Ничего не было сладостнее наказаний, ничто не сулило столько удовольствий. Вкусить же их в полной мере было условлено не ранее, чем они достигнут своего накала в повествовании рассказчиц – и потому в ожидании предстоящих услад четыре приятеля всячески изощрялись в подыскивании поводов для наказаний своих подневольных. Как раз этим уроком все четверо сошлись, чтобы добавить к правилам новые пункты, нарушение которых неминуемо влекло наказание. Первым был принят пункт, по которому и супругам, и мальчикам, и девочкам строжайше запрещалось испускать ветры куда-нибудь, кроме господских ртов; как только появится такое желание, тут же надо было найти кого-либо из господ и подарить его рту все, что имелось в кишках, иначе провинившегося ждала суровая кара. Затем было запрещено пользоваться биде и подтирками. Всем подданным замка без всякого исключения категорически возбранялось подмываться и подтирать задницу после испражнения; в случае, если у кого-нибудь зад окажется чистым, то уличенный в этом должен будет доказать, что очищение зада произведено одним из господ. Таким образом, спрошенный об этом сеньор, отрицая произведенную им процедуру, испытает двойное удовольствие: вычищал языком чей-нибудь зад и потом участвовал в наказании того, кто доставил ему это удовольствие. Примеры такого коварства мы еще увидим.

Затем был установлен новый ритуал. С самого утра, как только господа наведывались в комнату девочек, а потом и к мальчикам, каждый из невольников должен был подойти к каждому из господ и громко и внятно поприветствовать его такими словами: «Я плюю на Бога! Не угодно ли мою жопу? Там есть дерьмо». Тот или та, кто не произнесет ни богохульства, ни грязных слов, немедленно записывается в роковую книгу. Легко вообразить, каково было благочестивой Аделаиде и ее юной ученице Софи произносить подобные мерзости, но это-то и особенно веселило наших распутников.

Установив этот порядок, поощрили затем и упорядочили систему доносов; это варварское средство всех тиранов для усиления гнета приняли с воодушевлением. Было решено, что всякий подданный, донесший на другого, получит, буде сам провинится, смягчение наказания вдвое. Замечательное решение, ибо провинившийся никогда не знал, какую именно кару он заслужил, и доносчику можно было воздавать в полной мере, оставляя его в убеждении, что он в выигрыше, получив лишь половину причитающегося. Было объявлено, что донос не требует никаких доказательств, и достаточно, чтобы ты был обвинен кем угодно, чтобы немедленно оказаться в зловещем реестре. Кроме того, увеличили власть старух надзирательниц: по малейшей их жалобе, правдивой или ложной, подданного немедленно наказывали. Словом, над этим немногочисленным народцем был установлен весь тот режим угнетения и бесправия, какой только может установить тирания, чтобы извлечь из него наибольшее для себя удовольствие.

Покончив с этим, провели обычную инспекцию. Виновной оказалась Коломба. Она оправдывалась тем, что накануне ее усиленно кормили в неурочное время и она не смогла утерпеть; она жаловалась на то, что так несчастлива, подвергаясь наказанию четыре недели кряду. Что ж, винить в этом она могла только свой очаровательный зад: более изящный, округлый и упругий задик невозможно было представить себе. Она еще заметила, что не подтиралась, и, может быть, это обстоятельство, по крайней мере, будет учтено. Дюрсе тщательно осмотрел ее зад и, обнаружив в нем изрядный кусок дерьма, объявил, что строгость наказания будет уменьшена. Кюрваль, уже возбудившийся, немедленно подхватил Коломбу, вычистил ее анус своим языком, с аппетитом принялся пережевывать извлеченный оттуда тот самый кусок дерьма, пока Коломба послушно дрочила его. Затем девочке пришлось принять из пасти распутника и проглотить свое собственное изделие.

