленького роста, хрупкая, нежная и деликатная, с великолепными золотистыми волосами; участливость и мягкосердечие, сквозившие во всем ее облике и прежде всего в чертах лица, придавали ей сходство с героиней какого-нибудь чувствительного романа. У нее были огромные голубые глаза, выражавшие разом и нежность, и сдержанность. Высокие тонкие брови, причудливо очерченные, окаймляли невысокий, но благородный лоб, казавшийся храмом целомудрия; нос с горбинкой, немного напоминающий орлиный, тонкие яркие губы; рот был немного великоват: пожалуй, единственный недостаток ее небесной внешности. Когда рот приоткрывался, можно было видеть тридцать две жемчужины зубов, которые природа, казалось, поместила среди роз. Шея была несколько длинновата, но странным образом это делало ее еще привлекательней; Аделаида имела манеру чуть наклонять голову к правому плечу, особенно когда слушала кого-нибудь. И сколько же грации было в этом заинтересованном внимании! Груди были маленькими и округлыми, очень крепкими и упругими, и могли уместиться в одной ладони, два яблочка, которые Амур, играя, принес из сада своей матери. Кожа на груди была нежна, живот гладкий, как атлас; маленький пригорок внизу живота, обильно покрытый светлым пушком, служил перистилем храма, освященного, казалось, самой Венерой. Тесным был вход в этот храм, даже проникновение пальца вызвало бы крик боли; тем не менее, десять лет назад благодаря президенту бедное дитя потеряло невинность и в этом храме, и в том, к описанию которого мы приступаем. Сколь же привлекателен был этот второй храм, какие красивые линии бедер и низа спины, какие восхитительные нежно-розовые ягодицы! Все здесь было на редкость миниатюрно. Во всех своих очертаниях Аделаида была скорее эскизом, чем моделью красоты. Природа, столь величественно проявившаяся в Констанции, здесь, казалось, лишь слегка наметила контуры. Раздвиньте этот нежный задик, и вам откроется бутон самый свежий и самый алый из тех, что может предложить природа. Но как узок и чувствителен вход! Президенту потребовалось немало усилий, чтобы войти туда, и он преуспел лишь после двух или трех попыток. Дюрсе, менее требовательный, надоедал ей гораздо реже, но с тех пор, как она стала его женой, скольким жестоким и опасным для здоровья экзекуциям подвергался этот маленький проход! Впрочем, даже если Дюрсе ее щадил, она, предоставленная по договору в полное распоряжение всех четырех развратников, должна была выдержать еще много свирепых натисков. Аделаида обладала характером, соответствующим ее внешности: иначе говоря, была натурой весьма романтической. Она предпочитала для прогулок уединенные уголки и там в одиночестве проливала невольные слезы, рожденные смутным предчувствием, которое никто не мог бы объяснить толком. Недавно она потеряла обожаемую подругу, и эта утрата являлась без конца ее воображению. Хорошо зная своего отца и его порочные наклонности, она была уверена по многим признакам, что ее подруга стала жертвой насилия президента.

Что касается религии, то здесь президент не принял мер по примеру Дюрсе с Констанцией, поскольку был совершенно уверен, что его речи и книги навсегда отвратили дочь от религии. И ошибся: религия стала неотъемлемой частью души Аделаиды. Президент мог сколько угодно поучать ее и заставлять читать его книги – она оставалась набожной; все извращения, которые она всей душой ненавидела и жертвой которых была, не могли отвратить ее от религии, составляющей всю радость ее жизни. Она пряталась, чтобы молиться и совершать религиозные обряды, за что бывала сурово наказана как отцом, так и мужем, когда они ее заставали. Аделаида стоически переносила свои страдания, глубоко убежденная, что будет вознаграждена в ином мире. Ее характер был мягким и кротким, а попытки благотворительности доводили ее отца до бешенства. Презирая класс бедняков, Кюрваль стремился еще больше его унизить или найти в его среде жертв; его великодушная дочь, напротив, готова была все отдать несчастным, часто тайком вручала им свои деньги, выданные ей на мелкие расходы. Дюрсе и президент без конца бранили и отчитывали ее за это и, в конце концов, лишили абсолютно всех средств. Аделаида, не имея больше ничего предложить беднякам, кроме слез, горько плакала по поводу совершаемых злодеяний, бессильная что-либо исправить, но по-прежнему милосердная и добродетельная. Однажды она узнала, что некая женщина, понуждаемая страшной нищетой, собирается за деньги принести свою дочь в жертву президенту. Президент уже начал готовиться к процедуре столь любимого им наслаждения. И тут Аделаида продала одно из своих платьев и вырученные деньги отдала матери девочки, отговорив ее от преступления, которое та едва не совершила. Узнав об этом, президент (его дочь еще не была замужем) наказал ее столь жестоко, что она две недели пролежала в постели. Но даже подобные меры не могли остановить благородных порывов этой возвышенной души.

ЮЛИЯ, жена президента и старшая дочь герцога, могла бы затмить первых двух женщин, если бы не существенный, на взгляд многих людей, изъян, хотя именно он, может быть, и пробудил страсть Кюрваля, ведь причины, вызывающие страсть, часто непостижимы. Юлия была высокой и хорошо сложенной, хотя излишне полновата и рыхла, у нее были красивые каштановые волосы, белое дородное тело; женский орган – горячий и узкий, обещающий самые приятные удовольствия, красивые икры и прелестные лодыжки. А вот рот некрасивой формы с плохими зубами, притом она была чрезвычайно неопрятна, это касалось и всего тела в целом, и двух храмов любви – здесь она была достойной президента; повторяю, вряд ли кто другой, несмотря на всю привлекательность Юлии, смог бы выдержать ее нечистоплотность. Но Кюрваль был от нее в восторге: с этих зловонных уст он срывал цветы удовольствия, он приходил в исступление, целуя ее; что же касается нечистоплотности, то он был далек от того, чтобы упрекать ее за это, даже наоборот, его вполне устраивало, что она была в таком разладе с омовениями. К этим недостаткам Юлии добавлялись и другие, но менее неприятные: она была невоздержанна в еде, имела склонность к пьянству, добродетелью не отличалась, и я думаю, что, осмелься, она вполне могла бы торговать собой на улице. Воспитанная герцогом в забвении всех правил и принципов, она легко усвоила его философию. Как нередко бывает в разврате, женщина, обладающая теми же недостатками, что и мужчина, нравится ему меньше, чем та, что исполнена добродетели. Одна ведет себя как он, другая в ужасе от его поступков, – и вот именно этим она уже желанна и влечет к себе.

Герцог, имеющий, как мы помним, могучее сложение, с удовольствием пользовался своей дочерью, хотя ему пришлось дожидаться ее пятнадцатилетия, а потом (поскольку он хотел выдать ее замуж) принять меры к тому, чтобы не нанести ей слишком большой ущерб; так что, в конце концов, он был вынужден довольствоваться менее опасными удовольствиями, хотя и не менее утомительными для нее. Юлия мало выиграла, став женой президента, у которого, как мы помним, был огромный член, к тому же он был нечистоплотен, но и она сама была грязнулей, хотя эта грязь не шла ни в какое сравнение с той грязью порока, которой в высшей степени обладал ее драгоценный супруг.

АЛИНА, младшая сестра Юлии и в действительности дочь епископа, не была похожа на свою сестру ни характером, ни привычками, ни недостатками. Она была самая молоденькая из четырех: ей едва исполнилось восемнадцать. У нее была пикантная физиономия, свежая и задорная, вздернутый носик, карие глаза, полные живости и огня, прелестный рот, стройная талия, хотя несколько широковатая; она вообще была в теле, кожу имела несколько смуглую, но нежную и приятную, ягодицы весьма пышные и округлые: это место у нее было пределом мечтаний развратника. Женский орган красивый, покрытый темными волосами и расположенный несколько низко, что называют «по-английски», но узкий; когда ее представляли ассамблее, она была девственницей и оставалась ею к моменту нашего рассказа, – мы увидим, как разрушительны были первые опыты. Что касается заднего прохода, то едва ей исполнилось восемь лет, епископ начал им пользоваться ежедневно, но никакого вкуса к этим занятиям она не получила и, несмотря на свой шаловливый и возбуждающий мужчин вид, не испытывала ни малейшего удовольствия от тех забав, жертвой которых становилась ежедневно. Епископ мало заботился о ее образовании. Она едва научилась читать и писать. О религии она вообще не имела никакого понятия и оставалась ребенком во всем: продолжала играть в куклы, смешно отвечала на вопросы, нежно любила свою сестру. Епископа она ненавидела, а герцога боялась как огня. В день свадьбы, оказавшись голой среди четырех мужчин, она заплакала, но выполнила все, что от нее потребовали – без всякого удовольствия.

Она была очень чистоплотной и трезвенницей. Ее единственным недостатком была лень. В ее поведении, облике, во всех ее поступках чувствовалась небрежность. Президента она ненавидела не меньше, чем своего дядю, и только Дюрсе, который тоже с ней не церемонился, был единственным, к кому она не питала отвращения.

Таковы восемь главных персонажей, с которыми вам придется сжиться, дорогой читатель. Пришло время снять покров с предмета тех причудливых и предложенных нам наслаждений.

Истинными распутниками уже признано, что ощущения, воспринимаемые органами слуха, принадлежат к числу дающих самые живые впечатления. Наши четыре развратника, пожелавшие вкусить порок во всей полноте и глубине, придавали слуховым ощущениям особое значение. Вот почему и зашла речь о том, чтобы освоить все способы сладострастия и все возможные его разновидности и оттенки, словом, о самом глубоком постижении самого языка порока. Трудно даже себе представить, до какой степени человек способен разнообразить порок, когда его воображение воспламеняется! И тот, кто смог запечатлеть во всех деталях и во всем разнообразии способы достижения сладострастных ощущений, создал бы одну из самых прекрасных и, может быть, самых захватывающих книг на свете. Потребовалось бы собрать воедино все эти сюжеты, проанализировать их, классифицировать и превратить в живой рассказ.

Такая попытка и была проделана. После бесчисленных консультаций и долгих поисков были, наконец, найдены четыре женщины, уже в возрасте (наличие опыта было главным условием при отборе кандидатур), чья жизнь прошла в самом разнузданном разврате, в котором им и предстояло отчитаться. Чтобы соответствовать требованиям отбора, они должны были, кроме всего прочего, обладать красноречием и определенной гибкостью ума. Каждая из них должна была рассказать о самых причудливых проявлениях порока, какие она только встречала в своей жизни, причем в такой последовательности, что первая из них поведает о ста пятидесяти самых простых и обычных удовольствиях, вторая опишет такое же количество страстей более изощренных, связанных с одним или несколькими мужчинами или женщинами. Третья расскажет о ста пятидесяти самых преступных эпизодах, участники которых преступили все законы общества, природы, запреты церкви. Все эти истории приведут к преступлениям, а совершаемые в пороке преступления необыкновенно варьируются; этих историй тоже будет сто пятьдесят. Четвертая присоединит к событиям своей жизни рассказ о ста пятидесяти различных пытках. В течение всего необходимого для рассказа времени наши герои, окруженные, как я уже выше говорил, своими женами и другими персонами обоих полов, будут слушать, воспламеняться и с помощью женщин или других субъектов гасить пожар, рассказчицами зажженный. Может быть, самым сладострастным в этом проекте будет сам дух спектакля и манера, в которой все это будет происходить. Эта манера и сами рассказы будут формировать наше произведение, которое я заранее не советую читать набожным и слабонервным людям, чтобы не быть скандализированными, поскольку само собой очевидно, что наш план не слишком целомудрен.

Так как четыре актрисы, о которых идет речь, играют в настоящей повести очень важную роль, просим еще раз прощения у читателя за то, что мы вынуждены и их обрисовать. Они будут действовать в своих рассказах – так можно ли их не описать? Не ожидайте от нас портретов особенной красоты, воспевающих их физические и нравственные качества. В данном случае главную роль играют не привлекательность или возраст, а ум и опыт, и в этом смысле услуги их оказались неоценимыми.

МАДАМ ДЮКЛО – так звали ту, которая опишет нам сто пятьдесят простых страстей. Это была женщина сорока восьми лет, хорошо сохранившая былую красоту, с прекрасными глазами, белой кожей, красивым и пышным задом, свежим ртом, прекрасной грудью и роскошными темными волосами, с полной, но высокой талией и манерами девицы из хорошей семьи. Как мы дальше увидим, она провела жизнь в местах, которые смогла хорошо изучить и которые описала с умом и непринужденностью, легко и заинтересованно.

МАДАМ ШАМВИЛЬ была высокой женщиной пятидесяти лет, хорошо сложенной, худой, сладострастие сквозило и во взгляде, и в наклонностях. Безусловная подражательница Сафо, выказывающая это в каждом жесте, в каждом словечке. Не будь этого пристрастия, которому она пожертвовала все, что заработала своим ремеслом, она бы жила, ничем себя не стесняя. Ремесло же ее заключалось в том, что долгое время она была публичной девкой, а в последние несколько лет освоила профессию сводни. Но сводни с разбором: в круг ее клиентов входили лишь распутники в летах, молодежь она никогда не допускала: эта предосторожность оказалась весьма прибыльна, и мадам Шамвиль сумела несколько поправить свои дела.

В ее белокурых волосах уже пробивалась седина, но голубые глаза были все еще живы и выразительны. Хорошо сохранившаяся грудь, выступающий вперед низ живота, клитор в момент возбуждения вырастал до трех дюймов, и она умирала от наслаждения, когда ей щекотали клитор, особенно если это делала женщина. Зад дряблый, помятый и от злоупотребления ее привычками, о которых мы еще будем иметь случай рассказать, потерявший всякую чувствительность, с задом Шамвиль можно было делать все, что угодно.

Что удивительно вообще, и особенно удивительно для Парижа, она была по этой части девственна, подобно только что выпущенной из монастырского пансиона благонравной девице. Если не считать поверхности зада, которой во все тяжкие пользовались обладатели экстравагантных удовольствий, не желавшие проникнуть меж ягодиц, а довольствующиеся лишь внешней поверхностью этих полушарий, то Шамвиль так и осталась девственной сзади.

МАРТЕН – толстая мамаша пятидесяти двух лет, довольно свежая и здоровая, наделенная ягодицами, мощь и великолепие которых трудно превзойти, предлагала удовольствия прямо противоположные. Всю жизнь провела она среди содомитов и так пообвыкла, что только о таких удовольствиях и думала. Ошибка природы, перегородившая к ней вход спереди, заставила ее познавать все радости любви только сзади. Зато она принимала всех без разбора, самые чудовищные мужские орудия не могли ее испугать, она даже предпочитала их более скромным. Ее воспоминания о сражениях под знаменем Содома будут для нас особенно ценными. Черты ее лица были не лишены приятности, но в них уже чувствовалась усталость, и только дородность мешала ей выглядеть совсем увядшей.

В ДЕГРАНЖ соединились воедино преступление и сластолюбие. Она была высокая и худая, пятидесяти шести лет. Лицо ее было бледным и испитым, глаза погасшими, губы мертвыми. Она сама была похожа на преступление, кровавое и жестокое. Некогда она была брюнеткой, и даже хорошо сложена, но сейчас была похожа на скелет, вызывающий лишь отвращение. Ее зад, многими трудами изнуренный, многими отметинами испещренный, истрепанный, изорванный, был покрыт, казалось, не человеческой кожей, а исписанной вдоль и поперек гербовой бумагой. Дыра в нем была столь огромной, что им могли пользоваться любые, самые тяжелые пушки, и это сделало его в конце концов совсем бесчувственным. Чтобы закончить портрет, скажем, что эта воительница, пострадавшая во многих схватках, была без одной груди и трех пальцев, у нее также не было одного глаза и шести зубов; к тому же она хромала. Мы узнаем, может быть, почему она так пострадала. Ничто не могло ее исправить, и если тело ее было безобразным, то душа была средоточием пороков и неслыханных мерзостей. Не было, наверное, такого преступления, которое она бы не совершила: она убивала и грабила, насильничала и отравляла, за ней были грехи отцеубийства и кровосмесительства. В настоящий момент она содержала публичный дом, была одной из признанных всем обществом сводниц и поскольку ее богатый опыт сочетался с весьма своеобразным жаргоном, она и была приглашена на роль четвертой рассказчицы, той, в чьих рассказах ожидалось больше всего ужасов. Кто бы лучше нее, все пережившей на собственном опыте, мог справиться с этой ролью?

Теперь женщины найдены, и найдены именно такие, каких хотели найти. Пришла пора заняться менее важными персонажами.

Поначалу желательно было окружить себя возможно большим числом предметов сластолюбия. Но приняв в расчет, что единственным удобным для этих развлечений местом может послужить тот самый уединенный замок Дюрсе в Швейцарии, где он провернул дельце с крошкой Эльвирой, а в этом не столь уж обширном замке не разместить такое огромное количество обитателей, да и угроза, что кто-либо из этого множества поспособствует ненужной огласке, положили ограничиться тридцатью двумя персонами, включая, разумеется, четырех подобранных рассказчиц: восемь мальчиков, восемь девочек, восемь молодых людей постарше с детородными органами такой величины, что они смогли бы порадовать господ в утехах Содома, да еще четыре прислужницы. Но все эти предметы должны были быть отысканы; целый год ушел на эти поиски, немалые суммы были на эти поиски израсходованы, и вот какие меры потребовались, чтобы добыть самый сладкий товар, какой может предложить Франция.

Шестнадцать сметливых сводниц, каждая с двумя помощницами, были отправлены в шестнадцать главных провинций Франции, тогда как семнадцатая трудилась в самом Париже. Ровно через десять месяцев все они должны были в указанное время приехать в поместье герцога под Парижем и привезти с собой каждая по девять девушек. Вместе это должно было составить сто сорок четыре девушки, из которых надо было отобрать восемь. Сводницам рекомендовалось при отборе обращать внимание только на благородство происхождения, целомудрие и красоту. Розыск надо было вести в домах знати или в монастырях высшего разряда, где воспитывались девочки из благородных семей. Девицы из мещанского и крестьянского сословий в расчет не брались. За действиями сводниц следили особые соглядатаи, обо всем докладывающие обществу. За каждую девицу своднице платили по тридцать тысяч франков, все расходы оплачивались, так что стоило это неслыханно дорого. Возраст был определен от двенадцати до пятнадцати лет – от тех, кто ему не соответствовал, отказывались сразу.

В это же время на тех же условиях отбирали мальчиков. Возраст был тот же: от двенадцати до пятнадцати. Семнадцать сводников-содомитов рыскали по столице и провинции в поисках нужных предметов, их встреча была назначена через месяц после сбора девушек. Для молодых же людей, которых мы условились впредь именовать прочищалами, определяющим был размер мужского органа; он должен был иметь в длину от десяти до двенадцати дюймов, а в толщину семь с половиной. Восемь прочищал отбирались по всему королевству, и встреча с ними была намечена через месяц после отбора юношей.

Хотя история этих отборов и встреч – не тема нашего повествования, все же уместно сказать несколько слов по этому поводу, чтобы в полной мере оценить творческий гений четырех наших героев. Мне кажется, что все, что дает дополнительные штрихи к этой удивительной истории, не может быть отброшено в сторону как не заслуживающее внимания.

Пришло время для встречи девочек. Кто-то из сводниц не привез намеченных девяти, кого-то потеряли по дороге, кто-то заболел, так или иначе, в имение герцога доставили сто тридцать девушек. И каких восхитительных, Бог мой! Наверное, никогда еще не собиралось вместе столько красавиц! Отбор занял тринадцать дней. Ежедневно экзамен проходил десяток девушек. Четыре ценителя образовывали круг, в середине которого оказывалась девица – сначала одетая в то платье, в котором ее похитили. Сводница докладывала историю вопроса: если чего-то не хватало в табели о происхождении или целомудрие было под вопросом, девушку немедленно отсылали обратно без провожатых и какой-либо помощи, а сводня лишалась своего гонорара. После аттестации сводницы ее отсылали, а у девушки спрашивали, правда ли то, что рассказала сводня. Если все было правдой, сводня возвращалась и поднимала девушке сзади подол платья, чтобы продемонстрировать ассамблее ее ягодицы. Это была первая часть тела, которую желали осмотреть. Малейший недостаток здесь – и девицу тут же отправляют восвояси. Если же, напротив, в этом храме очарования все было в порядке, девушку просили раздеться донага, и в таком виде она пять или шесть раз прохаживалась перед нашими развратниками. Ее поворачивали и разворачивали, отодвигали и придвигали, проверяли состояние ее девственности, но все это хладнокровно и методично, как на настоящем экзамене. После этого девочку уводили, а на билете с ее именем экзаменаторы помечали» «принята» или «отправлена обратно». Эти билеты помещали в ящик. Когда экзамен заканчивался, ящик открывали. Чтобы девочка была принята, необходимо было, чтобы на билете с ее именем оказались подписи всех четырех экзаменаторов. Если хотя бы одной не хватало, девушку не принимали и возвращали домой пешком, без помощи и сопровождения (за исключением последних двенадцати, с которыми четверо друзей позабавились после экзамена и которых затем уступили сводницам). После первого тура было исключено пятьдесят кандидатур, восемьдесят оставшихся начали осматривать более тщательно, малейший недостаток служил поводом для отказа. Одну прекрасную как день девушку отправили домой только потому, что верхний зуб у нее чуть-чуть выступал вперед. Еще двадцати отказали, так как они были не дворянского происхождения. После второго тура осталось пятьдесят девушек. На третьем экзамене, еще более тщательном, каждый из четырех был окружен группой из двенадцати-тринадцати девушек во главе со сводницей; группы переходили от одного ценителя к другому, а те старались держать себя в руках, подавляя возникшее возбуждение, так как желали казаться беспристрастными. В результате осталось двадцать, и все одна другой красивее, но надо было отобрать только восемь. Уже невозможно было отыскать изъяны у этих небесных созданий. И все-таки при равных шансах по красоте необходимо было найти у восьми девушек какое-то преимущество перед двенадцатью остальными. Это доверили президенту как наиболее изобретательному. Он решил проверить, кто из девушек лучше всего создан для того занятия, которым он любил заниматься больше всего на свете. Четыре дня понадобилось для решения этого вопроса; в результате двенадцать были отсеяны, но не так, как предыдущие: с ними забавлялись восемь дней самыми разными способами. А потом их всех уступили сводням, что вскоре сводниц обогатило: не часто в борделях встречаются проститутки столь изысканного происхождения. Что касается восьми отобранных девушек, то их отправили в монастырь, чтобы сохранить для будущих удовольствий, время которым еще не пришло.

Я не решаюсь описать вам этих красавиц. Все они так хороши, что мое перо просто бессильно это сделать из боязни показаться монотонным. Довольствуюсь тем, что назову каждую из них. Перед таким скоплением очарования, грации и всех совершенств я могу только заметить, что природа не могла бы создать лучших моделей.

Первая звалась ОГЮСТИНА: ей было пятнадцать лет, она была дочерью некоего барона из Лангедока, ее похитили из монастыря в Монпелье.

Вторая звалась ФАННИ: она была дочерью советника в парламенте Бретани и была похищена из замка своего отца.

Третью звали ЗЕЛЬМИРА: ей было пятнадцать лет, и она была дочерью обожавшего ее графа де Тервиля. Он взял ее с собой на охоту в одно из своих поместий в Босе. Ее похитили, выследив, когда она на несколько минут осталась в лесу одна. Она была единственной дочерью своего отца и в будущем году должна была выйти замуж за знатного сеньора, имея приданое в 400 тысяч франков. Она особенно рыдала от горя и ужаса, оплакивая свою судьбу.

Четвертую звали СОФИ: ей было четырнадцать лет, она была дочкой богатого дворянина, живущего в своем поместье в Берри. Ее похитили, когда она гуляла со своей матерью, мать пыталась ее защитить, была сброшена в реку и утонула на глазах у дочери.

Пятую звали КОЛОМБА: она была из Парижа. Ей было тринадцать лет, ее схватили по дороге с детского бала в монастырь, куда ее сопровождала гувернантка, гувернантку убили.

Шестую звали ЭБЕ: ей было двенадцать, она была дочерью капитана кавалерии, аристократа, живущего в Орлеане. Девочку соблазнили и похитили из монастыря с помощью двух монашек, которым хорошо заплатили. Она была прехорошенькая, трудно было найти существо более очаровательное.

Седьмую звали РОЗЕТТА: ей было тринадцать лет, она была дочерью генерал-лейтенанта из Шалон-сюр-Сон. Ее отец только что умер, а ее увезли из поместья на глазах у ее матери.

Последнюю звали МИМИ или МИШЕТТА: ей было двенадцать лет, она была дочерью маркиза де Сенанж и была увезена из поместья своего отца в Бурбоннэ, когда каталась в коляске, в которой ей разрешалось кататься только в сопровождении двух или трех женщин из замка; все они были убиты.

Как можно видеть, вся подготовка удовольствий сластолюбцев совершалась ценой больших денег и больших преступлений. У таких людей, как наши герои, сокровища обесценивались, что же касается преступлений, они жили в том веке, когда преступления совершались без конца, правда, и наказывались тоже, поскольку за преступлением следует наказание. Однако большие деньги помогают все устроить и уладить настолько удачно, что наши развратники ничуть не беспокоились по поводу последствий, которые могли бы иметь подобные похищения; им в голову не приходило, что их действия приведут к розыску.

Наступил момент экзамена и для мальчиков. Поскольку условия здесь были нетрудны, число испытуемых было большим. Сводники набрали сто пятьдесят мальчиков, и я не преувеличу, если скажу, что по красоте лица и детской грации они не уступали высокому классу девочек. За мальчика платили по тридцать тысяч франков каждому, как и за девочку, но сводники ничем не рисковали, так как эта дичь была деликатной и больше по вкусу нашим развратникам. Сводники знали, что здесь они не промахнутся в любом случае, поскольку те мальчики, которые не пройдут по конкурсу, все равно будут использованы для утех и оплачены.

Экзамен проходил так же, как и первый. Мальчиков представляли к осмотру по десять человек ежедневно, с предосторожностями, которыми пренебрегли в испытаниях девочек и которые теперь были весьма уместны. Говорю об опасениях, что еще до экзаменов кто-нибудь да разрядится при виде испытуемых. Хотели даже исключить из числа экзаменаторов президента, остерегаясь его извращенных вкусов; помнили, как нарушился ход девичьих экзаменов из-за его проклятой склонности ко всякого рода гнусностям и унижениям. Он пообещал быть стойким; воистину не без труда удалось бы ему сдержать свое слово, ибо натура человеческая, чье воображение окажется однажды пораженным каким-либо извращением, свыкается с такого рода оскорблениями благородного вкуса и самого естества, оскорблениями столь для нее сладостными, что трудно вернуться ей на истинный путь: стремление отведать эти удовольствия лишает ее правильности суждений. Она презирает истинное благо и ищет только на пути зла, принимая отказ от этих путей как предательство своих принципов.

После первого экзамена было отобрано сто юношей. Пять раз кряду пришлось повторять экзамен, чтобы отобрать подходящих наиболее. Решили нарядить их в женские одежды: двадцать пять из них при этой уловке отсеялись тут же, поскольку одежда скрыла вожделенный аппарат любви, и все иллюзии пресыщенных экзаменаторов сразу же рассеялись. Но как трудно оказалось отобрать восьмерых из двадцати пяти оставшихся! Все было напрасно, испробовали даже писать имя на билете в момент извержения, испробовали и то, что оказалось успешно с девочками, но все двадцать пять оставались «избранными». Тогда решили бросать жребий. Вот имена восьми оставшихся; их возраст, происхождение, история. Что касается портретов, то я бессилен описать этих божественных ангелов – все мои слова здесь недостаточны.

ЗЕЛАМИРУ было тринадцать лет, он был единственным сыном дворянина из Пуату, который прекрасно воспитал его в своем поместье. Мальчика послали к родственнице в Пуатье в сопровождении слуги. Слугу убили, мальчика похитили.

КУПИДОНУ тоже было тринадцать. Сын дворянина, жившего в окрестностях города Ла-Флеш, он учился в этом городе. Мальчика выследили и похитили во время воскресной прогулки школьников. Это был самый красивый ученик в коллеже.

НАРЦИССУ было двенадцать лет. Он был сыном Мальтийского кавалера. Его похитили в Руане, где его отец получил почетную должность, соответствующую его высокому положению. Сын его должен был учиться в коллеже Людовика Великого в Париже. Его схватили по дороге.

ЗЕФИР, самый прелестный из восьми, был парижанин. Его необыкновенная красота упростила выбор. Он учился в знаменитом пансионе. Его отец был генералом и делал все возможное, чтобы отыскать сына, но безуспешно. Подкупили учителя пансиона за семь ливров, шесть из которых оказались новой чеканки. Зефир вскружил голову герцогу, сказавшему, что если за то, чтобы всадить в зад этому мальчишке потребуется даже миллион, он готов заплатить немедленно. Герцог оставил за собой право первым попользоваться этим мальчиком, и все согласились. О нежное, милое дитя, какая несоразмерность! Какая ужасная судьба тебе уготована!

СЕЛАДОН был сыном судьи из Нанси. Он был похищен в Люневиле, куда приехал в гости к своей тетке. Ему только что исполнилось четырнадцать. Он был единственный в группе, кого завлекла девушка его возраста. Маленькая плутовка прикинулась влюбленной и заманила его в ловушку.

АДОНИСУ было пятнадцать. Он был похищен из коллежа в Плесси. Его отец, президент Большой Палаты, напрасно жаловался, напрасно возмущался – все было предусмотрено, и он ничего больше не услышал о сыне. Кюрваль увидел Адониса в доме отца и два года сходил по нему с ума. Он лично выделил средства и дал необходимые указания, как захватить мальчика. Его приятели были даже удивлены таким верным выбором со стороны беспутного Кюрваля; тот, в свою очередь, был горд, доказав им, что способен проявить хороший вкус. Мальчик узнал его и заплакал, но президент успокоил его, сообщив, что лично лишит его невинности. Это трогательное сообщение он сопроводил похлопыванием своего огромного орудия по ягодицам мальчика. Президент выпросил его у ассамблеи для себя и без труда получил согласие.

ГИАЦИНТУ было четырнадцать лет. Он был сыном офицера, который служил в маленьком городке в Шампани. Его похитили во время охоты, которую он обожал. Отец имел неосторожность разрешить ему поехать в лес одному.

ЖИТОНУ было тринадцать лет. Его схватили в Версале, где он служил в пажах Конного Двора. Его отец, знатный нивернезец, определил сына на службу всего за полгода до этого. Похитили Житона очень просто, во время его одинокой прогулки в авеню Сен-Клу. Епископ влюбился в него, и епископу была предназначена невинность мальчика.

Таковы были мужские божества, которых наши развратники уготовили своему сладострастию. Мы увидим в свое время, каким образом это было проделано. Осталось сто сорок два субъекта, не попавших в число избранных. Но подобная дичь не залежится. Употребление нашлось для каждого. Целый месяц наши развратники наслаждались красивыми мальчиками, а затем придумали, как от них избавиться, еще при этом и заработав на них. Их продали турецкому корсару, тот принимал их на борт близ Монако, откуда небольшими группами вывозил и продавал в рабство. Ужасная судьба, но какое дело до них четырем развратникам!

Пришло время выбирать прочищал-содомитов. Выбраковкой этого разряда не затруднились. Они были в разумном возрасте: те, с кем расставались, мирно отправились восвояси, получив возмещение дорожных расходов и плату за труды. Впрочем, восьмерым из этих тружеников пришлось не так уж и потрудиться: их размеры почти соответствовали условиям. Всего их прибыло пятьдесят. Среди двадцати самых крупных отобрали восемь наиболее молодых и миловидных. Мы опишем четырех из них, самых изрядных.

ЭРКЮЛЬ – скроенный поистине как бог, давший ему имя, был двадцати шести лет, обладал членом толщиной в восемь дюймов, а в длину – тринадцать. Трудно было найти подобный член, который всегда был в состоянии боевой готовности и способен к восьми извержениям за вечер. Ему устроили экзамен: набралась целая пинта спермы! Притом у него был покладистый нрав и приятная внешность.

АНТИНОЙ, названный в честь любовника Адриана, обладал, в придачу к самому красивому члену в мире, и самым сладострастным задом, такое сочетание встречается крайне редко. Его орудие было размером восемь на двенадцать дюймов. Ему было тридцать лет, и он к тому же был очень красив.

БРИЗ-КЮЛЬ имел такую причудливо искривленную погремушку, что не мог войти в зад, не разорвав его, отсюда и прозвище. Головка его жезла, похожая на сердце быка, была в толщину восемь дюймов и три линии, длина члена была всего восемь дюймов, но он был кривой – имел такой изгиб, что разрывал задний проход, когда входил туда; это его качество наши развратники ценили особо.

БАНД-О-СЬЕЛЬ был так назван потому, что, что бы ни случилось, эрекция у него сохранялась. Он был снабжен орудием длиной в одиннадцать дюймов и семь в толщину. Его предпочли обладателям более внушительных размеров, потому что те восстанавливались после извержения с трудом, а этот был снова готов, стоило только к нему прикоснуться.

Четверо других из этой восьмерки были примерно такого же роста и сложения. Что касается остальных сорока двух из пятидесяти, то наши герои развлекались с ними две недели, а когда насладились до отвала, отпустили домой, хорошо заплатив.

Осталось выбрать четырех служанок, и выбор этот оказался весьма живописным. Извращенным вкусом обладал отнюдь не один президент. Три его друга, особенно Дюрсе, в своем распутстве отличались прихотливостью, находя особую пикантность в старых, отвратительных и грязных женщинах и предпочитая их божественным созданиям природы.

Трудно объяснить эту фантазию, но она встречается у многих. Вероятно, дисгармония в природе несет в себе нечто такое, что воздействует на нервы с не меньшей силой, чем красота и гармоничность. Доказано даже, что в момент эрекции мужчину возбуждает все омерзительное и безобразное, а в ком еще всего этого в изобилии, как не в существе порочном? Конечно, если во время сладострастного акта возбуждающе действуют именно безобразие, то вполне естественно: чем объект грязнее и порочнее, тем больше он должен нравиться. И именно его предпочтут существу безупречному и совершенному – в этом нет никакого сомнения! Впрочем, красота – явление простое и понятное, а уродство – нечто чрезвычайное, и извращенное воображение всегда предпочтет немыслимое и чрезвычайное простому и обычному. Красота и свежесть задевают лишь элементарные чувства, уродство и деградация вызывают гораздо более сильное потрясение – и действие более возбуждающее. Поэтому не надо удивляться, что многие мужчины выбирают для наслаждения женщину старую и безобразную, а не свежую и красивую. Не надо удивляться тому, говорю я, если мужчина предпочитает для прогулок вздыбленную дорогу в горах монотонным тропинкам равнины. Все эти тонкости зависят от устройства наших органов, от того, как они действуют, мы не властны изменить свои вкусы, как не можем изменить строение своего тела.

Как бы то ни было, но таковы были, без сомнения, вкусы президента и трех его друзей, поскольку все они проявили единодушие при выборе служанок, выборе, который, как мы это увидим, выявил ту извращенность, о которой мы только что говорили.

Итак, в Париже после тщательных поисков были отобраны четыре создания, портреты которых вы увидите ниже. В их портретах есть кое-что весьма отталкивающее, но читатель позволит мне их нарисовать, поскольку это имеет значение для той картины нравов, изображение которых – одна из главных целей этого произведения.

Первую звали МАРИ. Она была служанкой у знаменитого разбойника, которого недавно четвертовали, а ее подвергли бичеванию и клеймению. Ей было пятьдесят восемь лет, волос у нее почти не осталось, нос кривой, глаза тусклые и гноящиеся, в ее огромном рту сохранились все тридцать два зуба, но они были желты, как сера. Она была высокой и тощей; она родила четырнадцать детей и всех их задушила, чтобы они, как она объясняла, не пошли по дурному пути. Живот ее колыхался, как морские волны, а одна из ягодиц изъедена нарывами.

Вторую звали ЛУИЗОН. Ей было шестьдесят лет. Маленького роста, горбатая, хромая и одноглазая, но зад был еще вполне хорош для ее возраста. Она была злой, как дьявол, и всегда готовой совершать гнусности и выполнять любые мерзкие поручения, о которых ее попросят.

ТЕРЕЗЕ было шестьдесят два года. Она была высокой и худой, похожей на скелет, и совершенно безволоса. Тошнотворное зловоние исходило из ее беззубого рта. Зад был испещрен шрамами от ран, а ягодицы были такие отвислые, что их можно было обернуть вокруг палки. Дыра в этом заду была похожа на кратер вулкана по своим размерам, а запахом напоминала отхожее место. Она сама говорила, что вообще никогда не подтирается, так что на нем, наверное, еще сохранилось дерьмо ее детства. Что касается влагалища, то это было вместилище всех нечистот, настоящий склеп, от зловония которого можно было упасть в обморок. Одна рука у нее была искривлена, и она припадала на одну ногу.

ФАНШОН звали четвертую. Шесть раз ее вешали «en effigie». Не было, наверное, такого преступления на земле, которого бы она не совершила. Ей было шестьдесят девять лет, она была толстая коротышка с провалившимся носом, к тому же еще и косая. В ее зловонной пасти осталось только два зуба. Язвы покрывали ее зад, у заднего прохода образовались шишки величиной с кулак. Ужасный шанкр сожрал влагалище; одна ляжка была обожжена. Три четверти года она была пьяна, из-за пьянства у нее был больной желудок, ее то и дело рвало. Дыра ее зада, несмотря на геморроидное обрамление, была так велика, что она непрерывно испускала ветры, даже этого не замечая.

Независимо от домашней службы в период намеченного спектакля эти четыре женщины должны были участвовать во всех собраниях и выполнять все услуги, которые от них потребуются.

Все нужные меры были приняты, а поскольку лето уже начиналось, то главными заботами стали перевозки всевозможной поклажи, которая должна была сделать пребывание в замке Дюрсе в течение четырех месяцев удобным и приятным. Туда перевозили множество мебели и зеркал, запасы провианта, вина и ликеры; туда отправляли рабочих, а понемногу и участников спектакля, которых принимал и размещал Дюрсе.

Теперь пришло время описать читателю знаменитый замок, где сладострастию будет принесено столько жертв в предстоящие четыре месяца. Место действия было выбрано со всей возможной тщательностью. Замок был совершенно удален от всех людных мест, и его уединенность и тишина вокруг служили могучими побудителями разврата. Мы опишем вам эту обитель не такой, какой она была изначально, а в ее нынешнем великолепии, о котором позаботились наши герои.

Попасть в замок было нелегко. Сначала надо было добраться до Базеля, затем пересечь Рейн. Здесь надо было выходить из экипажа, поскольку дальше дорога становилась труднопроходимой. Достигнув Шварцвальда, шли примерно пятнадцать лье по извилистой дороге, по которой без проводника пройти было невозможно. На этой высоте находился угрюмый поселок угольщиков и лесников – он принадлежал Дюрсе, и отсюда начинались его владения. Так как обитателями этого хутора были преимущественно воры и контрабандисты, Дюрсе без труда нашел среди них друзей и перво-наперво дал им строгие распоряжения не допускать кого бы то ни было к замку, начиная с первого ноября; именно к этому времени должно было собраться все общество. Дюрсе вооружил своих вассалов, дал им кое-какие льготы, и барьер был поставлен. В дальнейшем описании мы увидим, что эта надежно закрытая дверь сделала Силин, так назывался замок Дюрсе, недосягаемым. Поселок заканчивался огромной ямой для сожжения угля, затем начинался крутой подъем, наверное, не менее высокий, чем на Сен-Бернар, но еще более трудный, так как на вершину горы можно было подняться только пешком. Не то чтобы мулы отказались идти, но со всех сторон была пропасть, и тропинка, по которой приходилось взбираться вверх, с каждым шагом становилась все опаснее. Уже шесть мулов, груженных провиантом и другой поклажей, а с ними и двое погонщиков сорвались вниз. Надо было затратить около пяти часов, чтобы достигнуть вершины. Но и на вершине, благодаря принятым предосторожностям, возникал новый барьер, который могли преодолеть только птицы. Этим странным капризом природы была трещина в тридцать туазов между северной и южной сторонами вершины, через которую невозможно было перебраться без искусной помощи. Вот почему, поднявшись на гору, нельзя было с нее спуститься. Дюрсе соединил эти две части расщелины, между которыми находилась глубокая пропасть, красивым деревянным мостом, который сразу был поднят, едва прошли последние гости. И с этого момента всякая связь замка Силин с внешним миром прекращалась. Потому что, спустившись с северной стороны, попадешь в долину протяженностью четыре арпана, которая, как ширмой, со всех сторон окружена отвесными горами с острыми вершинами, без малейшего просвета между ними. Этот проход, называвшийся «дорогой через мост», являлся единственным, с помощью которого можно спуститься вниз и иметь связь с долиной, но если мост разрушить, уж ни один человек на свете, каким бы способом он ни пользовался, не мог бы спуститься вниз. Итак, именно посередине этой небольшой долины, так хорошо защищенной и так плотно окруженной горами, и находился замок Дюрсе.

Замок окружала стена в тридцать футов высотой, а за стеной находился ров, наполненный водой, который защищал еще одну ограду, образующую круговую галерею. Потайной ход из галереи, низкий и узкий, вел в большой внутренний двор замка, где находились жилые помещения. Они были просторны и прекрасно меблированы благодаря последним усилиям организаторов. Теперь я опишу сами апартаменты – не те, что были здесь прежде, а заново отделанные в соответствии с планом, который был задуман.

Из большой галереи на первом этаже попадаешь в очень красивую столовую, обставленную шкафами в форме башен. Сообщаясь с кухней, эти шкафы давали возможность гостям получать горячие блюда без помощи слуг. Салон был украшен дорогими коврами, балдахинами, оттоманками, великолепными креслами и всем тем, что могло его сделать уютным и приятным. Из столовой дверь вела в гостиную, простую, без вычурности, очень теплую и обставленную красивой мебелью. К гостиной примыкал зал собраний, предназначенный для выступлений рассказчиц. Это было, если можно так выразиться, главное поле битвы, центр ассамблеи порока, поэтому помещение было особенно тщательно декорировано, и его описание заслуживает особого внимания.

Зал имел форму полукруга. В его дугообразной части помещалось четыре широких зеркальных ниши, в каждой из которых был установлен великолепный турецкий диван. Все четыре ниши обращены были лицом к стене, диаметром разрезающей круг. В центре этой стены возвышался трон с четырьмя ступенями. Трон был предназначен для рассказчиц, а ниши – для четырех главных слушателей. Трон был расположен таким образом, чтобы каждое слово рассказчиц долетало по назначению. Зал напоминал театр: трон был сценой, а ниши – амфитеатром. На ступенях трона должны были находиться объекты разврата, привезенные для того, чтобы успокаивать возбуждение, вызванное рассказом. Эти ступени, как и сам трон, были покрыты коврами из черного с золотой бахромой бархата. Такие же ковры, но темно-синие с золотом, покрывали диваны в нишах. У подножия каждой ниши находилась дверца, ведущая в помещение уборной, предназначенное для того, чтобы приводить туда тех из сидящих на ступенях трона, которые возбудят желание у слушателей рассказа, в случае, если господам не захочется воспользоваться ими прилюдно. Помещения под нишами были снабжены диванами и другой мебелью, необходимой для совершения разнообразных непристойных действий. С двух сторон трона находились колонны, упирающиеся в потолок. Эти две колонны были местом ожидания наказания для персоны, которая в чем-то провинилась. Все нужные инструменты пыток были выставлены тут же у колонны. Их зловещий вид создавал атмосферу подчинения – того подчинения, которое, как известно, придает пороку особое очарование. Зал ассамблеи сообщался с кабинетом, который, в свою очередь, примыкал к жилым помещениям. Этот кабинет был своего рода будуаром, глухим и тайным, очень теплым и сумрачным даже днем: он был предназначен для свирепых любовных баталий один на один или тайных грехов, которые мы изобразим позднее.

Чтобы попасть в другое крыло замка, надо было вернуться в галерею, в глубине которой виднелась красивая часовня. В параллельном крыле находилась башня, выходящая во внутренний двор. Красивая прихожая вела в четыре прекрасных апартамента, каждый из которых имел свой будуар и уборную. Красивые турецкие кровати, покрытые шелковыми покрывалами трех цветов, гармонировали с мебелью. Будуар предлагал все, что нужно для самой тонкой извращенности. Эти четыре апартамента были предназначены для наших четырех героев. Было условлено, что жены героев живут вместе с ними.

На втором этаже было такое же число квартир, но они были разделены иначе. В большой квартире было восемь альковов с восемью маленькими кроватями – здесь спали девушки. Рядом в двух небольших комнатах жили две служанки, которые за ними следили. Две нарядные комнаты были отданы двум рассказчицам. В квартире, подобной квартире девушек, с восемью альковами, разместили юношей. Рядом с ними – комнаты двух служанок, наблюдательниц за ними, и комнаты двух других рассказчиц. О комфортабельной комнате для прочищал тоже позаботились, хотя им придется редко спать в своих кроватях.

На первом этаже разместилась кухня, где стряпали три хороших поварихи, которым помогали три здоровые деревенские девушки. Их участие в «удовольствиях» не предполагалось. Одна из них отвечала за скот, который нагнали в замок в большом количестве. Никакой другой прислуги в замке не было. В галерее находилась маленькая христианская часовня. Узкая лестница в триста ступенек вела в подземелье. Там, за тремя железными дверями, в глубокой тайне хранились орудия пыток самых жестоких, варварских и утонченных в мире. И кругом – тишина и полная изоляция. Здесь можно было расправиться со своей жертвой совершенно безнаказанно. Хозяева были здесь у себя дома, Франция с ее законами – далеко. Кругом – непроходимые горы и леса. И только птицы могли узнать правду. Горе, сто раз горе наивным созданиям, оказавшимся в подобной изоляции от всего мира! На что они могли рассчитывать? На милость победителей? Но победители были лишены жалости, их привлекал только порок. Ни законы, ни религия не могли их остановить. Бог ведает, что будет там происходить; пока, чтобы не повредить рассказу, могу сказать лишь, что во время предоставления герцогу полной описи он трижды излил семя.

Наконец все было готово, все были размещены. Герцог, епископ, Кюрваль и их жены вместе с четырьмя прочищалами прибыли в замок 29 октября. Дюрсе, как мы уже говорили, его жена и первая группа участников прибыли раньше. Как только приехали последние, Дюрсе приказал разломать мост. Но это еще не все. Герцог, осмотрев окрестности, решил, что, поскольку провианта в замке в избытке и нет необходимости за чем-либо выезжать за его пределы, следует предотвратить опасность атаки снаружи и бегства изнутри. Посему он велел замуровать все двери, через которые проникали во двор, и вообще все возможные выходы, превратив замок в подобие осажденной крепости. Не осталось ни щелочки ни для врагов, ни для дезертиров. Теперь вообще было трудно определить, где раньше были двери.

Два последних оставшихся до ноября дня были отданы отдыху актеров, чтобы они появились на сцене свежими в момент открытия представления. Сами же четыре друга использовали это время для составления правил, которым все участники должны были подчиняться безоговорочно. Подписав их, они обнародовали правила перед всеми участниками. Прежде чем перейти к действию, познакомим читателя с этими правилами.

 

Правила

Каждый день все поднимаются в десять часов утра. К этому моменту четверо прочищал, которые не будут заняты ночью, приходят к друзьям и приводят с собой каждый по одному мальчику. Они переходят из комнаты в комнату (их действия определяются прихотью господ). Однако мальчики, которых они с собой приведут, остаются на будущее, поскольку господа договорились, что девицы будут лишены невинности спереди только в декабре, а сзади так же, как и мальчики, – только в январе. И все это ради того, чтобы возбудить и понемногу усиливать желание, все более его распаляя с тем, чтобы в конце концов полностью удовлетворить его сладчайшим образом.

В одиннадцать часов господа идут в квартиру девушек. Там сервируется завтрак с горячим шоколадом. Будет подаваться жаркое с испанским вином или другие блюда. Девушки будут обслуживать друзей обнаженными. С ними будут Мари и Луизон, а две другие служанки будут с мальчиками. Если господа пожелают позабавиться с девушками за завтраком или после него, девушки обязаны им безропотно подчиняться под страхом наказания. Но условлено, что по утрам это будет происходить на глазах у всех. Кроме того, девушки должны будут усвоить привычку вставать на колени каждый раз, когда они видят или встречают господ, и оставаться в этом положении до тех пор, пока господа не позволят им подняться. Помимо девушек этим правилам подчиняются жены и старые служанки. Каждого из друзей надо называть отныне только «Монсеньор».

Прежде чем выйти из комнаты девушек, тот из господ, кто отвечает за этот месяц (они решили быть ответственными по очереди: Дюрсе – в ноябре, епископ – в декабре, президент – в январе, а герцог – в феврале), осматривает одну за другой всех девушек, чтобы увидеть, все ли они в том состоянии, в каком им предписано быть. А сие означает, что они должны уметь удерживать в себе естественные позывы. Как строго-настрого возбраняется справлять нужду помимо часовни, приготовленной и предназначенной для этой цели, так и возбраняется отправляться туда без особого разрешения, в котором часто будет отказываться. По этой причине дежурный очередного месяца тотчас после завтрака тщательно проверяет все урильники девочек и при обнаружении нарушения вышеобозначенных двух пунктов правопреступница приговаривается к жестокому наказанию.

Затем друзья идут на квартиру юношей, чтобы сделать подобный же осмотр и установить виновных. Четыре мальчика, которые вместе с прочищалами не заходили утром в комнату друзей, должны при их появлении снять штаны. Четверо других этого делать не будут, а должны безмолвно стоять рядом в ожидании приказов. Господа могут позабавиться с ними на глазах у всех: никаких tête-à-tête в эти часы.

В час пополудни те девочки и мальчики, которым позволено будет справить неотложную большую нужду (а такое позволение дается с трудом и не более чем трети от всех подданных), так вот, повторяю, тем, кому позволено, отправляются в часовню, где все искусно подготовлено для удовольствий, соответствующих этому жанру. Там они найдут четверых друзей, ожидающих их до двух часов и ни минутой позже; все четверо расположены любым наслаждениям, которые им придутся по вкусу в этом месте.

С двух до трех часов обедают за двумя столами: один сервируют на половине девочек, второй – на половине мальчиков. Прислуживают три кухонные девки. За первый стол усаживаются восемь девочек и четыре старухи, за второй – четыре супруги, восемь мальчиков и четыре рассказчицы. Господа же отправляются в салон, где проводят в непринужденной беседе время до трех часов. Незадолго до трех в салоне появляются восемь прочищал, убранных и принаряженных, насколько возможно. В три часа господа приступают к обеду, и только прочищалам предоставляется честь быть приглашенными к их столу. Этот обед обслуживают четыре супруги господ, снявшие с себя всякие одежды, и четыре старухи, одетые колдуньями. Именно старухи принимают у кухарок блюда, передают их супругам, а уж те предлагают их столу. Во время обеда прочищалы вольны как угодно прикасаться к обнаженному телу каждой супруги, и те не могут избегать этих прикосновений или прикрывать соответствующие места; прочищалы могут доходить и до надругательств над супругами, заставлять их обихаживать поднятые свои члены и подвергая при этом женщин всяческим поношениям.

В пять часов встают из-за стола. Прочищалы свободны до ассамблеи, а друзья переходят в салон, где двое мальчиков и две девочки, каждый день новые, но всегда голые, подносят им кофе и ликеры. Время серьезных забав еще не наступает. Здесь положены невинные игры и шутки. Незадолго до шести часов четверо мальчиков пойдут переодеваться к спектаклю в праздничные одежды. А в шесть часов господа перейдут в зал ассамблеи, предназначенный для выслушивания рассказчиц, уже описанный ранее.

Каждый разместится в своей нише. Дальше порядок будет таков. Трон, о котором мы уже говорили, предназначен рассказчице. На ступенях трона разместятся шестнадцать детей. Четверо из них, две девочки и два мальчика, будут находиться лицом к одной из ниш, то есть каждая ниша будет иметь напротив себя четверых, на которых только она имеет права, а соседняя претендовать не может. Эти квадрильи будут меняться ежедневно. К руке каждого ребенка из квадрильи будет привязана цепь из искусственных цветов, которая тянется к нише; во время рассказа каждый герой мог потянуть за гирлянду – и ребенок сразу бросится к нему. Для наблюдения к каждой четверке приставлена старуха-служанка.

Три рассказчицы будут сидеть у подножия трона на банкетках, не принадлежа никому – и в то же время всем. Четверо прочищал, чье назначение проводить эту ночь с друзьями, на ассамблее не присутствуют. Они должны находиться в своих комнатах и готовиться к ночи, которая потребует от них немалых подвигов. Что касается четырех других, то каждый из них будет в нише у ног одного из организаторов представления; тот будет восседать на диване рядом со своей женой. Жена остается обнаженной. Прочищала одет в жилет и панталоны из розовой тафты. Рассказчица этого месяца будет выглядеть как изящная, дорогая куртизанка – так же, как и три ее коллеги. Мальчики и девочки из квадрилей будут одеты в костюмы: одна квадрилья в азиатском стиле, другая – в испанском, третья – в греческом, четвертая – в турецком. На другой день – новое переодевание, но все одежды будут выполнены из тафты и газа – ничто не будет стеснять движений, и одной отстегнутой булавки будет достаточно, чтобы они оказались голыми. Что касается старух, то они будут одеты попеременно то монашками, то колдуньями и феями, и иногда – как вдовы.

Двери комнаты, смежной с нишей, всегда будут приоткрыты, сами комнаты хорошо натоплены и обставлены мебелью, нужной для разных утех сладострастия. Четыре свечи будут гореть в каждом из этих кабинетов, пятая – в салоне ассамблеи.

Ровно в шесть часов рассказчица начнет свое повествование, которое друзья могут прерывать когда угодно. Рассказ будет длиться до десяти часов вечера; поскольку воображение будет воспламеняться, позволены любые виды наслаждений, но с одним условием: никто не должен лишиться девственности до назначенного срока. Зато можно делать все, что им вздумается, с прочищалами, женами, квадрильей, старухой при нем и даже тремя рассказчицами. Естественно, что, пока длятся эти забавы, рассказ обрывается.

В десять часов – ужин. Жены, рассказчица и восемь девочек ужинают вместе или порознь, но женщинам не положено ужинать вместе с мужчинами. Друзья ужинают с четырьмя прочищалами, не занятыми ночью, и четырьмя мальчиками. Четыре других будут ужинать отдельно, им будут прислуживать старухи. После ужина все вновь встречаются в салоне ассамблеи, на церемонии, носящей название «оргии». Салон будет освещен люстрами. Обнаженными будут все, в том числе и сами господа. Все здесь будет перемешано, и все будут предоставлены разврату, как животные на свободе. Позволено все, кроме лишения девственности; когда же это случится, с ребенком можно делать все, что придет в голову.

В два часа утра оргия заканчивается. Четверо прочищал, предназначенных для ночи, войдут в зал в легких сквозных одеяниях и подойдут каждый к тому из друзей, с кем должен спать в эту ночь, тот в свою очередь уведет с собой одну из жен или того из детей, кого в эту ночь лишат невинности (когда придет момент для этого), или рассказчицу или старуху, чтобы провести ночь между нею и своим прочищалой, творя все по своей прихоти с единственной оговоркой, что предмет сладострастия каждую ночь другой.

Таков будет распорядок каждого дня. Независимо от того, каждая из семнадцати недель пребывания в замке будет отмечена особым праздником. Это, прежде всего, будут свадьбы: о времени и месте каждой из них все будут оповещены заранее. Сначала это будут брачные торжества. Но так как первыми будут сочетаться самые юные, не способные пока к исполнению супружеских обязанностей, в порядке, установленном для растления малолетних, ничего не изменится. А браки между старшими будут праздноваться уже после лишения их невинности и тоже ничему не повредят, поскольку первые цветы уже будут сорваны.

Каждая старуха служанка будет отвечать за поведение четырех детей. Когда они заметят какие-либо провинности, они немедленно сообщат это тому из друзей, кто будет дежурным в этом месяце, а наказанием будут заниматься все в субботу вечером – в час оргии. Будет составлен точный список участников наказания. Что касается ошибок рассказчиц, они будут наказаны только наполовину по сравнению с детьми, поскольку их талант служит обществу, а таланты надо уважать. Жены и старухи будут наказаны вдвойне по сравнению с детьми. Каждый, кто откажет одному из друзей в том, о чем тот его просит, даже если его состояние не позволяет уступить, будет сурово наказан – пусть он предвидит и остережется.

Малейший смех или проявление непочтительности по отношению к друзьям во время свершения ими сладострастного действа считается особо тяжким преступлением. Мужчина, которого застанут в постели с женщиной, если это не предусмотрено специальным разрешением, где указана именно эта женщина, будет наказан отсечением члена. Малейший акт уважения к религии со стороны любого, кем бы он ни был, будет караться смертью. Рекомендуются самые грубые и грязные богохульства; имя Бога вообще нельзя произносить без проклятий и ругательств.

Когда кто-то из друзей идет испражняться, его сопровождает одна из женщин, которую он для этого избрал, чтобы заниматься необходимым при этих действиях уходом. Никто из подданных, будь это мужской пол, будь женский, не вправе приводить себя в порядок после исправления нужды без особого разрешения дежурного господина, а будет это правило нарушено, виновного ждет суровое наказание. Жены друзей не пользуются при этом никакими преимуществами перед другими женщинами. Напротив, их чаще других используют на самых грязных работах, например, при уборке общих туалетов и особенно туалета в часовне. Уборные вычищаются каждые восемь дней – это обязанность жен.

Если кто-либо манкирует заседанием ассамблеи, ему грозит смерть, кем бы он ни был.

Кухарки и их помощницы находятся в особом положении: их уважают. Если же кто-то покусится на их честь, его ждет штраф в размере тысячи луидоров. Эти деньги по возвращении во Францию должны будут послужить к началу нового предприятия – в духе этого или еще какого-либо другого.

Составив и обнародовав эти правила тридцатого октября, герцог провел все утро тридцать первого за проверкой и осмотром места предстоящих действий: достаточно ли оно надежно, нет ли чего, что могло бы способствовать как проникновению в это убежище, так и бегству из него. Убедившись, что надо быть птицей или дьяволом, чтобы пробраться туда или выбраться оттуда, он отчитался перед сотоварищами в своей комиссии, а вечер тридцать первого отвел на то, чтобы обратиться с речью к женщинам. Их собрали в зале рассказов, и герцог, поднявшись на трибуну (то есть на трон, предназначенный для рассказчиц), произнес речь, приблизительно следующего содержания:

– Вы, существа слабые и ничтожные, предназначенные единственно для наших наслаждений, надеюсь, вы не обольщаетесь мыслью, что властью, столь же нелепой, сколь и абсолютной, какой вам позволено пользоваться повсюду, вы сможете пользоваться и в этих местах. Под ярмом в тысячу раз более тяжким, чем рабское, вам нечего здесь ожидать, кроме унижений, и единственная добродетель, о которой не советую вам здесь забывать, – повиновение. Только оно соответствует тому положению, в котором вы оказались. И уж никак не вздумайте полагаться на ваши прелести. Даже слишком искушенные в устройстве таких ловушек должны ясно представлять себе, что мы на такие наживки не клюнем. Не забывайте ни на мгновение, что мы берем себе вас всех, но ни одна не должна рассчитывать, что именно ей удастся внушить вам чувство сострадания и жалости. Да и что, впрочем, можете вы предложить нам из того, чего бы мы не знали наизусть? Из того, чего бы не попирали ногами, зачастую даже в минуты восторженного исступления? Не считаю нужным скрывать от вас, что вас ожидает служба тяжкая, мучительная и изнурительная, и за малейшую оплошность вас неукоснительно и немедленно подвергнут суровому телесному наказанию. Потому я должен порекомендовать вам аккуратность, покорность и полное самоотречение в следовании нашим желаниям: пусть вашим единственным законом станет повиновение, летите навстречу нашим прихотям, предупреждайте их и помогайте им рождаться. И это не потому, что вы что-то выиграете таким поведением, а потому, что потеряете неизмеримо больше, если не последуете этим правилам. Подумайте о вашем положении, подумайте о том, кто вы и кто мы, и пусть эти мысли повергнут вас в трепет. Вы находитесь вдали от Франции, в глубине необитаемых лесов, среди крутых вершин и глубоких пропастей, все переходы через которые были разрушены, едва вы по ним прошли. Вы заточены в неприступной крепости; никто не ведает о вашем местопребывании, вы оторваны от ваших друзей и родных; для всего мира вы умерли, и только наши желания продлевают вашу жизнь.

И кто же те люди, во власти которых вы оказались теперь? Закоренелые злодеи, для которых нет иного Бога, чем их похоть, нет иного закона, чем разврат, и чьему распутству нет никаких пределов; совратители и растлители без веры, без принципов, без морали, чье самое незначительное преступление глубоко оскверняет все, что так ценят глупцы. Для нас убить женщину – да что я говорю «женщину!» – убить любого человека из населяющих поверхность земного шара так же легко, как прихлопнуть муху. Вряд ли сыщется порок, которому мы не предавались бы, пусть ни в ком из вас это не вызовет отвращения, принимайте наши желания без брезгливой мины, а смиренно, с терпением и даже с отвагой. Если, к несчастью, кто-либо из вас не выдержит бури наших страстей, пусть мужественно встретит свою участь: никому из нас не суждено жить вечно, и счастлива та женщина, что умирает юной.

Вам прочли правила весьма мудрые и надежно обеспечивающие как вашу безопасность, так и наши удовольствия. Следуйте же им не умничая, слепо и поостерегитесь раздражить нас дурным поведением.

Я знаю, что иные из вас уповают на известные узы, связывающие нас с ними, и рассчитывают благодаря им пользоваться некоторым снисхождением. Вы совершите роковую ошибку, если будете надеяться на это. Никакая связь не является священной в наших глазах, и чем более высоко стоит она в глазах других, тем более возбуждаются наши чувства от пренебрежения ею. Дочери наши и супруги, именно к вам обращаюсь я в эту минуту. Не ждите для себя никаких преимуществ. Напротив, предупреждаем вас, что обхождение с вами будет более суровым, нежели с другими, и именно для того, чтобы показать вам, до какой степени презираем мы те узы, которые, как вы полагаете, нерушимо соединили нас с вами. И не ждите к тому же, что наши прихоти, исполнения которых мы будем от вас требовать, будут адресоваться вам ясным и определенным образом: жест, взгляд, а то и внутреннее состояние души должны быть вам внятны, и если вы не поймете их, то вас подвергнут наказанию тотчас же. Это будет расценено как неповиновение, а не непонимание. Вам предстоит разбираться в наших жестах, взглядах, даже в выражении нашего лица. Предположим, к примеру, пожелали увидеть обнаженной такую-то часть вашего тела, а вы по оплошности подсунули другую: вы разумеете, до какой степени вы приведете в смятение наше воображение и охладите пыл либертина, который, к примеру, жаждал увидеть зад, чтобы разрядиться, и которому по дурости подставили переднюю дыру. Вообще постарайтесь пореже открываться спереди, вспоминайте почаще, что эта смердящая часть вашего тела, которую природа создала, надо полагать, сдуру, внушает нам по преимуществу отвращение. Что же касается самих задниц, то вы должны знать, сколь желанны они многим, причем именно в том состоянии, которое вы предпочитаете утаивать от посторонних взглядов.

Впрочем, вскоре вы получите дальнейшие инструкции от четырех дуэний, которые объяснят вам все окончательно.

Одним словом, трепещите, угадывайте, повинуйтесь, предвосхищайте, и если вы не будете особенно счастливы, то и непоправимых бед с вами не случится. Притом – никаких интрижек между вами, никаких связей и, самое главное, чтобы не было этой дурацкой девичьей влюбленности друг в дружку, которая, с одной стороны, размягчает сердце, а с другой – делает его более недоступным и менее расположенным к тому единственному и простому, к чему мы вас предназначили. Уразумейте, что мы смотрим на вас отнюдь не как на существа человеческие, а как на животных, которых кормят, когда они исправно служат, и забивают, когда они служить отказываются, и, стало быть, проку в них никакого нет.

Вы увидели и то, что вам строго-настрого запрещено все, что может походить на исповедание какой-либо религии; нет ни одного преступления, за которое здесь подвергнут столь же тяжкой каре, как за это. Мы знаем, что среди вас есть несколько полоумных, которые никак не могут отвратиться от идеи этого презренного божка и почувствовать, насколько омерзительна религия; их будут тщательно проверять, и не стану от вас скрывать, что не будет предела тому, что им придется вынести, если, к несчастью, их застигнут с поличным. Пусть они убедятся, эти безмозглые твари, пусть удостоверятся, что существование Бога есть бред помешанного, которому ныне на земле верят не более чем два десятка ослепленных приверженцев, что религия – всего лишь хитрая выдумка, которой плуты хотели нас обмануть и которая сегодня достаточно разоблачена. Посудите сами: если бы существовал Бог и он был всемогущ, как мог он позволить, чтобы добродетель, которую он предписывает всем чтить и которой вы так гордитесь, была принесена в жертву пороку, разврату? Как может всемогущий допустить, чтобы такое ничтожное существо, как я, который в сравнении с ним все равно что клещ в сравнении со слоном, высмеивало и презирало его, как это делаю я с превеликим удовольствием каждый день?

Завершив эту краткую проповедь, герцог сошел с трона, и все слушательницы, за исключением четырех дуэний и четырех рассказчиц, прекрасно понимавших, что им предстоит играть роль жриц, а не жертв, все, повторяю я, кроме этих восьмерых, залились слезами. Герцог, ничуть не тронутый общей печалью, оставил их судачить, строить догадки, плакаться друг дружке, уверенный, что находящиеся при них восемь его шпионок дадут ему полный отчет обо всем. Он провел ночь с Эркюлем, одним из прочищал, ставшим его самым большим фаворитом как любовник, и с маленьким Зефиром, который в качестве любовницы занимал всегда первое место в сердце герцога.

Назавтра, как только пробило десять часов утра, занавес грандиозного действа разврата поднялся, чтобы не опускаться больше до самого конца спектакля, до двадцать восьмого дня февраля.

А теперь, друг-читатель, надобно расположить и твое сердце, и твой рассудок к повествованию, грязнее которого не было за все время существования мира, такой книги ты не сыщешь ни у древних, ни у нынешних авторов. Вообрази, что всякое наслаждение, если оно прилично или предписано тем существам, о котором ты беспрестанно рассуждаешь, не будучи с ним знаком досконально, и которое ты именуешь природой, все подобные наслаждения, говорю, нарочно исключены из этого сборника, а если ты, паче чаянья, встретишься здесь с ними, то они непременно будут сопровождаться каким-либо преступлением или будут приправлены какой-нибудь гнусностью.

Несомненно, многие из тех экстравагантностей, что будут изображены перед тобой, покажутся тебе отвратительными, но среди них непременно найдутся и такие, которые смогут разогреть тебя до такого градуса, что это обойдется тебе не в одну каплю любовного сока. Вот и все, что нам нужно.

Без подробного рассказа, без кропотливого анализа можешь ли ты ждать от нас уверенной догадки о том, что тебе подходит? Это ты волен выбрать одно и отказаться от прочего; другой предпочтет иное, и мало-помалу все займет свои места. Итак, перед тобой рассказ о великолепном празднестве, где приготовлены шесть сотен самых разнообразных блюд для удовлетворения твоего аппетита. Все ли они будут тобой испробованы? Нет, разумеется, но такое неимоверное количество расширит границы твоего выбора, и, прельщенный богатством возможностей, ты не станешь сетовать на угощающего тебя амфитриона. Поступи соответственно: остановись на чем-то и пренебреги остальным, но не осуждай то, что тобой отброшено, только потому, что эти вещи не имели счастья получить твое одобрение. Помни, что другие одобрили их, и будь философом. Что же касается разнообразия этих блюд, будь уверен, что оно существует: приглядись прилежно к тем проявлениям страстей, которые представляются тебе ничуть не отличными друг от друга, и ты увидишь различия между ними; как бы тонки, как бы незначительны ни были эти различия, они должным образом выделяют и характеризуют те или иные виды либертинажа, здесь рассматриваемые и обсуждаемые. К тому же все эти шесть сотен страстей разбросаны по историям четырех рассказчиц: еще одно обстоятельство, о коем читателя должно предуведомить. Мы не хотели докучать читателю монотонным представлением этих страстей, но вставили их в живую ткань рассказа. Но и здесь можно опасаться, что иной малосведущий в материях подобного рода читатель спутает означенные страсти с рассказом о каком-то приключении или просто обыденном случае из жизни рассказчицы; потому-то представление каждой из этих страстей выделено со всевозможным тщанием: на полях проставлены особые значки, под которыми помещены слова, годящиеся для наименования той или иной страсти. Значки эти находятся в одном ряду с тем местом, откуда начинается рассказ о ней. Окончание же рассказа непременно ознаменовано тем, что следующий, не имеющий касательства к данной особенности, фрагмент начинается с красной строки.

Кроме того, обилие персонажей этой своеобразной драмы понуждает нас, несмотря на подробное их описание, данное выше, поместить здесь и особую таблицу, содержащую имя, возраст каждого действующего лица и также беглый набросок его портрета. Читатель, если он затруднится по мере развертывания повествования при встрече с тем или иным героем, может возвратиться к этой таблице или пройти еще дальше к началу, если эскиз в таблице не позволит ему достаточно разобраться, о ком идет речь.

 

Персонажи романа о Школе Либертинажа

ГЕРЦОГ ДЕ БЛАНЖИ, пятидесяти лет, сложен, как сатир, одарен чудовищным мужским органом и неистовой силой. Его можно рассматривать как представляющего в своем лице все пороки и все преступления. Он убил свою мать, свою сестру и трех своих жен.

ЕПИСКОП *** , брат герцога. Сорок пять лет, более тонкого сложения, чем герцог, с очень дурными зубами. Лукавый, пронырливый, преданный приверженец содомии как активной, так и пассивной; все остальные виды удовлетворения похоти отвергает с презрением. Двух детей, оставленных ему на попечение умершим другом, он убил, чтобы овладеть их наследством. У него была настолько возбудимая нервная система, что он часто терял сознание во время извержения семени.

ПРЕЗИДЕНТ КЮРВАЛЬ, шестидесяти лет. Это был высокий, сухопарый мужчина с угасшим взором, глубоко сидящим в глазницах глаз, с нечистым дыханием изо рта, ходячий образ распутства и либертинажа. Он подверг себя обрезанию, эрекция у него случалась редко и с большими затруднениями, однако когда она все-таки случалась, изливался он весьма бурно, а вообще излияние семени у него происходило ежедневно. Предпочтение он отдавал мужскому полу, однако и девицей не брезговал бы. Но больше всего он любил старух и все, что отдавало свинством. Он был снабжен почти таким же огромным членом, что и герцог. За последние годы он крепко огрубел вследствие разврата и непомерного пьянства. Он получал особенное удовольствие от жестокостей и насилия и часто совершал их во время извержения семени.

ДЮРСЕ, финансист, пятидесяти трех лет, близкий друг и школьный товарищ герцога. Это был коренастый коротышка с хорошо сохранившимся телом, кожа была свежей и белой. Талия у него была совсем женская, и таковы же были его вкусы; лишенный возможности из-за миниатюрности своего органа доставлять наслаждение женщинам, он предпочел их изображать и был готов, чтоб его использовали соответственно в любую минуту. Единственное, в чем он мог проявлять свою активность, было сношение в рот, и он, разумеется, любил это безумно. Наслаждения плоти были его богами, и ради них он был готов принести в жертву все что угодно и кого угодно. Он был умен, хитер и совершил множество преступлений. Он отравил свою мать, свою жену, свою племянницу единственно с целью захватить их состояние. Душа у него была тверда, душа стоика, совершенно не знающая сострадания. Но член его почти не знал состояния напряжения, а изливался он крайне редко, причем минутам кризиса предшествовали приступы похотливого бешенства, опасные зачастую для того или той, кто служил предметом его страсти.

КОНСТАНЦИЯ, жена герцога и дочь Дюрсе. Ей было двадцать два года, она была красива красотой римлянки, скорее величественной, чем изящной, и несмотря на некоторую дородность, была хорошо сложена, роскошное тело, своеобразно изваянный зад, могущий служить моделью художнику, черноволоса и черноглаза. Она обладала умом и ничего, кроме ужаса, не испытывала перед своей судьбой. Ее природную добродетель ничто, кажется, не могло разрушить.

АДЕЛАИДА, жена Дюрсе и дочь президента. Это была прелестная куколка двадцати лет, блондинка с красивыми живыми голубыми глазами. Всем своим обликом она годилась в героини романа. Немного длинная шея и слишком крупный рот – вот, пожалуй, и все ее недостатки. Маленькая грудь, маленький зад – все отличной формы. Ее душа была настроена на лад романтический, сердце нежное, и она старательно скрывала, что была набожной христианкой.

ЮЛИЯ, жена президента и старшая дочь герцога. Этой сдобной толстушке было двадцать четыре года. У нее были прекрасные карие глаза, красивый носик, черты лица несколько резкие, но приятные, и только рот был ужасно велик. Добродетели в ней не замечалось, напротив, она имела склонность к неопрятности, к пьянству, к обжорству и к распутству. Муж любил ее именно за изъян ее рта – эта странность соответствовала вкусам президента. Какого-нибудь понятия о религии Юлия не имела никогда.

АЛИНА, ее младшая сестра, считающаяся дочерью герцога, но на самом деле обязанная своим рождением епископу и одной из герцоговых жен. Восемнадцать лет, весьма пикантная физиономия, карие глаза, вздернутый нос, производила впечатление довольно шаловливой, хотя по сути своей была вяловата и ленива. Темперамент в ней еще не сказался, и она от всей души ненавидела те мерзости, которым подвергалась. Епископ лишил ее невинности сзади в десятилетнем возрасте. Он оставил ее в полном невежестве: она не умела ни читать, ни писать, она ненавидела епископа и чрезвычайно боялась герцога. Очень любила свою сестру, была воздержана и опрятна, отличалась какой-то детскостью. Зад у нее был прелестный.

ДЮКЛО, первая рассказчица. Ей было сорок восемь лет, она была довольно свежа, многое сохранила из своей красоты, зад ее был выше всяких похвал. Брюнетка, дородный стан, в теле.

ШАМВИЛЬ было пятьдесят лет. Она была худа, хорошо сложена, взгляд пылал похотью. Она была трибада, и все в ней изобличало эту склонность. В последнее время она занималась сводничеством. Блондинка, глаза красивы, клитор длинный и очень чувствительный, зад довольно послуживший, и, однако, с этой стороны она была девственницей.

МАРТЕН, пятидесяти двух лет. Сводница. Толстенная мамаша, довольно свежая и здоровая. Благодаря особенностям своего женского органа она сызмальства была знакома только с наслаждениями Содома, для которых она, кажется, была и создана, так как обладала самым прекрасным из всего возможного задом: он был огромен и так хорошо приспособлен для проникновения, что она, не моргнув глазом, принимала в себя самые могучие орудия. Она еще сохраняла свежесть черт, хотя, конечно, уже начинала увядать.

ДЕГРАНЖ, пятидесяти шести лет, была самой большой злодейкой, когда-либо существовавшей на свете. Она была длинная, тощая, бледная, с черными как смоль волосами – это было само воплощенное злодейство. Ее потрепанный в сражениях зад напоминал наждачную бумагу и был украшен зияющей дырищей. У нее не хватало одной груди, трех пальцев и шести зубов – словом, тот еще фрукт. Не существовало преступления, которого она бы не осуществила. Разговор у нее был приятный, она была умна и к настоящему времени была содержательницей притона.

МАРИ, первая дуэнья, пятьдесят восемь лет. Она испытала и плети, и клеймение, водилась с воровскими шайками. Тусклые, гноящиеся глаза, кривой нос, желтые зубы, одна ягодица изъедена язвами. Она родила и сама же умертвила четырнадцать детей.

ЛУИЗОН, вторая дуэнья, шестидесяти лет. Низкорослая хромоножка, кривая и горбатая, однако с очень красивым задом. Натура преступная и злобная. Эти двое были приставлены к девочкам, а две последующие – к мальчикам.

ТЕРЕЗА, шестидесяти двух лет. По виду – сущий скелет, ни волос на голове, ни зубов во рту, из которого выходило зловонное дыхание. Зад испещрен шрамами, дыра огромная. От нее исходило постоянное зловоние. Одна рука у нее была скрючена, и она хромала.

ФАНШОН было шестьдесят восемь лет. Шесть раз она была приговорена к повешению, совершила все мыслимые преступления. Косоглазая, курносая толстуха, у которой во рту осталось лишь два клыка. Рожистое воспаление раскрасило ее задницу, геморроидальные шишки украшали дыру, шанкр пожирал вагину, а рак – грудь. Кроме того, у нее была обожжена кожа на ноге, она жрала что ни попадя и могла блевать, пускать газы и испражняться в любую минуту и в любом месте, сама того не замечая.

СЕРАЛЬ ДЕВОЧЕК

ОГЮСТИНА, дочь барона из Лангедока, пятнадцать лет, изящная смышленая мордочка.

ФАННИ, дочь советника из Бретани, четырнадцать лет, внешность милая и ласковая.

ЗЕЛЬМИРА, дочь графа де Тервиль, сеньора де Бос, пятнадцать лет, благородный вид и чувствительная душа.

СОФИ, дочь дворянина из Берри, очаровательная четырнадцатилетняя девочка.

КОЛОМБА, дочь советника Парижского парламента, тринадцать лет, свежести необыкновенной.

ЭБЕ, дочь офицера из Орлеана, вид очень проказливый и прекрасные глаза; ей двенадцать.

РОЗЕТТА и МИШЕТТА, две по внешности благовоспитанные девочки. Одной тринадцать лет, она дочь судейского из Шалона на Соне; второй – дочери маркиза де Сенанжа, двенадцать лет, она была похищена у своего отца в Бурбоннэ.

