Наши приятели решили с этого дня отказаться от ежеутренних посещений школы Дюкло. Утомленные ночными удовольствиями, опасаясь, как бы эта операция не вытянула из них спозаранку все соки, они рассудили, что церемонии эти притупляют их вкус к последующим более основательным наслаждениям, и положили, чтобы их по утрам заменяли прочищалы. Но инспекционные визиты были сделаны. Отныне достаточно было хотя бы одной девочке совершить проступок, чтобы под наказания попадали все восемь; виновницей на сей раз оказалась прелестная Софи, обычно очень аккуратная к своим обязанностям. Какими бы нелепыми они ей ни казались, она их исполняла. Однако Дюрсе, уговорившись с Луизон, ее опекуншей, сумел так ловко подстроить ловушку для девочки, что Софи была признана виновной и внесена в роковую книгу. Добрая Алина, подвергшаяся такому же осмотру, также была уличена в преступлении, и список на этот вечер состоял, таким образом, из восьми девочек, двух жен и четырех мальчиков.

Покончив с этими хлопотами, занялись приготовлениями к свадьбе, которая должна была увенчать праздник окончания первой недели. В этот день никто не был освобожден от обязанности присутствовать на публичной церемонии в часовне. Епископ в полном епископском облачении направился к алтарю. Герцог, представлявший отца невесты, и Кюрваль в должности отца жениха привели: один – Мишетту, а другой – Житона. Юную пару принарядили, но их обычную одежду поменяли: девочку нарядили мальчиком, а мальчика – девочкой. К несчастью, мы обязаны, дабы не нарушать избранный нами ход изложения, повременить с описанием подробностей этого священнодействия, но придет момент, и мы доставим читателю удовольствие увидеть все, что до поры до времени вынуждены скрыть под покровом тайны. Итак, общество перешло в салон, а в ожидании обеда четверка наших сластолюбцев, заперевшись с прелестной юной парой, приказала им разоблачиться донага и проделать все, что по своему возрасту они могли проделать для завершения брака; запрещено было лишь проникновение члена жениха во влагалище невесты, хотя инструмент Житона вполне был в состоянии это осуществить. Но нет, ничто не должно было повредить цветок, предназначенный для другого. Впрочем, все остальное было дозволено: сладкие прикосновения, жгучие ласки. Юная Мишетта пятнала излияниями муженька, а тот, с помощью наставников, преотлично щекотал свою женушку. И все же оба они слишком чувствовали гнет возложенного на них рабства, чтобы испытать доступную уже им по годам радость сладострастия.

Приступили к обеду; молодожены находились среди пирующих, и к кофе, когда все головы уже кружились от похоти, юные супруги вновь оказались раздетыми, как и прислуживающие в этот день Зеламир, Купидон, Розетта и Коломба. А поскольку спускать в ляжки стало дежурным блюдом о ту пору дня, Кюрваль взялся за мужа, герцог за жену, и оба они славно отделывали молодых. Епископ, как только кофе был подан, приступил к Зеламиру, принялся его сосать спереди, принимать от него ветры, а потом, согласно своим вкусам, вломился в зад мальчугана. Дюрсе же лакомился на свой гнусный изощренный лад задом Купидона. Между тем оба наших главных атлета, так и не облегчившись, перешли, один к Розетте, другой – к Коломбе и, поставив их по-собачьи, вставили им между ляжек, точь-в-точь, как поступили только что с Мишеттой и Житоном. Милым малюткам приказали поработать своими ручонками над концами чудовищных членов, торчавших наружу, пока распутники всласть копались в нежных, свеженьких девичьих задницах. Но спермы не пролилось ни капли: все знали, что ее надо сохранять до вечера. Вечером молодые супруги теряли свои особенные права, брак их превращался всего лишь в забавную игру. Все вернулись в свои обычные квартеты, и Дюкло приступила к продолжению рассказа.

– С вашего позволения, господа, мое сегодняшнее повествование откроет человек, чьи вкусы весьма схожи со вкусами давешнего финансиста. Это был стряпчий лет шестидесяти, который к своей причуде прибавлял одну особенность: ему требовались женщины еще более почтенного возраста, чем он сам. Герэнша отыскала для него среди своих подружек одну старую сводницу с ягодицами морщинистыми и истрепанными, являвшими собою вид много раз скобленного пергамента. Однако именно такому предмету и поклонялся наш распутник. Он опускается на колени перед этим дряхлым задом, страстно целует его; ему пердят прямо в нос, он приходит в экстаз, открывает широко рот, в него пердят снова и снова, и он ловит языком дуновения этого легкого ветерка. Между тем не в силах противиться опьянению, в которое его погружает эта процедура, он достает из штанов убогий стариковский член, такой же изношенный, сморщенный, как и божество, которому он служит. «Ах, перди же, перди, душенька моя, – восклицает он, дроча себя изо всех сил. – Перди же, сердце мое, только от твоих пердунчиков, я надеюсь, сможет выстрелить эта ржавая пушка!» Сводница тужится еще сильней, и бедняга наконец роняет на колени своей богини две-три жалкие капельки спермы.

