Страшная антипатия Кюрваля к Констанции проявлялась каждый день. Он проводил эту ночь с ней по особому соглашению с Дюрсе, которому она причиталась, и наутро обрушил на Констанцию всю свою желчь.

– Мы не можем из-за ее состояния подвергнуть эту шлюху обычным наказаниям, – злобно жаловался он. – Раз мы боимся, как бы она не выкинула до срока, помешав нам сорвать этот плод вовремя, надо бы, черт возьми, найти способ отплатить этой потаскушке за ее непослушание.

Ах, читатель, попробуй угадать, в каком чудовищном преступлении обвинил этот извращенный судейский крючок бедную Констанцию. Она, оказывается, повернулась к нему передом, когда ее просили повернуться задом. Да, этого никак нельзя было простить! Хуже того: она посмела отрицать сам факт. Она утверждала и с большой настойчивостью, что президент клевещет, что он ищет ее погибели и всякий раз, когда спит с нею, придумывает наутро какой-нибудь навет. Но закон на этот счет был вполне определен, а объяснениям женщин никогда не верили, так что принялись обсуждать, как наказывать в будущем эту преступницу без риска повредить ее плоду. Решили, что за каждую провинность она должна будет съедать порцию дерьма, и Кюрваль тут же потребовал, чтобы она исполнила приговор немедленно. С этим согласились. В этот час завтракали в апартаментах девочек, виновную призвали туда. Президент наложил посреди комнаты кучу, и Констанции было велено, встав на четвереньки, отведать того, что этот изверг исторг из своих кишок. Она упала на колени, умоляла простить ее – тщетно, природа вложила в грудь этих людей камень вместо сердца. Все попытки бедняжки избавиться от ужасного наказания только забавляли наших судей. Ей-богу! Никогда не было им так весело! Пришлось со своей участью смириться. Содрогаясь от отвращения, она сделала дело наполовину, но должно было идти далее. Зрелище разохотило между тем наших злодеев, и каждый из них приспособил по девочке, чтобы дрочить его, а Кюрваль, особенно в восторге и от сцены, и от нежных и искусных пальчиков очаровательной Огюстины, почувствовал, что вот-вот у него выбьет затычку. Он позвал Констанцию, едва успевшую покончить со своим прискорбным завтраком.

– Иди-ка сюда, тварь, – завопил он. – К рыбе полагается белый соус. Посмотри же, какой белый соус течет из меня, тебе надо его отведать.

И через это довелось пройти Констанции, и Кюрваль, раскрыв все шлюзы, затопил горло несчастной супруги герцога, а потом с аппетитом проглотил свежайшее и нежнейшее дерьмо прельстительной Огюстины.

Приступили к инспекции. Дюрсе обнаружил в горшке Софи кал. Юная особа оправдывалась несварением желудка.

