Среди пословиц (славное дело эти пословицы!) есть одна: аппетит приходит во время еды. Это весьма общее утверждение может по справедливости толковаться и так: чем больше делаешь гадостей, тем больше хочется их делать. Такова история наших ненасытных развратников. Из неизвинительной суровости, из мерзкой изощренности разврата они приговорили, как уже было сказано, несчастных своих супруг к исполнению самой грязной и оскорбительной повинности при посещении господами нужника. Но и на том нечестивцы не остановились, и в этот день обнародовали новый закон, закон, который, сдается мне, был следствием содомитских утех накануне. Новый закон предписывал, что начиная с первого декабря супруги превращаются в ночные вазы для нужд своих мужей и что эти нужды, большая ли, малая, будут справляться в рот несчастных женщин; что каждый раз, когда господа справляют свою нужду, их будут обихаживать четыре султанши, обихаживать вместо жен, назначенных на более тяжкие работы. Этими четырьмя служительницами станут: Коломба для Кюрваля, Эбе для герцога, Розетта для епископа и Мишетта для Дюрсе. Малейшая ошибка при исполнении этих услуг, совершенная то ли супругами, то ли девочками-султаншами, повлечет за собою суровейшее наказание.

Едва узнав о новом установлении, бедные женщины залились горючими слезами, но – увы – смягчения не последовало, приказано было лишь, чтобы каждая жена прислуживала своему мужу, Алина – епископу, и чтобы для этой операции никто не мог переменить место. На двух старух поочередно были возложены те же тяготы, они должны были присутствовать там же, в точно установленные часы при завершении оргий. Условились, что все должно производиться сообща, что во время процесса четыре султанши выставляют напоказ ягодицы в ожидании тех услуг, которые от них потребуются, а старухи, переходя от одного ануса к другому, всячески готовят их к делу: сжимают, разжимают, трут, щекочут. Этот утвержденный регламент был снабжен в то же утро кое-какими поправками, которыми пренебрегли накануне, слишком увлекшись оргией с мужским полом. Действо вершилось на половине юных султанш: всех восьмерых привели туда, за ними последовали Аделаида, Алина и Купидон, равно внесенные в скорбный список. Церемония со всеми подробностями, с точным соблюдением протокола для подобных случаев, продолжалась около четырех часов, после чего спустились к обеду весьма воспламененными, особенно Кюрваль, который чрезвычайно дорожил этими операциями и никогда не приступал к ним, предварительно не удостоверившись в своей надежной эрекции. Герцог там же успел разрядиться, равно как и Дюрсе. Сей последний начал входить во вкус издевательств над своей милой женушкой, и во время наказания Аделаиды получал сильнейшее удовольствие, стоившее иной раз доброго совокупления.

Отобедав, перешли к кофе. Конечно, всем хотелось отведать свеженьких жопок; из мужского пола здесь присутствовали Зефир и Житон, не прочь были попользоваться и другими, но с султаншами это было невозможно. Коломба и Мишетта, прислуживавшие в этот день, точно подчинились установленному порядку. Кюрваль, проверявший задницу Коломбы, пришел в волнение именно из-за пестрой картины, которую представлял девичий зад. Кюрваль вставил ей свой член между ляжек и, то и дело ощупывая и сминая ее ягодицы, начал двигать свою машинку взад-вперед, постоянно задевая при этом, как бы помимо своей воли, крохотную дырку. Ах, как ему хотелось пронзить ее! Но пока он только любовался ею, созерцал…

– Черт меня побери! – воскликнул он наконец. – Я бы пожертвовал обществу две сотни луидоров, если бы мне позволили влупить в эту жопку!

Тем не менее он смог сдержаться и не освободиться от своего груза. Епископ же заставил Зефира выгрузиться прямо ему в рот, и сам испустил сок, глотая семя юного нежного существа. Дюрсе оказался самым целомудренным: он лишь получил от Житона несколько пинков в зад да заставил того испражниться. Затем перешли в салон для рассказов, где каждый, устроившись, по обыкновению, на своем диване со спущенными штанами и с дежурной девочкой под боком, выслушал пять историй нашей удивительной рассказчицы.

