Встали довольно поздно и, решительно отменив на этот день обычные утренние церемонии, прямо с постелей отправились к столу. Кофе подавали Житон, Гиацинт, Огюстина и Фанни. Кофепитие проходило достаточно спокойно. Все же Дюрсе пожелал во что бы то ни стало заставить Огюстину пускать ветры, а герцог вставить в рот Фанни. Так как у таких персон от желания до осуществления всего один шаг, то все и исполнилось. По счастью, Огюстина была готова и, одарив уста тщедушного финансиста дюжиной дуновений, смогла оживить его орудие. Кюрваль же и епископ ограничились лишь ощупыванием ягодиц двух мальчиков. Затем все перешли в салон для рассказов. Дюкло начала.

– Взгляни-ка, – однажды сказала мне крошка Эжени, уже вполне пообвыкшая у нас и очень похорошевшая за полгода, проведенных в борделе. – Посмотри, Дюкло, – говорила она, задирая передо мной свои юбки, – вот в каком виде по приказу мадам я должна содержать целый день свою задницу.

И в самом деле, слой дерьма, покрывавший ее зад, был чуть ли не в палец толщиной.

– И куда же она хочет это приспособить?

– А это для одного старого господина; он придет сегодня вечером и желает, чтобы мой зад был весь в дерьме.

– Что ж, – сказала я, – он будет доволен. Дальше уж некуда.

Эжени рассказала, что после того как она справила большую нужду, мадам Фурнье нарочно измазала ей зад.

Такую сцену нельзя было пропустить, и, как только милую крошку призвали к делу, я поспешила к своей наблюдательной дыре.

Это был монах, но не простой, а занимавший важный пост в своем ордене, из тех, что называют «большими шишками»; был он и в самом деле высок, толст, лет около шестидесяти. Приласкав девочку, расцеловав ее в губы, он спросил, чисто ли она себя содержит. Эжени, как ее научили, ответила вопреки своему состоянию, что она следит за своей чистотой.

Убедившись в истинном положении вещей, монах воскликнул:

– Как, плутовка! Ты осмеливаешься уверять меня в своей опрятности с этакой задницей! Сдается мне, что недели две не подтиралась. Видишь, в каком я тяжком положении оказался, придется мне потрудиться: раз я хочу видеть твою попку чистенькой, надо самому об этом позаботиться.

С этими словами он ставит девочку возле кровати на колени так, чтобы она лежала грудью на перине, а зад ее был приподнят, и раздвигает обеими руками половинки. Он желает, как он выразился, присмотреться; увиденное поначалу приводит его в удивление, мало-помалу он входит в раж, высовывает язык, слизывает целые пласты, пыл его разгорается, член его поднимается, он трудится и носом, и ртом, и языком, экстаз его становится настолько велик, что он почти теряет дар речи, а сок так и просится наружу; дергая свой член, выплескивая сперму, он с таким старанием заканчивает очистку задней дыры, что я глазам своим не могла поверить – неужели только что этот зад был весь в дерьме. Но распутник здесь не остановился: безумие это было лишь предварительным действием. Он встает, поворачивается к юному созданию своим огромным вонючим задом и приказывает сократизировать его. Цели операция достигает, член у него встает снова, снова он берется за задницу моей подружки, осыпает ее поцелуями, но рассказать о том, что он проделывал, я не в силах, и рассказ этот вы сможете услышать от мадам Мартен, ибо ее дело поведать вам о проделках подобных злодеев. Мне же, господа, чтобы избежать ваших расспросов, которые я, по вашим же правилам, не могу удовлетворить, позвольте перейти к другим эпизодам.

– Всего лишь одно слово, – вмешался герцог, – но я буду изъясняться обиняком, так что твои ответы не нарушат правил. Монах имел большое… это? И в первый ли раз Эжени…

– О да, Ваша Светлость, в первый раз, а это у монаха было таким же громадным, как и у вас.

– Ах, мать твою, – воскликнул Дюрсе. – Что за славная сцена и как бы мне хотелось видеть ее!

– Может быть, вам будет не менее любопытен, – продолжала Дюкло, – персонаж, доставшийся мне через пару дней. Он появился передо мной, снабженный горшком, который содержал кусков десять дерьма, доставленных туда самыми разными производительницами, с которыми он был, вероятно, очень не прочь познакомиться. Мне же предстояло своими руками обмазать его всего этими благовониями. Ничего нельзя было упустить, паче всего физиономию; я втираю помаду в его член, а эта грязная свинья, любуясь своим отражением в зеркале, оставляет в моей руке свидетельства жалкой своей мужественности.

