Сияющая, наряженная, блистательная еще более, чем всегда, Дюкло так начала повествование восемнадцатого своего вечера.

– В то время я только что приняла некое создание, крупную и в теле девицу. Звали ее Жюстиной, двадцати пяти лет, ростом пять фунтов шесть дюймов, сложена, как трактирная служанка, но с прекрасными чертами лица, отличной кожей и телом как нельзя лучше. Так как мое заведение очень часто посещала та порода старых греховодников, для которой наслаждение неразрывно связано с причинением им боли, я подумала, что такая здоровенная девка окажется хорошим подспорьем для моего дома.

Уже назавтра после ее прибытия, чтобы проверить, так ли уж велики ее таланты истязательницы, о которых мне все уши прожужжали, я натравила ее на старого полицейского комиссара, которому требовалось, чтобы его немилосердно хлестали от груди до коленок и от лопаток до окороков до тех пор, пока его всего не зальет кровью. Все это было отменно исполнено, а затем распутник по-простецки задрал барышне подол и обрызгал спермой весь ее зад. Жюстина держалась как истинная подвижница Киприды, и наш сластолюбец польстил мне, я-де обладаю настоящим сокровищем, и он отныне будет пользоваться услугами только этой мастерицы.

Чтобы она видела, как высоко я ее оценила, несколько дней спустя я свела ее с одним заслуженным кипридиным ветераном, которому требовалось более тысячи ударов хлыстом по всему телу, а после того, как его исполосуют в кровь, надо было еще, чтобы девица помочилась себе в ладошку и потом размазала мочу по наиболее пострадавшим от порки местам. Совершив растирание, она должна была снова приняться за работу хлыстом, а когда старик изольется, девушка обязана была собрать в ладонь пролитый им сок и во второй раз натереть его новым бальзамом. И снова моя новая питомка проявила себя с наилучшей стороны, и с каждым днем похвалы в ее адрес звучали все громче. Но вот выставить ее против следующего ратоборца оказалось невозможно. Этому странному субъекту от женщины требовалась только одежда, а под женской одеждой должен был скрываться мужчина. И каким оружием приходилось действовать этому ряженому? Нет, господа, отнюдь не обыкновенные розги – крепкая связка толстых ивовых прутьев, которые буквально рвали бы ягодицы – вот что требовалось нашему страстотерпцу. По правде говоря, это дело малость отдавало содомией, но я не могла особенно возражать: завсегдатай у Фурнье, издавна и искренне привязавшийся к нашему дому, он к тому же занимал такое положение, что мог быть весьма для нас полезным. Я без труда подыскала смазливого юношу, случавшегося кое-когда у меня на посылках. Я снабдила его ивовыми прутьями и, как вы догадываетесь, устроилась понаблюдать за этой церемонией, оказавшейся презабавной. Гость сначала долго разглядывал мнимую девицу и явно нашел ее вполне в своем вкусе; он влепил ей пяток-другой поцелуев, от которых за милю несло недозволенным, затем обнажил свою задницу и, по-прежнему делая вид, что не замечает маскарада, попросил как следует растереть ему ягодицы. Мальчика я хорошо подготовила, и он, ничуть не удивляясь, просьбу выполнил. «Ну а теперь, – говорит сладострастник, – отстегайте меня и, смотрите, без всякого снисхождения».

Молодой человек хватает связку прутьев и тут же отвешивает полсотни ударов по подставленным ему ягодицам. Весь в отметинах от побоев, распутник кидается к своей мужественной истязательнице, задирает ей подол, одной рукой хватается за неоспоримый признак, изобличающий пол, другой за ягодицы и никак не может решить, в каком храме воскурить фимиам сначала. Наконец он выбирает зад – и тут же приклеивается к нему своим ртом. Боже великий! Как же отличается страсть естественная, та, что внушается самой природой, от страсти, которую называют противоестественной! Никакой женский зад не целовали с таким пылом и упоением, какие достались заду нашего мальчишки: три или четыре раза язык распутника просто исчезал в заднем проходе. Наконец, оторвавшись, – «Милое дитя, – кричит он, – продолжи же свою работу!» Порка возобновляется, но испытуемый уже воодушевлен и вторую атаку выдерживает более стойко. Его всего исполосовали в кровь, но на этот раз член его встает на дыбы и наш герой сует его в кулак юному предмету своего восторга, и пока один щупает и мнет член другого, этот другой разгорается желанием отплатить той же монетой: подол снова задран, но теперь уже выбрана передняя часть; уж он и гладит, и встряхивает, и сжимает эту игрушку, и в рот ее берет. После таких подготовительных ласк забавник в третий раз подставляет свой зад под удары. И уж эта порка окончательно разожгла его. Он бросает своего Адониса на кровать, сам растягивается на нем, хватает одной рукой его член, а другой – свой, припадает губами к губам этого прелестного юноши и дарит ему дивное наслаждение, сам вкусивши подобное: оба изливаются одновременно.

