Это был день бракосочетания; пришел черед Купидона и Розетты соединиться узами Гименея. По роковой случайности, обоим предстояло быть наказанными в этот же вечер. Новых виновников в это утро не обнаружили и потому первую половину дня решили посвятить свадебному обряду, а затем, приведя новобрачных в гостиную, понаблюдать, как они приступят к исполнению супружеских обязанностей. Хотя Венерины мистерии не раз справлялись на глазах этих детей, хотя сами они и не принимали доселе в них участия, они уже достаточно постигли теорию, чтобы знать, как все осуществляется на практике и что куда годится. И вот, оказавшись в полной боевой готовности, Купидон уже пристроил свой колышек между бедер Розетты, которая впустила его туда со всем простодушием истинной невинности; малыш так истово взялся за дело, что всенепременно добился бы успеха, когда бы епископ не оторвал его, решив употребить себе на пользу то, чем мальчик, полагаю, предпочел бы угостить свою женушку: уже сверля широкий зад епископа, он не сводил с нее полный сожаления взгляд. Но Розетта уже и сама оказалась при деле: герцог отделывал ее между ляжек. Кюрваль похотливо щупал зад маленького епископского сверлильщика, а поскольку задница эта, как и положено, находилась в желанном состоянии, Кюрваль вылизывал ее в совершеннейшем восторге. А пока герцог трудился над Розеттой спереди, Дюрсе вылизывал ее сзади. Однако к столу перешли, так и не разрядившись. Новобрачных допустили прислуживать за столом вместе с Огюстиной и Зеламиром. Сластолюбивая Огюстина, весьма обескураженная тем, что накануне ей не досталась награда за красоту, с досады не стала приводить в порядок свою прическу и оттого сделалась в тысячу раз привлекательней. Кюрваль взволновался и, приглядевшись к обнаженным ягодицам Огюстины, воскликнул: «Не понимаю, почему этой плутовке не отдали пальму первенства? Черт побери, да ведь нет на свете зада лучше этого!» Он тут же раздвинул девичьи ягодицы и осведомился, готова ли Огюстина накормить его. «О конечно, – ответила та. – И до отвала. Я еле терплю». Кюрваль поспешил уложить ее на софу и, преклонив колена над великолепным задом, получил немедля оттуда изрядную порцию дерьма.

– Ага, дьявол вас забери, – повернулся он к сотоварищам, показывая свой вздыбленный член. – Вот я и готов совершить великие дела!

– И какие же? – полюбопытствовал герцог, любивший поддразнивать его в такие минуты.

– Какие? Да любое непотребство, лишь бы от него небу стало жарко!

– Полно, полно, – успокоил Кюрваля Дюрсе, заметив, какие яростные взгляды бросал тот на Огюстину. – Полно. Пойдемте послушаем Дюкло, а то, я вижу, отпусти тебе поводья, так этому бедному цыпленочку худо придется.

– Еще бы, – ухмыльнулся Кюрваль. – Вот уж за это я смело могу поручиться.

– Кюрваль, – сказал герцог, только что отведавший дерьма Розетты, от чего член его тоже пришел в боевое положение, – пусть нас оставят здесь со всем гаремом на пару часов, и мы им покажем.

Дюрсе с епископом, будучи не так распалены, как эти двое, подхватили их под руки, и как есть – то бишь со спущенными штанами и торчащим членом – представили на погляд всему обществу, уже приготовившемуся слушать речи Дюкло. Та, увидев состояние явившихся, поняла, что ее скоро прервут, и поспешила начать следующими словами:

– Некий придворный чин, мужчина лет тридцати, придя ко мне, пожелал от меня лучшую из девиц, какими я располагаю. О своих вкусах он меня не предупредил, и я посоветовала ему юную приказчицу из модной лавки по соседству, которая никогда еще не участвовала в наших развлечениях и лучше которой, в самом деле, невозможно было найти. Свожу их и, горя любопытством, спешу к своей наблюдательной дыре. «Где эта чертова Дюкло, – были его первые слова, – нашла такую грязную шлюху? Ты, наверное, к солдатам каким-нибудь цеплялась, когда тебя отыскали?» Ничего не понимавшая бедная девушка не знала, куда от стыда деваться. «Давай, раздевайся, – продолжал придворный забавник. – Боже, до чего ж неуклюжа!.. В жизни не видел таких уродливых и придурковатых девок… Ну что, мы сегодня закончим или нет?.. Ага, вот оно, это тело, которое мне так расхваливали!.. Ну и сиськи… У старой коровы вымя и то лучше, – и он грубо лапает ее за грудь. – А живот! Весь в морщинах! Ты, наверно, раз двадцать рожала?» – «Ни разу, сударь, уверяю вас». – «О да, да, ни разу! Все они так говорят, потаскухи. Послушать их, так они вообще все целки… А ну-ка, повернись… Какая гнусная жопа… Ягодицы тощие… Глаза бы мои не смотрели… Ты, наверное, сотни пинков под зад успела получить, что он таким стал?»