Все эти девочки были прекрасного сложения и исключительной миловидности, их отобрали из ста тридцати кандидаток.

Сераль мальчиков

ЗЕЛАМИР, тринадцатилетний сын дворянина из Пуату.

КУПИДОН, того же возраста, сын дворянина из окрестностей де Ла-Флеш.

НАРЦИСС, двенадцати лет, сын мальтийского рыцаря из Руана.

ЗЕФИР, из Парижа, сын генерала, он предназначался герцогу. Ему пятнадцать лет.

СЕЛАДОН, сын судейского из Нанси. Ему четырнадцать лет.

АДОНИС, сын президента Палаты из Парижа, пятнадцать лет. Он предназначался Кюрвалю.

ГИАЦИНТ, четырнадцать лет, офицерский сын, похищенный в Шампани.

ЖИТОН, королевский паж, двенадцати лет, сын дворянина из Ниверне.

Никакое перо не в силах описать изящество, красоту и тайные прелести этих восьмерых детей, выбранных, как уже было сказано, из огромного числа своих сверстников.

Восемь прочищал

ЭРКЮЛЬ, двадцати шести лет, довольно красивый малый, но совершеннейший негодяй; фаворит герцога; член восьми дюймов и двух линий в обхвате при тринадцатидюймовой длине; излияния обильны.

АНТИНОЙ, очень красивый тридцатилетний мужчина. Его член – восьми дюймов в обхвате и двенадцати в длину.

БРИЗ-КЮЛЬ, двадцать восемь лет, по виду сущий сатир; член кривой, головка огромна: она имеет восемь дюймов, три линии в обхвате, тогда как сам член в обхвате только восемь дюймов и в длину тринадцать. Этот чудовищный член изогнут, как турецкий ятаган.

БАНД-О-СЬЕЛЬ, двадцати пяти лет, очень уродлив внешне, но крепок и здоров; главный фаворит Кюрваля, он всегда наготове, член его – семь дюймов, одиннадцать линий в обхвате и одиннадцати дюймов в длину.

Четверо других обладают членами длиной от девяти до одиннадцати дюймов, а в обхвате от семи с половиной четверки – между двадцатью пятью и тридцатью годами.

Вот что я пропустил при написании вступления:

1. Надо будет сказать, что Эркюль и Банд-о-Сьель, один негодяй, а другой – очень уродлив внешне, и что никто из восьмерки не получал никогда удовольствия ни с мужчинами, ни с женщинами.

2. Что часовня служила одновременно и сортиром, и детализировать последствия такового ее употребления.

3. Что сводники и сводницы в своих поисках пользовались услугами различных головорезов, бывших в их распоряжении.

4. Подробнее рассказать о грудях служанок и о раке у Фаншон. Также подробнее описать внешность всех шестнадцати детей.

Сто пятьдесят простых страстей или страстей первого уровня, составляющих тридцать ноябрьских дней, наполненных повествованием Дюкло, к которым примешались скандальные события в замке, записанные в форме дневника в течение указанного месяца.

Часть первая

День первый

Первого ноября все поднялись в десять часов утра, как это было предписано распорядком, который все поклялись ни в чем не нарушать. Четверо прочищал, которые не разделяли в эту ночь ложе друзей, привели Зефира – к герцогу, Адониса – к Кюрвалю, Нарцисса – к Дюрсе и Зеламира – к епископу. Все четыре мальчика были очень робки, еще очень неловки, но, ободряемые каждый своим вожатым, они неплохо выполнили свои обязанности, и герцог выпалил свой заряд. Остальные трое, более сдержанно и менее расточительно относящиеся к своей сперме, входили в них так же, как и он, но ничего не оставили там от себя. В одиннадцать часов перешли в апартаменты женщин, где восемь юных султанш явились нагими и в таком же виде подавали шоколад. Мари и Луизон, верховодившие в этом серале, помогали им и направляли их. Прикосновения и ощупывания, многочисленные поцелуи; восемь несчастных крошек, жертвы из ряда вон выходящей похоти, краснели, прикрывались руками, пытаясь защитить свои прелести, и тотчас же показывали все, как только видели, что их стыдливость возмущает и злит господ. Герцог, восстановивший силы очень быстро, сравнил окружность своего орудия с тонким легким станом Мишетты: оказалось всего три дюйма разницы. Дюрсе, который был распорядителем в этот месяц, совершил предписанные осмотры и визиты. Эбе и Коломба были замечены в проступках, и их наказание было немедленно назначено на ближайшую субботу на время оргий. Слезы их никого не разжалобили. Перешли к мальчикам. Те четверо, которых не готовили на утро, а именно: Купидон, Селадон, Гиацинт и Житон, послушные приказу, спустили штаны, и какое-то время все потешили свой взор. Кюрваль перецеловал всех четверых в губы, а епископ потрепал каждого за член, пока герцог и Дюрсе занимались кое-чем другим. Визиты закончились, никто не проштрафился. В час дня друзья переместились в часовню, где, как известно, была устроена уборная. Необходимость сохранить себя для предусмотренного на вечер заставила отказаться от многого дозволенного; появились лишь Констанция, Дюкло, Огюстина, Софи, Зеламир, Купидон и Луизон. Всем остальным приказано было поберечься до вечера. Четверо друзей, расположившись вокруг того самого сиденья, сооруженного именно для этой затеи, заставили посидеть на нем одного за другим всех семерых подданных и удалились, досыта наглядевшись на это зрелище. Они сошли в гостиную и там, пока женщины обедали, развлекались беседой до той поры, когда им также подали на стол. Каждый из четырех разместился между двумя прочищалами, согласно установленному правилу: никогда не допускать женщин к своему столу; их супруги, сопровождаемые старухами, одетыми в серые монашеские одежды, подали обед, самый великолепный и вкусный, который можно только представить. Не могло быть искуснее кухарок, чем те, которых доставили в замок; им так хорошо платили и так хорошо снабдили провизией, что все устроилось как нельзя лучше. Обед этот должен был быть менее плотным, чем ужин. Бургундское появилось вместе с холодными закусками, бордо было подано к первому блюду, шампанское – к жаркому, эрмитаж – перед десертом, токайское и мадера – к десерту. Мало-помалу в головах зашумело. Прочищалам были дарованы на это время права над женами друзей, и они не преминули над ними покуражиться немного. Констанция, замешкавшаяся с подношением тарелки Эркюлю, получила от него добрый тумак. Эркюль, посчитав себя фаворитом герцога, решил не церемониться с его супругой. Герцог лишь рассмеялся на это. Кюрваль, к десерту изрядно подвыпивший, бросил в лицо своей жене тарелку: не увернись она, тарелка раскроила бы ей голову. Дюрсе, видя, как возбудился один из его соседей, нашел вполне уместным за столом расстегнуться, спустить панталоны и подставить свой зад. Сосед пронзил его, и по завершении дела оба они, как ни в чем не бывало, вернулись к винам и яствам. Герцог не замедлил повторить с Банд-о-Сьелем проделку своего старого товарища. При этом он побился об заклад, что, пока его будут обхаживать сзади, он, несмотря на величину члена, вонзившегося в него, сумеет спокойно выпить три бутылки вина. Какая выдержка, какое хладнокровие, какое спокойствие среди бури распутства! Герцог выиграл спор, и хотя эти три бутылки были выпиты не натощак и присоединились к пятнадцати опорожненным ранее, он вернулся к столу, ничуть не потеряв в своей осанке. Первое, что предстало пред ним, была его собственная жена; она плакала от обиды, нанесенной ей Эркюлем, и это зрелище привело герцога в такой раж, что он немедля подверг супругу такому обращению, которое мы пока еще не можем изобразить читателю. Читатель, видящий, как мы смущены подобным началом, простит нас за то, что мы, чтобы привести в порядок наш сюжет, пока что скрываем от него некоторые подробности. Наконец, перешли в гостиную, где новые удовольствия и подвиги ждали наших ратоборцев. Очаровательная четверка из двух юных красавцев, Адониса и Гиацинта, и двух прелестных девочек, Зельмиры и Фанни, подала им кофе и ликеры. Тереза, одна из дуэний, руководила ими: было принято, что повсюду, где собиралось двое или трое детей, за ними должен быть надзор. Четверо наших распутников, полупьяные, но все же решительно настроенные соблюдать свои законы, довольствовались поцелуями и прикосновениями; их развращенный ум умел находить тонкие приправы в деле разврата. Показалось в какую-то минуту, что епископ вот-вот прольет семя от тех необычных вещей, которых он требовал от Гиацинта, пока Зельмира бранила его. Вот уже затрепетали его нервы и волна судорог прошла по его телу, но он сдержался и отбросил подальше от себя соблазнителей, зная, что ему еще предстоит нелегкая работа, и сохранил себя, по меньшей мере, до конца дня. Выпито было шесть различных сортов ликера и три вида кофе; урочный час пробил, две пары отправились одеваться. Наши друзья устроили себе четвертьчасовой отдых, после чего перешли в Тронный Зал. Такое имя дали залу, назначенному для выслушивания историй. Друзья устроились на диванах, герцог со своим любимцем Эркюлем в ногах, рядом – нагая Аделаида, жена Дюрсе и дочь президента; напротив герцога – квадрилья, связанная с его нишей гирляндами, так как это было уже объяснено: Зефир, Житон, Огюстина и Софи – в пастушеских костюмах под предводительством Луизон, одетой старой крестьянкой и исполняющей роль их матери. У Кюрваля в ногах расположился Банд-о-Сьель, на канапе – Констанция, жена герцога и дочь Дюрсе, квадрилья: Адонис, Селадон, Фанни и Зельмира, возглавляемые дуэньей Фаншон. У ног епископа находился Антиной, его племянница Юлия на диване и четверо почти голых дикарей: мальчики Купидон и Нарцисс и девочки Эбе и Розетта, возглавляемые старой амазонкой, которую изображала Тереза, составляли квадрилью. У Дюрсе в качестве прочищалы был Бриз-Кюль, рядом с ним стояла Алина, дочь епископа, а напротив – четыре маленьких султанши: два мальчика, переодетых девочками – такая утонченность делала еще более обольстительными формы Зеламира, Гиацинта, Коломбы и Мишетты. Старая арабская рабыня, которую изображала Мари, возглавляла квадрилью. Три рассказчицы, великолепно одетые на манер парижских девушек из хороших семей, сели на подножие трона на диване, с умыслом поставленном здесь, и Дюкло, рассказчица этого месяца, в легком и очень элегантном прозрачном наряде, нарумяненная и украшенная бриллиантами, устроившись на возвышении, так начала историю своей жизни, в которой она должна была подробно изобразить сто пятьдесят первых страстей, названных простыми страстями.

– Не такой это пустяк, господа, говорить перед собранием, подобным вашему. Привыкшие ко всему тонкому и изящному в искусстве словесности, как сможете переносить вы неотточенный грубый рассказ несчастной, которая не получила никакого иного воспитания, кроме того, что дала ей распутная жизнь? Но меня обнадеживает ваша снисходительность, вы требуете лишь естественности и правды, и в этом качестве, без сомнения, я осмеливаюсь надеяться на вашу благосклонность. Моей матери было двадцать пять лет, когда она родила меня; я стала ее вторым ребенком, сестра моя была шестью годами старше. Наша мать была незнатного происхождения. Круглая сирота, она очень рано осталась без родителей; поскольку жили они неподалеку от монастыря реколлектов в Париже, когда она осталась совсем одна, без средств к существованию, то получила от этих добрых отцов разрешение приходить просить милостыню у них в церкви. Но поскольку она сохранила еще молодость и свежесть, очень скоро на нее обратили внимание, и из церкви она поднялась в кельи, откуда вскоре спустилась беременной. Именно подобным приключениям была обязана своим рождением моя сестра, и представляется довольно правдоподобным, что мое появление на свет было вызвано тем же. Добрые отцы, довольные послушанием моей матери, видя, как она плодотворно трудится для общины, вознаградили ее за труды, предоставив собирать плату за стулья в церкви; этот пост моя мать обрела после того, как с разрешения своих покровителей вышла замуж за монастырского водоноса, который без тени недовольства тотчас же удочерил меня с сестрой. Родившись в храме, я и жила, по правде говоря, скорее там, чем в нашем доме. Я помогала матери расставлять стулья, была на подхвате у ризничих по их делам, прислуживала по мере надобности во время мессы, хотя мне тогда исполнилось лишь пять лет. Однажды, во время исполнения этих священных обязанностей, сестра моя спросила меня, встречалась ли я уже с отцом Лораном?

«Нет», – отвечала я. «И все же, – сказала она мне, – он выслеживает тебя, я знаю; он хочет показать тебе то, что показывал мне. Не беги его, взгляни на это без всякой боязни, он не тронет тебя, а только покажет тебе что-то очень забавное, и если ты дашь ему сделать это, он тебя хорошо вознаградит. Нас в округе больше пятнадцати, кому он это показывал много раз. Это доставляет ему удовольствие, а каждой из нас за это он давал какой-нибудь подарок». Вы прекрасно представляете себе, господа, что не надо было больше ничего прибавлять, чтобы я не только не бегала от отца Лорана, но даже стала искать встречи с ним. Стыдливость почти молчит в том возрасте, в котором я была, и такое молчание в существе, едва вышедшем из рук природы, не является ли верным доказательством того, что это неестественное чувство дано нам не нашей праматерью, а лишь воспитанием? Я тотчас же полетела в церковь и, когда пробегала по дворику, который находился между входом в церковь со стороны монастыря и самим монастырем, то столкнулась нос к носу с отцом Лораном. Это был монах лет сорока, очень красивый. Он останавливает меня: «Куда ты идешь, Франсон?» – говорит он мне. «Расставлять стулья, отец мой». – «Ну, хорошо, хорошо, твоя матушка сама расставит их. Зайдем-ка вот в эту комнатку, – говорит он, увлекая меня в какую-то клетушку, – я покажу тебе кое-что, чего ты никогда не видела». Я иду за ним, он затворяет за нами дверь и ставит меня прямехонько перед собой: «Посмотри-ка, Франсон, – говорит он, вытаскивая из своих штанов чудовищный член, от одного вида которого я едва не упала в обморок, – посмотри-ка, дитя мое, – продолжал он, раскачивая в руках это чудовище, – видела ли ты когда-нибудь этакое?.. Это то, что называют член, моя крошка, да, член… Он служит для того, чтобы совокупляться, а то, что ты скоро увидишь, – то, что скоро потечет, называется семенем, из него ты и сотворена. Я показывал это твоей сестре, я показывал это всем маленьким девочкам твоего возраста; приводи же, приводи их ко мне, поступай, как поступает твоя сестра, она познакомила меня более чем с двадцатью из них… Я покажу им мой член, и он брызнет семенем прямо им в мордашку… Это – моя страсть, дитя мое, я не делаю больше ничего другого… и ты это увидишь». В то же время я почувствовала, что меня всю облепила какая-то белая роса, несколько капель даже попали мне в глаза, потому что моя маленькая головка находилась как раз на уровне его застежки. Лоран тем временем продолжал действовать: «Ах, какая прекрасная сперма… Какая прекрасная сперма льется из меня, – приговаривал он, – ты вся уже ей покрыта!» Успокаиваясь понемногу, он вернул свое орудие на место и покинул поле боя, сунув мне двадцать су и наказав приводить к нему моих маленьких подружек. Как вы уже догадываетесь, я тотчас же поспешила рассказать обо всем сестре, она старательно всю меня обтерла, чтобы ничего не было заметно; а за то, что помогла обрести мне небольшое состояние, не преминула попросить половину моего заработка. Этот пример научил и меня; в надежде на подобный дележ, я не упускала случая отыскать как можно больше девочек для отца Лорана. Но когда я привела к нему уже знакомую ему девочку, он отверг ее и, давая для поощрения мне три су, сказал: «Я никогда не встречаюсь дважды, дитя мое; приводи ко мне тех, которых я не знаю, а не тех, которые тебе скажут, что уже имели дело со мной». Я стала действовать успешнее: за три месяца я познакомила отца Лорана более чем с двадцатью новыми девочками, с которыми он в свое удовольствие проделывал те же самые шутки, что и со мной. Договорившись выбирать для него только незнакомок, я соблюдала еще и уговор, о котором он мне настоятельно напоминал, относительно возраста: между четырьмя и семью годами. И дела мои шли как нельзя более удачно, когда вдруг моя сестра, замечая, что я пошла по ее стопам, пригрозила обо всем рассказать матери, если я не прекращу это милое занятие; и я оставила отца Лорана.

И все же, поскольку мои обязанности постоянно приводили меня в окрестности монастыря, в тот самый день, когда мне исполнилось семь лет, я встретила нового любовника, причудливая страсть которого, хотя довольно ребячливая, оказалась более серьезной. Этого человека звали отец Луи; он был старше Лорана и вел себя, так сказать, более распутно. Он подцепил меня у дверей церкви, когда я входила туда, и пригласил подняться к нему в комнату. Я колебалась вначале, но когда он убедил меня, что моя сестра три года назад поднималась туда и что каждый день он принимал там маленьких девочек моего возраста, я пошла за ним. Едва мы оказались в его келье, как он тотчас же захлопнул дверь и, налив сиропа, заставил меня выпить три стакана подряд. Приготовив меня таким образом, преподобный отец, более ласковый, чем его собрат, принялся целовать меня и, все с шуточками да улыбками, развязал мне юбку, подоткнув мою рубашку под корсет; сопротивление было слишком слабым, и он добрался до всего, что он только что обнажил у меня спереди; хорошенько ощупав и осмотрев все, он спросил, не хочу ли я пописать. Побуждаемая к этой нужде большой дозой напитка, которую он только что заставил меня выпить, я уверила его, что хочу и очень, но что мне неловко это делать при нем. «О! Черт подери! Да, именно так, маленькая плутовка, – прибавил этот распутник. – О! Именно так, черт подери, ты и сделаешь это при мне, более того, прямо на меня. Держи, – сказал он, вынимая свой член из штанов, – вот орудие, которое ты сейчас зальешь; писать надо на него». С этими словами он взял меня и, поставив на два стула: одной ногой – на один, другой – на второй, раздвинул мне ноги как можно шире, потом велел присесть. Держа меня в таком положении, он подставил под меня ночной горшок, устроился на маленьком табурете на уровне горшка, держа в руках свое орудие прямо под моей щелкой. Одной рукой он придерживал меня за бедра, другой – свой член, а мой рот, который в такой позиции оказался рядом с его ртом, страстно целовал. «Давай же, крошка моя, писай, – сказал мне он, – облей мой член этой волшебной влагой, чьи теплые струи так властвуют над моими чувствами. Писай, сердце мое, писай и постарайся залить его весь». Луи оживился, возбудился, нетрудно было заметить, что это единственное в своем роде действие более всего воодушевляло его чувства. Самый нежный экстаз испытал он в тот самый момент, когда воды, которыми он мне наполнил желудок, брызнули с силой и потекли, и мы вместе одновременно наполнили один и тот же горшок: он – спермой, я – мочой. Закончив операцию, Луи повел тот же разговор, что и Лоран; он хотел сделать сводницу из своей маленькой блудницы; на этот раз, нисколько не смущаясь угрозами моей сестрицы, я смело доставляла Луи всех знакомых детей. Он заставлял всех делать одно и то же и, поскольку достаточно часто встречался с ними – по два-три раза, – платил мне всегда отдельно, независимо от того, что я вытягивала из своих маленьких подруг; через шесть месяцев у меня в руках оказалась небольшая сумма, которой я распоряжалась по собственному усмотрению с одной лишь предосторожностью – в глубокой тайне от моей сестры.

– Дюкло, – прервал на этом президент, – разве вас не предупреждали о том, что в ваших рассказах должны присутствовать самые значительные и одновременно самые мельчайшие подробности? Что для верного нашего представления о пристрастиях и нраве мужчины, о котором рассказывают, нельзя упускать никаких деталей? Что именно от подробностей мы ждем того, ради чего и ведутся все рассказы – возбуждения наших чувств?

– Да, ваша милость, – сказала Дюкло, – меня предупредили о том, чтобы я не пренебрегала ни одной подробностью и входила в самые мельчайшие детали каждый раз, когда они служат для того, чтобы пролить свет на характеры или на манеру. Разве я что-то упустила?

– Да, – сказал президент, – я не имею никакого представления о члене вашего второго реколлекта, и никакого представления об его извержении. А еще, гладил ли он вам дыру, касался ли он ее своим членом? Вы видите, сколько упущенных подробностей!

– Простите, – сказала Дюкло, – я сейчас исправлю эти ошибки и буду следить за собой впредь. У отца Луи был довольно заурядный член, скорее длинный, чем толстый, и вообще выглядевший очень обычно. Я даже вспоминаю, что он достаточно плохо вставал и становился слегка твердым лишь в момент наивысшей точки. Дырку он мне совершенно не тер, он довольствовался тем, что как можно шире раздвигал ее пальцами, чтобы лучше текла моча. Он приближал к ней свой член очень осторожно раза два-три, и разрядка его была слабой, короткой, без прочих бессвязных слов с его стороны, кроме: «Ах! Как сладко, писай же, писай, разве ты не видишь, что я теку?» И он перемежал все это поцелуями в губы, в которых не было ничего распутного.

– Именно так, Дюкло, – сказал Дюрсе, – президент был прав; я не мог себе ничего вообразить из первого рассказа, а теперь представляю себе вашего мужчину.

– Минуточку, Дюкло, – сказал епископ, видя, что она собирается продолжить, – я со своей стороны испытываю нужду посильней, чем нужда пописать; я уже достаточно терпел и чувствую, что надо от нее избавиться.

С этими словами он притянул к себе Нарцисса. Глаза прелата извергали огонь, его член словно приклеился к животу; он был весь в пене, это было сдерживаемое семя, которое непременно хотело излиться и могло это сделать лишь с помощью сильных средств. Епископ уволок свою племянницу и мальчика в комнату. Все замерло: разрядка считалась чем-то настолько важным, что ничто иное не могло происходить в такую минуту. Но на этот раз природа не откликнулась на желания прелата, и спустя несколько минут после того, как он закрылся в своей комнате, он вышел разъяренный в том же состоянии эрекции и, обращаясь к Дюрсе, который отвечал за этот месяц, сказал, грубо отшвырнув от себя ребенка: «Ты предоставишь мне этого маленького плута для наказания в субботу, и пусть оно будет суровым, прошу тебя». Все ясно увидели, что мальчик не смог его удовлетворить; Юлия рассказала об этом тихонько своему отцу. «Ну, черт подери, возьми себе другого, – сказал герцог, – выбери среди наших квадрилий, если твоя тебя не удовлетворяет».

– О! Мое желание сейчас слишком далеко от того, что я испытывал совсем недавно, – сказал прелат. – Вы знаете, куда уводит нас обманутое желание. Я предпочитаю сдержать себя, но пусть не церемонятся с этим маленьким болваном, – продолжал он, – вот что я вам рекомендую…

– О! Ручаюсь тебе, он будет наказан, – сказал Дюрсе. – Хорошо, что первое наказание станет уроком другим. Мне досадно видеть тебя в таком состоянии: попробуй что-нибудь другое, потешь себя.

– Монсеньор, – сказала Мартен, – я очень расположена к тому, чтобы удовлетворить вас.

– А, нет, нет, черт подери, – сказал епископ, – разве вы не знаете, что бывает столько случаев, когда тебя воротит от женской задницы? Я подожду, подожду. Пусть Дюкло продолжает, это пройдет сегодня вечером; мне надо найти то, что мне нужно. Продолжай, Дюкло.

И когда друзья от души посмеялись над распутной чистосердечностью епископа («бывает столько случаев, когда тебя воротит от женской задницы!»), рассказчица продолжила свой рассказ:

– Мне исполнилось семь лет, когда однажды я, как обычно, привела к Луи одну из своих маленьких подружек и обнаружила в его келье еще одного монаха того же монастыря. Поскольку такого никогда раньше не случалось, я удивилась и хотела было уйти, но Луи успокоил меня, – и мы с моей подружкой решились остаться. «Ну вот, отец Жоффруа, – сказал Луи, подталкивая меня к своему другу, – разве я тебе не говорил, что она милашка?» – «Да, действительно, – сказал Жоффруа, усаживая меня к себе на колени и целуя. – Сколько тебе лет, крошка?» – «Семь лет, отец мой». – «Значит, на пятьдесят лет меньше, чем мне», – сказал святой отец, снова целуя меня. Во время этого короткого монолога готовился сироп и, по обыкновению, каждую из нас заставили выпить по три больших стакана подряд. Но поскольку я не имела привычки пить его, когда приводила свою добычу к Луи, а он давал сироп только той, кого я приводила, и, как правило, я не оставалась при этом, а тотчас же уходила, я была удивлена такой предупредительностью на сей раз и самым наивным, невинным тоном сказала: «А почему вы и меня заставляете пить, отец мой? Вы хотите, чтобы я писала?» – «Да, дитя мое! – сказал Жоффруа, который по-прежнему держал меня, зажав ляжками, и уже гладил руками мой перед. – Да, мы хотим, чтобы ты пописала; это приключение ты разделишь со мной, может быть, несколько иначе, чем то, что с тобой происходило здесь раньше. Пойдем в мою келью, оставим отца Луи с твоей маленькой подружкой. Мы соберемся вместе, когда сделаем все свои дела». Мы вышли; Луи тихонько меня попросил быть полюбезнее с его другом и сказал, что мне ни о чем не придется жалеть. Келья Жоффруа была невдалеке от кельи Луи, и мы добрались туда, никем не замеченные. Едва мы вошли, как Жоффруа, хорошенько забаррикадировав дверь, велел мне снять юбки. Я подчинилась: он сам поднял на мне рубашку, задрав ее над пупком и, усадив меня на край своей кровати, раздвинул мне ноги как можно шире и продолжал клонить меня назад так, что открылся ему весь мой живот, а тело мое опиралось лишь на крестец. Он приказал мне хорошенько держаться в этой позиции и начинать писать тотчас же после того, как он легонько ударит меня рукой по ляжкам. Поглядев с минуту на меня в таком положении и продолжая одной рукой раздвигать мне нижние губы, другой рукой он расстегнул свои штаны и начал быстрыми и резкими движениями трясти маленький, черный, совсем чахлый член, который, казалось, был не слишком расположен к тому, чтобы отвечать на то, что от него требовалось. Чтобы определить его задачу с большим успехом, наш муж принялся за дело, прибегнув к своему излюбленному способу, который доставлял ему наиболее чувствительное наслаждение: он встал на колени у меня между ног, еще мгновение глядел внутрь отверстия, которое я ему предоставила, несколько раз прикладывался к нему губами, сквозь зубы бормоча какие-то сладострастные слова, которых я не запомнила, потому что не понимала их тогда, и продолжал теребить свой член, который от этого ничуть не возбуждался. Наконец, его губы плотно прилипли к моим нижним губкам, я получила условный сигнал, и, тотчас же обрушив в рот этого типа содержимое моего нутра, залила его потоками мочи, которую он глотал с той же быстротой, с какой я изливала ее ему в глотку. В этот момент его член распрямился, и головка уперлась в одну из моих ляжек. Я почувствовала, как он браво метит ее бесстыдными излияниями своей немощной плоти. Все так отлично совпало, что он глотал последние капли в тот самый момент, когда его член, совершенно смущенный своей победой, оплакивал ее кровавыми слезами. Жоффруа поднялся, шатаясь. Он швырнул мне двенадцать су, открыл дверь, не прося, как другие, приводить к нему девочек (судя по всему, он доставал их себе в другом месте), и, показав дорогу к келье своего друга, велел мне идти, сказав, что торопится на службу и не может меня проводить; он заперся в келье так быстро, что не дал мне ответить.

– Да, действительно, – сказал герцог, – есть много людей, которые совершенно не могут пережить миг утраты иллюзий. Кажется, их гордость может пострадать от того, что они позволят женщине увидеть себя в подобном состоянии слабости и что отвращение рождается от смущения, которое они испытывают в этот момент.

– Нет, – сказал Кюрваль, которого, стоя на коленях, мастурбировал Адонис, сам же он ощупывал Зельмиру, – нет, мой друг, гордость здесь ни при чем; предмет, который по сути своей не имеет никакой ценности, кроме той, которую ему придает ваша похоть, предстает совершенно таким, каков он есть, когда похоть угасает. Чем неистовее было возбуждение, тем безобразнее выглядит этот предмет, когда возбуждение больше не поддерживает его, точно так же, как мы бываем более или менее утомлены в силу большего или меньшего числа исполненных нами упражнений; отвращение, испытанное нами в этот момент, всего лишь ощущение пресыщенной души, которой претит счастье, поскольку оно ее только что утомило!

– Но все же из этого отвращения, – сказал Дюрсе, – часто рождается замысел мести, и мрачные последствия этого нам приходилось видеть.

– Ну, это другое дело, – сказал Кюрваль. – А поскольку продолжение этих повествований, возможно, даст нам примеры того, о чем вы говорите, не будем спешить с рассуждениями, пусть эти факты явятся сами собой.

– Президент, скажи по правде, – продолжал Дюрсе, – неужели на пороге плотских утех, как, к примеру, сейчас, вместо того, чтобы предвкушать радости и думать о том, как ты насладишься, ты стал бы рассуждать о последующем отвращении?

– Вовсе нет, ни слова не скажу, – ответил Кюрваль. – Я совершенно хладнокровен… Весьма очевидно, – продолжал он, целуя Адониса в губы, – что это дитя очаровательно… но овладеть им не дозволено, не знаю ничего хуже ваших законов… Надо ограничиться некоторыми… вещами. Давай, давай, продолжай, Дюкло, поскольку чувствую, что вот-вот набедокурю, я хочу, чтобы моя иллюзия продержалась хотя бы до того момента, когда я лягу в постель.

Президент при виде своего готовящегося к мятежу орудия отправил двух детей на их места и снова улегся подле Констанции, которая, какой бы несомненно привлекательной ни была, все же не слишком возбуждала его; он опять призвал Дюкло продолжать, и она тотчас подчинилась, говоря так:

– Я вернулась к своей подружке. Операция Луи закончилась, и мы, не скажу чтобы радостные и довольные, покинули монастырь (я – почти с решимостью больше туда не возвращаться). Обращение Жоффруа ранило мое детское самолюбие, и, не стараясь понять до конца, откуда проистекало это отвращение, я не хотела больше ни следствий, ни последствий. Но все же на роду мне было написано пережить еще несколько приключений в этом монастыре, и пример моей сестры, которая, по ее словам, имела дело более чем с четырнадцатью мужчинами, должен был убедить меня в том, что мне еще далеко до конца своих похождений. Я догадалась об этом три месяца спустя после вышеописанного приключения, когда ко мне обратился один из этих отцов преподобных, человек лет шестидесяти. Не было такой хитрости, какой бы он не придумывал, чтобы склонить меня прийти в его келью. Наконец ему это удалось одним прекрасным воскресным утром, сама не знаю, как и почему я там оказалась. Старый распутник, звали его отец Анри, тотчас же запер дверь и от души поцеловал меня. «А! Плутовка! – воскликнул он радостно. – Ты теперь у меня в руках, на этот раз от меня не убежишь». Было очень холодно, мой маленький нос был полон соплей, как это довольно часто бывает у детей. Я хотела высморкаться. «Ну, нет, нет! – возмутился отец Анри. – Я, я сам проделаю эту операцию, моя крошка». И, уложив меня на свою кровать так, что голова немного свешивалась вниз, он сел рядом со мной, притянув мою голову к себе на колени. Должна сказать, что он просто пожирал глазами эти выделения. «О! Прекрасно, маленькая соплюшка, – говорил он, млея. – Вот я сейчас и высосу это!» Склонившись надо мной и обхватив мой нос губами, он не только проглотил все эти сопли, но даже сладострастно поводил кончиком языка по очереди в обеих моих ноздрях, и с таким мастерством, что ему удалось вызвать у меня два-три чиханья; это удвоило страстно желаемый поток, лично им поглощенный. Но об этом человеке не спрашивайте у меня подробностей, господа: то ли он ничего не сделал, то ли сделал свое дело в штаны, – я ничего не заметила, и среди его обильных поцелуев и облизываний я не отметила никаких признаков извержения; поэтому я думаю, что такового и не случилось. Он более не приставал ко мне, даже руки его не ощупывали меня; уверяю вас, фантазия этого старого развратника могла бы достигнуть своей цели с самой честной и самой неискушенной девочкой в мире, да так, что она не смогла бы увидеть в этом и тени разврата.

Но иначе дело обстояло с тем, кого случай послал мне в день, когда мне исполнилось девять лет. Отец Этьен, таково было имя этого распутника, уже несколько раз намекал моей сестре, чтобы она привела меня к нему; она приглашала меня навестить его (тем не менее, не пожелав отвести меня туда из боязни, чтобы наша мать, которая кое о чем уже подозревала, не прознала об этом); наконец, я оказалась лицом к лицу с ним, в углу церкви, около ризницы. Он взялся за дело так ласково, увещевал так умело, что меня не пришлось долго упрашивать. Отцу Этьену было около сорока лет, он был свеж, весел, здоров. Едва мы оказались в его комнате, как он меня спросил, умею ли я раскачать мужской член. «Увы! – сказала я, краснея, – я даже не понимаю, что вы хотите этим сказать». – «Ну что ж! Я научу тебя этому, крошка, – сказал он, целуя мои губы и глаза. – Больше всего я люблю обучать маленьких девочек; уроки, которые я им даю, так великолепны, что они никогда о них не забывают. Начни с того, что сними свои юбки, поскольку, если я буду тебя учить, как надо за это взяться, чтобы доставить мне удовольствие, то необходимо также, чтобы я научил тебя, что ты должна делать, чтобы также получать его; нас ничто не должно стеснять на этом уроке. Ну, давай начнем с тебя. То, что ты видишь здесь, – сказал он, положив руку на мой бугорок, – называется дырочкой… Вот что ты должна делать, чтобы доставлять себе приятные ощущения: ты чувствуешь это небольшое возвышение, оно называется клитор, и его надо слегка тереть пальчиком». Заставляя меня проделывать это, он прибавил: «Взгляни, моя крошка: пока одной рукой ты трудишься там, пусть то один, то другой палец незаметно погружается в эту сладкую щелочку…» Потом, направив мою руку, произнес: «Вот так, да… Ну как? Ты ничего не ощущаешь?» – продолжал он, заставляя меня следовать его указаниям. «Нет, отец мой, уверяю вас», – отвечала я простодушно. «Ну, конечно. Ты просто еще слишком мала, но года через два ты увидишь, что это за наслаждение». – «Подождите, – сказала я ему, – мне кажется, я чувствую что-то». И я терла, как только могла, в указанных им местах… И в самом деле, какая-то легкая сладострастная щекотка убедила меня, что этот рецепт был верен; с той поры я так много применяла этот способ, что окончательно утвердилась в признании таланта моего учителя. «Теперь перейдем ко мне, – сказал Этьен. – Поскольку твое удовольствие возбуждает и мои чувства, я должен их удовлетворить, мой ангел. Держи, – сказал он, вкладывая мне в руки орудие столь огромное, что я едва могла обхватить его двумя своими маленькими руками. – Держи, дитя мое, это называется член, а вот движение, – продолжал он, водя мои сжатые руки быстрыми толчками, – это движение называется «дрочить». Так, вот сейчас ты мне дрочишь член. Давай, дитя мое, давай, старайся изо всех сил. Чем быстрее и тверже будут твои движения, тем скорее ты приблизишь миг моего восторга. Но следи за главным, – прибавил он, по-прежнему направляя мои усилия, – следи за тем, чтобы головка всегда была открыта. Никогда не покрывай ее кожицей, которую мы называем «крайняя плоть»: если эта крайняя плоть покроет часть, которую мы называем «головка», то все мое удовольствие кончится. Ну-ка, посмотрим, крошка, – продолжал мой учитель, – посмотри, что я сделаю сейчас с тобой». С этими словами, прижавшись к моей груди, пока я по-прежнему продолжала действовать, он так ловко положил свои руки, с таким мастерством двигал пальцами, что в конце концов волна удовольствия захватила меня; таким образом, я знаю, кого благодарить за первый урок. Но тут голова у меня закружилась, и я оставила свою работу; преподобный отец, которому до завершения было еще далеко, согласился отложить на время свое удовольствие, чтобы заняться всецело моим, а когда он дал мне полностью вкусить его, то заставил снова приняться за дело, которое прервал мой экстаз; причем наказал мне больше не отвлекаться и заниматься только им. Я сделала это от всей души. Это было по справедливости: как еще я могла выразить ему свою признательность. Я действовала так старательно и так хорошо соблюдала все, что он мне советовал, что чудовище, побежденное быстрыми толчками, наконец, изрыгнуло всю свою ярость и покрыло меня ядом. В этот момент Этьен, казалось, был в припадке сладострастной горячки. Он страстно целовал мои губки, он теребил и тер мой клитор, и бессвязность его слов являла мне всю степень его распутства. Слова «е…», «п…» украшались нежнейшими эпитетами, и этот милый бред длился долго и прекратился лишь тогда, когда Этьену, галантному, не в пример своему собрату – глотателю мочи, пришла пора сказать мне, что я прекрасна, что он просит меня приходить снова к нему, и что он будет всегда обращаться со мной так, как сегодня. Сунув мне в руку экю, он отвел меня туда, где поймал, и оставил восхищенную и очарованную новой удачей, которая, примирив меня с монастырем, заставила принять решение приходить туда почаще. Я была убеждена, что чем старше я стану, тем больше найду там приятных приключений, но судьбой мне было уготовано другое: более значительные события ждали меня в новом мире; вернувшись домой, я узнала новости, которые смутили восторг, в котором я пребывала после моей последней истории…

На этом месте в гостиной зазвонил колокол: он извещал, что ужин подан. Дюкло под общие аплодисменты сошла со своей кафедры, и все, несколько приведя себя в порядок, поспешно отправились на поиски тех удовольствий, которые предлагал Комус. Ужин должны были подавать восемь нагих девочек. В тот момент, когда все покидали зал, они стояли наготове, предусмотрительно выйдя на несколько минут раньше. Приглашенных должно быть двадцать: четверо друзей, восемь прочищал и восемь мальчиков. Но епископ, все еще злясь на Нарцисса, не позволил ему присутствовать на празднике; поскольку все договорились быть между собой в добром согласии, никто и не подумал попросить отменить приговор; мальчуган был закрыт один в темной комнате в ожидании момента оргий, когда его высокопреосвященство, возможно, помилует его. Супруги и рассказчицы историй быстро поужинали отдельно от всех, чтобы быть готовыми к оргиям; старухи руководили восемью прислуживающими за столом девочками; все сели за стол.

Эта трапеза, гораздо более плотная, чем обед, была обставлена с большей пышностью, блеском и великолепием. Сначала подали раковый бульон и холодные закуски, состоящие из двадцати блюд. Затем их сменили двадцать горячих закусок, а те, в свою очередь, сменили еще двадцать других, состоящих исключительно из белого мяса, дичи, поданной во всевозможных видах. За этим последовало жаркое (с самыми острыми, какие только можно вообразить, приправами). Следующая перемена заключалась в охлажденных сладостях, которые вскоре уступили место двадцати шести легким блюдам разнообразного вида и формы. Затем все убрали и заменили унесенное полным набором холодных и горячих сладостей. Наконец появился десерт, который представлял собой огромное количество фруктов, независимо от времени года; потом мороженое, шоколад, ликеры заняли свое место на столе. Что касается вин, то они менялись при каждой новой перемене: к первой – бургундское, ко второй и третьей – два разных вида итальянских вин, к четвертой – рейнское вино, к пятой – ронское, к шестой – игристое шампанское и греческие вина двух сортов. В головах друзей зашумело. За ужином, как и за обедом, не позволялось чересчур сильно бранить прислуживающих девочек; с ними, как с квинтэссенцией всего, чем пользовалось сообщество, полагалось обходиться довольно бережно; взамен допускалась полная свобода всяческих непристойных действий. Герцог, уже вполпьяна, объявил, что ничего не станет пить, кроме мочи Зельмиры; та послушно вскарабкалась на стол и, присев над его прибором, напустила целых два стакана, которые он и выпил с удовольствием.

– Эка невидаль – глотать девичьи писи, – произнес Кюрваль и позвал Фаншон. – Иди сюда, карга. Вот из какого источника стану пить я.

Склонив голову между ног этой старой ведьмы, он подставил алчущий рот грязным потокам ядовитой мочи, хлынувшим в его желудок. Пошли разговоры о различных нравах, о философии; оставляю за читателем право судить, насколько служило это совершенствованию нравов. Герцог, превознося распутство, доказывал, что оно заложено в самой природе и что чем больше он предается различным извращениям, тем больше он природе служит. Его мнение было всеми одобрено и встречено аплодисментами; поднялись, чтобы претворить на практике принципы, которые только что были провозглашены. Все было приготовлено в салоне оргий: обнаженные женщины уже лежали на полу вперемежку с молодыми распутниками, с этой целью вышедшими из-за стола вскоре после десерта. Наши друзья вошли, пошатываясь; две старухи раздели их, и они ринулись в гущу этого стада, подобно волкам, ворвавшимся в овчарню. Епископ, страсти которого были накалены до предела препятствиями, с которыми он только что столкнулся при попытке случки, овладел великолепным задом Антиноя, в то время как Эркюль вонзался в него самого; побежденный и этим ощущением, и той важной и столь желанной услугой, которую, несомненно, оказал ему Антиной, он, наконец, изверг потоки семени, столь стремительные и едкие, что лишился чувств в самый момент экстаза. Пары Бахуса также сделали свое дело, и наш герой погрузился в такой глубокий сон, что его пришлось перенести в постель. Герцог усердствовал по-своему. Кюрваль, вспомнив о предложении, которое Мартен сделала епископу, потребовал от нее исполнения и насытился до отвала в то время, как его обхаживали сзади. Тысячи прочих ужасов, тысячи непристойностей последовали за этими, и трое наших ратоборцев, поскольку епископ отлучился из этого грешного мира, три доблестных атлета, говорю я вам, в сопровождении четырех отсутствующих на оргии прочищал, дежурящих ночью, удалились с теми же женщинами, что занимали рядом с ними диваны во время рассказа.

Несчастные жертвы их зверств! Им, судя по всему, нанесено было гораздо больше обид, чем ласк, и, несомненно, они испытали больше отвращения, чем удовольствия. Такова была история первого дня.

 

День второй

Поднялись как обычно. Епископ, полностью оправившийся от эксцессов, уже с четырех часов терзался обидой, что его оставили одного; он позвонил, чтобы Юлия и прочищала, который был предназначен для него, пришли и заняли свои места. Они тотчас же появились, и распутник погрузился в их объятия среди новых непристойностей. Когда в апартаментах девочек был готов завтрак, по обыкновению, Дюрсе нанес им визит, и новые юные прелестницы принесли себя в жертву. Мишетта была повинна в чем-то вроде проступка, а Огюстина, которой Кюрваль повелел поддерживать себя весь день в определенном состоянии, находилась в состоянии совершенно противоположном: она обо всем забыла, просила простить ей это и обещала, что такого больше не случится; но кватрумвират был неумолим: обе были занесены в список для наказания в первую же субботу. Поскольку все были крайне недовольны неумелостью маленьких девочек в искусстве мастурбации и раздосадованы тем, что не устранили дефект подобного рода накануне, Дюрсе предложил утром давать уроки по этому предмету: каждый по очереди будет вставать утром на час раньше; час упражнений был установлен с девяти до десяти; стало быть, вставать предстояло, как я уже сказал, на час раньше, чтобы предаваться упражнению. Было решено: тот, кто будет выполнять эту функцию, должен будет сесть посреди сераля в кресло; каждая девочка, сопровождаемая и руководимая Дюкло, лучшей мастурбаторшей из всех, какими располагал замок, подойдет, чтобы поупражняться; Дюкло направит их руки, научит той или иной скорости, которую необходимо придать движениям в зависимости от состояния клиента, объяснит, как они должны держаться, какие позы принимать во время действия. Были установлены определенные наказания той, которая на исходе первых двух недель не освоит в совершенстве этого искусства настолько, чтобы больше не требовалось уроков. Особо строго было рекомендовано, согласно принципам совокупления, держать головку члена открытой во время манипуляций, и следить, чтобы вторая рука непрестанно занималась тем, что теребила бы все вокруг, следуя различным причудам тех, с кем они имели дело. Этот проект финансиста пришелся всем по душе. Дюкло, призванная по этому поводу, согласилась выполнить поручение; в тот же день она приспособила в апартаментах годмише, на котором девочки могли постоянно упражнять свою кисть, чтобы развивать необходимую проворность. Эркюлю поручили вести то же самое занятие с мальчиками, которые были гораздо более ловки в этом искусстве, чем девочки, потому что нужно было всего-навсего делать другим то, что они делают сами себе; им потребовалась всего неделя, чтобы стать самыми приятными мастурбаторами, каких только можно встретить. Среди них в это утро никто не дал маху, а пример Нарцисса накануне заставил отказаться почти от всех льгот; в часовне находились лишь Дюкло, двое прочищал, Юлия, Тереза, Купидон и Зельмира. Кюрваль был очень крепок; он удивительно распалился этим утром с Адонисом при посещении мальчиков; полагали, что он не выдержит, видя, как действуют Тереза и два содомита, но он сдержался. Обед прошел, как обычно; только милый президент, слишком много выпив и напроказничав за трапезой, снова воспламенился за кофе, который подавали Огюстина и Мишетта, Зеламир и Купидон, руководимые старухой Фаншон; этой, в виде исключения, приказали быть голой, как и детям. От этого контраста возник новый яростный приступ желаний у Кюрваля, и он дал себе волю (несколько поколебавшись в выборе) со старухой и Зеламиром, что наконец позволило ему излить сперму. Герцог, с торчащим членом, крепко прижимал к себе Огюстину; он орал, сквернословил, нес вздор, а бедная крошка, вся дрожа, все время отступала назад, точно голубка перед хищной птицей, которая готова ее схватить. Герцог довольствовался, однако, лишь несколькими похотливыми поцелуями и преподал ей первый урок помимо того, который она должна была начать изучать на следующий день. Двое же других, менее воспламененные, уже приступили к полуденному отдыху, и наши два бойца последовали их примеру; все проснулись лишь в шесть часов, чтобы пройти в салон для рассказов. Все квадрильи предыдущего дня были изменены как по участникам, так и по нарядам, и у наших друзей соседями по дивану оказались: у герцога – Алина, дочь епископа и, в силу этого, по крайней мере, племянница герцога; у епископа – его невестка Констанция, жена герцога и дочь Дюрсе; у Дюрсе – Юлия, дочь герцога и жена президента; у Кюрваля (чтобы проснуться и немного расшевелить себя) – его дочь Аделаида, жена Дюрсе, одно из тех созданий этого мира, которое он больше всего на свете любил дразнить из-за ее добродетельности и набожности. Он начал с ней разговор с нескольких дурнопахнущих шуток и, распорядившись сохранять во время всего вечера позу, соответствующую его вкусам, но крайне стеснявшую эту бедную женщину, пригрозил ей всеми последствиями своего гнева, если она сдвинется хотя бы на йоту.

Когда все было готово, Дюкло поднялась на свое возвышение и продолжила свое повествование такими словами:

– Уже три дня моя мать не появлялась дома, когда ее муж, беспокоясь скорее о ее вещах и деньгах, чем о ее персоне, решил войти в комнату, где они обычно прятали все самое ценное. Каково же было его удивление, когда вместо того, что искал, он нашел лишь записку моей матери, которая просила смириться с постигшей его потерей, потому что, решив расстаться с ним навсегда и совсем не имея денег, она вынуждена была взять с собой все, что могла унести; и что в конечном итоге он может жаловаться за это лишь на себя и на плохое с ней обращение, а она оставляет ему двух девочек, которые стоят всего того, что она уносит с собой. Но простак был далек от того, чтобы считать, что одно стоит другого, и отказ от дома, который он обставил весьма вежливо, запретив нам даже ночевать под его крышей, ясно показал, как различны их с матушкой мнения. Нимало не обидевшись на такое обхождение, дававшее нам, сестре и мне, полную свободу предаться в свое удовольствие той самой жизни, которая начинала нам нравиться, мы думали лишь о том, чтобы забрать свои вещички и так же быстро распрощаться с дорогим отчимом, как он разделался с нами. Мы перебрались с сестрой в маленькую комнатку, расположенную неподалеку, ожидая, чем еще одарит нас судьба. Наши первые мысли были об участи нашей матери. Мы ни минуты не сомневались, что она находится в монастыре, решив тайно жить у кого-нибудь из святых отцов или быть у него на содержании, устроившись в каком-нибудь уголке неподалеку; мы так и утвердились было в этом мнении, когда некий монах из монастыря принес нам письмо, из которого мы поняли, что ошиблись в расчетах. В письме говорилось, что следует, как только стемнеет, прийти в монастырь к монаху-привратнику, тому самому, который написал нам; он будет ждать нас в церкви до десяти часов и отведет туда, где находится наша мать, и где она будет рада вкусить с нами счастье и покой. Он настойчиво призывал нас не упустить случая и особенно советовал скрыть свои намерения от всех, поскольку было очень важно, чтобы отчим не узнал ничего о том, что делалось для нашей матери и для нас. Моя сестра, которая в ту пору была пятнадцати лет и потому была сообразительней и практичней, чем я, девятилетняя, отослав человека и ответив, что она подумает об этом, не могла не удивиться всем этим ухищрениям. «Франсон, – сказала она мне, – давай не пойдем туда. За этим что-то кроется. Если это предложение искренне, то почему матушка не приложила записки к письму или хотя бы не подписала его? Да и с кем она может быть в монастыре? Отца Адриена, ее лучшего друга, нет там почти три года. С того времени она бывала там лишь мимоходом, у нее там нет больше никакой постоянной связи. Привратник никогда не был ее любовником. Я знаю, что он забавлялся с нею два-три раза, но это не такой человек, чтобы хорошо сойтись с женщиной и вот по какой причине: нет человека более непостоянного и жестокого с женщинами, которыми он уже насладился. С чего бы вдруг интерес к нашей матери? За этим что-то кроется, говорю тебе. Мне он никогда не нравился, этот старый сторож: он зол, неуступчив, груб. Однажды он затащил меня к себе в келью, где с ним были еще трое; после того, что со мной там произошло, я поклялась, что больше ноги моей там не будет. Если ты мне доверишься, то бросим всех этих прохвостов-монахов. Больше не хочу скрывать от тебя, Франсон: у меня есть одна знакомая, я даже смею говорить, одна добрая подруга, ее зовут мадам Герэн. Я посещаю ее вот уже два года; с того времени не проходило недели, чтобы она не устроила мне хорошую встречу, но не за двенадцать су, что платят у нас в монастыре: не было ни одной такой, с которой я бы получила меньше трех экю! Взгляни, вот доказательство, – продолжала она, показав мне кошелек, в котором было больше десяти луидоров, – ты видишь, мне есть на что жить. Ну так вот, если ты хочешь знать мое мнение, делай, как я. Госпожа Герэн примет тебя, я уверена в этом; она видела тебя на прошлой неделе, когда приходила за мной пригласить на дело, и поручила мне предложить тебе то же самое; несмотря на то, что ты еще мала, она всегда найдет, куда тебя пристроить. Делай, как я говорю тебе, и наши дела вскоре пойдут наилучшим образом. В конце концов, это все, что я могу тебе сказать; в виде исключения, я оплачу твои расходы за эту ночь, но больше на меня не рассчитывай, моя крошка. Каждый сам за себя в этом мире. Я заработала это своим телом и пальцами, и ты делай так же! А если тебе мешает стыд, ступай ко всем чертям и не ищи меня, потому что после того, что я тебе сказала, я, если даже увижу, как ты подыхаешь с голоду, не подам тебе и стакана воды. Что касается матери, то мне плевать на ее участь, что бы с ней ни случилось, я только порадуюсь, мое единственное желание – чтобы эта шлюха оказалась так далеко, чтобы мне никогда ее не встретить. Вспоминаю, как она мешала моим делам, все ее добрые советы, а сама творила в три раза хуже. Душенька моя, да пусть дьявол унесет ее и, главное, больше не возвращает назад! Вот все, что я ей пожелаю.

По правде говоря, не обладая ни более нежным сердцем, ни более благородной душой, чем моя сестра, я с полной верой согласилась с теми обвинениями, которые она предъявляла нашей матери; поблагодарив сестру за предложенное мне знакомство, я пообещала ей пойти вместе к этой женщине и, как только устроюсь у нее, прекратить быть сестре в тягость. «Если матушка и вправду счастлива, тем лучше для нее, – сказала я, – тогда и мы можем быть счастливы, не разделяя ее участь. А если это – ловушка, надо ее избежать». Тут сестра поцеловала меня. «Пойдем, – молвила она, – теперь я вижу, ты хорошая девочка. Будь уверена, мы разбогатеем. Я красива, ты – тоже, мы заработаем столько, сколько захотим, душенька. Но не надо ни к кому привязываться, помни об этом. Сегодня – один, завтра – другой, надо быть шлюхой, дитя мое, шлюхой душой и сердцем. Что касается меня, – продолжила она, – то я, как ты видишь, настолько стала ею, что нет ни исповеди, ни священника, ни совета, ни увещания, которые могли бы вытащить меня из этого порока. Черт подери! Я пошла бы показывать задницу, позабыв о всякой благопристойности, с таким же спокойствием, как выпила бы стакан вина. Подражай мне, Франсон, мы заработаем на мужчинах; профессия эта немного трудна поначалу, но к этому привыкаешь. Сколько мужчин, столько и вкусов; тебе следует быть готовой ко всему. Один хочет одно, другой – другое, но это не важно; мы для того, чтобы слушаться, подчиняться: неприятности пройдут, а деньги останутся».

Признаюсь, я была смущена, услышав столь бесстыжие слова от юной девушки, которая всегда казалась мне такой пристойной. Но так как мое сердце билось в унисон с нею, я поведала ей, что не только расположена действовать по ее примеру, но пойти еще дальше, если потребуется. Довольная мной, она снова поцеловала меня; так как уже было поздно, поужинав пуляркой и добрым вином, мы легли спать, решив поутру отправиться к мадам Герэн проситься в число ее питомиц. Вот за ужином-то сестра научила меня всему, чего я еще не знала о разврате. Она предстала предо мной совсем голая, и я смогла убедиться, что это было одно из самых прекрасных созданий, какие только встречались тогда в Париже. Прекрасная кожа, приятной округлости формы и вместе с тем гибкий, волнующий стан, великолепные голубые глаза и все остальное – под стать этому! Я также узнала от нее, с какого времени госпожа Герэн пользовалась ее услугами и с каким удовольствием она предоставляла ее своим клиентам, которым сестра никогда не надоедала и которые желали ее снова и снова. Едва оказавшись в постели, мы решили, что очень некстати забыли дать ответ монаху, которого может возмутить наше пренебрежение; надо, по крайней мере, быть осторожнее, пока мы остаемся в этом жилище. Но как исправить забывчивость? Было больше одиннадцати часов, и мы решили предоставить событиям идти своим ходом. Вероятно, это предприятие много значило для привратника, и нетрудно было предположить, что старался он не ради нашего пресловутого счастья, а для себя: едва пробило полночь, как кто-то тихонько постучал к нам в дверь. Это был привратник собственной персоной. Он ждет нас, сказал он, вот уже два часа; мы, по крайней мере, могли бы дать ему ответ. Присев подле нашей кровати, он сказал нам, что наша мать окончательно решила провести остаток своих дней в маленькой тайной квартирке, которая находилась у них в монастыре; здесь ей обеспечен отличный стол в обществе самых уважаемых лиц, которые делят свой досуг с ней и еще одной молодой женщиной, компаньонкой матери; он собирался всего лишь пригласить нас увеличить число обитательниц этого убежища; поскольку мы были слишком юными, он приглашает нас только на три года; по истечении срока он клялся отпустить нас на свободу, дав по тысяче экю каждой; он говорил, что имеет поручение от матери убедить нас, что мы доставим ей удовольствие, если придем разделить ее одиночество. «Отец мой, – нахально сказала моя сестра, – мы благодарим вас за выгодное предложение. Но в нашем возрасте не хотелось бы быть запертыми в монастыре, чтобы служить шлюхами у попов; мы и без того слишком долго были ими».

Привратник снова принялся настаивать на своем; жар его увещеваний прекрасно доказывал, до какой степени ему хотелось добиться успеха. Наконец, видя, что ему это не удается, он чуть ли не кинулся на мою сестру. «Ну-ка, маленькая потаскушка! – сказал он ей. – Я не отстану от тебя, пока ты еще разок меня не порадуешь». И, расстегнув штаны, он сел верхом на нее; она совершенно не сопротивлялась этому, убежденная в том, что, позволив ему удовлетворить свою страсть, скорее отделается от него. Развратник, сжав ее под собой коленями, потрясал своим твердым и совсем не маленьким инструментом всего в четырех дюймах от лица моей сестры. «Красивое лицо, – воскликнул он, – прехорошенькая мордочка у этой шлюшки! Как мы сейчас зальем его спермой! О, черт подери!»

И в этот момент шлюзы открылись, сперма брызнула, и все лицо моей сестры, и особенно нос и рот, оказались покрытыми свидетельством распутства нашего гостя, которому удовлетворение его страсти, возможно, обошлось бы дороже, удайся его первоначальный план. Успокоившись, монах думал теперь только о том, как бы уйти. Бросив на стол экю и снова засветив фонарь, он сказал: «Вы – две дурочки, две маленьких негодяйки, упускаете свое счастье. Пусть небо вас за это накажет, и я с радостью увижу вас в нищете и позоре – вот таким будет мое отмщение и таковы мои прощальные пожелания». Моя сестра, вытираясь, тут же ответила ему в том же духе, дверь наша закрылась, чтоб не открываться уже до утра; остаток ночи мы провели спокойно.

«То, что ты видела, – сказала мне сестра, – одна из его излюбленных прихотей. Он безумно любит изливаться девочкам на лицо. Но если бы он ограничивался только этим… нет же, этот развратник имеет и другие прихоти – такие опасные, что я очень боюсь…» Ее сморил сон, и она заснула, не закончив фразы, а следующий день принес другие приключения, и мы уже больше не вспоминали о былом. Мы встали рано утром и, принарядившись как можно лучше, отправились к госпоже Герэн. Особа эта жила на улице Соли в очень опрятной квартире на втором этаже, которую она снимала вместе с шестью взрослыми девушками от шестнадцати до двадцати двух лет, одна другой краше. Но позвольте мне, пожалуйста, господа, описать вам их по мере надобности. Госпожа Герэн, обрадованная замыслом моей сестры, добывшей для нее столь лакомый кусочек, приняла нас с превеликим удовольствием.

– Хотя девочка, как вы видите, еще мала, – сказала ей сестра, указывая на меня, – она вам хорошо послужит, я за нее ручаюсь. Она нежная, обходительная, у нее очень хороший характер, и в душе она совершенная либертинка. Среди ваших знакомых много распутников – любителей детей; вот как раз такая, какая вам нужна… Пользуйтесь ею.

Госпожа Герэн, обернувшись ко мне, спросила, решилась ли я?

– Да, мадам, я готова на все, – ответила я ей несколько вызывающим тоном, который ее весьма порадовал, – на все, чтобы заработать денег.

Нас представили нашим новым товаркам, среди которых моя сестра была уже достаточно известна и которые, питая к ней дружеские чувства, пообещали позаботиться обо мне. Мы пообедали все вместе; одним словом, таково было, господа, мое первое вступление в бордель.

Мне не пришлось оставаться там слишком долго без применения. В тот же самый вечер к нам явился один старый негоциант, закутанный в плащ с ног до головы; с ним-то госпожа Герэн и свела меня для почина. «Вот, очень кстати, – сказала она старому развратнику, представляя меня. – Вы хотели, чтобы не было волос, господин Дюкло: гарантирую вам, что у этой их нет».

«Действительно, – сказал этот старый чудак, пристально разглядывая меня, – она и впрямь совсем ребенок. Сколько тебе лет, крошка?» – «Девять, сударь». – «Девять лет… Отлично, отлично, мадам Герэн, вы же знаете, как мне нравятся такие. И еще моложе, если у вас есть: я бы брал их, черт подери, прямо от кормилицы». Госпожа Герэн, рассмеявшись этой шутке, удалилась; нас со старым развратником заперли. Подойдя ко мне, он два или три раза поцеловал меня в губы. Направляя своей рукой мою руку, он заставил меня вынуть из его брюк орудие, не представлявшее собою ничего внушительного, и, по-прежнему, действуя без лишних слов, снял с меня юбчонки, задрал рубашку на грудь и, устроившись верхом на моих ляжках, которые он развел как можно шире, одной рукой открывал мою маленькую щель, а другой тем временем изо всех сил теребил свой член.

«Прекрасная пташка, – говорил он, не прерывая движений и сопя от удовольствия, – как бы я приручил ее, если бы еще мог! Но я больше не могу; я напрасно старался, уже четыре года как этот славный малый не стоит на ногах. Раскройся, раскройся, моя крошка, раздвинь хорошенько ножки». Через четверть часа, наконец, я дождалась, чтоб мой клиент задышал тяжелее и чаще. Несколько «черт подери!» прибавили ему энергии, и я почувствовала, как все края моей щели залила теплая, пенящаяся сперма; распутник, будучи не в силах вбросить ее естественным путем, пытался хотя бы доставить ее туда с помощью пальцев. Едва сделав это, он тут же ретировался; я еще была занята тем, что вытиралась, а мой воздыхатель уже открывал дверь на улицу. Вот каково, господа, происхождение имени Дюкло: в этом доме существовал обычай: каждая девочка принимала имя первого своего клиента, и я подчинилась традиции.

– Минуточку, – сказал герцог. – Я не хотел вас прерывать до тех пор, пока вы сами не сделаете паузу, но теперь объясните мне две вещи: первое – получили ли вы известия от своей матери и вообще узнали ли вы, что с ней стало; и второе – существовали ли причины неприязни, которую вы с сестрой питали к ней? Это важно для истории человеческого сердца, а именно этим мы занимаемся.

– Ваша Светлость, – ответила Дюкло, – ни сестра, ни я больше не имели ни малейших известий от этой женщины.

– Ну что ж, – сказал герцог, – с этим все ясно, не так ли, Дюрсе?

– Бесспорно, – ответил финансист. – В этом не стоит сомневаться ни минуты; вам повезло, что не попали в западню, откуда не выбрались бы.

– Удивительно, как проявляется эта страсть! – сказал Кюрваль.

– Да она же очень приятна, – сказал епископ.

– Теперь во-вторых, – напомнил герцог рассказчице.

– А во-вторых, Ваша Светлость, право, тяжко было бы мне рассказывать о причинах нашей неприязни; настолько она была сильной, что мы признались друг дружке, что согласились бы отравить мамашу, если б не смогли избавиться от нее как-нибудь по-другому. Поскольку наше отвращение было беспредельно, а для этого не было никакого повода, видно, это чувство нам внушила сама Природа.

– Да кто ж в этом сомневается, – воскликнул герцог. – Она ежедневно внушает нам самую сильную склонность к тому, что люди именуют преступлением. Да вы бы отравили ее уже двадцать раз, если дело объяснялось бы не склонностью к преступлению, а той антипатией, которую внушала вам ваша мать. Безумие считать, что мы чем-то обязаны своей матери. На чем же основана была бы такая признательность? На том, что она наслаждалась, когда ее употребляли, в момент нашего зачатия? В самом деле, есть за что! По мне, так здесь лишь повод для ненависти и презрения. Разве, выбросив вас на свет, мать осчастливила нас? Как бы не так! Она бросает нас в мир, полный бедствий и невзгод, и мы сами должны устраиваться в нем, как придется. Вспоминаю, что и мне случалось испытывать к моей матери чувства, схожие с чувствами Дюкло к своей: я ее ненавидел. Как только подвернулся случай, я отправил ее в мир иной, и ни в один из своих дней не знал я большего сладострастного чувства, чем в тот, когда моя мать закрыла глаза, чтобы никогда уже не открыть их.

В этот момент в одной из квадрилей, как раз в квадрилье герцога, послышались рыдания. Взглянули: слезами заливалась юная Софи. Рассуждения злодеев вызвали в ее душе, столь отличной от души распутников, дорогой образ той, что погибла, пытаясь защитить свое дитя от похитителей. Как можно было тут удержаться от слез?

– Черт бы тебя побрал, – сказал герцог. – Отличная штука. Никак ты оплакиваешь свою матушку, соплячка? Так подойди ко мне, я тебя утешу тотчас же.

И развратник, воспламененный и прелиминариями, и словами, и поступками, обнажил свой грозный член, сок которого, казалось, вот-вот выплеснется наружу. Мари (она была дуэньей квадрильи) тем временем подвела девочку к герцогу; у той слезы текли ручьем. И эти слезы, и наряд послушницы, в который на этот раз она была облачена, придавали еще больше очарования охватившей ее печали.

– Сто чертей в божью задницу, – взревел в исступлении герцог, вскакивая со своего места. – Что за лакомый кусочек я сейчас отведаю! Я сделаю то, о чем только что рассказывала Дюкло: я вымажу ее пипку спермой… А ну, разденьте ее!

Все в молчании ожидали, чем закончится эта легкая перепалка.

– О Ваша Светлость, Ваша Светлость, – воскликнула Софи, бросаясь в ноги к герцогу, – снизойдите, по крайней мере, к моему горю. Я оплакиваю судьбу моей дорогой матушки; она погибла, защищая меня, и я ее никогда больше не увижу. Проявите снисхождение к моим слезам и не трогайте меня хотя бы в этот вечер!

– Еще чего! – завопил герцог, обхватив руками свой член, грозящий самому небу. – Вот уж не думал, что эта сцена может так возбуждать! Давайте же, ну! – в ярости крикнул он Мари. – Она должна быть голышом.

Алина, находившаяся на софе герцога, заливалась горючими слезами; из ниши Кюрваля донеслись стенания Аделаиды, а сам Кюрваль, ничуть не разделяя печали этого чувствительного создания, злобно бранил Аделаиду за то, что она посмела изменить позу, в которую он ее поставил. При этом, однако, он с живейшим интересом следил за развязкой этой восхитительной сцены. Тем временем Софи была раздета – ее слезы никого не тронули, – поставлена в позу, только что описанную Дюкло, и герцог объявил, что он готов к извержению. Но что делать! То, что так живописала Дюкло, происходило с человеком, к эрекции неспособным, излияниями своего вялого члена он мог орошать все, что ему было угодно. Здесь же все обстояло иначе: грозное жерло герцоговой пушки упрямо смотрело вверх и никак не желало отворачиваться от небес, которым грозило. Для успеха задуманного надо было, так сказать, вознести дитя к небесам. Старались и так, и сяк, и чем более суетились, тем более свирепел изрыгавший проклятья герцог. Наконец, на помощь пришла Дегранж. В том, что относилось к разврату, для этой колдуньи не было ничего невозможного. Она так ловко усадила девочку к себе на колени, что любой маневр герцога приводил к тому, что кончик его члена мог касаться вагины. Подошли две служанки и развели в стороны ноги девочки; никто не мог выглядеть прекрасней в момент, предшествующий потере девственности. Но этого было недостаточно: надо было обладать искусной рукой, чтобы пустить поток и направить его точно к месту назначения. Доверить неопытной детской ручонке столь важную операцию Бланжи не хотел.

– Возьми Юлию, – сказал Дюрсе. – Ты будешь доволен: она уже научилась божественно дрочить.

– Черта с два, – ответил герцог. – Она мне все испортит, сволочь, я ее знаю. Она перепугается, я ведь ее отец все-таки.

– А я бы тебе, ей-богу, посоветовал мальчика, – сказал Кюрваль. – Возьми Эркюля, у него мягкий кулачок.

– Нет, я хочу Дюкло, – сказал герцог. – Она лучшая из всех наших дрочильщиц. Разрешите ей на время оставить свой пост и подойти ко мне.

Дюкло приближается, гордая столь явно оказанным предпочтением. Она закатывает рукава до локтя и, зажав в ладони огромный инструмент его светлости, принимается встряхивать его, постоянно держа головку открытой; движения ее искусны: они и быстры, и в то же время точно соответствуют состоянию пациента, за которым она следит очень внимательно. Гром грянул наконец, и как раз над тем отверстием, которое следовало оросить. Поток хлещет, герцог кричит, неистовствует, бранится. Дюкло ничуть не смущена: движения ее по-прежнему соразмерны степени наслаждения, которое они вызывают. Нарочно поставленный рядом Антиной осторожно направляет сперму в вагину, а герцог, поверженный валом сладострастных ощущений, видя, как мало-помалу опадает в руках его победительницы еще недавно столь могучий член, вздыхает, утихает и возвращается на свой диван. Дюкло снова на трибуне, девочка утирается, успокаивается и вновь водворяется в свою квадрилью. Зрители еще раз убеждаются в справедливости истины, давно, я думаю, постигнутой ими: даже сама мысль о преступлении разжигает наши чувства и приводит к наслаждению.

– Я была очень удивлена, – говорит Дюкло, вновь приступая к своему рассказу, – тем, как встретили меня мои товарки: смехом, вопросами, хорошо ли я вытерлась, и тысячью других слов, которые доказали мне, что им отлично известно, чем я только что занималась. Тут же все и разъяснилось: сестра отвела меня в комнату, соседнюю с той, где обычно проходили процедуры и в которой я недавно сидела взаперти, показала дырку в стене: сквозь нее легко можно было видеть все происходящие таинства, она была проделана прямо напротив канапе. Сестра сообщила мне, что девицы часто наблюдают, что проделывают мужчины с их подружками, и я вольна воспользоваться этим наблюдательным пунктом, когда пожелаю, лишь бы место не оказалось занято: возле этой заветной дыры, сказала она, часто постигаются мистерии, которым и меня обучат.

Не прошло и недели, как мне выпало такое удовольствие. В одно прекрасное утро была вытребована Розали: более обворожительной блондинки мне не приходилось встречать. Мне было любопытно посмотреть, что же будут с ней проделывать. Я притаилась у дыры, и вот какой сцены стала я свидетелем. Мужчина, с которым Розали имела дело, был не старше тридцати лет. Едва она вошла, он усадил ее на высокий, предназначенный для этой церемонии табурет. Как только она на него села, гость вынул из ее волос все шпильки, державшие прическу, и прекрасные светлые волосы, украшавшие эту красавицу, упали до земли. Затем извлеченным из своего кармана гребнем расчесал их и принялся перебирать их руками, гладить, целовать, сопровождая все это восхвалением ее волос, единственного, что как будто его занимало. И наконец из его штанов показался напряженный, но маленький и тощий член; его обладатель зарыл проворно это копьецо в волосы своей Дульцинеи, крепко обхватив одной рукой; другая рука обнимала Розали. Жаркие поцелуи, быстрые движения, и вот я вижу, что волосы моей товарки блестят от пролитой на них спермы. Она вытирает их, укладывает снова в прическу, и любовники на этом расстаются.

Через месяц сестру пригласили к человеку, на которого наши девицы послали меня посмотреть: слишком причудливы были его фантазии. Едва войдя, без всяких церемоний, без предварительных ласк он поворачивается к моей сестре задом, а та, несомненно, в курсе дела, укладывает его на кровать, берется за эту морщинистую и дряблую стариковскую задницу, запускает туда всю пятерню и начинает такие сильные толчки, что кровать трещит. Наш же молодец ничего другого не делает, а только дергается в такт движениям руки, кричит, что он уже в экстазе, что никогда прежде не испытывал столь сильного наслаждения. И то сказать, сестрица моя расстаралась так, что вся оказалась в мыле. Но, однако, какие это все были пустяки и какое бедное воображение!

А вот тот, кого мне представили немного позднее, хотя и не добавил никаких деталей, по крайней мере, показался большим сластолюбцем и его прихоти были более ярко окрашены в цвета либертинажа. Это был сорокапятилетний низкорослый, коренастый, этакий румяный весельчак. Не имея ни малейшего представления о его склонностях, я первым делом заголилась перед ним до пупа. Он скорчил кислую физиономию. «Нет, нет, милашка! К чертовой матери твою дыру!» Даже у собаки, которой показывают палку, не бывает более вытянутой морды. И он опускает мои юбки с еще большей поспешностью, чем я их поднимала. «Эти потаскушки, – продолжал он с раздражением, – так и норовят выставить перед вами свой передок. Теперь по твоей милости я сегодня вечером так и не смогу спустить, как вспомню твою чертову дырищу». С этими словами он повернул меня к себе спиной, задрал одну за другой мои юбки, и так и повел меня к кровати, любуясь игрой моих ягодиц. Положив меня ничком на кровать, он внимательно разглядывал мой зад, прикрыв рукой мое переднее отверстие, его он боялся как огня. Наконец, предварив, чтобы я прятала как могу эту мерзость (пользуясь его выражением), он долго и с явным наслаждением щупал обеими руками мой зад, раздвигал и сдвигал ягодицы, припадал губами и раз или два лизнул самое отверстие. Более основательных прикосновений пока еще не было, но вскоре дело двинулось к развязке. «Ложись-ка на пол, – сказал он, сбросив вниз несколько подушек. – Туда, вот так, да. Раздвинь ноги пошире, еще… вот так. Подними немного зад, чтобы дырочка открылась как можно больше. Отлично», – прибавил он, довольный моим послушанием.

И вот, взяв табурет, он поставил его между моих ног и уселся сам таким маневром, что член его, который наконец он извлек из штанов и встряхивал, оказался, так сказать, на высоте дыры, которой он поклонялся. Теперь его движения ускорились. Одной рукой он дрочил, другой раздвигал мои ягодицы, и похвалы вперемежку с проклятиями составляли его словесные излияния. «Ах, черт побери, какой прелестный зад, – восклицал он, – как я залью сейчас эту восхитительную дырку!» И он сдержал слово. Я почувствовала себя совершенно мокрой. Развратник казался изнемогшим от своего восторга. Воистину, почести, оказываемые храму заднему, куда более пылки, чем те, что воздаются переднему. Он удалился, пообещав наведываться еще не раз – так его прельстила моя готовность к исполнению его причуд. И в самом деле, он появился уже назавтра, но непостоянство натуры заставило его заняться моей сестрой. Я не преминула подглядеть за ними: приемы его были все те же, и моя сестра подчинялась им так же покорно.

Тут Дюрсе прервал рассказчицу:

– А у нее была красивая задница, у твоей сестры?

– Один-единственный штрих даст вам представление об этом, монсеньор, – отвечала Дюкло. – Знаменитый художник, получив заказ на изображение Венеры с великолепными ягодицами, через год пригласил ее моделью после того, как напрасно обошел всех парижских сводниц в поисках подходящего.

– Ну что ж, раз ей было пятнадцать лет, а среди наших девочек есть ее сверстницы, сравни-ка ее зад с теми, что имеются в нашем распоряжении, – продолжал Дюрсе.

Дюкло, взглянув на Зельмиру, сказала, что здесь нет никого, кто не только задом, но и лицом мог походить на ее сестру.

– Ну-ка, Зельмира, – сказал финансист, – подойди и покажи мне свои половинки.

Зельмира относилась как раз к его квадрилье. Прелестная девочка подходит, трепеща от страха. Ее кладут ничком у подножия дивана, подкладывают подушки, зад приподнимается, маленькое отверстие у всех на виду. Распалившийся распутник целует и щупает то, что перед ним представлено. Он приказывает, чтобы Юлия возбуждала его. Приказание исполняется. Его руки блуждают повсюду, похоть опьяняет его, маленький инструмент с помощью Юлии на мгновение крепнет, распутник изрыгает проклятья, сперма бежит потоком, и в эту минуту звонят к ужину.

Описать изобилие одного ужина – значит описать их все. Но поскольку всеми была уже испытана сладость извержения и надо было восстановить силы, на этот раз пито было особенно изрядно. Зельмира, получившая прозвище сестрицы Дюкло, оказалась героиней оргии, и каждый стремился расцеловать ее зад. Епископ даже излился туда, трое же остальных удовлетворились лишь новым восстановлением плоти, и компания отправилась почивать в том же порядке, что и накануне, то есть каждый с той женщиной, что была с ним на диване, да в придачу четверо прочищал, пребывавших после обеда в резерве.

 

День третий

Герцог был на ногах к девяти утра. Именно с него начиналось участие в уроках, которые Дюкло должна была давать девочкам. Герцог устроился в кресле и целый час проверял на себе различные прикосновения, мастурбирование, виды надругательств над девочками, позы каждой из них, ведомой и направляемой их наставницей. Можно легко представить, до какой степени разожгла его эта церемония. С большим трудом удалось ему удержаться, чтобы не выплеснуть сперму, и, гордясь этим, он присоединился к своим друзьям с видом хладнокровного триумфатора. Кто еще мог бы проявить подобную стойкость! Тут же побились об заклад и установили пятьдесят луидоров пени каждому, кто не удержится во время утренних уроков. Вместо завтрака и визитов посвятили время составлению списка семнадцати оргий, знаменующих собой конец каждой недели, и утверждению строгого регламента лишения девственности, ведь теперь все поближе узнали друг друга. Поскольку список этот внес решительный порядок во все операции, необходимо, на наш взгляд, привести копию таблицы, этот порядок отразившей.

СПИСОК НАМЕЧЕННЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ И ИХ ПОРЯДОК

Седьмое ноября. Завершение первой недели. Утром празднуется брак Мишетты и Житона. Супруги, которым, как и трем последующим парам, возраст препятствует полному завершению брака, в тот же вечер будут разлучены, и церемония эта, служащая лишь для препровождения дневного времени, не будет иметь никаких последствий. В тот же вечер будут подвергнуты наказанию внесенные в список дежурным месяца.

Четырнадцатого. Свадьба Нарцисса и Эбе, на тех же условиях, что и первая.

Двадцать первого. Такая же свадьба Коломбы и Зеламира.

Двадцать восьмого. Такая же свадьба Купидона и Розетты.

Четвертого декабря. Рассказы Шамвиль, долженствующие подвигнуть на дальнейшие предприятия. Герцог лишит девственности Фанни.