Наш восхищенный победитель постарался развеять мои сомнения и вынудить меня пообещать ему доставлять такие же радости и в будущем. Мне же хотелось потрудиться над его преображением, и я уверяла, что располагаю девицами, которые великолепно умеют стегать. Он на них даже взглянуть не пожелал.

– Охотно верю, – сказал епископ, – раз уж пристрастился к мужчинам, им никогда уж изменять не станешь. Разница с противоположным полом столь разительна, что и пробовать не хочется.

– Ваше преосвященство, – откликнулся Кюрваль, – вы тем самым выставляете тезис, заслуживающий, по крайней мере, диспута часа на два…

– Который непременно кончится победой моего утверждения, – подхватывает епископ, – поскольку неоспоримо, что мальчик куда лучше девицы. Здесь надо обратить внимание на вопрос о зле, в котором почти всегда истинная притягательность наслаждения; по отношению к существу, вам подобному, преступление покажется несравненно более величественным, нежели с отличающимся от вас, и это удвоит ваше наслаждение тут же.

– Да, – согласился Кюрваль. – И все же это упоение властью, эта сладость господства, проистекающая из того зла, которое твоя сила творит над слабым…

– Тем не менее, – развивал свой тезис епископ. – Если жертва полностью в вашем распоряжении, то поступать с ней совершенно по своему произволу вы полагаете предпочтительней в случае с женщиной, чем с мужчиной. Да ведь это следствие предрассудка, расхожего мнения, привычки, по которой этот пол определяется слабым. Забудьте на минуту об этом предрассудке, пусть существо другого, сильного, пола окажется в вашей власти с той же степенью подчиненности, и вас поразит грандиозность вашего произвола, и вы тут же почувствуете, как выросло ваше наслаждение.

– Совершенно согласен с епископом, – вступил Дюрсе, – куда приятнее расправляться с существом тебе подобным, чем с женщиной.

– Господа, – произнес герцог, – мне бы очень хотелось, чтобы отложили диспут до ужина, и время, отведенное для рассказов, не тратили бы на софистику.

– А ведь он прав, – сказал Кюрваль. – Продолжай, Дюкло.

И милейшая распорядительница празднеств Цитеры так продолжила свой рассказ:

– Однажды утром я принимала некоего секретаря парламента. Этот старик еще во времена Фурнье пользовался только моими услугами и не хотел менять своих привычек. С ним надо было действовать так: дрочить его и разогревать его пощечинами, но постепенно, то есть начинать с легких пошлепываний и усиливать удары по мере того, как набирал силы его член, а уж во время излияния осыпать его увесистыми оплеухами. Я так приноровилась к этому субъекту, что уже на двадцатой пощечине он у меня кончал.

– На двадцатой! – воскликнул епископ. – Черт возьми, мне бы так много не понадобилось. Да я бы с одного раза все выпустил!

– Видишь ли, мой друг, – рассудительно заметил герцог, – всяк по-своему с ума сходит. Так что не будем ни своим хвастать, ни чужому дивиться. Ну, Дюкло, еще одно что-нибудь и на сегодня хватит.

– Историю, которая еще осталась у меня на сегодняшний вечер, я расскажу со слов одной моей товарки. Два года она прожила с человеком, у которого до тех пор не вставал, пока она его не отдерет за уши, пока он не получит двадцать щелчков по носу, пока ему не искусают в кровь ягодицы, член и яйца. Только после эдакой увертюры член у него становился, как у племенного жеребца, и он разряжался, сквернословя, как одержимый, прямо на лицо своей возлюбленной, исполнившей над ним столь необычные действия.

Из всего услышанного в тот вечер компанию привлекла и возбудила только порка, исполненная мужскими руками, и все тотчас же возжелали испытать ее на себе. Герцог заставил Эркюля стегать его до крови, Дюрсе прибег к услугам Банд-о-Сьеля, епископ – Антиноя и Кюрваль – Бриз-Кюля. У епископа ничего не получилось, но он, говорят, разрядился во время оргий, скушав дерьмо Зеламира, копившего для него этот продукт целых два дня. Наконец, все отправились почивать.