Тем временем еще одна интрижка завязалась потихоньку за непроницаемыми стенами замка Шиллинг, правда, ее последствия не были столь опасными, как связь между Аделаидой и Софи. Этот новый союз возник между Алиной и Зельмирой. Сходство характеров двух юных созданий весьма благоприятствовало их связи: обе чувствительны и нежны, обе ребячливы и простодушны, обе приблизительно одного – разница едва достигала двух лет – возраста, словом, с одинаковыми добродетелями и пороками, ибо кроткая и нежная Зельмира была так же беспечна и ленива, как Алина. Короче говоря, они поладили так славно, что утром двадцать пятого дня их обнаружили в одной постели. А произошло это следующим образом. Зельмира, определенная Кюрвалю, спала, как мы знаем, в его спальне; в ту ночь Алина была дежурной дамой в постели Кюрваля, но тот, вернувшись с оргии мертвецки пьяным, пожелал иметь рядом с собой только Банд-о-Сьеля. Так две покинутых, соединенных случаем голубицы, спасаясь от холода, устроились на одной кровати, и там им захотелось, чтобы их пальчики почесали не в затылке, а совсем в другом месте. Утром, едва разомкнув очи, Кюрваль тут же увидел двух пташек в одном гнездышке. Грозно вопрошая, что они там делают, он потребовал их немедленно в свою постель, сунулся носом к их клиторам и там обнаружил явственные следы любовного сока.

Дело было нешуточным. Конечно, барышни и предназначались для всяческого распутства, но в отношениях между собой от них требовалась совершенная благопристойность (ох, уж эта непоследовательность разврата!), и если можно было допустить девиц распутничать друг с дружкой, то не иначе как по приказу господ и у них на глазах. Поэтому случай был представлен на рассмотрение совета, и две правонарушительницы, которые не смогли или не осмелились отрицать содеянное, получили приказание продемонстрировать, как они этим занимались, чтобы все могли удостовериться, в чем же заключается их особый талант. Приказ был исполнен; хотя красные от стыда барышни плакали, просили простить им их прегрешение, слишком сладостным обещало быть наказание их в ближайшую субботу, чтобы подумать об их помиловании. Они были тут же занесены в роковую книгу Дюрсе, записи в которой, заметим в скобках, славно пополнились за эту неделю.

Покончив с этим делом и с завтраком, Дюрсе провел свою утреннюю инспекцию. Злосчастный метод перекармливания дорого обошелся еще одной правонарушительнице, крошке Мишетте. Она говорила, что ее заставили слишком много съесть накануне, приводила сотню других таких же ребячливых оправданий – ничто не помешало записать и ее.

Возбудившийся до крайности Кюрваль бросился к ее ночной посудине и мигом проглотил все содержимое. «Да, черт бы тебя побрал, мошенница, – закричал он, вперив в нее горящие гневом глаза. – Да, да, ты будешь наказана, и я самолично займусь этим. Вам запрещено срать этак вот. Вам положено хотя бы предупредить нас. Вы отлично знаете, что мы всякий час готовы попользоваться дерьмом». Произнося эти наставления, он грубо щупал зад своей ученицы. Мальчики же остались нетронутыми, и никто не получил разрешения на пользование часовней. За столом поступок Алины живо обсуждался: этакая недотрога, а вот поди ж ты, каков темперамент. «Ну что, друг мой, – обратился Дюрсе к епископу. – Можно ли теперь доверять невинному виду этих барышень?» Все были согласны, что нет ничего более обманчивого, и так как все девицы лживы, то к уму своему они прибегают лишь для того, чтобы словчить поискуснее. Разговор перекинулся на женщин вообще. Ненавидящий женский пол епископ дал волю своему чувству омерзения. Он приравнял женщин к самым низшим животным и доказывал, что их существование не только бессмысленно и бесполезно, но ничуть не противоречит видам природы на полное зарождение без участия женщин, когда на земле останутся одни мужчины.