– Ну уж нет, – произнес Дюрсе, исследовав и взглядом и руками содержимое горшка, – при несварении бывает понос, а здесь очень крепкая колбаска. – И раскрыв свою зловещую тетрадь, занес туда имя оплакивающей свою участь юной особы. В остальном все оказалось в порядке, но в комнате мальчиков обнаружился преступник: Зеламир накануне, во время оргии, обильно испражнялся и ему было строго-настрого указано не подтираться до следующего дня, между тем мальчишка явно пренебрег запретом, потому что задница его оказалась чистой. Это относилось к преступлениям капитальным – Зеламир был записан. Невзирая на это, Дюрсе расцеловал его в задницу и немного пососал. Затем перешли в часовню, где застали справлявших большую нужду двух прочищал из младших, Алину, Фанни, Терезу и Шамвиль. Герцог подставил рот под задницу Фанни и скушал кусочек дерьма, епископ сунулся к обоим прочищалам, но проглотил только то, что выдал один из них, Дюрсе проделал то же самое с Шамвиль, а президент с Алиной, несмотря на то, что уже разрядился с Огюстиной. Сцена с Констанцией взбудоражила всех, ибо давно уже по утрам не позволяли себе таких шалостей. За обедом зашел разговор о морали. Герцог сказал, что не понимает, почему французские законы так строго наказывают распутство: ведь люди, занятые распутством, не помышляют о заговорах и мятежах; епископ возразил, что законы наказывают не само распутство, а лишь его эксцессы. Углубились в анализ, и герцог доказал, что в распутстве нет ничего, угрожающего видам правительства, ничего подозрительного, и борьба с такими пустяками не только ненужная жестокость, но и полная бессмыслица. От слов перешли к делу. Герцог, будучи уже вполпьяна, ввергнулся в объятья Зефира и на целый час присосался к губам прелестного ребенка, а Эркюль, воспользовавшись случаем, воткнул в задницу герцога свой чудовищный инструмент. Сеньору де Бланжи можно было делать что угодно: ему лишь бы совокупляться, а в качестве какого пола, он и не замечал. Его компаньоны предавались своим пакостям, пока не подали кофе. Так как напроказили уже вдоволь, питье кофе прошло довольно мирно, и пожалуй, это была во всем путешествии единственная станция, где не пролили ни капли спермы. Дюкло, взойдя на подмостки, подождала публику и начала новое представление:

– И вот случилось так, что заведение понесло потерю, для меня лично очень чувствительную: Эжени, страстно любимая мною и для дела чрезвычайно полезная, ибо соглашалась на все, лишь бы ей хорошо заплатили, эта Эжени была похищена самым странным образом. Чей-то слуга, несомненно, хорошо оплаченный, явился за нею, чтобы отвезти ее на загородный ужин, за это она, по его словам, должна была получить семь или восемь луидоров. Меня при этом не было дома: я бы, конечно, не позволила бы ей уехать неизвестно с кем. Но он разговаривал только с нею, и она согласилась. С тех пор я ее больше не видела.

– И не увидишь, – сказала Дегранж, – прогулка, которую ей предложили, оказалась последней прогулкой в ее жизни; мне как раз и пришлось завершать историю этой красавицы…

– Еще бы не красавицы! – воскликнула Дюкло. – Двадцать пять годов, лицо самое красивое и самое миленькое…

– Прибавь еще, – сказала Дегранж, – самое красивое тело в Париже. Только бедой обернулись для нее все эти прелести. Ладно, продолжай, отвлекаться ни к чему.

– Люсиль заменила Эжени, – продолжила Дюкло, – и в моем сердце, и в моей постели, но не в трудах моего заведения: ей не хватало ни приветливости, ни послушливости. Но как бы там ни было, я сама доверила ей немного погодя настоятеля бенедиктинцев, который во время своих визитов всегда развлекался с Эжени. После того как святой отец пощекочет п… у языком и вволю насосется рот в рот, его надо было легонько постегать розгами, причем только по члену и мошонке, и тогда он прекрасно извергался даже при нестоячем члене: достаточно было лишь прикосновения розги к этим частям его тела. Самое большое для него наслаждение заключалось в том, чтобы видеть, как размахивает девица пуком розог, концы которых смочены его семенем и блестят.

Назавтра я сама имела дело с типом, которому требовалась сотня ударов розгами по заду. Предварительно он целовал зад, а пока его секли, он сам надрачивал свой член.

Немного спустя еще один гость пожелал именно меня. Но с этим все обстояло не так-то просто. Я была предуведомлена за неделю, и все это время вода и мыло не должны были касаться ни одной части моего тела; наиболее строгий запрет налагался на п… у, ж… у и рот; вдобавок с момента уведомления я должна была вымачивать в горшке, полном дерьма и мочи, по крайней мере, три прута розог. Наконец неделя прошла, и он явился. Это был старый сборщик налогов, очень богатый бездетный вдовец, частенько развлекавшийся подобным образом. Перво-наперво он хотел знать, соблюдала ли я предписанное мне строжайшее воздержание от омовений. Я уверила, что так оно и было, и он, чтобы убедиться, начал с поцелуя в губы. Поцелуй его удовлетворил, потому что мы сразу же пошли наверх; иначе, не будь я натощак и прополощи с утра рот, наша встреча на этом бы и закончилась.