Ну а теперь, господа мои, мы воздадим наконец почести истинному храму. Мне было сказано, чтобы я приготовилась, и целых два дня я держала задние ворота на запоре. Некоему мальтийскому командору каждое утро требовалась новенькая девица, и в то утро ему досталась я.

– Очаровательная попка, – сказал он, расцеловав мои ягодицы. – Но, дитя мое, – продолжал он, – красивый задик – это еще не все; надобно, чтобы этот красивый задик какал. Тебе хочется?

– Ах, сударь, до смерти хочется, – воскликнула я.

– О, какая прелесть, – обрадовался командор. – Вот что называется, дорого яичко в христов день! А готова ли ты сделать дело в тот горшок, что я тебе предложу?

– Ей-богу, сударь, мне все равно, – отвечала я, – я бы наложила даже в ваш рот.

– Ах, даже в мой рот! Она просто мила! Ну что же, это и есть тот горшок, который я собираюсь тебе подставить.

– Давайте, давайте, сударь, но только поскорей. Не могу больше терпеть.

Он укладывается, я опускаюсь над ним на корточки, начинаю его дрочить, он держится руками за мои бока и кусок за куском принимает все, что я выкладываю в его пасть. Экстаз охватывает его, и поток спермы бьет в мой кулак, переполняя его. И наконец я расстаюсь с ним, он восхищен мной до такой степени, что поверяет мне передать мадам Фурнье, что назавтра он ждет другую девицу.

Следующий за ним отличался лишь тем, что очень долго держал куски дерьма во рту, перетирая их в жидкую кашицу, долго полоскал этой жидкостью рот и, лишь доведя окончательно до жидкого состояния, расставался с этой водичкой.

У пятого прихоть была еще причудливее, если только это возможно. Этому надобно было найти в горшке под тем самым продырявленным стулом четыре колбаски дерьма без единой капли мочи. Его запирали в комнате наедине с этим сокровищем, и он никогда не приглашал с собой девиц. Еще требовалось, чтобы все было тщательно закрыто так, что никак невозможно было за ним подглядывать. Вот тогда он и начинал действовать. Но в чем заключались его действия, я вам сказать не могу – никто никогда ничего не видел. Все, что мы знали, так это то, что, войдя после него в комнату, мы находили горшок пустым и чистым, без единого пятнышка. Что вытворял он с четырьмя порциями дерьма, куда они подевались – на это, думаю, и сам дьявол не смог бы ответить. Может быть, он их попросту выбрасывал, а может быть, и совершал с ними какие-то процедуры. Вы можете его заподозрить кое в чем, но примите во внимание, что от Фурнье он требовал лишь снабдить горшок четырьмя кусками дерьма, совершенно не интересуясь их происхождением и не высказывая никаких других пожеланий. Как-то, полагая, что, если его напугать, он с перепугу хоть немного прояснит нам судьбу этих кусочков, мы сообщили ему, что сегодняшнее дерьмо получено от четырех женщин, больных сифилисом. Без всяких признаков тревоги он смеялся вместе с нами, что склонило нас к мнению, что он просто выбрасывает эти куски. Когда же мы попробовали настойчивее порасспросить его, он резко оборвал нас, и на том все наши попытки кончились и больше не повторялись.

Вот и все, что я имею поведать вам в этот вечер, – закончила Дюкло, – пока назавтра я не вступлю в новый круг, по крайней мере, относительно моего образа жизни; мне остается два или три дня, господа, иметь честь рассказывать вам о том самом обожаемом вами пристрастии.

Мнения о том, что же делал только что представленный господин со своими четырьмя кусками дерьма, разделились; некоторые предположения было решено проверить опытом, и герцог, возжелавший показать прилюдно, какого рода склонности удовлетворяет он с Дюкло, представил всему обществу тот способ распутства, из которого состояли его с нею забавы, и ту непринужденность, ловкость, проворство, сопровождаемые самыми милыми выражениями, с которыми она искусно его ублажала. В остальном ужин и оргии прошли довольно безмятежно, и поскольку никаких событий не случилось до следующего вечера, то повествование о дне двенадцатом мы начнем сразу со слов Дюкло.