Прошу заметить, господа, что это говорилось о самой восхитительной попке, какую мне когда-либо приходилось видеть! А несчастная девица смутилась вконец, я почти ощущала, как колотится ее сердчишко, видела, как облако набегает на ее прелестные глаза. И чем больше она смущалась, тем яростнее честил ее проклятый мошенник. Все те мерзости, что он адресовал ей, я и передать вам не могу, так даже пьяные извозчики не позволяют себе выражаться. Наконец, она не выдержала, из глаз брызнули слезы. Это был момент, к которому распутник приберег самый пышный букет своих литаний. Яростно дроча себя, он поносил цвет ее кожи, ее фигуру, черты ее лица, кричал, что изо рта у нее воняет, что она еле ходит, что она дура дурой; словом, он отыскивал самые унизительные для нее выражения, поливая ее при этом спермой. Последствия этой сцены оказались весьма занятными: она толкнула девушку к покаянию; бедняжка поклялась, что никогда больше не примет участия в таких приключениях, а через неделю до меня дошло, что она укрылась в монастыре и намерена оставаться там до конца жизни. Я рассказала об этом молодому человеку, он очень смеялся и попросил меня подыскать ему еще одну жертву обращения в святую веру.

Другой клиент, – продолжала Дюкло, – просил меня подыскивать ему крайне чувствительных девушек, которых тревожное ожидание плохих новостей приводило в настолько сильное волнение, что потрясало всю их натуру. Больших трудов стоило мне подыскать такую девушку, но мой заказчик накопил столь большой опыт, что по первому взгляду мог определить, верно ли будет нанесен удар. Под его водительством я и не ошибалась в нужном выборе. Однажды я свела его с одной, ожидавшей получения весточки из Дижона от некоего обожаемого ею молодого человека по имени Валькур. «Откуда вы, мадемуазель?» – почтительно осведомился плут при встрече. «Из Дижона, сударь». – «Ах, из Дижона! Черт возьми, я только что получил письмо из Дижона, и оно меня крайне опечалило». – «А что такое? – заинтересовалась девица. – Я весь город знаю, может быть, эта новость и меня как-то касается». – «О нет, нет, – отвечал наш молодчик. – Это только меня может привести в отчаяние. Сообщают о смерти одного молодого человека, очень мне симпатичного. Он только что женился на девушке, которую ему просватал мой брат, живущий в Дижоне, а наутро после свадьбы скоропостижно скончался». – «Ради Бога, сударь, его имя?» – «Звали его Валькур, жил он в Париже, на такой-то улице, в таком-то доме… Да нет, откуда вам его знать…» При этих словах девица падает без чувств. «Ах, черт побери, – в полном восторге кричит развратник, тут же расстегивает штаны и начинает дрочить прямо над бесчувственным телом. – Вот этого-то я и хотел. Только жопу, жопу! Мне, чтоб кончить, жопа нужна!» Переворачивает ничего не чувствующую девицу, заголяет ее, пускает на нее семь или восемь струек спермы и исчезает, нимало не беспокоясь тем, что может произойти с этой несчастной.

– А она окочурилась от этого? – спросил, потрепав Дюкло по ляжкам, Кюрваль.

– Нет, – ответила Дюкло, – но целых шесть недель болела.

– Славное дельце, – произнес герцог, – но я бы на месте этого человека нанес бы удар во время ее месячных.

– Да, – сказал Кюрваль. – По-вашему, Ваша Светлость, лучше бы она подохла тут же. Вон как у тебя стоит, мне и отсюда видно.

– Ну, в добрый час! – отозвался герцог. – Будь по-твоему, раз ты так говоришь. Меня смерть какой-то девки мало беспокоит.

– Дюрсе, – вмешался епископ, – если ты сейчас же не отправишь этих негодников кончить, сегодня вечером мы будем иметь хороший скандал.

– Ох ты, – воскликнул Кюрваль. – Как вы боитесь за свою паству! Двумя-тремя меньше – стоит ли об этом говорить! Пошли, мой герцог, вместе в будуар, и возьми с собой за компанию побольше народу. Эти господа, видишь ли, не хотят, чтобы их вводили в искушение.