«После того, – так начала свой рассказ это премилое создание, – как я столь точно исполнила все благие заветы покойной Фурнье, на мое заведение словно пролился дождь благодеяний и удач. Никогда не заводила я столько блестящих знакомств. Приор бенедиктинцев, один из лучших моих клиентов, как-то рассказал мне об одной весьма причудливой фантазии, которой предавался его добрый приятель. Более того, ему посчастливилось самому наблюдать осуществление этой фантазии, и теперь во что бы то ни стало он хочет ее осуществить. С этой целью он попросил меня подыскать чрезвычайно волосатое существо; тогда-де он мне покажет, в чем заключается причуда его приятеля. У меня под рукой как раз была девица двадцати восьми лет, у которой из-под мышек торчали пучки волос, и такими же густыми зарослями был покрыт ее потаенный пригорок. Я свела ее с приором, и вся картина рисовалась у меня на глазах. Он положил девицу навзничь на софу так, что ноги ее касались пола, заставил ее высоко воздеть руки и, вооружившись остро наточенными ножницами, принялся выстригать ей подмышки, а затем переместился и к лобку. Оба эти места он сумел выстричь столь тщательно, что на коже нельзя было обнаружить ни единого, самого тоненького волоска. Закончив операцию, он принялся целовать и вылизывать только что выстриженное место и в конце концов обильно оросил его своим семенем.

Другим моим клиентом был герцог де Флорвиль. Здесь я оказалась свидетельницей еще более причудливой церемонии. Мне передали предписание явиться к нему с самой красивой женщиной, какую только смогу найти. Нас встретил его камердинер, мы вошли во дворец герцога через потайную дверь.

– Подготовим это прелестное создание, – сказал мне камердинер, – как следует, для того чтобы мой господин мог доставить себе удовольствие… Следуйте за мной.

И вот мы пошли по темным и, казалось, бесконечным коридорам; наконец оказались в мрачном помещении, освещенном шестью стоящими на полу свечами, расположенными вокруг тюфяка, покрытого черным шелковым покрывалом. Вся комната была затянута трауром, и нам стало не по себе при виде этого подобия склепа.

– Успокойтесь, – сказал наш провожатый, – вам не грозит ни малейшей опасности, но, – обратился он к моей спутнице, – приготовьтесь в точности исполнить все, что я вам скажу.

Тут он раздевает девицу донага, распускает ее прическу так, что волосы, а они у нее, должна вам сказать, были редкой красоты, легли ей на плечи. Затем укладывает ее на тот черный тюфяк, предлагает ей притвориться мертвой и ни в коем случае в продолжении всего действа не шевелиться и затаить дыхание. «Если наш господин почувствует притворство, он тотчас же разгневается и уйдет, а вы точно уж не получите ни гроша».

Как только камердинер расположил девицу на тюфяке, он придал своему лицу выражение глубочайшей скорби, прикрыл обнаженную девичью грудь прядями распущенных волос, затем намалевал ей возле сердца широкую рану, измазав ее кожу кровью цыпленка, предусмотрительно им, очевидно, заготовленной, и положил рядышком кинжал.

– Главное дело, не пугайтесь, – еще раз предупредил он девушку. – Вам не надо ничего делать, не надо ничего говорить: оставайтесь просто недвижимой, а дыхание затаите, когда увидите, что к вам подошли совсем близко. А мы ретируемся, мадам, – обратился камердинер ко мне. – И дабы вы не тревожились за вашу барышню, я отведу вас в такое место, где вы будете слышать все и все увидите.

Сначала моя бедняжка была и в самом деле ни жива ни мертва, но постепенно успокоилась, так благотворно подействовали на нее камердинеровы увещевания. А камердинер между тем провел меня в кабинетик по соседству с местом, где предстояло свершиться таинству; их разделяла тоненькая перегородка, вся сквозная, прикрытая черной тканью, которая отнюдь не мешала моему слуху. Да и зрению тоже – сквозь черный креп все было отлично видно.