Итак, мы поднимаемся, он разглядывает приготовленный горшок с розгами, затем приказывает мне раздеться, тщательно обнюхивает те части моего тела, насчет которых запрет был особенно строг. Так как я неукоснительно придерживалась его указаний, он, несомненно, учуял тот дух, на который рассчитывал, приходит в раж и кричит: «Ага! Вот оно! Это-то мне и нужно!» А я между тем приступаю к его заднице – сущая дубленая кожа под седло, как цветом, так и жесткостью. Какое-то время я ощупываю, поглаживаю, растягиваю эту шероховатую поверхность, потом достаю розги и, не примериваясь, начинаю его хлестать что есть мочи. С десяток раз я его стеганула, а ему хоть бы что: от ударов моих ни одной царапины на стенах этой несокрушимой крепости. После первой атаки я засовываю три пальца в дыру и принимаюсь там действовать изо всех моих сил. Но достойный муж был всюду непробиваем: он и не вздрогнул даже. Две первых процедуры закончились, теперь дело стало за ним; я привалилась грудью к кровати, он встал на колени, раздвинул мои ягодицы и пошел гулять своим языком и в передней моей дыре, и в задней, а уж они, как вы понимаете; отнюдь не благоухали. После того как он всласть насосался и нализался, я вновь его порола и сократировала, он опять вставал на колени и вылизывал меня, и так мы менялись местами раз пятнадцать. Но я знала свою роль и не сводила глаз с его члена, к которому даже и не прикасалась; в конце концов во время очередного его коленопреклонения я выдавила ему в лицо кусочек дерьма из своего зада. Он отшатнулся, обозвал меня негодницей, но тут же разрядился, испуская вопли, которые можно было и на улице услышать, хотя мною были приняты все меры предосторожности. Дерьмо мое лежало на полу, он лишь взглянул на него да понюхал, но ни в рот не взял, ни рукой не притронулся. Всего он получил ударов двести, и, должна вам сказать, зад у него был до того закаленный, что после такой порки лишь чуть-чуть раскраснелся.

– Черт побери, – воскликнул герцог, – вот, господин президент, зад, который даст твоему фору!

– Это понятно, – отозвался Кюрваль запинающимся голосом, так как в это время Алина дрочила его, – понятно, что у человека, о котором рассказывают, были и мои ягодицы, и мои вкусы. Я тоже обожаю неподмытых баб, только я бы продлил срок: не неделю, а месяца три надо не подмываться – вот как должно быть.

– Ишь чего захотел! – воскликнул герцог.

– А чего тут такого? Честью клянусь, можешь спросить у Алины, она подтвердит: я так привык к такому состоянию, что уже и не замечаю, подмывался ли я, или нет. Все, в чем я уверен, так это в том, что мне сейчас требуется самая грязная, самая неподмытая шлюха, чтобы послужила мне очком в нужнике, чтобы от ее зада несло дерьмом, а от переда селедкой. А ну-ка, Тереза, с тебя грязь не смывалась со времен Адама, ты сроду не подтирала зад, у тебя от п… ы воняет так, что за три льё учуешь, ну-ка поднеси мне все это, будь так любезна, а если хочешь, то и кусок дерьма можешь добавить!

Тереза подскочила к президенту, потерлась своими вонючими прелестями о его нос, выложила тут же столь желанное им дерьмо. Алина дрочит, развратник льет сперму, а Дюкло возобновляет свое повествование.

– Одна из моих подружек передала мне как-то приглашение. Некий старый холостяк, которому каждый день требовалась новая девица для операции, о которой я вам сейчас же расскажу, желал видеть меня у себя. О привычках этого мышиного жеребчика меня она же и осведомила, и дала необходимые указания. И вот я прихожу к нему, он окидывает меня взглядом, свойственным опытным распутникам: кажущийся флегматичным, он на самом деле быстрый и зоркий, способный сразу же оценить то, что вы намерены предложить.

