С утра, исследовав испражнения предметов будущих услад, пришли к решению, что надобно испытать систему, о которой упомянула Дюкло в своих рассказах, а именно: исключить из меню для всех, кроме четверых господ, хлеб и супы. Хлеб и супы исключались, но зато удваивался рацион домашней птицы и дичи. Не прошло и недели, как в экскрементах были отмечены серьезные изменения: кал стал мягче, сочнее и куда более сладким на вкус. Видно, совет, полученный Дюкло от д’Окура, был рекомендацией знатока, тонко разбирающегося в подобных материях. Герцог утверждал, что от этого, возможно, и дыхание становится чище.
– Эка важность! – отозвался Кюрваль. – Для моего удовольствия вовсе не нужно, чтобы у мальчишки или девки было чистое дыхание. Если угодно, я соглашусь с вами, что тот, кого тянет к вонючему рту, человек испорченный, но и вы согласитесь со мною, что рот без запаха целовать не представляет никакого удовольствия: всегда нужна соль, какая-то пикантная приправа во всех этих наслаждениях, а пикантность заключается ни в чем ином, как в чуточке грязи. Каким бы чистым ни был рот, когда целуешь его, предвкушаешь, что сейчас пахнёт чем-нибудь этаким. Самый смак – в запахе. Пусть гнильем пахнет, даже мертвечиной – в добрый час! Лишь бы не молочком, не детской свежестью – вот чего я не переношу! Стало быть, режим, которого мы собираемся придерживаться, самое большее немного подпортит дело, но не испортит его окончательно. Ну и ладно!
Утренние визиты не вскрыли ничего предосудительного, правила соблюдались, никто не просился справить нужду. Перешли к столу. Тут-то Аделаида и попала в черную книгу Дюрсе: он потребовал от своей жены, чтобы она пустила ветры в его шампанское, она не смогла этого сделать, и варвар-муж внес ее в реестр наказаний. Надо сказать, что с самого начала недели Дюрсе выискивал случай обвинить Аделаиду в каком-нибудь проступке, и наконец преуспел.
За кофе прислуживали Купидон, Житон, Мишетта и Софи. Герцог попользовал Софи в ляжки, заставил ее наделать себе в ладошку и размазать дерьмо по лицу; то же самое вытворял епископ с Житоном, Кюрваль – с Мишеттой; Дюрсе же вставил в рот Купидону свой отросток и заставил мальчика испражняться. Однако никто не пролил ни капли спермы. В таком состоянии приступили к рассказам Дюкло:
– Некий человек, впервые появившийся у нас, – начала эта очаровательная дама, – изложил нам довольно странную просьбу: его надо было привязать к двойной лестнице-стремянке, причем так, чтобы ноги закрепить на третьей ступени, а закинутые руки привязать ступенькой выше. Он был раздет донага, и в таком положении он хотел подвергнуться немилосердному сечению, причем, когда розги измочалятся, его надо было лупить их другим концом, не меняя прутьев. Так он раскачивался между двумя ступенями, словно колокольный язык во время праздничного трезвона. К нему нельзя было притрагиваться, и он сам, разумеется, не мог действовать своими руками, и, однако, через какое-то время из него так брызнуло, что струя его спермы доплеснулась до середины комнаты. Тут его развязывают, он расплачивается, и делу конец.
Назавтра он прислал к нам одного из своих друзей. Этого надо было колоть золотой булавкой в ягодицы, в ляжки, в член и мошонку, и пока весь не зальется кровью, он не кончал. Мне самой пришлось иметь с ним дело, и так как он, не умолкая, просил колоть посильнее, я всаживала в него булавку во всю ее длину, пока, наконец, его сок не брызнул мне на руку. Опорожнившись, он кинулся ко мне и впился мне в рот страстным поцелуем. На этом все и кончилось.
Третий из той же дружеской компании просил, чтобы его немилосердно хлестали по всему телу чертополохом. Когда я пустила ему кровь, он оглядел себя в зеркало, вид окровавленного тела привел его в такой экстаз, что он тут же бурно кончил. А от меня ничего не потребовалось: ни трогать, ни гладить, ни встряхивать его член.