О губительная сила примера! Кто бы мог подумать? В ту же минуту, словно по сговору, выкликают дуэний из квартетов. Хватают их за старые, изношенные задницы, умоляют о пукании, добиваются его и счастливы почти так же, как вышереченный стряпчий, если бы только мысль об ожидающих во время оргий наслаждениях не пришла им в голову. Они напоминают об этом друг другу, умеряют пыл, отпускают своих Венер, и Дюкло продолжает:

– Не буду особенно налегать на следующую страсть, – произнесла для начала эта милая дама, – ибо знаю, что среди вас мало ее приверженцев, но вы наказали мне рассказывать обо всем, и я подчиняюсь. Некий очень молодой и очень красивой наружности человек имел пристрастие сосать и лизать мне дыру во время месячных. Я ложилась на спину, раскинув ляжки; он вставал на колени передо мной и, подняв меня за поясницу, чтобы ему было удобнее, приступал к делу. Он глотал и кровь месячных, и мой сок, потому что он был настолько красив и так нравился мне, что я всегда кончала при этом. А он дрочил себя, был на седьмом небе и по виду его становилось ясно, что ничто в мире не могло бы доставить ему большего наслаждения; мощное, обильное извержение семени подтвердило это. Назавтра он встретился с Авророй, позднее с моей сестрой. Словом, за месяц он устроил смотр всем нашим шлюхам, а потом, конечно, прошелся и по другим борделям Парижа.

Но вы сейчас убедитесь, господа, что эта причуда пустяк в сравнении с тем, чем занимался другой забавник, бывший когда-то приятелем Герэнши. Этот, по ее словам, испытывал сладострастные ощущения, поедая после женских выкидышей зародыш. Всякий раз, когда такое случалось, за ним посылали, он являлся и сжирал недоношенный плод, сходя с ума от наслаждения.

– Этого-то я знавал, – объявил Кюрваль, – не приходится сомневаться ни в его существовании, ни в его страсти.

– Пусть так, – отозвался епископ, – но так же несомненно, как и существование этого человека, что я ему подражать не стану.

– Да что с тобой? – удивился Кюрваль. – Я убежден, что от этого отлично можно кончить, и если Констанция позволит мне это сделать, я слышал, что она в тягости, я обещаю ей слопать ее будущего отпрыска, словно сардинку.

– О, все знают ваше отвращение к беременным, – сказала Констанция. – Говорят, что вы избавились от матери Аделаиды, потому что она забеременела во второй раз, так что если Юлия меня послушается, она будет остерегаться.

– Да, известно, что я терпеть не могу потомства, – сказал Кюрваль, – и вид беременной самки способен вызвать во мне бешеное отвращение, но ты ошибаешься, вообразив, что я прикончил жену по такой причине. Запомни, сука ты этакая, что мне не нужно повода, чтобы убить женщину, особенно такую корову, как ты, если она принадлежит мне, и мне ни к чему ее теленок.

Тут и Констанция, и Аделаида заплакали: понемногу приоткрывалась завеса над той тайной ненавистью, которую президент испытывал к очаровательной супруге герцога, а тот, далекий от того, чтобы встать на ее сторону в этом диспуте, сказал только Кюрвалю, что и сам относится к потомству не лучше и что хотя Констанция и беременна, но ведь она еще не разродилась, так что… При этих словах Констанция залилась еще пуще, и Дюрсе, ее отец, рядом с которым она находилась, сказал ей в утешение, что если она не прекратит, то он вышибет ее за дверь пинком под зад, невзирая на ее положение. Бедняжке пришлось затаить свою печаль в сердце, вытереть слезы и лишь прошептать: «О Боже великий! Как я несчастна! Но что делать, надо смириться со своей судьбой». Аделаида тоже заливалась слезами, а герцог, бывший с нею на одном диване, старался вовсю, чтобы слезы ее лились еще обильнее. Наконец и Аделаида успокоилась, таким образом эта, несколько трагическая, но усладившая злодейские души сцена завершилась, и Дюкло возобновила свое повествование:

– В доме Герэн имелась комната, очень странно устроенная, в которой мог разместиться только один человек. У нее был как бы двойной потолок, что-то вроде очень низкой антресоли, где расположиться можно было только лежа. Здесь-то и устраивался один причудник, страсть которого мне и приходилось обслуживать. Он располагался там с девицей и лежал так, что голова его приходилась как раз напротив отверстия, ведущего в верхнее помещение. Девица, запертая с ним, предназначалась лишь для того, чтобы дрочить ему член, а я, находясь в верхнем помещении, занималась тем же самым с другим кавалером. Отверстие, совершенно неприметное, открывалось как бы случайно, а я под предлогом соблюдения опрятности, чтобы не замарать паркет, обрабатывая своего пациента, должна была постараться, чтобы его семя брызнуло аккуратно в дыру, и значит, попало бы прямо на лицо того, кто расположился под нею внизу. Так все было ладно устроено, что операция удавалась как нельзя лучше: в тот момент, когда наш забавник получал себе под нос порцию спермы, он прибавлял к ней свою, и этим все сказано.