– Говорят, у вас великолепный задок, а я к красивым попкам уже лет сорок питаю слабость. Дайте-ка посмотреть, стоите ли вы своей репутации. Задрать юбку!

Это был приказ, и его надо было исполнять. Я не только повернулась к нему нужной стороной медали, но и поднесла ее к нему под нос как можно ближе. Сначала я стояла выпрямившись, а потом мало-помалу стала наклоняться и изгибаться, демонстрируя ему предмет его культа с самых разных точек. Чувствую, как руки распутника шарят по поверхности кожи, разглаживают ее, словно готовят на свой лад. «Просторная дыра, – заявляет он, – видно, за вашу жизнь вас изрядно попользовали с этой стороны». – «Увы, сударь, – отвечаю я, – в наш век мужчины так привередливы, чтобы им угодить, надо ко всему быть готовой».

И тут я чувствую, как он припадает губами к моему заду, а языком старается проникнуть в самую дырку. Я воспользовалась минутой, и, как мне было рекомендовано, из моего зада прямо ему на язык выпорхнуло легкое облачко, легкое, но довольно пахучее. Никакого неудовольствия этим поступком он не показал, и я смогла действовать и дальше. После полудюжины таких подарков он подымается и показывает мне в простенке возле кровати фаянсовое ведерко, в котором мокнут четыре связки розог. А над ведерком на позолоченных крючьях висит множество хлыстов.

– Вооружитесь, – обращается он ко мне, – и тем и другим оружием, и вот вам мой зад: вы видите – он сухой, тощий и очень задубелый. Пощупайте!» Я пощупала. «Вы убедились, – продолжает он, что этот старый зад привык к бесчисленным ударам. Пронять его можно только самыми невероятными истязаниями. Я сейчас приму такое положение, – и он укладывается животом на свою кровать, ноги свешивает на пол. – Меняйте эти два инструмента, – говорит, – один удар розгой, один – хлыстом. Это будет длиться долго, но вы увидите знак, что развязка приближается: как только вы увидите, что с моим задом творится что-то необычное, приготовьтесь повторить то, что вы увидите. Мы поменяемся местами: я опущусь на колени перед вашими великолепными ягодицами, вы же сделаете то, что делал я, и тогда я смогу кончить. Но только наберитесь терпения, еще раз предупреждаю, что это длительная процедура».

Что ж, я начала. Мы поменялись местами, как он предписал. Но, Боже великий, какая бесчувственность! Я-то вошла в раж, рукав засучила, чтобы способней было его хлестать, битый час тружусь, то хлыстом, то розгами, то хлыстом, то розгами, все напрасно. Старина мой лежит недвижим, словно мертвый. Можно было предположить, что он в молчании вкушает всю сладость этой процедуры. На его заднице не видно никаких отметин, никаких следов от нанесенных ударов. А между тем пробило два часа, тогда как я приступила к нему в одиннадцать. Но тут я вижу, что человек поднимает поясницу, дыра у него расширяется. Я снова прохожусь по нему розгами, появляется кусочек дерьма, я перехожу к хлысту, кусок вылезает и падает на пол. «Ну, ну, смелей, – говорю я пациенту, – вот мы и у цели». Малый поднимается страшно возбужденный, его восставший крепкий член буквально приклеен к брюху. «А теперь ваша очередь, – говорит мне старичишка, – мне только и нужен кусочек дерьма, чтобы кончить». Я принимаю его позу, он опускается на колени, и я откладываю ему в рот специально для него три дня готовившееся яичко. Он держит мой подарочек во рту не больше секунды, но извергает семя в полном упоении. Таких сладострастных корчей я, господа, ни у кого, за исключением вас, не видела, но вы-то признанные мастера этого жанра. Он едва чувств не лишился, расставаясь со своей спермой. А я заработала два луидора.