Перешли к кофе. Прислуживали Огюстина, Мишетта, Гиацинт и Нарцисс. Епископ, для которого самым жгучим наслаждением было сосать член у мальчиков, занимался этой игрой уже несколько минут с Гиацинтом, когда вдруг послышался возглас святого отца: «А, друзья мои, вот, черт возьми, это девственность. Уверен, что плутишка кончает впервые в своей жизни!» В самом деле, никто еще не замечал за Гиацинтом такого – считалось, что он еще мал и ничего получиться у него не должно; но ему исполнилось четырнадцать лет, а в этом возрасте природа обычно дарит нам первые настоящие услады, так что победа, о которой возгласил епископ, вполне могла соответствовать истине. Однако каждому хотелось удостовериться собственными глазами, и мальчик оказался в центре полукруга зрителей. Огюстина, признанная лучшей мастурбаторшей сераля, получила приказ мастурбировать ребенка, а тому было позволено ласкать и щупать ее везде, где он захочет. Вряд ли какое-либо зрелище могло оказаться сладострастнее, чем пятнадцатилетняя, прекрасная как ясный день, девица, отданная ласкам четырнадцатилетнего мальчугана, которого она, в свою очередь, побуждала разрядиться самым искусным способом. Гиацинт, то ли в силу природной склонности, а скорее всего, под влиянием полученных им к этому примеров, гладил, щупал, целовал только прелестные ягодички своей доильщицы; через две-три минуты он весь зарделся, вздохнул судорожно несколько раз и выбросил фута на три от себя пять или шесть фонтанчиков юношеской, сладкой и белой, как сливки, спермы. Капли упали на ляжки Дюрсе, который с восторгом наблюдал за процедурой, в то время как его самого дрочил Нарцисс. Факт был удостоверен, со всех сторон на дитя посыпались ласки и поцелуи, каждому хотелось тоже получить свою порцию спермы, и так как рассудили, что для такого возраста и для дебюта шесть излияний не составит труда, то к двум уже состоявшимся вполне можно прибавить еще четыре: по одному для каждого из господ. Мальчик и угостил своей спермой все четыре алчущих рта. Герцога так воспламенило это зрелище, что он схватил Огюстину и принялся вылизывать ее клитор, пока маленькая плутовка два или три раза не окропилась любовным соком; в это же время по приказу герцога она работала с его членом своим кулачком. А пока герцог осквернял своим языком тайные прелести Огюстины, Дюрсе явил всем забавное зрелище, припав к ее губам и вкушая, так сказать, плоды наслаждения, вызванного другим. За всем этим припозднились и, пренебрегши обычным отдыхом, перешли в гостиную для рассказов, где их давно поджидала Дюкло. Все разместились в установленном порядке, и она продолжила историю своих приключений, начав ее на этот раз такими словами:

– Я уже имела, господа, честь говорить вам, как трудно охватить умом все то разнообразие мучений, которые изобретает для себя человек, чтобы мукой физической или унижением моральным высечь хотя бы искорки наслаждения, отнятого у него возрастом или болезнью.

Поверите ли, что один из таких людей, который к своим шестидесяти годам утратил почти всякую возможность возбудиться, мог испытывать наслаждение, только заставляя жечь ему горящей свечой все органы сладострастия? Ему прижигали ягодицы, член, яйца и – самое главное – заднюю дыру. Он же в это время целовал задницу своей мучительницы и на пятнадцатой, а то и на двадцатой пытке, наконец, извергался, вылизывая при этом ее анус.

А немного погодя я узнала другого, которого я должна была скрести железным скребком, как конюхи скребут лошадей. Эта операция приводила к тому, что он весь оказывался в крови, и тут его надо было вдобавок натереть винным спиртом. Только после этой второй пытки он пролил сперму на мои груди – такое он выбрал поле битвы для орошения его своим соком. Я стояла на коленях, крепко сжимая его член грудями, и они принимали на себя едкий излишек, накопившийся у него в яйцах.

Третий заставлял меня обрывать по волоску всю шерсть на его заднице. Сам же он дрочил над моим только что испеченным для него, еще горячим дерьмом. Затем, когда условный возглас «Черт!» возвещал о приближении кризиса, я должна была вонзить в его ягодицы ножницы; на его заднице трудно было найти живое место для такого кровопускания – вся она была в шрамах от предыдущих процедур. Стало быть, я тычу его обеими концами ножниц в задницу, он зарылся носом в мое дерьмо, физиономия у него вся перемазана, и он знаменует вершину своего экстаза фонтанами спермы.

Четвертый вставлял мне в рот член и приказывал кусать его изо всех сил. Одновременно я раздирала ему ягодицы железным гребнем с очень острыми зубьями; затем, когда я чувствовала по эрекции, впрочем, довольно слабой, что его прибор готов к действию, в этот самый момент, господа, я как можно шире раздвигала половинки его задницы так, чтобы пламя свечи, специально для этой цели поставленной на полу, обжигало ему анус. Кусать я его не переставала, но именно пламя в заднице вызывало у него извержение, и мой рот тут же наполнялся его семенем.

– Минутку, – сказал епископ, – я не могу больше слушать об извержении в рот. Тут же вспоминаю о том, что я только что испытал, и мне хочется снова испытать это.