Наведались затем к Огюстине и Софи; обеим было предписано ни в коем случае не подтираться после обильных испражнений накануне. Софи не нарушила указаний, хотя и спала по заведенному порядку эту ночь с епископом, а вот задница Огюстины оказалась преступно чистой. Огюстина, уверенная в своей невиновности, твердо заявила то, что всем было заведомо известно: она-де, по своему обыкновению, спала у господина герцога, перед тем как уснуть, он призвал ее к себе в постель и долго лизал ее анус, пока она принимала его член к себе в рот. Спрошенный герцог сказал, что ничего подобного припомнить не может, что он заснул, имея свой член в заднице Дюкло, и что этот факт можно установить. Этим вопросом занялись основательно: призвали Дюкло. Та, смекнув все обстоятельства дела, подтвердила сказанное герцогом, добавила, что Огюстина была приглашена в постель герцога всего на минутку: справила нужду в рот Его Светлости, потом приняла из его уст свой же продукт, проглотила его и ушла. Огюстина стояла на своем и оспаривала Дюкло, но ее не слушали, и она, совершенно невиновная, была записана. Потом перешли к мальчикам, где тут же был изобличен Купидон: он наложил в свой урильник кал, прекрасней которого и представить трудно. Герцог накинулся на это лакомство и принялся его пожирать, пока юноша сосал герцогский член. В посещении часовни было всем отказано. Прошествовали в столовую. Прекрасную Констанцию по причине ее состояния иногда освобождали от прислуживания за столом, но сегодня ей пришлось появиться обнаженной, и ее заметно увеличившийся живот тотчас же привлек внимание Кюрваля. Заметив, как грубо он щупает ягодицы и грудь этого несчастного создания, которое он ненавидел все больше с каждым днем, и боясь, как бы он не повредил ее плоду, которому предстояло созреть к определенной поре, Констанции позволили уйти и вернуться только к началу рассказов, присутствовать при которых она была обязана. Кюрваль снова принялся честить брюхатых, этих куриц, нафаршированных ублюдками, возгласил даже, что будь его воля, он ввел бы во Франции закон острова Формоза, где женщин, забеременевших до тридцати лет, измельчали в гигантской ступе вместе с их плодом, во Франции, мол, и так расплодилось слишком много народу. Перешли к кофе. Сегодня кофе подавали Софи, Фанни, Зеламир и Адонис, но подавали необычным способом. Они угощали им из своего рта. Прополоскав полость этим напитком, они переливали его затем в господские глотки. Кюрваль, вышедши из-за стола, опять сильно возбудившись, как только церемониал кофепития закончился, схватил Фанни и излился ей в рот, приказав проглотить все без остатка, что бедняжке и пришлось исполнить, не смея даже поморщиться. Герцог и двое других заставляли испускать себе в рот кишечные газы и испражняться, и после недолгого отдыха все отправились внимать рассказам Дюкло.

– Мне осталось, – начала эта милая дева, – быстренько изложить вам два эпизода, связанных с теми причудниками, что черпают наслаждение в причиняемых им муках, а затем, с вашего позволения, мы переменим материю. Первому, пока я, стоя нагишом, дрочила его, требовалось, чтобы через нарочно устроенное в потолке отверстие во время всего сеанса на нас лилась как нельзя более горячая вода. Я воспротивилась было, говоря, что будучи в отличие от него не подвержена этой странной страсти, не должна становиться и ее жертвой. Он уверял, что я не испытаю никаких неудобств и что такой душ весьма полезен для здоровья. Я поверила и согласилась. Так как процедура проходила у него дома, я не могла проследить за температурой воды, и нас окатили крутым кипятком. Невозможно вообразить, в каком он был экстазе, я же орала, как ошпаренный кот, с меня потом слезла чуть ли не вся кожа, и я поклялась себе никогда больше не возвращаться к этому господину.

– Черт побери, – воскликнул герцог, – с каким бы удовольствием я бы ошпарил бы этак прелестную Алину.

– Но, Ваша Светлость, – кротко ответила Алина. – Я же ведь не кот.