Пятого декабря. На этот раз Фанни становится женой Гиацинта, а тот будет наслаждаться своей молодой супругой перед всей ассамблеей. Таков будет праздник пятой недели; вечер, как обычно, отдается наказаниям, поскольку утро отдано празднованию свадьбы.

Восьмого декабря. Кюрваль лишит девственности Мишетту.

Одиннадцатого герцог лишит девственности Софи.

Двенадцатого, чтобы отметить праздник шестой недели, Софи выйдет замуж за Селадона на тех же условиях, что и предыдущий брак. Для следующих браков этот ритуал не повторяется.

Пятнадцатого Кюрваль лишит девственности Эбе.

Восемнадцатого герцог лишит девственности Зельмиру, а девятнадцатого, чтобы отметить праздник седьмой недели, на Зельмире женится Адонис.

Двадцатого Кюрваль лишит девственности Коломбу.

Двадцать пятого, в Рождество, герцог лишит девственности Огюстину, двадцать шестого, в праздник восьмой недели, на Огюстине женится Зефир.

Двадцать девятого Кюрваль лишит девственности Розетту, при этом учитывалось, что Кюрваль, чей член меньше, чем у герцога, берет для себя самых юных девочек.

Первого января, в первый день, когда рассказы Мартен заставят задуматься о новых развлечениях, все приступят к лишению девственности по-содомски в следующем порядке.

Первого января герцог будет содомировать Эбе.

Второго, чтобы отметить девятую неделю, Эбе, лишенная Кюрвалем девственности спереди и герцогом сзади, будет отдана Эркюлю, который будет наслаждаться с нею, согласно предписанию и перед всей ассамблеей.

Четвертого Кюрваль лишает девственности зад Мишетты, а девятого, чтобы отпраздновать десятую неделю, означенная Мишетта, лишенная девственности Кюрвалем спереди и герцогом сзади, будет отдана Бриз-Кюлю, который будет наслаждаться… и т. д.

Одиннадцатого епископ будет содомировать Купидона.

Тринадцатого Кюрваль будет содомировать Зельмиру.

Пятнадцатого епископ будет содомировать Коломбу.

Шестнадцатого в честь праздника одиннадцатой недели Коломба, лишенная девственности спереди Кюрвалем и сзади епископом, будет отдана Антиною, который насладится ею и т. д.

Семнадцатого герцог будет содомировать Житона.

Девятнадцатого Кюрваль будет содомировать Софи.

Двадцать первого епископ будет содомировать Нарцисса.

Двадцать второго герцог будет содомировать Розетту.

Двадцать третьего, в ознаменование праздника двенадцатой недели Розетта будет отдана Банд-о-Сьелю.

Двадцать пятого Кюрваль будет содомировать Огюстину.

Двадцать восьмого епископ будет содомировать Фанни.

Тридцатого в честь праздника тринадцатой недели герцог сочетается браком с Эркюлем как с мужем и с Зефиром как с женой; свадьба эта совершится, как и три последующих, публично.

Шестого февраля, в праздник четырнадцатой недели, Кюрваль сочетается браком с Брис-Кюлем как с мужем и с Адонисом как с женой.

Тринадцатого февраля, в праздник пятнадцатой недели, епископ сочетается браком с Антиноем как с мужем и с Селадоном как с женой.

Двадцатого февраля в честь праздника шестнадцатой недели Дюрсе сочетается браком с Банд-о-Сьелем как с мужем и с Гиацинтом как с женой.

В отношении же праздника семнадцатой недели, который приходится на 27 февраля, канун завершения рассказов, он будет отмечен жертвоприношениями, причем господа сохраняют за собой выбор жертв.

Посредством этого упорядочения к 30 января будут лишены невинности все, за исключением четырех мальчиков, предназначенных на роли жен для господ; они остаются нетронутыми с тем, чтобы интерес сохранялся до конца путешествия. По мере того как предметы развлечений лишаются девственности, они заменяют супруг на диванах во время рассказов, и ночью они проводят по выбору господ время с ними, совместно с четырьмя мальчиками, которых оставят в качестве жен на последний месяц. С момента, когда лишенные девственности мальчики и девочки занимают место супруги на диване, супруге отказывают от должности. Она попадает в полную немилость и по рангу становится ниже служанки. Что же касается двенадцатилетних Эбе и Мишетты, тринадцатилетних Коломбы и Розетты, то по мере того, как они пройдут через прочищал, они попадут в такую же опалу, наслаждаться ими будут самыми жестокими и постыдными способами, обращаться грубо, как с отставленными супругами. Все четверо окажутся в этом разряде к 24 января.

Из таблицы видно, что герцогу предназначалась передняя девственность Фанни, Софи, Зельмиры, Огюстины, задняя – Мишетты, Житона, Розетты и Зефира. Кюрвалю предстояло лишить девственности Мишетту, Эбе, Коломбу и Розетту спереди, а Зеламира, Зельмиру, Софи, Огюстину и Адониса – сзади. Дюрсе, который к совокуплению был едва способен, должен был лишь единожды воспользоваться невинностью – задом Гиацинта, предназначенного ему в жены. Епископ же, который занимается только задами, лишит невинности по-содомски Купидона, Коломбу, Нарцисса, Фанни и Селадона.

Весь день провели как в установлении всего этого статуса, так и в деятельном обсуждении его деталей; провинившихся не нашлось, и все шло своим чередом до наступления часа рассказов. Блистательная Дюкло поднялась на свою кафедру и продолжила прерванную накануне повесть.

– Некий молодой человек, появившийся у госпожи Герэн вскоре после того приключения, о котором я рассказывала вчера, отличался весьма странной прихотью. Ему требовалась кормилица, молодая и свежая, он сосал ее грудь и изливался ей на ляжки, захлебываясь молоком. Член его, на мой взгляд, был совсем жалок, так же как и все другие стати, и струя при извержении была такой же ничтожной.

А вот назавтра в этой же комнате появился другой, чье пристрастие покажется вам, несомненно, более занимательным. Этому требовалось, чтобы женщина представала перед ним совершенно закрытой; только одна часть ее тела должна была оставаться на виду, только это привлекало его – задница. До всего остального ему не было дела, он разгневался бы, попадись что-нибудь другое ему на глаза. Госпожа Герэн привела для него с улицы безобразную пятидесятилетнюю бабу, ягодицы которой были красивы, как у самой Венеры. Мне захотелось увидеть это действо. Тщательно укутанная старая дуэнья легла грудью на край ложа. Наш распутник, тридцатилетний человек, судя по всему, из судейских, задирает ее юбки до поясницы, впадает в экстаз при виде представших перед ним красот в его вкусе. Он трогает их руками, он раздвигает эти великолепные ягодицы, целует их пылко. Будь эта женщина с открытым лицом, и окажись она красавицей, его воображение воспламенилось бы меньше: ведь сейчас ему представляется, что он имеет дело с самой Венерой. После весьма непродолжительной скачки его отвердевшее от сильных встряхиваний орудие изливает плодоносный дождь на обе тешащие его взор половинки. Разрядка его была стремительной и сильной. Он сидел перед предметом своего культа, одна рука раскачивала член, а другая раздвигала ягодицы, и он прокричал раз, наверное, десять: «Что за сладость спускать на такую задницу!» Затем он ушел, так и не пожелав взглянуть на лицо той, с кем имел дело.

Некоторое время спустя некий молодой аббат затребовал мою сестру. Аббат был молод и красив, чего никак нельзя было сказать об его маленьком и вялом члене. Он растянул сестру на канапе, устроившись между ее ног; руки занялись ее ягодицами, и пока палец щекотал заднюю дырку, губы припали к передней, а язык стал лизать клитор. Аббат действовал так ловко и согласованно, что минуты через три сестра моя пришла в совершенное исступление. Я видела, как откинулась ее голова, как помутнел взгляд, услышала ее крик: «Ах, миленький мой аббатик, ты меня заставляешь умирать от восторга!» А в привычках у аббатика было глотать до последней капельки тот сок, которым он своей ловкостью заставлял истекать женщину. Он не забывал при этом и себя встряхивать, причем так энергично, что вскоре я увидела, как на пол потекли свидетельства его мужественности.

Назавтра пришел мой черед, и смею вас уверить, господа, что эта была самая сладкая из подобных операций, испытанных мною за всю свою жизнь. Плутишка-аббат заставил впервые заструиться мой источник, и первый мой любовный сок достался его алчущему рту. Более готовая, чем сестра, расплатиться услугой за услугу, я схватила его член, и моя рука сделала с ним то же, что сделали со мной его язык и губы.

Тут герцог не удержался и прервал рассказчицу. Невероятно распаленный всем, что случилось с утра, он решил, что этот способ удовлетворения сладострастия надо будет испытать с Огюстиной, чьи смышленые плутоватые глазки обличали рано созревший темперамент, это поможет ему освободиться от отягощавшего его ядра семени. Она была из его квадрильи, довольно нравилась ему и ему же была назначена для дефлорации: он ее позвал. В этот вечер она была повязана косынкой «а la marmotte» и в наряде этом была особенно хороша. Дуэнья задрала ей юбки и расположила в позе, только что описанной Дюкло. Герцог для начала схватил Огюстину за ягодицы, встал на колени, ввел палец в анус, пощекотал там, и перейдя к клитору, который у этого ребенка уже достаточно обозначился, пососал его. Жительницы Лангедока отличаются живым темпераментом, Огюстина тотчас же доказала это: в глазах ее зажегся огонь, она начала вздыхать, бедра ее невольно стали вздыматься, и герцог был настолько удачлив, что ему первому довелось отведать любовного сока, впервые брызнувшего из девственного источника. Но два блаженства не случаются кряду. Среди распутников встречаются такие закоренелые в пороке, что естественное и деликатное удовольствие, доставляемое им, никак не возбуждает их окаянную натуру. Герцог был из их числа: он проглотил сперму этого дивного ребенка, так и не излив свою.

В то же мгновение, ибо никто не бывает так непоследователен, как распутник, в то же мгновение, говорю я, он увидел возможность обвинить бедняжку, а та, смутившись тем, что уступила позыву природы, спрятала свое лицо, закрыла его руками и только и думала, как бы вернуться на свое место.

– Давайте сюда другую, – произнес герцог, метнув яростный взгляд на Огюстину, – я их всех пересосу, а сперму свою поберегу.

Привели по его указанию Зельмиру, вторую девочку из его квадрильи. Зельмира, ровесница Огюстины, удрученная своим положением, не смогла, в отличие от подруги, отведать первых плодов наслаждения. Ее установили в нужной позиции; принужденная повиноваться, она все исполнила, но, как ни старался герцог, источник оставался замкнутым. Спустя четверть часа он поднялся в ярости и кинулся к своему кабинету вместе с Эркюлем и Гиацинтом.

– Дьявольщина, – прорычал герцог, – теперь-то я вижу, что мне надобна дичь другого рода. С ними-то успех мне обеспечен.

Неведомо, на какие ухищрения пустился он за закрытыми дверьми, но почти тотчас же оттуда послышались крики и рычание, неоспоримые свидетельства его победы, доказывающей, что мальчики для него куда надежнее для разрядки, нежели самые обворожительные девицы.

И епископу возжелалось того же: равным образом поспешил он запереться в своем кабинете с Житоном, Зеламиром и Банд-о-Сьелем, и звуки его громоподобной разрядки, достигнув ушей двух оставшихся собратьев, чуть было не побудили их последовать примеру двух первых. Однако и Кюрваль, и Дюрсе сумели совладать с собою, а вскоре вернулись и герцог с епископом. Дюкло было велено продолжать, и она возобновила свою повесть следующим образом.

– Два года протекли без появления у Герэн каких-нибудь новых персонажей; у гостей были пристрастия либо слишком обычные, либо такие, о которых я вам уже рассказывала. И вот мне говорят приготовиться и чтобы особенно чистым был мой рот. Я приготовилась, как было указано, и спустилась вниз, когда меня позвали. С Герэн был мужчина пятидесяти лет, высокий и плотный. «Вот и она, сударь, – сказала Герэн. – Ей двенадцать лет, и она нетронута, чиста, как в тот день, когда вышла из материнской утробы». Клиент делает мне экзамен: заставляет открыть рот, осматривает зубы, принюхивается к моему дыханию и остается всем доволен. И вот мы оба отправляемся в Святилище Наслаждений. Там мы садимся рядышком, совсем близко друг к другу, лицом к лицу. Покупатель мой холоден, серьезен, флегматичен, молча разглядывает меня из-под полуопущенных век. Я никак не могла уразуметь, чем же все это должно закончиться, но он, прервав молчание, приказывает мне набрать во рту как можно больше слюны. Я послушно выполнила приказ, и тут, убедившись, что рот мой полон, он пылко бросается мне на шею, обхватывает мою голову своими руками так, что я не могу повернуть ее, и прижав свои губы к моим, втягивает в себя, всасывает и жадно глотает восхитительную жидкость, которую я накопила и которая, казалось, переполнила его восторгом. С тем же пылом он втягивает в себя мой язык и, почувствовав, что он стал сухим и во рту у меня больше ничего нет, приказывает возобновить операцию: я приступаю к своей, он – к своей, и так восемь или десять раз кряду. Он так яростно сосал мою слюну, что я почувствовала даже некоторое стеснение в груди. Я думала, что хотя бы несколько вспышек наслаждения увенчают его усилия, но ошиблась: его хладнокровие несколько изменяло ему лишь в моменты этих жадных всасываний, но затем возвращалось снова, и как только я сказала ему, что силы мои иссякли, он всего лишь пристально посмотрел на меня, как это было вначале, затем поднялся и, не сказав мне ни слова, расплатился и ушел.

– Ах, черт возьми! Черт возьми! – закричал Кюрваль. – Я, выходит, удачливее его, потому что я-то кончаю.

Все головы поднимаются, и каждому видно, что милейший президент осуществляет с Юлией, своей женой, что в тот день была его подругой на диване, ту же операцию, о которой только что поведала Дюкло. Известно было, что эта страсть вполне в его вкусе, да тут еще прибавились и дополнительные приемы, которые маленькая Дюкло и знать не знала со своим тогдашним клиентом, зато Юлия славно порадовала ими требовательного президента.

Дюкло приказали продолжать.

– Спустя месяц, – начала она новую главу, – я имела дела с сосуном, избравшим противоположную дорогу. Этот-то был старым аббатом, который сначала полчаса ласкал и целовал мой зад, а потом засовывает свой язык в дыру, прямо-таки заколачивает его, вертит им и так и сяк, словом, орудует столь ловко и чувствительно, что мне кажется, что он пронял меня до кишок. Он оказался менее флегматичным, чем предыдущий, и, раздвигая одной рукой мои ягодицы, другой сладострастно накачивал свой член и, натирая им мой анус, кончил с такой силой, что я поневоле разделила его экстаз. Завершив дело, он еще некоторое время полюбовался моим задом, затем поцеловал дырку, расширившуюся его усилиями, и распрощался, уверяя меня, что еще не раз вернется, чтоб насладиться столь полюбившимся ему задом. И он сдержал слово: почти полгода, по три-четыре раза на неделе, являлся он для той же самой операции, которая настолько пришлась мне по вкусу, что всякий раз я чуть ли не задыхалась от наслаждения. Впрочем, как мне показалось, сам он оставался совершенно равнодушным к проявлению моих чувств. Кто их разберет, этих причудников!

Здесь Дюрсе, воспламенившись этим рассказом, пожелал по примеру старика-аббата пососать заднюю дыру, но только не девичью. Он призывает Гиацинта, тот нравился ему больше других; он ставит его в позу, целует зад, дрочит и сосет член. Судя по нервной дрожи, по спазмам, всегда предвещающим его излияния, можно было ожидать, что из сморщенного стручка, висящего между ног Дюрсе, вот-вот закапает сок; к тому же и рука Алины старалась над ним. Не тут-то было: финансист не был столь расточителен, у него даже и не встал. Положили переменить объект, но и Селадон не добился успеха. Отрадный звонок к ужину спас честь финансиста.

– Это не моя вина, – сказал он с улыбкой своим собратьям, – вы все видели, победа была близка, этот треклятый ужин только отсрочил ее. Что ж, сменим предмет страсти: к битвам любви я вернусь, увенчанный Бахусом!

За ужином, столь же обильным, сколь и веселым, и, как повелось, разнузданным, последовали оргии с немалым числом всяких мелких безобразий. Много иссосанных ртов и задниц, но больше всего развлекала следующая забава: надо было на пари распознать девиц, лицо и грудь которых были тщательно прикрыты, по задницам. Герцог несколько раз обманулся, но трое других так хорошо изучили тылы своих подданных, что не ошиблись ни разу. Затем отправились спать, а следующий день принес новые удовольствия и несколько новых выдумок.

 

День четвертый

Найдя для себя удобным и необходимым различать в любую минуту, кто именно из детей, будь то мальчик или девочка, назначен отдать свою невинность тому или иному из друзей, решили они, что с этого дня дети будут носить в волосах ленты, чей цвет указывал бы на будущего растлителя. Итак, герцог выбрал себе розовый и зеленый цвета, и это значило, что каждый носящий спереди розовую ленту предоставит ему себя спереди, а обладатель зеленой ленты сзади послужит герцогу своей задницей. С этого дня Фанни, Зельмира, Софи и Огюстина завязали розовые банты сбоку, а Розетта, Эбе, Мишетта, Житон и Зефир завязали зеленые банты сзади в волосах – свидетельство о правах герцога на их зады. Кюрваль избрал черный цвет спереди и желтый для зада и, следовательно, Мишетта, Эбе, Коломба и Розетта украсились черными бантами, а Софи, Зельмира, Огюстина, Зеламир и Адонис – желтыми. Дюрсе отметил единственно Гиацинта сиреневой лентой сзади, а епископ, которому предназначались исключительно лакомства Содома, приказал Купидону, Нарциссу, Коломбе и Фанни носить фиолетовую ленту сзади. Никогда, в какой бы костюм ни наряжались дети, ленты не снимались, и с первого же взгляда на юную особу можно было определить по цвету и расположению бантов, кто имеет право распорядиться первым передней или задней невинностью.

Кюрваль, проведший ночь с Констанцией, утром весьма горячо высказал свое недовольство ею. Сказать с уверенностью, что послужило этому причиной, было бы затруднительно: распутники придираются к любой мелочи. Едва успел он потребовать для нее наказания на ближайшую субботу, как эта прелестная особа объявила, что находится в интересном положении. Единственным, кого наряду с ее мужем, можно было заподозрить в причастности к таковому событию, оказался Кюрваль, плотски спознавшийся с нею с начала увеселений, то есть уже четвертый день. Новость эта весьма развлекала распутников: они ясно увидели, сколько новых забав таится в ней. Герцогу не пришлось это по вкусу, но, как бы то ни было, событие стоило Констанции освобождения от наказания, предстоявшего ей за то, что она огорчила Кюрваля. Пожелали дать этой груше дозреть; беременная женщина развлекала их, и они рассчитывали в будущем развлечься еще больше и потешить свое гнусное сластолюбие. Ее избавили от прислуживания за столом, от наказаний и некоторых других мелочей, где ее состояние не позволило бы ей исполнять их с тем искусством, которое хотели видеть. Но она по-прежнему должна была находиться на диване и до нового распоряжения разделять ложе с каждым, кто пожелает ее избрать.

В то утро была очередь Дюрсе идти на поллюционные экзерсисы, и с его маленьким членом ученицам выпали немалые хлопоты. Однако они старались. Но финансист, выполнявший всю ночь роль женщины, совершенно не мог выдержать мужской роли. Он был словно в непробиваемой броне, и все искусство восьми прелестных учениц под руководительством самой опытной наставницы так и не заставили его ни разу поднять нос. Он вышел из боя с видом триумфатора, а так как бессилие всегда приводит привередливость к тому состоянию духа, которое в либертинаже называется токицизмом, то его проверочные визиты были удивительно придирчивы. Розетта у девочек и Зеламир у мальчиков стали его жертвами: он не смог, как ему было сказано, найти себя – эту загадочную фразу мы разъясним позже, а она, к несчастью, потеряла то, что должна была хранить.

На публику в результате явились лишь госпожа Дюкло, Мари, Алина и Фанни, двое второклассных прочищал и Житон. Кюрваль, у которого в тот день многажды поднимался член, очень распалился соседством Дюкло. Он произносил довольно разнузданные речи и все не мог успокоиться, а кофе, поданный Коломбой, Софи, Зефиром и его любимым Адонисом, окончательно распалил его. Он схватил Адониса и, опрокинув его на софу, вставил огромный свой член между ляжек мальчика так, что добрых шесть дюймов торчало с другой стороны. С проклятьями и бранью он приказал Адонису как можно сильнее дрочить этот отросток, а сам принялся растирать кусочек плоти того, кого насадил на свой вертел. При этом он явил собранию зад столь же грязный, сколь и широкий, чья нечистая дыра тут же соблазнила герцога. Такой зад и в такой близости от него! Он нацелил свое могучее орудие, не прерывая, однако, дела, которым уже занимался: продолжал сосать рот Зефира. Кюрваль, не чаявший такой атаки, притопнул ногами, расставил их пошире, изготовился и на радостях выругался довольно крепко. И в этот момент свежее мальчишеское семя того, кого он дрочил, оросило головку президентова члена. Жар обжигающей его спермы, учащающиеся толчки герцога, также начинавшего разрядку, – все это поспособствовало тому, что поток пенистой спермы был готов вот-вот залить услужливо подставленную задницу Дюрсе. Тот расположился близехонько, чтоб не потерять, как он выразился, ни капли этого драгоценного продукта: коли уж чудодейственная влага не хлынет ему в потроха, пусть хотя бы омочит его ягодицы.

Епископ также не оставался без дела: сосал по очереди дырки очаровательных попок у Коломбы и Софи. Правда, кое-какие ночные эскапады оставили ему мало сил и помешали проявить себя в подлинном блеске; тогда, подобно всем развратникам с их переменчивостью и капризностью, он выместил свою неудачу на двух невинных созданиях.

Затем наступило время истомы, время сладкой дремоты, пока не пришел час рассказов и славная Дюкло не возобновила свою повесть.

– В заведении мадам Герэн произошли некоторые перемены, – начала наша героиня. – Две ее очень красивые питомицы нашли простаков, взявших их на содержание и совершенно не понимавших, как их обманывают. Для заполнения опустевших вакансий нашей милой матушке приглянулась дочка одного кабатчика с улицы Сен-Дени, тринадцатилетнее существо, краше которого трудно было сыскать. Но малютка эта, не по годам разумная и благонравная, противилась всем соблазнам, пока, наконец, мадам Герэн заполучила ее к себе при помощи искусных ухищрений и тут же поручила ее заботам одного необыкновенного человека, страсть которого я вам сейчас опишу. Ни у кого в мире не было столь замечательного способа вовлекать юных девиц в сети порока; это было тончайшее искусство, и в то же время только оно доставляло ему высочайшее наслаждение. Истинное сладострастие таилось для него в том, чтобы искоренять воспитанные сызмальства предрассудки, заставить презирать добродетель и придать пороку привлекательную окраску. Он не забывал здесь ни о чем: соблазнительные картины, лесть, заманчивые обещания – все шло в дело, все было искусно обустроено, искусно подобрано в соответствии с возрастом, со складом ума ребенка, и он ни разу не знал осечки. Два часа беседы – и самая разумная, самая рассудительная девочка превращалась в шлюху. Тридцать лет занимался он этим ремеслом в Париже, и в его каталоге, как он признавался мадам Герэн, бывшей, кстати сказать, самой близкой его подругой, набралось до двух тысяч соблазненных и вовлеченных в разврат девочек. Полтора десятка сводниц пользовались его услугами, а когда спроса не было, он проводил изыскания за свой счет, а потом уж находил покупателя для своих воспитанниц. Самое странное, господа, в истории этого выдающегося человека то, что он никогда не пользовался плодами своих трудов, он запирался наедине с ребенком, пускал в ход весь свой ум и свое красноречие и покидал комнату весьма разволнованный. Не приходилось сомневаться, что это дело приводило его чувства в сильнейшее возбуждение, но невозможно было понять, каким именно образом он получал удовлетворение. Внимательно приглядываясь, мы замечали лишь огонь в его глазах, да то, как он поводил рукой по застежке своих панталон; понятно, что у него во время таких зажигательных бесед наступала эрекция, но что же происходило дальше?

Итак, он явился для уговоров юной кабатчицы. Их заперли наедине, я прильнула к наблюдательной дырке в стене. Это был долгий тет-а-тет. Соблазнитель был удивительно патетичен, девочка всплакнула, но потом ее глаза заблестели, она оживилась. В этот момент я и увидела его манипуляции с панталонами. Но и только. Разговор закончился, девочка кинулась к нему, воздев руки как бы для объятий, он же ограничился совершенно отеческим поцелуем, не позволив себе никакого смелого жеста. Они вышли, а спустя три часа девочка вновь появилась у мадам Герэн, но этот раз со всеми своими вещами.

– А этот человек? – спросил герцог.

– Он исчез сразу же после своего урока, – ответила Дюкло.

– И не вернулся взглянуть на результат своих трудов?

– Нет, монсеньор, он был уверен в успехе, неудач у него не бывало.

– Вот уж действительно необыкновенная личность, – сказал Кюрваль. – Что бы это значило, господин герцог?

– Сдается мне, – отвечал герцог, – что он мог распалиться лишь от таких разговоров и затем кончал себе в штаны.

– Ты не угадал, – возразил епископ. – Все это лишь приготовления к настоящему. Об заклад побьюсь, что, выйдя оттуда, он пускался во все тяжкие и погружался в самые большие наслаждения.

– Самые большие? – вмешался Дюрсе. – А что же может быть больше, чем насладиться собственным творением?

– Ну, – произнес герцог, – на этот раз я угадал! Ты прав, епископ: он распаляет себя с девочкой, а потом бежит потыкать в зад мальчишку. Педераст он, бьюсь об заклад.

Осведомились у Дюкло, не замечалось ли за этим выдающимся просветителем слабости к мальчикам. Летописица сказала, что какими-либо доказательствами по этой части не располагает, так что, несмотря на весьма правдоподобную догадку герцога, каждый остался в недоумении насчет свойств этого чудесного проповедника; все, однако, сошлись на том, что, хотя его страсть была весьма утонченного характера, все же необходимо было отведать приготовленное или учинить какую-нибудь гадость после.

Дюкло снова взялась за нить своего повествования.

– На следующий день после водворения нашей новой питомицы, звавшейся Анриеттой, явился к нам некий распутник, которому пришла фантазия взять в дело обоих зараз, меня и Анриетту. Этот новый сластена не знал большего удовольствия, чем наблюдать через тайник самые причудливые забавы, происходящие в соседней комнате. Он любил быть тайным свидетелем чужих наслаждений и немало тешил этим свою похоть. Его поместили в ту комнату, о которой я вам говорила давеча, где я и мои товарки не раз развлекались разнообразными выдумками либертинов. Я была приставлена к нему, чтобы тешить его во время подглядывания, а юная Анриетта прошла в другую комнату с любителем вылизывать заднюю дыру; вы с ним знакомы по моему вчерашнему рассказу. Самое сладострастие для этого актера, разыгрывающего, не ведая о том, спектакль для моего клиента, заключалось в том, чтобы действо было и возбуждающим, и радовало глаз. Его специально предуведомили, что девочка новичок, и именно с ним совершает свой первый выход. Он полностью убедился в этом, видя стыдливость и ребячливость юной дочери кабатчика. Распалился он до крайности, до невероятных вещей дошел. Что же касается моего молодчика, то он, припав глазом к дырке в стене, вцепившись одной рукой в мои ягодицы, а другой в свой член, словно соразмерял свои восторги с тем, что открывалось его взгляду. «Ах, какое зрелище! – приговаривал он время от времени. – Какая прекрасная жопа у этой малютки и как сладко целует ее этот мошенник!»

Наконец, когда любовник Анриетты кончил, мой обнял меня и, наскоро поцеловав, принялся вылизывать мой зад, пока не залил мои ягодицы свидетельствами своей мужественности.

– Он сам себя дрочил? – спросил герцог.

– Да, монсеньор, – ответила Дюкло. – Но такой крохотный был у него член, что не стоит труда и упоминать его.

– А вот тот, кто появился следом, – продолжила Дюкло, – не заслуживал бы, возможно, помещения в мой реестр, если бы мне не показалось достойным внимания рассказать о нем по причине обстоятельства, которое сопутствовало его удовольствиям, впрочем довольно ординарным. Обстоятельство это позволяет увидеть, до какой степени либертинаж подавляет в человеке всякое чувство стыда и достоинства. Этому надо было, чтобы подглядывали за ним. Зная, что любители подобных зрелищ водятся в немалом количестве, он условился с мадам Герэн, чтобы она спрятала в укромном уголке такого человека для наблюдения за его наслаждениями. Мадам Герэн пригласила того, кого я несколькими днями раньше развлекала у потайной дыры, не сказав ему, однако, что человек, которым будут любоваться, прекрасно осведомлен о существовании наблюдательного пункта и что этот пункт не будет праздным: зачем уменьшать любителю зрелищ остроту его сладострастных переживаний? Она уверила его, что наблюдение он будет вести в полной тайне.

Наблюдателя заперли с моей сестрой, а я была предоставлена наблюдаемому. Это был молодой человек двадцати восьми лет, красота его была в полном расцвете. Осведомленный о месте нахождения дыры, он самым натуральным образом направился к ней и поставил меня в поле зрения своего визави за стеной. Я подрочила клиента. Как только у него встал, он распрямился, предоставив полюбоваться своим орудием наблюдателю, затем повернулся, продемонстрировал свой зад, задрал мне юбку и показал мой, встал на колени, раздвинул мои ягодицы и пощекотал своим носом анус – все это очень мягко и старательно, – и закончил яростным встряхиванием своего члена и бурным извержением семени. Причем он держал мою задницу перед самым тайным глазком так, что наблюдатель мог любоваться в тот решительный момент и девичьей попкой, и вздыбленным мужским органом. Если мой клиент насладился вдоволь, то бог знает, что творилось с другим. Потом уж сестра рассказала мне, что он чувствовал себя на седьмом небе, что он признался ей, что никогда ему не было так сладко, и залил ее ягодицы столь же обильным потоком спермы, как и тот, что оросил мои.

– Ну, если у этого молодца был красивый член и красивый зад, – заметил Дюрсе, – было от чего получить славную разрядку.

– Да уж наверное, – согласилась Дюкло. – Член у него был длинный и толстый, а задница нежная, округлая, сложена как у самого Амура.

– А вы раздвигали ему ягодицы? – поинтересовался епископ. – Показывали наблюдателю его отверстие?

– Да, монсеньор, – сказала Дюкло. – Все было очень наглядно. Он показывал мой зад, я подставляла его, это было, наверное, самое сладострастное зрелище в мире.

– Я в своей жизни повидал дюжину подобных сцен, – сказал Дюрсе, – и они обошлись мне фонтанами спермы. Нет ничего более приятного, чем это занятие: я разумею и то и другое, подглядывать так же приятно, как и знать, что за тобой подглядывают.

– Еще один почти с такими же наклонностями, – продолжала Дюкло, – через несколько месяцев повел меня в сад Тюильри. Ему надо было, чтобы я, подцепив мужчину, дрочила бы его прямо перед глазами моего клиента; он прятался в это время за грудой садовых стульев. После того как я провела перед ним таким образом семерых или восьмерых мужчин, он расположился на скамейке в одной из самых оживленных аллей, заголил мой зад, вытащил свой член и велел мне дрочить его на глазах у прохожих. Несмотря на то что уже стемнело, положение оказалось самым скандальным: когда он бесстыдно брызнул своей спермой в присутствии чуть ли не десятка свидетелей, нам пришлось спасаться от позора и ареста бегством.

Когда я рассказала об этом мадам Герэн, она рассмеялась и сказала мне, что в Лионе, том самом городе, где и мальчишки занимаются сводничеством, она знавала одного мужчину с весьма оригинальной манией. Переодевшись судейским чиновником, он приводил людей к двум нанятым им девкам. Потом, притаившись в уголке, наблюдал за тем, что происходит у приведенного с этими девками. Зрелище ягодиц и члена составляло единственное наслаждение этого лжесудейского; только так он мог вызвать у себя извержение спермы.

Дюкло, закончившая в этот вечер рассказ задолго до ужина, оставила тем самым время для кое-каких избранных проказ. И поскольку у всех в голове были примеры публичного бесстыдства, в кабинеты не удалились, и каждый забавлялся на людях. Герцог приказал Дюкло разоблачиться донага, нагнуться, опираясь на спинку кресла, уперся головкой своего члена прямо в заднюю дырку и, побуждаемый пальцами Дегранж, орошал семенем ягодицы рассказчицы. К этому было прибавлено еще несколько пикантных деталей, с которых мы до поры до времени не решимся сбрасывать покровы. Извергался герцог, надо сказать, бурно, с рычанием и криками, что еще раз показало, до какой степени воспламенили его рассказы этого дня.

Кюрваль излился тоже. Дюрсе и епископ, со своей стороны, захотели испробовать и с тем, и с другим полом довольно экстравагантные упражнения, и их обслужили соответствующим образом.

После ужина танцевали. Шестнадцать юных особ, четверо прочищал, четыре супруги образовали три контрданса; все участники этого бала были обнажены, и наши сладострастники вволю полюбовались причудливой сменой великолепных картин, которые происходили во время танца. Подле них находились все четыре рассказчицы, манипулировавшие с их членами то живо, то медленно, в такт музыке. Однако изнуренные дневными излишествами, наши герои так и не смогли излиться и вскоре отправились в постель, дабы восстановить силы для новых гнусностей нового дня.

 

День пятый

В это утро мастурбациям в «учебных классах» должен был подвергаться Кюрваль, и поскольку девочки продвинулись уже в этой науке, ему пришлось напрягать все силы, чтобы противиться многочисленным подергиваниям и встряхиваниям, разнообразным сладострастным позам, принимаемым этими восемью преуспевшими ученицами. В конце концов он предпочел от греха подальше покинуть свою кафедру до срока.

За завтраком установлено было, что четверо господских любовников, а именно: Зефир, фаворит герцога, Адонис, возлюбленный Кюрваля, Гиацинт, друг Дюрсе, и епископов Селадон, будут впредь допускаться на все трапезы со своими хозяевами, в комнаты, где они будут регулярно спать с ними, то есть разделять эту обязанность с супругами и прочищалами. Мальчики избавлялись теперь от ежедневной церемонии, когда четверо бодрствующих ночью прочищал приводили их к господам. Прочищалы явились в одиночестве, и когда господа наведались в апартаменты, их приняли там по всем предписанным правилам лишь четверо оставшихся детей.

Герцог, который за два-три дня увлекся Дюкло, а вернее, ее роскошным задом и умением рассказывать, настоял на том, чтобы и она спала в его комнате, а вдохновленный этим примером Кюрваль затребовал вскружившую ему голову Фаншон. Двое же других решили подождать с заполнением вакансий до ночи.

В то же утро было установлено, что четверо только что избранных любовников будут отныне как повседневную одежду (кроме того времени, когда в квадрильях их наряжают в соответствующие костюмы), будут отныне, повторяю, носить одеяния и украшения, которые я тотчас же вам и опишу.

Представьте себе род легкого узкого сюртука, нечто вроде прусской униформы, но укороченного, доходящего лишь до бедер. Сюртучок этот, как всякая форменная одежда, имеет крючки на груди и талию с басками, изготовлен он из розового атласа на подкладке из белой тафты, отвороты и обшлага белого атласа; под ним нечто вроде короткой куртки или жилета белого же атласа и штаны такого же цвета и из такой же ткани. На штанах сзади разрез в форме сердца, устроенный так, что рука проникает через него без всяких затруднений прямо к обнаженному заду – стоит лишь развязать бант, которым этот разрез прикрывался (цвет банта определялся, как уже говорилось, в зависимости от предназначения этого зада тому или иному растлителю). Волосы же мальчиков, завитые в локоны и посыпанные благоуханной розово-серой пудрой, стягивались лентой того же предписанного цвета. Выщипанные и насурьмленные брови в сочетании с постоянно нарумяненными щеками делали красоту этих созданий совершенной. Никаких шляп или париков, белые шелковые чулки с розовой вышивкой, серые туфли, украшенные розовыми бантами. Газовый галстук кремового цвета, кокетливо повязанный, сочетался с кружевным жабо. Глядя на всю эту четверку, с уверенностью можно было сказать, что ничего прекраснее в мире увидеть уже невозможно.

С того момента, как они были таким образом отмечены, всякое освобождение от трудов или послабление, которое иногда дозволялось этим красавчикам по утрам, прекращается; впрочем, им даровали в отношении супруг столько же прав, как и прочищалам: они могли помыкать этими женщинами не только за столом, но и в течение всего дня без всякого риска быть наказанными.

Покончив с этими заботами, перешли к обыденным инспекциям. Прекрасная Фанни, которой Кюрваль предписал пребывать в известном состоянии, оказалась в состоянии прямо противоположном (мы разъясним далее эту недомолвку) – ее записали в тетрадь для наказаний. У мальчиков Житон совершил то, от чего ему было велено воздерживаться, – и он попал в ту же тетрадь. Справили все дела в часовне и перешли к столу.

Это был первый завтрак, в котором участвовали четыре юных любовника. Каждый сидел по правую руку своего повелителя, у которого слева соседом был прочищала-фаворит. Прелестные маленькие гости сделали завтрак еще более живым: все четверо были нежны, ласковы, все четверо уже пообвыкли и начали приноравливаться к тону общества. Епископ, оказавшийся с утра в отличном расположении духа, беспрестанно целовал Селадона. Когда тому, назначенному состоять в этот день в квадрилье, подающей кофе, понадобилось выйти из-за стола перед десертом, епископ заглянул в соседний салон и, увидев Селадона совершенно обнаженным, окончательно распалился. «Черт побери! – завопил святой отец. – Раз уж не дозволено мне воткнуть ему сейчас в зад, проделаю-ка я с ним то же, что проделал Кюрваль со своим бардашом!» С этими словами он укладывает мальчугана на живот, просовывает свой член у того между ляжками и оказывается на седьмом небе: волосами лобка он натирает дырочку, в которую так страстно желал бы вонзиться, одной рукой гладит хрупкие ягодицы, а другой дрочит член Селадона. Прижавшись губами ко рту ребенка, он пьет его дыхание, глотает его слюну. Герцог, чтобы возбудить епископа зрелищем и своего разврата, встал перед самым его носом и принялся вылизывать отверстие в заду Купидона, второго из мальчиков, подававшего кофе в тот день. Кюрваль, постаравшись тоже быть у епископа на виду, заставил Мишетту дрочить свой член, а Дюрсе подставил на обозрение своего собрата разведенные ягодицы Розетты. Усилия всех друзей соединились ради одного – наступления экстаза епископа, столь для него желанного. И вот момент приближается: нервы затрепетали, глаза зажглись мрачным пламенем: всякому, кто не знал, что это обычное состояние епископа перед извержением, он показался бы страшным в эту минуту. Наконец свершилось: поток хлещет на ягодицы Купидона, услужливо положенного в последнюю минуту рядышком со своим другом, и Купидон принимает свидетельства мужской силы епископа, свидетельства, которые предназначались совсем другому.

Между тем время рассказа наступило, и Дюкло начала так:

– Поскольку, господа, вы не требовали от меня подробного отчета обо всем, что происходило со мной день за днем у мадам Герэн, а хотели, чтобы я просто рассказывала о необычных событиях, отмечавших эти дни, я умолчу о малоинтересных анекдотах моего детства, они показались бы вам скучным повторением уже слышанного. Скажу вам лишь, что к шестнадцати годам я уже достаточно поднаторела в том ремесле, которым занималась, и приобрела немалый опыт. Тут-то и выпал мне на долю либертин, ежедневные фантазии которого заслуживают того, чтобы о них рассказать.

Это был некий господин президент, мужчина крупный, в возрасте, если верить мадам Герэн, пятидесяти с небольшим лет. Мадам Герэн рассказала мне, что знавала его с давних пор и что во все дни он с утра предавался той странной причуде, о которой я вам и расскажу. Сводница, с которой он имел дело, удалилась на покой, препоручив этого забавника заботам мадам Герэн, а она решила, что ему лучше всего начать с меня.

Он устраивался в одиночестве возле той самой дырки в стене, о которой вам уже известно по моим рассказам. В комнате для меня – по соседству с этой – должен был находиться малый из простонародья, крючник, трубочист – это не играло роли, лишь бы он был простого звания, отмыт и здоров. Возраст и внешность также не принимались в расчет. А я перед глазами господина президента, расположившись по возможности ближе к дырке, должна была дрочить этого честного малого, обо всем предупрежденного и находившего такой способ заработка куда приятнее других. Выполнив все, чего от меня желал мой спрятанный за стеной покупатель, я заставила могучего мужлана напустить целую фарфоровую тарелку спермы и с падением последней капли стремительно выбежала в соседнюю комнату. Там меня с нетерпением ждали. Мой клиент выхватил у меня из рук тарелку, жадно заглотил еще неостывшую сперму, между тем как и его собственная лилась ручьем. Я одной рукой помогаю его извержению, другой собираю эти драгоценные капли, подношу ладошку к пасти этого чудака и заставляю его глотать свой собственный сок полными пригоршнями. И все. И ничего более. Он не притронулся ко мне, не поцеловал, даже не задрал юбки и, столь же спокоен, как был только что горяч, взял свою трость и ретировался, сказав мне комплимент насчет моего умения дрочить и проникновения в его манеру. Назавтра для него привели другого мужичка, потому что менять их надо было каждый день, так же, впрочем, как и женщин. С ним на этот раз занималась моя сестрица, он удалился довольный, чтобы возобновить все на следующее утро, и так продолжалось все время, что я еще оставалась у мадам Герэн: каждое утро в девять часов он приходил, устраивался у своего наблюдательного пункта и затем удалялся, ни разу даже не попытавшись задрать юбку хотя бы у одной девушки, хотя, должна вам сказать, к нему приводили прехорошеньких.

– А надо ли ему было видеть задницу мужлана? – спросил Кюрваль.

– Непременно, монсеньор, – ответила Дюкло. – И не только задницу мужлана, надо было, чтобы и тот всячески вертел девушку перед наблюдательной дыркой.

– Ну, тогда все понятно, – произнес Кюрваль. – Иначе и не могло быть, я думаю.

– Спустя некоторое время, – продолжала Дюкло, – пожаловала в наш сераль одна девка лет тридцати, миловидная даже, но уж больно рыжая, прямо как Иуда. Мы подумали было, что у нас появилась новая товарка, но она тут же разочаровала нас: дескать, прибыла она ради одного-единственного дела. А вскоре заявился и тот, кому она предназначалась. Это был крупный финансист, толстый, высокий, с довольно приятной физиономией, а пристрастия у него были настолько необычны, что для их удовлетворения требовалась именно такая девица, которую никто другой, может быть, и не пожелал бы. Так вот, говорю я, вкус у него был настолько причудлив, что мне страсть как захотелось увидеть его в деле.

Едва остались они вдвоем в одной комнате, как девица оказалась совершенно голой, явив и нанимателю, и мне за стеной очень белое и очень жирное тело. «Давай, давай, прыгай, прыгай! – закричал финансист. – Разогревайся, ты же знаешь, мне нужно, чтобы ты вспотела как следует». И вот рыжая мечется по комнате, подскакивает, подпрыгивает, кувыркается, а этот смотрит, дрочит, и я никак в толк не возьму, зачем все эти прыжки и чего ради она носится как угорелая. Тут она подскакивает к нему, вся в мыле, поднимает руки и дает ему понюхать у себя под мышками, а там все волосы так и сверкают потом. «Вот, вот, – приговаривает наш финансист, сунув туда нос, – вот это запах! Ах, какой дивный запах!» Вслед за этим он опускается на колени и давай все у нее вынюхивать: и во влагалище залез носом, и в задницу сунулся, но то и дело возвращается к подмышкам: видно, это самый лакомый кусочек, самый спелый и ароматный, именно туда он и лез все время и носом, и ртом. Наконец, его длинный, но не слишком толстый член после долгих, больше часа, встряхиваний и подергиваний, согласился чуть приподняться. Девица располагается соответствующим образом, финансист заходит с тылу и вставляет ей свой анчоус под мышку. А она прижимает руку к своему телу и образует тем самым очень узкую, как мне показалось, щель в этом месте. В такой позиции он может наслаждаться и видом, и запахом другой подмышки; он туда зарывается всем лицом и извергается, а сам все лижет, жует эту, предпочтенную перед всеми другими, часть тела.

– А разве было необходимо, – прервал рассказчицу епископ, – чтобы эта женщина была рыжей?

– Непременно, – сказала Дюкло. – Да вы ведь и сами знаете, монсеньор, что у рыжих очень пахучие подмышки; в нем органы наслаждения пробуждало именно чувство обоняния.

– Пусть так, – отозвался епископ. – Но мне по душе больше бы пришлось, черт подери, обнюхивать задницу этой женщины, чем соваться к ней в подмышку.

– Э нет, – сказал Кюрваль, – и в том, и в другом есть своя прелесть; уверяю тебя, если б ты попробовал, то сам бы убедился, насколько это приятно.

– Так, так, господин президент, – сказал епископ, – вы и таких пряностей отведывали?

– А как же, – не смутился Кюрваль. – И несколько раз, когда я попробовал их вперемежку, поверь, мне не удалось удержать сперму.

– Несколько раз, – усмехнулся епископ. – Догадываюсь, как это происходило: уткнул нос в задницу…

– Ну, полно, полно, – вмешался герцог. – Не заставляйте его исповедоваться, монсеньор. Как-никак, нам могут рассказать дальше о вещах, о которых мы еще не слышали. Продолжай, Дюкло, и не позволяй этим болтунам отвлекать тебя.

– Случилось однажды, – продолжила Дюкло, – что госпожа Герэн на целых шесть недель запретила моей сестре умываться. Напротив, ей было велено оставаться как можно более грязной. Мы не могли догадаться, к чему все эти приготовления, пока не появился у нас старый, весь в прыщах, да к тому же еще вполпьяна, распутник и без всякой учтивости спросил у хозяйки, накопила ли шлюха достаточно грязи. «О, я вам за это ручаюсь», – ответила мадам Герэн. И вот мою сестру вместе с ним запирают в комнате, я лечу к дырке, и едва там устроившись, вижу сестру нагишом, верхом на большом биде, а там полным-полно шампанского; тут же и наш старик, вооруженный огромной губкой, моет мою сестру, поливает ее вином, трет губкой и выжимает губку над этим биде, куда стекает вся влага с ее тела. А уж она долгое очень время не мылась, моя сестра, ей даже задницу подтирать не разрешали, немудрено, что шампанское вскоре приобрело и цвет бурый, и запах, который никак не назвать приятным. Но чем грязнее становилась эта влага, тем больше нравилось это нашему распутнику; он ее пробует, он ее находит восхитительной, берет стакан, зачерпывает и проглатывает с полдюжины стаканов, а выпив, хватает мою сестру, укладывает ее ничком и обрушивает на ее ягодицы и раскрытую дыру целый поток бесстыжего своего семени; не отведай он этого вонючего пойла с грязного тела моей сестры, не была бы удовлетворена его дикая страсть.

Но моим глазам, и не один раз, представала сцена еще более отвратительная. В нашем заведении находилась одна из тех девок, которых на бордельном языке зовут «шлендрами», они день и ночь шлендрают по улицам в поисках дичи. Лет ей было за сорок, никаких манер, вообще ничего соблазнительного, да к тому же еще у нее сильно воняло от ног. Но именно это ее свойство и устраивало маркиза де ***. Он является, ему представляют Луизу (так звали нашу героиню), он приходит от нее в восторг, сразу же ведет ее в святилище наслаждений и приказывает разуться. Луиза, которой было настоятельно рекомендовано не менять ни чулок, ни обуви целый месяц, протягивает ему свою вонючую ногу, от которой другого бы непременно на блевоту потянуло, но в нашем персонаже именно самое грязное в ней и воспламенило страсти. Он хватает эту ногу, страстно целует, перебирает губами каждый палец, и с невероятным рвением подбирает языком вонючую грязь, которую природа и наше небрежение накапливает между пальцами. И он не только втягивает грязь к себе в рот, он ее глотает, он ее смакует и дрочит член при этой операции; сперма, брызнувшая из него, доказывает, какое огромное наслаждение он получает.

– Ну, вот этого я уж не понимаю, – сказал епископ.

– Значит, мне надо постараться, чтобы ты понял.

– Как! Тебе может нравиться это? – удивился епископ.

– Взгляните-ка на меня, – сказал Кюрваль.

Он встает, все его окружают и видят, как этот немыслимый развратник, соединивший в себе все причуды извращенного сладострастия, прижав к себе отвратительную ногу Фаншон, грязной старой служанки, описанной нами выше, просто исходит сладострастием, посасывая ее пальцы.

– А вот мне все понятно, – сказал Дюрсе. – Чтобы понять все эти свинства, надо всего-навсего пресытиться, притупление чувств ведет к разврату, а он требует немедленного удовлетворения прихоти. Простые вещи надоели, воображение раздосадовано, а недостаточность наших способностей, испорченность нашего рассудка, ограниченность наших возможностей приводят нас к безобразиям.

– Вот такой, без сомнения, была история, – возобновила Дюкло свой рассказ, – старого командора де Карьера, одного из лучших завсегдатаев мадам Герэн. Ему нужны были только изуродованные женщины, изуродованные распутством, или природой, или по приговору правосудия. Словом, он брал себе лишь кривых, слепых, хромых, горбатых, безруких, беззубых, вообще без какой-либо части тела, или поротых и клейменных, или еще как-нибудь отмеченных правосудием, и притом чтобы они были довольно зрелого возраста. Однажды я подглядывала за ним, когда ему предоставили пятидесятилетнюю особу, публично клейменную за воровство, да сверх того и кривую на один глаз. Для него такая двойная отмеченность явилась просто сокровищем. Он запирается с нею, заставляет раздеться донага, исступленно целует знаки ее преступления на плечах, с тем же исступлением сосет каждую линию этого знака, который он называет почетным. А после этого весь его пыл обращается к задней дыре; он раздвигает ягодицы, нежно целует покрытую язвами расщелину между ними, очень долго сосет ее, а затем, оседлав спину этой девки, трется членом о рубцы на ее теле и хвалит ее за те подвиги, которыми она их заслужила; склоняется над ее задницей, доводит свое жертвоприношение почти до конца и орошает своей спермой те почетные знаки, которым так долго пел хвалу.

– Черт подери, – сказал Кюрваль, в этот день очень расположенный к распутству. – Взгляните, друзья мои, на этот торчащий член: вот как распалил меня рассказ о страсти такого рода. – И повернувшись к Дегранж, он закричал:

– А ну-ка, иди сюда, потаскуха грязная. Иди, иди, очень уж ты похожа на ту, о которой только что рассказали. Порадуй меня так же, как она порадовала старого командора.

Госпожа Дегранж приблизилась. Дюрсе, друг этих излишеств, помогает президенту раздеть ее. Она сначала пробует немного противиться; сразу же возникают подозрения, ее бранят за то, что она пытается утаить что-то от общества. Наконец у всех перед глазами появляется ее изуродованная спина, на которой явственно проступают титулы «В» и «У». Стало быть, она была дважды клеймена, и это еще больше разжигает грязные помыслы наших распутников. Остальное, что являло ее истрепанное, изъязвленное тело: зад словно из китайской тафты, вонючая зияющая дыра посередине него, отрезанная грудь, три отхваченных пальца, укороченная нога, из-за которой она хромала, рот, лишенный зубов, – все это воодушевило обоих либертинов. Дюрсе принялся сосать ее спереди, Кюрваль сзади, а при этом самая изысканная красота, самая восхитительная свежесть готовы рядом удовлетворять их малейшие желания. Но как раз то, что природа и преступление постарались обезобразить, как раз то, что представляет собой самое грязное и отвратительное, и позволяет нашим распутникам вкушать самые тонкие наслаждения! Попробуй объяснить после этого человеческое существо! Как два пса рвут падаль, так и эти двое схватились, оспаривая друг у друга эту полусдохшую тварь. Наконец, после самых грязных проделок они смогли выплеснуть из себя сперму, но не успокоились и тут: они были готовы приступить к новому штурму, но сигнал к ужину позвал их к наслаждениям иного рода. Президент в отчаяньи, что не смог приберечь свою сперму, чтобы утешиться, приналег, как обычно в подобных случаях, на жратву и выпивку и к концу ужина раздулся, как подобает раздуваться настоящим свиньям. Он потребовал, чтобы малютка Адонис подрочил Банд-а-Сьеля, а потом заставил мальчика проглотить сперму. Но и этого ему оказалось мало: он встал и объявил, что его фантазия предрекает ему более сладкие наслаждения, ничего не объясняя, потащил за собой в будуар Фаншон, Адониса и Эркюля. Появился он лишь на оргиях. Но вернулся столь распаленным, что позволил себе в течение вечера множество разных других капризов, о которых правило, которого мы пока придерживались, не позволяет рассказать нашему читателю.

Наконец все отправились спать, и Кюрваль, этот непостижимый Кюрваль, которому на эту ночь была предназначена божественная Аделаида, его собственная дочь, который мог провести с нею самые сладостные часы, был найден на следующее утро распластанным на страшной Фаншон, с которой он творил мерзости в продолжение целой ночи, тогда как Аделаида и Адонис, лишенные его ложа, оказались: она на маленьком тюфячке, брошенном на пол, а он в маленькой узкой кроватке, задвинутой в дальний угол будуара.

 

День шестой

В этот день настал черед епископа подвергаться мастурбации; он явился. Вероятно, если бы в школе Дюкло содержались ученики, а не ученицы, монсеньор не устоял бы. Но маленькая щель внизу живота представлялась в его глазах столь великом злом, что, окажись он даже в объятиях самих граций, пыл его погас в ту же минуту, как он увидел бы эту проклятую дыру. Сопротивлялся он доблестно; полагаю, что не произошло ни малейшего восстания плоти и операция затянулась. Не трудно было увидеть, как хотелось епископу, чтобы все восемь девочек провинились в чем-нибудь, и он мог бы назавтра – в печальный день субботних экзекуций – наконец насладиться, подвергая их всех наказанию. Таковых уже насчитывалось шестеро; кроткая, нежная Зельмира должна была стать седьмой, и разве, по чести говоря, она не заслуживала этого? Разве наслаждение, которое предстояло вкусить при ее наказании, не делало это действие справедливым? Впрочем, оставим это на совести мудрого Дюрсе и продолжим повествование.

Список правонарушительниц пополнила и прекрасная дама – нежнейшая Аделаида. Ее супруг, Дюрсе, желал, как он выразился, показать, что к ней не будут более снисходительными, чем к другим, а совершила она проступок, направленный как раз против него самого. Будучи с ним в известном месте, она при оказании ему услуг после неких действий не была столь безупречна, как этого требовалось. Либо она противилась вообще, либо действовала неумело, а может быть, все объяснялось выдумкой Дюрсе, но ее занесли в книгу наказаний к вящей радости общества.

После не отмеченных ничем необычным визитов к мальчикам перешли к тайным усладам в часовне, усладам тем более пикантным, тем более редкостным, что в них было отказано даже тем, кто был призван доставлять эти наслаждения. В то утро в часовне можно было увидеть лишь Констанцию, двух прочищал из младших и Мишетту. А за обедом Зефир, который с каждым днем все более радовал общество и тем, что все более хорошел, и тем, что все более охотно предавался распутству, этот самый Зефир принялся оскорблять Констанцию, постоянно являвшуюся к обеду, несмотря на свое временное освобождение от службы. Зефир назвал ее делательницей детей и несколько раз хлопнул по животу, чтобы отучить ее, как он выразился, нестись от своего любовника. А затем он целовал герцога, ластился к нему, подергал его какое-то время за член и так распалил, что тот поклялся, что после обеда дело не обойдется без пролития спермы на Зефира. А маленький проказник поддразнивал Бланжи, говоря, что вызов принят. Так как Зефиру предстояло подавать кофе, перед десертом он вышел и вернулся нагишом, чтобы в таком виде прислуживать герцогу. А тот, выходя из-за стола, весьма оживившись, начал с нескольких шалостей: пососал Зефиру губы и член, посадил перед собою так, что зад мальчишки пришелся как раз на уровне герцогова рта и с четверть часа вылизывал ему заднюю дыру. И наконец член герцога восстал, горделиво взметнув голову, и герцог ясно увидел, что по чести пришла пора излияний. Однако все было под запретом, за исключением того, что совершалось накануне. Тогда герцог решил последовать примеру сотоварищей. Он укладывает Зефира на канапе, нацеливает свое орудие в его ляжки, но происходит то же, что было и с Кюрвалем: ствол дюймов на шесть торчал с другой стороны. «Сделай по-моему, – присоветовал Кюрваль, – подрочи мальчишку у себя на члене, пусть он оросит твою головку своей спермой». Но герцог нашел, что еще занятнее нанизать сразу двоих. Он попросил своего братца приспособить туда же и Огюстину. Ее прижали ягодицами к ляжкам Зефира, и герцог отделывал, так сказать, в целях придания большей остроты, и девочку, и мальчика зараз. Он тер член Зефира о прекрасные белые округлости Огюстины, и поток свежей юношеской спермы не замедлил хлынуть на девичьи ягодицы.

Кюрваль, видя зад герцога раскрытым, с готовым принять в себя член анусом, а такое всегда случается с мужеложцами при восстании плоти, не преминул воспользоваться представившимся случаем и вернуть герцогу то, что получил от него третьего дня, и милейший герцог, еще не успев вкусить всю сладость этих проникающих ударов, залил своим соком с тыла тот храм, чьи колонны одновременно с ним оросил Зефир. Кюрваль же не стал разряжаться; он извлек из зада герцога своего бравого молодца и вознамерился запустить его в епископа, который, поместив свое орудие меж ляжек Житона, готовился последовать примеру герцога. Епископ принимает вызов, схватка начинается; святой отец пронзен сзади, а спереди он вот-вот прольет в ляжки своего мальчугана сперму, исторгнутую столь чувствительным натиском. Благосклонный зритель всего происходящего, Дюрсе не захотел, однако, даром терять время и, имея под рукой лишь Эбе и одну из дуэний, учинил с ними такое, что мы принуждены до поры умолчать о его забавах. Наконец наступает успокоение, все засыпают, и в шесть часов наших героев будят для новых наслаждений, приготовленных для них мадам Дюкло. В этот вечер квартеты переменили пол: девицы были одеты матросами, а мальчиков перерядили в гризеток. Восхитительное было зрелище: ничто лучше не разжигает похоть, как подобное маленькое сладострастное преображение, столько охотников найти в мальчиках то, чем они напоминают девочек, а девочка делается куда привлекательней, когда, чтобы понравиться, приобретает черты того пола, с которым и хотели бы иметь дело сластолюбцы. В этот день с каждым была на канапе жена; все нахваливали друг друга за столь скрупулезное соблюдение порядка, а затем приготовились слушать. Дюкло приступила к продолжению своих зажигательных историй:

– У мадам Герэн находилась блондинка лет тридцати, малость склонная к полноте, но еще очень свежая, с кожей на редкость белой. Звали ее Авророй, у нее был прелестный рот, красивые зубы и искусный в сладострастных играх язык. Но кто бы мог подумать, что у этого ротика был один ужасный изъян. То ли из-за дурного воспитания, то ли из-за дурного пищеварения эти очаровательные уста изрыгали то и дело ужасные звуки, особенно после обильной еды; случалось, что отрыжка у Авроры длилась часами и кишечные ветры бушевали столь сильно, что им впору было бы вращать мельничные крылья. Но правду говорят, что у каждого таланта найдутся поклонники, и у нашей девицы нашелся поклонник, причем довольно страстный. Это был премудрый и пресерьезный доктор Сорбонны, который, устав от тщетных попыток доказать школярам бытие Божие, наведывался в бордель, чтобы удостовериться в существовании божьих созданий. Предупрежденная о его визите Аврора нажиралась в этот день до отвала. Любопытствуя узнать, что же будет происходить в нашей исповедальне, я устремилась к заветной дыре и наблюдала, как после нескольких предварительных ласк, ограниченных лишь губами, благочестивый наш проповедник бережно усадил свою подругу против себя на стул и, сунув ей в руки свои, выглядевшие довольно плачевно, мощи, сказал: «Давай, милочка, ты знаешь, как привести меня в лучшее состояние. Принимайся же за дело, умоляю тебя, мне уже не терпится».

Аврора, взяв одной рукой ветхие снасти ученого доктора, другой прижала его голову к своему рту, и вот он получает одну за другой не меньше шестидесяти отрыжек в свои уста. Невозможно изобразить восторг почтенного богослова. Вознесенный на седьмое небо, он вдыхал, втягивал, глотал все, что в него выбрасывали; можно было подумать, что он не переживет, если хоть малейшее дуновение зловонного ветра минует его рот. А между тем руки его блуждали по груди и под нижней юбкой моей товарки. Но эти прикосновения были случайны, главным же предметом оставался рот, беспрерывно одарявший его отрыжкой. Но вот член, взбодренный этой сладострастной церемонией, извергается в ладони моей подружки, и гость удаляется, не переставая благодарить за наслаждение, подобного которому он никогда не испытывал в жизни.

А спустя некоторое время еще один необычный человек потребовал от меня такое, что умолчать об этом никак нельзя. В тот день мадам Герэн заставила меня наесться так же, как несколькими днями ранее была накормлена Аврора. Позаботившись о том, чтобы мне подали самые мои любимые блюда, она посвятила меня по выходе из-за стола во все, что надо было исполнить со старым распутником, которому она меня предназначила, и заставила проглотить разведенные в горячей воде три рвотных пилюли. И вот безобразник является: это оказался завсегдатай, которого я не раз видела в нашем борделе, особенно не интересуясь, ради чего именно он сюда приходит. Он целует меня, всовывает мне в рот язык, столь грязный и отвратительный, что меня чуть было не вырвало от этого зловония. Почувствовав возмущение моего желудка, распутник пришел в экстаз: «Смелей, – закричал он, – не бойся, малютка, я ни капельки не упущу».

Предупрежденная о том, что надобно делать, я усаживаю его, прислонив головой к спинке дивана. Ноги его раздвинуты, рот широко раскрыт; я расстегиваю ему штаны, беру в руки маленький дряблый, не выказывающий никаких признаков эрекции инструмент, встряхиваю, и вот так, не переставая встряхивать и подергивать его член, подставляя свой зад его грязным рукам, я под действием рвотного внезапно вываливаю ему в рот непереваренный моим желудком обед. Наш достойный муж на седьмом небе, он глотает пьянящие его нечистоты, сам ищет их на моих губах, стараясь не упустить ни одной капли извергаемого, а когда ему кажется, что процесс вот-вот прекратится, он стремится возобновить его, щекоча языком мою гортань, а его член, к которому я, как только начался мой приступ, едва притрагиваюсь, этот член, который, без всякого сомнения, возбуждается лишь от подобных гнусностей, набухает, напрягается и наконец роняет слезу, оставляя на моих пальцах неопровержимые свидетельства впечатлений, произведенных на него этой мерзостью.

– А, черт побери! – воскликнул Кюрваль. – Вот дивная прихоть, но в нее можно внести еще большую утонченность!

– Как? – спросил Дюрсе, слабым от истомы голосом.

– Как? – отозвался Кюрваль. – Да, черт побери, подбором девок и кушаний.

– Девок?.. А, понимаю, ты хотел бы попробовать Фаншон?

– Еще бы! Разумеется.

– Ну а какие же кушанья? – продолжал интересоваться Дюрсе, меж тем как Аделаида играла с его членом.

– Какие кушанья? – переспросил президент. – Да тысяча чертей, заставлю ее возвратить мне то, что она от меня получила, и таким же путем.

– Надо понимать, – произнес уже окончательно теряющий голову финансист, – что все, что ты вывалишь ей в рот, она должна проглотить, а потом вернуть тебе?

– Совершенно точно.

И тут оба они бросились в свои кабинеты: президент с Фаншон, Огюстиной и Зеламиром, Дюрсе – с Дегранж, Розеттой и Банд-о-Сьелем. Пришлось целых полчаса ждать возобновления рассказов Дюкло. Наконец, отсутствовавшие вернулись.

– Ну что, вдоволь посвинячил? – встретил герцог Кюрваля, вошедшего первым.

– Кое-что получилось, – ответил президент, – именно в этом и состоит для меня радость жизни. Я ценю в сладострастии лишь самое грязное и отвратительное.

– Сперму-то ты хоть пролил?

– Ни в коем случае, – сказал президент, – или я похож на тебя, чтобы в любую минуту расходовать сперму? Предоставляю это тебе или таким могучим борцам, как Дюрсе, – добавил он при виде входящего, еле держащегося на ногах от изнеможения, финансиста.

– В самом деле, – сказал Дюрсе, – я не удержался. Эта Дегранж такая грязнуля и в словах, и в делах, она такая покладистая во всем, чего от нее хотят…

– Дюкло, начинай, – прервал его герцог, – а то этот болтунишка, если его не остановить, расскажет обо всем, что натворил, даже не подумав о том, как ужасно хвастаться милостями, полученными от прекрасной женщины.

И послушная Дюкло так возобновила свою повесть.

– Поскольку господам, – произнесла повествовательница, – так полюбились эти проказы, мне досадно, что они хотя б на минуту не поудержали свое рвение, которое куда бы больше пригодилось, как мне сдается, после того, что я собираюсь вам рассказать нынче вечером. В моем рассказе слово в слово окажется то, чем господин президент предполагал расцветить первую причуду. Вот что за ней последовало. Старый президент де Сакланж предавался именно тем забавам, о которых, как мне кажется, думал господин Кюрваль. Чтобы постоять за себя, мы выставили ему старейшину нашего капитула, здоровую длинную девку лет тридцати пяти; прыщеватая, выпивоха, разговаривала она как базарная торговка, да еще и сквернословить любила; впрочем, выглядела довольно привлекательно. Президент приходит, им подают ужин, они напиваются до умопомрачения, блюют в рот друг другу, глотают блевотину и тут же возвращают проглоченное партнеру; наконец валятся без чувств на пол, в нечистоты и остатки ужина. Так как наша подруга ничего не соображает и не в силах что-либо предпринять, отряжают меня. Наступает самый важный момент для распутника. Он лежит на полу, член прям и крепок, как железная палка, я беру инструмент в руки, президент что-то бормочет, чертыхается, притягивает меня к себе, сосет мои губы и бурно спускает, как бык, перекатываясь с боку на бок среди всей этой гнусности.

И та же девица немного спустя подарила нам зрелище еще одной мерзкой причуды. Толстый монах, щедро ей заплативший, уселся верхом ей на живот; ноги нашей подруги были широко растянуты и придавлены тяжелыми вещами, чтобы она не могла изменить их положения. Было подано несколько различных кушаний все в сыром виде и без всякой посуды, просто положены ей на низ живота. И этот малый хватает куски пищи, сует их в раскрытую дыру своей Дульцинеи, поворачивает их там так и эдак, чтобы они пропитались соками и солями влагалища, и потом с жадностью пожирает их.

– Вот такой обед кажется мне в новинку, – воскликнул епископ.

– И он вам совсем не по вкусу, не правда ли, монсеньор? – осведомилась Дюкло.

– Конечно, нет, клянусь господними потрохами, – отвечал служитель Церкви, – я не настолько люблю эту дыру.

– Ну что ж, – ответила наша рассказчица, – тогда послушайте историю, которую я оставила на конец сегодняшнего повествования. Сдается мне, что она вас порадует больше.

– Итак, прошло восемь лет, что я пробыла у мадам Герэн, мне уже исполнилось семнадцать, и все это время каждое утро появлялся у нас некий генеральный откупщик, которому оказывали всегда всяческое внимание. Был он невысокий толстячок лет к тому времени около шестидесяти, во многом напоминающий господина Дюрсе, такой же свежий и бодрый на вид. Каждый день ему требовалась новенькая, нашими же он пользовался лишь на худой конец, когда девица со стороны почему-либо манкировала рандеву. Господин Дюпон, так звали финансиста, был к тому же чрезвычайно привередлив: никаких проституток, кроме тех исключительных случаев, о которых я только что рассказала, ему подавай работниц, продавщиц, особенно он любил тех, что торговали в модных лавках. Возраст и масть тоже были строго определены: блондинки от пятнадцати до восемнадцати лет, ни младше, ни старше. Сверх того, у них должна быть попка буквально литая и такой чрезвычайной опрятности, что даже малейший прыщик на ней становился поводом для отставки. Девственницы же оплачивались вдвойне. В тот день, о котором я рассказываю, он рассчитывал на юную шестнадцатилетнюю кружевницу с задом, точно у модели скульптора. Да только он не ведал, какой на самом деле ему поднесут подарочек: девица прислала сказать, что ей никак не удастся отвязаться от родителей, и мадам Герэн, рассудив, что господин Дюпон ни разу меня толком не видел, приказала мне немедленно переодеться рядовой мещаночкой, нанять в конце улицы фиакр, высадиться у дверей дома через четверть часа после прихода Дюпона и исполнить со всем старанием роль модистки. Но, помимо всего, мне надо было еще набить желудок полуфунтом аниса и следом опорожнить большой стакан особого бальзама, а для чего – вы узнаете сейчас из моего рассказа. Все устроилось как нельзя лучше: у нас было в распоряжении несколько часов для необходимых приготовлений. С самым простодушным видом я появляюсь в доме, меня представляют финансисту, он внимательно разглядывает меня, а я внимательно слежу, чтобы все во мне соответствовало моей роли и сочиненной для него истории. «Она целенькая?» – спрашивает Дюпон. «Здесь – нет, – отвечает Герэн, похлопав меня по низу живота, – а за другую сторону я ручаюсь». Пусть она бессовестно лгала, что за безделица – наш гость поверил, а это-то нам и было нужно. «Заголите-ка ее», – сказал Дюпон, и мадам Герэн задрала сзади мои юбки, прижав мою голову к себе, открывая перед взором распутника капище чтимого им культа. Он разглядывает его, щупает ягодицы, обеими руками раздвигает их и, довольный этим экзаменом, заявляет, что зад великолепен и вполне ему подходит. Затем задает мне несколько вопросов о том, сколько мне лет, чем я занимаюсь, и, вполне удовлетворенный и моей мнимой невинностью, и моим простодушным видом, говорит, что пора подняться в его апартаменты. А надо сказать, что туда никто не мог зайти, кроме него самого, и никто не мог подсмотреть, что там происходит. Мы поднимаемся, он тотчас же запирает дверь на ключ и, еще немного осмотрев меня, спрашивает самым бесстыжим и грубым тоном, которого он держался во все время нашей сцены, неужели и впрямь меня никогда не швабрили в зад. Помня о своей неопытности, я самым невинным тоном прошу его объяснить, что означает это никогда не слышанное мною выражение, прошу даже повторить его. Он жестом показал мне столь ясно, что оно означает, что я уже не могла прикинуться непонимающей, и, смущенная и испуганная, заявила, что никак не могла допустить подобного со мною обращения. Тут он мне приказал снять с себя только юбки, и когда я послушалась, оставив сорочку прикрывать меня спереди, он заткнул ее за корсет, и в это время косынка свалилась с моей груди. Но вид моих передних полушарий просто взбесил его: «Черт бы побрал титьки, – закричал он. – Кто тебе о титьках говорил? До чего ж отвратительные эти твари! Вбили себе в голову, чуть что, выставлять напоказ титьки!» Я поспешно прикрыла грудь и подошла к нему как бы попросить прощения, но так как ниже пояса я оказалась вся раскрытой, он взбеленился еще пуще: «А ну стой так, как тебя поставили! – завопил он, схватил меня за бока и развернул к себе задом. – Так и стой, будь ты проклята! На кой черт мне твой передок и твоя грудь! Только задница мне требуется, только задница!»

И тут же поднимается, подводит меня к кровати и укладывает на нее ничком; сам же опускается на низенький табуретик между моих ног так, что голова его приходится как раз на уровне моего зада. Снова внимательно изучает мой зад, затем, очевидно, для большего удобства, подкладывает мне под живот подушку, так что предмет сей оказывается выше и еще ближе к нему. И опять спокойное разглядывание, с той флегмой и апатией, которая всегда отличает изысканного развратника. Наконец, время приходит, и он раздвигает мои ягодицы, припадает раскрытым ртом к вожделенной дыре, просто затыкает ее своим ртом и в ту же минуту, следуя полученным мною инструкциям и вследствие своей крайней нужды я выпаливаю в него заряд такой силы и такого зловония, какой ему вряд ли доводилось получать в своей жизни. Он отпрянул, притворившись разъяренным.

– Ах наглая! – закричал он. – Ты осмелилась пердеть мне в рот! – и тут же снова прикладывается ко мне.

– А как же, сударь, – отвечаю я. – Я всегда так поступаю с теми, кто пробует целовать меня в попку.

– Ну что ж, умница моя, – говорит он, – коли не можешь удержаться, перди в свое удовольствие сколько захочешь и сколько сможешь.

И с этой минуты мне удержу не было, невозможно передать, как рвались из меня кишечные газы из-за проглоченных мною снадобий. А достойный муж в экстазе принимает их своим ртом и своими ноздрями. Через четверть часика подобных упражнений он ложится на диван, привлекает меня к себе, держа по-прежнему ягодицы мои у самого своего носа, и приказывает дрочить его, не прерывая моей канонады, от которой он в совершенном упоении. Я пержу, дрочу, взбадриваю его член, а он – не длинней и не толще мизинца, пока наконец благодаря моим рукам и моим кишкам не начинает отвердевать его инструмент. То, что наслаждение моего гостя растет, что кризис наступает, мне говорит усиление его несуразных ласк. Теперь именно его язык вызывает меня на пердеж, именно свой язык он метнул в самую глубину моего ануса, словно для того, чтобы разбудить задремавшие было ветры и чтобы именно языком пробовать все отпускаемые мною блюда; а сам он несет какой-то вздор, я вижу, что он совсем потерял голову и, наконец, несколько жалких капель жиденькой светло-бурой спермы окропляют мои пальцы и возвращают ему рассудок. А так как грубость служит для него и приправой во время занятий распутством, и заменой после, он едва дал мне время привести себя в порядок: он принялся браниться, брюзжать, рычать, словом, явил мне неприглядную картину насытившегося порока, ту неожиданную свирепость, которая после того, как страсть утихает, стремится как можно больнее отплатить презрением идолу, завладевшему на время чувствами.

– Вот этот человек пришелся мне по нраву больше, чем все предыдущие, – объявил епископ. – Не знаете ли, с той шестнадцатилетней встретился он на следующий день?

– О да, монсеньор, и она у него была, и еще более хорошенькая пятнадцатилетняя на другой день. Ведь мало кто платил так щедро и мало кого обслуживали так великолепно.

Рассказ об этих причудах воспламенил головы закосневших в распутствах подобного сорта слушателей и призвал их вкусить того, чему они так истово поклонялись. Долго ждать не стали. За ужином, где подаваемые блюда перемежались со всякими штучками, о которых только что услышали, каждый собрал все что мог и получил понемногу от всех. Герцог напоил допьяна Терезу и заставил ее изрыгаться ему в рот; Дюрсе принудил распердеться весь сераль и принял на себя более шестидесяти выстрелов за вечер; что же касается склонного ко всякого рода изощренностям Кюрваля, то он объявил, что желает предаться забавам один и заперся в отдаленном будуаре в компании Фаншон, Мари, Дегранж и трех дюжин шампанского. Потом всех четверых пришлось выносить оттуда: их нашли плавающими в лужах нечистот, причем президент и Дегранж припали друг к другу ртами, и Дегранж не переставала блевать. Три же остальных господина тем или иным манером не отстали от президента: они также напились допьяна и напоили своих бардашей, они заставили их блевать, а маленьких девочек пускать ветры, уж и не знаю, чем только они не занимались, и не окажись Дюкло в состоянии сохранить трезвую голову, чтобы восстановить порядок и отправить всех почивать, то розовоперстая Аврора, вышедшая наутро из дверей Аполлонова замка, нашла бы наших героев, погруженными в нечистоты и отбросы, как свиней каких-нибудь, а не людей. Но отдых был необходим всем, и каждый на этот раз заснул один, чтобы в объятиях Морфея обрести силы для завтрашнего дня.

 

День седьмой

Наши приятели решили с этого дня отказаться от ежеутренних посещений школы Дюкло. Утомленные ночными удовольствиями, опасаясь, как бы эта операция не вытянула из них спозаранку все соки, они рассудили, что церемонии эти притупляют их вкус к последующим более основательным наслаждениям, и положили, чтобы их по утрам заменяли прочищалы. Но инспекционные визиты были сделаны. Отныне достаточно было хотя бы одной девочке совершить проступок, чтобы под наказания попадали все восемь; виновницей на сей раз оказалась прелестная Софи, обычно очень аккуратная к своим обязанностям. Какими бы нелепыми они ей ни казались, она их исполняла. Однако Дюрсе, уговорившись с Луизон, ее опекуншей, сумел так ловко подстроить ловушку для девочки, что Софи была признана виновной и внесена в роковую книгу. Добрая Алина, подвергшаяся такому же осмотру, также была уличена в преступлении, и список на этот вечер состоял, таким образом, из восьми девочек, двух жен и четырех мальчиков.

Покончив с этими хлопотами, занялись приготовлениями к свадьбе, которая должна была увенчать праздник окончания первой недели. В этот день никто не был освобожден от обязанности присутствовать на публичной церемонии в часовне. Епископ в полном епископском облачении направился к алтарю. Герцог, представлявший отца невесты, и Кюрваль в должности отца жениха привели: один – Мишетту, а другой – Житона. Юную пару принарядили, но их обычную одежду поменяли: девочку нарядили мальчиком, а мальчика – девочкой. К несчастью, мы обязаны, дабы не нарушать избранный нами ход изложения, повременить с описанием подробностей этого священнодействия, но придет момент, и мы доставим читателю удовольствие увидеть все, что до поры до времени вынуждены скрыть под покровом тайны. Итак, общество перешло в салон, а в ожидании обеда четверка наших сластолюбцев, заперевшись с прелестной юной парой, приказала им разоблачиться донага и проделать все, что по своему возрасту они могли проделать для завершения брака; запрещено было лишь проникновение члена жениха во влагалище невесты, хотя инструмент Житона вполне был в состоянии это осуществить. Но нет, ничто не должно было повредить цветок, предназначенный для другого. Впрочем, все остальное было дозволено: сладкие прикосновения, жгучие ласки. Юная Мишетта пятнала излияниями муженька, а тот, с помощью наставников, преотлично щекотал свою женушку. И все же оба они слишком чувствовали гнет возложенного на них рабства, чтобы испытать доступную уже им по годам радость сладострастия.