А вот старуха, о которой я рассказывала вам давеча, появилась у нас снова, но ей предстояло иметь дело с другим человеком. Этот мужчина лет сорока заставил ее раздеться и затем принялся лизать все дырки и впадины этого трупа: задницу, переднюю дыру, рот, ноздри, подмышки, уши – не пренебрег ничем и глотал все, что ему удавалось высосать оттуда. На этом он не остановился: он совал ей в рот печенье, и после того как она разжевывала, глотал куски прямо из ее рта, он заставлял ее набирать в рот вино и, прополоскав им горло, выплевывать этот напиток ему в рот. Все это время член у него был в таком возбуждении, что, казалось, вот-вот – и сперма потечет оттуда сама по себе. Наконец, почувствовав, что так оно и случится, он набросился на старуху, засунул ей в зад свой язык чуть ли не на фут и кончил как бешеный.

– Ха, черт возьми, – воскликнул Кюрваль. – Нужно ли быть юной и красивой, чтобы извлечь из члена его соки? Вот вы еще раз можете убедиться, что именно свинства и вытягивают как нельзя лучше из нас сперму. Чем грязнее, тем слаще.

– Это все соли, – вступил Дюрсе, – соли, выделяемые предметом похоти, пробуждают и приводят в движение наши животные инстинкты. А кто же станет сомневаться, что все старое, грязное, вонючее обладает такими солями в избытке и, следовательно, ускоряет и увеличивает наши извержения?

Некоторое время было посвящено рассмотрению этого вопроса с самых разных сторон; однако после ужина предстояли многотрудные занятия, и потому с ужином поспешили, он был подан раньше обычного. Во время десерта все приговоренные к наказанию девочки перешли в салон, где им предстояло подвергнуться экзекуции вместе с четырьмя мальчиками и двумя супругами, равно осужденными. Стало быть, число жертв равнялось четырнадцати: восемь упомянутых девочек, Аделаида и Алина, а также четверо мальчишек, а именно Нарцисс, Купидон, Зеламир и Житон. Наши приятели, уже пьяные от предвкушения предстоящих излюбленных удовольствий, добавили еще к этому и непомерное количество выпитых вин и ликеров, так что в салон, где их ждали обреченные, они явились в таком состоянии опьянения, ярости и похоти, что, право, никто не захотел бы оказаться на месте их жертв. Лишь осужденные да четыре старухи-служанки должны были присутствовать на оргии в этот день. Каждый был раздет донага, каждый в трепете, обливаясь слезами, ждал своей участи. Между тем как воссевший в кресло президент справлялся у Дюрсе об имени и преступлении каждого предмета, Дюрсе, вдрызг пьяный, как и его сподвижник, понапрасну пытался вникнуть в смысл пляшущих перед ним на бумаге строчек. Тогда епископ заменил его, и хотя был пьян не менее собрата, сумел все же возобладать над хмелем и объявлять громко и внятно имя и вину каждого, президент тут же определял наказание, соответствующее возрасту и силам преступника, но неизменно весьма суровое.

Ужасная церемония свершилась, приговоры приведены в исполнение. Мы чрезвычайно огорчены, что необходимость следования нашему плану препятствует нам живописать здесь же все эти разжигавшие похоть способы наказания, но да не посетуют на нас наши читатели; вместе с нами они поймут невозможность немедленно удовлетворить их любознательность. Однако они могут быть совершеннейшим образом уверены, что все в будущем будет им возмещено. А пока мы можем лишь сказать, что церемония длилась долго: четырнадцать приговоренных приняли кару, и все это сопровождалось весьма занимательными эпизодами. И весьма возбудительными, несомненно, ибо все четверо злодеев излились до такой степени основательно, так были изнурены вином и излишествами плоти, что без помощи поспешно призванных прочищал не смогли бы добраться до своих покоев, где, несмотря на все только что перенесенное, их ждали новые сладострастные забавы. Герцог, которому в эту ночь должна была принадлежать Аделаида, решительно отказался от нее. Она была в числе приговоренных, и он наказал ее столь успешно, так много спермы пролил в ее честь, что более в ней не нуждался. Рухнув наземь в своих покоях, он отдал место Аделаиды Дюкло, и та, расположившись у него под боком на матраце, обслужила его от всей свой щедрой души.