Сказано – сделано, и двое распутников увели за собой Зельмиру, Огюстину, Софи, Коломбу, Купидона, Нарцисса, Зеламира и Адониса под эскортом Бриз-Кюля, Банд-о-Сьеля, Терезы, Фаншон, Констанции и Юлии. Очень скоро до слуха оставшихся донеслись женские вопли и рычание наших сластолюбцев, извергавших бок о бок друг с другом свое семя. Огюстина вернулась, прижимая платок к кровоточащему носу, Аделаида прикрывала платком грудь. Что до Юлии, уже поднаторевшей в распутстве и в умении выходить из всех переделок подобру-поздорову, то она веселилась как безумная и утверждала, что без нее они никогда бы не кончили. Вернулась и остальная труппа: задницы Адониса и Зефира были залиты спермой. Виновники происшедшего заявили, что они вели себя со всей возможной скромностью и благопристойностью и что теперь, успокоившись, они готовы внимать Дюкло. Той было сказано продолжать, и она возобновила свой рассказ такими словами:

– Досадно мне, – произнесла эта очаровательная девица, – что господин Кюрваль так поторопился удовлетворить свои потребности, и я не смогла поведать ему две истории с беременными женщинами. Они бы доставили ему, сдается мне, большое удовольствие: я знаю его пристрастие к подобному сорту дам и уверена, что если в нем осталась еще какая-то, пусть и слабая, охота, эти истории развлекут и очень ему понравятся.

– Ну так и рассказывай, – сказал Кюрваль. – Или ты не знаешь, что потеря семени никак не влияет на мои чувства и минута высшей моей любви к злу как раз та, когда я только что это зло совершил?

– Ну что ж, – сказала Дюкло. – Хаживал ко мне один человек, страстью которого было присутствовать при родах. Он дрочил при виде родовых схваток, слушая крики роженицы, и изливал сперму на только что показавшуюся головку ребенка.

Другой ставил беременную на седьмом месяце женщину на особый пьедестал высотой футов в пятнадцать и очень узкий. Она стояла там и не могла пошелохнуться, чуть что – полетела бы вниз и разбилась вместе с еще нерожденным ребенком. А распутника, о котором идет речь, это ее положение приводило в необычайный восторг; он хорошо платил ей, и она должна была стоять на своем возвышении до пролития им спермы, а он дрочил себя и подбадривал возгласами: «Ах, прекрасная статуя! Прекрасное изваяние! Настоящая императрица!»

– Ты бы уж, наверное, столкнул бы ее с этой колонны, Кюрваль. Не так ли? – сказал герцог.

– Отнюдь, – ответил Кюрваль. – Ты ошибаешься. Я почитаю глубоко природу и ее труды. А разве не самое интересное из ее трудов – воспроизведение рода человеческого? Не одно ли это из чудес, перед которым мы должны беспрестанно преклоняться и чтить тех, кто это чудо являет нам? Что касается меня, то я не могу видеть беременную женщину без того, чтобы не умилиться душой: ведь это она, как в горниле, выплавляет в своей вагине сокровище из ничтожной малости соплей, попавших туда! Есть ли что-нибудь более прекрасное, более трогательное? Придите, Констанция, прошу вас; придите, чтобы я мог облобызать ваш алтарь, где вершится сейчас такая высокая мистерия!

Поскольку Констанция находилась точно в своем алькове, до храма, где Кюрваль хотел править требы, было близехонько. Но уместно предположить, что служба эта отнюдь не походила на ту, о которой он возгласил. Впрочем, едва ли Констанция поверила в его искренность. И в самом деле: крик, который она испустила, никак не свидетельствовал о том, что с ней обошлись почтительно и уважительно, как обещали ей. Затем наступила тишина, которую Дюкло прервала, приступив к следующей новелле.

– А еще я знавала человека, – так начала эта милая дама, – страстью которого было слушать крики и плач детишек. Ему находили мать трех-четырехлетнего ребенка, не старше. От матери требовалось, чтобы она сурово наказывала свое дитя, избивая его пред лицом этого человека, а когда малютка начинал кричать и плакать, надо было, чтобы мать хватала пакостника за член и начинала немилосердно дрочить его на виду у ребенка, в лицо которому негодяй и выстреливал свою сперму, когда малыш совсем заходился в плаче.

– Побьюсь об заклад, – сказал епископ Кюрвалю, – что этот субъект ненавидел человеческое размножение больше, чем ты.

– Могу поверить, – ответил Кюрваль. – Большим злодеем он был, если следовать взглядам одной премудрой дамы, утверждавшей, что всякий, кто не любит животных, детей и беременных женщин, истинное чудовище. Так что свою тяжбу в суде у этой старой сплетницы я бы проиграл: терпеть не могу ни то, ни другое, ни третье.

Обмен мнениями занял добрую половину вечера, пора было садиться к столу. За ужином обсуждали вопрос: для чего нужна чувствительность человеку и на благо она ему или нет. Кюрваль стоял на том, что чувствительность только во вред человеку и в детях перво-наперво надо вытравлять именно ее и приучать к самым жестоким зрелищам с детства. Каждый подходил к этому вопросу по-своему, но в конце концов согласились с мнением Кюрваля. После ужина герцог и Кюрваль предложили отослать всех женщин и мальчиков спать и остаться на оргии одним мужчинам. Предложение одобрили и, запершись с восемью прочищалами, провели почти всю ночь в плотских утехах и пьянстве. Спать отправились перед самым рассветом, а завтра принесло новые события и новые рассказы, о которых читатель узнает, если потрудится прочесть следующие страницы этой книги.