Приступили к обеду; молодожены находились среди пирующих, и к кофе, когда все головы уже кружились от похоти, юные супруги вновь оказались раздетыми, как и прислуживающие в этот день Зеламир, Купидон, Розетта и Коломба. А поскольку спускать в ляжки стало дежурным блюдом о ту пору дня, Кюрваль взялся за мужа, герцог за жену, и оба они славно отделывали молодых. Епископ, как только кофе был подан, приступил к Зеламиру, принялся его сосать спереди, принимать от него ветры, а потом, согласно своим вкусам, вломился в зад мальчугана. Дюрсе же лакомился на свой гнусный изощренный лад задом Купидона. Между тем оба наших главных атлета, так и не облегчившись, перешли, один к Розетте, другой – к Коломбе и, поставив их по-собачьи, вставили им между ляжек, точь-в-точь, как поступили только что с Мишеттой и Житоном. Милым малюткам приказали поработать своими ручонками над концами чудовищных членов, торчавших наружу, пока распутники всласть копались в нежных, свеженьких девичьих задницах. Но спермы не пролилось ни капли: все знали, что ее надо сохранять до вечера. Вечером молодые супруги теряли свои особенные права, брак их превращался всего лишь в забавную игру. Все вернулись в свои обычные квартеты, и Дюкло приступила к продолжению рассказа.

– С вашего позволения, господа, мое сегодняшнее повествование откроет человек, чьи вкусы весьма схожи со вкусами давешнего финансиста. Это был стряпчий лет шестидесяти, который к своей причуде прибавлял одну особенность: ему требовались женщины еще более почтенного возраста, чем он сам. Герэнша отыскала для него среди своих подружек одну старую сводницу с ягодицами морщинистыми и истрепанными, являвшими собою вид много раз скобленного пергамента. Однако именно такому предмету и поклонялся наш распутник. Он опускается на колени перед этим дряхлым задом, страстно целует его; ему пердят прямо в нос, он приходит в экстаз, открывает широко рот, в него пердят снова и снова, и он ловит языком дуновения этого легкого ветерка. Между тем не в силах противиться опьянению, в которое его погружает эта процедура, он достает из штанов убогий стариковский член, такой же изношенный, сморщенный, как и божество, которому он служит. «Ах, перди же, перди, душенька моя, – восклицает он, дроча себя изо всех сил. – Перди же, сердце мое, только от твоих пердунчиков, я надеюсь, сможет выстрелить эта ржавая пушка!» Сводница тужится еще сильней, и бедняга наконец роняет на колени своей богини две-три жалкие капельки спермы.

О губительная сила примера! Кто бы мог подумать? В ту же минуту, словно по сговору, выкликают дуэний из квартетов. Хватают их за старые, изношенные задницы, умоляют о пукании, добиваются его и счастливы почти так же, как вышереченный стряпчий, если бы только мысль об ожидающих во время оргий наслаждениях не пришла им в голову. Они напоминают об этом друг другу, умеряют пыл, отпускают своих Венер, и Дюкло продолжает:

– Не буду особенно налегать на следующую страсть, – произнесла для начала эта милая дама, – ибо знаю, что среди вас мало ее приверженцев, но вы наказали мне рассказывать обо всем, и я подчиняюсь. Некий очень молодой и очень красивой наружности человек имел пристрастие сосать и лизать мне дыру во время месячных. Я ложилась на спину, раскинув ляжки; он вставал на колени передо мной и, подняв меня за поясницу, чтобы ему было удобнее, приступал к делу. Он глотал и кровь месячных, и мой сок, потому что он был настолько красив и так нравился мне, что я всегда кончала при этом. А он дрочил себя, был на седьмом небе и по виду его становилось ясно, что ничто в мире не могло бы доставить ему большего наслаждения; мощное, обильное извержение семени подтвердило это. Назавтра он встретился с Авророй, позднее с моей сестрой. Словом, за месяц он устроил смотр всем нашим шлюхам, а потом, конечно, прошелся и по другим борделям Парижа.

Но вы сейчас убедитесь, господа, что эта причуда пустяк в сравнении с тем, чем занимался другой забавник, бывший когда-то приятелем Герэнши. Этот, по ее словам, испытывал сладострастные ощущения, поедая после женских выкидышей зародыш. Всякий раз, когда такое случалось, за ним посылали, он являлся и сжирал недоношенный плод, сходя с ума от наслаждения.

– Этого-то я знавал, – объявил Кюрваль, – не приходится сомневаться ни в его существовании, ни в его страсти.

– Пусть так, – отозвался епископ, – но так же несомненно, как и существование этого человека, что я ему подражать не стану.

– Да что с тобой? – удивился Кюрваль. – Я убежден, что от этого отлично можно кончить, и если Констанция позволит мне это сделать, я слышал, что она в тягости, я обещаю ей слопать ее будущего отпрыска, словно сардинку.

– О, все знают ваше отвращение к беременным, – сказала Констанция. – Говорят, что вы избавились от матери Аделаиды, потому что она забеременела во второй раз, так что если Юлия меня послушается, она будет остерегаться.

– Да, известно, что я терпеть не могу потомства, – сказал Кюрваль, – и вид беременной самки способен вызвать во мне бешеное отвращение, но ты ошибаешься, вообразив, что я прикончил жену по такой причине. Запомни, сука ты этакая, что мне не нужно повода, чтобы убить женщину, особенно такую корову, как ты, если она принадлежит мне, и мне ни к чему ее теленок.

Тут и Констанция, и Аделаида заплакали: понемногу приоткрывалась завеса над той тайной ненавистью, которую президент испытывал к очаровательной супруге герцога, а тот, далекий от того, чтобы встать на ее сторону в этом диспуте, сказал только Кюрвалю, что и сам относится к потомству не лучше и что хотя Констанция и беременна, но ведь она еще не разродилась, так что… При этих словах Констанция залилась еще пуще, и Дюрсе, ее отец, рядом с которым она находилась, сказал ей в утешение, что если она не прекратит, то он вышибет ее за дверь пинком под зад, невзирая на ее положение. Бедняжке пришлось затаить свою печаль в сердце, вытереть слезы и лишь прошептать: «О Боже великий! Как я несчастна! Но что делать, надо смириться со своей судьбой». Аделаида тоже заливалась слезами, а герцог, бывший с нею на одном диване, старался вовсю, чтобы слезы ее лились еще обильнее. Наконец и Аделаида успокоилась, таким образом эта, несколько трагическая, но усладившая злодейские души сцена завершилась, и Дюкло возобновила свое повествование:

– В доме Герэн имелась комната, очень странно устроенная, в которой мог разместиться только один человек. У нее был как бы двойной потолок, что-то вроде очень низкой антресоли, где расположиться можно было только лежа. Здесь-то и устраивался один причудник, страсть которого мне и приходилось обслуживать. Он располагался там с девицей и лежал так, что голова его приходилась как раз напротив отверстия, ведущего в верхнее помещение. Девица, запертая с ним, предназначалась лишь для того, чтобы дрочить ему член, а я, находясь в верхнем помещении, занималась тем же самым с другим кавалером. Отверстие, совершенно неприметное, открывалось как бы случайно, а я под предлогом соблюдения опрятности, чтобы не замарать паркет, обрабатывая своего пациента, должна была постараться, чтобы его семя брызнуло аккуратно в дыру, и значит, попало бы прямо на лицо того, кто расположился под нею внизу. Так все было ладно устроено, что операция удавалась как нельзя лучше: в тот момент, когда наш забавник получал себе под нос порцию спермы, он прибавлял к ней свою, и этим все сказано.

А вот старуха, о которой я рассказывала вам давеча, появилась у нас снова, но ей предстояло иметь дело с другим человеком. Этот мужчина лет сорока заставил ее раздеться и затем принялся лизать все дырки и впадины этого трупа: задницу, переднюю дыру, рот, ноздри, подмышки, уши – не пренебрег ничем и глотал все, что ему удавалось высосать оттуда. На этом он не остановился: он совал ей в рот печенье, и после того как она разжевывала, глотал куски прямо из ее рта, он заставлял ее набирать в рот вино и, прополоскав им горло, выплевывать этот напиток ему в рот. Все это время член у него был в таком возбуждении, что, казалось, вот-вот – и сперма потечет оттуда сама по себе. Наконец, почувствовав, что так оно и случится, он набросился на старуху, засунул ей в зад свой язык чуть ли не на фут и кончил как бешеный.

– Ха, черт возьми, – воскликнул Кюрваль. – Нужно ли быть юной и красивой, чтобы извлечь из члена его соки? Вот вы еще раз можете убедиться, что именно свинства и вытягивают как нельзя лучше из нас сперму. Чем грязнее, тем слаще.

– Это все соли, – вступил Дюрсе, – соли, выделяемые предметом похоти, пробуждают и приводят в движение наши животные инстинкты. А кто же станет сомневаться, что все старое, грязное, вонючее обладает такими солями в избытке и, следовательно, ускоряет и увеличивает наши извержения?

Некоторое время было посвящено рассмотрению этого вопроса с самых разных сторон; однако после ужина предстояли многотрудные занятия, и потому с ужином поспешили, он был подан раньше обычного. Во время десерта все приговоренные к наказанию девочки перешли в салон, где им предстояло подвергнуться экзекуции вместе с четырьмя мальчиками и двумя супругами, равно осужденными. Стало быть, число жертв равнялось четырнадцати: восемь упомянутых девочек, Аделаида и Алина, а также четверо мальчишек, а именно Нарцисс, Купидон, Зеламир и Житон. Наши приятели, уже пьяные от предвкушения предстоящих излюбленных удовольствий, добавили еще к этому и непомерное количество выпитых вин и ликеров, так что в салон, где их ждали обреченные, они явились в таком состоянии опьянения, ярости и похоти, что, право, никто не захотел бы оказаться на месте их жертв. Лишь осужденные да четыре старухи-служанки должны были присутствовать на оргии в этот день. Каждый был раздет донага, каждый в трепете, обливаясь слезами, ждал своей участи. Между тем как воссевший в кресло президент справлялся у Дюрсе об имени и преступлении каждого предмета, Дюрсе, вдрызг пьяный, как и его сподвижник, понапрасну пытался вникнуть в смысл пляшущих перед ним на бумаге строчек. Тогда епископ заменил его, и хотя был пьян не менее собрата, сумел все же возобладать над хмелем и объявлять громко и внятно имя и вину каждого, президент тут же определял наказание, соответствующее возрасту и силам преступника, но неизменно весьма суровое.

Ужасная церемония свершилась, приговоры приведены в исполнение. Мы чрезвычайно огорчены, что необходимость следования нашему плану препятствует нам живописать здесь же все эти разжигавшие похоть способы наказания, но да не посетуют на нас наши читатели; вместе с нами они поймут невозможность немедленно удовлетворить их любознательность. Однако они могут быть совершеннейшим образом уверены, что все в будущем будет им возмещено. А пока мы можем лишь сказать, что церемония длилась долго: четырнадцать приговоренных приняли кару, и все это сопровождалось весьма занимательными эпизодами. И весьма возбудительными, несомненно, ибо все четверо злодеев излились до такой степени основательно, так были изнурены вином и излишествами плоти, что без помощи поспешно призванных прочищал не смогли бы добраться до своих покоев, где, несмотря на все только что перенесенное, их ждали новые сладострастные забавы. Герцог, которому в эту ночь должна была принадлежать Аделаида, решительно отказался от нее. Она была в числе приговоренных, и он наказал ее столь успешно, так много спермы пролил в ее честь, что более в ней не нуждался. Рухнув наземь в своих покоях, он отдал место Аделаиды Дюкло, и та, расположившись у него под боком на матраце, обслужила его от всей свой щедрой души.

 

День восьмой

Вчерашний пример оказался столь назидательным, что в этот день не нашлось, да и не могло найтись, ни одного провинившегося. Утренние уроки продолжались на прочищалах, и поскольку до кофе не случилось ничего замечательного, то наш рассказ мы продолжим именно с этого места. За кофе прислуживали Огюстина, Зельмира, Нарцисс и Зефир. Снова начались забавы с ляжками. Кюрваль подступил к Зельмире, герцог – к Огюстине. Вволю наглядевшись на эти прелестные попки, которые в тот день неведомо по какой причине были особенно привлекательны; на них появился невиданный до сей поры румянец; так вот, налюбовавшись, расцеловав эти, повторимся, прелестные попки, наши распутники захотели от них угощения, захотели, чтобы им испустили в рот ветры. Епископ, взявшийся за Нарцисса, свое уже получил; были слышны выстрелы, которыми Зефир выпаливал в Дюрсе – отчего же и другим не последовать примеру? Зельмира преуспела в этом предприятии, а вот Огюстина, как ни тужилась, ничего не могла поделать. Герцог пригрозил ей на следующую субботу столь же жестоким наказанием, что и накануне, но все было напрасно. Бедняжка залилась слезами, и вот, наконец, еле слышное испускание ветров произошло, герцог вдохнул зефир и, обрадованный этим свидетельством послушания, тотчас же вставил чудовищный инструмент в ляжки маленькой красотки, своей любимицы. Сперма брызнула и оросила две очаровательные ягодицы. Кюрваль проделал то же самое с Зельмирой, епископ же и Дюрсе удовлетворились тем, что называют «мелочь разная».

После полудня все перешли в салон, а там прекрасная Дюкло в одеждах, заставивших всех в тот день забыть о ее возрасте, была столь восхитительна при свете ламп, что никто не захотел слушать продолжения рассказа, пока она с высоты кафедры не покажет обществу свои ягодицы.

– В самом деле, – проговорил Кюрваль, – у нее отменная задница.

– Воистину, друг мой, – откликнулся Дюрсе. – Редко мне случалось видеть красивее этой.

Наша героиня, выслушав эти дифирамбы, опустила юбки и продолжила повествование, которое мы настоятельно рекомендуем нашим читателям дочитать до конца, ежели они хотят доставить себе удовольствие.

– Одно соображение и одно событие, господа, побудили меня вскоре переменить поле брани. Соображение очень простое: породило его плачевное состояние моих ресурсов. Вот уж девять лет провела я у госпожи Герэн, и хотя тратила я на себя очень немного, скопить смогла едва ли сотню луидоров. Дама эта как-то так ловко устраивалась, что не только присваивала две трети выручки, но из оставшейся трети под тем или иным предлогом тоже урывала для себя немало. Мне такое ее искусство не нравилось, и я решила уйти к другой своднице, по имени Фурнье. Эта Фурнье давно уже меня переманивала, а я знала, что ее посещают престарелые распутники более высокого положения в обществе и куда более богатые, чем гости Герэнши. А тут, кстати, случилось событие, еще более укрепившее меня в моем намерении. Пропала моя сестра, а я была так привязана к ней, что оставаться долее в доме, где все напоминало мне о ней и говорило об ее отсутствии, оказалось выше моих сил. Почти полгода к моей дорогой сестре хаживала некая важная персона, тощий, чернявый человек, чья физиономия решительно мне не нравилась. Они запирались вместе, а уж чем они там занимались, я так и не узнала – сестра мне об этом ничего не рассказывала, а комнату они выбирали такую, где я не могла подсмотреть за ними. Как бы там ни было, сестра одним прекрасным утром входит ко мне, обнимает меня и сообщает, что судьба ее устроилась: она становится содержанкой того самого, не приглянувшегося мне, важного человека. Больше я ничего не узнала, кроме того, что удачей сестра обязана красоте своих ягодиц. Дело сделано, она дала мне свой адрес, рассчиталась с госпожой Герэн, всех нас расцеловала и укатила. Как вы легко себе вообразите, спустя пару дней я не преминула наведаться по указанному адресу, но там никто даже не понял, о чем я говорю и кого спрашиваю. Я увидела, что сестра моя была обманута; не могла же она обмануть меня и лишить счастья увидеть ее. Я пожаловалась госпоже Герэн, она лишь хитро улыбнулась и промолчала; мне стало очевидно, что она в курсе всей этой авантюры, но меня посвящать в тайну не желает. Это обидело меня и заставило поторопиться с выполнением задуманного. И поскольку у меня не будет больше повода рассказывать вам о моей ненаглядной сестре, скажу вам, что, несмотря на все предпринятые мною поиски, на все мои усилия, мне так и не удалось выведать, что же приключилось с моей сестрицей.

– Это вполне понятно, – сказала Дегранж, – твоя сестра не прожила и суток после вашего расставанья. Она тебя не обманывала, ее самое заманили обманом, но Герэнша-то прекрасно знала, что должно было произойти.

– Боже праведный, – воскликнула Дюкло. – Что ты говоришь! О горе! Я не могла ее видеть, но надеялась, что она, по крайней мере, жива.

– Как бы не так! – отрезала Дегранж. – Но она тебе не солгала: именно из-за своего красивого зада она и погибла. Надеялась благодаря ему на удачу, а вышло вон как…

– А этот длинный худой человек, кто он был? – спросила Дюкло.

– О, всего лишь посредник. Он работал для других.

– Но он же ходил к ней целых шесть месяцев! – удивилась Дюкло.

– Чтобы успешнее заманить ее, – ответила Дегранж. – Но ты лучше продолжай свой рассказ, все эти отклонения могут только раздосадовать господ, а история-то касается скорее меня, и я о ней расскажу в свое время.

– Увольте нас от этих телячьих нежностей, – сухо проговорил герцог, видя, что Дюкло еле удерживается от слез, – нам подобные сожаления неведомы, и пусть хоть мир рухнет, мы даже и не вздохнем по нему. Оставьте слезы недоумкам и детям, и пусть они никогда не пятнают ланит разумной женщины, за каковую мы все вас почитаем.

При этих словах самообладание вернулось к нашей героине, и она продолжала:

– Так вот, господа, какие причины привели меня к Фурнье. Она предложила мне куда более изысканный стол, недурное жилье и более дорогую, хотя и более трудную клиентуру. Госпожа Фурнье о ту пору занимала полностью целый дом, а сераль ее состоял из пяти молоденьких и прехорошеньких девиц; я стала шестой. Позвольте мне и здесь поступить так же, как и в рассказе о доме госпожи Герэн, то есть описывать моих товарок по мере того, как они будут вступать в дело. Уже следующий после моего водворения день выдался хлопотливым; у Фурнье дело было поставлено так, что гости шли один за другим, и на долю каждой из нас в иной день выпадало по пять-шесть визитов. Но я буду по-прежнему рассказывать лишь о тех, что могут привлечь ваше внимание своей пикантностью и необычностью.

Первым в новом моем пристанище оказался у меня казначей государственной ренты, мужчина лет пятидесяти. Он поставил меня на колени перед кроватью, на которой сам стоял на коленях; приказал мне широко раскрыть рот и начал накачивать меня своим членом. Я проглотила все до конца, не проронив ни капли, и развратник вдоволь потешился позывами к рвоте, вызванными у меня этим отвратительным полосканием горла.

Сразу же расскажу еще о четырех подобных случаях, хотя они произошли в разные моменты моего пребывания в доме Фурнье. Думаю, что особенно порадую этим господина Дюрсе; сдается мне, что он будет признателен, если я посвящу остаток вечера рассказу об эпизодах в излюбленном им роде, благодаря которым я и имела честь познакомиться с ним.

– Как, – воскликнул Дюрсе, – ты хочешь заставить меня играть роль в твоих историях?

– С вашего позволения, ваша милость, – ответила Дюкло. – Извольте лишь предупредить господ, когда я приближусь к вашему эпизоду.

– Стыд какой! Ты собираешься выставить меня гнусным развратником в глазах этих юных созданий!

Каждый от души позабавился смешным испугом финансиста, после чего Дюкло продолжила свое повествование.

– Один распутник, старше и отвратительнее того, о котором я только что рассказала, представил мне эту причуду в другой раз. Он положил меня совершенно голой на кровать, сам же лег к моим ногам, всунул язык в мою переднюю дыру, а меня заставил взять в рот его член. И вот в такой позиции от меня требовалось доставлять ему то наслаждение, какое я, по его мнению, получала от его языка. Я сосала как могла, а он, полагавший, что лишает меня невинности, вылизывал, выскребывал, высасывал, словом, усердствовал изо всех сил, но лишь ради своего удовольствия, а никак не ради моего. Я-то ничего не чувствовала, довольная уж тем, что не испытываю слишком сильного отвращения. И вот распутник начинает изливаться, а я прилежно следуя наставлениям Фурнье, как заканчивать эту процедуру самым приятным для пациента способом, и губы сжимала, и изо всех сил сосала, чтобы ни капли извергаемого сока меня не миновало, и пальцем ему задний проход щекотала, что, впрочем, и он со мной учинял. И вот операция закончена; свершив свой подвиг, герой удаляется, заверяя госпожу Фурнье, что еще ни одна девица не могла его так ублажить, как ублажила я.

Немного погодя после этого приключения я поинтересовалась, для какой нужды появляется в доме одна старая, лет за семьдесят, ведьма; неужели и на нее находятся любители? Мне отвечали, что это так, что к ней как раз вот-вот должны прийти. Меня обуяло страстное желание узнать, кому же по вкусу этакая требуха. Я спросила у своих товарок, нет ли в их доме комнаты для наблюдений, подобной той, что имелась в доме госпожи Герэн. Одна из них ответила мне, что есть, и сама отвела туда. Места там хватало на двоих, обе мы там расположились, и вот что нам довелось увидеть и услышать – комнаты разделяла тонкая перегородка, так что, чтобы не упустить ни единого слова, и стараться особо не надо было. Старуха явилась первой, оглядела себя в зеркало, кое-что поправила в своем наряде и, видно, убедилась, что ее прелести позволяют рассчитывать на успех. А спустя несколько минут мы увидели и Дафниса, прибывшего к этой новой Хлое. Ему было поболее шестидесяти, занимался он тоже государственной рентой, а деньги предпочитал тратить на таких вот истрепанных старых шлюх, а не на пригожих молодок. Впрочем, вы, господа, понимаете эту причудливость вкуса и очень хорошо объясняете ее. Он входит, меряет взглядом свою Дульцинею, а та отвешивает ему нижайший поклон.

– Ну-ну, без церемоний, старая потаскуха, – говорит распутник. – Раздевайся-ка. Впрочем, надо посмотреть, сохранились ли у тебя зубы.

– Нет, сударь, только один и остался, – отвечает старая карга, разевая вонючую пасть, – извольте взглянуть.

Наш доблестный муж подходит еще ближе, берет ее за голову и запечатлевает на ее губах один из самых страстных поцелуев, какие мне пришлось видеть в своей жизни; он не только целовал, он сосал, въедался, проникал языком в самую глубь этой гниющей пасти, и старушонка, давно уже забывшая о таких праздниках, отвечала ему с нежностью, какую я и описать затрудняюсь.

«Ну, – говорит наш финансист, – раздевайся же!» Сам он между тем спускает штаны, и на свет божий является член, черный, сморщенный, от которого скорого подъема ждать не приходится. Однако старуха, ничуть не смущаясь, предлагает возлюбленному свои дряхлые телеса – сморщенные, желтые, отвислые – сущие мощи; до чего бы ни доходили вы в своих фантазиях, опиши я ее во всех подробностях, даже вы пришли бы в ужас. Но наш проказник отвращения ничуть не испытывает, напротив – он в экстазе: хватает ее, привлекает к себе на том самом кресле, где рукоблудствовал, пока она обнажалась, опять запускает ей в рот язык и, повернув ее, какое-то время оказывает почести обратной стороне медали. Мне отлично видно, как он ощупывает ее ягодицы, да что я говорю «ягодицы»! – все в морщинах лохмотья, колыхающиеся между поясницей и ляжками. И вот он эти лохмотья раздвигает, припадает к таящейся между ними зловонной клоаке, засовывает туда язык, водит им так и этак, а старуха тем временем старается вовсю привести в чувство лежащий замертво член.

– Перейдем к делу, – говорит наш селадон. – Без моего любимого лакомства твои старанья ни к чему не приведут. Тебя предупредили?

– Да, сударь!

– И ты знаешь, что надобно проглотить?

– Да, мой песик, да, мой петушок, проглочу, сожру все, что ты мне отдашь!

В ту же минуту распутник укладывает ее на кровать головой к краю и в такой позиции пристраивает у нее во рту свой изношенный прибор, вталкивает его чуть ли не по самые ядра, снова берется за ноги своей утехи, задирает их себе на плечи и суется рожей промеж ягодиц дуэньи. Язык его снова погружается в эту восхитительную пропасть; пчела, припавшая к цветку розы, вряд ли сосет нектар с большим упоением. Тем временем сосет и старуха, а наш доблестный муж дергается и извивается. Через четверть часа упражнений он вопит: «А, проклятье! Соси же, соси, паскудина! Соси и глотай, она уже потекла. Или ты не чувствуешь, сто чертей тебе в глотку!» А сам целует куда ни попадя – ляжки, вагину, ягодицы, анус; все вылизывает, все обсасывает. Старуха глотает, и этот заморыш извлекается наружу столь же хилым, как и входил вовнутрь; видно, он изливался, так и не окрепнув. А хозяин его спасается бегством, явно стыдясь своего безумства, не в силах теперь и взглянуть на предмет недавней страсти.

– А что старуха? – спросил герцог.

– А старуха откашлялась, отплевалась, отсморкалась, оделась скорехонько и ушла.

Через несколько дней пришел черед моей товарки, с которой мы любовались этой сценой. Была она блондинкой лет шестнадцати с премиленькой физиономией; мне не терпелось увидеть ее в деле. Ей достался такой же старик. Он поставил ее на колени меж своих ног, ухватил за уши, чтоб не дергала головой, и вставил в рот член, показавшийся мне грязнее и отвратительней половой тряпки. Бедная моя подружка, увидев у своих свежих губок подобную пакость, отпрянула было, но не зря же старик держал ее за уши, как спаниеля. «Ты что, тварь этакая, – закричал он. – Артачиться вздумала?» И пригрозив позвать госпожу Фурнье, которая, конечно, сумела бы убедительно порекомендовать девушке быть полюбезней, он сломил сопротивление. Она разжимает губы, снова отшатывается, снова их разжимает и наконец, едва не поперхнувшись, принимает эти мерзкие мощи в самые прелестные уста на свете. Но злодей по-прежнему бранится вовсю. «Ага, мерзавка, – вопит он, взбешенный еще более. – Ты еще морду будешь воротить от лучшего во всей Франции хера? Иль ты думаешь, что специально для тебя надо подмываться все время? Давай соси, потаскуха чертова, соси конфетку». Распаляясь и от своих сарказмов, и от отвращения, которое он внушает моей подружке (а ведь и впрямь, господа, отвращение, вызываемое у нас порой некоторыми вашими причудами, распаляет вас еще больше), развратный сластолюбец доходит до экстаза и наполняет рот бедной девушки недвусмысленными свидетельствами своей мужественности. Не столь любезная, как та старуха, она менее чем через минуту извергнула из своего желудка все, что проглотила, а наш распутник, приводя себя в порядок, лишь усмехнулся сквозь зубы жестоким следствиям своего бесчинства.

Пришел и мой черед, но мне, в сравнении с предыдущими, выпал счастливый жребий. Я была определена истинному Амуру, и мне, после того, как я его ублажила, оставалось только удивляться, обнаружив в столь привлекательном юноше столь непривлекательные вкусы. Он приходит, раздевает меня, вытягивается на кровати, приказывает мне устроиться на корточках над его лицом спиной к нему и высосать из его, прямо-таки скажу, весьма скромного члена всю сперму и проглотить ее. «Но и вы не оставайтесь праздной в это время, – добавляет юный развратник, – пусть из вашей дырочки прольется мне на мое лицо ваша моча, а ваш зад пусть пускает мне в нос газы. Я обещаю вам все проглотить».

Я принимаюсь за работу и так ловко справляюсь с тремя делами зараз, что маленькая змейка вскоре выстреливает в меня весь свой яд, и пока я его глотаю, Адонис мой поступает таким же манером с моей мочой, вдыхая одновременно благовония, которыми одаряет его мой зад.

– По чести говоря, мадемуазель, – вдруг вмешался Дюрсе, – вы бы могли прекрасно обойтись и без разоблачений проказ моей молодости.

– Ах, вот оно что, – произнес, рассмеявшись, герцог. – Ты, едва теперь осмеливающийся даже взглянуть на манду, в былые времена заставлял поливать себя из нее?

– Что правда, то правда, – отвечал Дюрсе, – и я стыжусь этого. Ужасно, что приходится упрекать себя за такие мерзости. Вот теперь-то, друг мой, я чувствую тяжкий груз сожалений… Восхитительные попки! – воскликнул он с жаром, прижав к себе Софи и целуя ее именно в эту часть тела. – О божественные попки! Как я упрекаю себя, что когда-то возносил хвалу вовсе не вам. О, сладчайшие задики! Обещаю принести вам искупительную жертву, поклянусь на ваших алтарях никогда не сбиваться впредь с пути истинного!

Уже немного распаленный этим прекрасным тылом, распутник устанавливает юную послушницу в позу, несомненно, не отвечавшую правилам благопристойности, но позволившую ему, как мы видели выше, дать сосать свой отросток и самому одновременно сосать самый нежный, самый аппетитный анус. Однако слишком пресыщенный подобными удовольствиями, Дюрсе редко обретал от них мощь. Сколько ни сосали его, сколько ни сосал он, пришлось, бранясь и проклиная милую девочку, вернуться в прежнее состояние истомы и расслабленности и отложить до лучших времен те наслаждения, в которых на этот раз природа ему отказала. Не столь несчастливы были остальные. Из кабинета, в который вместе с Коломбой, Зеламиром, Бриз-Кюлем и Терезой удалился герцог, вскоре донеслись вопли и рычания, свидетельствующие о его удаче, а вид появившейся оттуда отплевывающейся изо всех сил Коломбы не позволил сомневаться насчет храма, в котором совершалась служба. Епископ же самым натуральным образом возлежал на своем диване; имея у себя под носом ягодицы Аделаиды и свой член у нее во рту, он блаженствовал, заставляя молодую даму испускать ветры, тогда как Кюрваль, стоя, заставлял Эбе выдувать из его огромной трубы потоки спермы, привольно разливавшейся вокруг.

Подали ужин. За столом герцог вздумал утверждать, что если счастье состоит в том, чтобы испытать все виды наслаждений, то трудно оказаться более счастливыми, чем они.

– Вольнодумному распутнику такие речи не пристали, – возразил Дюрсе. – Как можно быть счастливым, если в любую минуту вы можете себя ублаготворить? Не в наслаждении заключено счастье, а в стремлении к нему, в том, чтобы преступить любые преграды, препятствующие вашему желанию. Так как же можно обрести счастье там, где, чего бы ты ни пожелал, оно уже твое? Клянусь, – сказал Дюрсе, – что за все время моего здесь пребывания я ни разу не проливал спермы ради присутствующих, ради тех, кто у меня под рукой. Она изливалась только в честь тех, кого здесь нет. Да к тому же, – прибавил финансист, – здесь мы лишены главного элемента счастья – удовольствия от сопоставления, удовольствия, рождающегося от лицезрения несчастливцев, их-то мы здесь не видим. Ведь именно вид того, кто лишен того, что имею я, кто страдает от этого, и приводит к удовольствию сказать себе: «а вот я счастливее его». И повсюду, где люди станут между собой равны, где не будут существовать такие различия, – счастью не бывать. Это как с человеком, который оценивает здоровье лишь после того, как заболевает.

– В таком случае, – произнес епископ, – подлинное счастье, если следовать тебе, в том, чтобы любоваться слезами несчастных?

– Ну конечно, – отвечал Дюрсе. – Нет на свете более острого наслаждения.

– Как! И не облегчить их страдания? – продолжал вопрошать епископ, весьма довольный, что вызвал Дюрсе на обсуждение этой темы, которая всех интересовала и которую, епископ это знал, Дюрсе может отменно трактовать.

– Что ты называешь облегчением страданий? – сказал Дюрсе. – То наслаждение, которое я испытываю от сравнения их участи с моей, прекратится, если я облегчу их страдания, ибо, выйдя из своего бедственного положения, они сравняются со мной, и радость сопоставления исчезнет тотчас же.

– В таком случае, – вступил герцог, – надо всячески усиливать это различие участей; надо, говорю, скорее усугублять их страдания.

– Несомненно, – кивнул Дюрсе. – Этим-то и объясняются те мои гнусности, в которых меня всю жизнь упрекают. Люди, не знающие моих мотивов, называют меня грубым, жестоким, варваром, но я смеюсь над всеми этими титулами и следую своей дорогой; признаюсь, я творил то, что глупцы называют злодействами, но я тем самым утверждал сладчайшую радость сравнения и был счастлив.

– Сознайся же, – сказал герцог, – и в том факте, что тебе случилось разорить более двадцати несчастных единственно для того, чтобы ублажить тот превратный вкус, в котором ты признавался только что.

– Более двадцати? – воскликнул Дюрсе. – Скажи лучше, более двухсот, друг мой! Да я без всякого преувеличения могу назвать тебе четыре сотни семейств, которые теперь обречены просить подаяние, и все это по моей милости!

– Но ты-то выгоду имел от этого? – спросил Кюрваль.

– Почти всегда; но нередко я проделывал это не ради прямой выгоды, а из-за какого-то злоумия, которое всегда пробуждало во мне похоть. Я прихожу в исступление, совершая зло; я нахожу в злодеяниях нечто, что щекочет мое любострастие; и порой только этот, а не какой-либо иной интерес двигал мною.

– Для меня здесь нет ничего удивительного, – сказал Кюрваль. – Сотни раз в бытность мою в Парламенте отдавал я свой голос за казнь несчастных, которые были заведомо невиновны, и никогда эта пустяковая несправедливость не обходилась для меня без того, чтобы я не ощутил приятное щекотание в своих яйцах, а потом уже и все органы чувств воспламенялись.

– Хорошо известно, – заметил герцог, все более оживляясь от ощупывания Зефира, – что преступление содержит в себе достаточно привлекательности, чтобы само по себе разжечь нас, не требуя никаких добавочных средств, и никто лучше меня не знает, что злодеяния, даже весьма отдаленные от распутства, могут возбуждать похоть не меньше, чем разврат; скажу вам, что от убийств, краж, поджогов у меня отлично встает член, и потому я уверен, что нас воодушевляет не столько предмет нашей похоти, сколько сама идея злодеяния. Стало быть, именно преступление вздымает нашу плоть, а не то существо, которое должно удовлетворить наше вожделение; скажу больше: если мы лишены возможности причинить зло этому существу, оно нас и не влечет.

– Ничего нет более справедливого, – поддержал епископ, – и отсюда рождается уверенность, что самое большое наслаждение порождается самым большим преступлением, так что никак нельзя не согласиться с утверждением, что чем сильнее наслаждение ты хочешь испытать, тем ужаснее преступление ты должен совершить. Если, господа, – добавил, – вы позволите мне сослаться на собственный пример, признаюсь вам, что почти не испытываю тех ощущений, о которых мы говорили; вернее сказать, не испытываю их от преступлений малозначительных, а лишь от тех, что сопряжены с самым черным коварством, с самой лютой жестокостью, с самым изощренным обманом, с самым гнусным вероломством.

– Отлично, – сказал Дюрсе, – но возможно ли совершать преступления в полном соответствии с тем, как они задуманы? Что касается меня, признаюсь, что мое воображение всегда превосходило мои возможности; я всегда замышлял тысячекратно больше, чем исполнял, и всегда винил природу, давшую мне желание надругаться над нею и лишившую меня возможности осуществить желаемое.

– На свете есть всего два-три преступления, достойные того, чтобы их совершить, – произнес Кюрваль. – Удались они, и говорить нечего – все остальное ничего не значащая чепуха. О, черт возьми, сколько же раз хотелось мне остановить солнце, чтобы оставить мир во мраке или спалить его дотла! Вот что преступление, а не те безделицы, которыми мы занимаемся, – всего-то превратить дюжину тварей на нашей панихиде в комья земли!

И на том, поскольку чувства уже воспламенились, члены начали подниматься, что немедленно ощутили на себе две-три девочки, разговоры закончились, и все встали из-за стола, чтобы излить в очаровательные ротики жидкость, чье изрядно ощутимое бурление и заставляло произносить столь ужасные вещи. Вечер был отдан исключительно наслаждениям рта, но варьированным на сотню ладов; силы наконец истощились, и вновь обрести их попытались в нескольких часах отдыха и покоя.

 

День девятый

Поутру Дюкло представила господам, что, по ее мнению, благоразумнее было бы предложить девочкам другие мишени для упражнений в мастурбации, убрать прочищал либо же вообще прекратить уроки, посчитав курс обучения пройденным. Рассуждала она с большой убедительностью, и не приходилось сомневаться в ее словах: употреблять в дело этих, называемых прочищалами, молодых людей затруднительно из-за возникающих интрижек и соперничества, которых следует остерегаться; да к тому же прочищалы и непригодны для таких уроков по причине быстрого семяизвержения, а это ведет к тому, что для благородных задниц господ мало что остается. Потому порешили уроки прекратить, тем паче что среди учениц уже явились изрядные мастерицы. Огюстина, Софи и Коломба могли бы поспорить ловкостью и проворством своих кулачков с лучшими мастурбаторшами столицы. Из всех самыми меньшими успехами отличалась Зельмира. Не то чтобы ей не хватало умения и расторопности, но ее нежная меланхолическая натура не позволяла ей забыть о своих горестях, потому-то и была она задумчивой и печальной. Сегодня перед завтраком дуэнья обвинила Зельмиру в том, что вчера, перед сном, застала ее за молитвой. Зельмиру привели, допрашивали, выясняли, о чем же она просила Бога. Сначала девочка отказывалась отвечать, но потом, испугавшись угроз, призналась, что молила Бога избавить ее от грозящих опасностей, пока еще на ее девственность не покусились. Герцог тут же объявил ее повинной смерти и дал прочесть статью правил, предусматривающую такой случай.

– Что ж, – молвила Зельмира. – Убейте меня! Бог, к которому я воззвала, сжалится, по крайней мере, надо мною. Убейте меня, прежде чем обесчестите, и преданная ему душа моя вознесется к нему хотя бы чистой. Я буду избавлена от муки ежедневно видеть и слышать ужасающие мерзости.

Ответ этот, в котором было столько целомудрия, чистосердечности и простодушия, вызвал всеобщее вздымание плоти у наших блудодеев. Раздались голоса за немедленное растление преступницы, но герцог призвал к нерушимости установленного ими же распорядка, и собратья единодушно удовольствовались вынесением приговора к жесточайшему наказанию в следующую субботу, а пока определили виновной, стоя на коленях, сосать по четверть часа каждого; девочку к тому же строго предупредили, что при повторении преступления с ней будет поступлено по всей строгости закона и она неминуемо расстанется с жизнью. Бедная девочка приготовилась исполнить первую часть наложенной на нее епитимьи, и герцог, разгоряченный всей этой церемонией и особенно тем, что после произнесения вердикта вволю намял прелестный задок, вылил, подобно неотесанному мужлану, все накопленное в нем семя в очаровательный ротик, да еще пригрозил девочке придушить ее, если она выплюнет хотя бы каплю; так что несчастной крошке пришлось, несмотря на сильнейшее отвращение, все проглотить. Трое других были обсосаны своей чередой, однако ничего из себя не выпустили, и после обычных визитов к мальчикам и в часовню, которые в это утро мало чего принесли, ибо почти все возможности были отвергнуты, пообедали и перешли к кофе. За кофе прислуживали Фанни, Софи, Гиацинт и Зеламир.

Кюрваль придумал отделать Гиацинта в ляжки, а Софи приказали, чтобы она, примостясь меж колен мальчишки, сосала просунутый сквозь ляжки президентов член. Картина получилась презабавная и возбудительная. Кюрваль дрочил Гиацинта и заставлял мальчика орошать своим соком девичий носик. Герцог, единственный, кому величина члена позволяла скопировать эту картину, устроился тем же манером с Зеламиром и Фанни. Да только герцог оказался лишенным того приятного зрелища, которым тешил себя Кюрваль, так как герцогский мальчишка еще не дорос до изливания спермы. Дюрсе и епископ, следуя примеру собратьев, заставили четверку детей сосать их, но никто не разрядился, и после краткого отдыха перешли в салон для рассказов, где Дюкло, после того как все приготовились, возобновила свое повествование.

– В любом другом обществе, кроме вашего, господа, – так начала эта милая дама, – я остереглась бы приступить к изложению тех эпизодов, которыми буду занимать вас всю эту неделю; но как бы ни были отвратительны эти эпизоды, я, отлично зная ваши вкусы, не боюсь ужаснуть вас своими рассказами, напротив, я уверена, что они доставят вам удовольствие. Вы услышите, предупреждаю вас, о чудовищных мерзостях, но ваши уши созданы для них, вы их любите и всем сердцем стремитесь к ним. Потому я незамедлительно перехожу к делу.

К мадам Фурнье хаживал некий старый завсегдатай, которого все, уж не знаю почему, величали кавалером. У него в обычае было являться каждый вечер для процедуры, очень незатейливой и очень странной: он расстегивал штаны и любая из нас – каждый раз другая – испражнялась туда; он тут же застегивался и уходил, унося с собою этот груз. Во время церемонии он дрочил, но никто не видел, чтобы он когда-нибудь проливал сперму, и никто не знал, куда уносит он свои полные штаны.

– О, черт побери! – воскликнул Кюрваль, который все, что услышит, всегда стремился применить на деле. – Хочу, чтобы мне наделали в штаны, и проведу с этой кладью весь вечер.

И, приказав Луизон тут же сослужить ему эту службу, старый вольнодум явил собранию нарочитый пример той причуды, о которой только что было рассказано.

– Продолжай же, – преспокойно усевшись снова на диване, обратился он к Дюкло. – Это только прелестной Алине, сегодняшней моей подруге, как-то не по себе от этого; что до меня, я отлично себя чувствую.

И Дюкло так продолжила свой рассказ:

– Предупрежденная, – начала она, – обо всем, что ожидает меня у распутника, к которому меня отправили, я перерядилась в мальчишку, и с моими двадцатью годами, чудесной прической и хорошеньким лицом этот наряд гляделся как нельзя лучше. Перед тем как пойти к нему, я предусмотрительно наполнила свои штаны тем же, чем наполнены сейчас штаны господина президента. Мужчина мой ожидал меня, лежа на кровати; я подхожу, он страстно целует меня два или три раза в губы, говорит, что я самый милый мальчик из тех, кого ему приходилось встречать и, всю меня ощупав, хочет расстегнуть мои штаны. Я немного сопротивляюсь, единственно с целью еще более распалить его, он продолжает свой натиск и преуспевает в нем, но как изобразить восторг, охвативший его, когда он увидел, что я с собой принесла и как размалеваны этим мои ягодицы. «Как, плутишка! – закричал он. – Ты наделал в штанишки! Разве дозволены подобные свинства!» И тут же, повернув меня к себе спиной, он хватается за свой член, дергает и встряхивает его, прижимается к моей спине, выбрасывает свое семя на мою поклажу и еще ухитряется засунуть свой язык ко мне в рот.

– Как! – удивился герцог, – и он ничего не трогал, не прикоснулся ни… ну ты знаешь, о чем я говорю?

– Нет, милостивый государь, – ответила Дюкло. – Я не утаила от вас ни малейшей подробности. Но немного терпения, и мы доберемся до того, о чем вы спрашиваете.

«Пойдем посмотрим на одного забавника, – сказала мне как-то моя подружка. – Ему девушка не требуется, он сам себя ублажает». Мы отправились к дырке в стене, зная, что в соседней комнате, предназначенной для гостя, установлено судно, куда нам приказали испражняться в течение четырех дней, так что там набралась, по крайней мере, дюжина порций. И вот является наш мужичок, подрядчик по откупам лет семидесяти. Заперев дверь, он отправляется прямо к сосуду, таящему, как ему ведомо, столь усладительные для него ароматы. Берет его в руки, усаживается в кресло и битый час исследует в восторге доставшиеся ему сокровища. Нюхает, перебирает руками, одно за другим подносит поближе, чтобы получше разглядеть и вдоволь вдохнуть благоухание. Придя в совершенное исступление, он вынимает из своих штанов истрепанную черную тряпицу и ну мять и тереть ее изо всех сил. Одна рука дрочит, а другая лезет в судно и подносит к своим причиндалам то, что он надеется, способно его воспламенить; но ничто не может подняться. Есть минуты, когда природа выказывает себя столь строптивой, что наши самые излюбленные приемы не могут ничего у нее вырвать. Зря он старается, ничего не выходит; но в конце концов, раскачивая член измазанной в экскрементах рукой, ему удается вызвать извержение; он вытягивается, опрокидывается на спину, охает, вздыхает, втягивает в себя ароматы, трет свой член и, наконец, орошает своим соком кучу обожаемого дерьма.

Другой гость ужинал со мною вдвоем и, по его желанию, к столу вместе с ужином было подано двенадцать тарелок, наполненных таким же продуктом. Он обнюхивал их одно за другим, вдыхал с наслаждением запах, а после, по его приказанию, я дрочу его, и он изливается на то блюдо, которое показалось ему наиболее аппетитным.

А один молодой нотариус платил по числу омовений, которые он хотел получить. Когда я осталась с ним, я поставила себе семь клистиров, которые он и оприходовал в собственные, как говорят, руки. После каждого я старалась какое-то время терпеть, потом взбиралась на двойное сиденье, он располагался внизу, и я изливала на его член, который он дрочил подо мною, очередную порцию из моей утробы.

Легко представить себе, что весь этот вечер был посвящен непотребствам, весьма схожим с теми, о которых только что было рассказано, а еще легче поверить, что они пришлись очень по вкусу всем четырем приятелям, и хотя самым большим любителем оказался-таки Кюрваль, но и остальная троица не слишком от него отстала. Восемь тарелок с продукцией девичьих кишечников заняли достойное место среди блюд, поданных к ужину, и оргия еще более обогатилась, когда к ним были добавлены такие же подношения и от мальчиков. Таким образом завершился этот девятый день, завершение которого было тем более усладительно, что назавтра предвкушалось услышать новые вещи о столь волнующем предмете, и верилось, что рассказы эти будут несколько подробнее.

 

День десятый

Помните, что лучше сначала прикрыть завесой то, что потом вы представите на обозрение.

Продвигаясь вперед с нашим рассказом, мы все яснее освещаем для нашего читателя некоторые предметы, которые вначале обязаны были скрывать. Так, мы можем теперь объяснить читателю суть утренних визитов в комнаты детей, причины, по которым на виновных накладывались наказания и какие наслаждения вкушались в часовне. Подданным, к какому бы полу они ни принадлежали, было строжайше запрещено без особого на то разрешения отправлять свои естественные надобности с тем, чтобы накопленные таким образом запасы послужили на потребу охотникам до особого рода наслаждений. Утренний визит способствовал выявлению нарушителей такового запрета: дежурный месяца тщательным образом исследовал все ночные горшки, и если какой-нибудь из них оказывался полным, его владелец немедля заносился в книгу наказаний. Однако условились о снисхождении к тем, у кого не было сил терпеть так долго: таковые отправлялись в часовню, превращенную в нужник, устроенный таким манером, что наши развратники из нужды, справляемой их подопечными, могли извлечь все возможные удовольствия; остальные, те, кто еще мог носить свое с собой, избавлялись тоже так, чтобы это пришлось бы по душе нашим приятелям или хотя бы одному из них, который потом сможет все пересказать в деталях, дабы друзья насладились хотя бы рассказом.

Был и еще один повод для наказаний, а именно: все четверо не одобряли пользования биде. Кюрваль, к примеру, терпеть не мог, чтобы кто-нибудь из подопечных, с кем ему предстояло иметь дело, подмывался. Дюрсе был таким же, вследствие чего оба они предупреждали дуэний, надзиравших за теми, с кем они наметили назавтра позабавиться, чтобы не было никаких полосканий, подмываний, подтираний. А двое других, которые хотя и были тоже противниками опрятности, но не в такой мере, как первые, соглашались с этой трактовкой, и если после предупреждения подопечному вздумалось бы оказаться чистым, вписание в список виновных не встречало ни малейшего возражения. Так в то утро случилось с Коломбой и Эбе. Накануне им пришлось помногу выложить своего добра в тарелки, и Кюрваль, зная, что они назначены подавать утром кофе, рассчитывал позабавиться с обеими, заставив их вдоволь поиспускать ветры, а потому предписал им непременно оставаться в том состоянии, в каком они отправились спать после вечерней оргии. Утром явившийся с инспекцией Дюрсе был крайне удивлен, застав их совершенно чистыми и опрятными. Дети оправдывались, говоря, что совсем забыли о запрете, и умоляли не вносить их в книгу наказаний. В то утро в часовню отправиться не позволили никому (читатель, несомненно, вспомнит об этом обстоятельстве в ходе нашего дальнейшего рассказа). Предусмотрели, что так и не облегчившиеся подданные помогут вечернему рассказу стать еще более интересным.

В тот же день были прекращены за ненужностью уроки по мастурбации для мальчиков: мальчишки в искусстве мастурбации сравнялись с самыми умелыми парижскими шлюхами. Особенно ловко это получалось у Зефира и Адониса, редкий член мог удержаться от быстрой и могучей эякуляции, когда за него брались эти проворные нежные ручонки. Так что до кофе не случилось никаких происшествий. Прислуживали за кофе Житон, Адонис, Коломба и Эбе. Все четверо были приготовлены: их просто нафаршировали снадобьями, способствующими пусканию ветров. Кюрваль, предложивший этот вид развлечений, был снабжен ими в неимоверном количестве. Герцог заставил Житона сосать ему член; мальчик так и не смог обхватить гигантское орудие герцога своим миниатюрным ртом. Дюрсе творил всякие маленькие мерзости с Эбе, а епископ отделывал Коломбу между ляжек.

– Как-то раз у мадам Фурнье появилась наша новая товарка; по той роли, которую сыграет в рассказе о страсти, о которой я буду рассказывать, она заслуживает того, чтобы я описала ее хотя бы в общих чертах. Это была молоденькая модистка, совращенная и развращенная соблазнителем, о котором я вам рассказывала у Герэн и который работал также и для Фурнье. Ей было четырнадцать лет, она была шатенка с живыми карими глазами, кожа белая, как цветы лилии, и мягкая, как шелк, фигурка ладная и влекущая, книзу чуть полноватая, но зад маленький, крепкий, самый белый и самый круглый зад в Париже. Человек, которому я ее показала через дыру, был ее дебютом. Ну да, она была еще девственной и, разумеется, с обеих сторон. Такой лакомый кусочек мог достаться только давнему и верному другу дома – скрюченному подагрику аббату де Фьеврвилю, славившемуся как своим богатством, так и своим распутством. Он не замедлил явиться, проследовал в комнату, проверил все необходимые для своего удовольствия предметы, все приготовил, и малютка предстала перед ним. Ее звали Эжени. Малость струхнув при виде уродца, назначенного ей в первые возлюбленные, она потупила глазки и покраснела.

– Поближе, поближе, – сказал ей старый паскудник, – дай-ка мне взглянуть на твой задик.

– Но, сударь… – пролепетала обреченная девочка.

– Полно, полно, – проговорил старик. – Беда с этими целками. Эка невидаль – зад выставить на погляд. Ну же, задери подол!

Бедняжка робко повиновалась, ей было страшно ослушаться мадам Фурнье; она же обещала ей вести себя благоразумно!

– Повыше, повыше, – не унимался похотливый старичишка. – Уж не мне ли самому потрудиться за тебя?

И вот прелестный зад является во всей красе. Аббат любуется им, заставляет девочку выпрямиться, заставляет ее нагнуться, заставляет ее сжать ноги, потом их раздвинуть; прислонив ее к ложу, грубо щупает все ее передние части, словно хочет наэлектризовать себя, попользоваться жаром юного тела Эжени. Затем переходит к поцелуям, опускается на колени, чтобы способнее было обеими руками раздвинуть два полушария очаровательных ягодиц и погрузить туда свой язык в поисках таящихся там сокровищ.

– Да, меня не обманули, – проговорил он. – У тебя довольно красивый зад. А ты давно не какала?

– Только что, сударь, – отвечала малютка. – Мадам приказала мне это сделать, прежде чем подняться к вам.

– Ах вот как. И надо было так, чтобы ничего не осталось у тебя в кишках, – говорит пакостник. – Сейчас мы посмотрим, сейчас посмотрим…

Он хватает клистирную трубку, наполняет ее молоком, нацеливает наконечник и вставляет клистир. Эжени, обо всем предупрежденная, готова ко всему, и едва молоко исчезает в задней дырке, как старик, улегшись плашмя на канапе, приказывает Эжени встать над ним на корточках и сделать свои делишки прямо ему в рот. Покорное создание устраивается на нем по-сказанному, тужится, развратник дрочит, приклеившись своим ртом к дыре так, чтобы не упустить ни единой капли драгоценной влаги, текущей оттуда. Он глотает все и, проглотив последнюю каплю, извергается, впадая в совершенное исступление. Но какая разительная перемена совершается с ним, едва это кончается, впрочем, так бывает со всеми распутниками в подобные минуты. Аббат отталкивает бедную девочку в сторону, приводит себя в порядок и кричит, что его обманули, что она ничего не высрала перед встречей с ним, что ему пришлось глотать ее дерьмо. Надо заметить, что господин аббат хотел испить лишь молока. Итак, он рычит, он бранится, он проклинает всех и вся, говорит, что ни гроша не заплатит, что ноги его больше не будет в этом доме, что эту мерзкую девку надо гнать в три шеи, и уходит, добавив к этим инвективам еще тысячу разных ругательств, которые я приведу, когда мне представится случай, потому что для этой страсти они не имеют особого значения, они только маленькая приправа к ней, а в другой они составляют главное условие.

– Ишь ты, – произнес Кюрваль, – экая чувствительная натура: из-за маленького кусочка дерьма так сердиться? А как же те, что это самое дерьмо поедают?

– Терпение, терпение, ваша милость, – отвечала Дюкло. – Позвольте моему рассказу идти тем порядком, какой вы сами установили, дойдет черед и до тех, о ком вы говорите.

Это полотнище было исписано в течение двадцати вечеров от семи до девяти часов и закончено 12 сентября 1785 года. Читайте и оборотную сторону. То, что следует, представляет собой продолжение этой стороны.

– Через два дня пришла и моя очередь. Меня предупредили, чтобы я удерживалась и не испражнялась целых тридцать шесть часов. В кавалеры мне предназначался дряхлый сборщик королевских налогов, скрюченный подагрой так же, как и предыдущий гость. Приближаться к нему надо было нагишом, да только передок и грудь прикрыть со всей возможной тщательностью; насчет этого условия меня особо предостерегли: боже упаси показать хоть крошечный кусочек, тогда наш герой ни за что не сможет извергнуться. Я подошла к нему, он внимательно осмотрел мой зад, справился о моем возрасте, осведомился, действительно ли мне не терпится опростаться и какого сорта у меня дерьмо, мягкое ли, твердое. Еще сотня подобных вопросов, и я заметила, что беседа эта его порядочно оживила, член у него поднялся, что он и не преминул мне показать. Но предмет этот, дюйма четыре в длину и два-три дюйма в обхвате, даже во всем своем блеске, являл собою зрелище столь жалкое и ничтожное, что, не вооружившись очками, его и увидеть-то можно было с превеликим трудом.

Однако же по просьбе своего кавалера я ухватила его за член; усилия мои как нельзя лучше отвечали его желаниям, и он настроился свершить жертвоприношение.

– Ты и впрямь, дитя мое, хочешь по большой нужде? – еще раз спросил он. – Я ведь не люблю, когда меня обманывают. Давай-ка посмотрим, накопилось ли дерьмецо в твоем задике.

И с этими словами запускает средний палец правой руки в мою задницу, а левой старается поддерживать в своем члене ту боевитость, которую я ему придала. Пытливому пальцу не понадобилось далеко идти, чтобы убедиться, что у меня и вправду все наготове. Старичишка сразу же наткнулся на содержимое моей кишки и пришел в восторг.

– Эге, черт побери, – воскликнул он. – Курочка вот-вот снесет яичко. Я его уже нащупал.

Он облобызал мою задницу и, видя, что мне уже невтерпеж, усадил на особое приспособление на манер того, что вы, господа, устроили в своей часовне. Машина эта предназначалась именно для него, ведь дня не проходило, чтобы он не забавлялся на ней либо с девицами мадам Фурнье, либо с приглашенными со стороны.

Зад мой, выставленный ему на обозрение, должен был опорожняться в сосуд всего в двух-трех дюймах от стариковского носа. Кресло, установленное как раз под кругом, на котором я восседала, служило троном для этой невысокой особы. Он видит, что я заняла свое место, он садится на свое и командует начинать. Прелюдией исполняется несколько попердываний, он вдыхает аромат с упоением. Наконец, появляется первая колбаска и наш герой обомлевает.

– Тужься, малютка, высирай все, ангел мой, – кричит он, воспламеняясь все более. – Ах как красиво дерьмо выходит из твоей красавицы попки!

И он помогает мне, пальцами разминая задний проход, облегчая выход; в то же время он дрочит вовсю, не сводит глаз с моей задней дыры, исходит сладострастием, приходит в совершенное исступление; его вопли, его стоны, его прикосновения – все свидетельствовало, что последний момент близок, и, повернув голову, я окончательно убедилась в этом: несколько капель спермы исторгло его крохотное орудьице в тот самый сосуд, куда я навалила порядочную кучу. Покидал он меня вполне довольный, даже заверил, что непременно окажет мне честь и навестит еще раз, хотя мне в это трудно было поверить: я-то знала, что никогда он не приходит к одной и той же девице дважды.

– Ну, это понятно, – заметил президент, целуя между тем ягодицы своей подруги по ложу, Алины. – Надо совсем дойти до ручки, вконец изголодаться, чтобы заставить дважды срать одну задницу.

– Господин президент, – вмешался епископ, – ваш прерывающийся голос говорит мне, что у вас стоит.

– Да помолчите, – ответил Кюрваль, – я как раз целую ягодицы вашей достойной дочери, а она соблаговолила отпустить мне лишь пару несчастных пердунчиков.

– А вот я куда счастливее вас: ваша почтенная супруга только что навалила мне великолепную кучу.

– Полно вам, – отозвался герцог глухим, словно из-под спуда звучащим, голосом. – Замолчите, черт бы вас побрал. Мы здесь сейчас только, чтобы слушать, а не действовать.

– Ты никак хочешь сказать, что только слушаешь? Стало быть, чтобы лучше слышать, ты подлез под три или даже четыре задницы?

– Да нет, он прав! Продолжай, Дюкло. Куда лучше сейчас послушать о непотребствах, чем самим заниматься ими. Надо поберечь свои силы.

Дюкло приготовилась было продолжать, но тут герцог разразился ревом, рычанием и чудовищными богохульствами, которыми обычно сопровождалось у него семяизвержение. Окруженный своим квартетом, он извивался от похоти, разбрызгивая свое семя: уж слишком сладко, объявил он, орудуют пальцы Огюстины. Сам же он занимался с Софи, Зефиром и Житоном теми же проказами, о которых только что поведала Дюкло.

– Черт возьми, – проговорил Кюрваль. – Терпеть не могу этих несносных штучек. По мне, кончать так кончать, а вот эта блядчонка, – и он указал на Алину, – только что ни на что не была способна, а теперь – пожалуйста, все, что вам угодно. Нет уж, я воздержусь. Сколько бы ты ни высрала, тварь, я не буду кончать.

– Ну, господа, – сказала Дюкло, – вижу, что, возбудив вас, придется мне же вас и образумить. Стало быть, я продолжу свой рассказ, не дожидаясь ваших приказаний.

– Нет, нет, – остановил ее епископ, – я-то не столь бережлив и крепок, как господин президент. Из меня сперма так и рвется вон, и я не стану ее удерживать.

Сказавши это, он явил всему собранию мерзости такого рода, изобразить которые нам до поры до времени мешает предписанная нам благопристойность; скажем лишь, что они были столь изощренны, что незамедлительно освободили епископские шулята от стеснявшей их спермы. Что же до Дюрсе, то от него, всецело поглощенного задницей Терезы, не донеслось ни звука: очевидно, природа отказала ему в том, чем она порадовала двух других, – обычно, когда она одаривала его своими милостями, он не бывал столь безмолвен. Как бы то ни было, Дюкло так продолжила историю своих распутных похождений.

– Через месяц я узнала человека, которого едва ли не силой надо было склонять к операциям вроде тех, о которых я рассказывала. Я опорожняюсь в тарелку и подношу это блюдо чуть ли не к его носу, а он сидит себе в кресле с видом полного равнодушия ко мне, будто бы погруженный в чтение. И принимается меня поносить всячески, кричит, как это я осмелилась вытворять такие вещи в его присутствии, а сам между тем принюхивается к моей колбаске, разглядывает ее да ощупывает. Я прошу прощенья за такую дерзость, а он продолжает браниться и извергается на дерьмо, лежащее у него под носом, приговаривая, что мы еще с ним встретимся и что мне снова придется иметь с ним дело.

А четвертый тип, о котором я расскажу, употреблял для подобных празднеств только женщин не моложе семидесяти лет. Я наблюдала однажды его забавы с восьмидесятилетней старухой. Он лежал на диване, а та устроилась над ним на корточках и вываливала ему на живот свое дерьмо, дроча при этом дряхлый член, из которого так ничего и не капнуло.

У госпожи Фурнье имелся еще довольно любопытный предмет меблировки: стул с просверленным сиденьем, под которым человек располагался таким образом, что голова его под этим стулом заменяла судно, а туловище и ноги помещались вообще в другой комнате. Вот с той стороны я и устроилась, стоя на коленях между ног клиента, и старалась как можно лучше сосать ему член в продолжении всей этой операции. Операция же заключалась в том, что нанимали на стороне какого-нибудь простолюдина, который, не вдаваясь в подробности, усаживался на упомянутый стул и исправно вываливал содержимое своих кишок так, что оно попадало точно на лицо того, кого я обслуживала снизу. Помимо того, что на стуле должен был восседать самый неотесанный мужлан, из самого низкого сброда, требовалось еще, чтобы он был немолод и некрасив. Его сначала предъявляли испытателю, и нередко претендента браковали из-за недостаточного безобразия. Я ничего не видела во время операции, только слышала; меня потрясло то, как происходило извержение моего кавалера: сперма его полилась в мое горло, как только дерьмо начало покрывать его лицо, и, когда он уходил, я смогла убедиться воочию, как отменно его ублаготворили. После окончания операции мне довелось случайно увидеть и того благородного рыцаря, который так услужил нашему гостю: простодушный добряк-овернец, работавший подручным каменщика, был весьма доволен, что получил денежки за то, что облегчил свой кишечник – работа куда более приятная, чем таскать носилки с известью. Из-за своего уродства выглядел он гораздо старше сорока лет.

– А, сто чертей в кишки Бога, – воскликнул Дюрсе, – вот как надобно это делать!

И он поспешил в свой кабинет с самым заматерелым прочищалой, с Терезой и Дегранж; оттуда несколько минут доносились вопли, но что именно происходило в кабинете, каким эксцессам предавался там Дюрсе, он, возвратившись к обществу, не пожелал поведать.

Подали ужин. Он проходил не менее разнузданно, чем обычно, а после ужина приятелям пришла в голову мысль разделиться и каждому провести время по-своему, а не всем обществом, как обыкновенно происходило. Герцог занял будуар в глубине с Эркюлем, Мартен, своей дочерью Юлией, Зельмирой, Эбе, Зеламиром и Мари. Кюрваль разместился в салоне для рассказов с Констанцией, трепетавшей до сих пор при его приближении, а он и не подумывал о том, чтобы ее как-то успокоить; взял он с собой еще и Фаншон, Дегранж, Бриз-Кюля, Огюстину, Фанни, Нарцисса и Зефира. Епископ прошел в зал собраний с Дюкло, решившей отомстить герцогу изменой за предпочтение, отданное им Мартен, а также с Алиной, Банд-о-Сьелем, Терезой, маленькой красоткой Коломбой, Селадоном и Адонисом. Что же касается Дюрсе, то ему досталась столовая, где были прибраны столы и пол устлан коврами и подушками. Итак, Дюрсе заперся там со своей обожаемой супругой Аделаидой, с Антиноем, Луизон, Шамвиль, Мишеттой, Розеттой, Гиацинтом и Житоном.

Ничто, кроме разыгравшейся похоти, не диктовало такой распорядок; чувства были столь воспламенены, что в эту ночь никто не заснул, всю ночь напролет совершались непотребства, коих и вообразить нельзя. К утру захотели вернуться к столу, хотя за ночь и так было выпито изрядно. За стол уселись вперемежку, как говорится, не чинясь. Сонные кухарки доставили к столу взбитые яйца «а ля шинкара», луковую похлебку и омлеты. Выпили и еще, но это не успокоило опечаленную Констанцию. Неприязнь к ней Кюрваля росла по мере того, как росло ее злополучное брюхо. Во время ночных сегодняшних оргий она ощутила это в полной мере: ее только что не били в живот, ибо условились, что «груша должна созреть». Она пожаловалась было Дюрсе и герцогу, своему отцу и своему супругу, но оба послали ее ко всем чертям, прибавив, что в ней, несомненно, есть какой-то тайный, не замеченный ими порок, раз она так не по нраву самому добродетельному и добропорядочному из людей. С тем все и отправились спать.

 

День одиннадцатый

Встали довольно поздно и, решительно отменив на этот день обычные утренние церемонии, прямо с постелей отправились к столу. Кофе подавали Житон, Гиацинт, Огюстина и Фанни. Кофепитие проходило достаточно спокойно. Все же Дюрсе пожелал во что бы то ни стало заставить Огюстину пускать ветры, а герцог вставить в рот Фанни. Так как у таких персон от желания до осуществления всего один шаг, то все и исполнилось. По счастью, Огюстина была готова и, одарив уста тщедушного финансиста дюжиной дуновений, смогла оживить его орудие. Кюрваль же и епископ ограничились лишь ощупыванием ягодиц двух мальчиков. Затем все перешли в салон для рассказов. Дюкло начала.

– Взгляни-ка, – однажды сказала мне крошка Эжени, уже вполне пообвыкшая у нас и очень похорошевшая за полгода, проведенных в борделе. – Посмотри, Дюкло, – говорила она, задирая передо мной свои юбки, – вот в каком виде по приказу мадам я должна содержать целый день свою задницу.

И в самом деле, слой дерьма, покрывавший ее зад, был чуть ли не в палец толщиной.

– И куда же она хочет это приспособить?

– А это для одного старого господина; он придет сегодня вечером и желает, чтобы мой зад был весь в дерьме.

– Что ж, – сказала я, – он будет доволен. Дальше уж некуда.

Эжени рассказала, что после того как она справила большую нужду, мадам Фурнье нарочно измазала ей зад.

Такую сцену нельзя было пропустить, и, как только милую крошку призвали к делу, я поспешила к своей наблюдательной дыре.

Это был монах, но не простой, а занимавший важный пост в своем ордене, из тех, что называют «большими шишками»; был он и в самом деле высок, толст, лет около шестидесяти. Приласкав девочку, расцеловав ее в губы, он спросил, чисто ли она себя содержит. Эжени, как ее научили, ответила вопреки своему состоянию, что она следит за своей чистотой.

Убедившись в истинном положении вещей, монах воскликнул:

– Как, плутовка! Ты осмеливаешься уверять меня в своей опрятности с этакой задницей! Сдается мне, что недели две не подтиралась. Видишь, в каком я тяжком положении оказался, придется мне потрудиться: раз я хочу видеть твою попку чистенькой, надо самому об этом позаботиться.

С этими словами он ставит девочку возле кровати на колени так, чтобы она лежала грудью на перине, а зад ее был приподнят, и раздвигает обеими руками половинки. Он желает, как он выразился, присмотреться; увиденное поначалу приводит его в удивление, мало-помалу он входит в раж, высовывает язык, слизывает целые пласты, пыл его разгорается, член его поднимается, он трудится и носом, и ртом, и языком, экстаз его становится настолько велик, что он почти теряет дар речи, а сок так и просится наружу; дергая свой член, выплескивая сперму, он с таким старанием заканчивает очистку задней дыры, что я глазам своим не могла поверить – неужели только что этот зад был весь в дерьме. Но распутник здесь не остановился: безумие это было лишь предварительным действием. Он встает, поворачивается к юному созданию своим огромным вонючим задом и приказывает сократизировать его. Цели операция достигает, член у него встает снова, снова он берется за задницу моей подружки, осыпает ее поцелуями, но рассказать о том, что он проделывал, я не в силах, и рассказ этот вы сможете услышать от мадам Мартен, ибо ее дело поведать вам о проделках подобных злодеев. Мне же, господа, чтобы избежать ваших расспросов, которые я, по вашим же правилам, не могу удовлетворить, позвольте перейти к другим эпизодам.

– Всего лишь одно слово, – вмешался герцог, – но я буду изъясняться обиняком, так что твои ответы не нарушат правил. Монах имел большое… это? И в первый ли раз Эжени…

– О да, Ваша Светлость, в первый раз, а это у монаха было таким же громадным, как и у вас.

– Ах, мать твою, – воскликнул Дюрсе. – Что за славная сцена и как бы мне хотелось видеть ее!

– Может быть, вам будет не менее любопытен, – продолжала Дюкло, – персонаж, доставшийся мне через пару дней. Он появился передо мной, снабженный горшком, который содержал кусков десять дерьма, доставленных туда самыми разными производительницами, с которыми он был, вероятно, очень не прочь познакомиться. Мне же предстояло своими руками обмазать его всего этими благовониями. Ничего нельзя было упустить, паче всего физиономию; я втираю помаду в его член, а эта грязная свинья, любуясь своим отражением в зеркале, оставляет в моей руке свидетельства жалкой своей мужественности.

Ну а теперь, господа мои, мы воздадим наконец почести истинному храму. Мне было сказано, чтобы я приготовилась, и целых два дня я держала задние ворота на запоре. Некоему мальтийскому командору каждое утро требовалась новенькая девица, и в то утро ему досталась я.

– Очаровательная попка, – сказал он, расцеловав мои ягодицы. – Но, дитя мое, – продолжал он, – красивый задик – это еще не все; надобно, чтобы этот красивый задик какал. Тебе хочется?

– Ах, сударь, до смерти хочется, – воскликнула я.

– О, какая прелесть, – обрадовался командор. – Вот что называется, дорого яичко в христов день! А готова ли ты сделать дело в тот горшок, что я тебе предложу?

– Ей-богу, сударь, мне все равно, – отвечала я, – я бы наложила даже в ваш рот.

– Ах, даже в мой рот! Она просто мила! Ну что же, это и есть тот горшок, который я собираюсь тебе подставить.

– Давайте, давайте, сударь, но только поскорей. Не могу больше терпеть.

Он укладывается, я опускаюсь над ним на корточки, начинаю его дрочить, он держится руками за мои бока и кусок за куском принимает все, что я выкладываю в его пасть. Экстаз охватывает его, и поток спермы бьет в мой кулак, переполняя его. И наконец я расстаюсь с ним, он восхищен мной до такой степени, что поверяет мне передать мадам Фурнье, что назавтра он ждет другую девицу.

Следующий за ним отличался лишь тем, что очень долго держал куски дерьма во рту, перетирая их в жидкую кашицу, долго полоскал этой жидкостью рот и, лишь доведя окончательно до жидкого состояния, расставался с этой водичкой.

У пятого прихоть была еще причудливее, если только это возможно. Этому надобно было найти в горшке под тем самым продырявленным стулом четыре колбаски дерьма без единой капли мочи. Его запирали в комнате наедине с этим сокровищем, и он никогда не приглашал с собой девиц. Еще требовалось, чтобы все было тщательно закрыто так, что никак невозможно было за ним подглядывать. Вот тогда он и начинал действовать. Но в чем заключались его действия, я вам сказать не могу – никто никогда ничего не видел. Все, что мы знали, так это то, что, войдя после него в комнату, мы находили горшок пустым и чистым, без единого пятнышка. Что вытворял он с четырьмя порциями дерьма, куда они подевались – на это, думаю, и сам дьявол не смог бы ответить. Может быть, он их попросту выбрасывал, а может быть, и совершал с ними какие-то процедуры. Вы можете его заподозрить кое в чем, но примите во внимание, что от Фурнье он требовал лишь снабдить горшок четырьмя кусками дерьма, совершенно не интересуясь их происхождением и не высказывая никаких других пожеланий. Как-то, полагая, что, если его напугать, он с перепугу хоть немного прояснит нам судьбу этих кусочков, мы сообщили ему, что сегодняшнее дерьмо получено от четырех женщин, больных сифилисом. Без всяких признаков тревоги он смеялся вместе с нами, что склонило нас к мнению, что он просто выбрасывает эти куски. Когда же мы попробовали настойчивее порасспросить его, он резко оборвал нас, и на том все наши попытки кончились и больше не повторялись.

Вот и все, что я имею поведать вам в этот вечер, – закончила Дюкло, – пока назавтра я не вступлю в новый круг, по крайней мере, относительно моего образа жизни; мне остается два или три дня, господа, иметь честь рассказывать вам о том самом обожаемом вами пристрастии.

Мнения о том, что же делал только что представленный господин со своими четырьмя кусками дерьма, разделились; некоторые предположения было решено проверить опытом, и герцог, возжелавший показать прилюдно, какого рода склонности удовлетворяет он с Дюкло, представил всему обществу тот способ распутства, из которого состояли его с нею забавы, и ту непринужденность, ловкость, проворство, сопровождаемые самыми милыми выражениями, с которыми она искусно его ублажала. В остальном ужин и оргии прошли довольно безмятежно, и поскольку никаких событий не случилось до следующего вечера, то повествование о дне двенадцатом мы начнем сразу со слов Дюкло.

 

День двенадцатый

– Новое положение, в котором я оказалась, – так начала Дюкло, – обязывает меня вернуть вас на минуту, господа, к особенностям моей личности. Ведь лучше представляешь себе изображаемые наслаждения, когда знаком тот, кто эти наслаждения доставляет. Итак, мне только что пошел двадцать первый год. Я была брюнеткой, но, несмотря на это, кожа моя отличалась весьма приятной белизной. Пышные волны волос ниспадали с головы до самых бедер. Глаза у меня были такими же, как и сейчас, всем они нравились. Хотя я была и несколько полновата сложением, но талия была узка и изящна, что же касается моего зада, столь излюбленного нынешними знатоками распутства предмета, по всеобщему мнению, он превосходил все, что можно в этом жанре встретить прекрасного, мало женщин сыщется в Париже, кто мог бы поспорить по изысканности с моим турнюром: крепкий, круглый, очень упругий, легчайшее движение тотчас же приоткрывало ту розочку, которую, господа, вы так цените и которая, здесь я совершенно согласна с вами, является самым сладким местом у женщины.

Хотя я уже долгое время вела распутную жизнь, невозможно было выглядеть свежее меня. Это объяснялось столько же удачным темпераментом, дарованным мне природой, сколько и моей благоразумной осторожностью в наслаждениях, могущих дурно сказаться на моей свежести и повредить моему характеру. Я не очень-то любила мужчин. За всю мою жизнь я знала лишь одну-единственную привязанность. Распутной у меня была только голова, но уж распутной выше обычной меры, и после того, как я описала вам свою внешность, надобно, по справедливости, познакомить вас и со своими пороками. Я любила женщин, господа, и никогда этого не скрывала. Я любила их, однако не с таким пылом, как моя дражайшая подруга мадам Шамвиль, которая, несомненно, еще поведает вам, как разорили ее эти страсти, но я всегда предпочитала женщин мужчинам, и женские ласки доставляли мне куда больше удовольствия, чем мужские. Кроме того, у меня был и еще один порок – безудержная страсть к воровству, развившаяся со временем до неслыханных размеров. Глубоко убежденная, что все блага земные должны принадлежать всем в равной степени и что лишь грубое насилие покончило с равенством, этим первейшим законом природы, я стремилась поправить фортуну и всеми силами старалась восстанавливать равновесие. Если б не эта злосчастная страсть, я, быть может, и до сих пор не рассталась бы с тем благодетелем, о котором собираюсь вам рассказать.

– И ты много наворовала за свою жизнь? – спросил Дюрсе.

– Невероятно много, сударь. Если б я не транжирила все, что приносили мне кражи, я сегодня была бы очень богатой.

– Не было ли это сопряжено с какими-либо отягчающими обстоятельствами? – не отставал Дюрсе. – Взламывала ли ты двери, злоупотребляла ли доверием, нагло мошенничала?

– Чего там только не было, – отвечала Дюкло, – полагаю, не следовало бы задерживать вас на подробностях, чтоб не нарушать порядок моего рассказа, но поскольку вижу, что это вас позабавит, не премину в дальнейшем ввести вас и в подробности. С этим пороком сопряжен другой, в котором меня постоянно упрекали – жестокосердие. Но есть ли в этом моя вина? Разве не сама природа наградила нас и нашими пороками, и нашими достоинствами? И могу ли я смягчить сердце, которое природа сотворила жестоким? Не знаю ни одного случая, чтобы я плакала из-за своих несчастий, тем паче из-за несчастий других. Я любила свою сестру и потеряла ее, не испытав никакой печали: вы были свидетелями моего равнодушия, когда я уже здесь узнала о ее гибели. И если Бог даст мне увидеть конец мира, я не пророню ни единой слезинки.

– Вот какими надо быть, – сказал герцог. – Сострадание – добродетель для дураков. Приглядишься к себе хорошенько и увидишь, что именно оно, и ничто другое, заставляет нас упускать возможность получить наслаждение. Но с таким пороком ты непременно должна была совершать преступления, ведь бесчувственность – прямая дорога к этому.