Эта простодушная наивность ребенка весьма позабавила все общество. Вдоволь насмеявшись, спросили Дюкло, каков же был второй случай, о котором она собиралась поведать.

– О, второй был совсем не так мучителен для меня, – сказала Дюкло. – Дело заключалось в том, чтобы раскалить на плите сковороду, наполненную мелкой галькой, а затем, надев на руку плотную перчатку, прихватить пригоршню этих обжигающих камешков и растереть ими все тело моего клиента с головы до пяток. Кожа его так привыкла к подобным упражнениям, что была как дубленая. Когда мы дошли до члена, надо было зажать его в кулаке и дрочить в самом этом пекле; он очень быстро вставал и напрягался; тогда под яйца надо было подставить уже подготовленный раскаленный докрасна противень. Растирание горячими камнями, жар, пожирающий его тестикулы, а еще, может быть, и прикосновение к моим ягодицам, которые я ему непременно подставляла во время всей операции, – все это, вместе взятое, приводило к результату, и он кончал прямо на раскаленный противень и с наслаждением взирал, как сгорает там его сперма.

– Кюрваль, – сказал герцог. – Вот, кажется, человек, любящий человечество не меньше тебя.

– Да, как будто бы так, – ответил Кюрваль. – Не стану от тебя скрывать, мне сама эта идея – сжигать свое семя – пришлась по душе.

– Да, я уж вижу, как она тебе понравилась. Ты бы и сам, наверное, сжег его с не меньшим удовольствием.

– По чести сказать, очень боюсь, что ты прав, – ответил Кюрваль, и сделал с Аделаидой нечто такое, от чего она испустила громкий вопль.

– С чего ты так раскричалась? – удивился Кюрваль. – Ты же слышала, как герцог говорил мне о том, чтобы сжечь свое семя и вообще невесть как с ним обойтись, а ты ведь и есть капелька семени. Ну ладно, – повернулся он к Дюкло, – продолжай рассказывать, а то из-за слез этой паскудницы я, чего доброго, кончу, а мне этого не хочется.

– Ну что ж, – возобновила свою повесть милая дама, – теперь перейдем к тому, что, может быть, своими пикантными деталями понравится вам еще больше. Вы знаете парижский обычай выставлять покойников накануне похорон у дверей их дома. Так вот, в парижском свете был один человек, плативший мне по двенадцать франков за каждую такую зловещую находку. Сластолюбие он удовлетворял всего лишь тем, что подходил как можно ближе к гробу, если удавалось, то прижимался почти к нему, а затем я должна была его дрочить так, чтобы его сперма пролилась на гроб. За вечер мы повторяли процедуру по три-четыре раза, сколько покойников мне удавалось отыскать. И со всеми – то же самое; меня же он лишь похлопывал по заднице, пока я качала из него сок. Ему было лет тридцать, когда мы встретились, и с десяток лет практиковали это, так что я уверена, что осквернили мы более двух тысяч мертвых тел.

– А он что-нибудь говорил во время операции? – поинтересовался герцог. – Обращался он к тебе или покойнику?

– Он осыпал усопшего бранью. «Вот тебе, стервец! Получай, паскудник! Держи, сволочь. Забирай с собой в преисподнюю мое семя!» – вот что он приговаривал обычно.

– Дикая, что и говорить, причуда, – пробормотал Кюрваль.

– Друг мой, – сказал на это герцог. – Будь уверен, что малый из наших, и на этом он не останавливался.

– Это вы точно изволили заметить, Ваша Светлость, – подтвердила Мартен. – У меня еще будет случай вывести этого актеришку на сцену.

Наступила пауза, и, воспользовавшись ею, Дюкло заговорила вновь.