С этими словами он привлек к себе стоявшего возле него на часах Банд-о-Сьеля и принялся его сосать со всем пылом закоренелого мужеложца. Сок брызнул, епископ проглотил и тут же приступил к тому же занятию с Зефиром. В такие минуты женщинам лучше не попадаться ему под руку. К несчастью, Алина как раз оказалась возле него. «Ты-то зачем здесь, сука, – закричал епископ, – когда я только мужиков хочу!» Алина попыталась улизнуть, но епископ схватил ее за волосы и поволок вместе с Зельмирой и Эбе, двумя девочками его сераля. К ним, по его приказу, присоединилась Фаншон. Не прошло и минуты, как послышался крик Алины, и тут же рев извергающегося святого отца соединился с воплями его любимой племянницы.

Но вот все вернулись. Алина плакала и прижимала руку к своему заду. «О, покажи-ка мне, – сказал герцог, – страсть как люблю смотреть на следы проделок братца». Алина показала, но что именно герцог увидел, я знать не могу, ибо мне не дано проникнуть в тайны этих инфернальных кабинетов; однако зрелище произвело на герцога впечатление такое, что он воскликнул: «Ах, дьявол меня побери, что за прелесть! Надобно и мне так попробовать!» Но Кюрваль остудил его пыл, заметив, что у него, у Кюрваля, имеется в запасе план неких развлечений, для которых герцогу понадобится и весь его рассудок, и вся его сперма. Дюкло предложили рассказать пятый эпизод, которым и должен был завершиться этот вечер, и она продолжила такими словами:

– К числу этих выходящих из ряда людей, чья страсть заключалась в причинении себе унижений и нанесении членовредительства, относился и известный Фуколе, президент Палаты Счетов. К этому я применяла всю лестницу наказаний. Я его вешала, и веревка в нужный момент обрывалась, и он падал на тюфяки; затем его растягивали на кресте Святого Андрея, и я делала вид, что отрубаю ему конечности, но меч мой был из плотной бумаги; я ставила ему клеймо на плечо, но оно было не раскалено, а лишь нагрето и оставляло совсем легкий отпечаток; затем я бичевала его по спине, как это проделывает подлинный заплечных дел мастер. Все это необходимо было сопровождать всяческими поношениями и обвинениями в самых разных страшных преступлениях. После каждого наказания он в простой рубахе со свечой в руке должен был униженно просить прощения у Бога и людского правосудия. Наконец вся процедура заканчивалась на моей заднице, куда сластолюбец и проливал свою сперму, умирая от блаженства.

– Ну теперь-то, когда Дюкло закончила, ты мне позволишь освободиться от спермы? – спросил герцог Кюрваля.

– Нет, нет, – возразил президент. – Побереги ее пока что. Она мне понадобится во время оргий.

– О, всегда к твоим услугам. Но ты, кажется, принимаешь меня за совсем бессильного человека. Неужели ты думаешь, что та малость спермы, от которой я сейчас хочу избавиться, помешает мне поучаствовать во всех бесчинствах, что придут тебе в голову через четыре часа? Не беспокойся, я буду во всеоружии. Но мой досточтимый братец пожелал дать мне маленький пример жестокости, и я буду очень огорчен, если я не повторю его с твоей дорогой и любимой дочерью Аделаидой!

И, схватив Аделаиду, он потащил ее в свой кабинет вместе с другими женщинами своего квартета – Терезой, Коломбой и Фанни, и, наверное, потешился с нею так же, как епископ со своей племянницей: из кабинета сразу же донеслись крики несчастной жертвы и рычание наслаждающегося негодяя. Кюрваль захотел установить, кто из двух братьев лучше провел операцию: он приказал подойти к нему обеим женщинам и, внимательно исследовав их зады, объявил, что герцог повторил своего соперника, но исполнил все с большим напором.

За столом всем невольникам, и мужчинам, и женщинам, дали какое-то снадобье, вызывающее ветры в кишечнике, и после обеда занялись игрой под названием «пёрни в рот». Четверка господ, каждый на своем диване, лежа на спине, принимали по очереди всех остальных, которые испускали им в рот газы. Дюкло было поручено подсчитывать и отмечать. Пердунов и пердуний было тридцать шесть, так что каждому из игроков удалось набрать не менее ста пятидесяти очков. Вот, оказывается, для какой игры берег Кюрваль силы герцога. Но эта предосторожность была излишней. Столь закоренелому распутнику, как герцог, ничего не стоило разрядиться в любой предложенной ему ситуации, и он обильно излился во второй раз в ответ на слабенькие ветры из задницы Фаншон. Кюрваль откликнулся на пуканье Антиноя, тогда как Дюрсе отдал свою сперму Мартен, а епископ – Дегранж. Юная же красота ничего от них не добилась…