– Ваша Светлость, – ответила Дюкло, – правила, установленные вами для наших рассказов, не позволяют мне поведать о многих вещах; вы поручили это попечению моих подруг. Одно лишь могу сказать: когда они предстанут перед вашими глазами злодейками, будьте уверены, что я никогда не бывала лучше их.

– Вот что называется «воздать по справедливости», – проговорил герцог. – Хорошо, продолжай. Придется удовольствоваться тем, что расскажешь, мы сами тебя ограничили. Но помни, что наедине я не дам тебе пощады за все твои мелкие непотребства.

– Ничего не буду от вас скрывать, Ваша Светлость. Но угодно ли будет вам, выслушав меня, не слишком раскаиваться в том, что вы проявляли некоторую благосклонность по отношению к столь дурному существу. Однако позвольте продолжать. Несмотря на все пороки, в том числе и полное отсутствие чувства благодарности, которое я считала унизительным, несправедливым бременем для гордости и независимости человека, каким его создала природа, несмотря на все это, я, скажу вам, была любима подругами и пользовалась самым большим спросом у мужчин. И вот достигнув такого положения, познакомилась я с неким генеральным откупщиком, господином д’Окуром. Он был завсегдатаем дома Фурнье, но пользовался больше девицами со стороны, нежели нами. За ним очень ухаживали, мадам очень хотела свести его со мною и однажды за два дня до его визита предупредила меня, чтобы я приберегла для него… вы сами знаете что: продукт, который он ценил более, чем кто-либо из тех, с кем мне доводилось иметь дело. Вы сейчас узнаете о его пристрастии во всех подробностях.

Д’Окур является, меня ему представляют, он меня внимательно разглядывает и упрекает мадам Фурнье – как это его не познакомили раньше с таким очаровательным созданием! Я благодарю его за любезность, и мы отправляемся наверх. Д’Окуру было лет пятьдесят, крупный мужчина, здоровяк, с лицом приятным и острым умом. Но больше всего мне с первых же минут понравились его манеры – он был ласков и обходителен.

– У вас, должно быть, самая красивая попка на свете, – произнес д’Окур, привлекая меня к себе и осторожно запуская под юбку пальцы, которые тут же поползли к моему заду.

– Я, знаете ли, очень хорошо разбираюсь в этом и скажу, что у девушек вашего сложения обычно прелестные задики. Ну, что я говорил! – продолжал он, ощупывая ценимый им предмет. – Какая свеженькая попка! Какая кругленькая!

Проворно развернул меня и, задрав одной рукой мои юбки до пояса, продолжая ощупывания и поглаживания другой, он приготовился приложиться к алтарю, приковавшему его взор.

– Да, черт побери, – приговаривал он, – это же и в самом деле лучший задок из всех, что я видел в своей жизни, а я-то на них насмотрелся. Раздвиньте-ка ножки… Глянем на эту ягодку… Так бы ее всю и высосал, так бы и съел… Да, да, по чести говорю, лучшего зада и быть не может… Скажите-ка, дитя мое, вас обо всем предупредили?

– Да, сударь.

– Сказали, что мне нужно, чтобы вы какали?

– Да, сударь.

– А вы здоровы? – все не отставал он с вопросами.

– О, сударь, будьте уверены.

– Я ведь далеко захожу, и если вы нездоровы, очень рискую.

– Сударь, – сказала я, – можете делать все, что хотите. Я вам за себя ручаюсь, как за новорожденного младенца. Будьте совершенно спокойны.

Прелюдия, стало быть, закончилась, д’Окур велит мне наклониться к нему и, все еще не выпуская из рук своих раздвинутые мои половинки, прилипает своим ртом к моему рту и с четверть часа высасывает из меня слюну. Отрывается только, чтобы чертыхнуться от восхищения, и снова работает, как насос какой. «Отдайте мне в рот все, – бормочет он время от времени, – затопите его своей слюной». И я чувствовала, как он шарит языком по моим деснам, лезет глубже и глубже, слизывая все, что попадается на пути. И вдруг говорит: «Так, я готов. Теперь примемся за дело».

Снова вперяется глазами в мои ягодицы, а мне приказывает высвободить его член. И я вытаскиваю на свет божий инструментишко в три пальца толщиной, гладенький, длиной дюймов в пять, никак не больше, но уже напряженный и рвущийся в бой.

– Сбросьте совсем ваши юбки, – распоряжается д’Окур, – а я избавлюсь от штанов. Для нашей операции нужно, чтобы ягодицы и той, и другой стороны были свободны, – и добавляет, видя, что приказание выполнено, – а сорочку заткните за корсет, сзади все должно быть открыто… Ложитесь-ка ничком на кровать.

Сам он садится возле кровати на стул и снова принимается ласкать мои ягодицы, они его просто опьяняют. Он раздвигает их, и я чувствую, как язык пробирается в самую глубину проверить, «не готова ли курочка снести яичко» – привожу его собственные слова. Я к нему не прикасаюсь, и он сам начинает потирать да встряхивать потихоньку маленький сухонький член, который я достала из его штанов.

– Ну что ж, дитя мое, приступим, – говорит он, – говнецо готово, я это почувствовал, не забывайте только отдавать его не сразу, ждите, пока я не проглочу один кусочек, а уж потом выпускайте следующий. Дело долгое, но вы не спешите. Я вас шлепну по попке, это и будет вам знаком тужиться. Пусть все будет подано отдельными порциями.

И вот пристроившись поудобнее к предмету своего поклонения, он припал к нему ртом, и я тотчас же отправила ему первую порцию дерьма, величиной и впрямь с куриное яичко. Уж он его и обсасывал, и языком так и сяк перекатывал, и, наконец, минуты через две или три я поняла, что угощение проглочено. Я снова начинаю тужиться, следует точно такая же церемония, а так как нужда у меня огромная, то рот его наполнялся и опустошался раз десять, а ему, судя по его виду, все было мало.

– Это конец, сударь, – сказала я, – больше из меня ничего не выйдет.

– Как, малютка моя, уже все? – говорит он. – Тогда мне надо кончить, да, кончить, подчищая этот чудесный задик. Ах, черт побери, какая же ты сладкая! Никогда не пробовал более нежного говнеца, перед всем миром готов это подтвердить. Давайте сюда, ангел мой, вашу попку, пососу-ка я ее еще, насыщюсь ею вдоволь.

Снова запустив туда же язык и трудясь собственноручно над своим членом, распутник облил спермой мои ляжки, сопроводив процедуру множеством грязных слов и проклятий, без чего, мне кажется, экстаз его не был бы полным. Потом откинулся на стуле, поставив меня рядом, внимательно оглядел меня всю еще раз и спросил, не надоела ли мне жизнь в борделе и не буду ли я рада, если найдется кто-то, кто захочет взять меня на содержание. Видя, что он попался, я решила набить себе цену и немного поломаться; не буду утомлять вас малоинтересными подробностями, но после доброго часа дебатов я позволила себя уговорить, и мы условились, что назавтра я переезжаю к нему жить, получая за это двадцать луидоров в месяц с полным столом, что жить я расположусь в антресолях его особняка, что не составляло никаких неудобств, поскольку д’Окур был вдовцом, что у меня будет служанка, что меня введут в компанию трех его друзей и их любовниц, с которыми он сходится за разгульными ужинами четыре раза в неделю то у одного, то у другого, что ничем мне не надо будет заниматься, а только хорошо есть, причем особенно важно, ввиду характера его развлечений, чтобы кормилась я по его методе, то есть, повторяю, много ела и много спала в целях лучшего пищеварения, что я должна буду ежемесячно очищать полностью свои кишки и дважды в день испражняться ему в рот, что такое количество меня пугать не должно: при том рационе, который мне положен, позывы у меня будут возникать скорее трижды, чем дважды в день. В качестве задатка он вручил мне очень красивый бриллиант, расцеловал меня, поручил самой уладить все дела с мадам Фурнье и быть готовой к завтрашнему утру, когда он самолично явится за мной.

Прощанье мое было недолгим и без особых сожалений: ведь сердце мое не знало долгих привязанностей. Лишь Эжени, с которой я уже полгода состояла в интимной связи, сокрушалась о наслаждениях, которых она лишалась вместе со мной.

Д’Окур принял меня как нельзя лучше; он сам отвел меня в великолепный покой, предназначенный для моего жилья, я там очень скоро вполне обустроилась. Вот только я была приговорена переносить четыре трапезы за день, и мне приходилось поглощать бездну всякой всячины, которая, впрочем, могла бы прийтись мне по вкусу: рыба, устрицы, соления, яйца, молочное во всех видах; но, с другой стороны, со мной так хорошо расплачивались, что грех было бы жаловаться. Основу моего повседневного стола составляли белое мясо, филе из дичи всех сортов и немного говядины совершенно без жира, хлеба чуть-чуть и фрукты. Мясные блюда подавались даже утром на завтрак и к вечеру на полдник; в этих случаях хлеба не полагалось, а вообще д’Окур просил меня мало-помалу отказываться от хлеба, и в последние дни я обходилась совсем без хлеба и без супов. В результате такого режима, как и предвидел д’Окур, я испытывала позывы к большой нужде дважды в день и справляла большую нужду мягко, деликатно и выдавала товар изысканнейшего вкуса, что ему и требовалось: при обычной еде такого бы не получилось, в этом д’Окуру можно было верить, он был знатоком. Производились наши операции при его пробуждении и перед тем, как отойти ко сну. Все проходило почти в точности так же, как я вам уже рассказывала: начинал он всегда с высасывания моего рта, причем рот ему должен быть предоставлен в натуральном виде, никакой чистки зубов и полоскания, этим можно было заняться лишь после. Впрочем, снаряд свой он разряжал далеко не каждый раз. Нашим соглашением не предусматривалось сохранение верности друг другу; д’Окуру я была как дежурное блюдо, кусок мяса, который всегда можно разогреть и подать. Каждое утро он уходил и развлекался где-то в других местах.

Через два дня после моего прибытия товарищи его по разврату сошлись к нему на ужин, и так как каждый из них при общности пристрастия к тому роду наслаждений, который мы рассматриваем, наслаждался несколько наособицу, вам будет интересно, господа, прежде чем вы добавите их к общему реестру, если я на этих особенностях каждого остановлюсь.

Итак, гости прибыли. Первым – старый, лет шестидесяти советник Парламента по имени д’Эрвиль. Любовницей его была женщина лет сорока, очень красивая, с одним, пожалуй, недостатком – несколько полновата. Ее звали госпожа дю Канж. Вторым был отставной военный, сорока пяти – пятидесяти лет, которого звали Депре; у него в любовницах состояла красавица-блондинка с фигурой, лучше которой вряд ли можно было встретить, ее звали Марианной, и было ей двадцать шесть лет. Третьим был шестидесятилетний аббат дю Кудре, любовницей которого оказался шестнадцатилетний, красивый как день, юноша; аббат выдавал его за своего племянника. Ужин был подан на том этаже, часть которого я занимала. Застолье было столь же игривым и вольным, как и изысканным. За ужином характеры раскрылись. Нельзя было быть более распутным, чем д’Эрвиль: глаза, слова, жесты – все свидетельствовало о распутстве, все являло откровенный либертинаж. Депре, несомненный любитель непотребства, отличался все же большей сдержанностью. Что до аббата – это был самый отъявленный безбожник: чуть ли не каждую фразу перемежал он отвратительным богохульством. Дамы же подражали своим кавалерам; они, конечно, много болтали, но держались при этом весьма приветливо. Юноша показался мне глупым настолько же, насколько он был красив, но, судя по нежным взглядам, бросаемым на него, госпоже дю Канж он пришелся по вкусу, хотя он, очевидно, об этом и не догадывался.

К десерту все приличия были отброшены, и речи и поступки стали омерзительно грязными. Д’Эрвиль поздравил д’Окура с новым приобретением и спросил, красивая ли у меня задница и хорошо ли я ею пользуюсь.

– Еще бы! – ответил ему мой финансист. – Да ты и сам можешь в этом убедиться. Между своими какие счеты, у нас ведь все общее, и любовницы, и кошельки.

– Разрази меня гром! – воскликнул д’Эрвиль. – Принимаю! – И тотчас, подхватив меня под руку, пригласил проследовать с ним в кабинет. Видя, что я колеблюсь, бесстыдница дю Канж ободрила меня: «Ступайте, милочка! У нас тут без церемоний. А я пока позабочусь о вашем возлюбленном».

Я вопросительно посмотрела на д’Окура, он дал одобрительный знак глазами, и я последовала за старым советником. Именно он, господа, представит вам сейчас вместе с двумя другими три разновидности пристрастия, которое мы с вами разбираем, они составят лучшую часть моего сегодняшнего повествования.

Едва мы уединились с д’Эрвилем, он, разгоряченный парами Бахуса, с необычайным пылом расцеловал меня в губы, подарив моему рту три или четыре отрыжки великолепным аи; я тут же подумала, что надо ему ответить тем же, вернула их ему, чего он, ясное дело, и добивался. Затем, заголив меня, он с видом самого тонкого знатока изучил мой зад и объявил мне, что выбор д’Окура его ничуть не удивляет, ибо у меня самый красивый зад в Париже. Он попросил меня для начала попердеть немного ему в рот и, получив с полдюжины выдохов, снова бросился меня целовать, не забывая ощупывать меня и с силой раздвигать мои ягодицы.

– Вам уже хочется? – осведомился он у меня.

– Очень, – призналась я.

– Тогда, милое дитя, делайте свое дело в эту тарелку.

Он как раз и принес с собой для этой цели белую фарфоровую тарелку и держал ее все время, пока я тужилась, внимательно рассматривая все, что выходило из моего зада – усладительное, приговаривал он, зрелище для его чувств. Как только дело было сделано, он поднес фарфор к своему носу, жадно вдохнул аромат деликатесов, наполнивших тарелку, и давай перебирать их руками, пробовать языком, разгребать носом; затем сказал, что больше терпеть не в силах, что совсем сходит с ума от охоты, овладевшей им при этом лучшем за всю его жизнь зрелище, и что мне надобно пососать ему член. В операции этой для меня ничего приятного не заключалось, но опасение, что д’Окур разгневается, если я пренебрегу его другом, заставило меня согласиться. Он уселся в кресло, поставил тарелку на столик, придвинул его поближе, привалился к нему и погрузил нос в добро, лежавшее на тарелке. Я пристроилась на низенькой скамеечке между его вытянутыми ногами, и, расстегнув ему штаны, извлекла оттуда некое подозрение на член, нечто дряблое, чахлое, никак не то, что называют оружием мужчины; несмотря на все свое отвращение, я истово приложилась к этим мощам, надеясь, что во рту у меня в них пробудятся признаки жизни; надежды мои оказались обманутыми. Я взяла в рот этот призрак, распутник приступил к своему делу: он не ел, а прямо-таки пожирал свеженькое, только что снесенное мною яичко. Минуты три он давал мне свидетельства самого яростного сладострастия: сучил ногами, вытягивался, стонал. Да только все это ничуть не прибавило крепости жалкому инструменту, ему пришлось, чуть всплакнув от досады у меня во рту, с позором удалиться восвояси, оставив своего хозяина изнуренным, изможденным, измученным – печальное следствие великих утех сластолюбия. И все же, когда мы возвращались, старый греховодник произнес: «Хвала дьяволу! Никогда не видел, чтобы срали так бесподобно!»

При возвращении мы застали лишь аббата с красавцем-племянником, они занимались своим делом, и подробности их занятий я могу вам изобразить. Аббат дю Кудре был исключением из правил этого общества: он никогда не заимствовал чужую любовницу и никому не уступал свою. Лишь этим отличался он от д’Окура, впрочем, все происходило точно так же, и мы застали его стоявшим на коленях перед ложем, на которое опирался молодой человек, подставив задницу своему милому дядюшке. Дядюшка принимал в уста все, что ему эта задница выдавала, заглатывал с явным удовольствием и не переставал дрочить свой член, который мы едва смогли разглядеть у него между ног. Ничуть не смущаясь нашим присутствием, аббат излился, приговаривая при этом, что с каждым днем дитя срет все лучше и лучше.

Вскоре появились развлекавшиеся вместе Марианна и д’Окур, следом – Депре и дю Канж, которые позволили себе, по их словам, лишь потискать друг друга в ожидании меня. «Потому что, – объяснил Депре, – мы – старые приятели, не то что вы, королева моя прекрасная; я вижу вас впервые, и вы внушаете мне самое страстное желание как следует позабавиться с вами».

– Но, сударь, – сказала я ему, – господин советник все у меня забрал, и я ничего не могу вам предложить.

– Что ж, – произнес он с улыбкой, – я ничего у вас и не прошу. Я сам вас всем обеспечу.

Любопытствуя разгадать эту загадку, я последовала за ним. Едва мы закрыли за собою дверь, он просит у меня позволения всего лишь на минуту воспользоваться моим задом и расцеловать его. Я соглашаюсь, он три раза проводит языком по моей дыре, сосет ее, а потом расстегивает свои штаны и просит, чтобы я вернула ему то, что он проделал только что со мной. Позиция, занятая им, показалась мне подозрительной: он сидел верхом на стуле, обхватив его спинку, а под стулом стоял наготове некий сосуд. Чего ради, забеспокоилась я, видя, что он собирается совершить какую-то операцию, так ли уж нужно, чтобы я целовала его в зад?

– Очень нужно, душенька моя, – ответил он. – Ведь мой зад самый капризный из всех задов на свете и действует только в ответ на поцелуи.

Я повинуюсь, но без особого рвения, и он это замечает.

– А ну-ка, поближе, черт побери, – командует он. – Поближе, барышня! Или вы крошечки дерьма испугались?

В конце концов я снизошла до того, что поднесла губы к преддверию его дыры, но едва я к ней прикоснулась, словно затычку вынули, и так хлынуло оттуда, что моя щека оказалась вся разукрашена. С первого же раза блюдо оказалось полным-полно. Никогда в жизни не видела я подобных извержений – всего одна колбаса заполнила глубокую салатницу. Могучий муж хватает ее, укладывается с нею на край кровати, подставляет мне всю в дерьме свою задницу и приказывает мне дрочить его посильнее, пока он будет вновь отправлять в свою утробу все, что только что исторг из нее. Как ни был грязен этот зад, пришлось подчиниться. «Его любовница, конечно, занимается этим, – сказала я себе, – не будем же большими привередницами». Запускаю три пальца в подставленную мне грязную дыру. Человек на седьмом небе, зарывается в собственные испражнения, жует, глотает, одной рукой придерживает сосуд, другой – помогает мне взбадривать его член, который уже восстает горделиво над ляжками. Я удваиваю усилия и преуспеваю: по сокращению ануса чувствую, что эректорные мышцы готовы выплеснуть семя. И вот мои заботы окончены: блюдо опустошено и герой наш вовсю брызжет спермой.

Вернувшись в гостиную, я застала моего ветреника д’Окура с прелестной Марианной. Плут сумел прогуляться и по той, и по этой. Оставался ему только юный паж, которого он также отменно отделал бы, если б ревнивый аббат согласился одолжить своего любовника. Когда все оказались в сборе, зашла речь о том, чтобы всем раздеться донага и в таком виде продемонстрировать друг перед другом всяческие сумасбродства. Мне этот план очень пришелся по душе – мне страсть как хотелось взглянуть на обнаженные прелести Марианны и как следует ознакомиться с ее телом. Оно было нежным, крепким, чистым, упругим, а зад ее, по которому я пару раз похлопала как бы в шутку, показался мне истинным совершенством.

– Разве для удовольствий, которыми, как я вижу, вы особенно дорожите, вам необходима такая красивая девушка? – спросила я Депре.

– Ах, – отвечал он. – Вы не знаете всех наших таинств.

Да, мне не удалось выведать ничего больше и, хотя я провела с ними год с лишним, ни он, ни она так и не пожелали пролить свет на их хитроумные секреты, которые, в чем бы они ни заключались, не мешают, однако, причуде, которую любовник Марианны удовлетворял со мной, считаться страстью отдельной, законченной, достойной, как ни погляди, занять свое место в нашей коллекции. Впрочем все, что могло происходить, происходило эпизодически, и о таких случаях уже было или будет рассказано на наших вечерах.

После нескольких достаточно непристойных выходок, нескольких испусканий ветров, нескольких испражнений остатками дерьма, обилия словесных мерзостей, извергаемых аббатом, для которого, казалось, в этом мерзком словоблудии и заключалось высшее наслаждение, все вновь облачились в одежды и отправились на покой. На следующее утро я, как и положено, явилась присутствовать при пробуждении д’Окура. Мы не упрекнули друг друга в совершенных накануне маленьких изменах, он мне сказал лишь, что после меня он не знает ни одной женщины, которая испражнялась бы лучше Марианны. Я спросила его, что же проделывает Марианна со своим любовником, ведь он великолепно может обходиться без посторонней помощи. Д’Окур ответил, что эту тайну никто из них никогда не пожелает открыть. И мы с моим любовником зажили нашим обычным миром да ладом. В доме д’Окура меня не держали затворницей, и я могла выходить, когда мне вздумается. Он надеялся на мое благоразумие; я должна понимать опасность, которой подвергну его, пренебрегая своим здоровьем; кроме этой предосторожности, я была себе полной хозяйкой. Хотя в этой его заботе о моем здоровье был интерес чисто эгоистический, все же я была ему признательна за то, что могла устраивать свои делишки и делать все, чтобы разжиться деньгами. Вот почему я прислушивалась к настойчивым приглашениям Фурнье посетить ее дом и охотно принимала тех, что сулили немалый барыш. Одно дело быть девкой из борделя, другое – девушка на содержании у генерального откупщика, которая, чтобы доставить мадам Фурнье удовольствие, пришла провести у нее часок в гостях… Судите сами, как это оплачивалось. Вот во времена этих измен мимоходом я и встретила нового дерьмопоклонника, которого сейчас вам и представлю.

– Одну минуту, – сказал епископ. – Не хотел вас перебивать, но раз уж вы сами остановились перевести дух, разъясните, пожалуйста, два-три важных предмета. Когда после уединений вы перешли к общей оргии, аббат, который до тех пор ласкал только своего любимца, не изменил ли ему, не вздумал потискать вас? А другие не притравливали ли своих дам на того молодого человека?

– Монсеньор, – ответила Дюкло. – Аббат никогда не покидал своего мальчика. Нас он едва замечал, хотя мы нагишом были совсем с ним рядом. А вот задами д’Окура, Депре и д’Эрвиля он пользовался: целовал их, заднюю дыру лизал. Д’Окур и д’Эрвиль нагадили ему в рот, и он проглотил добрую половину из того, что навалил ему каждый. Но к женщинам аббат не притрагивался, не то что его друзья с его педерастиком: его-то они целовали и дырку в попке лизали, а Депре даже как-то с ним заперся, уж не знаю для каких дел.

– Вот то-то, – произнес епископ. – Теперь вы видите, что не все рассказали, а как раз то, что вы упустили, представляет собой еще одну отдельную страсть: мужчина заставляет испражняться себе в рот другого мужчину, причем довольно старого.

– Ваша правда, монсеньор, – сказала Дюкло. – Вы мудро указали мне на мою оплошность, но я не огорчена, потому что на этом заканчивается мой вечер, а иначе он окажется непозволительно долгим. Урочный колокол, который мы вот-вот услышим, даст мне знать, что для завершения моей истории времени не хватит, и мы, с вашего благосклонного разрешения, вернемся к ней завтра.

Колокол прозвенел в самом деле, и так как никому не удалось разрядить во время рассказа свои вздыбленные похотью члены, ужинать отправились, предвкушая, как вознаградят себя во время оргий. Но герцогу не терпелось, и, подозвав к себе Софи, он впился в ее ягодицы и приказал милой девочке испражниться ему в рот. На закуску ему достался кусок девичьего дерьма. Дюрсе, епископ и Кюрваль, охваченные той же страстью, распорядились о такой же операции: один с Гиацинтом, второй – с Селадоном, а третий – с Адонисом. Как раз Адонис-то не смог выполнить приказания и тотчас же был занесен в пресловутую грозную книгу. Кюрваль, бранясь, как разбойник с большой дороги, пожелал отыграться на заднице Терезы, и та послушно навалила ему невероятную кучу дерьма. Оргии прошли очень живо, Дюрсе отказался от дерьма молодости, заявил, что ему хочется получить это добро от своих старых друзей. Ему не отказали, и тщедушный распутник разрядился, как племенной жеребец, пожирая говно Кюрваля. Ночь несколько утишила бурю и вернула нашим гулякам и желания, и силы.

 

День тринадцатый

В эту ночь президент лег спать со своей дочерью Аделаидой. Позабавившись с ней, он, перед тем как заснуть, выдворил ее со своего ложа, отправив на тюфяк на полу, чтобы освободившееся место заняла Фаншон. Когда позывы плоти разбудят президента, необходимо, чтобы рядом оказалась Фаншон. Почти каждую ночь около трех часов он внезапно пробуждался, бранясь и сквернословя, как пьяный разбойник. Его охватывало некое похотливое бешенство, и он становился опасным. Вот тут-то и требовалась помощь старухи Фаншон: она одна обладала искусством успокаивать президента, то подставляя ему себя, то предлагая незамедлительно кого-нибудь из существ, находившихся в его спальне. В эту ночь президент, проснувшись, тут же припомнил кое-какие гнусности, сотворенные им перед сном со своей дочерью, и немедленно захотел ее возвращения, чтобы повторить их. Однако Аделаиды на месте не оказалось. Судите сами, читатель, какие волнения и шум вызвало это происшествие. Разъяренный Кюрваль вскакивает и требует свою дочь; зажигают свечи, ищут, рыщут, перерывают – все напрасно. Кидаются в девичий дортуар, обшаривают все постели и наконец обнаруживают разыскиваемую: она сидит в дезабилье возле столь же непритязательно одетой Софи. Два этих очаровательных создания, равно обладающие мягким нравом, набожностью, стремлением к добродетели, сошлись в самой нежной дружбе, и друг в друге искали утешения среди ужасов, обрушившихся на них. Об этом никому до сих пор не было известно, но впоследствии открылось, что не впервые сходятся они подобным образом и что старшая укрепляла меньшую подругу в лучших чувствах, особенно наставляла в вопросах религии, учила почитанию и любви к Богу; когда-нибудь непременно он вознаградит их за переносимые страдания. Оставляю воображению читателя гнев и ярость Кюрваля, открывшего у себя под боком прекрасную миссионерку. Схватив Аделаиду за волосы, осыпая проклятьями, он поволок ее в свою спальню, привязал к столбику кровати и оставил там до утра размышлять о своем преступлении. Сотоварищи Кюрваля сбежались на шум, и нетрудно себе представить, с какой настоятельностью потребовал Кюрваль занести обеих преступниц в книгу наказаний. Герцог высказал мнение, что возмездие должно последовать немедленно и быть как можно жестче. Однако вмешался епископ, и после нескольких его весьма благоразумных рассуждений удовлетворились тем, что Дюрсе вписал их в свою страшную книгу. Старух обвинить в упущении было нельзя: господа сами затащили их в эту ночь в свои спальни. Тут-то и уяснились всем пороки в ведении дела, и на будущее было решено, чтобы, по крайней мере, одна старуха постоянно дежурила в спальне девочек и одна – в спальне мальчиков. На том и разошлись досыпать ночь, а Кюрваль, в котором гнев распалил похоть еще сильнее, проделал со своей дочерью такие вещи, что до поры до времени нам придется умолчать о них; однако же они исторгли из него семя и тем самым успокоили его и усыпили.

На другое утро цыпочки наши были так перепуганы, что у девочек не нашлось ни одной провинившейся. У мальчиков же отличился маленький Нарцисс; Кюрваль еще с вечера запретил ему подтираться, желая к утреннему кофе получить зад этого мальчугана измаранным; Нарцисс должен был в то утро подавать кофе и по забывчивости подтерся как раз особенно тщательно. Напрасно он уверял, что исправит свою вину, поскольку как раз сейчас ему не терпится справить большую нужду – в помиловании ему отказали и внесли в зловещую книгу; грозный Дюрсе осуществил этот ритуал тут же, на глазах мальчика, дав почувствовать, какое тяжкое преступление он совершил, помешав благополучному извержению господина президента. Констанция, бывшая из-за своего положения на вольном режиме, Дегранж и Бриз-Кюль – вот те, кому дозволено было сходить в часовню, всем остальным пришлось набраться терпения до вечера. За обедом живо обсуждали происшествие минувшей ночи, посмеивались над президентом, так оплошно выпустившим птичку из клетки; шампанское между тем вернуло Кюрвалю хорошее настроение, а тут и подали кофе. Прислуживали за кофе Нарцисс и Селадон, Зельмира и Софи. Последняя выглядела пристыженной и испуганной. Ее спросили, сколько раз они этак проводили время; она отвечала, что дважды, и мадам Дюрсе давала ей такие хорошие советы, что, право же, несправедливо за это их обеих наказывать. Президент объяснил ей, что эти так называемые хорошие советы не приведут, в ее состоянии, ни к чему хорошему, а лишь к тому, что ее будут наказывать каждый день, что здесь для нее нет иных богов и иных господ, чем он и трое его товарищей, и единственный ее долг – почитать их и повиноваться во всем. Продолжая свои поучения, он поставил ее на колени между раздвинутыми своими ногами и приказал сосать его член, что бедная крошка, дрожа всем телом, и исполнила. Герцог же, преданный адепт совокупления в ляжки, именно так, за неимением лучшего, употреблял Зельмиру, пока Дюрсе высасывал сперму из Селадона, а епископ подставлял рот справлявшему большую нужду Нарциссу. Несколько минут послеобеденного отдыха, и общество перешло в гостиную рассказов, где Дюкло возобновила свою историю.

– Восьмидесятилетний любезник, предоставленный мне Фурнье, был, господа, банкиром, небольшого роста, плотным и с отвратительной, надо сказать, физиономией. Он поставил между нами сосуд для известных надобностей, мы уселись на него спина к спине и оба туда наложили. Он схватил эту вазу, запустил в нее руки, все перемешал и принялся глотать из обеих куч, пока я помогала ему излить свою сперму мне в рот. На мой зад он едва взглянул и уж, конечно, не целовал его, но восторг его был полным. Я получила от него четыре луидора за эту диковинную церемонию, и он удалился.

Между тем финансист мой с каждым днем все более проникался ко мне доверием и все больше привязывался. Доверие это, которым я не преминула воспользоваться, и стало вскоре причиной нашей разлуки. Однажды, будучи в кабинете, я заметила, что перед тем как выйти, он пересыпал в свой кошелек из ящика стола золото; ящик был глубокий и доверху наполнен золотом. «Ого, добыча!» – сказала я про себя. Мгновенно мысль об этом сокровище овладела мною. Я чрезвычайно старательно стала примечать все, что помогло бы мне присвоить золото. Д’Окур не запирал ящик, но ключ от кабинета уносил с собою. Видя, что и дверь, и замок были не слишком надежны, я поняла, что легко взломаю либо то, либо другое. Теперь мне надо было лишь дождаться, когда д’Окур уйдет из дома на целый день, как он обычно поступал дважды в неделю, отправляясь на какую-то особенную вакханалию, чтобы заниматься там вместе с Депре и аббатом вещами, о которых вам, быть может, расскажет мадам Дегранж, – такое проходит не по моему ведомству. Благоприятный случай представился очень скоро. Слуги, такие же распутники, как и их хозяин, никогда не упускали случая воспользоваться его отсутствием, и тоже разбежались, я осталась в доме одна. Полная нетерпения исполнить свой план, я спешу к двери кабинета, одним ударом кулака вышибаю ее, бегу к столу, открываю ящик: все это я знала. Вытаскиваю оттуда все – у меня не меньше трех тысяч луидоров. Набиваю ими карманы и перерываю другие ящики: вот дорогой ларец – я его беру. Но что открылось мне в тайниках этого чудесного секретера!.. Счастливец д’Окур! Какая удача для тебя, что твои тайны открылись мне, а не кому-либо иному! Того, что там было, хватало с лихвой, чтобы приговорить его к колесованию, – вот все, господа, что я могу вам сказать! Кроме записок Депре и аббата, яснее ясного раскрывающих, что происходило на их тайных вакханалиях, там были и предметы их гнусного культа… Но я останавливаюсь: границы, которые вы сами установили для меня, мешают мне говорить больше, и остальное поведает вам Дегранж. Что до меня, то, совершив кражу, я покинула театр своих недавних действий, дрожа от ужаса при мысли, чему я могла бы подвергнуться, якшаясь с такими злодеями. Я поехала в Лондон, я жила там на широкую ногу, но поскольку мое полугодовое пребывание там не содержало ничего нового из интересующей вас материи, позвольте обойти эту часть моей жизни. В Париже у меня сохранились связи лишь с Фурнье. Она сообщила мне о шуме, поднятом моим финансистом из-за той несчастной кражи. В конце концов я решила заставить его замолчать и просто-напросто написала ему, что в его столе некая особа нашла не только золото, но и кое-что другое, и если он намерен продолжать свои кляузы – что ж, пусть хлопочет, но тому же самому судье, который призовет меня к ответу за найденное мною в маленьких ящичках, я расскажу о том, что я нашла в больших. Достойный муж после этого делового послания замолк, а через полгода раскрылись все бесчинства и непотребства этой троицы, им пришлось удалиться в чужие края, и мне ничто не мешало возвратиться в Париж, возвратиться, признаюсь вам, господа, в своей невоздержанности, такой же нищей, как и перед отъездом из него. Что было делать, как не обратиться к Фурнье? Мне было всего-то двадцать три года, и новые приключения не заставили себя ждать. Обойду стороной, господа, те, что с предметом нашего обсуждения не связаны, и с вашего любезного согласия займусь теперь теми, которые представят для вас интерес.

Через неделю после моего возвращения в покой, отведенный для наслаждений, ставят полную дерьма бочку. Появляется мой Адонис – некий святой пустынник, столь поднаторевший в искушениях плоти, что возбудить его могло только что-либо чрезвычайное. Я вам это сейчас и изображу. Он входит, я жду его, уже раздетая догола. Он быстренько оглядывает мои ягодицы, щупает их довольно-таки грубо, затем приказывает мне раздеть его и помочь влезть в бочку. Я его раздеваю, поддерживаю, старый свиненок погружается в свою стихию, через минуту в нарочно проделанной дыре появляется его уже почти вставший член и мне приказано его дрочить, несмотря на всю омерзительную грязь, которая его покрывает. Я выполняю приказ, красавчик погружает голову в бочку, захлебывается, глотает, рычит, спускает и выскакивает из бочки; две служанки подхватывают его и опускают в ванну, где с полчаса отмывают его и оттирают.

Перед появлением другого гостя я должна была целую неделю испражняться в тщательно оберегаемый сосуд: испражнения мои должны были дойти до кондиции, нужной для нашего забавника. Это был человек лет тридцати пяти, с немалыми, как вы догадываетесь, деньгами. Он входит, спрашивает, где горшок, я ему подаю, он вдыхает аромат и говорит:

– Точно ли прошла неделя с тех пор, как стали наполнять горшок?

– Ручаюсь вам, сударь, – отвечаю я. – Сами извольте посмотреть: уже плесневеть начало.

– Как раз то, что мне надо, именно такая выдержка! Соблаговолите обнажить зад, из которого все это вышло.

Я показала.

– Отлично, – говорит он, – а теперь сядьте-ка так, чтобы мне открылась вся перспектива печки, которая выпекла деликатес, что я сейчас буду отведывать.

Мы располагаемся соответствующим образом. Он снимает пробу, приходит в восторг, набрасывается на яства и, отвлекаясь лишь на то, чтобы взглянуть на мои ягодицы, алчно поглощает все. И ничего больше, даже член свой не вынул из штанов!

А через месяц к нам явился распутник, пожелавший иметь дело только с самой Фурнье. Боже правый, ну и выбор! Ей тогда уже шестьдесят девятый год пошел, вся кожа в рожистом воспалении, а восемь оставшихся у нее зубов наполняли ее рот таким зловонием, что разговаривать с ней, находясь рядом, было невозможно. Но именно эти недостатки и очаровали того, с кем ей предстояло иметь дело. Как можно пропустить такую сцену – я полетела к наблюдательному окошку. Любовник был врач, очень в летах, но все же куда моложе своей любовницы. Он сразу же припал к ее рту и целовал ее исступленно с четверть часа, затем, обнажив дряхлую, сморщенную задницу, напоминавшую высохшее вымя старой коровы, целует и сосет с не меньшим исступлением. Приносят клизму и три флакона какого-то ликера; жрец Эскулапа вонзает клизму в зад своей Ириды и впрыскивает это безвредное зелье в ее кишки; она держится стойко, пока лекарь вылизывает ее со всех сторон, но наконец наша старушка кричит: «Ах, друг мой, мочи нету больше! Нету моченьки больше, дружок! Приготовься, я сейчас лопну!» Ученик салернцев падает на колени и достает из гульфика какую-то черную сморщенную тряпочку, и ну встряхивать да раскачивать; Фурнье прижимает свою отвислую задницу к его устам, хлещет поток, врачеватель глотает эту смесь ликера и дерьма, сперма его брызжет, и он падает без чувств, удовлетворив зараз обе свои ипостаси – и пьянчуги, и развратника.

– Минуту, – вмешался Дюрсе, – такие-то штуки меня как раз и возбуждают всегда. Сдается мне, Дегранж, что твоя задница очень похожа на ту, о которой Дюкло рассказывает. Давай-ка ее сюда.

Старая греховодница повинуется.

– Выпускай, выпускай, – кричит Дюрсе голосом, полузадушенным ужасными ягодицами. – Чего ты ждешь, стерва! Жидкое, твердое – все проглочу!

Процедура свершается, ее повторяют: епископ – с Антиноем, Кюрваль – с Фаншон и герцог – с Луизон. Все четверо атлетов, как говорится, собаку съели на таких непотребствах, потому и предавались им, не изменяя своему обычному хладнокровию и не проливая ни единой капельки спермы.

– А теперь, Дюкло, – можешь заканчивать, – сказал герцог. – Мы хоть и не успокоились, но терпения тебя дослушать у нас станет.

– Увы, господа, – произнесла наша героиня, – все, что мне осталось рассказать нынче вечером, слишком непритязательно для такого состояния, в котором я вас вижу. Но что поделаешь, настал черед и той истории, о которой я расскажу сейчас.

Герой этого приключения – бригадир армии короля. Его мы должны были раздеть и запеленать как младенца; пока он спеленатый лежал передо мной, я должна была навалить в блюдо дерьма и кормить его с ложечки, как кормят кашкой младенца. Он все съедал, мочил своим семенем пеленки и кричал, как младенец.

– Раз уж ты рассказала нам о младенце, – проговорил герцог, – обратимся к ним. Фанни, – продолжал он, – изволь покакать мне в рот и не забудь при этом пососать мой член, ибо мне еще надобно спустить.

– Да сбудется реченное, – отозвался епископ. – Подойди-ка и ты ко мне, Розетта. Ты слышала, что было приказано Фанни? Делайте то же.

– И к вам этот приказ относится, – сказал Дюрсе, привлекая к себе Эбе.

– Нельзя отставать от моды, – подал свой голос Кюрваль. – Огюстина, повторяй за своими подружками. Заставь разом течь и мое семя в твою глотку, и твое дерьмо в мой рот.

Все было исполнено, и на этот раз с большим успехом: отовсюду были слышны звуки извержений – из зада девочек и из передних отверстий мужчин. Удовлетворение похоти соседствовало с утолением чревоугодия. Но оргии должны были быть еще изощреннее, и потому детей отправили спать. Сладчайшие часы были проведены с четырьмя главными прочищалами, четырьмя служанками и четырьмя рассказчицами. Опьянение окончательно овладело приятелями, и они совершали такие бесчинства, что я не решаюсь описать их, чтобы не лишить читателя ярчайших впечатлений от тех картин ошеломляющего разврата, которые я еще намерен предоставить читателю дальше. Кюрваля и Дюрсе унесли без чувств, но сохранившие такую ясность сознания, словно они ничем и не занимались, герцог и епископ провели остаток ночи за привычным своим развратом.

 

День четырнадцатый

В тот день, казалось, сама погода решила споспешествовать гнусным замыслам наших распутников и надежнее, чем всякие предосторожности, укрыть их от глаз всего света. Снег выпал столь обильно, что завалил окрестную долину и закрыл доступ к пристанищу наших злодеев даже дикому зверю; среди людей и без того не нашлось бы ни одного, кто решился бы до них добраться. Невозможно вообразить, как благоприятствует сластолюбию подобная безопасность, и чего не предпримешь, когда можешь сказать себе: «Я здесь один, я здесь на краю света, избавленный от всех глаз, и ни одно существо не явится ко мне: нет больше никаких мешающих мне пут, нет никаких преград». С этой минуты желаниям нет удержу, и безнаказанность, их помощница, опьяняет безгранично. С тобой только Бог и совесть. Удержит ли узда Бога того, кто давно уже атеист и душой, и разумом? Какую власть может иметь совесть над тем, кто давно привык побеждать ее угрызения и даже наслаждается этими победами? Несчастные, преданные в руки таких живодеров, если бы опытность, которой вы лишены, могла бы подсказать вам подобные мысли!

Четырнадцатый день ноября знаменовал собой конец второй недели; помыслы были обращены на предстоящее празднество. В этот день должно было состояться и бракосочетание Нарцисса и Эбе, но ему придавало особую зловещесть то обстоятельство, что оба новобрачных подлежали наказанию в тот же самый вечер, и из сладостных объятий Гименея им предстояло перейти к жестоким урокам воспитания. Как это печально! Смышленый не по годам маленький Нарцисс попытался обратить на это внимание, но церемониал ничуть не нарушился. Епископ отслужил службу, новобрачных вручили друг другу и сказали, что они могут делать все, что захотят. Достаточная расплывчатость этого распоряжения привела к тому, что очарованный прелестями своей невесты, уже хорошо обучившийся, но не доросший еще до настоящего дела, маленький плутишка вознамерился лишить ее невинности своими пальцами. Его вовремя остановили, и сам герцог, вырвав молодую супругу из объятий супруга, славно отделал ее в ляжки, а епископ точно так же поступил с супругом. За обедом молодых допустили к столу, обоих кормили до отвала, так что, выйдя из-за стола, они смогли удовлетворить: первый – Дюрсе, вторая – Кюрваля, порадовав господ сладчайшим детским дерьмом, которое было проглочено с большим аппетитом. Кофе подавали Огюстина, Фанни, Селадон и Зефир. Герцог распорядился, чтобы Огюстина вздрочила Зефиру, а тот испражнился бы ему в рот в самый момент своего извержения. Операция прошла так удачно, что епископ решил, что ее должно повторить с Фанни и Селадоном: мальчик должен был выдать в рот монсеньору, как только почувствует истечение из своего члена. Здесь однако случилась промашка: бедняга Селадон никак не мог в одно и то же время испражняться сзади и извергаться спереди. Блестящий успех первой пары не повторился, но так как это было всего лишь пробой и в «Правилах» ничего о таком не говорилось, решено было пощадить Селадона и не заносить в книгу наказаний. Дюрсе заставил испражниться Огюстину, а епископ, оставшийся с по-прежнему твердым членом, вставил его в рот Фанни в то время, пока она какала ему в рот. Епископ изверг семя с невероятной энергией и вследствие этого весьма грубо обошелся с Фанни, хотя, как бы ему ни хотелось, записать ее для наказаний не мог. Таков уж он был вздорный человек, епископ: едва расставшись с семенем, он был готов предмет своего недавнего наслаждения отправить хоть к черту на рога, оттого так и боялись девицы, дамы и мальчики доставить епископу радость извержения семени.

После обеда немного отдохнули, перешли в гостиную, каждый занял свое место, и Дюкло возобновила рассказ:

– Время от времени я отправлялась по своим делам в город, и так как такие выходы обычно оказывались прибыльными и Фурнье старалась и здесь иметь свой профит, она норовила почаще отправлять меня с этими визитами. Однажды она послала меня к некоему старому мальтийскому кавалеру. Он подвел меня к какому-то подобию шкафа, где во множестве ящичков хранил фарфоровые вазочки с дерьмом, по одной в каждом. Этот престарелый пакостник наладил свою сестрицу, аббатису в одном из самых почитаемых парижских монастырей, поставлять ему по утрам коробочки с испражнениями наиболее красивых своих пансионерок. Он расставлял эти дары в строгом порядке и, когда я явилась, велел мне взять названный им номер. Под этим номером числилось самое давнее приношение. «Ах, – сказал он, – это от девушки шестнадцати лет и прекрасной, как день. Поласкай меня, пока я кушаю». Всего-то и дело было: вздрючивать его да подставлять ему задницу, а когда он сожрал все содержимое вазы, навалить туда свою порцию. Он наблюдал, как я это все проделываю, подтер языком мне задницу и, не прекращая сосать мой анус, выбросил сперму. Следом за этим аккуратно запер шкаф, расплатился со мной и, так как визит мой состоялся самым ранним утром, преспокойно отправился досыпать.

Еще один, на мой взгляд, более невозможный (это был старый монах), входит, требует подать ему кал десятка первых попавшихся людей – мужчины, женщины – безразлично. Все это он смешивает, месит, как тесто, надкусывает и, заглотав добрую половину, выпускает свое семя мне в рот.

А вот третий – никто не вызывал за всю мою жизнь такого во мне отвращения, как этот третий. Он велит мне раскрыть пошире рот. Я нагишом ложусь на полу на циновку, он устраивается надо мной на корточках, справляет большую нужду мне в рот, а потом из моего же рта кормится своим дерьмом, поливая мои соски своим семенем.

– Экий, однако, забавник, – воскликнул Кюрваль. – Черт побери, мне как раз сейчас охота посрать, надо бы попробовать эту шуточку. Кого бы мне только взять, посоветуйте, милостивый государь герцог?

– Кого? – переспрашивает Бланжи. – По чести говорю, советую взять мою дочь Юлию. Она же вот здесь, у вас под рукой, вам нравятся ее губы, пусть они вам и послужат.

– Премного благодарны за такой совет, – в сердцах воскликнула Юлия, – чем я заслужила эти ваши слова?

– Раз это не по нраву столь благопристойной девице, – продолжал герцог, – возьмите мадемуазель Софи: свежа, хорошенькая и всего четырнадцать лет.

– Ну что ж, Софи так Софи, – говорит Кюрваль, и его неугомонный член в знак согласия вздергивает голову.

Фаншон подводит жертву. У Кюрваля при виде трепещущей бедняжки, которую уже заранее тошнит от отвращения, вырывается довольный смех. Он приближает к этому свежему личику свою огромную грязную задницу – так мерзкая жаба подминает под себя нежную розу. Его взбадривают, дерьмо вываливается. Софи подбирает все, до последней крошки, пакостник припадает к ее ротику и в четыре глотка возвращает себе все, что только что отдал; из него выжимают сперму прямо на живот несчастной малютки, а ту по завершении операции тошнит на подставленное лицо Дюрсе. Последний проглатывает все, неистово мастурбируя при этом.

– Продолжай, Дюкло, – говорит Кюрваль, – и порадуйся, сколь действенны твои рассказы.

И воодушевленная похвалой Дюкло возобновила повествование.

– Человеку, с которым я сведалась после того, чей пример подействовал на вас столь соблазнительно, требовалось, чтобы предоставленная ему дама страдала несварением желудка. Потому-то Фурнье, никак не предупредив меня, подсунула мне в обед какое-то слабящее снадобье, приведшее к резям в моем животе и к сильнейшим позывам. Гость наш является и после нескольких предваряющих лобызаний в предмет своего поклонения видит, что колики довели меня до того, что терпеть больше я не в силах; он дает мне полную свободу, из зада моего хлещет бурный поток, я держу гостя за член, он в восторге глотает все и просит повторить. Я подаю ему вторую порцию, тут же следом за ней и третью, и наконец, на моих руках недвусмысленные свидетельства испытанного им наслаждения.

А на другой день я имела дело с субъектом, чья несколько вычурная прихоть может и среди вас найти поклонников.

Мы начали с того, что поместили его в комнате по соседству с той, где мы обычно занимались. В перегородке, разделявшей комнаты, была, как вы помните, дыра, весьма удобная для наблюдения. Гость пребывал в своей комнате в одиночестве, а с другим участником представления находилась в соседней комнате я. Этот другой был кучером фиакра, его подрядили прямо на улице, обстоятельно все объяснили, а поскольку и я была наилучшим образом подготовлена, то роли наши были исполнены превосходно. Надо было, чтобы кучер испражнялся аккурат напротив наблюдательного глазка и для распутника в соседней комнате ничего из этого зрелища не пропало бы втуне. А я подставляла под дерьмо нарочно приготовленное блюдо и всячески помогала операции: раздвигала ягодицы пошире, массировала анус, словом, не упускала ничего, что может облегчить испражнение. Как только малый наполнил блюдо, я принялась обрабатывать его член, пока он не спустил свое семя на свое дерьмо; все это происходило под зорким взглядом нашего наблюдателя. Наконец, кушанье готово, и я спешу в соседнюю комнату. «Хватайте скорее, сударь, – кричу. – Прямехонько с пылу с жару». Ему не надо повторять: он хватает блюдо, вручает мне свой член, я его взбадриваю, и пока сок его льется в мои ладони, проказник сжирает все, что ему поднесли.

– И сколько же лет было кучеру? – спрашивает Кюрваль.

– Лет тридцать или чуть больше.

– Это что! – отвечает Кюрваль. – Если пожелаете, Дюрсе расскажет об одном нашем знакомце, который проделывал то же самое и в тех же самых обстоятельствах с человеком на седьмом десятке, да еще взятым из самых подонков общества.

Дюрсе, чей жалкий стручок после поливки, произведенной Софи, поднял голову, подтвердил слова приятеля:

– В этом-то самый смак. Уверяю, что я бы проделал это и с самим королем уродов.

– Эге, да у вас никак поднялось, Дюрсе, – вмешался герцог. – Уж я вас знаю: чем больше грязи, тем скорей у вас закипает е… льный сок. Так вот вам: я хоть и не король уродов, но ради вас могу предложить все, что накопилось в моих кишках, а там накопилось изрядно.

– Черт возьми! – откликнулся Дюрсе. – Вот уж счастье мне привалило, дорогой мой!

Герцог придвигается к Дюрсе, тот становится на колени перед задницей, обещающей осчастливить его. Герцог извергает, финансист глотает и в полном восторге испускает семя, крича, что никогда в жизни не испытывал такого наслаждения.

– А теперь, Дюкло, – произносит герцог. – Верни-ка мне то, что я отдал Дюрсе.

– Но, Ваша Светлость, – возражает наша повествовательница. – Вы же знаете, сегодня утром я это сделала, мое вы уже изволили откушать.

– Да, да, это верно, – соглашается герцог. – Придется обратиться к тебе, Мартен. Мне сегодня детские задницы не по вкусу.

Но и Мартен, подобно Дюкло, уже успела утром опростаться, накормив дерьмом Кюрваля.

– Мать вашу так, – возмутился герцог. – Выходит, мне на вечер и говна не осталось!

Но тут вышла вперед Тереза и подставила ему зад, обширней, грязней и вонючее которого никто еще не видел.

– Ладно, и этот сойдет, – проворчал, пристраиваясь к нему, герцог. – Полнейший беспорядок: если уж и из этого гнусного зада ничего не выйдет, ума не приложу, куда мне тогда деваться.

Итак, Тереза тужится, герцог принимает жертву. Воскурения были столь же ужасны, как и жертвенник, из которого они вздымались. Но когда распалишься до такой степени, как распалился герцог, пристало ли жаловаться на грязь и мерзость? Опьяненный сладострастием, злодей проглатывает все, а Дюкло, не выпускавшая из своих рук его член, ощущает на своем лице безупречные доказательства того, что герцог мужчина в самом соку.

Возвратились к столу. Время оргий было посвящено исполнению наказаний. На эту неделю пришлось семеро провинившихся: Зельмира, Коломба, Эбе, Адонис, Аделаида, Софи и Нарцисс. И кроткая Аделаида не была пощажена, и на Зельмире и Софи остались недвусмысленные следы жестокой экзекуции. Не сообщим более никаких подробностей – обстоятельства пока препятствуют этому. Скажем лишь, что затем все отправились почивать, дабы в объятиях Морфея почерпнуть силы, пригодные для служения Венере.

 

День пятнадцатый

Редко случалось, чтобы на следующий день после исполнения наказаний кто-либо совершал проступок. И в этот день таковых не нашлось, хотя утренний запрет справлять большую нужду соблюдался неукоснительно, и лишь Эркюлю, Мишетте, Софи и Дегранж была оказана милость. Как раз наблюдая за Дегранж, Кюрваль и надеялся разрядиться. Мало чем интересным занимались и за кофе: немножко пощупали ягодицы да пососали несколько задних дырок. В урочный час все дружно собрались в кабинете повествований, и Дюкло так возобновила свои речи:

– У Фурнье появилась девочка лет двенадцати-тринадцати, постоянный предмет домогательств того странного господина, о котором я вам говорила. Уверяю вас, что до сих пор ему не доводилось развратить такое миленькое, прелестное дитя. Она была писаной красавицей: блондинка, с развившейся не по возрасту фигурой, с нежным и в то же время страстным выражением лица, с глазами – не найти прекрасней; весь ее облик соединял в себе кротость и живость, и это делало ее совершенно очаровательной. Но такое очарование – и такое падение, такое постыдное начало жизни. Девица из обеспеченной семьи, дочь поставщика полотна для Судебной палаты, она могла рассчитывать на более счастливую участь, чем стать шлюхой. Но чем с большей высоты падала соблазненная им жертва, тем сильнее наслаждался этим вышеупомянутый господин. Малютка Люсиль с первого же дня своего появления должна была ублажать человека, которому мало самых грязных и отвратительных упражнений, ему еще подавай непременно девственницу.

Итак, он является. Это старый нотариус, у него была пропасть денег, и при том он отличался просто зверской грубостью – так часто случается, когда в зачерствелой душе страсть к наживе соединена со сластолюбием. Увидев девочку, старик, несмотря на все ее очарование, скраивает недовольную гримасу, ворчит, бормочет сквозь зубы, что теперь в Париже красивой девицы днем с огнем не сыскать. Потом спрашивает, точно ли девственницу ему привели, его заверяют, что это так, и предлагают ему удостовериться в этом собственными глазами. «Взглянуть на п… у? Это вы мне предлагаете, мадам Фурнье? Мне смотреть на п… у? Смею думать, что вы не это имели в виду. За все время нашего знакомства вы вряд ли могли застать меня за таким рассматриванием. Я занимался ими, это правда, но отнюдь не тем способом, что меня можно было заподозрить в склонности к ним». – «Ну что ж, сударь, – ответила Фурнье, – в таком разе положитесь на нас. Я вам ручаюсь, что она невинна, как новорожденное дитя».

Они поднимаются наверх. Любопытствуя этим тет-а-тетом, я, как вы уже догадались, устраиваюсь на своем наблюдательном пункте… Чтобы изобразить стыд, который испытывала бедняжка Люсиль, нужны выражения не менее сильные, чем для изображения разнузданности, грубости и злобности ее шестидесятилетнего любовника. «Что ж ты стоишь дура дурой! – он чуть ли не заорал на нее. – Долго мне ждать, чтобы ты показала мне задницу? Давай-ка, давай же…» – «Но, сударь, что же мне делать?» – «А, черт побери! Она еще спрашивает! Что тебе делать? Задницу свою заголить и мне показать – вот что тебе делать!»

Вся дрожа, Люсиль покорно задирает юбку и показывает зад, такой белый, такой изящный, что им могла бы гордиться сама Венера. «Хм… недурна медалька, – говорит негодяй, – давай-ка ее поближе». Затем, схватив девочку за прелестные половинки и с силой их раздвигая, спрашивает: «Это точно, что тебе никто никогда такого не делал?» – «О, сударь, никто никогда меня там не трогал». – «Отлично, теперь попукай». – «Сударь, но мне совсем не хочется». – «Ничего, ничего. Попробуй». Малютка пробует, и легкое облачко вылетает из ее зада прямо в рот старого развратника; тот смакует и спрашивает: «А покакать тебе не хочется?» – «Нет, сударь». – «Ладно, зато мне хочется и очень хочется, если хочешь знать. Так что приготовься меня порадовать. Сбрось-ка эти юбки». Юбки сброшены. «Ложись на эту софу, подними ноги повыше, а голову опусти». Люсиль устраивается, вернее, старый нотариус устраивает ее, придавая ей нужную позу: ноги высоко подняты и разведены так, что прелестный маленький передок раздвинут так широко, что по своему положению рядом со стариковской задницей вполне может послужить ночным горшком. В том-то и заключался дивный замысел нашего нотариуса, и чтобы совсем уж приспособить девичий цветок для этой надобности, он обеими руками раздвинул лепестки как можно шире. Потом присел, поднатужился, и кусок дерьма шлепнулся в святилище, которое сам Амур посчитал бы достойным служить ему храмом. Тут старик опять повернулся и мерзкими пальцами постарался затолкнуть как можно глубже в вагину выползок из своего гузна. Потом снова поворачивается, снова тужится и во второй, и в третий раз повторяет ту же церемонию. Наконец, он проталкивает вовнутрь свое дерьмо с такой силой, что малютка издает крик, и отвратительное действо приводит к тому, что прелестный цветок, который природа приберегает для таинств первой брачной ночи, смят, разорван, уничтожен. Вот миг сильнейшего наслаждения старого пакостника: наполнить девственный передок своим калом, мять и валять его там – вот что было для него высочайшим блаженством. Член его, обычно мягкий и вялый, выпустил несколько жалких капель мутной спермы; вылейся она у него каким-нибудь другим манером, думаю, он только пожалел бы, что даром растратил свое отживающее семя.

Справив свое гнусное дело, старик удалился, Люсиль обмылась, и эпизод закончился.

Но еще более пакостной показалась мне причуда, с которой я познакомилась вскоре. Мне пришлось не только наблюдать, как опрастывается гость, а это был старый советник Высшей палаты Парламента, но и помогать ему: пальцами выдавливать наружу весь материал, раздвигать попутно анус, а по завершении операции вылизать его своим языком…

– Черт побери, – произнес епископ, – подумаешь, какая каторга! Вот же перед вами все четыре наши дамы, кому жена, кому дочь, кому племянница – разве они не делают это каждый день? А на что же еще, хотел бы я спросить, пригоден женский язык, как не очищать им мужские задницы? По мне, так ни на что лучшее он не годится. А ну-ка, Констанция, – повернулся епископ к красавице-жене герцога, сидевшей рядом с ним на диване. – Покажите-ка нашей Дюкло вашу ловкость и рачительность. Вот вам мой зад, его нарочно ради вас я не подтирал с самого утра. Ну же, живей, не стесняйтесь, покажите все, на что вы способны.

Несчастная красавица, знающая, какая ярость обрушится на нее при ослушании, покорно подчиняется приказу. Боже мой, чего только не делают страх и рабья приниженность!

– И тебе, шлюха, пора заняться делом, – говорит Кюрваль, подставляя свой замаранный до ужаса зад прелестной Алине, которая беспрекословно подчиняется. – Продолжай свою повесть, Дюкло!

– Да, да, Дюкло, можешь продолжать, – милостиво разрешил епископ. – Нам только хотелось тебе показать, что твой гость ничего чрезвычайного не требовал, раз язык женщины и создан лишь для лизания мужского зада.

Снисходительная Дюкло, рассмеявшись, вернулась к прерванному рассказу.

– Позвольте мне, господа, – сказала она, – отвлечь вас на известное время от рассказа о страстях, чтобы поведать вам об одном эпизоде, не имеющем прямого к ним отношения. Но он связан со мной лично, а уж коли вы приказали мне рассказывать обо всех стоящих внимания случаях из моей жизни, я решила не умолчать об этом.

Уже немало лет проработала я у Фурнье, став одной из самых давних и испытанных питомиц ее сераля и заслужившей ее безграничное доверие. Часто я заменяла ее, сводя девиц с гостями и лично принимая плату. Фурнье относилась ко мне как мать родная, помогала устраивать мои делишки, вела со мной переписку, когда я сбежала в Англию, приютила в своем доме, когда я оттуда вернулась. Не раз она ссужала меня деньгами, не беспокоясь о возврате займа. Настало время, когда мне надо было вознаградить ее за доверие и отблагодарить за все добро, сделанное ею для меня. Судите ж, господа, как я откликнулась на ее доброту ко мне.

Мадам Фурнье тяжко заболела и призвала меня к себе: «Дюкло, доченька, – сказала она мне, – ты знаешь, как я тебя люблю, и я хочу тебе довериться полностью. Несмотря на все твое легкомыслие, я тебе верю, знаю, что не способна обмануть подругу. Я – старуха уже, силы мои иссякают, и что будет со мною завтра – Бог весть. У меня есть законные наследники, родственники мои, но часть моего наследства я хочу от них спрятать. В кармане моего халата есть шкатулка, в которой лежат сто тысяч франков. Возьми эту шкатулку, дитя мое, но с условием, что ты выполнишь мою просьбу». – «Дорогая матушка, – воскликнула я, кидаясь к ней с объятьями. – Мне ничего не нужно, но если вам угодно, я поклянусь вам, что в точности исполню все, что вы попросите!» – «Именно потому я и выбрала тебя, что в тебе не сомневаюсь. Стало быть, в этой шкатулке сто тысяч франков золотом. На исходе жизни, думая о том, как я ее прожила, о том, скольких девушек я отвратила от Бога, бросив в пучину разврата, я понадеялась, что мне удастся искупить угрызения совести и сделать Господа менее суровым к несчастной грешнице. Есть два пути к этому: молитвы и доброхотные даяния. Ты передашь капуцинам с улицы Сент-Оноре пятнадцать тысяч, чтобы эти добрые отцы молились за упокой моей души. Другие пятнадцать тысяч сразу же после моей смерти ты передашь священнику нашего прихода, чтобы он раздал эти деньги как милостыню всем беднякам в округе. Милостыня, дитя мое, – огромное дело в глазах Господа, и ничто лучше не искупает грехов, которые мы творили в нашей земной жизни. Нищие – дети Бога, и всякий, кто им помог, заслужил в Божьих глазах. Это верный путь, дитя мое, избежать вечных мучений ада. Третью же часть всей суммы, а именно шестьдесят тысяч франков, ты переведешь после моей смерти на имя Петиньона, сапожного подмастерья с улицы дю Булуар. Ему неведомо, кто его родители, а это мой сын, плод преступной, незаконной связи. Умирая, я хотела бы завещать бедному сиротке такое свидетельство моей любви и нежности к нему. Что же касается оставшихся десяти тысяч, то я прошу, милая моя Дюкло, сохрани их у себя как выражение моей к тебе любви и как возмещение тех хлопот, с которыми будет связано для тебя исполнение моей просьбы. Может быть, этот посильный подарок поможет тебе ступить на правый путь и бросить постыдное наше ремесло, где нет никакой надежды на спасение».

Постаравшись скрыть радость от предстоящего получения такого богатства и уже решившись ни под каким видом не делиться им ни с кем, с притворными слезами на глазах кинулась я в объятья престарелой матроны, снова заверяя ее в своей верности, а занятая лишь одной мыслью: как бы найти средства, чтобы ее здоровье не пошло бы ненароком на поправку, губя все мои надежды.

Средства эти нашлись уже на следующий день: врач предписал ей рвотное и, поскольку я была неотлучна от больной, то мне и вручили пакет с лекарством, строго наказав давать его по частям. Надо было разделить содержимое пакета пополам и ни в коем случае не давать все сразу, а сначала первую половину, и только если по прошествии какого-то времени улучшения не наступит, применить и вторую. В противном случае, пациентка неминуемо должна была умереть. Я пообещала эскулапу соблюсти его указания, но едва за ним закрылась дверь, выбросила из сердца пустые сентименты, дурацкое чувство благодарности, могущее остановить лишь слабонервных, махнула рукой на всякое раскаяние и опасения и думала только о деньгах, их сладком очаровании, о наслаждениях, которые они приносят тем, кто ими обладает. В таком расположении духа схватила я пакет со снадобьем да и распустила его целиком в стакане воды, который и поднесла моей дорогой благодетельнице. Та выпила его единым духом и вскоре отправилась в лучший мир, посланная туда рукой заботливой подруги. Не могу описать вам, что испытывала, наблюдая блестящие результаты моего предприятия. Каждый судорожный приступ ее рвоты окатывал меня волной сладчайшего наслаждения: я слушала ее стоны, я видела ее корчи – восторг опьянял меня. Она тянула ко мне руки, она произносила последнее «прости», а в голове у меня роилось множество планов, как лучше использовать добытое у нее золото. Ждать пришлось недолго: Фурнье окочурилась в тот же вечер, а я оказалась владелицей огромного сокровища.

– А признайся-ка, Дюкло, – спросил герцог. – Ты ведь себя пощекотала там, внизу? Передала сладость преступления тому органу, где рождается зуд похоти?

– А как же, Ваша Светлость, чего уж тут скрывать. Я в тот вечер пять раз подряд кончила.

– Так, стало быть, это правда, – закричал герцог. – Стало быть, правда, что преступное действо столь сладостно, что само по себе вызывает те же радости, столь же сильно ублажает плоть, как и отменное совокупление! Ну а что же дальше?

– А дальше, Ваша Светлость, я достойно похоронила свою хозяйку, приняла на себя наследство ее выблядка Петиньона, а вот от заказывания заупокойных служб воздержалась и уж тем более не стала раздавать милостыню; такие дела я всегда просто ненавидела, ни во что их не ставила, что бы по этому поводу ни говорила Фурнье. По-моему, обездоленные должны существовать на свете, это угодно природе, она этого захотела, и пытаться устанавливать равенство – значит идти против ее законов.

– Ишь ты, – произнес Дюрсе, – да у тебя, оказывается, есть принципы. Очень мне по нраву, Дюкло, твой взгляд на вещи. Всякое облегчение участи несчастливцев – по сути своей преступление против естественного порядка. Неравенство, установленное природой среди нас, доказывает, что она этим довольна, поскольку она его установила и поддерживает, как в толщине кошельков наших, так и в нашем физическом облике. И раз беднякам дозволено помогать себе воровством, то и богачи могут отказаться от раздачи милостыни. Мир не просуществовал бы и минуты, если бы люди были во всем одинаковы; из нашего различия и рождается упорядоченность, которую можно наблюдать повсюду. Ее-то и надобно всячески оберегать, ничем ее не нарушая. Впрочем, полагая помочь сословию бедняков выбраться из нищеты, я в то же время наношу огромный вред другому сословию, ибо нищета – это те угодья, где пасется наша дичь, где легче всего находить нам усладу и своей жестокости, и своему сластолюбию, и я помощью бедному классу, старанием вытащить их из нищеты лишаю свое сословие этих благ. Стало быть, своей милостыней я лишь чуть-чуть помогаю одной части рода человеческого и приношу огромный вред другой. И потому милостыня в моих глазах не только дурная вещь сама по себе, но и тяжкое преступление против природы: природа установила эти различия вовсе не для того, чтобы мы их уничтожали. Потому, в полном соответствии с замыслом природы, я не помогаю беднякам, не утешаю вдов, не забочусь о сиротах; напротив, я прилагаю все усилия, чтобы усугубить их положение и помешать им его облегчить.

– И как же? – спросил герцог. – Даже отнимая немногое и окончательно их разоряя?

– Конечно, – отвечал финансист, – надобно всячески увеличивать число бедных, ибо они предназначены служить нам, и таким образом, нанося незначительный ущерб одним, я обеспечиваю большие блага другим.

– Вот, друзья мои, какая твердая убежденность, – сказал Кюрваль. – Говорят, однако, что весьма приятно помогать людям в беде.

– Заблуждение! – возразил Дюрсе. – Это приятство – ничто в сравнении с другой радостью. Первая – призрачна, вторая – реальна. Первая основана на предрассудке, вторая – на здравом смысле. Первая вызвана гордыней – самым ложным из наших чувств, и лишь на мгновение тешит наше тщеславие, вторая же – истинное торжество разума, праздник духа, от которого воспламеняются все наши чувства, ибо противостоит всем привычным, пошлым установлениям. Словом, если первая меня совершенно не трогает, то вторая так меня возбуждает, что у меня тут же встает.

– Но можно ли постоянно сообразовываться только с чувствами? – осторожно вставил епископ.

– Конечно, можно, друг мой! – уверенно отвечал Дюрсе. – Необходимо. Только страсти должны вести нас по дорогам жизни, ибо орган страсти – самый могущественный орган человеческого существа.

– Но из этой системы могут родиться тысячи и тысячи преступлений, – продолжал сомневаться епископ.

– Эка важность преступление, – ответил Дюрсе, – в сравнении с полученным мною удовольствием. Преступление – образ действия природы, средство, которым она приводит человека в движение. Одних подвигает к действию добродетель, других – страсть к преступлению. Природа равно нуждается и в том, и в другом движителе, я, верный ей, выбираю преступление, а не добродетель.

Но мы слишком увлеклись дискуссией, между тем ужин уже близок, а Дюкло еще далеко до конца своего повествования. Продолжайте, красавица моя, вы только что сообщили нам о своем поступке и изложили систему, благодаря чему завоевали высочайшее уважение в наших глазах и, думается мне, в глазах всех мыслящих философически.

– Первое, что пришло мне на ум, как только добрая моя хозяйка была предана земле, было взять ее заведение себе и поддерживать в нем тот же высокий тон, что и при ее жизни. Я поделилась этой мыслью с моими подружками, и все они, а Эжени, моя любимица, в особенности, пообещали почитать меня как свою хозяйку и матушку. Мой возраст не слишком-то мешал уже этому званию: мне было тридцать лет, и у меня было достаточно опыта, чтобы стоять во главе такого монастыря. Вот так, господа, уже не в положении рядовой послушницы буду я заканчивать свои рассказы, а в положении матери-настоятельницы, еще достаточно молодой и красивой, чтобы не бросать свою прежнюю практику; мне частенько приходилось этим заниматься, и я не премину рассказать вам о моих приключениях и в новой роли.

Я сохранила всю прежнюю клиентуру Фурнье, да еще привлекла и новую, так как владела секретом, и как изящно и опрятно обставить апартаменты в доме, и как удачно подобрать своих питомок, чье беспрекословное подчинение всем выдумкам распутников было мной обеспечено.

Первым к новой хозяйке явился давний посетитель Фурнье, старый хрыч из Казначейства. Его излюбленный способ развлечения, столь же грязный, сколь и отвратительный для девушек, состоял в том, что он обмазывал все девичье тело с ног до головы своим калом, а потом лизал с таким усердием, что доводил тело до первозданной чистоты. Из дружбы ко мне Люсиль согласилась на все причуды старого сатира, и он истек спермой прямо ей на брюшко, продолжая вылизывать свое дерьмо с ее кожи.

Немного погодя явился еще один, и к нему я направила Эжени. Он велел принести бадью, наполненную дерьмом, погрузил в нее голую девицу, а затем слизал с нее все до последней капли, до последней крошки, и Эжени вышла из его рук такой же чистой, какой досталась ему. Это был известный всему Парижу адвокат, человек богатый и светский, но самые утонченные светские дамы не доставляли ему удовольствия, и он ублажал себя лишь подобным мерзким способом.

Маркиз де ***, давний завсегдатай Фурнье, явился вскоре после ее смерти засвидетельствовать мне свое благорасположение. Он заверил, что его визиты будут продолжаться и при новой хозяйке, и в доказательство попросил на тот же вечер приготовить ему Эжени. Вот в чем заключалась мания старого развратника: сначала он долго целовал девушку в губы, высасывая из нее слюну и упиваясь этим напитком, затем переходил к лобызанию задницы, заставлял испускать ветры себе в рот и наконец просил туда справить большую нужду. Набив рот дерьмом, он укладывал девицу на себя; одной рукой она его обнимала, другой – надрачивала член, а он наслаждался этой мастурбацией, щекотал ей неподтертую заднюю дыру. А потом барышня должна была лакомиться собственными испражнениями из его рта. Хотя эта услуга оплачивалась весьма щедро, охотниц до нее не находилось – вот откуда происходила его любезность со мною: в той же мере, в какой я не хотела упускать богатого клиента, он не хотел лишиться своего удовольствия.

В эту минуту распалившийся герцог прервал рассказчицу и объявил, что ужин ужином, но прежде он хочет испробовать этот метод. И вот как он взялся за дело: притянул к себе Софи, принял в рот свой ее кал, а откушать приказал Зеламиру. Этот деликатес мог бы усладить вкус кого угодно, но только не Зеламира: не научившись еще ценить всю прелесть изысканной кухни, он было заартачился, но герцог разразился столь яростными угрозами, что привереднику пришлось подчиниться.

Затею нашли такой забавной, что каждому захотелось прибавить к ней нечто свое. Дюрсе мудро указал, что благодеяния должны распространиться на всех и несправедливо, что мальчуганы лакомятся девичьим говном, а девочки остаются ни с чем. Потому он наложил в рот Зефиру, а Огюстине приказал отведать этого мармелада. Юная красавица беспрекословно выполнила приказ, и у нее началась кровавая рвота. Кюрваль решил не отставать: получил подарок от своего любимца Адониса, а Мишетта полакомилась этим кушаньем и, не в пример Огюстине, без всякого отвращения. Епископ же в точности подражал брату: заставил сходить нежную Зельмиру, а Селадона проглотить этот конфитюр. Приступы отвращения у иных участников трапезы очень позабавили развратников, для которых муки других – особенно тонкое наслаждение. Епископ и герцог даже пролили сперму, двое других не захотели либо не смогли, и все отправились ужинать, нахваливая на все лады умение Дюкло разогреть общество.

– Она к тому же настолько умна, – превозносил герцог свою фаворитку, – что понимает, что благодарность – звук пустой, и тот, кто нам сослужил службу, не имеет никаких прав на нашу признательность, и даже от преступления против него мы не должны удерживаться: он-то ведь и трудился лишь для себя одного, а справедливо говоря, само его существование оскорбляет сильного духом, его должно ненавидеть и презирать, а то и просто уничтожить.

– Это так верно, – подхватил Дюрсе, – что вы никогда не встретите разумного человека, который желал бы испытывать чувство признательности. Безусловно, он не станет также приумножать и число своих врагов.

Его прервал епископ:

– Да ведь не ради вашего блага утруждается творящий нам так называемое добро. Своими пресловутыми благодеяниями он всего лишь хочет возвыситься над вами. Вот я и спрашиваю: чего же достойны такие стремления? Ведь нам, по сути, говорят: «Я делаю вам услугу не из желания сотворить вам добро, а лишь для того, чтобы принизить вас, заставить почувствовать все мое превосходство».

– Эти рассуждения, – сказал Дюрсе, – показывают всю бессмысленность так называемых услуг и абсурдность желания творить добро. Итак, вам говорят, что это не ради вас, а ради самих себя; пусть же тогда благодеяния умиляют слабых и ничтожных людишек, мы не из таких, нас этим не обманешь.

Занимательная беседа и выпитое вино воодушевили наших героев на проведение необычной оргии. Было решено отправить детишек спать, а неутомимые распутники остались коротать вечер с четырьмя старухами и четырьмя рассказчицами, и каждый постарался превзойти других в непотребствах и жестокостях. Так как среди всех двенадцати этих изобретательных особ не было никого, кто бы не заслужил – и помногу раз – веревки или колеса, пусть читатель вообразит, что там вытворялось. Разохотившийся герцог, когда от слов перешли к делу, непонятно по какой причине отметил Терезу, и знаки этого внимания остались на ней. Но что бы там ни происходило, оставим наших героев на пути с этих вакханалий к чистому супружескому ложу, приготовленному на этот раз их женами, и обратимся к событиям следующего дня.

 

День шестнадцатый

Поутру наши герои поднялись свежие, как на исповедь, и лишь герцог казался несколько утомленным. В этом обвинили Дюкло: известно было, с каким искусством дарит она плотские радости, и сам герцог признавался, что особенно упоительно изливать сперму именно с Дюкло. Сколь верно, что в таких материях все зыбко, изменчиво и не зависит от красоты, возраста и целомудренности, можно говорить лишь об известном чувстве меры, чаще гораздо встречающимся у красоты увядающей, нежели там, где весна сияет всеми своими дарами, но не имеет опыта зрелости. Но имелась и еще одна особа, которая становилась все более привлекательной и все более умелой, – это была Юлия. Уже явственно стала проявляться в ней склонность к разврату и даже изобретательность в нем. Достаточно умная, чтобы понять, что без покровительства не обойтись, достаточно притворщица, чтобы ласкать тех, к кому в глубине души совершенно равнодушна, она сделалась подругой Дюкло, надеясь таким образом попользоваться благосклонностью своего отца, положение которого в компании она ясно себе представляла. Всякий раз, когда приходил ее черед спать с герцогом, она умела пристроить рядом с собой Дюкло. Она проявляла столько ловкости, была столь услужлива, что герцог уверился окончательно, что когда с ним оба этих создания, он разрядится наилучшим образом. И при всем том герцог достаточно пресытился своей дочерью, и не оказывайся рядом с нею герцогская любимица Дюкло, Юлия вряд ли могла на что-то рассчитывать.

С ее супругом Кюрвалем дело обстояло почти так же. И хотя своим приобретшим сноровку ртом, своими нечистыми поцелуями она порой добивалась от него извержения, его отвращение к ней не слишком уменьшилось: мы бы сказали даже, что оно рождалось в пламени этих бесстыдных лобзаний. И Дюрсе ценил ее мало: за то время, что они бывали вместе, ей не удалось и двух раз растормошить его. Стало быть, ей оставался еще только епископ. Он был в восторге от ее непристойных разговоров и находил ее зад прекраснейшим из всех задов мира. В самом деле, природа наградила ее задницей самой Венеры. Итак, она сосредоточилась на этих четверых: ей хотелось первенствовать любой ценой, она чувствовала, что для этого нужна протекция, и она ее добивалась.