Камердинер дернул за шнурок звонка – это был условный знак. Через несколько минут на пороге появился сам герцог. Я увидела высокого высохшего господина лет шестидесяти. На нем был черный халат из индийской тафты, и, когда халат распахнулся, мы увидели, что под ним герцог совершенно голый. Он замер, едва переступил порог. Разумеется, он не знал, не ведал о том, что за ним наблюдают, и почитал себя в совершенном одиночестве.

– Ах! Какой прекрасный трупик, – воскликнул он спустя мгновенье. – Красавица… О, боже мой! – завопил он, увидев кровь и кинжал. – Да ее только что убили! Ах, черт побери, как, должно быть, стоял у того, кто нанес ей смертельный удар!

Тут он ухватил свой инструмент в кулак и начал дрочить.

– Как бы я хотел видеть, как он нанес ей этот удар, – продолжая дрочить, приговаривал он.

Он пригляделся, подошел еще ближе и начал ощупывать живот мнимой покойницы.

– Да она никак беременна?! Нет, к сожалению.

Ощупывания все продолжались, и речи не прекращались.

– Какие телеса… Боже, да они еще тепленькие.

И вот он наклоняется к ней, припадает к губам…

– Ах еще и слюна осталась! Как же она сладка, эта ее слюна!

И снова вонзается в уста, запуская свой язык чуть ли ни в самую глотку.

Невозможно было лучше играть свою роль, чем удавалось это моей девице! Она лежала пень пнем, а как только герцог припал к ней, и вздохнуть не смела. Наконец он обнял ее и перевернул на живот. «Надо же посмотреть и на ее зад», – неизвестно кому объяснил он свои действия.

При виде зада он пришел в окончательное исступление. «Ах, что за прелестная попка!» – завопил он; и вот мы отчетливо видим, как он целует этот зад, лижет его, раздвигает ягодицы и запускает язык в крохотное отверстие.

– Вот, клянусь честью, – кричит герцог, – самый лучший, самый красивый труп, который я когда-нибудь видел. Как же был счастлив тот, кто лишил жизни эту красавицу, и что за наслаждение он должен был испытать!

Вот эта мысль и привела герцога к извержению; он, лежа возле покойницы, прижимался к ней бедрами и испускал струю спермы прямо в миниатюрную дырочку зада. Кричал он при этом словно дьявол при святом причастии: «Ах, теки, теки, мое семя! Как бы мне хотелось самому убить такую красавицу!»

На этих словах операция и закончилась. Герцог поднялся и покинул поле битвы. Нам понадобилось время, чтобы поставить на ноги усопшую, силы оставили ее: вынужденная неподвижность, ужас и страх так измучили ее, что она могла вот-вот и на самом деле превратиться в персонаж, который так удачно только что изображала.

Мы отправились домой с четырьмя луидорами, которые вручил нам камердинер. Вы можете легко догадаться, что себе он присвоил добрую половину.

– Слава тебе, Господи! – завопил Кюрваль. – Вот это, я понимаю, страсть! Сколько в ней соли, какова пикантность!

– У меня стоит, как у осла, – откликнулся герцог, – бьюсь об заклад, что муж сей на этой точке не удержался.

– Да уж будьте в этом уверены, ваша светлость, – сказала Мартен. – Там дело иной раз и до настоящего доходило. И у мадам Дегранж, и у меня еще будет случай вас в этом убедить.

– Черт возьми, – сказал Кюрваль. – А чем это ты там занимаешься?

– Оставь меня, – отвечал герцог. – Я заделываю своей дочке, представляя себе ее мертвой.

– Ага, злодей! – закричал Кюрваль. – У тебя в башке, стало быть, сразу два преступления!

– Дьявольщина, – отвечает герцог, – я бы предпочел, чтобы они воплотились в жизнь.

И его гнусная сперма устремилась в вагину Юлии.

– Давай продолжай, Дюкло, – сказал герцог, едва закончил свое грязное дело. – Продолжай, голубушка, нельзя, чтобы президент спустил. Ясное дело, он готов к кровосмесительству со своей дочерью, у постреленка нечистые мыслишки в голове. Его родители доверяют мне, я должен присматривать за ним и не могу допустить, чтобы он впал в разврат до такой степени!