– Другой субъект заходил в своей, сходной с этой, фантазии еще дальше. Для него я вызнавала через своих шпионов обо всех случаях смерти молодых девушек. Важно было только, чтобы девушка скончалась не от какой-нибудь опасной болезни – это было непременным условием. За каждое такое известие он очень хорошо платил мне, и мы вечером отправлялись вдвоем на указанное мне кладбище. Найти свежую могилу было нетрудно – ее указывала нам разрыхленная земля. В четыре руки приступали мы к раскапыванию трупа. Едва мой наниматель получал возможность коснуться мертвого тела, которое он ощупывал повсюду, особенно усердствуя над ягодицами, я начинала дрочить. Случалось, что ему хотелось кончить во второй раз, но тогда он испражнялся на труп, заставляя и меня делать то же самое, по-прежнему тиская мертвое тело.

– О, это я понимаю, – объявил Кюрваль. – Признаюсь вам, я такое проделывал несколько раз в своей жизни, правда, с добавлением некоторых штучек, о которых пока не буду вам рассказывать. Но как бы то ни было, история эта меня сильно разохотила. Раздвиньте-ка ваши ножки, Аделаида…

Не знаю, что уж там он с нею проделал, но диван, осевший под напором, и звуки, сопровождавшие обычно извержения президента, заставляют думать, что он совершил простое добропорядочное кровосмесительство.

– Бьюсь об заклад, президент, – сказал герцог, – что ты ее принял за мертвую!

– Ну да, – ответил Кюрваль, – а иначе я бы и кончить не сумел бы.

– Чтобы не оставлять вас, господа, под впечатлением столь мрачных картин, – продолжала Дюкло, видя, что никто не собирается нарушить воцарившееся молчание, – закончу я свой вечер рассказом о причудах герцога Бонфора. Этот юный сеньор, которого я ублажала раз пять-шесть и который для таких же забав часто приглашал одну из моих подруг, требовал от женщины, чтобы она, вооружившись годмише, дрочила себя перед ним и сзади, и спереди, три часа стоя перед ним голышом. Вы могли смотреть на часы и если заканчивали операцию до истечения условленного времени, никакой платы вам не полагалось. А он сидит перед вами, внимательно наблюдает, вертит вас то в ту, то в другую сторону, подбадривает, призывает насладиться как можно полнее. И когда вы действительно лишитесь чувств от наслаждения, тут наступит его очередь. Он подскочит к вам и извергнется прямо на ваше лицо.

– Ей-богу, – произнес епископ, – не могу понять, Дюкло, почему ты предпочла эту историю предыдущим. Там была пикантность, острота, действовавшие на наше воображение, а здесь ты просто побрызгала розовой водичкой, и мы заканчиваем вечер ничуть не взволнованными.

– А по мне, так Дюкло поступила правильно, – возразила Юлия, сидевшая рядом с Дюрсе. – Что касается меня, то я ей благодарна: теперь вам не будут лезть в голову всякие фантазии, и я, может быть, посплю сегодня спокойно.

– А вот тут вы ошибаетесь, несравненная Юлия, – вмешался Дюрсе. – Я никогда не вспоминаю о прошлом, когда в голову мне приходит что-то новенькое. И чтобы вы в этом убедились, соблаговолите последовать за мной.

И Дюрсе устремился в свой кабинет, захватив вместе с Юлией Софи и Мишетту. Как уж он там смог разгрузиться, я знать не могу, но уж, верно, способ, избранный им, пришелся не по вкусу Софи: она громко кричала, а вернувшись, была красной, словно петушиный гребень.

– А вот эту-то, – встретил ее появление герцог, – ты уж никак не мог принять за мертвую, слишком уж громко подавала она признаки жизни.

– Да она кричала с перепугу, – ответил Дюрсе. – Спроси-ка у нее, что я придумал, только пусть она тебе скажет это на ухо.

Софи подошла к герцогу и что-то прошептала ему на ухо.

– И только-то? – произнес герцог громким голосом. – От этого ни кричать не стоит, ни кончить порядком нельзя.

Прозвонили к ужину, разговоры прервались, и от удовольствий сластолюбия перешли к удовольствиям чревоугодия. Оргии прошли довольно спокойно, отход ко сну тоже проходил вполне добропорядочно, так как никто не напился за столом. Это была большая редкость.