Странные забавы тех господ мне были очень интересны, какое-то тайное сладострастие пробуждалось во мне, и все предававшиеся этой страсти были от меня в восхищении. Приблизительно в то же время какой-то вельможа из Дании, которого адресовали ко мне для получения других удовольствий, которые оказались не по моей части, имел неосторожность явиться к нам в бриллиантах тысяч на десять франков, увешанный дорогими безделушками на ту же примерно сумму, и с полумиллионом луидоров наличными. Грех было упустить такую жирную добычу, и мы с Люсиль обокрали его до последнего су. Он вздумал жаловаться, но у меня в полиции были сильные связи – в те времена, имея деньги, вы могли делать все, что хотите, – датчанину посоветовали лучше помалкивать, и, за исключением нескольких драгоценностей, пошедших в уплату за то, чтобы все было тихо, я получила возможность спокойно распорядиться его добром. В моей жизни всегда, когда я чего-нибудь крала, мне назавтра приваливала еще большая удача; на этот раз фортуна подарила мне нового клиента, и такого, кого можно было ежедневно подавать как гордость всего дома. Это был старик, занимавший высокий пост при дворе; устав от почестей во дворце королей, он решил сыграть новую роль среди шлюх. И для своего дебюта он выбрал меня. Я должна была принимать у него уроки и за каждую допущенную им ошибку ставить его на колени и лупить по рукам и заднице кожаной линейкой вроде тех, которыми пользуются учителя в классах. При этом я должна была внимательно следить, чтобы не пропустить момента, когда он достаточно разгорячится: тогда я выпускала на волю его член, искусно его ласкала, нещадно браня при этом старика, называла его испорченным мальчишкой, маленьким негодником и прочими ребячливыми бранчливыми словами. Он от этого неистово изливался. Пять раз в неделю должна была совершаться эта церемония, и всякий раз с новой и хорошо знающей свое дело девушкой, а мне доставалось двадцать пять луидоров в месяц. Я знала великое множество девок в Париже, так что без особого труда доставляла ему новых учительниц. Десять лет провел в моей школе этот прилежный ученик, пока не надумал однажды отправиться в ад получать другие уроки.
А лет мне между тем все прибавлялось, я старела, и хотя сохраняла еще молодую осанку, стала замечать, что мужчины иногда выбирают меня скорее из причуды. Однако все же в числе моих клиентов было немало красавчиков, но участвовать в забавах похоти мне оставалось еще всего четыре года, до сорока лет.
Хотя мне и было уже тридцать шесть лет, но тот, о страсти которого я сейчас вам расскажу, пожелал именно меня. Это был шестидесятилетний аббат (ибо я всегда старалась иметь дело с людьми почтенного возраста, что настоятельно рекомендую любой женщине, мечтающей разбогатеть, занимаясь нашим ремеслом). Едва мы остались вдвоем со святым отцом, он попросил открыть перед ним мои ягодицы. «Вот самый прекрасный зад на свете, – сказал он. – К несчастью, не от него получу я свое дневное пропитание. Ну-ка, – воскликнул он, возлагая мои руки на свой зад. – Вот он, мой кормилец… Заставьте-ка меня просраться, прошу вас». Я хватаю фарфоровую ночную вазу, ставлю ее себе на колени. Аббат присаживается над нею, я растираю ему анус, раздвигаю проход, словом, употребляю все известные мне средства для того, чтобы облегчить испражнение. И оно происходит: огромный кусок дерьма шлепается в вазу, я подношу сосуд распутнику, он хватает его, запускает внутрь руку, начинает жрать и через четверть часа великолепной порки, произведенной мною по той же самой гузке, что только что снесла такое большое яйцо, аббат мощно изливается. И все время, пока его порола, я ободряла его такими словами: «Ах ты, мошенник, ах, грязнуля! И как это ты осмеливаешься есть какашки? Ну, я тебя научу, плут ты этакий, заниматься такими мерзостями!» И действия мои и слова привели распутника на вершину блаженства…
На этом самом месте Кюрвалю захотелось представить обществу перед ужином в лицах картину, только что нарисованную Дюкло. Он позвал Фаншон, она помогла ему опорожниться, и он глотал свое дерьмо, пока его порола старая ведьма. Зрелище это всех разохотило, со всех сторон стали требовать дерьма, и тогда так и не разрядившийся Кюрваль заставил Терезу испражниться и смешал свой кал с ее калом. Епископ, привычный служить удовольствиям своего брата, таким же образом обошелся с Дюкло, герцог – с Мари, а Дюрсе – с Луизон. Это было, повторю еще раз, отвратительно, неслыханно: удовлетворяться престарелыми потаскухами, когда вокруг столько молодого свежего материала. Но давно известно, что пресыщение зарождается в утробе изобилия и что среди наслаждений числится и упоение мученичеством. Все эти непотребства обошлись всего лишь одним излиянием – его совершил епископ, – и все перешли за стол. Настроившись на всевозможные свинства, решили в этот раз оставить для оргии лишь четырех старух да четырех рассказчиц, а прочих отпустить с миром. Столько наговорили, столько понаделали, что вдруг разом все исчезли, и наши распутники отправились почивать лишь в объятиях истощенности и опьянения.