В часовню в этот день явились только Эбе, Констанция и матушка Мартен, и за все утро не было замечено ни одного проступка. После того как эти трое сделали свои дела, Дюрсе также пришла охота. Герцог, все утро круживший вокруг его тылов, тут-то и улучил момент, чтобы себя ублажить; они заперлись в часовне, оставив прислуживать им единственно Констанцию. Герцог мог быть доволен: тщедушный финансист наложил ему в рот целую кучу. Но этим господа не ограничились, и Констанция поведала потом епископу, каким мерзостям битый час предавалась эта пара. Я уже говорил, что они были… друзьями с детства и в зрелом возрасте не отказывали себе в удовольствии припомнить свои школьные проказы. Констанция же играла в этом тет-а-тете роль скромную: подтереть зады, несколько раз пососать, несколько раз подрочить, и ничего более.

Все четыре приятеля сошлись затем в гостиной и немного поболтали о том о сем, пока не пришел час обеда. Обед, по обыкновению, был великолепен и непринужденно весел, сдобрен кое-какими ощупываниями, вольными поцелуями, обилием непристойных речений, и завершился кофе, который подали в гостиной Зефир с Гиацинтом и Мишетта с Коломбой. Герцог отделал Мишетту в ляжки, а Кюрваль поступил точно так же с Гиацинтом. Дюрсе заставил Коломбу испражниться, а епископ приказал Зефиру принять это в рот. Кюрваль, припомнив случай, рассказанный Дюкло накануне, захотел наложить Коломбе в переднюю щель; старая Тереза разложила девочку, и Кюрваль сделал свое дело. Но так как вышло из него пропорционально тому количеству пищи, которым он набивал свою утробу все эти дни, почти все вываливалось на пол, и он лишь слегка, да будет мне позволено так выразиться, «изговнял» прелестную п… ку, которую природа предназначила отнюдь не для таких грязных удовольствий. Епископ, которого восхитительно дрочил Зефир, с философским спокойствием расставался со своей спермой, присовокупляя к наслаждению, вызванному этой процедурой, впечатления от сладостного зрелища, развернувшегося перед его глазами. И вдруг рассвирепел: он бранил Зефира, он бранил Кюрваля, он обрушился на весь белый свет. Для восстановления сил ему поднесли большой стакан укрепляющего эликсира, Мишетта и Коломба уложили его на софу соснуть и уже не отходили от него. Проснулся он в значительно лучшем расположении духа, и чтоб окончательно восстановить его силы, Коломба немного пососала его: зверек снова высунул свою мордочку, и епископа можно было вести в салон рассказов. В этот день на его диване оказалась любимая им Юлия, и благорасположение вернулось к епископу. С герцогом была Алина, с Дюрсе – Констанция, а с Кюрвалем расположилась его дочь. Все приготовились, прекрасная Дюкло взошла на свой трон и начала так:

– Как ложно утверждение, что неправедно нажитое богатство счастья не принесет. Ручаюсь, что это отнюдь не так. Дело мое процветало, никогда в бытность Фурнье в доме не бывало такого обилия гостей. И тогда, господа, пришла мне в голову мысль, признаюсь, немного жестокая, которая, однако, льщу себя надеждой, придется вам по вкусу. Мне подумалось, что если ты не делаешь добра тому, кому обязан его сделать, то есть какое-то злодейское наслаждение в том, чтобы принести этому человеку горе. И мое находчивое коварство вдохновило меня сыграть славную шутку с тем самым Петиньоном, сыном моей благодетельницы, кому я должна была по ее поручению передать состояние, безусловно, невообразимое для этого бедняги, и которое я уже изрядно промотала. И вот как счастливо сложились все обстоятельства. Этот убогий сапожник в свое время женился на такой же нищей девице из своего же цеха. Единственным плодом этого злосчастного союза была дочь. Ей к тому времени исполнилось двенадцать лет, и мне обрисовали ее прелестным ребенком, обещавшим стать настоящей красоткой. Девочка эта, росшая в бедности, но о которой родители заботились как могли и души в ней не чаяли, показалась мне очень заманчивой жертвой. Петиньон никогда не бывал в нашем доме и ничегошеньки не знал о своих правах на наследство. Я же, как только Фурнье рассказала о своем сыне, постаралась собрать все сведения о нем и его обстоятельствах: вот так я и узнала, каким сокровищем он обладает. В то же время маркиз де Месанж, всем ведомый закоренелый развратник – Дегранж еще много сможет рассказать вам о нем, – попросил меня подыскать ему девственницу не старше тринадцати лет; за ценой он обещал не постоять. Я не знала, что собирается маркиз сделать с этой девственницей, за ним не водилось особенных жестокостей, однако он поставил условием, что после того, как девственность будет подтверждена сведущими экспертами, он выплатит мне условленную сумму, и больше не хочет иметь дело ни с кем: девочку увезут в чужие края, и она, возможно, Франции больше не увидит. Маркиз был одним из лучших моих клиентов – вы скоро увидите его в деле, – я готова была расстараться для него и решила, что Петиньонова дочка будет ему в самый раз. Но как ее заполучить ко мне? Малютка почти не выходила из дома, да и дома с нее не спускали глаз; все это не давало мне никаких надежд на успех. Правда, у меня, как я вам уже говорила, был на такой случай очень ловкий соблазнитель юных созданий, но тогда он пребывал вдалеке от Парижа в какой-то глухой деревушке, а маркиз на меня наседал. Наконец я нашла единственное средство, и оно сослужило как нельзя лучше мне службу, превратив маленькую злую проделку в великолепное преступление. Я надумала притянуть Петиньона и его жену за неуплату долгов, да так, чтобы их непременно засадили в тюрьму. Девочка останется без присмотра, а уж там легко попадет в подготовленную мною западню. В числе моих друзей был прокурор, мастер на все руки, в его умении состряпать подобное дельце я не сомневалась. Я все ему рассказала, он раскопал кредиторов, научил их, поддержал их в суде, и уже через неделю чета Петиньон оказалась за решеткой. А дальше все было просто: брошенную девочку приютила у себя соседская, такая же бедная семья, я подослала туда одну греховодницу, и вот малышка Петиньон у меня. Внешность ее отвечала всем требованиям: чистая, белоснежная кожа, маленькая и круглая попка, груди уже сформировались. Словом, трудно было отыскать более соблазнительного ребенка! Все это мне обошлось со всеми издержками в двадцать луидоров, маркизу я выставила счет на сто, он мне выплатил названную сумму, еще раз напомнив, что больше он ни с кем не хочет иметь дела. Двадцать луидоров я выплатила прокурору, и чистая моя прибыль составила шестьдесят золотых монет! Прокурору я заплатила столь много в надежде, что он сумеет устроить так, чтобы родители маленькой Петиньон как можно дольше ничего не знали о судьбе своей дочери. В конце концов они, конечно, узнали – скрывать было невозможно. Виновные в недогляде соседи извинялись, как только могли, но и дорогой мой сапожник и его достойная супруга, так и не выйдя из заточения, скончались в тюрьме через одиннадцать лет после похищения их дочери – это уж постарался мой друг прокурор. На этом маленьком злоключении я получила двойной выигрыш – не только деньги за похищение девочки, но и те шестьдесят тысяч, полученные от моей доброй хозяйки, могли меня теперь не беспокоить. Что же касается девочки, то маркиз был правдив: я ничего о ней больше не слышала… Разве что Дегранж могла бы рассказать вам окончание этой истории… Ну а теперь вернемся к моей истории и тем обыденным событиям, которые, быть может, откроют перед вами кое-какие детали, достойные включения в наш список.

– Черт возьми, – произнес Кюрваль, – мне безумно понравилась твоя предусмотрительность. Это же такое умно рассчитанное злодейство. А последовательность – лучше и не придумать! Сначала игра с жертвой, с которой ты еще не содрал всю шкуру, и лишь потом последний удар. По мне, так это такая изысканность, что ее можно поставить в одном ряду с нашими лучшими шедеврами.

– А вот я бы рубил сплеча, – возразил Дюрсе, – а то эти людишки, не ровен час, могут и вырваться. Ведь полно дураков на свете, только и думающих, как бы помочь несчастненьким. Пока они живы, ты не избавлен от беспокойства.

– Сударь, – ответила Дюкло, – когда у тебя в обществе нет того веса, какой имеете вы, и для своих проделок надо пользоваться услугами людей подчиненных, осторожность необходима, и ты не решишься совершить все, что хотела бы.

– Совершенно верно, совершенно верно, – заключил герцог, – она действовала как нельзя лучше.

И после этого прелестная рассказчица возобновила свое повествование.

– Ужасно, господа, – так начала обворожительная Дюкло, – рассказывать вам опять о мерзостях, подобных тем, о которых я говорю уже столько дней. Но вы настаивали, чтобы я соединила все, что имеет отношение к нашему предмету, и ничего бы не утаивала от вас. Так что еще три примера этой ужасающей грязи, и мы перейдем к рассказу о других причудах.

Первый пример – старый управляющий в королевских поместьях. Ему было шестьдесят шесть лет. Он заставлял девушку раздеться догола и затем, потрепав ее по ягодицам, вернее сказать, потискав ее за ягодицы, приказывал перед ним испражняться. Прямо на пол, посреди комнаты! Налюбовавшись наложенной кучей, ставил девицу на четвереньки, и она должна была поедать все это месиво, выставив старику на обозрение свой измаранный дерьмом зад. Он в это время занимался рукоблудием и изливался в тот самый момент, когда кушанье оказывалось съеденным. Вы понимаете, господа, что согласных на такое свинство девушек, да к тому же молоденьких и пригожих, не так-то легко сыскать. Но я их находила, ведь в Париже, если хорошенько заплатить, отыщешь все, что угодно.

Второй сходный пример являл собой клиента, также требовавшего абсолютного послушания от девушки; но так как старый развратник желал самых молоденьких, я ему их находила: среди девчонок куда легче отыскать согласных на всякие штучки, чем среди девиц с опытом. Я приготовила ему прехорошенькую цветочницу лет тринадцати-четырнадцати. Он является, снимает с девчонки все, что ниже пояса, щупает ее зад, заставляет ее попукать, затем закатывает себе пять или шесть клистиров и выпаливает все это в рот бедной девочке, которой приходится чуть ли не захлебываться волнами этого грязного потока. Сам же он сидит на бедняжке верхом, одной рукой накачивает свой довольно внушительных размеров член, а другой мнет девичий бугорок так, что может оставить ее без единого волоска. После шестого клистира этот субъект был готов продолжать, потому что кончить ему не удалось. Малютка, которую начало тошнить, умоляла отпустить ее подобру-поздорову, но он только рассмеялся ей в лицо и продолжал свое дело, пока наконец я не увидела, как из него потекло.

Наконец-то последний пример этих непотребств как основной страсти, хотя, уверяю вас, мы еще часто будем встречаться с ними, как с приправой к чему-то другому, явит нам старый банкир. Этому требовалась красивая женщина, но ей должно было быть между сорока и сорока пятью годами, и грудь у нее должна была быть отвислой как можно более. Оставшись с такой особой вдвоем, он обнажает ее, но только выше пояса, и крепко вцепляется ей в соски. «Прекрасное коровье вымя, – кричит он. – Эта требуха – лучшая подтирка для моего зада». И вот он начинает терзать ее грудь, выкручивает ей соски, просто связывает их один с другим, оттягивает, дергает, плюет на них и размазывает по ним свою слюну, даже вытирает об них свои грязные ноги и все приговаривает, что, мол, это и грудью нельзя считать, что непонятно, для чего же ее придумала природа, что эта штука только оскорбляет женское тело, и всякую подобную галиматью несет. А потом разоблачается сам и, оставшись голый как ладошка, являет нам свое тело. Но Боже мой, что это было за тело! Не знаю, как вам изобразить его, господа. Сплошная язва, беспрестанно сочащаяся отвратительным гноем, столь зловонным, что запах доносился до меня в соседнюю комнату. И эти чудовищные мощи надо было обсасывать с ног до головы.

– Обсасывать? – спросил герцог.

– Да, господа, с ног до головы. И ни одну язву нельзя было пропустить, а там были такие, что с добрый луидор величиной. Нанятая мной девка была предупреждена обо всем, но при виде этого заживо разлагающегося трупа в ужасе отшатнулась. «Это что еще такое? – закричал он. – Или я тебе не по вкусу, шлюха? Нет уж, ты высосешь все, язычок твой по всем закоулкам прогуляется. Да не вороти рожу. У других это отлично получалось. Ну-ка, давай без фокусов!»

Истину говорят, что золото все превозможет; бедняга, которую я отыскала, находилась в крайней нужде, а я предложила ей целых два луидора, вот она и исполнила все, что от нее хотели. Старый подагрик блаженно стонал, чувствуя, как нежный язычок гуляет по его телу, неся облегчение смердящим язвам, и при этом он яростно надрачивал свой член. Вы можете себе представить отвращение этой несчастной, но после окончания процедуры ее ждали новые испытания. Старый пакостник уложил ее на пол, оседлал ее, справил большую нужду прямо ей на грудь и, оттянув ее сосцы, подтерся сперва одним, а потом другим. Однако истечения спермы я так и не увидела, а спустя некоторое время я узнала, что ему для разрядки потребно несколько таких операций. Больше он мне не попадался, так как дважды в одно и то же место он не наведывался никогда.

– По чести сказать, – произнес герцог, – человек этот весьма рационально завершил дело. А мне невдомек было, что бабьи титьки могут оказаться великолепной подтиркой для нашего зада.

– Понятно, – откликнулся Кюрваль, грубо тиская между тем нежнейшие груди Алины. – Да ведь в самом деле ничего нет гнуснее титек. Я просто бешусь, стоит мне только их увидеть. Меня от них воротит, блевать хочется. Отвратительней только п… да может быть.

И с этими словами он, вцепившись в грудь Алины, потащил ее в свой кабинет, прихватив вдобавок двух одалисок из своего сераля – Софи и Зельмиру, да еще Фаншон. Осталось неведомым, чем они там занимались, но вскоре послышался громкий женский крик, а немного спустя завывания, которыми всегда сопровождалось у Кюрваля извержение семени. Наконец, он возвратился, следом шла плачущая Алина, прижимая к груди платок. Однако это происшествие оставило общество невозмутимым, разве что посмеялись немного, и Дюкло возобновила свой рассказ.

– Через несколько дней я сама имела дело с одним старым монахом, у которого причуда оказалась более утомительной для моих рук, но не столь отвратительной. Он подставил мне свои ягодицы, похожие на старый истрепанный пергамент; мне надо было щупать эту задницу, разминать ее, тискать изо всех сил, а уж когда я добралась до самой дыры, тут уж ему все мои усилия казались недостаточными: пришлось оттягивать кожу на этой части тела, тереть, щипать – только от моих усилий зависело извержение его семени. Впрочем, он и сам дрочил себя во все время этой процедуры, а мне даже и не подумал юбку задрать. Впрочем, старикашка, видно, привык к этим манипуляциям: хотя зад у него был висячий, дряблый, но кожа на нем от долгих упражнений прямо-таки задубела.

Назавтра, расхвалив, наверное, среди монастырской братии мою сноровку, он привел ко мне одного из своих товарищей, на чью задницу мне предстояло обрушить всю мощь своих рук. Но этот монах, больший распутник и больший исследователь, предпочитал сперва тщательно исследовать ягодицы дамы, и мой зад был им расцелован, облизан раз десять кряду, а в промежутках он подставлял свою задницу граду моих шлепков. Кожа на его заднице побагровела, и тут воспрянул его член; могу вам признаться, мне не приходилось до сих пор прикасаться к такой увесистой дубине; он вручил ее мне, и одной рукой я его дрочила, а другой продолжала осыпать ударами…

– Если я не ошибаюсь, – вмешался здесь епископ, – мы перешли к главе о пассивной флагелляции.

– Да, монсеньор, – отвечала Дюкло, – и так как мой сегодняшний урок исполнен, то с вашего позволения я перейду к этому виду пристрастий, которому мы посвятим еще многие вечера.

До ужина оставалось еще полчаса, и Дюрсе сказал, что для аппетита он хотел бы принять в себя несколько клистиров. Это сделало некоторое смятение среди женщин, они затрепетали, но приговор был произнесен и обсуждению не подлежал. Тереза, прислуживавшая в этот вечер, заверила, что великолепно проведет процедуру, и тут же перешла к доказательству правоты своих заверений. Как только тощее брюхо финансиста наполнилось, он дал знак Розетте приготовиться. Не обошлось без неловких попыток уклониться от некоторых судорог, но бедной малютке пришлось подчиниться и дважды глотать отвратительную жидкость, которую, однако, как вы легко можете догадаться, она скорехонько изрыгала обратно. К счастью, прозвенел колокол к ужину, а то пытка бы продолжалась. Но новинка эта изменила умонастроение и повлекла к новым забавам. Во время оргии было навалено немало куч на женские груди, и зады потрудились вволю. Герцог всенародно пожирал кал Дюкло, тогда как эта прелестница сосала его, подставляя себя усердным рукам распутника. Сперма герцога лилась обильно, не отставал от него и Кюрваль с Шамвиль, пока с этим не покончили и отправились спать.

 

День семнадцатый

Страшная антипатия Кюрваля к Констанции проявлялась каждый день. Он проводил эту ночь с ней по особому соглашению с Дюрсе, которому она причиталась, и наутро обрушил на Констанцию всю свою желчь.

– Мы не можем из-за ее состояния подвергнуть эту шлюху обычным наказаниям, – злобно жаловался он. – Раз мы боимся, как бы она не выкинула до срока, помешав нам сорвать этот плод вовремя, надо бы, черт возьми, найти способ отплатить этой потаскушке за ее непослушание.

Ах, читатель, попробуй угадать, в каком чудовищном преступлении обвинил этот извращенный судейский крючок бедную Констанцию. Она, оказывается, повернулась к нему передом, когда ее просили повернуться задом. Да, этого никак нельзя было простить! Хуже того: она посмела отрицать сам факт. Она утверждала и с большой настойчивостью, что президент клевещет, что он ищет ее погибели и всякий раз, когда спит с нею, придумывает наутро какой-нибудь навет. Но закон на этот счет был вполне определен, а объяснениям женщин никогда не верили, так что принялись обсуждать, как наказывать в будущем эту преступницу без риска повредить ее плоду. Решили, что за каждую провинность она должна будет съедать порцию дерьма, и Кюрваль тут же потребовал, чтобы она исполнила приговор немедленно. С этим согласились. В этот час завтракали в апартаментах девочек, виновную призвали туда. Президент наложил посреди комнаты кучу, и Констанции было велено, встав на четвереньки, отведать того, что этот изверг исторг из своих кишок. Она упала на колени, умоляла простить ее – тщетно, природа вложила в грудь этих людей камень вместо сердца. Все попытки бедняжки избавиться от ужасного наказания только забавляли наших судей. Ей-богу! Никогда не было им так весело! Пришлось со своей участью смириться. Содрогаясь от отвращения, она сделала дело наполовину, но должно было идти далее. Зрелище разохотило между тем наших злодеев, и каждый из них приспособил по девочке, чтобы дрочить его, а Кюрваль, особенно в восторге и от сцены, и от нежных и искусных пальчиков очаровательной Огюстины, почувствовал, что вот-вот у него выбьет затычку. Он позвал Констанцию, едва успевшую покончить со своим прискорбным завтраком.

– Иди-ка сюда, тварь, – завопил он. – К рыбе полагается белый соус. Посмотри же, какой белый соус течет из меня, тебе надо его отведать.

И через это довелось пройти Констанции, и Кюрваль, раскрыв все шлюзы, затопил горло несчастной супруги герцога, а потом с аппетитом проглотил свежайшее и нежнейшее дерьмо прельстительной Огюстины.

Приступили к инспекции. Дюрсе обнаружил в горшке Софи кал. Юная особа оправдывалась несварением желудка.

– Ну уж нет, – произнес Дюрсе, исследовав и взглядом и руками содержимое горшка, – при несварении бывает понос, а здесь очень крепкая колбаска. – И раскрыв свою зловещую тетрадь, занес туда имя оплакивающей свою участь юной особы. В остальном все оказалось в порядке, но в комнате мальчиков обнаружился преступник: Зеламир накануне, во время оргии, обильно испражнялся и ему было строго-настрого указано не подтираться до следующего дня, между тем мальчишка явно пренебрег запретом, потому что задница его оказалась чистой. Это относилось к преступлениям капитальным – Зеламир был записан. Невзирая на это, Дюрсе расцеловал его в задницу и немного пососал. Затем перешли в часовню, где застали справлявших большую нужду двух прочищал из младших, Алину, Фанни, Терезу и Шамвиль. Герцог подставил рот под задницу Фанни и скушал кусочек дерьма, епископ сунулся к обоим прочищалам, но проглотил только то, что выдал один из них, Дюрсе проделал то же самое с Шамвиль, а президент с Алиной, несмотря на то, что уже разрядился с Огюстиной. Сцена с Констанцией взбудоражила всех, ибо давно уже по утрам не позволяли себе таких шалостей. За обедом зашел разговор о морали. Герцог сказал, что не понимает, почему французские законы так строго наказывают распутство: ведь люди, занятые распутством, не помышляют о заговорах и мятежах; епископ возразил, что законы наказывают не само распутство, а лишь его эксцессы. Углубились в анализ, и герцог доказал, что в распутстве нет ничего, угрожающего видам правительства, ничего подозрительного, и борьба с такими пустяками не только ненужная жестокость, но и полная бессмыслица. От слов перешли к делу. Герцог, будучи уже вполпьяна, ввергнулся в объятья Зефира и на целый час присосался к губам прелестного ребенка, а Эркюль, воспользовавшись случаем, воткнул в задницу герцога свой чудовищный инструмент. Сеньору де Бланжи можно было делать что угодно: ему лишь бы совокупляться, а в качестве какого пола, он и не замечал. Его компаньоны предавались своим пакостям, пока не подали кофе. Так как напроказили уже вдоволь, питье кофе прошло довольно мирно, и пожалуй, это была во всем путешествии единственная станция, где не пролили ни капли спермы. Дюкло, взойдя на подмостки, подождала публику и начала новое представление:

– И вот случилось так, что заведение понесло потерю, для меня лично очень чувствительную: Эжени, страстно любимая мною и для дела чрезвычайно полезная, ибо соглашалась на все, лишь бы ей хорошо заплатили, эта Эжени была похищена самым странным образом. Чей-то слуга, несомненно, хорошо оплаченный, явился за нею, чтобы отвезти ее на загородный ужин, за это она, по его словам, должна была получить семь или восемь луидоров. Меня при этом не было дома: я бы, конечно, не позволила бы ей уехать неизвестно с кем. Но он разговаривал только с нею, и она согласилась. С тех пор я ее больше не видела.

– И не увидишь, – сказала Дегранж, – прогулка, которую ей предложили, оказалась последней прогулкой в ее жизни; мне как раз и пришлось завершать историю этой красавицы…

– Еще бы не красавицы! – воскликнула Дюкло. – Двадцать пять годов, лицо самое красивое и самое миленькое…

– Прибавь еще, – сказала Дегранж, – самое красивое тело в Париже. Только бедой обернулись для нее все эти прелести. Ладно, продолжай, отвлекаться ни к чему.

– Люсиль заменила Эжени, – продолжила Дюкло, – и в моем сердце, и в моей постели, но не в трудах моего заведения: ей не хватало ни приветливости, ни послушливости. Но как бы там ни было, я сама доверила ей немного погодя настоятеля бенедиктинцев, который во время своих визитов всегда развлекался с Эжени. После того как святой отец пощекочет п… у языком и вволю насосется рот в рот, его надо было легонько постегать розгами, причем только по члену и мошонке, и тогда он прекрасно извергался даже при нестоячем члене: достаточно было лишь прикосновения розги к этим частям его тела. Самое большое для него наслаждение заключалось в том, чтобы видеть, как размахивает девица пуком розог, концы которых смочены его семенем и блестят.

Назавтра я сама имела дело с типом, которому требовалась сотня ударов розгами по заду. Предварительно он целовал зад, а пока его секли, он сам надрачивал свой член.

Немного спустя еще один гость пожелал именно меня. Но с этим все обстояло не так-то просто. Я была предуведомлена за неделю, и все это время вода и мыло не должны были касаться ни одной части моего тела; наиболее строгий запрет налагался на п… у, ж… у и рот; вдобавок с момента уведомления я должна была вымачивать в горшке, полном дерьма и мочи, по крайней мере, три прута розог. Наконец неделя прошла, и он явился. Это был старый сборщик налогов, очень богатый бездетный вдовец, частенько развлекавшийся подобным образом. Перво-наперво он хотел знать, соблюдала ли я предписанное мне строжайшее воздержание от омовений. Я уверила, что так оно и было, и он, чтобы убедиться, начал с поцелуя в губы. Поцелуй его удовлетворил, потому что мы сразу же пошли наверх; иначе, не будь я натощак и прополощи с утра рот, наша встреча на этом бы и закончилась.

Итак, мы поднимаемся, он разглядывает приготовленный горшок с розгами, затем приказывает мне раздеться, тщательно обнюхивает те части моего тела, насчет которых запрет был особенно строг. Так как я неукоснительно придерживалась его указаний, он, несомненно, учуял тот дух, на который рассчитывал, приходит в раж и кричит: «Ага! Вот оно! Это-то мне и нужно!» А я между тем приступаю к его заднице – сущая дубленая кожа под седло, как цветом, так и жесткостью. Какое-то время я ощупываю, поглаживаю, растягиваю эту шероховатую поверхность, потом достаю розги и, не примериваясь, начинаю его хлестать что есть мочи. С десяток раз я его стеганула, а ему хоть бы что: от ударов моих ни одной царапины на стенах этой несокрушимой крепости. После первой атаки я засовываю три пальца в дыру и принимаюсь там действовать изо всех моих сил. Но достойный муж был всюду непробиваем: он и не вздрогнул даже. Две первых процедуры закончились, теперь дело стало за ним; я привалилась грудью к кровати, он встал на колени, раздвинул мои ягодицы и пошел гулять своим языком и в передней моей дыре, и в задней, а уж они, как вы понимаете; отнюдь не благоухали. После того как он всласть насосался и нализался, я вновь его порола и сократировала, он опять вставал на колени и вылизывал меня, и так мы менялись местами раз пятнадцать. Но я знала свою роль и не сводила глаз с его члена, к которому даже и не прикасалась; в конце концов во время очередного его коленопреклонения я выдавила ему в лицо кусочек дерьма из своего зада. Он отшатнулся, обозвал меня негодницей, но тут же разрядился, испуская вопли, которые можно было и на улице услышать, хотя мною были приняты все меры предосторожности. Дерьмо мое лежало на полу, он лишь взглянул на него да понюхал, но ни в рот не взял, ни рукой не притронулся. Всего он получил ударов двести, и, должна вам сказать, зад у него был до того закаленный, что после такой порки лишь чуть-чуть раскраснелся.

– Черт побери, – воскликнул герцог, – вот, господин президент, зад, который даст твоему фору!

– Это понятно, – отозвался Кюрваль запинающимся голосом, так как в это время Алина дрочила его, – понятно, что у человека, о котором рассказывают, были и мои ягодицы, и мои вкусы. Я тоже обожаю неподмытых баб, только я бы продлил срок: не неделю, а месяца три надо не подмываться – вот как должно быть.

– Ишь чего захотел! – воскликнул герцог.

– А чего тут такого? Честью клянусь, можешь спросить у Алины, она подтвердит: я так привык к такому состоянию, что уже и не замечаю, подмывался ли я, или нет. Все, в чем я уверен, так это в том, что мне сейчас требуется самая грязная, самая неподмытая шлюха, чтобы послужила мне очком в нужнике, чтобы от ее зада несло дерьмом, а от переда селедкой. А ну-ка, Тереза, с тебя грязь не смывалась со времен Адама, ты сроду не подтирала зад, у тебя от п… ы воняет так, что за три льё учуешь, ну-ка поднеси мне все это, будь так любезна, а если хочешь, то и кусок дерьма можешь добавить!

Тереза подскочила к президенту, потерлась своими вонючими прелестями о его нос, выложила тут же столь желанное им дерьмо. Алина дрочит, развратник льет сперму, а Дюкло возобновляет свое повествование.

– Одна из моих подружек передала мне как-то приглашение. Некий старый холостяк, которому каждый день требовалась новая девица для операции, о которой я вам сейчас же расскажу, желал видеть меня у себя. О привычках этого мышиного жеребчика меня она же и осведомила, и дала необходимые указания. И вот я прихожу к нему, он окидывает меня взглядом, свойственным опытным распутникам: кажущийся флегматичным, он на самом деле быстрый и зоркий, способный сразу же оценить то, что вы намерены предложить.

– Говорят, у вас великолепный задок, а я к красивым попкам уже лет сорок питаю слабость. Дайте-ка посмотреть, стоите ли вы своей репутации. Задрать юбку!

Это был приказ, и его надо было исполнять. Я не только повернулась к нему нужной стороной медали, но и поднесла ее к нему под нос как можно ближе. Сначала я стояла выпрямившись, а потом мало-помалу стала наклоняться и изгибаться, демонстрируя ему предмет его культа с самых разных точек. Чувствую, как руки распутника шарят по поверхности кожи, разглаживают ее, словно готовят на свой лад. «Просторная дыра, – заявляет он, – видно, за вашу жизнь вас изрядно попользовали с этой стороны». – «Увы, сударь, – отвечаю я, – в наш век мужчины так привередливы, чтобы им угодить, надо ко всему быть готовой».

И тут я чувствую, как он припадает губами к моему заду, а языком старается проникнуть в самую дырку. Я воспользовалась минутой, и, как мне было рекомендовано, из моего зада прямо ему на язык выпорхнуло легкое облачко, легкое, но довольно пахучее. Никакого неудовольствия этим поступком он не показал, и я смогла действовать и дальше. После полудюжины таких подарков он подымается и показывает мне в простенке возле кровати фаянсовое ведерко, в котором мокнут четыре связки розог. А над ведерком на позолоченных крючьях висит множество хлыстов.

– Вооружитесь, – обращается он ко мне, – и тем и другим оружием, и вот вам мой зад: вы видите – он сухой, тощий и очень задубелый. Пощупайте!» Я пощупала. «Вы убедились, – продолжает он, что этот старый зад привык к бесчисленным ударам. Пронять его можно только самыми невероятными истязаниями. Я сейчас приму такое положение, – и он укладывается животом на свою кровать, ноги свешивает на пол. – Меняйте эти два инструмента, – говорит, – один удар розгой, один – хлыстом. Это будет длиться долго, но вы увидите знак, что развязка приближается: как только вы увидите, что с моим задом творится что-то необычное, приготовьтесь повторить то, что вы увидите. Мы поменяемся местами: я опущусь на колени перед вашими великолепными ягодицами, вы же сделаете то, что делал я, и тогда я смогу кончить. Но только наберитесь терпения, еще раз предупреждаю, что это длительная процедура».

Что ж, я начала. Мы поменялись местами, как он предписал. Но, Боже великий, какая бесчувственность! Я-то вошла в раж, рукав засучила, чтобы способней было его хлестать, битый час тружусь, то хлыстом, то розгами, то хлыстом, то розгами, все напрасно. Старина мой лежит недвижим, словно мертвый. Можно было предположить, что он в молчании вкушает всю сладость этой процедуры. На его заднице не видно никаких отметин, никаких следов от нанесенных ударов. А между тем пробило два часа, тогда как я приступила к нему в одиннадцать. Но тут я вижу, что человек поднимает поясницу, дыра у него расширяется. Я снова прохожусь по нему розгами, появляется кусочек дерьма, я перехожу к хлысту, кусок вылезает и падает на пол. «Ну, ну, смелей, – говорю я пациенту, – вот мы и у цели». Малый поднимается страшно возбужденный, его восставший крепкий член буквально приклеен к брюху. «А теперь ваша очередь, – говорит мне старичишка, – мне только и нужен кусочек дерьма, чтобы кончить». Я принимаю его позу, он опускается на колени, и я откладываю ему в рот специально для него три дня готовившееся яичко. Он держит мой подарочек во рту не больше секунды, но извергает семя в полном упоении. Таких сладострастных корчей я, господа, ни у кого, за исключением вас, не видела, но вы-то признанные мастера этого жанра. Он едва чувств не лишился, расставаясь со своей спермой. А я заработала два луидора.

Едва вернувшись домой, я застала Люсиль еще с одним стариком. Этот без всякой предварительной церемонии заставил ее стегать его по всей нижней половине тела, от пояса до пяток, вымоченными в уксусе розгами. А потом, исхлестав его из всех своих сил, Люсиль должна была и сосать его. По условному знаку девица опускается на колени, дряблые причиндалы трутся об ее грудь, а потом ей приходится принять стариковский инструмент в рот, и вот там-то кающийся грешник не замедлил оплакать свои прегрешения.

Здесь Дюкло исчерпала сюжеты этого вечера. Час ужина еще не наступил, и в ожидании общество позволило себе немного попроказничать.

– Прямо, президент, для тебя рассказано, – начал герцог, – ты сегодня, как я вижу, можешь воспользоваться двумя способами разрядки; хотя не в твоих привычках терять за один день столько спермы.

– Готов побиться об заклад на третий способ, – ответствовал Кюрваль, поглаживая ягодицы Дюкло.

– О, на все, что захочешь! – воскликнул герцог.

– Но с одним условием, – продолжал Кюрваль, – пусть мне будет позволено все.

– А вот это нет, – возразил герцог, – ты хорошо знаешь, что мы договорились о некоторых вещах, не допускать их до срока. У нас бесчисленное количество возможностей для ублажения похоти, но мы условились, что пользоваться каждой будем лишь после того, как нам приведут несколько примеров именно этой страсти. И однако, судари мои, каждый из нас переступал через эти правила. Много есть особых удовольствий, которые мы равно должны были бы себе запретить до времени, когда о них нам расскажут, но которые мы себе все-таки позволяли, лишь бы это происходило взаперти, в наших тайных комнатах. Ты только что и предавался с Алиной таким забавам; иначе с чего бы ей так пронзительно вопить, а теперь прикрывать грудь платком? Так что, давай-ка выбирай: или эти таинственные удовольствия, или те, которым мы предаемся прилюдно. И если твой третий способ будет в границах двух этих, я ставлю сотню луидоров, что у тебя ничего не получится.

После такой отповеди президент осведомился, позволят ли ему удалиться к себе с кем ему заблагорассудится. Ему разрешили, поставив лишь одно условие: при этом должна присутствовать Дюкло, и лишь она удостоверит, сумел ли он извергнуть сперму.

– Что ж, – сказал президент, – согласен!

Для начала он подставил свой зад под плети Дюкло, и она отсчитала ему пятьдесят ударов. Покончив с увертюрой, он повел за собой горячо любимую свою подругу Констанцию; его сочли нужным предостеречь от каких-либо действий, могущих повредить ее беременности. К Констанции он пожелал присоединить свою дочь Аделаиду, Огюстину, Зельмиру, Селадона, Зефира, Терезу, Фаншон, Шамвиль, Дегранж, ну и Дюкло с тремя прочищалами.

– Проклятье, – возмутился герцог. – Мы не договаривались, что ты возьмешь столько вещей!

Но Дюрсе и епископ встали на сторону президента: вопрос количества не имеет, мол, никакого значения.

Итак, президент заперся со своей командой, и через полчаса, которые епископ, Дюрсе и герцог с оставшимся войском провели отнюдь не за чтением молитв, первыми вернулись к ним Констанция и Зельмира, обе в слезах. Вскоре появился и президент с остальными. Дюкло засвидетельствовала отменные мужские качества президента и объявила, что он по праву заслуживает миртового венца. Читатель извинит нас, что мы остережемся сообщать, в чем заключались забавы президента, – обстоятельства пока не позволяют нам этого; но президент выиграл заклад и это главное. «Вот эти луидоры и пойдут на уплату штрафа, к которому, боюсь, меня скоро приговорят!» Эти слова президента явно показывают, что этот злодей заранее готовился совершить преступление и что он понимал, что подвергнется за него наказанию, но тем не менее и не помышлял от него отказываться.

Остальная часть вечера не заключала в себе ничего необычного, и мы поспешим перенести читателя в следующий день.

 

День восемнадцатый

Сияющая, наряженная, блистательная еще более, чем всегда, Дюкло так начала повествование восемнадцатого своего вечера.

– В то время я только что приняла некое создание, крупную и в теле девицу. Звали ее Жюстиной, двадцати пяти лет, ростом пять фунтов шесть дюймов, сложена, как трактирная служанка, но с прекрасными чертами лица, отличной кожей и телом как нельзя лучше. Так как мое заведение очень часто посещала та порода старых греховодников, для которой наслаждение неразрывно связано с причинением им боли, я подумала, что такая здоровенная девка окажется хорошим подспорьем для моего дома.

Уже назавтра после ее прибытия, чтобы проверить, так ли уж велики ее таланты истязательницы, о которых мне все уши прожужжали, я натравила ее на старого полицейского комиссара, которому требовалось, чтобы его немилосердно хлестали от груди до коленок и от лопаток до окороков до тех пор, пока его всего не зальет кровью. Все это было отменно исполнено, а затем распутник по-простецки задрал барышне подол и обрызгал спермой весь ее зад. Жюстина держалась как истинная подвижница Киприды, и наш сластолюбец польстил мне, я-де обладаю настоящим сокровищем, и он отныне будет пользоваться услугами только этой мастерицы.

Чтобы она видела, как высоко я ее оценила, несколько дней спустя я свела ее с одним заслуженным кипридиным ветераном, которому требовалось более тысячи ударов хлыстом по всему телу, а после того, как его исполосуют в кровь, надо было еще, чтобы девица помочилась себе в ладошку и потом размазала мочу по наиболее пострадавшим от порки местам. Совершив растирание, она должна была снова приняться за работу хлыстом, а когда старик изольется, девушка обязана была собрать в ладонь пролитый им сок и во второй раз натереть его новым бальзамом. И снова моя новая питомка проявила себя с наилучшей стороны, и с каждым днем похвалы в ее адрес звучали все громче. Но вот выставить ее против следующего ратоборца оказалось невозможно. Этому странному субъекту от женщины требовалась только одежда, а под женской одеждой должен был скрываться мужчина. И каким оружием приходилось действовать этому ряженому? Нет, господа, отнюдь не обыкновенные розги – крепкая связка толстых ивовых прутьев, которые буквально рвали бы ягодицы – вот что требовалось нашему страстотерпцу. По правде говоря, это дело малость отдавало содомией, но я не могла особенно возражать: завсегдатай у Фурнье, издавна и искренне привязавшийся к нашему дому, он к тому же занимал такое положение, что мог быть весьма для нас полезным. Я без труда подыскала смазливого юношу, случавшегося кое-когда у меня на посылках. Я снабдила его ивовыми прутьями и, как вы догадываетесь, устроилась понаблюдать за этой церемонией, оказавшейся презабавной. Гость сначала долго разглядывал мнимую девицу и явно нашел ее вполне в своем вкусе; он влепил ей пяток-другой поцелуев, от которых за милю несло недозволенным, затем обнажил свою задницу и, по-прежнему делая вид, что не замечает маскарада, попросил как следует растереть ему ягодицы. Мальчика я хорошо подготовила, и он, ничуть не удивляясь, просьбу выполнил. «Ну а теперь, – говорит сладострастник, – отстегайте меня и, смотрите, без всякого снисхождения».

Молодой человек хватает связку прутьев и тут же отвешивает полсотни ударов по подставленным ему ягодицам. Весь в отметинах от побоев, распутник кидается к своей мужественной истязательнице, задирает ей подол, одной рукой хватается за неоспоримый признак, изобличающий пол, другой за ягодицы и никак не может решить, в каком храме воскурить фимиам сначала. Наконец он выбирает зад – и тут же приклеивается к нему своим ртом. Боже великий! Как же отличается страсть естественная, та, что внушается самой природой, от страсти, которую называют противоестественной! Никакой женский зад не целовали с таким пылом и упоением, какие достались заду нашего мальчишки: три или четыре раза язык распутника просто исчезал в заднем проходе. Наконец, оторвавшись, – «Милое дитя, – кричит он, – продолжи же свою работу!» Порка возобновляется, но испытуемый уже воодушевлен и вторую атаку выдерживает более стойко. Его всего исполосовали в кровь, но на этот раз член его встает на дыбы и наш герой сует его в кулак юному предмету своего восторга, и пока один щупает и мнет член другого, этот другой разгорается желанием отплатить той же монетой: подол снова задран, но теперь уже выбрана передняя часть; уж он и гладит, и встряхивает, и сжимает эту игрушку, и в рот ее берет. После таких подготовительных ласк забавник в третий раз подставляет свой зад под удары. И уж эта порка окончательно разожгла его. Он бросает своего Адониса на кровать, сам растягивается на нем, хватает одной рукой его член, а другой – свой, припадает губами к губам этого прелестного юноши и дарит ему дивное наслаждение, сам вкусивши подобное: оба изливаются одновременно.

Наш восхищенный победитель постарался развеять мои сомнения и вынудить меня пообещать ему доставлять такие же радости и в будущем. Мне же хотелось потрудиться над его преображением, и я уверяла, что располагаю девицами, которые великолепно умеют стегать. Он на них даже взглянуть не пожелал.

– Охотно верю, – сказал епископ, – раз уж пристрастился к мужчинам, им никогда уж изменять не станешь. Разница с противоположным полом столь разительна, что и пробовать не хочется.

– Ваше преосвященство, – откликнулся Кюрваль, – вы тем самым выставляете тезис, заслуживающий, по крайней мере, диспута часа на два…

– Который непременно кончится победой моего утверждения, – подхватывает епископ, – поскольку неоспоримо, что мальчик куда лучше девицы. Здесь надо обратить внимание на вопрос о зле, в котором почти всегда истинная притягательность наслаждения; по отношению к существу, вам подобному, преступление покажется несравненно более величественным, нежели с отличающимся от вас, и это удвоит ваше наслаждение тут же.

– Да, – согласился Кюрваль. – И все же это упоение властью, эта сладость господства, проистекающая из того зла, которое твоя сила творит над слабым…

– Тем не менее, – развивал свой тезис епископ. – Если жертва полностью в вашем распоряжении, то поступать с ней совершенно по своему произволу вы полагаете предпочтительней в случае с женщиной, чем с мужчиной. Да ведь это следствие предрассудка, расхожего мнения, привычки, по которой этот пол определяется слабым. Забудьте на минуту об этом предрассудке, пусть существо другого, сильного, пола окажется в вашей власти с той же степенью подчиненности, и вас поразит грандиозность вашего произвола, и вы тут же почувствуете, как выросло ваше наслаждение.

– Совершенно согласен с епископом, – вступил Дюрсе, – куда приятнее расправляться с существом тебе подобным, чем с женщиной.

– Господа, – произнес герцог, – мне бы очень хотелось, чтобы отложили диспут до ужина, и время, отведенное для рассказов, не тратили бы на софистику.

– А ведь он прав, – сказал Кюрваль. – Продолжай, Дюкло.

И милейшая распорядительница празднеств Цитеры так продолжила свой рассказ:

– Однажды утром я принимала некоего секретаря парламента. Этот старик еще во времена Фурнье пользовался только моими услугами и не хотел менять своих привычек. С ним надо было действовать так: дрочить его и разогревать его пощечинами, но постепенно, то есть начинать с легких пошлепываний и усиливать удары по мере того, как набирал силы его член, а уж во время излияния осыпать его увесистыми оплеухами. Я так приноровилась к этому субъекту, что уже на двадцатой пощечине он у меня кончал.

– На двадцатой! – воскликнул епископ. – Черт возьми, мне бы так много не понадобилось. Да я бы с одного раза все выпустил!

– Видишь ли, мой друг, – рассудительно заметил герцог, – всяк по-своему с ума сходит. Так что не будем ни своим хвастать, ни чужому дивиться. Ну, Дюкло, еще одно что-нибудь и на сегодня хватит.

– Историю, которая еще осталась у меня на сегодняшний вечер, я расскажу со слов одной моей товарки. Два года она прожила с человеком, у которого до тех пор не вставал, пока она его не отдерет за уши, пока он не получит двадцать щелчков по носу, пока ему не искусают в кровь ягодицы, член и яйца. Только после эдакой увертюры член у него становился, как у племенного жеребца, и он разряжался, сквернословя, как одержимый, прямо на лицо своей возлюбленной, исполнившей над ним столь необычные действия.

Из всего услышанного в тот вечер компанию привлекла и возбудила только порка, исполненная мужскими руками, и все тотчас же возжелали испытать ее на себе. Герцог заставил Эркюля стегать его до крови, Дюрсе прибег к услугам Банд-о-Сьеля, епископ – Антиноя и Кюрваль – Бриз-Кюля. У епископа ничего не получилось, но он, говорят, разрядился во время оргий, скушав дерьмо Зеламира, копившего для него этот продукт целых два дня. Наконец, все отправились почивать.

 

День девятнадцатый

С утра, исследовав испражнения предметов будущих услад, пришли к решению, что надобно испытать систему, о которой упомянула Дюкло в своих рассказах, а именно: исключить из меню для всех, кроме четверых господ, хлеб и супы. Хлеб и супы исключались, но зато удваивался рацион домашней птицы и дичи. Не прошло и недели, как в экскрементах были отмечены серьезные изменения: кал стал мягче, сочнее и куда более сладким на вкус. Видно, совет, полученный Дюкло от д’Окура, был рекомендацией знатока, тонко разбирающегося в подобных материях. Герцог утверждал, что от этого, возможно, и дыхание становится чище.

– Эка важность! – отозвался Кюрваль. – Для моего удовольствия вовсе не нужно, чтобы у мальчишки или девки было чистое дыхание. Если угодно, я соглашусь с вами, что тот, кого тянет к вонючему рту, человек испорченный, но и вы согласитесь со мною, что рот без запаха целовать не представляет никакого удовольствия: всегда нужна соль, какая-то пикантная приправа во всех этих наслаждениях, а пикантность заключается ни в чем ином, как в чуточке грязи. Каким бы чистым ни был рот, когда целуешь его, предвкушаешь, что сейчас пахнёт чем-нибудь этаким. Самый смак – в запахе. Пусть гнильем пахнет, даже мертвечиной – в добрый час! Лишь бы не молочком, не детской свежестью – вот чего я не переношу! Стало быть, режим, которого мы собираемся придерживаться, самое большее немного подпортит дело, но не испортит его окончательно. Ну и ладно!

Утренние визиты не вскрыли ничего предосудительного, правила соблюдались, никто не просился справить нужду. Перешли к столу. Тут-то Аделаида и попала в черную книгу Дюрсе: он потребовал от своей жены, чтобы она пустила ветры в его шампанское, она не смогла этого сделать, и варвар-муж внес ее в реестр наказаний. Надо сказать, что с самого начала недели Дюрсе выискивал случай обвинить Аделаиду в каком-нибудь проступке, и наконец преуспел.

За кофе прислуживали Купидон, Житон, Мишетта и Софи. Герцог попользовал Софи в ляжки, заставил ее наделать себе в ладошку и размазать дерьмо по лицу; то же самое вытворял епископ с Житоном, Кюрваль – с Мишеттой; Дюрсе же вставил в рот Купидону свой отросток и заставил мальчика испражняться. Однако никто не пролил ни капли спермы. В таком состоянии приступили к рассказам Дюкло:

– Некий человек, впервые появившийся у нас, – начала эта очаровательная дама, – изложил нам довольно странную просьбу: его надо было привязать к двойной лестнице-стремянке, причем так, чтобы ноги закрепить на третьей ступени, а закинутые руки привязать ступенькой выше. Он был раздет донага, и в таком положении он хотел подвергнуться немилосердному сечению, причем, когда розги измочалятся, его надо было лупить их другим концом, не меняя прутьев. Так он раскачивался между двумя ступенями, словно колокольный язык во время праздничного трезвона. К нему нельзя было притрагиваться, и он сам, разумеется, не мог действовать своими руками, и, однако, через какое-то время из него так брызнуло, что струя его спермы доплеснулась до середины комнаты. Тут его развязывают, он расплачивается, и делу конец.

Назавтра он прислал к нам одного из своих друзей. Этого надо было колоть золотой булавкой в ягодицы, в ляжки, в член и мошонку, и пока весь не зальется кровью, он не кончал. Мне самой пришлось иметь с ним дело, и так как он, не умолкая, просил колоть посильнее, я всаживала в него булавку во всю ее длину, пока, наконец, его сок не брызнул мне на руку. Опорожнившись, он кинулся ко мне и впился мне в рот страстным поцелуем. На этом все и кончилось.

Третий из той же дружеской компании просил, чтобы его немилосердно хлестали по всему телу чертополохом. Когда я пустила ему кровь, он оглядел себя в зеркало, вид окровавленного тела привел его в такой экстаз, что он тут же бурно кончил. А от меня ничего не потребовалось: ни трогать, ни гладить, ни встряхивать его член.

Странные забавы тех господ мне были очень интересны, какое-то тайное сладострастие пробуждалось во мне, и все предававшиеся этой страсти были от меня в восхищении. Приблизительно в то же время какой-то вельможа из Дании, которого адресовали ко мне для получения других удовольствий, которые оказались не по моей части, имел неосторожность явиться к нам в бриллиантах тысяч на десять франков, увешанный дорогими безделушками на ту же примерно сумму, и с полумиллионом луидоров наличными. Грех было упустить такую жирную добычу, и мы с Люсиль обокрали его до последнего су. Он вздумал жаловаться, но у меня в полиции были сильные связи – в те времена, имея деньги, вы могли делать все, что хотите, – датчанину посоветовали лучше помалкивать, и, за исключением нескольких драгоценностей, пошедших в уплату за то, чтобы все было тихо, я получила возможность спокойно распорядиться его добром. В моей жизни всегда, когда я чего-нибудь крала, мне назавтра приваливала еще большая удача; на этот раз фортуна подарила мне нового клиента, и такого, кого можно было ежедневно подавать как гордость всего дома. Это был старик, занимавший высокий пост при дворе; устав от почестей во дворце королей, он решил сыграть новую роль среди шлюх. И для своего дебюта он выбрал меня. Я должна была принимать у него уроки и за каждую допущенную им ошибку ставить его на колени и лупить по рукам и заднице кожаной линейкой вроде тех, которыми пользуются учителя в классах. При этом я должна была внимательно следить, чтобы не пропустить момента, когда он достаточно разгорячится: тогда я выпускала на волю его член, искусно его ласкала, нещадно браня при этом старика, называла его испорченным мальчишкой, маленьким негодником и прочими ребячливыми бранчливыми словами. Он от этого неистово изливался. Пять раз в неделю должна была совершаться эта церемония, и всякий раз с новой и хорошо знающей свое дело девушкой, а мне доставалось двадцать пять луидоров в месяц. Я знала великое множество девок в Париже, так что без особого труда доставляла ему новых учительниц. Десять лет провел в моей школе этот прилежный ученик, пока не надумал однажды отправиться в ад получать другие уроки.

А лет мне между тем все прибавлялось, я старела, и хотя сохраняла еще молодую осанку, стала замечать, что мужчины иногда выбирают меня скорее из причуды. Однако все же в числе моих клиентов было немало красавчиков, но участвовать в забавах похоти мне оставалось еще всего четыре года, до сорока лет.

Хотя мне и было уже тридцать шесть лет, но тот, о страсти которого я сейчас вам расскажу, пожелал именно меня. Это был шестидесятилетний аббат (ибо я всегда старалась иметь дело с людьми почтенного возраста, что настоятельно рекомендую любой женщине, мечтающей разбогатеть, занимаясь нашим ремеслом). Едва мы остались вдвоем со святым отцом, он попросил открыть перед ним мои ягодицы. «Вот самый прекрасный зад на свете, – сказал он. – К несчастью, не от него получу я свое дневное пропитание. Ну-ка, – воскликнул он, возлагая мои руки на свой зад. – Вот он, мой кормилец… Заставьте-ка меня просраться, прошу вас». Я хватаю фарфоровую ночную вазу, ставлю ее себе на колени. Аббат присаживается над нею, я растираю ему анус, раздвигаю проход, словом, употребляю все известные мне средства для того, чтобы облегчить испражнение. И оно происходит: огромный кусок дерьма шлепается в вазу, я подношу сосуд распутнику, он хватает его, запускает внутрь руку, начинает жрать и через четверть часа великолепной порки, произведенной мною по той же самой гузке, что только что снесла такое большое яйцо, аббат мощно изливается. И все время, пока его порола, я ободряла его такими словами: «Ах ты, мошенник, ах, грязнуля! И как это ты осмеливаешься есть какашки? Ну, я тебя научу, плут ты этакий, заниматься такими мерзостями!» И действия мои и слова привели распутника на вершину блаженства…

На этом самом месте Кюрвалю захотелось представить обществу перед ужином в лицах картину, только что нарисованную Дюкло. Он позвал Фаншон, она помогла ему опорожниться, и он глотал свое дерьмо, пока его порола старая ведьма. Зрелище это всех разохотило, со всех сторон стали требовать дерьма, и тогда так и не разрядившийся Кюрваль заставил Терезу испражниться и смешал свой кал с ее калом. Епископ, привычный служить удовольствиям своего брата, таким же образом обошелся с Дюкло, герцог – с Мари, а Дюрсе – с Луизон. Это было, повторю еще раз, отвратительно, неслыханно: удовлетворяться престарелыми потаскухами, когда вокруг столько молодого свежего материала. Но давно известно, что пресыщение зарождается в утробе изобилия и что среди наслаждений числится и упоение мученичеством. Все эти непотребства обошлись всего лишь одним излиянием – его совершил епископ, – и все перешли за стол. Настроившись на всевозможные свинства, решили в этот раз оставить для оргии лишь четырех старух да четырех рассказчиц, а прочих отпустить с миром. Столько наговорили, столько понаделали, что вдруг разом все исчезли, и наши распутники отправились почивать лишь в объятиях истощенности и опьянения.

 

День двадцатый

Канун этого дня завершился весьма забавно. Совершенно пьяный герцог, отправляясь спать, забрел вместо своей спальни в кровать к Софи. Что бы ни говорила ему эта малютка, отлично понявшая, что происходит нечто противу правил, герцог стоял на своем, твердя, что он в своей постели с Алиной, определенной ему в жены на эту ночь. А поскольку с Алиной ему были позволены известные вольности, запрещенные до поры до времени с Софи, то, когда он вознамерился поставить ее в удобную для своих излюбленных забав позицию, и бедняжка, не изведавшая еще ничего подобного, почувствовав, как в узкую калитку ее девичьего зада ломится непомерная булава герцогова члена, испустила вопль ужаса и голышом выскочила на середину комнаты. Герцог с чудовищными проклятьями последовал за нею, по-прежнему уверенный, что гонится за Алиной.

– Ну ты, драная ж… а, – кричал он. – Тебе что, впервой разве?

Пытаясь ухватить беглянку, он промахнулся и рухнул на кровать Зельмиры и обнял девочку, решив, что наконец-то Алина образумилась. Обращаясь со второй жертвой таким же манером, как и с первой, герцог решительно двинулся к завершению своего дела, но как только Зельмира поняла его замысел, она по примеру подружки закричала и кинулась спасаться бегством. Между тем первая беглянка, видя, что нет другого способа уладить это недоразумение, кроме как отыскать свечу и кого-нибудь, не утратившего ясной головы, за тем и другим кинулась на поиски Дюкло. Но та, напившись за оргией, как свинья, лежала без чувств в постели герцога и ничем не могла помочь. Отчаявшаяся Зельмира, не зная, что же еще предпринять, слыша, как взывают о помощи все ее подружки, отважилась вбежать к Дюрсе и поведать ему о том, что происходит. Дюрсе мирно расположился в постели со своей дочерью Констанцией. Та, мгновенно уразумевшая все, поднялась с ложа, не внемля грозным крикам пьяного Дюрсе, который пытался ее удержать, крича, что ему необходимо кончить. Констанция взяла свечу и поспешила в комнату девочек, где и застала их всех, в одних рубашках бегающих по комнате. Герцог пытался поймать то одну, то другую, полагая, что он имеет дело все с той же Алиной, попросту заколдовавшей его на эту ночь. Констанция разъяснила ему в конце концов его заблуждение, попросила позволить ей отвести его туда, где в его собственной спальне ждет готовая на все услуги покорная Алина. Герцогу, которому из всех услуг требовалось только попользоваться задом Алины, дал себя увести, милая девица приняла его как должно, и все успокоилось. Констанция вернулась к Дюрсе, в комнате девочек наступили мир и покой.

Над этим ночным приключением вволю потешились утром. Герцог оправдывался тем, что был очень пьян, и хотя он, к несчастью, пытался нарушить девственность, но раз этого не произошло, его надо освободить от уплаты штрафа. Его уверили, однако, что здесь-то он как раз ошибается, и ему придется заплатить порядочную сумму.

Как обычно, завтракали у юных одалисок, которые признались, что натерпелись страха в минувшую ночь. Но несмотря на ночной переполох, ни за кем не было замечено никаких нарушений; таким же порядком отличились и мальчики. За обедом, равно как и за кофе, не случилось ничего экстраординарного. Перешли в салон для рассказов, где Дюкло, совершенно оправившаяся после вчерашнего, развлекла общество в этот вечер следующими пятью историями:

– И опять я, господа, – так начала она, – выступлю участницей истории, которую сейчас расскажу вам. Это был некий врач. Первым делом он осмотрел мои ягодицы, нашел их превосходными и потому битый час занимался только целованием и облизыванием моего зада. Наконец признался мне в своих маленьких слабостях: он обожал дерьмо. Я-то уже об этом знала и все приготовила. Для таких случаев у меня имелась ваза из белого фарфора, и я наполнила ее доверху. Как только он увидел эту здоровую колбасу, он с жадностью набросился на нее и стал пожирать. Могла ли я оставаться без дела? Я взяла хлыст из бычьих жил, – именно таким инструментом полагалось приласкать его сзади, – грозно взмахнула хлыстом и обрушила на его спину, произнося при этом страшные ругательства. Он меня не слышит, но приходит в полное упоение: проглотив все, извергается и опрометью кидается прочь, не забыв оставить на столике полновесный луидор.

Немного спустя я вручила Люсиль еще одного, с которым ей пришлось изрядно потрудиться. Этому требовалось, чтобы предоставленное ему дерьмо было получено от какой-нибудь старой нищенки, а чтобы его не обманули, старушка должна была испражниться в его присутствии. Я подыскала ему семидесятилетнюю каргу всю в коросте и язвах, которая распрощалась с последним своим зубом лет за пятнадцать до этого. «Хорошо, отлично, – проговорил он. – Это как раз то, что мне надобно». Затем, заперевшись с ним и порцией старушечьего кала, Люсиль, девушка столь же умелая, как и любезная, должна была принудить его съесть это гнусное дерьмо. Он им любуется, принюхивается к нему, даже трогает, но на дальнейшее решиться никак не может. Люсиль, не боящаяся сильнодействующих средств, сует тогда в огонь каминный совок и, раскалив утварь докрасна, объявляет, что с целью придать ему решимость выполнить то, что она от него требует, немедленно прижжет ему задницу. Наш старичок дрожмя дрожит, пробует, но результат тот же: он не может превозмочь отвращения. И тут Люсиль, прекратив увещевания, спускает с него штаны, обнажая дряблый, весь в шрамах от подобных операций старческий зад и легонько проводит совком по ягодицам. Старик чертыхается, Люсиль прижимает сильнее, добирается до самой дыры, и старик побежден болью: он откусывает небольшой кусочек, его ободряют новым прижиганием и, наконец, наступает финал. Большего неистовства в момент извержения спермы мне видеть не доводилось: он вопил благим матом, катался по полу, со стороны его можно было принять за взбесившегося или эпилептика. Но по завершении процедуры он, очарованный нашим изысканным обращением, обещал мне стать завсегдатаем нашего дома, лишь бы я предоставила ему ту же самую девицу; вот только старух он просил менять всякий раз. «Чем отвратительней они будут, – сказал он, – тем больше я буду платить. Вы вообразить себе не можете, как это меня возбуждает. Сам себе не могу в этом признаться».

Его приятель, присланный им уже на следующий день, заходил, на мой взгляд, еще дальше. В отличие от предыдущего, этому вместо поджаривания задницы требовалось, чтобы его лупили раскаленными каминными щипцами, да еще дерьмо требовалось ему от самого старого, самого грязного, самого мерзкого из рыночных крючников. В нашем доме служил с незапамятных времен восьмидесятилетний лакей; он удивительным образом подошел для этой операции. Гость с наслаждением набросился на его еще неостывшее говно, а Жюстина в это время обхаживала его щипцами, которые и держать-то в руках было трудно – так они были раскалены. И этими щипцами надо было еще прихватывать куски его плоти, словно бы поджаривая их.

Третьему надо было, чтоб его кололи большим сапожным шилом в задницу, живот, в яйца и член. Ну и обычный для этих случаев гарнир: он поедал дерьмо, которое ему подавали в ночном горшке. Правда, этому было безразлично, чьим дерьмом его кормят.

Вам и не вообразить, господа, до чего только не додумаются люди в своих разгоряченных фантазиях! Я знавала одного из той же породы, который требовал, чтобы я била его палкой по заднице до тех пор, пока не съест дерьмо, которое при нем вытащат из выгребной ямы, и только после того, как съедал последний кусок, я ощутила на своих губах вкус его неподатливой спермы.

– Все понятно, – произнес Кюрваль, щупая в это время ягодицы Дегранж. – Но я уверен, что можно зайти и еще дальше.

– Еще дальше? – спросил герцог, энергично разминавший голый зад своей сегодняшней супруги Аделаиды. – И куда же ты собираешься?

– Далеко! – ответил Кюрваль. – По мне, так в этих вещах нет никакого предела.

– И я так же считаю, – отозвался Дюрсе, прервав на время содомировать Антиноя. – У меня в голове вертятся еще более утонченные свинства.

– Ручаюсь, что знаю, на что ты намекаешь, Дюрсе, – сказал епископ, единственный из друзей, бездельничавший в эти минуты.

– Что за дьявол! – воскликнул герцог. – О чем вы говорите?

Епископ встал, прошептал что-то на ухо Дюрсе, тот утвердительно кивнул. Таким же манером епископ обратился и к Кюрвалю. «Ну да, конечно», – отозвался тот – и к герцогу – «Дьявол! – закричал герцог. – Никогда об этом не думал!»

Выражаться яснее эти господа не стали, и мы не в силах проникнуть в их замысел. Да и знай мы это, полагаю, что поступили бы правильно, не поднимая из чувства стыдливости завесу, ибо есть множество вещей, которые позволительно лишь едва обозначить – этого требуют элементарные приличия: ненароком можно оскорбить чей-нибудь целомудренный слух, а я глубоко убежден, что читатель уже оценил и признателен нам за нашу осторожность по отношению к нему. И в будущем мы окажемся достойны его одобрения, в этом мы можем уверить его и сейчас. В конце концов, что бы ни говорили, всяк спасает свою душу по-своему, и какой кары заслуживает тот, кто находит удовольствие в разглашении без всякой разумной скромности своих причуд, пристрастий, тайных грехов, всего, чему предается человек в горячке своих фантазий? Ведь это означало бы раскрытие тайн, долженствующих ради общего блага человечества оставаться сокрытыми; это означало бы попытку повального развращения нравов, попытку ввергнуть братьев своих во Христе во всяческие соблазны, навеянные этими картинами. Лишь Бог, зрящий все глубины наших сердец, всемогущий творец неба и земли, тот, перед чьим судом предстанем мы все в оный день, ведает, хотим ли мы услышать от него обвинения в подобном грехе!

Тем временем заканчивалось то, что было начато. Кюрваль, например, заставил Дегранж испражниться, другие проделали то же с другими. Перешли к ужину. Во время оргии Дюкло, услышав, как господа рассуждают об упомянутом выше режиме питания с целью сделать экскременты более мягкими на вкус и более обильными, высказала свое удивление тем, что такие знатоки не знают об истинно-верном способе сделать дерьмо и более насыщенным, и более изысканным на вкус. Спрошенная об этом чудодейственном способе, она сказала, что для этого надо вызвать у объекта легкое несварение желудка и добиться этого отнюдь не тем, что пичкать его нездоровой пищей, а просто давать еду в неурочные часы. Испытали средство в тот же вечер: разбудили Фанни, которая не была занята и мирно спала после ужина в своей постели, и заставили ее съесть четыре огромных бисквита. Наутро она выдала огромные красивые колбаски, каких до этого никто у нее не добивался. Таким образом, новая система была принята, с небольшой, однако, поправкой: предметы наслаждения вообще не надо кормить хлебом. Дюкло одобрила эту поправку, заметив, что она только улучшит результат ее метода. С тех пор не было ни одного дня, когда у тех или иных мальчиков и девочек не случалось легкого расстройства желудка; невозможно вообразить, что было этим достигнуто. Я упоминаю об этом мимоходом на тот случай, если какой-нибудь любитель пожелает воспользоваться этим рецептом, пусть он твердо знает, что лучшего ему не найти.

Остаток вечера был ничем не примечателен. Отправились спать, готовя себя к завтрашней торжественной церемонии бракосочетания Коломбы и Зеламира, знаменующей окончание третьей недели.

 

День двадцать первый

С утра занимались этой церемонией; все шло заведенным порядком, но не знаю, случайно или нет, юная новобрачная провинилась с самого начала: Дюрсе заявил, что в ее ночном горшке обнаружил кусок кала. Она защищалась, говорила, что это сделала не она, она говорила, что специально, чтобы навлечь на нее наказание, сделала старуха; что старухи вообще поступают так довольно часто, когда им хочется, чтобы девочек наказали. Она могла говорить сколько угодно, никто ее не слушал, и поскольку ее будущий супруг уже был занесен в книгу наказаний, то возможность подвергнуть каре обоих новобрачных весьма увлекла общество. Тем не менее юная пара была торжественно препровождена после мессы в большую гостиную, где церемонии предстояло завершиться. Коломба и Зеламир были ровесниками, и вот юную супругу вручают полностью обнаженной муженьку, которому разрешено делать с ней все, что ему захочется. Дурные примеры заразительны, а более дурных примеров, чем те, что получил Зеламир, трудно себе представить. Как стрела метнулся он к своей женушке, и хотя ему еще ни разу в жизни не доводилось проливать сперму, член у него был крепок и готов к бою. Еще немного, и он пронзил бы свою жертву. Но как бы ни был мал урон от этого действа, господа почитали себе в заслугу не допустить, чтобы что-то попортило нежный цветок, который сорвать могли только они. Потому-то епископ, остановив порыв пылкого молодого человека, употребил себе на пользу его горячность и подставил его красивому и вполне годящемуся в дело инструменту свой зад. Каков проигрыш для бедного юнца! Какая дистанция между широким, разъезженным седалищем старого епископа и маленькой, узенькой п… кой тринадцатилетней девочки! Но разговор идет о людях, которые над этим не задумываются. Кюрваль схватил Коломбу и принялся ее отделывать спереди в ляжки, попутно вылизывая ей лоб, щеки, глаза, ноздри – все лицо. Несомненно, ему были оказаны и еще кое-какие услуги, ибо он разрядился, а Кюрваль был не из тех людей, что растрачивают сперму из-за подобных безделиц. Между тем приступили к обеду. Молодоженов, раз уж они присутствовали за обедом, допустили и к кофе. Кофе в этот день подавали первые сюжеты труппы: Огюстина, Зельмира, Адонис и Зефир. Вновь воспрянувший Кюрваль возжелал дерьма, и Огюстина выложила ему красивую, как только возможно, колбаску. Герцог вставил свой член в рот Зельмиры, Коломбе пришлось сосать Дюрсе, а Адонису – епископа. Занятый с епископом Адонис сумел в то же время испражниться в рот Дюрсе. Но обошлось без пролития спермы! В такую пору это случалось редко: в начале сперму берегли, понимая, сколько ее понадобится в конце.

Перешли в салон для рассказов, и там прекрасная Дюкло, которую сначала попросили показать зад, после того как общество насладилось этим возбуждающим зрелищем, возобновила свое повествование:

– Вот еще одна черта моего характера, – начала эта красавица. – Познакомившись с нею, вы рассудите, надобно ли мне что-либо утаивать из того, что я намерена вам рассказать, и позволите ли вы мне рассказывать далее еще больше. Мать моей Люсиль жила в ужасающей нищете, и эта прелестная девица, не имевшая никаких сведений о своей матушке с той поры, как сбежала из дома, узнала об этом совершенно случайно.

Одна из наших вербовщиц подыскивала девицу для сделки, о которой попросил меня один мой клиент. Сделка вроде той, что в свое время мы заключили с маркизом де Месанж, иными словами, за девицу хорошо заплатят, а потом о ней не будет ни слуху ни духу. Так вот, одна из моих вербовщиц является ко мне, я в это время нежусь с Люсиль в постели, и сообщает, что разыскала чудную девочку: пятнадцать лет, девственница, прехорошенькая и как две капли воды похожа на мадемуазель Люсиль. Но живет она в страшной бедности, кормится впроголодь и прежде всего ее надо бы подкормить перед продажей. Описала она нам и мать-старуху, с которой девочка жила, и все их бедственное положение. При этом описании у Люсиль зародились смутные предчувствия, что речь идет о ее матери и сестре, совпадали и возраст, и внешность, и другие обстоятельства. Люсиль сбежала из дома, когда ее сестра была совсем ребенком, и сейчас она попросила меня отпустить ее, чтобы она могла проверить свои подозрения. Мой дьявольский ум подсказал мне маленькую гнусность, которая меня как огнем обожгла. Чтобы погасить этот огонь, я скорехонько выпроводила вестовщицу и бросилась к Люсиль с тем, чтоб она успокоила меня своими пальчиками. Но в самом разгаре ее манипуляций я прервала ее вопросом: «Чего ради ты пойдешь к этой старухе? Чего ты хочешь?» – «Но как же, – ответила Люсиль, чье сердце еще не зачерствело, как мое, – я бы помогла ей, чем смогу. А главное, это, наверное, моя матушка». – «Дура, – не удержалась я и оттолкнула ее. – Сама себя наказать хочешь! Боишься наплевать на пустые деревенские предрассудки. Из-за них упускаешь такой счастливый случай. Ты ведь одним махом можешь так пощекотать свои чувства, что через десяток лет, как вспомнишь об этом, так и кончишь сразу!» Люсиль удивленно взирала на меня, и я тотчас же увидела, что ей надо разъяснить тот философский взгляд на вещи, о котором она не имела ни малейшего понятия. И я это сделала, господа! Я втолковала ей, сколь ничтожно значение связей, соединяющих нас с теми, кто произвел нас на свет; я объяснила ей, что мать, носившая нас в своем чреве, не заслуживает никакой признательности, а напротив, достойна лишь нашей ненависти за то, что ради своего удовольствия ввергнула нас в этот мир, обрекла на все горести, поджидающие нас в этом мире, и все это только для того, чтобы удовлетворить свою животную похоть. Я прибавила к этому все, что могло подкрепить мою систему, продиктованную здравым смыслом и подсказанную сердцем, освободившимся от детских предубеждений. «Что тебе до того, – говорила я, – счастливо или нет это создание? Разве ее положение сказывается как-нибудь на твоем? Забудь же об этих узах, грош им цена, я тебе только что это доказала, оставь ее одну, отринь от себя, и ты убедишься, что тебе ее беды не просто станут безразличны, но ты сможешь испытать и удовольствие, усугубив их. Ведь она заслужила твою ненависть, я тебе уже объяснила, и ты должна быть отомщена. Так смело решись на то, что глупцы величают дурным поступком, и ты узнаешь все могущество зла, охватывающего твою душу. Вот тебе два побуждения совершить то, что я тебе предлагаю: испытать сладость мести и насладиться совершением преступления, принесенным злом».

То ли от того, что мое красноречие звучало еще убедительнее, чем в моем нынешнем изложении, то ли ее душа, уже достаточно развращенная и испорченная, мгновенно восприняла эти мои принципы, но на заалевших щеках Люсиль я увидела отсветы того пламени, которое вспыхивает, когда сбрасываешь с себя все оковы. «Так что же я должна делать?» – спросила она. «Нас это и позабавит, – отвечала я, – и барыш принесет. Что касается удовольствия, будь в нем уверена, если ты усвоила мои наставления; и также не беспокойся о деньгах: я заставлю и твою мать, и твою сестру играть две различные партии, и каждая будет хорошо оплачена». Люсиль согласилась со всем, я еще позабавилась с нею, чтобы укрепить в ней готовность к преступлению, и с этих пор мы ничем другим не занимались, как только готовились к этому делу. Я изложу вам сначала первую часть нашего плана; мне ведь предстоит рассказать вам о самых разнообразных вкусах, и я расставлю каждое проявление этих вкусов по своим местам в соответствии с последовательностью событий. Когда вы достаточно узнаете об этой первой части моего замысла, я освещу вам и его вторую часть.

Человек, с которого я начну, был богат, занимал видное положение в свете и был в высшей степени безнравственным. Я знала его только под титулом графа и, догадываясь, вероятно, о моей осведомленности о его полном имени, вы позволите мне ограничиться лишь упоминанием его титула. Итак, граф был человеком кипучих страстей, в возрасте тридцати пяти лет, и для него не существовало ни чести, ни закона, ни Бога, ни дьявола. Особенно отличало его, как, впрочем, и вас всех, господа, непреодолимое отвращение к тому, что называют чувством сострадания. Он говаривал, что не в силах понять, зачем надо оскорблять чувства природы, искажать ее замыслы и нарушать установленное ею разделение людей на классы, поднимая одного на уровень другого, и тратить на дурацкую возмутительную благотворительность средства, могущие быть употребленными на собственные удовольствия. В соответствии с этими убеждениями он и действовал, причем получал истинное наслаждение не только в отказе от всякой помощи, но и усугублял эти наслаждения оскорблениями несчастных и всяческим насилием над ними. Он, к примеру, с наслаждением разыскивал повсюду те мрачные прибежища, где убогая бедность вкушает черствый хлеб, смоченный слезами. Его возбуждала не только горечь их страданий, он даже… даже всячески стремился эти страдания усилить и отобрать у несчастных последнее. Это не было для него забавой, это была всепоглощающая страсть! Ничто, признавался он, не может сильнее раздразнить его чувства, зажечь его душу так, как эти бесчинства. И это, сказал он мне как-то, не результат развращенности, нет, у него уже в детстве развилась эта необузданная страсть, и сердце его всегда оставалось глухим к слезам и жалобным воплям. Теперь, когда вы с ним познакомились, надобно, чтобы вы наперед знали, что этот человек был подвержен трем сильнейшим страстям: об одной вам расскажу я, вторую вам раскроет Мартен, знававшая его под тем же титулом, а о третьей, в которой он проявлял наибольшую жестокость, поведает Дегранж, и она уж точно прибережет ее для завершения своих историй, как самое ужасное из того, что ей предстоит рассказать… Но начну я с моей части. Как только я известила графа, что я обнаружила интересный для него предмет, он пришел в неописуемый восторг. Ему, однако, предстояло улаживать неотложное денежное дело, которым он не мог слишком пренебрегать, ибо в деньгах видел главное подспорье для своих страстей; дело это требовало недель двух сроку, и за это время можно было и упустить девчонку. Он предпочел чуть-чуть потерять в первом деле, но уж обеспечить себе прямой выигрыш во втором. Потому он распорядился, чтобы я во что бы то ни стало и как можно скорее похитила девочку и доставила ее по указанному им адресу. Не стану томить вас долго в неведении, господа, это был адрес Дегранж, которая обслуживала его третью страсть. А пока нам надо было найти мать Люсиль как для того, чтобы подготовить ее к обретению старшей дочери, так и для того, чтобы подготовить похищение дочери младшей. Хорошо обученная мною Люсиль явилась к мамаше лишь затем, чтобы наброситься на нее, наговорить ей, что та виновна в распутстве дочери, и кучу других подобных вещей, истерзавших душу бедной женщины и отравивших всю радость встречи с вновь обретенной дочкой. Я в это время играла, как мне думалось, верную роль, представившись спасительницей от разврата старшей дочери, и высказалась, что могу спасти и младшую. Но ничего не вышло: бедняжка плакала и твердила, что ни за что на свете не согласится, чтобы у нее отняли последнюю опору, младшую дочь, что она стара и немощна, что поддерживают ее только заботы этого ребенка, и лишиться девочки для нее все равно что расстаться с жизнью. Тут, признаюсь к своему стыду, я почувствовала, как в глубине моей души шевельнулось предвкушение того утонченного наслаждения, которым меня потешит задуманное мной ужасное преступление. Предупредив мать Люсиль, что вскоре старшая дочь нанесет ей вторичный визит вместе с одним важным господином, от которого можно ждать верной помощи, мы откланялись, и я стала прикидывать, как бы половчее расставить силки, чтобы завладеть девочкой. Я хорошо разглядела ее: добыча стоила трудов. Пятнадцать лет, статная фигурка, прекрасная кожа и премиленькая физиономия. Через три дня она оказалась в моем доме. Тут уж я исследовала ее повнимательней и нашла ее в полном блеске; ее действительно надо было только немного подкормить, и я переправила ее к Дегранж, с которой тогда и завязались мои отношения. Граф покончил наконец со своими делами. Люсиль привела его к своей матери и… вот эту-то сцену я должна вам описать. Они застали старушку лежащей в постели, огня в очаге не было, хотя стояли холода, а возле кровати находилась маленькая деревянная плошка, на дне которой было чуть-чуть молока. В нее-то граф и помочился, едва они вошли. Дабы ничто не могло помешать ему чувствовать себя полным хозяином в этой каморке, он поставил на лестнице двух своих дюжих молодчиков, которые никого бы не пропустили в дверь. «Ну, старая задница, – обратился граф к старухе, – вот я здесь с твоей дочкой, которая, клянусь честью, преотличная шлюха. Мы пришли, старая ведьма, чтобы как-то облегчить твои тяготы, но нам надобно узнать о них. Так что, – он присел к кровати и продолжал, похлопывая Люсиль по ягодицам, – расскажи-ка нам о них поподробнее». – «Увы мне! – запричитала несчастная женщина. – Да вы, видать, явились сюда с этой мошенницей не помогать мне, а поизмываться надо мною». – «Ах ты, шельма, – вскричал граф, – ты смеешь оскорблять свою дочь?» Он вскочил и стащил старуху с ее одра. «Сейчас же вон из постели и на коленях умоляй свою дочь о прощении». Противиться ему было немыслимо. «А вы, Люсиль, задерите юбки, и пусть ваша мамаша расцелует вас в зад. Когда я увижу, что она вас расцеловала от души, будем считать, что примирение состоялось». Бесстыжая Люсиль прижимается к сморщенному лицу несчастной матери своим задом, осыпая ее бранью, пока граф не разрешает наконец старухе вернуться в постель и снова приступает к ней. «Еще раз повторяю, – говорит он, – что, если вы изложите мне все свои нужды, я вам помогу».