Едва вернувшись домой, я застала Люсиль еще с одним стариком. Этот без всякой предварительной церемонии заставил ее стегать его по всей нижней половине тела, от пояса до пяток, вымоченными в уксусе розгами. А потом, исхлестав его из всех своих сил, Люсиль должна была и сосать его. По условному знаку девица опускается на колени, дряблые причиндалы трутся об ее грудь, а потом ей приходится принять стариковский инструмент в рот, и вот там-то кающийся грешник не замедлил оплакать свои прегрешения.

Здесь Дюкло исчерпала сюжеты этого вечера. Час ужина еще не наступил, и в ожидании общество позволило себе немного попроказничать.

– Прямо, президент, для тебя рассказано, – начал герцог, – ты сегодня, как я вижу, можешь воспользоваться двумя способами разрядки; хотя не в твоих привычках терять за один день столько спермы.

– Готов побиться об заклад на третий способ, – ответствовал Кюрваль, поглаживая ягодицы Дюкло.

– О, на все, что захочешь! – воскликнул герцог.

– Но с одним условием, – продолжал Кюрваль, – пусть мне будет позволено все.

– А вот это нет, – возразил герцог, – ты хорошо знаешь, что мы договорились о некоторых вещах, не допускать их до срока. У нас бесчисленное количество возможностей для ублажения похоти, но мы условились, что пользоваться каждой будем лишь после того, как нам приведут несколько примеров именно этой страсти. И однако, судари мои, каждый из нас переступал через эти правила. Много есть особых удовольствий, которые мы равно должны были бы себе запретить до времени, когда о них нам расскажут, но которые мы себе все-таки позволяли, лишь бы это происходило взаперти, в наших тайных комнатах. Ты только что и предавался с Алиной таким забавам; иначе с чего бы ей так пронзительно вопить, а теперь прикрывать грудь платком? Так что, давай-ка выбирай: или эти таинственные удовольствия, или те, которым мы предаемся прилюдно. И если твой третий способ будет в границах двух этих, я ставлю сотню луидоров, что у тебя ничего не получится.

После такой отповеди президент осведомился, позволят ли ему удалиться к себе с кем ему заблагорассудится. Ему разрешили, поставив лишь одно условие: при этом должна присутствовать Дюкло, и лишь она удостоверит, сумел ли он извергнуть сперму.

– Что ж, – сказал президент, – согласен!

Для начала он подставил свой зад под плети Дюкло, и она отсчитала ему пятьдесят ударов. Покончив с увертюрой, он повел за собой горячо любимую свою подругу Констанцию; его сочли нужным предостеречь от каких-либо действий, могущих повредить ее беременности. К Констанции он пожелал присоединить свою дочь Аделаиду, Огюстину, Зельмиру, Селадона, Зефира, Терезу, Фаншон, Шамвиль, Дегранж, ну и Дюкло с тремя прочищалами.

– Проклятье, – возмутился герцог. – Мы не договаривались, что ты возьмешь столько вещей!

Но Дюрсе и епископ встали на сторону президента: вопрос количества не имеет, мол, никакого значения.

Итак, президент заперся со своей командой, и через полчаса, которые епископ, Дюрсе и герцог с оставшимся войском провели отнюдь не за чтением молитв, первыми вернулись к ним Констанция и Зельмира, обе в слезах. Вскоре появился и президент с остальными. Дюкло засвидетельствовала отменные мужские качества президента и объявила, что он по праву заслуживает миртового венца. Читатель извинит нас, что мы остережемся сообщать, в чем заключались забавы президента, – обстоятельства пока не позволяют нам этого; но президент выиграл заклад и это главное. «Вот эти луидоры и пойдут на уплату штрафа, к которому, боюсь, меня скоро приговорят!» Эти слова президента явно показывают, что этот злодей заранее готовился совершить преступление и что он понимал, что подвергнется за него наказанию, но тем не менее и не помышлял от него отказываться.

Остальная часть вечера не заключала в себе ничего необычного, и мы поспешим перенести читателя в следующий день.