Бедняки все же доверчивы и редко теряют окончательно надежду разжалобить того, кто их слушает. Старуха принялась рассказывать обо всех своих горестях и особенно горько сетовала на похищение дочери, упрекала Люсиль, что той известно о местонахождении сестры, поскольку дама, с которой Люсиль приходила недавно, напрашивалась в покровительницы дочери. Из этого старуха сделала вывод (и вывод очень разумный), что сама эта дама и сманила девочку. А между тем граф, оборотясь лицом к заднице оставшейся по его приказанию без юбок Люсиль, целуя время от времени этот великолепный зад, подрачивая себя при этом, слушал, прерывал рассказ вопросами о подробностях и проявления своего гнусного сладострастия соразмерял с получаемыми ответами. Слова старухи, что отсутствие дочери, своим трудом доставлявшей ей жалкое пропитание, неминуемо сведет ее в могилу, что уже четыре дня у нее ничего не было, кроме молока, а теперь и его граф испортил, довели графа до неистовства. «А, тварь, – закричал он, и струя его спермы брызнула на старуху. – Ты подохнешь, шлюха, – продолжал он, все сильнее тиская ягодицы Люсиль, – подохнешь, сука, не велика беда. Мне только жаль, что не могу сам тебя прикончить сию же минуту». Тут поток его спермы иссяк, но не таков был граф, чтобы удовольствоваться только одним излиянием сока. Он начал рыскать повсюду, а Люсиль, у которой была своя роль, старалась укрыть его маневры от глаз матери. Обшарив все углы, граф нашел кружку с кучкой монет, единственным жалким достоянием несчастной. Он ссыпал деньги к себе в карман, и это злодеяние снова вздыбило его член. Он стаскивает старуху с кровати, раздевает ее донага и приказывает Люсиль дрочить его прямо на изможденном теле старой женщины. Но и этого ему показалось мало: он излился, метнув струю прямо на эту ветхую плоть, нещадно браня несчастную, приговаривая, чтобы она зарубила себе на носу, что она скоро еще получит новости и о нем, и о своей младшей дочери, которую он хочет заполучить в свои руки. Последнее свое излияние граф совершал в неистовом исступлении: его гнусное воображение уже рисовало ему все те надругательства, которым он подвергнет эту несчастную семью. Чтобы не возвращаться более к этому делу, послушайте только, господа, до какой степени дошло мое злонравие. Граф, видя, что может полностью на меня положиться, разъяснил мне, какую сцену намерен он разыграть со старухой и ее маленькой дочкой. Он сказал мне, что дочкой дело не ограничится, что он хочет воссоединить всю семью, и мне придется уступить ему Люсиль, чье прекрасное тело его чрезвычайно соблазняет; он не стал скрывать, что собирается расправиться с нею, так же, как и с двумя другими. Люсиль я любила, но еще больше я любила деньги; он предложил мне сумасшедшую цену за всю троицу, и мы поладили. Четырьмя днями позже мать и обе дочери соединились снова, а как это произошло, вам расскажет Дегранж. Я же вернусь к прерванному повествованию истории, которую должна была рассказать только к концу моих рассказов, как самой яркой.

– Минутку, – сказал Дюрсе. – Я не могу хладнокровно слушать о таких вещах. Они меня так захватили, что и описать трудно. Уже с середины рассказа я еле удерживался и теперь с вашего позволения хочу освободиться.

И он поспешил в свои покои с Мишеттой, Зеламиром, Купидоном, Фанни, Терезой и Аделаидой. Несколько минут оттуда доносились вопли, и плачущая Аделаида, вернувшись, заявила, что из-за того, что ее мужа распалили, страдать пришлось ей, а лучше, если бы досталось рассказчице этих зажигательных историй. Между тем герцог и епископ также не даром время провели, но способ их времяпрепровождения относится к числу тех, которые мы в силу обстоятельств должны утаить; да позволит нам наш читатель здесь опустить занавес и перейти к тем четырем эпизодам, которые остались у Дюкло для завершения этого вечера.

– Через неделю после расставания с Люсиль я управилась с распутником, подверженным довольно забавной мании. Предупрежденная задолго, я оставила под моим стульчаком горшок с изрядной кучей дерьма да еще попросила кого-то из моих девиц добавить туда и свою долю. Наш гость явился в одежде савояра. Было утро. Он достал метлу, подмел мою комнату, извлек горшок из-под стульчака и отправился опорожнить его в известное место (надо сказать, что находился он там очень долго). Возвращается, показывает мне совершенно чистый горшок и просит с ним расплатиться. Я-то знала весь намеченный церемониал. Подступаю к нему с ручкой от метлы в руках. «Расплатиться, говоришь, мерзавец? – прикрикнула я на него. – Держи, вот твоя плата!» Он кидается к двери, я за ним, он бежит по лестнице, и сперма из него хлещет, а он вопит благим матом, что его сейчас искалечат, что его убьют, что вместо порядочной женщины он попал к мошеннице.

Еще одному надо было, чтобы я ввела ему в мочеиспускательный канал особую палочку, которую он принес в специальном футляре. Введя эту палочку дюйма на три, надо было двигать ее взад и вперед, а другой рукой двигать кожицу на головке его члена; в момент испускания спермы надо было успеть выдернуть палочку, заголиться перед ним спереди, чтобы он спустил мне на лобок.

А через полгода мне достался аббат, которому я должна была капать на член и яички расплавленным воском горящей свечи; я его и пальцем не трогала, он только от горячего воска и кончал, правда, член у него не вставал и изливание спермы происходило только после того, как воск его всего зальет так, что он облик человеческий потеряет.

А вот приятель аббата заставлял втыкать ему в зад позолоченные булавки, и когда таким манером обработанная его тыльная часть становилась похожа на подушечку для иголок, он опускался на свое седалище, чтобы боль была еще сильнее; тут перед ним выставляли зад с широко раздвинутыми ягодицами, он дрочил себя и пускал струю прямо в подставленную ему навстречу дыру.

– Дюрсе, – сказал тут герцог, – как я хотел бы взглянуть на твой пухленький задок, весь в золотых булавках. Уверен, что интереснее этого зрелища быть не может.

– Ваша Светлость, – ответил Дюрсе, – вы же знаете, что сорок с лишним лет я почитаю за честь и славу во всем подражать вам. Соблаговолите подать мне достойный пример, и я с готовностью последую за вами.

– Дьявол меня побери, – проговорил безмолвный дотоле Кюрваль, – как меня разохотила история Люсиль! Я помалкивал, но только о ней и думал. Вот, – он показал свой вытянувшийся куда выше пупа член, – видите, что я не лгу. И мне не терпится узнать развязку истории этих трех поблядушек. Надеюсь, что их соединила всех могила.

– Ну, ну, потише, потише, – успокоил герцог, – не торопите события. Раз уж у вас встал, господин президент, так вам непременно хочется услышать о колесах и виселицах. Таково, видно, все сословие людей в мантии, у которых, говорят, палка твердеет, когда выносится смертный приговор.

– Оставим сословие мантии, – сказал президент. – Есть неопровержимый факт, что я восхищен проделкой Дюкло, что я нахожу ее обворожительной и что история графа привела меня в ужасное состояние, в такое состояние, что я сейчас выскочу на большую дорогу и ограблю почтовую карету.

– К порядку, к порядку, господин президент, – воззвал епископ, – а то и за нашу безопасность поручиться нельзя. Ты еще, чего доброго, всех нас приговоришь к повешению.

– Вас-то нет, но не стану скрывать, что с радостью перевешал бы всех этих девок и первую – госпожу герцогиню: разлеглась корова коровой на моем диване и оттого, что у нее в матке что-то получилось из пролитой спермы, воображает, что ее и пальцем нельзя тронуть.

– О, – сказала Констанция, – уж только не от вас я жду уважения к моему состоянию. Всем известно, до какой степени вы ненавидите женщин в тягости.

– Да уж, – сказал Кюрваль. – Что правда, то правда.

Он уже шагнул к ней, чтобы, полагаю, совершить какое-нибудь надругательство над этим раздавшимся чревом, но на его пути встала Дюкло.

– Ко мне, ко мне, господин президент, – сказала она. – Раз я заварила эту кашу, мне ее и расхлебывать.

И они направились к будуару в глубине сцены в сопровождении Огюстины, Эбе, Купидона и Терезы. Недолго пришлось ждать рева президента, и вопреки всем предосторожностям Дюкло крошка Эбе вернулась в гостиную вся в слезах. Да и не только слезы были видны на ней, но мы пока не осмеливаемся высказаться яснее – препятствуют обстоятельства. Немного терпения, любезный читатель, и скоро мы не будем от тебя ничего скрывать. Кюрваль вернулся, ворча сквозь зубы, что эти законы для того и придуманы, чтобы помешать человеку кончить в свое полное удовольствие, и так далее, и тому подобное, но сел вместе со всеми за стол. После ужина заперлись для наказания провинившихся. В этот вечер их оказалось немного: Софи, Коломба, Аделаида и Зеламир. Дюрсе, который весь вечер злился на Аделаиду, был с ней беспощаден; Софи, которая вдруг расплакалась во время рассказа о графе, была наказана и за старое преступление, и за сегодняшнее, а с маленькими молодоженами, Коломбой и Зеламиром, герцог и Кюрваль обошлись с суровостью, граничащей, как говорят, с варварством.

Вошедшие во вкус герцог с Кюрвалем объявили, что не желают отправляться спать, и, распорядившись подать напитки, провели ночь, пьянствуя с четырьмя рассказчицами и Юлией, распутство которой вырастало с каждым днем, превращаясь постепенно в милейшее существо, заслуживающее высшего положения среди предметов наслаждения. Наутро Дюрсе во время своей инспекции наткнулся на семерых мертвецки пьяных людей, лежавших на полу вповалку; голая Юлия лежала между своим отцом и своим мужем, и поза ее свидетельствовала не только о недобродетельном поведении, но даже и забвении умеренности в распутстве. Поясним читателю, что ее поза изобличала то, что ею пользовались оба зараз. Дюкло, которая очевидно служила помощницей, лежала пьяной до бесчувствия рядом, а остальные лежали в другом углу возле камина, который горел всю ночь.

 

День двадцать второй

Вследствие ночных вакханалий день этот прошел вяло: о половине обычных церемоний забыли, пообедали кое-как и лишь за кофе начали приходить в себя. Прислуживали за кофе Розетта, Софи, Зеламир и Житон. Житона Кюрваль для восстановления своих сил заставил испражниться ему в рот, герцог отведал кала Розетты, епископ приказал сосать себя Софи, а Дюрсе отдал такой же приказ Зеламиру. Ни с кем не случилось разрядки. Перешли в гостиную. Прекрасная Дюкло, больная после вчерашних излишеств, еле ворочала языком, и ее рассказы были так кратки, содержали так мало эпизодов, что мы решаемся заменить ее и представить читателю сжатое изложение того, что она рассказала в тот день. По обыкновению, она рассказывала о пяти случаях.

Первый относился к человеку, которого нужно было содомировать сделанным из олова годмише, наполненным горячей водой. Впрыскивание воды производилось в момент эякуляции, которой он достигал сам, без всякой посторонней помощи.

Второй имел такую же причуду, но только использовалось при этом большое число аппаратов: начинали с самого маленького, заменяли затем на чуть больший и так, раз за разом доходили до огромного. Последний и доставлял клиенту возможность испустить сперму.

Более сложный, почти мистериозный ритуал требовался третьему: этот вступал в игру с огромным инструментом в заднице; затем инструмент вынимали, человек испражнялся, съедал то, что из него вышло, и подвергался порке. Закончив с этим делом, снова возвращали инструмент в задницу и снова вынимали. На этот раз какая-нибудь шлюха воздавала долг природе, и пока клиент пожирал то, что она выпустила из своей кишки, девка эта его же и порола. В третий раз вставлялся инструмент, и лишь тогда происходило излияние спермы с одновременным доеданием того, что осталось от второго опыта.

Четвертый, о котором рассказывала в этот вечер Дюкло, требовал, чтобы все его суставы были перетянуты тонкой, но крепкой бечевкой. Для того чтобы извержение спермы сделать более усладительным, ему даже горло стягивали бечевкой, и лишь в этом состоянии он выбрасывал сперму в подставленную ему задницу какой-нибудь шлюхи.

И наконец, пятому надо было, чтобы веревка стягивала его член. В другом конце комнаты становилась голая девица, конец веревки, пропущенной у нее между ляжками, она держала в руке и подтягивая к себе пациента, показывала ему во всей красе свою задницу, на которую он и изливал свой сок.

Вконец измученная рассказчица, кое-как выполнив свой урок, попросила разрешения удалиться, и ей это было позволено. Немного попроказничали и перешли за стол ужинать, но два главных актера были все еще явно не в форме, и это сказалось на всех. Так же умеренно, если можно применить это слово к нашим распутникам, прошла и оргия, после чего все отправились на покой.

 

День двадцать третий

– Ну можно ли так реветь, так завывать, как это происходит с тобой всякий раз, когда ты кончаешь? – осведомился у Кюрваля герцог, когда они сошлись поутру в двадцать третий раз.

– Черт возьми, – удивился Кюрваль. – Ты, кого слышно за целое лье, можешь бросать мне такие упреки? Так послушай, друг мой. Эти крики изобличают в высшей степени чувствительный организм: предметы нашей страсти вызывают такую живую реакцию электрических зарядов в наших нервах, потрясение животных сил, образующие эти заряды, столь велико, что содрогается весь механизм, и ты уже не волен при этих могучих ударах наслаждения удержаться от криков, так же как невозможно удержать стенаний в минуты отчаяния и скорби.

– Великолепно истолковано! И кто же был тем предметом, что привел в такую вибрацию твои животные силы?

– Да я сосал член, лизал задний проход, целовал в губы Адониса, моего компаньона по ложу, и был в отчаяньи от того, что не могу еще чего-нибудь сверх того с ним поделать. А тут еще Антиной вкупе с твоей драгоценной дочкой Юлией трудились, каждый по-своему, чтобы очистить мой организм от жидкости, которая, выделяясь, и послужила причиной криков, так изранивших твой слух.

– То-то вы сегодня, господин президент, еле ноги волочите.

– Отнюдь. Соблаговолите, Ваша Светлость, проследовать за мною, и вы на деле убедитесь, что я, в худшем случае, ни в чем вам не уступлю.

За этой беседой и застал их Дюрсе, явившийся объявить, что завтрак приготовлен. Прошли в апартаменты девочек; там восемь очаровательных обнаженных маленьких одалисок подали им кофе. Герцог поинтересовался у Дюрсе, распорядителя этого месяца, почему кофе без молока.

– Молоко будет, как только захотите, – ответил Дюрсе. – Угодно ли вам?

– Да, – буркнул герцог.

– Огюстина, – сказал Дюрсе, – Его Светлость желает молока.

Подготовленная соответствующим образом девица приблизила к чашке герцога свою прелестную попку и выпустила из нее три или четыре ложечки отличного, без всяких примесей, молока аккуратно в чашку. Всех это рассмешило, и все потребовали молока и себе. Остальные зады были приготовлены не хуже, чем у Огюстины. Фанни добавила молока в чашку епископа, Зельмира – в чашку Кюрваля, а Мишетта угостила Дюрсе. Захотелось и по второй чашке, и четверо явившихся на смену новых одалисок приготовили четыре новых чашки тем же манером. Выдумку эту нашли превосходной, а епископ так разгорячился, что захотел заменить молоко другим продуктом, и Софи удовлетворила его желание. Хотя все девицы мучились острейшими позывами, им настоятельно порекомендовали потерпеть и для начала ограничиться лишь упражнениями с молоком. Перешли к мальчикам. Кюрваль заставил испражняться Зеламира, герцог – Житона. Пользоваться сортиром-часовней разрешили только двум младшим прочищалам, Констанции и Розетте; эта была из тех, на ком поставили опыт с неурочным кормлением. За завтраком она еле терпела, а тут вывалила кучку невозможной красоты и изящества. Все восхваляли Дюкло за найденное ею верное средство, и оно во все дни применялось с неизменным успехом. Утренняя шутка оживила обеденную застольную беседу и дала воображению повод нарисовать и другие картины того же рода; мы, может быть, будем иметь случай еще поговорить о них. Перешли к кофе, за которым прислуживали четыре предмета-ровесника: Зельмире, Огюстине, Зефиру и Адонису было по пятнадцать лет. Герцог отделал Огюстину между ляжек, вдоволь пощекотав ей анус, Кюрваль так же обошелся с Зельмирой, епископ – с Зефиром, а Дюрсе предпочел использовать рот. Огюстина объявила, что она рассчитывала, что ей как раз в это время прикажут справить большую нужду и она теперь едва удерживается: на Огюстине тоже испытали средство Дюкло. В то же мгновение Кюрваль подскочил к ней, разверзнув свой зев, и маленькая красавица наложила туда чудовищную по размеру колбасу. Президент проглотил ее в три приема, не забыв пустить по рукам занимавшейся с его членом Фаншон мощный поток спермы.

– Ну вот, – обратился он к герцогу, – теперь вы видите, что излишества ночи никак не сказываются на наслаждениях дня? А вы что-то отстаете, господин герцог!

– Сейчас догоню, – ответил тот, торопя Зельмиру, оказывающую ему ту же услугу, что и Огюстина Кюрвалю. И в самом деле, герцог в ту же минуту опрокинулся на спину, издал вопль, проглотил дар Зельмиры и метнул к потолку могучий фонтан семени.

– Ну и довольно, – произнес епископ, – пусть хоть двое из нас поберегут силы для рассказа.

Дюрсе, который, в отличие от двух первых господ, не располагал избытком спермы, охотно с ним согласился, и после очень короткого отдыха все разместились в гостиной, и Дюкло приступила к дальнейшему изложению своих ярких и развратных приключений.

– Как это так, господа, – начала эта прелестница, что на свете существуют люди, в которых разврат настолько окаменил душу, настолько притупил понятия о чести и достоинстве, что им нравится и их увлекает только то, что приносит им ущерб, позорит их и унижает. Они, говорят, испытывают подлинное наслаждение лишь на самом дне позора, оно для них только и состоит в унижении и страдании. В том, что я буду вам сейчас рассказывать, господа, на самых разных примерах я дам вам доказательства своего утверждения. Причем я не имею в виду удары, наносимые их телесной природе. Да, я знаю, что ощущения физические здесь присутствуют, но только при мощной поддержке унижений моральных, и если бы заставили страдать у этих людишек только плоть, не присоединив к этому физическому ущербу и ущерб моральный, вам не удалось бы их расшевелить.

Ко мне часто хаживал некий господин, имя и положение которого было мне неизвестно, я знала точно лишь то, что он человек с состоянием. Ему было совершенно безразлично, с какой женщиной я его соединяла: красивая ли она или безобразная, старая или молодая – это его не занимало, лишь бы она хорошо сыграла свою роль. А роль эта заключалась вот в чем. Он приходил обычно утром, как бы случайно оказывался в комнате, где на кровати лежала женщина с задранной юбкой с раскинутыми ногами, словом, так, как лежат женщины, когда их щекочет пальцем мужчина. Едва завидев его, женщина должна была вскочить на край кровати и закричать: «Ты что здесь делаешь, негодяй? Кто тебе позволил, мошенник, тревожить меня?» Он всячески извинялся, его не слушали, поливая потоком все новых и новых ругательств, все крепче и обидней, и наконец, она наподдает ему под зад ногой. А он делает вид, что испуган и готов бежать, на самом же деле так ловко изворачивается, что все время подставляет под удары свой зад. Удары усиливаются, он молит о пощаде, ответом ему новые тумаки и новая брань, наконец, когда он чувствует, что достаточно возбудился, он быстро расстегивает застегнутые на все пуговицы штаны и, три или четыре раза щелкнув себя по члену, кончает на бегу, на этот раз действительно убегая от града тумаков и оскорблений.

Второй, более выносливый или более пообвыкший в такого рода упражнениях, нанимал для них мужика из носильщиков или крючников. Нанятый мужлан делал вид, что пересчитывает свои деньги, а наш проказник, крадучись, приближался к нему. Крючник поднимал крик, что его хотели обокрасть. С этого момента все происходило, как в первом случае: сыпались градом удары и брань, с той, однако, разницей, что этот пациент с самого начала спускал штаны и норовил, чтобы удары приходились ему точно по голому заду, да еще требовалось, чтобы бьющий был обут в тяжеленные башмаки, подбитые железными подковками. В минуту извержения он не бежал от ударов; стоя посреди комнаты со спущенными штанами, он стойко выносил удары своего врага, да еще подзадоривал его бить сильнее, в свою очередь нещадно бранил его и вопил, что умирает от восторга. И мужика-то ему нужно было предоставить как можно более грубого, неотесанного, и башмаки у него должны быть увесистыми и такими грязными, что уж дальше некуда – зато тем сильнее было полученное удовольствие. Мне приходилось тратить на подбор исполнителя для этого клиента не меньше сил, чем на приукрашивание и причесывание какой-нибудь женщины для другого.

Третьему надо было оказаться в помещении, называвшемся в нашем доме сералем, в тот момент, когда там двое нарочно нанятых мужчин яростно спорили между собою. Он впутывается в их спор, они тогда обращают свою ярость против него, он просит прощения, падает на колени; его не слушают, и один из спорщиков начинает лупить его тростью и ударами провожает до дверей уже приготовленной комнаты, где тот и спасается. А там уж его встречает девица, начинает его успокаивать, ласкать, как это делают с обиженным ребенком, а потом заголяется перед ним, показывает ему свою задницу, и распутник на эту задницу и выбрасывает свое семя.

Предварительные церемонии у четвертого были такими же, но как только трость обрушивалась ему на спину, он принимался у всех на виду дрочить. Тут надо было внимательно следить за ним, чтобы не пропустить решительного момента, продолжая, однако, и тростью бить, и бранью его осыпать. Но вот член разбухает до предела, сперма просится вон и тут-то распахивают окно, хватают бесстыдника поперек живота и выбрасывают на заранее разостланную под окном солому. Он должен был пролететь шесть футов с лишком, и в этот самый момент он и изливался. Его моральная сторона возбуждалась от проведенной подготовки, а физическая приходила в нужное состояние только в полете, и сперму он мог проливать ни на что иное, кроме соломы. Снабженный ключом от маленькой дверцы внизу, он открывал ее, и тут только его и видели.

Для пятого требовалось найти и нанять человека на роль возмущенного любовника. Он врывался в комнату, где наш пятый, запершись с девицей, пылко целовал ее в зад, предвкушая неминуемое возмездие. Оскорбленный любовник, только взломавший дверь, начинал буянить, кричал на нашего клиента, по какому, мол, праву он ласкает чужую любовницу, и вдруг, вынув шпагу, приказывал старику защищаться. Тот в испуге бросался скандалисту в ноги; просил прощения, целовал ноги, целовал землю у ног, говорил, что на чужую подругу не претендует, что драться из-за женщины не станет. Но податливость соперника только распаляла мнимого оскорбленного, он обзывал своего супостата тряпкой, подлым трусом, негодяем, грозил разрисовать ему рожу клинком своей шпаги, словом, чем ниже стелился один, тем яростнее бушевал другой. Наконец грозный воитель излагал свои условия: «Вижу, какое ты ничтожество. Так и быть, я тебя помилую, но только с тем, что поцелуешь меня в задницу». – «Сударь мой! Все, что пожелаете, – с готовностью принимала условия другая сторона. – Да ежели ваш зад весь в говне будет, я и то его расцелую, лишь бы меня не тронули». Вложив меч в ножны, молодой буян быстренько подставлял старому распутнику свой голый зад, и осчастливленный старик бросался его целовать. А когда ему пускали в рот еще десяток-другой ветров, он оказывался совсем на верху блаженства и, умирая от наслаждения, испускал сперму.

– Мне все эти штучки понятны, – проговорил Дюрсе прерывающимся голосом (во все время рассказа об этих бесчинствах возбуждение маленького финансиста росло все быстрее и быстрее). – Ничего нет проще, чем любить унижение и находить удовольствие в презрении к тебе. Кто страстно любит позорящие его вещи, естественно, получает от них наслаждение и должен возбуждаться, когда ему говорят оскорбительные слова. Некоторому сорту людей очень хорошо знакомо наслаждение от бесчестья, им нравится, когда им поделом говорят такое. Не знаешь, как далеко здесь может зайти человек, который ничем не брезгует.

– Все это еще от киников идет, – произнес Кюрваль, поглаживая задницу Фаншон, – кто же не знает, что даже наказание может привести в восторг? Разве вы не встречали людей, у которых в момент их публичного посрамления член встает? Все слыхали о маркизе де ***: как только ему объявили, что он приговорен к сожжению en effigie, он вывалил из штанов свой член и завопил: «Вот я и дошел до того, чего хотел! Позором покрыт, обесчещен! А ну-ка, пустите меня, я сейчас кончу!» И кончил тут же.

– Ты изложил последствия, – сказал герцог. – А теперь объясни причину.

– Причина в нашем сердце. Стоит человеку в каких-нибудь бесчинствах испытать унижение, подвергнуться оскорблениям, в его душе зарождается какая-то червоточина, которую больше ничем не вытравить. Стыдливости, служащей в иных случаях противовесом соблазняющему пороку, более нет. Это чувство угасает первым, первым изгоняется прочь. И теперь, когда человек уже ничего не стыдится, остается один лишь шаг, чтобы это состояние бесстыдства полюбить и рваться к нему. То, что претило предрасположенной иначе душе, преображается, и с той поры все, приводящее к новому, захватившему тебя, состоянию, несет с собой утоление сластолюбия.

– Но как далеко надо пройти по пути порока, чтобы достичь этого! – заметил епископ.

– Еще бы, – согласился Кюрваль. – Но эта дорога тянется неприметно, идти по ней легко; одно непотребство ведет к другому, вечно ненасытимая фантазия вскоре приводит нас к последнему пределу, а так как творить свое дело она может, только делая сердце бесчувственным, затвердевшим, то, когда цель достигнута, кое-каких добродетелей, когда-то теплившихся в сердце, там уже нет. Привыкнув к ударам более сильным, сердце стряхивает с себя те впечатления, которые еще недавно опьяняли его, теперь они слишком пресны на вкус. Оно начинает свыкаться с новыми ощущениями, оно не хочет от них отказаться, оно ищет и добивается их.

– Вот это и делает исправление таким трудным, – произнес епископ.

– Скажите лучше, невозможным, друг мой. И как можно налагать наказания в расчете на исправление того, кому в радость всяческие лишения, унижения, с которыми всегда связано наказание, кто наслаждается ими, смакует, кого они возносят на седьмое небо блаженства?

– Какая все-таки загадка человеческое существо! – воскликнул герцог.

– Да, друг мой, – сказал Кюрваль. – Потому-то тот, у кого достаточно разума, предпочитает человека е… ть, а не разгадывать его.

Ужин прервал наших собеседников, и за столом они были тихи и задумчивы. Но за десертом Кюрваль, разъярясь от похоти, как сатана, объявил, что хочет порушить чью-нибудь девственность и готов заплатить за это хоть двадцатикратный штраф. Он потащил было в свой будуар предназначенную ему в отдаленном будущем Зельмиру, но трое друзей встали на его пути, упрашивая не нарушать им же самим установленные правила, указывали на то, что хотя им самим не меньше его хочется преступить закон, они все же соблюдают его, и Кюрваль должен последовать их примеру хотя бы по дружбе. Спешно послали за его любимицей Юлией, и она вместе с Шамвиль и Бриз-Кюлем увела его в гостиную. Когда трое других господ присоединились к ним, чтобы начать оргию, они застали схватку в полном разгаре: тела сплетались в самых сладострастных позах, и Кюрваль уже испустил сперму. Дюрсе во время оргии насладился двумя, а то и тремя сотнями пинков в зад от старух, епископ, герцог и Кюрваль получили то же самое от прочищал. Более или менее значительной потери спермы – в зависимости от способностей, дарованных природой, – не избежал никто. Боясь повторения Кюрвалевых притязаний на чью-либо девственность, позаботились, чтобы в комнатах детей легли спать старухи-дуэньи. Но заботы оказались излишними – Юлия провела с Кюрвалем всю ночь и наутро явила его обществу в настроении самом благодушном.

 

День двадцать четвертый

Воистину набожность – болезнь души, и напрасно прилагать усилия излечить ее. Легче всего эта болезнь поражает души несчастных, ибо предстает утешительницей; пусть в утешение она предлагает одни химеры, но тем труднее вытравить ее из души.

Такова история Аделаиды. Чем шире картина полного разгула страстей разворачивалась перед ее глазами, тем сильнее устремлялась она к Богу-Утешителю, который, она надеялась, избавит ее в некий день от всех страданий. Никто лучше ее не осознавал всего ужаса положения; ее разум ясно представлял, что воспоследует за этим мрачным началом, какими легкими покажутся ей вскоре ее первоначальные мучения. Она понимала, что по мере того, как будут сгущаться суровые краски рассказов, будет ужесточаться, становиться все суровее обращение господ с нею и ее подругами по несчастью. Оттого-то, как бы ни предостерегали ее, она жадно стремилась к общению со своей ненаглядной Софи. Она больше не осмеливалась видеться с нею по ночам, слишком хорошо она знала, что может на них обеих обрушиться за это. Но при свете дня она при первой же возможности летела к дорогой подруге. Так было и в тот день, о котором начинает повествовать наша хроника. Она поднялась рано, пока еще спал епископ, доставшийся ей в эту ночь, и поспешила в девичью комнату поболтать со своей миленькой Софи. Дюрсе, вставший, как и положено инспектору, также спозаранку, обнаружил ее и объявил, что непременно укажет на этот проступок в своем докладе, а уже общество решит, как надо обойтись с виновным. Аделаида заплакала – слезы были ее единственным оружием – и решила, будь что будет; она осмелилась попросить своего мужа о единственной милости: не подводить под наказание Софи, ведь Аделаида пришла к ней в комнату, а не Софи к Аделаиде. Дюрсе был непреклонен: он точнейшим образом изложит все обстоятельства дела и никого покрывать не намерен. Да, трудно разжалобить надсмотрщика, главный интерес которого в том, чтобы наказать кого-либо. А наказывать Софи так приятно! С чего бы Дюрсе лишаться такого удовольствия?

Общество собралось. Дюрсе отчитался в утренней инспекции. Стало ясно, что совершен рецидив. Президент припомнил, что когда он заседал в Палате, его хитроумные собратья утверждали, что рецидив неопровержимо свидетельствует, что природа оказывается сильнее, чем воспитание и нравственные принципы, в этом человек и рецидивист, совершая повторный проступок, признает, что он, так сказать, самому себе не хозяин. Стало быть, наказание ему должно быть определено вдвойне суровое. Последовательно развивая концепцию своих былых сотоварищей, он требовал наказать обеих провинившихся по всей строгости законов. Но законы в таких случаях предусматривали предание смерти, а с этими дамами хотели еще некоторое время позабавиться, прежде чем их постигнет уготованная им судьба. Потому приняли такое решение: обеих привели, поставили на колени, прочитали им соответствующие статьи закона, дабы уяснили они, какую тяжкую кару навлекли на себя подобным преступлением. Свершив это, определили подвергнуть их наказанию втройне более тяжелому, чем то, чему их подвергли в минувшую субботу. Затем с них взяли клятву впредь никогда не повторять подобного, предупредили, что в случае нового нарушения им не избежать страшнейшей кары, и вдобавок их записали в роковую книгу.

Инспекция Дюрсе добавила в эту книгу еще три записи. Провинились две девочки и мальчик; все случаи были следствием опытов по провокации небольших несварений желудка. По существу, эти опыты удались, но случалось, что бедные детишки не могли удержаться, – вот они и попадали в список провинившихся. У девочек таковыми оказались сегодня Фанни и Эбе, а у мальчиков – Гиацинт. Малютки наложили в свои горшки такие огромные кучи, что Дюрсе долго над этим потешался. Сегодняшнее утро отличалось небывалым числом ходатайств о разрешении справить большую нужду, и новый метод Дюкло на этот раз все единодушно осудили. Несмотря на обилие ходатайств, только просьба Констанции, Эркюля, Огюстины, Зефира, мамаши Дегранж да двух субалтерн-прочищал были удовлетворены. Позабавившись этим, сели за стол.

– Ты видишь, – обратился Дюрсе к Кюрвалю, – как ошибся, позволив дочери заниматься религией; теперь из нее эту дурь не выбьешь. А я ведь тебя предупреждал.

– Честью клянусь, – ответил Кюрваль, – я был уверен, что, познакомившись с этими благоглупостями, она тем вернее станет над ними смеяться и с возрастом вполне оценит всю нелепость и вредность их догм.

– Это справедливо только для людей рассудительных, но насчет ребенка не следует обольщаться.

– Мы будем вынуждены принимать суровые меры, – произнес герцог, понимая, что Аделаида его слышит.

– Придется, – сказал Дюрсе, – только скажу наперед: если она возьмет в адвокаты меня, проку ей от этого не будет.

– О сударь, охотно верю, – отозвалась плачущая Аделаида. – Ваши чувства ко мне всем известны.

– Чувства? – сказал Дюрсе. – Прежде всего хотел бы вам заметить, любезнейшая супруга, что чувств к женщинам никогда не испытывал, и вы для меня не исключение. А все, что связано с религией, и особенно людей религиозных, я ненавижу и должен вас предостеречь, что от нынешнего полного к вам равнодушия очень скоро могу перейти к сильнейшей антипатии, если вы будете по-прежнему поклоняться зловредным и бессмысленным химерам, которые я всю свою жизнь презирал. Нужно совсем потерять разум, чтобы допускать существование Бога, и безмозглым кретином, чтобы поклоняться ему. Одним словом, объявляю вам в присутствии вашего батюшки и этих господ, что нет такой крайности, до которой я не дойду с вами, если еще раз поймаю вас на этом проступке. Надо было бы отдать вас в монашки, раз вам хочется поклоняться вашему мерзкому Богу; уж тогда вы могли бы в полное свое удовольствие выпрашивать у него милости.

– Ах, – вздохнула Аделаида. – В монашки! Дай-то Бог, чтобы это случилось.

Разъяренный таким ответом Дюрсе схватил серебряную тарелку и метнул ее в сидящую как раз напротив жену. Несчастной неминуемо раскроило бы череп – тарелка ударилась об стену с такой силой, что сплющилась. Аделаида с трудом увернулась и кинулась к своему отцу, сидящему рядом с Антиноем.

– Несносная тварь, – сказал Кюрваль дочери. – Ты заслуживаешь сотню пинков в брюхо. – И отбросив ее в сторону ударом кулака, он продолжал: – Ступай и на коленях моли прощения у своего мужа. Иначе мы накажем тебя самым жестоким образом.

Она бросилась к ногам Дюрсе, но тот объявил, что и за тысячу луидоров не упустит такого случая, что беспримерная и жестокая экзекуция должна состояться немедленно и ее нельзя откладывать до субботы, что он просит отпустить на этот раз кофейных детишек, а исполнение дела произвести там, где общество обычно развлекается в ожидании кофе. Все согласились. Аделаиду в сопровождении только двух старух из четырех, Луизон и Фаншон, самых, кстати говоря, зловредных и опасных для всего женского пола, провели в кофейную комнату, и над тем, что там произошло далее, мы вынуждены опустить занавес. Скажем только, что достоверно известно, что все наши герои разрядились, а Аделаиде было позволено после этого отправиться спать. Предоставляем читателю самому сделать выводы из сказанного, а мы, с его позволения, перейдем к повествованию Дюкло.

Итак, каждый занял место рядом со своей очередной супругой, только герцогу пришлось заменить Аделаиду Огюстиной, каждый приготовился слушать, и Дюкло возобновила свои речи.

– Как-то, – начала прелестница, – беседуя с одной из своих подруг по сводничеству, я сказала ей между прочим, что меня нечем удивить по части бичеваний. Я видела в этом жанре самые сильные образчики: и сама секла мужчин, и видела, как их отделывают бычьими жилами, плетьми с колючками, терновником. Тут-то подруга мне и возразила: «Как бы не так, – сказала она. – Чтобы ты убедилась, что кое-чего посильней ты еще не видела, я пришлю тебе завтра одного своего клиента».

Наутро завтрашнего дня она предупредила меня и о часе визита, и о том церемониале, которого я должна придерживаться. Я все приготовила и стала ждать в гости старого почтового откупщика по имени, как сейчас вспоминаю, господин де Гранкур. Было условлено, что мне самой придется с ним заниматься. Он является, и как только заперли за нами дверь, я ему говорю: «Сударь, я крайне огорчена, что должна сообщить вам пренеприятную новость: с этой минуты вы превратились в узника и больше не выйдете отсюда. Я в отчаянии, что Парламент назначил именно меня произвести арест, но так решено, и у меня в кармане приказ о вашем заключении. Особа, направившая вас ко мне, заманила вас в ловушку: она была прекрасно осведомлена о деле и легко могла бы избавить вас от этой участи. Впрочем, вы знаете, в чем вас обвиняют: могу только сказать, что нельзя рассчитывать на безнаказанность таких черных и ужасных преступлений, которые вы совершили, и полагаю, что вам очень повезет, если вы отделаетесь так дешево». Он с напряженным вниманием выслушивает мою речь, и как только я ее закончила, бросается, обливаясь слезами, к моим ногам, умоляя о пощаде. «О, я знаю, что чересчур много себе позволял. Я нарушал законы и Божьи и человеческие. Но коли вам, сударыня, поручено меня наказать, заклинаю вас быть милосердной!»

«Сударь, – отвечала я. – Я исполню свой долг. Или вам не понятно, что я сама буду наказана, если уступлю чувству сострадания, которое испытываю к вам? Потому раздевайтесь и будьте послушным, это все, что я могу вам сказать».

Гранкур повинуется, и вот он уже в чем мать родила передо мною. Боже великий! Какое зрелище я увидела! Его кожу можно было сравнить, пожалуй, с узорчатой тафтой: все тело было покрыто отметинами, не было ни одного места, где бы не виднелись рваные шрамы. Пока он раздевался, я сунула в огонь тяжелый бич с вплетенными в его конец железными остриями: бич этот прислали мне утром с соответствующей инструкцией, и он раскалился докрасна к тому моменту, когда Гранкур остался нагишом. Я подступаю к Гранкуру и начинаю бичевание: первые удары наношу слегка, затем все сильнее, хлещу его со всего маху повсюду: от затылка до пяток. Мой подопечный уже весь в крови. А я, орудуя бичом, приговариваю: «Вы злодей, негодяй, нет преступления, какового вы бы не совершили. Для вас нет ничего святого, вы, говорят, и мать свою недавно отравили». – «Да, да, сударыня, это истинная правда, – отвечал он и дрочил при этом. – Я чудовище. Я страшный преступник. Нет той мерзости, какую бы я не совершил или не готовлюсь совершить. И ваши удары бесполезны, они меня не исправят. Ведь преступление столь сладостно! Вам придется убить меня, чтобы я не мог творить злодейства. Я весь из них состою, они моя жизнь, я жил с ними, с ними и умру». Вы отлично понимаете, как меня самое распаляли такие слова, и я увеличивала и крепость выражений, и силу ударов. И вдруг у него вырвалось «А, черт!» Это сигнал. По этому сигналу я наддаю еще и бью его по самому чувствительному месту. Он подпрыгивает, чуть ли не через голову перевертывается, вырывается от меня и бежит, кончая на ходу, к нарочно поставленной в углу бочке с нагретой водой очиститься после кровавой церемонии. Ох! Ну, уж теперь-то я уступила моей подружке первенство по части знания этого предмета; во всяком случае, я думаю, что мы с ней единственные в Париже, кому приходилось наблюдать такое, ибо Гранкур – человек постоянный, и вот уже двадцать лет каждые три дня наведывается к ней для таких упражнений.

Немного спустя та же самая подруга рекомендовала меня другому распутнику, чья фантазия должна показаться вам по меньшей степени такой же странной. Действие происходит в Руле, в маленьком домике. Меня вводят в слабо освещенную комнату, где я вижу лежащего на кровати мужчину, а посередине комнаты стоит гроб. «Вы видите перед собой, – говорит мне наш распутник, – умирающего. Но перед тем как закрыть глаза, я хочу еще раз преклониться перед своим идолом. Я исповедую культ зада и хотел бы умереть, отдавая заду мое тело, заверните его в саван, положите в этот гроб и заколотите крышку. Так я надеюсь умереть среди наслаждений, на вершине блаженства, чтобы в последний час мой со мною рядом был предмет моего обожания. Но поспешите, – продолжал он совсем замирающим голосом. – Последняя минута близка». Я подхожу к нему, поворачиваюсь спиной и показываю мои ягодицы. «Ах, роскошная задница! – говорит он. – Как приятно уносить с собой в могилу идею такого великолепного зада!» И принимается мять мои ягодицы, раздвигать их и целовать как всякий вполне здоровый человек. Через какое-то время, оторвавшись от своего труда и повернувшись на другой бок, он произнес: «Да, я прекрасно сознавал, что недолго буду радоваться этому счастью. Я кончаюсь. Не забудьте о моих указаниях». Сказавши это, он испускает глубокий вздох, вытягивается, и так отлично играет свою роль, что черт бы меня побрал, если бы я и в самом деле не приняла его за мертвеца. Но я не дрогнула: любопытствуя узнать финал этой загадочной церемонии, я пеленаю его в саван. Теперь он абсолютно недвижим: то ли он владел секретом подобного превращения, то ли фантазия моя разгулялась, но он совершенно одеревенел, стал прямым и холодным, как клинок стальной, и только детородный орган подавал кое-какие признаки жизни: он торчал вверх вдоль живота и на кончике поблескивало несколько капель непроизвольно выделившейся спермы. Завернув его в саван, я подняла тело, чтобы перенести в гроб. Труд был не из легких: он сумел не только вытянуться и застыть, он стал тяжелым, как бычья туша. Но я все же справилась с этой ношей, дотащила до гроба и опустила туда. Опустила, прочитала отходную и принялась заколачивать крышку. Вот тут-то и наступила решающая минута: едва раздались первые удары молотка, как мнимый мертвец ожил и завопил как безумный: «А, тысяча чертей! Я кончаю! Беги, шлюха, спасайся! Если я тебя поймаю – тебе конец!»

Я кинулась в ужасе прочь. На лестнице меня ждал лакей, ловкий малый, знающий причуды своего господина. Он вручил мне два луидора и поспешил в комнату хозяина вызволять его из положения, в котором я его оставила.

– Вот уж забавный вкус, – сказал Дюрсе. – Ну что ж, Кюрваль, ты разобрался в нем?

– Великолепно разобрался, – ответил Кюрваль. – Человечишка тот хотел свыкнуться с идеей смерти и не нашел ничего лучшего, чем связать ее с идеей распутства. Можете быть совершенно уверены: он так и умрет, щупая чью-нибудь задницу.

– Все, что о нем точно известно, – вмешалась Шамвиль, – так это то, что он был отъявленным нечестивцем. Я его знавала, и у меня еще будет случай рассказать вам, как он обходился с самыми священными предметами веры.

– Так и должно быть, – заметил герцог. – Это человек, над всеми измывающийся, все осмеивающий; он хочет привыкнуть, чтобы и в последние минуты мыслить и поступать соответственно.

– Что до меня, – заключил епископ, – я увидел здесь кое-что весьма зажигательное. Не стану от вас скрывать, что я уже пришел в нужное состояние. Продолжай, Дюкло, продолжай, а то я еще наделаю каких-нибудь глупостей, а я от них решил сегодня воздержаться.

– Ну что ж, – сказала в ответ наша любезная девица, – вот вам еще случай, не такой сложный: человек преследовал меня пять лет кряду с единственной просьбой – я должна была зашивать ему заднюю дыру. Он ложился ничком на кровать, а я, вооружившись иглой и мотком толстых вощеных ниток, пристраивалась у него между ног и начинала работать иглой вокруг его ануса. Кожа у этого типа была столь задубелой, столь привычной к игле, что вся моя операция не стоила ему ни единственной капельки крови. А он в это время дрочил себя и кончал вместе с моим последним стежком. Успокоив его на такой манер, я все свое рукоделие распускала, и все тут.

Другой заставлял растирать себя спиртом во всех местах, где природа поместила волосы, затем я поджигала этот спиртовой компресс, и пламя мгновенно вспыхивало, пожирая волосяной покров. Он кончал, созерцая этот пожар, а я еще должна была выставлять ему напоказ свой живот, лобок и все остальное, что у меня спереди. У него был плохой вкус: он мог смотреть только на передок.

А кто из вас, господа, знал Миркура, нынешнего Председателя Высшей Палаты Парламента, а в те поры чиновника в Совете?

– Я его знаю, – откликнулся Кюрваль.

– Так вот, сударь, – сказала Дюкло, – а знаете ли вы, в чем заключалась и, думаю, до сих пор заключается его мания?

– Нет, но раз он стал или хочет выдавать себя за благочестивого, я был бы очень рад узнать…

– Ну что ж, – сказала Дюкло. – Знайте, что она заключалась в том, что он хотел, чтобы его принимали за осла.

– А, черт возьми, – сказал герцог, обращаясь к Кюрвалю. – Это сословная черта, друг мой. Я бы побился об заклад, что случалось, когда он думал, что сейчас должен вынести приговор… Ну а дальше? – повернулся герцог к Дюкло.

– А дальше, Ваша Светлость, на него надо было накинуть недоуздок и с часок поводить его по комнате; он ревел по-ослиному, на него садились верхом и тут же хлыстом подгоняли его. Он пускался рысью и одновременно дрочил себя на ходу, а как только кончал, испускал крик и сбрасывал сидящую на нем девку так, что она летела с него вверх тормашками.

– Ну, для нее-то, – сказал герцог, – это было скорее времяпрепровождением, нежели развратом. Но скажи-ка мне, Дюкло, а не говорил ли этот молодец, есть ли у него товарищи по этой мании?

Дюкло тонко оценила шутку и, покидая свое возвышение, ибо сегодняшний ее урок был выполнен, ответила герцогу в тон:

– Да, Ваша Светлость, он мне говорил, что у него их много, но только не все они позволяли ездить на них верхом.

Сеанс окончился. Оставалось еще вдоволь времени до ужина, и можно было немного попроказничать. Герцог прижал к себе Огюстину и принялся рассуждать вслух, щекоча ей клитор, а ее заставив обхватить ладошкой его член: «Ничего удивительного, что Кюрвалю захотелось нарушить договор и попользоваться чьей-нибудь невинностью. Вот сейчас, к примеру, я бы к чертовой матери сломал бы целку Огюстине».

– Которую именно? – поинтересовался Кюрваль.

– Да обе, – ответил герцог. – Но приходится быть благоразумным: оттягивая наши наслаждения, мы делаем их еще более сладостными, когда придет время. А ну-ка, девочка, – продолжал он, – покажи-ка мне свою попку, может быть, это изменит направление моих мыслей… Черт побери! Что за задница у этой шлюшки! Что же мне с ней сделать, посоветуй, Кюрваль.

– Винегрет! – посоветовал Кюрваль.

– Если б так и случилось! Но… терпение, друг мой, увидишь, мы своего дождемся.

– Любезный братец, – произнес прелат прерывающимся голосом. – От ваших слов так и несет спермой.

– О! Конечно. Это потому, что мне очень хочется ее пролить.

– А что же вам мешает?

– Да тысяча вещей! Прежде всего, нет дерьма, а мне бы его очень хотелось, а потом… я даже не знаю, сколь многого я хочу.

– А чего именно? – спросил Дюрсе, которому Антиной приноравливался испражниться в рот.

– Чего именно? А хотя бы одного маленького непотребства, которым я сейчас и займусь.

И с этими словами он устремился к будуару вместе с Огюстиной, Зеламиром, Купидоном, Дюкло, Дегранж и Эркюлем. Прошло не более минуты как послышались крики и проклятья, свидетельствующие, что герцог облегчил, наконец, и свою душу, и свои яички. Осталось неведомо, как он поступил с Огюстиной, но несмотря на то, что она почиталась его любимицей, она вернулась из будуара в слезах и с перевязанным пальцем. Мы сожалеем, что пока еще не можем выразиться яснее, но известно, что эти господа тайком и до того, как это разрешено условиями, предавались тем действиям, о которых еще не упоминалось в рассказах, и этим безусловно нарушали договор, ими же и принятый; но когда все общество грешит одинаковым образом, все прощают друг другу такие грехи. Возвратившись, герцог был рад увидеть, что Дюрсе и епископ даром времени не теряют, а Кюрваль в объятиях Бриз-Кюля упивается всеми предметами сладострастия, подвернувшимися ему под руку. Посидели за столом. Обычные оргии. Затем отправились спать. Как ни была изранена Аделаида, герцог, которому она предназначалась в эту ночь, пожелал ее, и поскольку с оргии он возвратился, по обыкновению под хмельком, он, кажется, не слишком бережно обошелся с нею. Ночь прошла, как и все предшествующие, иначе говоря, на лоне пьянства и разврата; белокурая Аврора явилась, выражаясь языком поэтов, распахнуть двери дворца Аполлона, и этот, тоже не слишком добродетельный Бог поднялся на свою лазурную колесницу, чтобы озарить своим светом новые непотребства.

 

День двадцать пятый

Тем временем еще одна интрижка завязалась потихоньку за непроницаемыми стенами замка Шиллинг, правда, ее последствия не были столь опасными, как связь между Аделаидой и Софи. Этот новый союз возник между Алиной и Зельмирой. Сходство характеров двух юных созданий весьма благоприятствовало их связи: обе чувствительны и нежны, обе ребячливы и простодушны, обе приблизительно одного – разница едва достигала двух лет – возраста, словом, с одинаковыми добродетелями и пороками, ибо кроткая и нежная Зельмира была так же беспечна и ленива, как Алина. Короче говоря, они поладили так славно, что утром двадцать пятого дня их обнаружили в одной постели. А произошло это следующим образом. Зельмира, определенная Кюрвалю, спала, как мы знаем, в его спальне; в ту ночь Алина была дежурной дамой в постели Кюрваля, но тот, вернувшись с оргии мертвецки пьяным, пожелал иметь рядом с собой только Банд-о-Сьеля. Так две покинутых, соединенных случаем голубицы, спасаясь от холода, устроились на одной кровати, и там им захотелось, чтобы их пальчики почесали не в затылке, а совсем в другом месте. Утром, едва разомкнув очи, Кюрваль тут же увидел двух пташек в одном гнездышке. Грозно вопрошая, что они там делают, он потребовал их немедленно в свою постель, сунулся носом к их клиторам и там обнаружил явственные следы любовного сока.

Дело было нешуточным. Конечно, барышни и предназначались для всяческого распутства, но в отношениях между собой от них требовалась совершенная благопристойность (ох, уж эта непоследовательность разврата!), и если можно было допустить девиц распутничать друг с дружкой, то не иначе как по приказу господ и у них на глазах. Поэтому случай был представлен на рассмотрение совета, и две правонарушительницы, которые не смогли или не осмелились отрицать содеянное, получили приказание продемонстрировать, как они этим занимались, чтобы все могли удостовериться, в чем же заключается их особый талант. Приказ был исполнен; хотя красные от стыда барышни плакали, просили простить им их прегрешение, слишком сладостным обещало быть наказание их в ближайшую субботу, чтобы подумать об их помиловании. Они были тут же занесены в роковую книгу Дюрсе, записи в которой, заметим в скобках, славно пополнились за эту неделю.

Покончив с этим делом и с завтраком, Дюрсе провел свою утреннюю инспекцию. Злосчастный метод перекармливания дорого обошелся еще одной правонарушительнице, крошке Мишетте. Она говорила, что ее заставили слишком много съесть накануне, приводила сотню других таких же ребячливых оправданий – ничто не помешало записать и ее.

Возбудившийся до крайности Кюрваль бросился к ее ночной посудине и мигом проглотил все содержимое. «Да, черт бы тебя побрал, мошенница, – закричал он, вперив в нее горящие гневом глаза. – Да, да, ты будешь наказана, и я самолично займусь этим. Вам запрещено срать этак вот. Вам положено хотя бы предупредить нас. Вы отлично знаете, что мы всякий час готовы попользоваться дерьмом». Произнося эти наставления, он грубо щупал зад своей ученицы. Мальчики же остались нетронутыми, и никто не получил разрешения на пользование часовней. За столом поступок Алины живо обсуждался: этакая недотрога, а вот поди ж ты, каков темперамент. «Ну что, друг мой, – обратился Дюрсе к епископу. – Можно ли теперь доверять невинному виду этих барышень?» Все были согласны, что нет ничего более обманчивого, и так как все девицы лживы, то к уму своему они прибегают лишь для того, чтобы словчить поискуснее. Разговор перекинулся на женщин вообще. Ненавидящий женский пол епископ дал волю своему чувству омерзения. Он приравнял женщин к самым низшим животным и доказывал, что их существование не только бессмысленно и бесполезно, но ничуть не противоречит видам природы на полное зарождение без участия женщин, когда на земле останутся одни мужчины.

Перешли к кофе. Прислуживали Огюстина, Мишетта, Гиацинт и Нарцисс. Епископ, для которого самым жгучим наслаждением было сосать член у мальчиков, занимался этой игрой уже несколько минут с Гиацинтом, когда вдруг послышался возглас святого отца: «А, друзья мои, вот, черт возьми, это девственность. Уверен, что плутишка кончает впервые в своей жизни!» В самом деле, никто еще не замечал за Гиацинтом такого – считалось, что он еще мал и ничего получиться у него не должно; но ему исполнилось четырнадцать лет, а в этом возрасте природа обычно дарит нам первые настоящие услады, так что победа, о которой возгласил епископ, вполне могла соответствовать истине. Однако каждому хотелось удостовериться собственными глазами, и мальчик оказался в центре полукруга зрителей. Огюстина, признанная лучшей мастурбаторшей сераля, получила приказ мастурбировать ребенка, а тому было позволено ласкать и щупать ее везде, где он захочет. Вряд ли какое-либо зрелище могло оказаться сладострастнее, чем пятнадцатилетняя, прекрасная как ясный день, девица, отданная ласкам четырнадцатилетнего мальчугана, которого она, в свою очередь, побуждала разрядиться самым искусным способом. Гиацинт, то ли в силу природной склонности, а скорее всего, под влиянием полученных им к этому примеров, гладил, щупал, целовал только прелестные ягодички своей доильщицы; через две-три минуты он весь зарделся, вздохнул судорожно несколько раз и выбросил фута на три от себя пять или шесть фонтанчиков юношеской, сладкой и белой, как сливки, спермы. Капли упали на ляжки Дюрсе, который с восторгом наблюдал за процедурой, в то время как его самого дрочил Нарцисс. Факт был удостоверен, со всех сторон на дитя посыпались ласки и поцелуи, каждому хотелось тоже получить свою порцию спермы, и так как рассудили, что для такого возраста и для дебюта шесть излияний не составит труда, то к двум уже состоявшимся вполне можно прибавить еще четыре: по одному для каждого из господ. Мальчик и угостил своей спермой все четыре алчущих рта. Герцога так воспламенило это зрелище, что он схватил Огюстину и принялся вылизывать ее клитор, пока маленькая плутовка два или три раза не окропилась любовным соком; в это же время по приказу герцога она работала с его членом своим кулачком. А пока герцог осквернял своим языком тайные прелести Огюстины, Дюрсе явил всем забавное зрелище, припав к ее губам и вкушая, так сказать, плоды наслаждения, вызванного другим. За всем этим припозднились и, пренебрегши обычным отдыхом, перешли в гостиную для рассказов, где их давно поджидала Дюкло. Все разместились в установленном порядке, и она продолжила историю своих приключений, начав ее на этот раз такими словами:

– Я уже имела, господа, честь говорить вам, как трудно охватить умом все то разнообразие мучений, которые изобретает для себя человек, чтобы мукой физической или унижением моральным высечь хотя бы искорки наслаждения, отнятого у него возрастом или болезнью.

Поверите ли, что один из таких людей, который к своим шестидесяти годам утратил почти всякую возможность возбудиться, мог испытывать наслаждение, только заставляя жечь ему горящей свечой все органы сладострастия? Ему прижигали ягодицы, член, яйца и – самое главное – заднюю дыру. Он же в это время целовал задницу своей мучительницы и на пятнадцатой, а то и на двадцатой пытке, наконец, извергался, вылизывая при этом ее анус.

А немного погодя я узнала другого, которого я должна была скрести железным скребком, как конюхи скребут лошадей. Эта операция приводила к тому, что он весь оказывался в крови, и тут его надо было вдобавок натереть винным спиртом. Только после этой второй пытки он пролил сперму на мои груди – такое он выбрал поле битвы для орошения его своим соком. Я стояла на коленях, крепко сжимая его член грудями, и они принимали на себя едкий излишек, накопившийся у него в яйцах.

Третий заставлял меня обрывать по волоску всю шерсть на его заднице. Сам же он дрочил над моим только что испеченным для него, еще горячим дерьмом. Затем, когда условный возглас «Черт!» возвещал о приближении кризиса, я должна была вонзить в его ягодицы ножницы; на его заднице трудно было найти живое место для такого кровопускания – вся она была в шрамах от предыдущих процедур. Стало быть, я тычу его обеими концами ножниц в задницу, он зарылся носом в мое дерьмо, физиономия у него вся перемазана, и он знаменует вершину своего экстаза фонтанами спермы.

Четвертый вставлял мне в рот член и приказывал кусать его изо всех сил. Одновременно я раздирала ему ягодицы железным гребнем с очень острыми зубьями; затем, когда я чувствовала по эрекции, впрочем, довольно слабой, что его прибор готов к действию, в этот самый момент, господа, я как можно шире раздвигала половинки его задницы так, чтобы пламя свечи, специально для этой цели поставленной на полу, обжигало ему анус. Кусать я его не переставала, но именно пламя в заднице вызывало у него извержение, и мой рот тут же наполнялся его семенем.

– Минутку, – сказал епископ, – я не могу больше слушать об извержении в рот. Тут же вспоминаю о том, что я только что испытал, и мне хочется снова испытать это.

С этими словами он привлек к себе стоявшего возле него на часах Банд-о-Сьеля и принялся его сосать со всем пылом закоренелого мужеложца. Сок брызнул, епископ проглотил и тут же приступил к тому же занятию с Зефиром. В такие минуты женщинам лучше не попадаться ему под руку. К несчастью, Алина как раз оказалась возле него. «Ты-то зачем здесь, сука, – закричал епископ, – когда я только мужиков хочу!» Алина попыталась улизнуть, но епископ схватил ее за волосы и поволок вместе с Зельмирой и Эбе, двумя девочками его сераля. К ним, по его приказу, присоединилась Фаншон. Не прошло и минуты, как послышался крик Алины, и тут же рев извергающегося святого отца соединился с воплями его любимой племянницы.

Но вот все вернулись. Алина плакала и прижимала руку к своему заду. «О, покажи-ка мне, – сказал герцог, – страсть как люблю смотреть на следы проделок братца». Алина показала, но что именно герцог увидел, я знать не могу, ибо мне не дано проникнуть в тайны этих инфернальных кабинетов; однако зрелище произвело на герцога впечатление такое, что он воскликнул: «Ах, дьявол меня побери, что за прелесть! Надобно и мне так попробовать!» Но Кюрваль остудил его пыл, заметив, что у него, у Кюрваля, имеется в запасе план неких развлечений, для которых герцогу понадобится и весь его рассудок, и вся его сперма. Дюкло предложили рассказать пятый эпизод, которым и должен был завершиться этот вечер, и она продолжила такими словами:

– К числу этих выходящих из ряда людей, чья страсть заключалась в причинении себе унижений и нанесении членовредительства, относился и известный Фуколе, президент Палаты Счетов. К этому я применяла всю лестницу наказаний. Я его вешала, и веревка в нужный момент обрывалась, и он падал на тюфяки; затем его растягивали на кресте Святого Андрея, и я делала вид, что отрубаю ему конечности, но меч мой был из плотной бумаги; я ставила ему клеймо на плечо, но оно было не раскалено, а лишь нагрето и оставляло совсем легкий отпечаток; затем я бичевала его по спине, как это проделывает подлинный заплечных дел мастер. Все это необходимо было сопровождать всяческими поношениями и обвинениями в самых разных страшных преступлениях. После каждого наказания он в простой рубахе со свечой в руке должен был униженно просить прощения у Бога и людского правосудия. Наконец вся процедура заканчивалась на моей заднице, куда сластолюбец и проливал свою сперму, умирая от блаженства.

– Ну теперь-то, когда Дюкло закончила, ты мне позволишь освободиться от спермы? – спросил герцог Кюрваля.

– Нет, нет, – возразил президент. – Побереги ее пока что. Она мне понадобится во время оргий.

– О, всегда к твоим услугам. Но ты, кажется, принимаешь меня за совсем бессильного человека. Неужели ты думаешь, что та малость спермы, от которой я сейчас хочу избавиться, помешает мне поучаствовать во всех бесчинствах, что придут тебе в голову через четыре часа? Не беспокойся, я буду во всеоружии. Но мой досточтимый братец пожелал дать мне маленький пример жестокости, и я буду очень огорчен, если я не повторю его с твоей дорогой и любимой дочерью Аделаидой!

И, схватив Аделаиду, он потащил ее в свой кабинет вместе с другими женщинами своего квартета – Терезой, Коломбой и Фанни, и, наверное, потешился с нею так же, как епископ со своей племянницей: из кабинета сразу же донеслись крики несчастной жертвы и рычание наслаждающегося негодяя. Кюрваль захотел установить, кто из двух братьев лучше провел операцию: он приказал подойти к нему обеим женщинам и, внимательно исследовав их зады, объявил, что герцог повторил своего соперника, но исполнил все с большим напором.

За столом всем невольникам, и мужчинам, и женщинам, дали какое-то снадобье, вызывающее ветры в кишечнике, и после обеда занялись игрой под названием «пёрни в рот». Четверка господ, каждый на своем диване, лежа на спине, принимали по очереди всех остальных, которые испускали им в рот газы. Дюкло было поручено подсчитывать и отмечать. Пердунов и пердуний было тридцать шесть, так что каждому из игроков удалось набрать не менее ста пятидесяти очков. Вот, оказывается, для какой игры берег Кюрваль силы герцога. Но эта предосторожность была излишней. Столь закоренелому распутнику, как герцог, ничего не стоило разрядиться в любой предложенной ему ситуации, и он обильно излился во второй раз в ответ на слабенькие ветры из задницы Фаншон. Кюрваль откликнулся на пуканье Антиноя, тогда как Дюрсе отдал свою сперму Мартен, а епископ – Дегранж. Юная же красота ничего от них не добилась…

 

День двадцать шестой

Ничего не было сладостнее наказаний, ничто не сулило столько удовольствий. Вкусить же их в полной мере было условлено не ранее, чем они достигнут своего накала в повествовании рассказчиц – и потому в ожидании предстоящих услад четыре приятеля всячески изощрялись в подыскивании поводов для наказаний своих подневольных. Как раз этим уроком все четверо сошлись, чтобы добавить к правилам новые пункты, нарушение которых неминуемо влекло наказание. Первым был принят пункт, по которому и супругам, и мальчикам, и девочкам строжайше запрещалось испускать ветры куда-нибудь, кроме господских ртов; как только появится такое желание, тут же надо было найти кого-либо из господ и подарить его рту все, что имелось в кишках, иначе провинившегося ждала суровая кара. Затем было запрещено пользоваться биде и подтирками. Всем подданным замка без всякого исключения категорически возбранялось подмываться и подтирать задницу после испражнения; в случае, если у кого-нибудь зад окажется чистым, то уличенный в этом должен будет доказать, что очищение зада произведено одним из господ. Таким образом, спрошенный об этом сеньор, отрицая произведенную им процедуру, испытает двойное удовольствие: вычищал языком чей-нибудь зад и потом участвовал в наказании того, кто доставил ему это удовольствие. Примеры такого коварства мы еще увидим.

Затем был установлен новый ритуал. С самого утра, как только господа наведывались в комнату девочек, а потом и к мальчикам, каждый из невольников должен был подойти к каждому из господ и громко и внятно поприветствовать его такими словами: «Я плюю на Бога! Не угодно ли мою жопу? Там есть дерьмо». Тот или та, кто не произнесет ни богохульства, ни грязных слов, немедленно записывается в роковую книгу. Легко вообразить, каково было благочестивой Аделаиде и ее юной ученице Софи произносить подобные мерзости, но это-то и особенно веселило наших распутников.

Установив этот порядок, поощрили затем и упорядочили систему доносов; это варварское средство всех тиранов для усиления гнета приняли с воодушевлением. Было решено, что всякий подданный, донесший на другого, получит, буде сам провинится, смягчение наказания вдвое. Замечательное решение, ибо провинившийся никогда не знал, какую именно кару он заслужил, и доносчику можно было воздавать в полной мере, оставляя его в убеждении, что он в выигрыше, получив лишь половину причитающегося. Было объявлено, что донос не требует никаких доказательств, и достаточно, чтобы ты был обвинен кем угодно, чтобы немедленно оказаться в зловещем реестре. Кроме того, увеличили власть старух надзирательниц: по малейшей их жалобе, правдивой или ложной, подданного немедленно наказывали. Словом, над этим немногочисленным народцем был установлен весь тот режим угнетения и бесправия, какой только может установить тирания, чтобы извлечь из него наибольшее для себя удовольствие.

Покончив с этим, провели обычную инспекцию. Виновной оказалась Коломба. Она оправдывалась тем, что накануне ее усиленно кормили в неурочное время и она не смогла утерпеть; она жаловалась на то, что так несчастлива, подвергаясь наказанию четыре недели кряду. Что ж, винить в этом она могла только свой очаровательный зад: более изящный, округлый и упругий задик невозможно было представить себе. Она еще заметила, что не подтиралась, и, может быть, это обстоятельство, по крайней мере, будет учтено. Дюрсе тщательно осмотрел ее зад и, обнаружив в нем изрядный кусок дерьма, объявил, что строгость наказания будет уменьшена. Кюрваль, уже возбудившийся, немедленно подхватил Коломбу, вычистил ее анус своим языком, с аппетитом принялся пережевывать извлеченный оттуда тот самый кусок дерьма, пока Коломба послушно дрочила его. Затем девочке пришлось принять из пасти распутника и проглотить свое собственное изделие.

Наведались затем к Огюстине и Софи; обеим было предписано ни в коем случае не подтираться после обильных испражнений накануне. Софи не нарушила указаний, хотя и спала по заведенному порядку эту ночь с епископом, а вот задница Огюстины оказалась преступно чистой. Огюстина, уверенная в своей невиновности, твердо заявила то, что всем было заведомо известно: она-де, по своему обыкновению, спала у господина герцога, перед тем как уснуть, он призвал ее к себе в постель и долго лизал ее анус, пока она принимала его член к себе в рот. Спрошенный герцог сказал, что ничего подобного припомнить не может, что он заснул, имея свой член в заднице Дюкло, и что этот факт можно установить. Этим вопросом занялись основательно: призвали Дюкло. Та, смекнув все обстоятельства дела, подтвердила сказанное герцогом, добавила, что Огюстина была приглашена в постель герцога всего на минутку: справила нужду в рот Его Светлости, потом приняла из его уст свой же продукт, проглотила его и ушла. Огюстина стояла на своем и оспаривала Дюкло, но ее не слушали, и она, совершенно невиновная, была записана. Потом перешли к мальчикам, где тут же был изобличен Купидон: он наложил в свой урильник кал, прекрасней которого и представить трудно. Герцог накинулся на это лакомство и принялся его пожирать, пока юноша сосал герцогский член. В посещении часовни было всем отказано. Прошествовали в столовую. Прекрасную Констанцию по причине ее состояния иногда освобождали от прислуживания за столом, но сегодня ей пришлось появиться обнаженной, и ее заметно увеличившийся живот тотчас же привлек внимание Кюрваля. Заметив, как грубо он щупает ягодицы и грудь этого несчастного создания, которое он ненавидел все больше с каждым днем, и боясь, как бы он не повредил ее плоду, которому предстояло созреть к определенной поре, Констанции позволили уйти и вернуться только к началу рассказов, присутствовать при которых она была обязана. Кюрваль снова принялся честить брюхатых, этих куриц, нафаршированных ублюдками, возгласил даже, что будь его воля, он ввел бы во Франции закон острова Формоза, где женщин, забеременевших до тридцати лет, измельчали в гигантской ступе вместе с их плодом, во Франции, мол, и так расплодилось слишком много народу. Перешли к кофе. Сегодня кофе подавали Софи, Фанни, Зеламир и Адонис, но подавали необычным способом. Они угощали им из своего рта. Прополоскав полость этим напитком, они переливали его затем в господские глотки. Кюрваль, вышедши из-за стола, опять сильно возбудившись, как только церемониал кофепития закончился, схватил Фанни и излился ей в рот, приказав проглотить все без остатка, что бедняжке и пришлось исполнить, не смея даже поморщиться. Герцог и двое других заставляли испускать себе в рот кишечные газы и испражняться, и после недолгого отдыха все отправились внимать рассказам Дюкло.

– Мне осталось, – начала эта милая дева, – быстренько изложить вам два эпизода, связанных с теми причудниками, что черпают наслаждение в причиняемых им муках, а затем, с вашего позволения, мы переменим материю. Первому, пока я, стоя нагишом, дрочила его, требовалось, чтобы через нарочно устроенное в потолке отверстие во время всего сеанса на нас лилась как нельзя более горячая вода. Я воспротивилась было, говоря, что будучи в отличие от него не подвержена этой странной страсти, не должна становиться и ее жертвой. Он уверял, что я не испытаю никаких неудобств и что такой душ весьма полезен для здоровья. Я поверила и согласилась. Так как процедура проходила у него дома, я не могла проследить за температурой воды, и нас окатили крутым кипятком. Невозможно вообразить, в каком он был экстазе, я же орала, как ошпаренный кот, с меня потом слезла чуть ли не вся кожа, и я поклялась себе никогда больше не возвращаться к этому господину.

– Черт побери, – воскликнул герцог, – с каким бы удовольствием я бы ошпарил бы этак прелестную Алину.

– Но, Ваша Светлость, – кротко ответила Алина. – Я же ведь не кот.

Эта простодушная наивность ребенка весьма позабавила все общество. Вдоволь насмеявшись, спросили Дюкло, каков же был второй случай, о котором она собиралась поведать.

– О, второй был совсем не так мучителен для меня, – сказала Дюкло. – Дело заключалось в том, чтобы раскалить на плите сковороду, наполненную мелкой галькой, а затем, надев на руку плотную перчатку, прихватить пригоршню этих обжигающих камешков и растереть ими все тело моего клиента с головы до пяток. Кожа его так привыкла к подобным упражнениям, что была как дубленая. Когда мы дошли до члена, надо было зажать его в кулаке и дрочить в самом этом пекле; он очень быстро вставал и напрягался; тогда под яйца надо было подставить уже подготовленный раскаленный докрасна противень. Растирание горячими камнями, жар, пожирающий его тестикулы, а еще, может быть, и прикосновение к моим ягодицам, которые я ему непременно подставляла во время всей операции, – все это, вместе взятое, приводило к результату, и он кончал прямо на раскаленный противень и с наслаждением взирал, как сгорает там его сперма.

– Кюрваль, – сказал герцог. – Вот, кажется, человек, любящий человечество не меньше тебя.

– Да, как будто бы так, – ответил Кюрваль. – Не стану от тебя скрывать, мне сама эта идея – сжигать свое семя – пришлась по душе.

– Да, я уж вижу, как она тебе понравилась. Ты бы и сам, наверное, сжег его с не меньшим удовольствием.

– По чести сказать, очень боюсь, что ты прав, – ответил Кюрваль, и сделал с Аделаидой нечто такое, от чего она испустила громкий вопль.

– С чего ты так раскричалась? – удивился Кюрваль. – Ты же слышала, как герцог говорил мне о том, чтобы сжечь свое семя и вообще невесть как с ним обойтись, а ты ведь и есть капелька семени. Ну ладно, – повернулся он к Дюкло, – продолжай рассказывать, а то из-за слез этой паскудницы я, чего доброго, кончу, а мне этого не хочется.

– Ну что ж, – возобновила свою повесть милая дама, – теперь перейдем к тому, что, может быть, своими пикантными деталями понравится вам еще больше. Вы знаете парижский обычай выставлять покойников накануне похорон у дверей их дома. Так вот, в парижском свете был один человек, плативший мне по двенадцать франков за каждую такую зловещую находку. Сластолюбие он удовлетворял всего лишь тем, что подходил как можно ближе к гробу, если удавалось, то прижимался почти к нему, а затем я должна была его дрочить так, чтобы его сперма пролилась на гроб. За вечер мы повторяли процедуру по три-четыре раза, сколько покойников мне удавалось отыскать. И со всеми – то же самое; меня же он лишь похлопывал по заднице, пока я качала из него сок. Ему было лет тридцать, когда мы встретились, и с десяток лет практиковали это, так что я уверена, что осквернили мы более двух тысяч мертвых тел.

– А он что-нибудь говорил во время операции? – поинтересовался герцог. – Обращался он к тебе или покойнику?

– Он осыпал усопшего бранью. «Вот тебе, стервец! Получай, паскудник! Держи, сволочь. Забирай с собой в преисподнюю мое семя!» – вот что он приговаривал обычно.

– Дикая, что и говорить, причуда, – пробормотал Кюрваль.

– Друг мой, – сказал на это герцог. – Будь уверен, что малый из наших, и на этом он не останавливался.

– Это вы точно изволили заметить, Ваша Светлость, – подтвердила Мартен. – У меня еще будет случай вывести этого актеришку на сцену.

Наступила пауза, и, воспользовавшись ею, Дюкло заговорила вновь.

– Другой субъект заходил в своей, сходной с этой, фантазии еще дальше. Для него я вызнавала через своих шпионов обо всех случаях смерти молодых девушек. Важно было только, чтобы девушка скончалась не от какой-нибудь опасной болезни – это было непременным условием. За каждое такое известие он очень хорошо платил мне, и мы вечером отправлялись вдвоем на указанное мне кладбище. Найти свежую могилу было нетрудно – ее указывала нам разрыхленная земля. В четыре руки приступали мы к раскапыванию трупа. Едва мой наниматель получал возможность коснуться мертвого тела, которое он ощупывал повсюду, особенно усердствуя над ягодицами, я начинала дрочить. Случалось, что ему хотелось кончить во второй раз, но тогда он испражнялся на труп, заставляя и меня делать то же самое, по-прежнему тиская мертвое тело.

– О, это я понимаю, – объявил Кюрваль. – Признаюсь вам, я такое проделывал несколько раз в своей жизни, правда, с добавлением некоторых штучек, о которых пока не буду вам рассказывать. Но как бы то ни было, история эта меня сильно разохотила. Раздвиньте-ка ваши ножки, Аделаида…

Не знаю, что уж там он с нею проделал, но диван, осевший под напором, и звуки, сопровождавшие обычно извержения президента, заставляют думать, что он совершил простое добропорядочное кровосмесительство.

– Бьюсь об заклад, президент, – сказал герцог, – что ты ее принял за мертвую!

– Ну да, – ответил Кюрваль, – а иначе я бы и кончить не сумел бы.

– Чтобы не оставлять вас, господа, под впечатлением столь мрачных картин, – продолжала Дюкло, видя, что никто не собирается нарушить воцарившееся молчание, – закончу я свой вечер рассказом о причудах герцога Бонфора. Этот юный сеньор, которого я ублажала раз пять-шесть и который для таких же забав часто приглашал одну из моих подруг, требовал от женщины, чтобы она, вооружившись годмише, дрочила себя перед ним и сзади, и спереди, три часа стоя перед ним голышом. Вы могли смотреть на часы и если заканчивали операцию до истечения условленного времени, никакой платы вам не полагалось. А он сидит перед вами, внимательно наблюдает, вертит вас то в ту, то в другую сторону, подбадривает, призывает насладиться как можно полнее. И когда вы действительно лишитесь чувств от наслаждения, тут наступит его очередь. Он подскочит к вам и извергнется прямо на ваше лицо.

– Ей-богу, – произнес епископ, – не могу понять, Дюкло, почему ты предпочла эту историю предыдущим. Там была пикантность, острота, действовавшие на наше воображение, а здесь ты просто побрызгала розовой водичкой, и мы заканчиваем вечер ничуть не взволнованными.

– А по мне, так Дюкло поступила правильно, – возразила Юлия, сидевшая рядом с Дюрсе. – Что касается меня, то я ей благодарна: теперь вам не будут лезть в голову всякие фантазии, и я, может быть, посплю сегодня спокойно.

– А вот тут вы ошибаетесь, несравненная Юлия, – вмешался Дюрсе. – Я никогда не вспоминаю о прошлом, когда в голову мне приходит что-то новенькое. И чтобы вы в этом убедились, соблаговолите последовать за мной.

И Дюрсе устремился в свой кабинет, захватив вместе с Юлией Софи и Мишетту. Как уж он там смог разгрузиться, я знать не могу, но уж, верно, способ, избранный им, пришелся не по вкусу Софи: она громко кричала, а вернувшись, была красной, словно петушиный гребень.

– А вот эту-то, – встретил ее появление герцог, – ты уж никак не мог принять за мертвую, слишком уж громко подавала она признаки жизни.

– Да она кричала с перепугу, – ответил Дюрсе. – Спроси-ка у нее, что я придумал, только пусть она тебе скажет это на ухо.

Софи подошла к герцогу и что-то прошептала ему на ухо.

– И только-то? – произнес герцог громким голосом. – От этого ни кричать не стоит, ни кончить порядком нельзя.

Прозвонили к ужину, разговоры прервались, и от удовольствий сластолюбия перешли к удовольствиям чревоугодия. Оргии прошли довольно спокойно, отход ко сну тоже проходил вполне добропорядочно, так как никто не напился за столом. Это была большая редкость.

 

День двадцать седьмой

Уже с утра доносы, разрешенные лишь накануне, начали делать свое дело. Маленькие султанши были недовольны тем, что из всех восьми лишь одна Мишетта ни разу не была наказана. И вот они донесли, что Мишетта всю ночь испускала ветры, словно поддразнивая своих товарок. Весь сераль восстал против нее, ее тут же записали. Все остальное прошло наилучшим образом, лишь Софи и Зельмира слегка запинались, произнося новые, обязательные для всех приветствия: «Я плюю на Бога! Не угодно ли мою жопу? Там есть дерьмо». Дерьма действительно хватало: чтобы избежать соблазна, старухи убрали все ночные посудины, все салфетки, не оставили девочкам ни капли воды. Мясная диета без хлеба начала сказываться на прелестных ротиках, которым были возбранены полоскания; это было тотчас же замечено.

– Ах, чертово семя, – воскликнул Кюрваль, обсосав губы Огюстины. – Это уже кое-что! По крайней мере, теперь ее поцелуй возбуждает!

Новшество было единодушно одобрено. За кофе не произошло никаких чрезвычайных событий, и потому мы сразу же перенесем читателя к кофейному столу. Сегодня там прислуживали Софи, Зельмира, Житон и Нарцисс. Герцог заявил, что он считает, что Софи уже вполне созрела, чтобы кончать, и надо бы только убедиться в этом экспериментально. Он попросил Дюрсе вести наблюдение и, уложив девочку на диван, принялся осквернять ее нижние губы, клитор и заднюю дыру сначала пальцами, а потом и языком. Природа взяла свое: через четверть часа по телу девочки пробежал трепет, крошка залилась краской, задышала часто и тяжело. Дюрсе тотчас же указал на эти изменения Кюрвалю и епископу, считавшим, что ей кончать еще не по возрасту. Герцог торжествовал свою правоту: свеженькая п… ка была мокрой от первого любовного сока и тем же соком маленькая плутовка увлажнила губы осквернителя. Тот не смог укротить похоть: поднялся, оросил спермой преддверие лона и, вымазав в ней пальцы, засунул их, насколько это было возможно, без угрозы для девственности, поглубже в юное влагалище. Кюрваль, доведенный этим зрелищем чуть ли не до безумия, потребовал у Софи чего-нибудь еще, помимо сока, и она подставила ему свой зад. Кюрваль припал к нему алчущим ртом и… сообразительный читатель угадает, что он получил оттуда. А Зельмира тем временем ублажала епископа: она сосала его, а он занимался ее задней частью. Кюрваль переместился к Нарциссу и, вручив ему в руки свой жезл, принялся вылизывать мальчику задницу. Однако только герцог решился освободиться от спермы: Дюкло пообещала на этот вечер еще более возбуждающие рассказы, и желание послушать ее во всеоружии смирило пыл остальных. Урочный час настал, и наша зажигательная рассказчица приступила к рассказу.

– Некто, о котором я почти ничего не знала, ни его состояния, ни круга его общения, прислал мне письменное приглашение посетить его дом на улице Бланш-дю-Рампар в девять часов вечера. В своем письме он уверял меня, что хотя мы и не знакомы, я могу полностью на него положиться, и у меня не будет поводов пожалеть о своем визите. Два луидора были приложены к посланию, и я, вопреки обычной осторожности, все же решила отправиться к совершенно незнакомому человеку; уж не знаю почему, но что-то мне подсказывало, что ничего страшного со мной не случится. Прихожу, меня встречает слуга просьбой раздеться полностью, мол, лишь в таком виде дозволено входить в кабинет его хозяина. Я послушно раздеваюсь, слуга берет меня за руку, ведет через две-три комнаты, стучится в какую-то дверь. Дверь распахивается, слуга исчезает, я переступаю порог, дверь за мной закрывается. Я попадаю в нечто вроде печки – такая духота там стоит и к тому же царствует полный мрак. И чувствую, что ко мне подходит человек, оказавшийся таким же голым, как и я. Не произнося ни словечка, он хватает меня. Я присутствия духа не теряю, убежденная, что весь этот ночной церемониал приведет лишь к потере известного количества спермы. Опускаю руку вниз, чтобы заставить чудовище выплеснуть поскорее свой грозный яд. Нахожу член, толстый, крепкий и очень строптивый – так и рвется из рук. Но тут же мои пальцы разжимают: видно, не нуждаются в моих прикосновениях, – и усаживают меня на табурет. Незнакомец начинает тискать мои груди, причем так яростно, что я невольно вскрикиваю. «Вы мне больно делаете», – говорю ему. Тогда меня поднимают и укладывают на какую-то высокую софу ничком, а незнакомец, устроясь у меня в ногах, принимается тем же манером мять мои ягодицы: надавливает на них, раздвигает, сжимает, целует, при этом довольно чувствительно покусывая, запускает язык в дырку. Манипуляции с тыльной стороной, не в пример передней, меня нимало не беспокоят, и я ничуть им не противлюсь, гадая лишь, зачем ради сущей безделицы напускать такую таинственность. И вдруг таинственный незнакомец испускает страшный крик: «Беги, е… ная шлюха, спасайся! Я сейчас кончу, блядища, и за твою жизнь не поручусь!» Сами понимаете, что первым моим движением было вскочить на ноги: слабый свет, пробивавшийся из-под двери, указал мне путь к спасению. Я кинулась к двери, выбежала вон, там меня ждал тот самый, встретивший меня лакей. Он вернул мне платье, вручил два луидора, и я поспешила прочь, радуясь, что так дешево отделалась.

– Ты и впрямь можешь себя поздравить, что так легко отделалась, – сказала Мартен. – Ты узнала лишь слабую копию того, чем он обычно забавляется. Я еще вам покажу, господа, – добавила эта милая тетушка, – более грозное его обличье.

– Ну уж, верно, не такое жуткое, в каком я его господам представлю, – подхватила Дегранж. – И я согласна с Мартен – тебя надо поздравить. У этого типа страсти весьма причудливы.

– Подождем судить, пока нам все не расскажут, – сказал герцог. – А ты, Дюкло, поторопись с новой историей, чтобы поскорее выбросить из головы этого человека; нам в нем нет никакого проку.

– А тому, с кем я познакомилась после, господа, – продолжила Дюкло, – требовалась женщина с красивой и полной грудью, а поскольку именно грудь считалась моим первым достоинством, то он, обозрев сначала прелести всех моих девиц, предпочел меня. И какое же применение нашел этот славный распутник моей груди, да и моему лицу тоже? Он уложил меня голую на софу, взобрался на меня верхом, сунул член меж моих грудей, приказал мне сжимать их как можно сильнее и после короткой скачки окатил меня своей спермой, да еще эта дрянь раз пятнадцать смачно плюнула мне в лицо.

– Ну-ну, – сердито проговорила Аделаида. – Зачем же подражать такой гнусности. Вы перестанете или нет? – и она стерла со своего лица плевок герцога.

– А это уж, дитя мое, как мне захочется, – отвечал герцог. – Запомни раз и навсегда: ты здесь лишь для того, чтобы подчиняться всем нашим прихотям. Но ты продолжай, – повернулся он к Дюкло. – Я бы мог с ней и еще хуже поступить, но уж больно люблю этого ребенка, не хочу слишком донимать его.

– Не знаю, господа, – продолжила Дюкло. – Донеслась ли до вас молва о страсти командора Сент-Эльма. Он содержал игорный дом, где каждый, решивший попытать счастья, рисковал оказаться обобранным. Самое удивительное, что у коммандора от его мошеннических проделок вставал член. Каждый раз, когда ему удавалось обчистить кого-нибудь из гостей, он спускал чуть ли не прямо в штаны, и одна моя хорошая приятельница, которую он довольно долго содержал, рассказывала, что случалось, он так распалялся, что прибегал к ее помощи, чтобы остудить свой пыл. Своим притоном он не ограничивался, он крал повсюду: сидя за вашим столом, он мог уворовать ваш прибор, в вашей уборной – ваши драгоценности, стянуть из вашего кармана платок или табакерку. Ему было все равно, что красть, лишь бы красть.

Но все-таки он был не так оригинален, как президент парламента, которого я узнала вскоре после своего появления у Фурнье и который стал моим завсегдатаем: его случай был несколько щекотливым, и он желал иметь дело только со мной. Он много лет нанимал маленькую квартирку на Гревской площади, в ней жила старая его служанка, единственной обязанностью которой было эту квартиру сторожить, содержать в порядке и предупреждать президента, когда на площади начинают приготовления к казни. Президент немедленно давал мне знать, что пора собираться, заезжал за мной переодетый на извозчике, и мы отправлялись в эту его квартирку. Окна ее выходили на Гревскую площадь и располагались прямо над эшафотом. Мы с президентом устраивались за жалюзи, на приставленной к окну лестнице он пристраивал подзорную трубу, а в ожидании появления приговоренного слуга Фемиды забавлялся тем, что целовал мою задницу, что, замечу в скобках, доставляло ему огромное наслаждение. Наконец, рокот толпы сообщал нам о прибытии жертвы. Президент тотчас же подскакивал к окну, занимал свое место и приглашал меня занять свое. Моей обязанностью было мять и неспешно потряхивать его член, строго соразмеряя свои действия с процедурой казни так, чтобы сперма брызнула именно в тот момент, когда душа приговоренного покинет тело. Все приготовлено, преступник поднимается на эшафот, президент наблюдает; чем ближе жертва подходит к месту своей смерти, тем яростнее и непослушней становится член негодяя в моих руках. Наконец карающий меч наносит удар, и в то же мгновение президент извергает сперму. «Дьявол его раздери, – приговаривает он. – Если бы я сам был в эту минуту палачом! Насколько бы лучше я сумел бы нанести удар!» Впрочем, на него по-разному действовали различные виды казни: повешение приводило его в обычное волнение, колесование доводило до состояния горячечного бреда, а вот если он видел, как сжигают заживо или четвертуют, он чуть ли не падал в обморок от восторга. Мужчину казнили или женщину – все ему было едино. «Больше всего на меня подействовала бы брюхатая баба, но, к несчастью, таких казней не полагается». – «Но, сударь, – как-то сказала я ему, – у вас такая должность, что вы вместе с палачом приносите смерть этим несчастным». И он со мной согласился. «Конечно, – сказал он. – И что мне особенно приятно, что за тридцать лет судейства я ни разу не возражал против смертного приговора». – «А вы не думаете, – я все не унималась, – что вас тоже можно в какой-то мере считать убийцей?» – «Ну и что? – ответил он. – Почему это должно меня трогать?» – «Но как же: ведь это страшное злодейство, по всеобщему мнению!» – «Ох, – сказал он. – Нужно уметь решиться на любое злодейство, если оно заставляет восстать твою плоть. Резон тут очень простой: всякая вещь, кажущаяся тебе ужасной, перестает быть таковой, как только ты от нее испытаешь наслаждение; ужасной она, стало быть, останется в глазах других, а кто поручится мне, что эти другие рассуждают верно? Разве многие их мнения не ложны? Да почти всегда! Почему же должно быть истинным это их мнение? По сути, – продолжал он, – нет ничего в мире, что было бы благом или злом. Все это относительно, это только наши мнения, наши привычки, наши предрассудки. Уяснив этот главный пункт, видишь, что вещь, которая вам представляется ужасной, выглядит в моих глазах весьма привлекательной, а коли был бы безумцем, если бы от нее отказался. Только оттого, что она не нравится вам? Нет уж, дорогая Дюкло, жизнь человека – сущая безделица: если ею надо пожертвовать, чтобы самому насладиться, о ней стоит задумываться не больше, чем о жизни собаки или кошки. Пусть защищается, ведь у него, в сущности, такое же оружие, как и у меня. Но раз уж ты так щепетильна, – закончил сей рассудительный муж, – что ты скажешь о фантазии одного из моих товарищей?» Думаю, вы мне позволите, чтобы рассказ со слов президента об этой фантазии стал бы пятым эпизодом сегодняшнего моего вечера.

Так вот что рассказал мне президент. Этот его друг имел дела только с женщинами, которых вот-вот должны были подвергнуть казни. Причем чем ближе к страшному моменту ему их предоставляли, тем больше он платил. Он ставил одно обязательное условие: чтобы жертва уже знала о вынесенном приговоре. По должности своей он мог получать к ним доступ, и уж не упускал ни одного случая, платя за такой тет-а-тет до сотни луидоров. Но он обходился без совокупления: он только предлагал им заголить зад и справить большую нужду. Он говорил, что нет ничего слаще дерьма женщины, только что испытавшей подобное потрясение. Ради таких свиданий чего только он не придумывал! Так как он не хотел быть узнанным, то являлся то под видом исповедника, то выдавал себя за друга семьи и всегда обещал облегчить участь, если на его предложение согласятся. А уж добившись своего, получив удовлетворение, можешь ли ты себе представить, дражайшая Дюкло, что он оставлял напоследок? – спросил меня президент. – Да он проделывал то же самое, что и я! Он приберегал сперму к тому моменту, когда с наслаждением наблюдал, как испускает дух его жертва!» – «Ах, какое злодейство», – воскликнула я. «Злодейство? – переспросил президент. – Это все, милочка моя, пустые словеса. Никакого злодейства нет в том, что помогает встать твоему члену. Единственное злодейство – отказать себе в чем-нибудь этаком».

– Вот он и не отказывал себе ни в чем, – проговорила Мартенша. – И у Дегранж, и у меня еще будет, надеюсь, случай рассказать обществу о нескольких чудовищных проделках этого типа.

– Вот это славно, – произнес Кюрваль. – Вот человек, которого я уже полюбил. Вот как надо рассуждать об удовольствии, и я целиком разделяю его философию. Непостижимо, до какой степени человек, и так уже стесненный во всех своих развлечениях, во всех проявлениях своих способностей, ищет еще чем бы себя ограничить, поддаваясь разным гнусным предрассудкам. И представить нельзя, к примеру, как тот, кто возвел убийство в преступление, ограничил этим свои радости; он лишил себя сотни самых сладостных удовольствий, поверив в эту чудовищную химеру. Черта с два природе в том, что человечество станет меньше на десяток, на сотню-другую особей? Завоеватели, герои, тираны, разве они принимали этот дурацкий закон: не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы сделали тебе? В самом деле, друзья мои, не скрою от вас, что я содрогаюсь, когда слышу, как глупцы уверяют, что это и есть закон природы. Природа, жадная до убийств и всяческих злодеяний, творит их постоянно и нас побуждает к этому. Она запечатлевает в наших душах единственный закон: ищи наслаждений, чего бы это ни стоило! Терпение, друзья мои, и у меня очень скоро появится, быть может, более удобный случай вдоволь побеседовать с вами об этих предметах; я изучил их основательно и надеюсь достаточно просветить вас, чтобы вы прониклись моим убеждением: единственный способ служить природе состоит в том, чтобы следовать ее желаниям, какого бы рода они ни были, ибо для соблюдения ее законов порок так же необходим, как и добродетель. Природа знает, что именно в тот или иной момент более отвечает ее видам, и даст вам верный совет. Да, друзья мои, охотно поведаю вам обо всем этом, но только не сейчас: этот чертов тип со своими казнями на Гревской площади довел меня до того, что у меня вот-вот яйца лопнут, надо выпустить накопившееся семя!

И он направился в отдаленный будуар вместе с Дегранж и Фаншон. К этим двум своим лучшим пособницам, прекрасно с ним ладившим, ибо сами были отъявленными злодейками, он присоединил Алину, Софи, Эбе, Антиноя и Зефира. Не очень-то мне известно, чего напридумывал распутник, оставшись с этими семью, но пребывали они там немалое время; слышно было, как он кричал: «Давай-ка, повернись! Да не так мне надо!», слышались и другие злые возгласы вперемежку с проклятьями, которыми, как известно, Кюрваль всегда сопровождал разгул своих страстей. Наконец, женщины возвратились раскрасневшимися, растрепанными, словом, довольно помятыми.

Между тем герцог и два его друга тоже не тратили время попусту, однако единственно епископ пролил сок любви, причем весьма необычным способом, о котором мы пока рассказать не можем. Сели к столу, и там Кюрваль еще пофилософствовал немного, ибо страсти никак не сказались на его системе. Твердый в своих принципах, он, и освободившись от семени, оставался таким же нечестивцем, таким же богохульником, оставался таким же готовым ко всякого рода преступлению, каким был в разгаре страстей, и его пример достоин подражания, всем мудрым людям надо бы следовать ему: никогда ваши семенники не должны ни диктовать вам принципы, ни устанавливать нормы; это принципы должны руководить вашими семенниками. Терзает ли вас похоть или нет, философия, независимая от страстей, должна оставаться верной себе.

На оргии решили развлечься забавой весьма занятной, но до сих пор в ходу не бывшей. Занялись выяснением, у кого самая красивая задница, как среди мальчиков, так и среди девочек. Для начала мальчиков выстроили в шеренгу и каждого попросили немного наклониться вперед: только так можно не ошибиться в оценке достоинств и недостатков задницы. Экзамен проводился с великим тщанием и затянулся надолго: сталкивались противоположные мнения, оспаривались разные кандидаты, осмотр производился пятнадцать раз, пока наконец яблоко, все согласились, должно быть отдано Зефиру; по единодушному мнению, нельзя было найти ничего более законченного и изящно скроенного.

Приступили к девочкам; те тоже выстроились в ряд и приняли ту же позу. И здесь решение далось с трудом, никак не могли выбрать между Огюстиной, Зельмирой и Софи. На Огюстине, которая была выше ростом и лучше сложена, чем две другие, остановился бы, несомненно, выбор художника, но распутники более ценят приятство черт, чем их правильность, и аппетитная полнота влечет их больше, чем классические пропорции. Слишком изящно и хрупко выглядела Огюстина в сравнении с двумя другими, манившими взоры румяными, пухленькими, кругленькими задочками. Огюстина была выбракована. Но как выбрать одну из двух? Десять раз поданные голоса разделялись поровну, пока наконец не победила Зельмира. Но девочек не разлучили, их обеих весь вечер целовали, щупали, щекотали в самых чувствительных местах. Зельмире приказали дрочить Зефира, который великолепно излился, к великому восторгу всей честной компании; потом и его заставили довести пальцами Зельмиру до сладкого обморока. Все эти невыразимо сладострастные сцены привели к тому, что герцог и брат его испустили любовный сок, но Кюрваль и Дюрсе оказались довольно равнодушными; они сошлись на том, что для их закаленных душ нужно что-то более крепкое, чем эта розовая водичка, а такие пасторальные картинки могут возбудить лишь зеленых юнцов. А вот когда отправились по спальням, то тут-то Кюрваль и учинил несколько новых непотребств, вознаградив себя за те пасторали, зрителем которых ему пришлось побывать.

 

День двадцать восьмой

Это был день бракосочетания; пришел черед Купидона и Розетты соединиться узами Гименея. По роковой случайности, обоим предстояло быть наказанными в этот же вечер. Новых виновников в это утро не обнаружили и потому первую половину дня решили посвятить свадебному обряду, а затем, приведя новобрачных в гостиную, понаблюдать, как они приступят к исполнению супружеских обязанностей. Хотя Венерины мистерии не раз справлялись на глазах этих детей, хотя сами они и не принимали доселе в них участия, они уже достаточно постигли теорию, чтобы знать, как все осуществляется на практике и что куда годится. И вот, оказавшись в полной боевой готовности, Купидон уже пристроил свой колышек между бедер Розетты, которая впустила его туда со всем простодушием истинной невинности; малыш так истово взялся за дело, что всенепременно добился бы успеха, когда бы епископ не оторвал его, решив употребить себе на пользу то, чем мальчик, полагаю, предпочел бы угостить свою женушку: уже сверля широкий зад епископа, он не сводил с нее полный сожаления взгляд. Но Розетта уже и сама оказалась при деле: герцог отделывал ее между ляжек. Кюрваль похотливо щупал зад маленького епископского сверлильщика, а поскольку задница эта, как и положено, находилась в желанном состоянии, Кюрваль вылизывал ее в совершеннейшем восторге. А пока герцог трудился над Розеттой спереди, Дюрсе вылизывал ее сзади. Однако к столу перешли, так и не разрядившись. Новобрачных допустили прислуживать за столом вместе с Огюстиной и Зеламиром. Сластолюбивая Огюстина, весьма обескураженная тем, что накануне ей не досталась награда за красоту, с досады не стала приводить в порядок свою прическу и оттого сделалась в тысячу раз привлекательней. Кюрваль взволновался и, приглядевшись к обнаженным ягодицам Огюстины, воскликнул: «Не понимаю, почему этой плутовке не отдали пальму первенства? Черт побери, да ведь нет на свете зада лучше этого!» Он тут же раздвинул девичьи ягодицы и осведомился, готова ли Огюстина накормить его. «О конечно, – ответила та. – И до отвала. Я еле терплю». Кюрваль поспешил уложить ее на софу и, преклонив колена над великолепным задом, получил немедля оттуда изрядную порцию дерьма.

– Ага, дьявол вас забери, – повернулся он к сотоварищам, показывая свой вздыбленный член. – Вот я и готов совершить великие дела!

– И какие же? – полюбопытствовал герцог, любивший поддразнивать его в такие минуты.

– Какие? Да любое непотребство, лишь бы от него небу стало жарко!

– Полно, полно, – успокоил Кюрваля Дюрсе, заметив, какие яростные взгляды бросал тот на Огюстину. – Полно. Пойдемте послушаем Дюкло, а то, я вижу, отпусти тебе поводья, так этому бедному цыпленочку худо придется.

– Еще бы, – ухмыльнулся Кюрваль. – Вот уж за это я смело могу поручиться.

– Кюрваль, – сказал герцог, только что отведавший дерьма Розетты, от чего член его тоже пришел в боевое положение, – пусть нас оставят здесь со всем гаремом на пару часов, и мы им покажем.

Дюрсе с епископом, будучи не так распалены, как эти двое, подхватили их под руки, и как есть – то бишь со спущенными штанами и торчащим членом – представили на погляд всему обществу, уже приготовившемуся слушать речи Дюкло. Та, увидев состояние явившихся, поняла, что ее скоро прервут, и поспешила начать следующими словами:

– Некий придворный чин, мужчина лет тридцати, придя ко мне, пожелал от меня лучшую из девиц, какими я располагаю. О своих вкусах он меня не предупредил, и я посоветовала ему юную приказчицу из модной лавки по соседству, которая никогда еще не участвовала в наших развлечениях и лучше которой, в самом деле, невозможно было найти. Свожу их и, горя любопытством, спешу к своей наблюдательной дыре. «Где эта чертова Дюкло, – были его первые слова, – нашла такую грязную шлюху? Ты, наверное, к солдатам каким-нибудь цеплялась, когда тебя отыскали?» Ничего не понимавшая бедная девушка не знала, куда от стыда деваться. «Давай, раздевайся, – продолжал придворный забавник. – Боже, до чего ж неуклюжа!.. В жизни не видел таких уродливых и придурковатых девок… Ну что, мы сегодня закончим или нет?.. Ага, вот оно, это тело, которое мне так расхваливали!.. Ну и сиськи… У старой коровы вымя и то лучше, – и он грубо лапает ее за грудь. – А живот! Весь в морщинах! Ты, наверно, раз двадцать рожала?» – «Ни разу, сударь, уверяю вас». – «О да, да, ни разу! Все они так говорят, потаскухи. Послушать их, так они вообще все целки… А ну-ка, повернись… Какая гнусная жопа… Ягодицы тощие… Глаза бы мои не смотрели… Ты, наверное, сотни пинков под зад успела получить, что он таким стал?»

Прошу заметить, господа, что это говорилось о самой восхитительной попке, какую мне когда-либо приходилось видеть! А несчастная девица смутилась вконец, я почти ощущала, как колотится ее сердчишко, видела, как облако набегает на ее прелестные глаза. И чем больше она смущалась, тем яростнее честил ее проклятый мошенник. Все те мерзости, что он адресовал ей, я и передать вам не могу, так даже пьяные извозчики не позволяют себе выражаться. Наконец, она не выдержала, из глаз брызнули слезы. Это был момент, к которому распутник приберег самый пышный букет своих литаний. Яростно дроча себя, он поносил цвет ее кожи, ее фигуру, черты ее лица, кричал, что изо рта у нее воняет, что она еле ходит, что она дура дурой; словом, он отыскивал самые унизительные для нее выражения, поливая ее при этом спермой. Последствия этой сцены оказались весьма занятными: она толкнула девушку к покаянию; бедняжка поклялась, что никогда больше не примет участия в таких приключениях, а через неделю до меня дошло, что она укрылась в монастыре и намерена оставаться там до конца жизни. Я рассказала об этом молодому человеку, он очень смеялся и попросил меня подыскать ему еще одну жертву обращения в святую веру.

Другой клиент, – продолжала Дюкло, – просил меня подыскивать ему крайне чувствительных девушек, которых тревожное ожидание плохих новостей приводило в настолько сильное волнение, что потрясало всю их натуру. Больших трудов стоило мне подыскать такую девушку, но мой заказчик накопил столь большой опыт, что по первому взгляду мог определить, верно ли будет нанесен удар. Под его водительством я и не ошибалась в нужном выборе. Однажды я свела его с одной, ожидавшей получения весточки из Дижона от некоего обожаемого ею молодого человека по имени Валькур. «Откуда вы, мадемуазель?» – почтительно осведомился плут при встрече. «Из Дижона, сударь». – «Ах, из Дижона! Черт возьми, я только что получил письмо из Дижона, и оно меня крайне опечалило». – «А что такое? – заинтересовалась девица. – Я весь город знаю, может быть, эта новость и меня как-то касается». – «О нет, нет, – отвечал наш молодчик. – Это только меня может привести в отчаяние. Сообщают о смерти одного молодого человека, очень мне симпатичного. Он только что женился на девушке, которую ему просватал мой брат, живущий в Дижоне, а наутро после свадьбы скоропостижно скончался». – «Ради Бога, сударь, его имя?» – «Звали его Валькур, жил он в Париже, на такой-то улице, в таком-то доме… Да нет, откуда вам его знать…» При этих словах девица падает без чувств. «Ах, черт побери, – в полном восторге кричит развратник, тут же расстегивает штаны и начинает дрочить прямо над бесчувственным телом. – Вот этого-то я и хотел. Только жопу, жопу! Мне, чтоб кончить, жопа нужна!» Переворачивает ничего не чувствующую девицу, заголяет ее, пускает на нее семь или восемь струек спермы и исчезает, нимало не беспокоясь тем, что может произойти с этой несчастной.

– А она окочурилась от этого? – спросил, потрепав Дюкло по ляжкам, Кюрваль.

– Нет, – ответила Дюкло, – но целых шесть недель болела.

– Славное дельце, – произнес герцог, – но я бы на месте этого человека нанес бы удар во время ее месячных.

– Да, – сказал Кюрваль. – По-вашему, Ваша Светлость, лучше бы она подохла тут же. Вон как у тебя стоит, мне и отсюда видно.

– Ну, в добрый час! – отозвался герцог. – Будь по-твоему, раз ты так говоришь. Меня смерть какой-то девки мало беспокоит.

– Дюрсе, – вмешался епископ, – если ты сейчас же не отправишь этих негодников кончить, сегодня вечером мы будем иметь хороший скандал.

– Ох ты, – воскликнул Кюрваль. – Как вы боитесь за свою паству! Двумя-тремя меньше – стоит ли об этом говорить! Пошли, мой герцог, вместе в будуар, и возьми с собой за компанию побольше народу. Эти господа, видишь ли, не хотят, чтобы их вводили в искушение.

Сказано – сделано, и двое распутников увели за собой Зельмиру, Огюстину, Софи, Коломбу, Купидона, Нарцисса, Зеламира и Адониса под эскортом Бриз-Кюля, Банд-о-Сьеля, Терезы, Фаншон, Констанции и Юлии. Очень скоро до слуха оставшихся донеслись женские вопли и рычание наших сластолюбцев, извергавших бок о бок друг с другом свое семя. Огюстина вернулась, прижимая платок к кровоточащему носу, Аделаида прикрывала платком грудь. Что до Юлии, уже поднаторевшей в распутстве и в умении выходить из всех переделок подобру-поздорову, то она веселилась как безумная и утверждала, что без нее они никогда бы не кончили. Вернулась и остальная труппа: задницы Адониса и Зефира были залиты спермой. Виновники происшедшего заявили, что они вели себя со всей возможной скромностью и благопристойностью и что теперь, успокоившись, они готовы внимать Дюкло. Той было сказано продолжать, и она возобновила свой рассказ такими словами:

– Досадно мне, – произнесла эта очаровательная девица, – что господин Кюрваль так поторопился удовлетворить свои потребности, и я не смогла поведать ему две истории с беременными женщинами. Они бы доставили ему, сдается мне, большое удовольствие: я знаю его пристрастие к подобному сорту дам и уверена, что если в нем осталась еще какая-то, пусть и слабая, охота, эти истории развлекут и очень ему понравятся.

– Ну так и рассказывай, – сказал Кюрваль. – Или ты не знаешь, что потеря семени никак не влияет на мои чувства и минута высшей моей любви к злу как раз та, когда я только что это зло совершил?

– Ну что ж, – сказала Дюкло. – Хаживал ко мне один человек, страстью которого было присутствовать при родах. Он дрочил при виде родовых схваток, слушая крики роженицы, и изливал сперму на только что показавшуюся головку ребенка.

Другой ставил беременную на седьмом месяце женщину на особый пьедестал высотой футов в пятнадцать и очень узкий. Она стояла там и не могла пошелохнуться, чуть что – полетела бы вниз и разбилась вместе с еще нерожденным ребенком. А распутника, о котором идет речь, это ее положение приводило в необычайный восторг; он хорошо платил ей, и она должна была стоять на своем возвышении до пролития им спермы, а он дрочил себя и подбадривал возгласами: «Ах, прекрасная статуя! Прекрасное изваяние! Настоящая императрица!»

– Ты бы уж, наверное, столкнул бы ее с этой колонны, Кюрваль. Не так ли? – сказал герцог.

– Отнюдь, – ответил Кюрваль. – Ты ошибаешься. Я почитаю глубоко природу и ее труды. А разве не самое интересное из ее трудов – воспроизведение рода человеческого? Не одно ли это из чудес, перед которым мы должны беспрестанно преклоняться и чтить тех, кто это чудо являет нам? Что касается меня, то я не могу видеть беременную женщину без того, чтобы не умилиться душой: ведь это она, как в горниле, выплавляет в своей вагине сокровище из ничтожной малости соплей, попавших туда! Есть ли что-нибудь более прекрасное, более трогательное? Придите, Констанция, прошу вас; придите, чтобы я мог облобызать ваш алтарь, где вершится сейчас такая высокая мистерия!

Поскольку Констанция находилась точно в своем алькове, до храма, где Кюрваль хотел править требы, было близехонько. Но уместно предположить, что служба эта отнюдь не походила на ту, о которой он возгласил. Впрочем, едва ли Констанция поверила в его искренность. И в самом деле: крик, который она испустила, никак не свидетельствовал о том, что с ней обошлись почтительно и уважительно, как обещали ей. Затем наступила тишина, которую Дюкло прервала, приступив к следующей новелле.

– А еще я знавала человека, – так начала эта милая дама, – страстью которого было слушать крики и плач детишек. Ему находили мать трех-четырехлетнего ребенка, не старше. От матери требовалось, чтобы она сурово наказывала свое дитя, избивая его пред лицом этого человека, а когда малютка начинал кричать и плакать, надо было, чтобы мать хватала пакостника за член и начинала немилосердно дрочить его на виду у ребенка, в лицо которому негодяй и выстреливал свою сперму, когда малыш совсем заходился в плаче.

– Побьюсь об заклад, – сказал епископ Кюрвалю, – что этот субъект ненавидел человеческое размножение больше, чем ты.

– Могу поверить, – ответил Кюрваль. – Большим злодеем он был, если следовать взглядам одной премудрой дамы, утверждавшей, что всякий, кто не любит животных, детей и беременных женщин, истинное чудовище. Так что свою тяжбу в суде у этой старой сплетницы я бы проиграл: терпеть не могу ни то, ни другое, ни третье.

Обмен мнениями занял добрую половину вечера, пора было садиться к столу. За ужином обсуждали вопрос: для чего нужна чувствительность человеку и на благо она ему или нет. Кюрваль стоял на том, что чувствительность только во вред человеку и в детях перво-наперво надо вытравлять именно ее и приучать к самым жестоким зрелищам с детства. Каждый подходил к этому вопросу по-своему, но в конце концов согласились с мнением Кюрваля. После ужина герцог и Кюрваль предложили отослать всех женщин и мальчиков спать и остаться на оргии одним мужчинам. Предложение одобрили и, запершись с восемью прочищалами, провели почти всю ночь в плотских утехах и пьянстве. Спать отправились перед самым рассветом, а завтра принесло новые события и новые рассказы, о которых читатель узнает, если потрудится прочесть следующие страницы этой книги.

 

День двадцать девятый

Среди пословиц (славное дело эти пословицы!) есть одна: аппетит приходит во время еды. Это весьма общее утверждение может по справедливости толковаться и так: чем больше делаешь гадостей, тем больше хочется их делать. Такова история наших ненасытных развратников. Из неизвинительной суровости, из мерзкой изощренности разврата они приговорили, как уже было сказано, несчастных своих супруг к исполнению самой грязной и оскорбительной повинности при посещении господами нужника. Но и на том нечестивцы не остановились, и в этот день обнародовали новый закон, закон, который, сдается мне, был следствием содомитских утех накануне. Новый закон предписывал, что начиная с первого декабря супруги превращаются в ночные вазы для нужд своих мужей и что эти нужды, большая ли, малая, будут справляться в рот несчастных женщин; что каждый раз, когда господа справляют свою нужду, их будут обихаживать четыре султанши, обихаживать вместо жен, назначенных на более тяжкие работы. Этими четырьмя служительницами станут: Коломба для Кюрваля, Эбе для герцога, Розетта для епископа и Мишетта для Дюрсе. Малейшая ошибка при исполнении этих услуг, совершенная то ли супругами, то ли девочками-султаншами, повлечет за собою суровейшее наказание.

Едва узнав о новом установлении, бедные женщины залились горючими слезами, но – увы – смягчения не последовало, приказано было лишь, чтобы каждая жена прислуживала своему мужу, Алина – епископу, и чтобы для этой операции никто не мог переменить место. На двух старух поочередно были возложены те же тяготы, они должны были присутствовать там же, в точно установленные часы при завершении оргий. Условились, что все должно производиться сообща, что во время процесса четыре султанши выставляют напоказ ягодицы в ожидании тех услуг, которые от них потребуются, а старухи, переходя от одного ануса к другому, всячески готовят их к делу: сжимают, разжимают, трут, щекочут. Этот утвержденный регламент был снабжен в то же утро кое-какими поправками, которыми пренебрегли накануне, слишком увлекшись оргией с мужским полом. Действо вершилось на половине юных султанш: всех восьмерых привели туда, за ними последовали Аделаида, Алина и Купидон, равно внесенные в скорбный список. Церемония со всеми подробностями, с точным соблюдением протокола для подобных случаев, продолжалась около четырех часов, после чего спустились к обеду весьма воспламененными, особенно Кюрваль, который чрезвычайно дорожил этими операциями и никогда не приступал к ним, предварительно не удостоверившись в своей надежной эрекции. Герцог там же успел разрядиться, равно как и Дюрсе. Сей последний начал входить во вкус издевательств над своей милой женушкой, и во время наказания Аделаиды получал сильнейшее удовольствие, стоившее иной раз доброго совокупления.

Отобедав, перешли к кофе. Конечно, всем хотелось отведать свеженьких жопок; из мужского пола здесь присутствовали Зефир и Житон, не прочь были попользоваться и другими, но с султаншами это было невозможно. Коломба и Мишетта, прислуживавшие в этот день, точно подчинились установленному порядку. Кюрваль, проверявший задницу Коломбы, пришел в волнение именно из-за пестрой картины, которую представлял девичий зад. Кюрваль вставил ей свой член между ляжек и, то и дело ощупывая и сминая ее ягодицы, начал двигать свою машинку взад-вперед, постоянно задевая при этом, как бы помимо своей воли, крохотную дырку. Ах, как ему хотелось пронзить ее! Но пока он только любовался ею, созерцал…

– Черт меня побери! – воскликнул он наконец. – Я бы пожертвовал обществу две сотни луидоров, если бы мне позволили влупить в эту жопку!

Тем не менее он смог сдержаться и не освободиться от своего груза. Епископ же заставил Зефира выгрузиться прямо ему в рот, и сам испустил сок, глотая семя юного нежного существа. Дюрсе оказался самым целомудренным: он лишь получил от Житона несколько пинков в зад да заставил того испражниться. Затем перешли в салон для рассказов, где каждый, устроившись, по обыкновению, на своем диване со спущенными штанами и с дежурной девочкой под боком, выслушал пять историй нашей удивительной рассказчицы.

«После того, – так начала свой рассказ это премилое создание, – как я столь точно исполнила все благие заветы покойной Фурнье, на мое заведение словно пролился дождь благодеяний и удач. Никогда не заводила я столько блестящих знакомств. Приор бенедиктинцев, один из лучших моих клиентов, как-то рассказал мне об одной весьма причудливой фантазии, которой предавался его добрый приятель. Более того, ему посчастливилось самому наблюдать осуществление этой фантазии, и теперь во что бы то ни стало он хочет ее осуществить. С этой целью он попросил меня подыскать чрезвычайно волосатое существо; тогда-де он мне покажет, в чем заключается причуда его приятеля. У меня под рукой как раз была девица двадцати восьми лет, у которой из-под мышек торчали пучки волос, и такими же густыми зарослями был покрыт ее потаенный пригорок. Я свела ее с приором, и вся картина рисовалась у меня на глазах. Он положил девицу навзничь на софу так, что ноги ее касались пола, заставил ее высоко воздеть руки и, вооружившись остро наточенными ножницами, принялся выстригать ей подмышки, а затем переместился и к лобку. Оба эти места он сумел выстричь столь тщательно, что на коже нельзя было обнаружить ни единого, самого тоненького волоска. Закончив операцию, он принялся целовать и вылизывать только что выстриженное место и в конце концов обильно оросил его своим семенем.

Другим моим клиентом был герцог де Флорвиль. Здесь я оказалась свидетельницей еще более причудливой церемонии. Мне передали предписание явиться к нему с самой красивой женщиной, какую только смогу найти. Нас встретил его камердинер, мы вошли во дворец герцога через потайную дверь.

– Подготовим это прелестное создание, – сказал мне камердинер, – как следует, для того чтобы мой господин мог доставить себе удовольствие… Следуйте за мной.

И вот мы пошли по темным и, казалось, бесконечным коридорам; наконец оказались в мрачном помещении, освещенном шестью стоящими на полу свечами, расположенными вокруг тюфяка, покрытого черным шелковым покрывалом. Вся комната была затянута трауром, и нам стало не по себе при виде этого подобия склепа.

– Успокойтесь, – сказал наш провожатый, – вам не грозит ни малейшей опасности, но, – обратился он к моей спутнице, – приготовьтесь в точности исполнить все, что я вам скажу.

Тут он раздевает девицу донага, распускает ее прическу так, что волосы, а они у нее, должна вам сказать, были редкой красоты, легли ей на плечи. Затем укладывает ее на тот черный тюфяк, предлагает ей притвориться мертвой и ни в коем случае в продолжении всего действа не шевелиться и затаить дыхание. «Если наш господин почувствует притворство, он тотчас же разгневается и уйдет, а вы точно уж не получите ни гроша».

Как только камердинер расположил девицу на тюфяке, он придал своему лицу выражение глубочайшей скорби, прикрыл обнаженную девичью грудь прядями распущенных волос, затем намалевал ей возле сердца широкую рану, измазав ее кожу кровью цыпленка, предусмотрительно им, очевидно, заготовленной, и положил рядышком кинжал.

– Главное дело, не пугайтесь, – еще раз предупредил он девушку. – Вам не надо ничего делать, не надо ничего говорить: оставайтесь просто недвижимой, а дыхание затаите, когда увидите, что к вам подошли совсем близко. А мы ретируемся, мадам, – обратился камердинер ко мне. – И дабы вы не тревожились за вашу барышню, я отведу вас в такое место, где вы будете слышать все и все увидите.

Сначала моя бедняжка была и в самом деле ни жива ни мертва, но постепенно успокоилась, так благотворно подействовали на нее камердинеровы увещевания. А камердинер между тем провел меня в кабинетик по соседству с местом, где предстояло свершиться таинству; их разделяла тоненькая перегородка, вся сквозная, прикрытая черной тканью, которая отнюдь не мешала моему слуху. Да и зрению тоже – сквозь черный креп все было отлично видно.

Камердинер дернул за шнурок звонка – это был условный знак. Через несколько минут на пороге появился сам герцог. Я увидела высокого высохшего господина лет шестидесяти. На нем был черный халат из индийской тафты, и, когда халат распахнулся, мы увидели, что под ним герцог совершенно голый. Он замер, едва переступил порог. Разумеется, он не знал, не ведал о том, что за ним наблюдают, и почитал себя в совершенном одиночестве.

– Ах! Какой прекрасный трупик, – воскликнул он спустя мгновенье. – Красавица… О, боже мой! – завопил он, увидев кровь и кинжал. – Да ее только что убили! Ах, черт побери, как, должно быть, стоял у того, кто нанес ей смертельный удар!

Тут он ухватил свой инструмент в кулак и начал дрочить.

– Как бы я хотел видеть, как он нанес ей этот удар, – продолжая дрочить, приговаривал он.

Он пригляделся, подошел еще ближе и начал ощупывать живот мнимой покойницы.

– Да она никак беременна?! Нет, к сожалению.

Ощупывания все продолжались, и речи не прекращались.

– Какие телеса… Боже, да они еще тепленькие.

И вот он наклоняется к ней, припадает к губам…

– Ах еще и слюна осталась! Как же она сладка, эта ее слюна!

И снова вонзается в уста, запуская свой язык чуть ли ни в самую глотку.

Невозможно было лучше играть свою роль, чем удавалось это моей девице! Она лежала пень пнем, а как только герцог припал к ней, и вздохнуть не смела. Наконец он обнял ее и перевернул на живот. «Надо же посмотреть и на ее зад», – неизвестно кому объяснил он свои действия.

При виде зада он пришел в окончательное исступление. «Ах, что за прелестная попка!» – завопил он; и вот мы отчетливо видим, как он целует этот зад, лижет его, раздвигает ягодицы и запускает язык в крохотное отверстие.

– Вот, клянусь честью, – кричит герцог, – самый лучший, самый красивый труп, который я когда-нибудь видел. Как же был счастлив тот, кто лишил жизни эту красавицу, и что за наслаждение он должен был испытать!

Вот эта мысль и привела герцога к извержению; он, лежа возле покойницы, прижимался к ней бедрами и испускал струю спермы прямо в миниатюрную дырочку зада. Кричал он при этом словно дьявол при святом причастии: «Ах, теки, теки, мое семя! Как бы мне хотелось самому убить такую красавицу!»

На этих словах операция и закончилась. Герцог поднялся и покинул поле битвы. Нам понадобилось время, чтобы поставить на ноги усопшую, силы оставили ее: вынужденная неподвижность, ужас и страх так измучили ее, что она могла вот-вот и на самом деле превратиться в персонаж, который так удачно только что изображала.

Мы отправились домой с четырьмя луидорами, которые вручил нам камердинер. Вы можете легко догадаться, что себе он присвоил добрую половину.

– Слава тебе, Господи! – завопил Кюрваль. – Вот это, я понимаю, страсть! Сколько в ней соли, какова пикантность!

– У меня стоит, как у осла, – откликнулся герцог, – бьюсь об заклад, что муж сей на этой точке не удержался.

– Да уж будьте в этом уверены, ваша светлость, – сказала Мартен. – Там дело иной раз и до настоящего доходило. И у мадам Дегранж, и у меня еще будет случай вас в этом убедить.

– Черт возьми, – сказал Кюрваль. – А чем это ты там занимаешься?

– Оставь меня, – отвечал герцог. – Я заделываю своей дочке, представляя себе ее мертвой.

– Ага, злодей! – закричал Кюрваль. – У тебя в башке, стало быть, сразу два преступления!

– Дьявольщина, – отвечает герцог, – я бы предпочел, чтобы они воплотились в жизнь.

И его гнусная сперма устремилась в вагину Юлии.

– Давай продолжай, Дюкло, – сказал герцог, едва закончил свое грязное дело. – Продолжай, голубушка, нельзя, чтобы президент спустил. Ясное дело, он готов к кровосмесительству со своей дочерью, у постреленка нечистые мыслишки в голове. Его родители доверяют мне, я должен присматривать за ним и не могу допустить, чтобы он впал в разврат до такой степени!

– Опоздал! Опоздал! – закричал Кюрваль. – Я уже кончаю! А, разрази меня гром, какая прелестная покойница!

Злодей, загоняя свой жезл в Аделаиду, вслед за герцогом тешил себя фантазией, что совокупляется с трупом. Невероятное извращение либертинажа: что бы ни услышат, что бы ни увидят, тотчас же стремятся повторить на собственном опыте.

– Да продолжайте же, Дюкло, – взмолился епископ. – А то пример этих мошенников так на меня подействует, что я займусь делами еще более дурными.

– Ну что ж, продолжим, – сказала Дюкло. – Некоторое время спустя после этого приключения я отправилась в одиночку к некоему либертину, чья мания обернулась для меня приключением довольно унизительным, но зато не таким мрачным. Меня принимали в салоне, пол которого был устлан красивым ковром. На ковер этот меня поставили на четвереньки, предварительно раздевши донага.

– Посмотрим же, – сказал хозяин, по бокам которого сидели два огромных датских пса, – кто окажется расторопней, ты или мои собачки. Ищите!

И с этими словами он бросил на ковер пригоршню больших жареных каштанов и отдал мне совершенно собачью команду: «Апорт!»

На всех четырех я бросилась за каштанами, намереваясь, поскольку я проникла в суть его фантазии, принести их ему. Но не тут-то было: собаки кинулись за мной следом, легко опередили меня, и каждая принесла по каштану своему хозяину.

– Экая ты неумеха, – проговорил хозяин. – Может быть, ты испугалась, как бы тебя не искусали мои собачки. Не бойся, они тебе не причинят ни малейшего вреда, но как же они про себя смеются над тобой, что ты оказалась такой неловкой. Ладно, попробуй взять реванш… Апорт!

Снова брошены каштаны, и снова победа достается псам. Игра продолжалась битых два часа, и моей ловкости хватило лишь на то, чтобы единственный раз успеть раньше собак схватить в зубы каштан и принести его тому, кто бросил его на пол. Но за все это время ни разу специально обученные для этих забав псы не проявили ко мне никакой враждебности; наоборот, казалось, что они с удовольствием приняли меня в свою игру, словно я была существом их же породы.

– Ну, довольно работать, – сказал наконец патрон. – Пора перекусить.

Он дернул за сонетку, в салон вошел его холуй.

– Принеси-ка покушать моим собачкам, – сказал патрон.

Холуй исчез и тут же появился с огромным корытом, доверху наполненным рубленым мясом.

– Кушать подано, – провозгласил хозяин, обращаясь ко мне. – Но уж постарайтесь, сударыня, чтобы ваши сотрапезники не опередили вас и за едой так же, как опередили вас на скачках!

Как можно было ответить на это приглашение? Только покориться, и я, по-прежнему оставаясь на четвереньках, погрузилась в корыто. Мясо было отличное, хорошо промытое, и я принялась его уписывать, тем более что мои четвероногие компаньоны весьма любезно согласились делиться со мной своей пищей, не оспаривая у меня ни одного куска. Вот этого и добивался наш распутник: унижение, доведение женщины до скотского состояния распаляло его. Уже через несколько минут он старательно дрочил, приговаривая при этом: «Потаскуха! Девка! Ишь как она жрет вместе с собаками! Вот так и надо обходиться с их сестрой, чтобы они не задирали нос; такие же домашние животные, как собаки, с чего бы им ждать другого обращения? Ах, девка! Шлюха! – закричал он, припав ко мне и выбросив свой груз как раз на мой зад. – Ага, я тебя заставил-таки жрать вместе с моими кобелями!»

И это было все: наш хозяин исчез, я смогла одеться и нашла в своей мантильке два луидора – так привык оплачивать свои удовольствия этот проказник.

– А теперь, господа, – продолжала Дюкло, – я обращу свои шаги вспять и расскажу вам, чтобы закончить сегодняшний вечер, о двух приключениях, случившихся со мною в дни моей юности. Ибо так как они куда впечатлительней, чем то, что я вам рассказывала, а вы ведь мне предписали начать с более невинных, то я и отнесла их на конец, к развязке. Было мне в ту пору шестнадцать лет, и я пребывала еще у Герэнши.

Доставили меня в неказистую каморку в нижнем этаже дома человека весьма высокого положения и знатности и наказали ни о чем не тревожиться и ждать и во всем беспрекословно слушаться господина, который придет сюда, чтобы со мной позабавиться. Вот и все – большего мне говорить поостереглись: предупрежденная о том, что мне предстоит, я бы не так испугалась впоследствии и тем лишила бы распутника большей части предвкушаемого им наслаждения.

Целый час провела я в ожидании и наконец дождалась: дверь распахнулась и появился сам барин. «Что ты здесь делаешь, мерзавка! – закричал он с видом полного удивления. – Как это ты пробралась в мой дом в такое время? Ну, шлюха! – и тут он схватил меня за горло так, что я чуть было не задохнулась. – Не иначе, как украсть что-нибудь хочешь!»

Он позвал на помощь, и тотчас же появился его слуга.

– Лафлер, – обратился к нему хозяин. – Я наткнулся на воровку, которая тут притаилась. Ну-ка раздень ее догола и приготовься ее наказать тем наказанием, о котором я распоряжусь.

Гнусный прислужник накинулся на меня и стал срывать с меня одежду. Каждый предмет тотчас же выбрасывался за дверь, словно он мне более не понадобится.

– А теперь, – говорит господин своему сообщнику, – ступай-ка, отыщи мешок. Засунешь ее в мешок, завяжешь покрепче и бросишь в реку.

Вы легко представите мой испуг. Я поспешила броситься в ноги жестокому сеньору и стала умолять его о пощаде, говорила, что меня прислала хорошо ему известная г-жа Герэн, что я вовсе не воровка, а девица из ее дома. Злодей ничего не хотел слышать. Он схватил меня за ягодицы и принялся самым грубым образом щупать и мять их.

– Черт побери, – приговаривал он. – А вот скормим мы этот прелестный задок рыбам!

Это было единственное проявление похоти, которое он позволил. По крайней мере, я ничего больше не заметила.

Слуга вернулся с большим мешком; невзирая на все мои мольбы, меня туда засунули, мешок завязали, и Лафлер взвалил его на плечи. Теперь я услышала, какой эффект произвело это на распутника: по всей вероятности, как только он увидел, что я запрятана в мешок, он начал дрочить. И, по-видимому, как только Лафлер взвалил меня на плечи и сделал первый шаг к выходу, у его хозяина брызнул сок. «В реку… в реку… – приговаривал он, и голос его прерывался от приступов наслаждения. – В реку, Лафлер, и не забудь привязать камень, чтобы эта потаскуха поскорей потонула».

На этом все и кончилось. Мы вышли в соседний покой, там Лафлер распорол мешок, возвратил мне все части моего одеяния. Затем вручил мне два луидора, предоставил недвусмысленные доказательства, что получает удовольствие совершенно отличным от своего хозяина манером, и я возвратилась к Герэн. Я роптала на нее за то, что она меня совсем не предупредила о том, что меня ожидало, и через два дня она, в знак нашего примирения, подыскала мне другую партию, сказав о ней еще меньше.

Дело обстояло приблизительно таким же образом, как я вам только что рассказала. Я оказалась в покоях одного генерального откупщика. Но на этот раз я была не одна: со мной находился слуга откупщика, который от имени своего хозяина явился к Герэн, чтобы пригласить меня. В ожидании патрона слуга развлекал меня, показывая множество драгоценностей, спрятанных в ящиках бюро, стоявшего в этом кабинете.

– Черт меня побери, никакой беды не будет, если вы возьмете себе что-нибудь из этого, – уговаривал меня почтенный меркурий. – Старик богат как Крез; я готов побиться об заклад, что он толком и не помнит, что содержится в этом бюро. Не стесняйтесь, дорогая, поверьте, что я вас не выдам, меня вам бояться нечего.

Увы! Я была слишком расположена к подобным советам, вам известны мои наклонности, я вам о них рассказывала уже. Так что долго меня уговаривать не пришлось. Я подхватила маленькую золотую шкатулку в семь или восемь луидоров; на вещь большой ценности у меня не хватило смелости. Только этого и надо было пройдохе-слуге, и, чтобы больше к этому не возвращаться, скажу, что потом я поняла; не решись я воспользоваться его советом, он попросту подбросил бы мне украдкой какую-нибудь вещицу из этого проклятого бюро.

Появился хозяин, он принял меня очень ласково, слуга вышел, и мы остались вдвоем. Этот-то клиент, в отличие от предыдущего, приступил к забавам со мной основательно: расцеловал меня в зад, заставил себя посечь, попукать ему в рот, вставил свой кляп ко мне в рот аж до самой глотки – словом, пользовался чуть ли не всеми дырками, за исключением передней; но как он ни старался, спустить ему не удавалось. Решающий момент все не наступал, потому что все эти его забавы были всего лишь подготовкой, а что было для него главным, вы это не замедлите сейчас увидеть…

– Тьфу, пропасть! – вдруг говорит он. – Я совсем забыл, что в передней ждет меня лакей моего приятеля. Я обещал передать со слугой одну драгоценную безделушку для его господина. Позвольте же мне покончить сейчас с этим делом, и мы тотчас же возобновим наши забавы.

Подумайте, господа, в какой ужас повергли меня эти слова: ведь я только что, по наущению гнусного лакея, совершила маленькую кражу. Я было попробовала его удержать, но потом рассудила, что надо сохранить хладнокровие и рискнуть.

Он открывает бюро, ищет, все перерывает и, не найдя того, что ему нужно, обращает на меня разъяренный взгляд. «Мошенница, – говорит он наконец, – здесь были только ты да мой слуга, в котором я совершенно уверен; стало быть, пропавшую вещь могла взять только ты!»

– О сударь, – вся дрожа, отвечала я ему, – знайте же, что я в пропаже не виновата…

– Посмотрим, дьявол тебя побери, – закричал он (прошу заметить, господа, что штаны у него все это время были расстегнуты, и стоячий член так и прилип к брюху; уже одно это обстоятельство могло бы меня несколько успокоить, но я ничего такого из-за смятения своего увидеть не сумела), – сейчас мы увидим, я отыщу-таки то, что мне нужно!

И приказывает мне сбросить с себя все одежды. Раз двадцать бросалась я к нему в ноги, умоляя не подвергать меня столь унизительному обыску, – ничего не трогало, ничто не могло смягчить его сердце; в ярости он сам стал срывать с меня одежду, и, как только я осталась в чем мать родила, обнаружил у меня в кармане эту злосчастную шкатулку.

– Ага, злодейка, – пылая гневом, воскликнул он. – Вот и доказательство, что ты ходишь к порядочным людям, чтобы воровать у них!

– Господин мой! – взмолилась я. – Имейте снисхождение к моей молодости! Я не могла устоять против соблазна, которым меня искушали.

– Что ж, – отвечает он мне, – ты все это расскажешь комиссару полиции.

Он зовет слугу и приказывает ему немедля собраться и бежать к комиссару просить его явиться сюда безотлагательно.

Слуга побежал, а его хозяин, по-прежнему со вздыбленным членом, уселся в кресло и ну меня поносить и позорить.

– Эта соплячка, эта мошенница приходит к человеку, собравшемуся ей хорошенько заплатить, только для того, чтоб его ограбить. Ну, ничего, она свое получит!

Тут раздался стук в дверь, и является человек в одежде полицейского чиновника. «Господин комиссар, – обращается к нему наш хозяин. – Вот эта злодейка, которую я вам и передаю раздетой донага, ибо я это сделал, чтобы обыскать ее; вот вам, с одной стороны, эта девка, с другой – ее одежда, а вдобавок и похищенная ею вещь. Главное, чего я прошу, да нет, требую от вас, господин комиссар, так это, чтобы вы ее повесили!»

При этих словах он снова бросается в кресло и начинает извергаться. «Да, да, повесьте ее, комиссар, – приговаривает он при этом. – Черт побери, повесьте, повесьте… Я хочу видеть, как ее повесили, вот и все, что мне от вас надобно!»

Мнимый комиссар увел меня вместе со шкатулкой и моими пожитками в соседнюю комнату, сбросил с себя наряд, и я признала в нем того самого слугу, который и вверг меня в мои злоключения; вполне понятное волнение помешало мне распознать его раньше.

– Ну как, – спросил он меня, – много на вас страху нагнали?

– Ох, – ответила я, – дальше некуда.

– Теперь все позади, – сообщил он. – И вот вам вознаграждение.

И тут он мне по поручению своего хозяина вручил ту самую уворованную мною шкатулку, все мои одежды, наполнил большой стакан вином, который я выпила единым духом, и отвел меня к мадам Герэн.

– Премилая страстишка, – произнес епископ. – Но только, скажу вам, можно извлечь большее, если пренебречь щепетильностью в таких делах. Я не сторонник проявления деликатности в распутстве. Если бы поменьше миндальничать, можно найти верный способ помешать девке жаловаться и сетовать, какую бы несправедливость и беззаконие с нею ни учинили бы.

– Да уж, – отозвался Кюрваль, – я бы на месте этого финансиста постарался, чтобы вы, прелестная Дюкло, так легко не отделались.

Занимательное повествование Дюкло оказалось столь продолжительным, что, когда пробил час ужина, выяснилось, что не осталось времени на то, чтобы поразвратничать перед трапезой. Уже сидя за столом, пришли к благому решению возместить потерянное удовольствие после ужина. И, собравшись все вместе, набрели на мысль о необходимости выяснить, наконец, кого из девочек и мальчиков можно возвести в ранг женщины и мужчины. Положено было для решения сего вопроса подвергнуть всех особ как мужского, так и слабого пола, чье положение представлялось сомнительным, мастурбации. Среди слабого пола Огюстина, Фанни и Зельмира сомнений не вызывали: все три этих очаровательных создания в возрасте четырнадцати и пятнадцати лет испускали сок от малейшего прикосновения. Эбе и Мишетта, которым было лишь двенадцать лет, разумеется, еще не могли подвергнуться подобному испытанию. Среди мальчиков было известно, что Зефир, Адонис и Селадон испускают сперму, как самые заправские мужчины, Житон и Нарцисс были еще слишком малы. Таким образом, для экзамена были выбраны среди султанш Софи, Коломба и Розетта, из которых первой было четырнадцать, а двум другим тринадцать лет. Среди мужчин испытанию должны были подвергнуться Зеламир, Купидон и Гиацинт.

Приятели расположились вокруг груды широких подушек, брошенных к их ногам. Шамвиль и Дюкло были призваны в испытательницы. Первая, как трибада, должна была натирать трех девиц, а вторая, как признанная мастерица дрочить мужчин, должна была выдаивать мальчиков. Обе они перешагнули ограду из кресел, на которых уселись друзья-распутники, и туда же были переданы Софи, Коломба, Розетта, Зеламир, Купидон и Гиацинт. Каждый из друзей, понимая, как разыграется их похоть во время предстоящего представления, поместил между ляжек по ребенку. Герцог приспособил Огюстину, Кюрваль – Зельмиру, Дюрсе – Зефира и епископ – Адониса.

Церемония начиналась с мальчиков, и Дюкло, выставив на показ грудь и задницу, засучив по локоть рукава, принялась демонстрировать свое искусство мастурбаторши, переходя от одного к другому и третьему из своих ганимедов. Более сладострастного зрелища невозможно было вообразить: с такой легкостью порхали ее руки, так нежны и в то же время резки были ее движения… она предлагала этим юношам свои губы, свои груди и ягодицы с такой изощренностью, что можно было уверенно сказать, что тот, кто не сможет излиться, значит, просто не созрел еще до столь мужественного и естественного действия. Зеламир и Купидон возбудились, но все усилия Дюкло оказались напрасны: из их торчащих членов не удалось выжать ни единой капли. Зато преображение Гиацинта произошло почти сразу же, на шестом движении кулака семя брызнуло на грудь Дюкло, и мальчуган повалился на нее почти в забвении чувств, крепко обнимая ее ягодицы.

Приступили к девицам. Шамвиль, раздетая чуть ли не догола, очень старательно причесанная и красиво прибранная во всем остальном, казалась при своих пятидесяти годах не старше тридцати. Как записная трибада, она рассчитывала на самое большое наслаждение от этой операции, и похоть, пылавшая в ее огромных черных глазах, сделала их еще более живыми и красивыми, чем всегда. Она исполняла свою партию по меньшей мере с таким же искусством, как Дюкло исполнила свою: занималась зараз и клитором, и устьем вагины, и задней дырой. Но природа молчала: ни малейшего знака наслаждения не написала она ни у Коломбы, ни у Розетты.

С прелестной же Софи все было иначе: уже на десятом ударе пальцев она упала, обмирая, на грудь Шамвиль; ее прерывистые вздохи, румянец, появившийся на щеках, ее полуоткрытые мокрые губы – все доказывало испытанное ею наслаждение, и Софи была объявлена женщиной.

Герцог, у которого стоял все это время, приказал Шамвиль подрочить Софи во второй раз, и когда та снова дала сок, злодей смешал свое нечистое семя с соком юного существа. Кюрваль же сложил свою ношу меж бедер Зельмиры, а двое других отдали его тем мальчикам, которых держали между своих колен. Засим все отправились спать, и назавтра не произошло никаких событий, достойных упоминаний в нашем повествовании ни утром, ни за обедом, ни при кофепитии. В салоне же Дюкло, особо принарядившаяся в этот день, взошла на свою кафедру, чтобы закончить пятью следующими эпизодами все сто пятьдесят рассказов, для которых ей были предоставлены все тридцать дней ноября.

 

День тридцатый

– Не знаю, господа, – так начала эта прелестная дама, – довелось ли вам слышать о причудах, столь же необычных, сколь и небезопасных, графа де Лерно, но, поскольку во время общения с графом я имела возможность досконально с ними познакомиться, я нашла его весьма экстраординарные проделки достойными быть причисленными к тем случаям, о которых вы предписали мне подробно рассказывать. Страсть графа де Лерно заключалась в том, чтобы совращать с пути истинного самых красивых девушек или замужних дам, и помимо звонкой монеты, которую он пускал в ход, не было таких ухищрений, к каким бы он не прибегал, чтобы свести этих девиц и дам с мужчинами. Он либо споспешествовал их привязанностям, чтобы соединить их с предметом их страсти, либо, если таковых у них не было, сам подыскивал им любовников.

У него имелся особый дом, где и соединялись подобранные им пары; он привечал их, уверял, что им будет здесь покойно и удобно, а затем отправлялся в потаенный кабинет наслаждаться зрелищем чужих наслаждений. Удивительно, до какой степени доводил он свои бесчинства: он рыскал по всем монастырям в Париже и в окрестностях, не пропускал ни одного салона, где можно было встретить дам, занимавших высокое положение в обществе, и устраивал эти делишки так удачно, что не было ни одного дня, когда в его доме не происходило три-четыре рандеву. Ни разу не упустил он случая занять свой наблюдательный пункт в кабинете с просверленной в стене дыркой, но так как он там пребывал всегда в одиночестве, то никто не знал, каким образом он добивается утоления своей похоти во время подобных сеансов. Был известен лишь сам факт такого его поведения, но я все же полагаю, что граф де Лерно достоин занять место в моих рассказах.

Фантазия старого господина президента Дюпора позабавит вас больше. Предупрежденная о церемониале, которого придерживался этот безобразник, я предстала перед ним, восседавшим в уютном кресле, раздетая донага, предоставив мои ягодицы в его распоряжение. Для начала я пукнула ему в нос. Мой президент вскочил в ярости, схватил лежавшую возле него связку розог и кинулся ко мне с криком: «А, наглая девка! Я отучу тебя приходить ко мне с такими гнусностями». И началось: он бегал за мной с розгами, а я от них увертывалась. Наконец, я добираюсь до простенка за кроватью и затаиваюсь в этом убежище. Там он меня и настигает. Видя себя теперь хозяином положения, он бранится вдвойне против прежнего и с грозным видом размахивает розгами, а я, загнанная в угол, съеживаюсь на манер перепуганной мышки, и вид моего испуга, моего уничижения производит наконец должное действие: президентова сперма брызжет мне на грудь, а сам он вопит от наслаждения.

– Как! – воскликнул герцог. – Он так ни разу не ударил тебя розгами?

– Даже не прикоснулся ко мне, – ответила Дюкло.

– Вот пример человека многотерпеливого, – сказал Кюрваль. – Согласитесь, друзья, когда у нас в руках инструмент, о котором рассказала Дюкло, мы так не поступаем.

– Немного подождите, господа, – вмешалась Шамвиль, – и я покажу вам тех, кто в подобных случаях не бывают столь терпеливы, как президент моей подруги Дюкло.

Наступило молчание, и Дюкло, воспользовавшись паузой, возобновила свое повествование:

– Немного времени спустя после этого приключения я побывала у маркиза де Сен-Жиро. Фантазия этого господина заключалась в том, что помещал обнаженную женщину на качели и раскачивал так, что она взлетала довольно высоко. Всякий раз, когда она пролетала мимо него, ей предстояло либо пустить ветры прямо ему в нос, либо получить чувствительный шлепок по заду. Я удовлетворила его полностью: и по части пуканья, и по части шлепков. Наконец после часа этой скучной и утомительной церемонии качели были остановлены, и я получила возможность откланяться.

А года через три, после того как я сделалась хозяйкой заведения Фурнье, ко мне явился человек с очень странным предложением: дело заключалось в том, чтобы я подыскала распутников, которые позабавились бы с его женой и его дочерью при условии, что сам он, спрятавшись в укромном месте, мог бы наблюдать за всем, что будут делать с его женщинами. Он мне их предоставляет, добавил он, будет мне платить по два луидора за каждый такой опыт, не считая и единовременной выплаты. И еще одно условие ставил он: тот, кто будет заниматься с его женой, должен страдать поносной слабостью и вывалить все содержимое своих кишок прямо ей между грудями. А касаемо дочери было другое условие: мужчина должен заголить девице подол так, чтобы ее зад находился совсем рядом с той дырой, которая будет наблюдательным пунктом папаши, с тем чтобы можно было всласть полюбоваться девичьим задком, а потом нанятый субъект должен наполнить своей спермой девичий рот. Вот только на этих двух условиях он поставляет мне свой товар. После того как он согласился принять на себя полную ответственность за все то, что может случиться с его семейством, я со спокойной душой могла пообещать ему, что найду исполнителей его фантазии и что они будут прекрасно знать, чего от них требуется.

На следующий день указанный товар был мне доставлен. Жена распутника оказалась женщиной тридцати шести лет, не слишком красивая, но высокая ростом и недурно сложена, с лицом, выражающим покорность и скромность. Девице было лет пятнадцать, она была полновата, но с очень миленьким личиком, блондинка.

– Право же, сударь, – произнесла супруга, – вы предлагаете мне такие вещи…

– Ах, мадам, – отвечал гнусный сластолюбец, – я и сам огорчен смертельно, но поверьте мне – так надо, и смиритесь с вашей участью, ибо я не отступлюсь от вас. Если же вы вздумаете противиться тем предложениям, которые вам будут сделаны, и тем процедурам, которым вас подвергнут, то и вы, мадам, и вы, мадемуазель, завтра же покончите счеты с жизнью.

Тут супруга развратника пролила несколько слезинок, но поскольку приглашенный мною человек уже ожидал ее, то я и пригласила даму пройти в предназначенную ей комнату, а дочка осталась пока в другой зале вместе с моими девицами ожидать своей очереди.

В эту страшную минуту были опять пролиты слезы, и я поняла, что злодей муж впервые подвергает свою жену подобному испытанию. К несчастью, дебют обещал быть трудным: матерый развратник, предназначенный для нее, был не только человеком с причудливым вкусом, но и с очень властными и грубыми манерами; почтительного обращения с дамой ждать не приходилось.

– Ну, полно, хватит слез! – прикрикнул на бедную женщину гнусный супруг. – Рассудите, что я буду наблюдать за вами и, если вы не ублажите в полной мере почтенного человека, которому вас отдают, сам заставлю вас подчиниться.

Она вошла в свой застенок, а мы с ее муженьком устремились в соседнюю комнату, откуда можно было все видеть как на ладони.

Вы не можете представить себе, до какой степени распалился старый злодей, видя, что проделывает с его супругой грубиян-незнакомец! Он смаковал каждую выходку. Мучительный стыд, охвативший бедную женщину под ужасными ласками забавлявшегося с ней развратника, придал особую пикантность этому зрелищу. Но когда он увидел свою резко брошенную наземь жену, когда он увидел, как осклабилась мерзкая образина, вываливая ей на грудь свое дерьмо, когда он увидел слезы, катившиеся из ее глаз, когда он увидел гримасу отвращения на ее лице – сдерживаться он уже не мог, и моя рука, не отпускавшая во все время спектакля его вздыбленный член, оросилась его ебельным соком, вся моя ладонь была залита.

Итак, первая сцена закончилась, но вслед за наслаждением, полученным моим клиентом от нее, должно было последовать и другое: предстояло увидеть и вторую картину.

Здесь не обошлось без трудностей и пришлось прибегнуть к угрозам, увещевая юную девушку, видевшую слезы своей матери, но не ведавшей о том, что предстоит ей самой. Бедняжка противилась изо всех своих силенок, но мы сумели-таки ее убедить.

Найденный для нее человек получил от меня все необходимые инструкции. Это был мой давний клиент, которому я предоставила это угощение на дармовщину, а он в знак признательности обещал неукоснительно выполнить все, что я от него требую.

– Ах, что за прекрасный зад! – воскликнул распутный папаша, как только случайный клиент его дочери выставил перед нами ее во всей наготе. – Ах, какие ягодицы!

– Как! – удивилась я. – Возможно ли, что вы видите их впервые?

– Ну, разумеется, – отвечал он. – И пришлось прибегнуть к этому способу, чтобы насладиться таким зрелищем; но если я вижу эту очаровательную задницу в первый раз, то уверен теперь, что ни в коем случае не в последний!

А между тем я усердно дрочила его, от чего он приходил в восторг… Но когда он увидел мерзости, к которым понуждали его дочь, когда он видел руки законченного развратника, блуждавшие по телу, к которому он сам никогда не прикасался, когда он увидел, как эту юную девицу ставят на колени, как ее заставляют открыть рот, как ей вставляют туда огромный член и как извергается в ее рот сперма, он откинулся назад, бранясь и сквернословя, словно какой одержимый, крича, что никогда в жизни он не испытывал такого наслаждения, и оставляя в моих ладонях неопровержимые доказательства этого наслаждения.

Все было сделано, все сказано. Дамы покинули мой дом все в слезах, а воодушевленный супруг и отец нашел, несомненно, способы убедить еще не раз предоставлять ему наслаждаться сценами такого рода: я принимала их у себя шесть лет с лишним и, согласно указаниям, полученным от мужа и отца, провела их через самые разные виды страстей, о которых я вам рассказывала уже.

– Вот они, способы ввергнуть в распутство жену и дочь, – проговорил Кюрваль. – Как будто эти твари годятся для чего-либо другого! Да разве не рождены они для наших наслаждений, разве не должны услаждать нас, как нам будет угодно? У меня было много жен, – продолжал президент, – три или четыре дочери, из которых осталась, благодаренье Богу, лишь Аделаида, которую, насколько я могу судить, е… т в настоящую минуту герцог, но если бы кто-нибудь из них отказался бы от тех распутств, которые я им предписывал, то пусть меня проклянут навеки или, что еще хуже, заставят всю жизнь е… ь только в п… у, если бы я тут же не пристрелил бы эту тварь как собаку.

– Господин президент, – заметил герцог, – а ведь у вас встал. От таких речей вы всегда распаляетесь.

– Встал? – переспросил президент. – Э нет. Но вот я сейчас заставлю малютку Софи покакать и, надеюсь, ее сладенькое дерьмо подействует на меня как следует…

– О, клянусь честью, – произнес он, проглотив здоровенный выползок из гузна девицы, – даже больше, чем я предполагал. Кто из вас, господа, соблаговолит отправиться со мной в будуар?

– Я! – с живостью откликнулся Дюрсе, поднимая Алину, которую он лапал и щупал уже битый час.

И оба развратника, увлекая за собой Огюстину, Фанни, Коломбу и Эбе, Зеламира, Адониса, Гиацинта и Купидона, присоединив к оным Юлию, двух старух, Мартеншу и Шамвиль, Антиноя и Эркюля, скрылись в будуаре. Они вышли оттуда через полчаса с видом триумфаторов, одержавших решительную победу.

– Ну что ж, – произнес Кюрваль, обратясь к Дюкло, – двигайся к развязке, милочка и, если ты сможешь заставить меня снова встать на дыбы, ты станешь свидетельницей чуда, потому что, клянусь, я за эти полчаса выпустил столько соку, сколько не выпускал за год! Хорошо еще…

– Ну будет тебе, – прервал его епископ. – Все равно твои россказни окажутся бледнее рассказов очаровательной Дюкло. Надо бы заставить тебя помолчать, чтобы мы могли слушать нашу несравненную летописицу.

И прекрасная Дюкло завершила свои истории рассказом о следующей страсти.

– Вот теперь, господа, пришло время рассказать вам о страсти маркиза де Месанжа, того самого, которому, вы помните, я сторговала дочку несчастного башмачника; его вместе с женой сгноили в тюрьме, а я вовсю пользовалась его наследством. Но так как страсть господина маркиза пришлось удовлетворять моей любимице Люсиль, то позвольте мне с возможной точностью передать вам ее рассказ, пусть Люсиль говорит моими, так сказать, устами:

«Я явилась к маркизу, – рассказало мне это прелестное создание, – к десяти часам утра. Едва я вошла, все двери за мной заперли, и маркиз с яростью накинулся на меня: «Что тебе здесь нужно, мерзавка? – закричал он. – Да кто тебе позволил беспокоить меня?»

Поскольку вы меня не предупредили, вы легко представите, до какой степени я была ошеломлена таким приемом.

«Ладно, – продолжал маркиз. – Раздевайся. Раз уж я тебя поймал, ты отсюда больше не выйдешь».

Я залилась слезами, бросилась маркизу в ноги, но его ничто не могло разжалобить. А так как я мешкала с раздеваньем, то он сам стал срывать с меня платье и исподнее, раздирая это на куски и, что испугало меня больше всего, тут же бросая все это в огонь. «Тебе все это уже ни к чему, – приговаривал он, отправляя в жаркий огонь одну за другой мои тряпки. – Ни к чему ни это платье, ни мантилья, ни юбки. Тебе теперь только гроб понадобится». В несколько минут я оказалась совсем нагишом. И тут маркиз, который до сих пор меня голой не видел, замер, созерцая мою задницу, а потом давай ее гладить, щупать, раздвигать и сдвигать ягодицы, но только что не целовал меня в зад. И продолжает бормотать: «Решено, шлюха. Сейчас ты вслед за своим тряпьем отправишься в огонь прямо на эти полешки. Да, да, дьявол тебя побери! Сгоришь заживо, девка, а я буду наслаждаться, дышать запахом твоего горелого мяса». И с этими словами он падает в кресло и брызжет своей малафейкой аккурат на мою одежду, сгорающую в камине. А потом дергает за сонетку, появляется его лакей, отводит меня в соседнюю горницу, и там меня облачают в одежды, куда роскошнее тех, что с меня сорвал проклятый маркиз».

Вот таким рассказом попотчевала меня моя Люсиль. Остается только узнать, так ли или гораздо хуже обошелся маркиз с той девицей, что я ему сторговала.

– Куда как хуже, – сказала Дегранж, – и вы хорошо поступили, что лишь чуть-чуть познакомились с этим маркизом. У меня еще будет случай рассказать о нем побольше нашим господам.

– Несомненно, мадам, – обратилась к ней Дюкло. – И вы, мои милые подруги, – адресовалась она к двум другим своим компаньонкам, – сделаете это с большим изяществом, занимательностью и подробнее, нежели я. Теперь ваша очередь, я свое отговорила и могу только просить наших покровителей быть снисходительными ко мне и простить мне ту скуку, которую я, возможно, навеяла на них своим монотонным повествованием, где все картины заключены в одинаковые рамы.

И с этими словами красавица Дюкло церемонно поклонилась, сошла с трибуны и очутилась возле диванчиков, на которых восседали господа. Там она выслушала множество похвал в свой адрес, ее приветили и обласкали. Между тем настало время ужина, и ее пригласили к столу – честь, которую не оказывали до сей поры еще ни одной женщине. Она оказалась столь же приятной в застольной беседе, как и в своих рассказах. Чтобы отблагодарить ее за доставленное удовольствие, общество учредило для нее должность генеральной управительницы обоих сералей, и каждый из четырех друзей дал ей обещание, что ее оберегут от всех насилий, которым могут быть подвергнуты женщины, что она благополучно вернется в Париж, где будет щедро вознаграждена за свои труды. За столом она, герцог и Кюрваль наелись до отвалу и напились так, что не смогли принять участие в оргиях, предоставив этим заниматься в свое удовольствие Дюрсе и епископу. Те удалились в будуар вкупе с Шамвиль, Антиноем, Бриз-Кюлем, Терезой и Луизон, и уж там-то, конечно, было сотворено и сказано столько непристойностей, что впору пришлось бы и на всех четверых.

В два часа пополуночи все улеглись, и вот таким образом закончился ноябрь и закончилась первая часть этой возбудительной и занимательной повести, вторую часть которой мы не замедлим представить публике, если увидим, что первая пришлась ей по вкусу.