– Опоздал! Опоздал! – закричал Кюрваль. – Я уже кончаю! А, разрази меня гром, какая прелестная покойница!

Злодей, загоняя свой жезл в Аделаиду, вслед за герцогом тешил себя фантазией, что совокупляется с трупом. Невероятное извращение либертинажа: что бы ни услышат, что бы ни увидят, тотчас же стремятся повторить на собственном опыте.

– Да продолжайте же, Дюкло, – взмолился епископ. – А то пример этих мошенников так на меня подействует, что я займусь делами еще более дурными.

– Ну что ж, продолжим, – сказала Дюкло. – Некоторое время спустя после этого приключения я отправилась в одиночку к некоему либертину, чья мания обернулась для меня приключением довольно унизительным, но зато не таким мрачным. Меня принимали в салоне, пол которого был устлан красивым ковром. На ковер этот меня поставили на четвереньки, предварительно раздевши донага.

– Посмотрим же, – сказал хозяин, по бокам которого сидели два огромных датских пса, – кто окажется расторопней, ты или мои собачки. Ищите!

И с этими словами он бросил на ковер пригоршню больших жареных каштанов и отдал мне совершенно собачью команду: «Апорт!»

На всех четырех я бросилась за каштанами, намереваясь, поскольку я проникла в суть его фантазии, принести их ему. Но не тут-то было: собаки кинулись за мной следом, легко опередили меня, и каждая принесла по каштану своему хозяину.

– Экая ты неумеха, – проговорил хозяин. – Может быть, ты испугалась, как бы тебя не искусали мои собачки. Не бойся, они тебе не причинят ни малейшего вреда, но как же они про себя смеются над тобой, что ты оказалась такой неловкой. Ладно, попробуй взять реванш… Апорт!

Снова брошены каштаны, и снова победа достается псам. Игра продолжалась битых два часа, и моей ловкости хватило лишь на то, чтобы единственный раз успеть раньше собак схватить в зубы каштан и принести его тому, кто бросил его на пол. Но за все это время ни разу специально обученные для этих забав псы не проявили ко мне никакой враждебности; наоборот, казалось, что они с удовольствием приняли меня в свою игру, словно я была существом их же породы.

– Ну, довольно работать, – сказал наконец патрон. – Пора перекусить.

Он дернул за сонетку, в салон вошел его холуй.

– Принеси-ка покушать моим собачкам, – сказал патрон.

Холуй исчез и тут же появился с огромным корытом, доверху наполненным рубленым мясом.

– Кушать подано, – провозгласил хозяин, обращаясь ко мне. – Но уж постарайтесь, сударыня, чтобы ваши сотрапезники не опередили вас и за едой так же, как опередили вас на скачках!

Как можно было ответить на это приглашение? Только покориться, и я, по-прежнему оставаясь на четвереньках, погрузилась в корыто. Мясо было отличное, хорошо промытое, и я принялась его уписывать, тем более что мои четвероногие компаньоны весьма любезно согласились делиться со мной своей пищей, не оспаривая у меня ни одного куска. Вот этого и добивался наш распутник: унижение, доведение женщины до скотского состояния распаляло его. Уже через несколько минут он старательно дрочил, приговаривая при этом: «Потаскуха! Девка! Ишь как она жрет вместе с собаками! Вот так и надо обходиться с их сестрой, чтобы они не задирали нос; такие же домашние животные, как собаки, с чего бы им ждать другого обращения? Ах, девка! Шлюха! – закричал он, припав ко мне и выбросив свой груз как раз на мой зад. – Ага, я тебя заставил-таки жрать вместе с моими кобелями!»

И это было все: наш хозяин исчез, я смогла одеться и нашла в своей мантильке два луидора – так привык оплачивать свои удовольствия этот проказник.

– А теперь, господа, – продолжала Дюкло, – я обращу свои шаги вспять и расскажу вам, чтобы закончить сегодняшний вечер, о двух приключениях, случившихся со мною в дни моей юности. Ибо так как они куда впечатлительней, чем то, что я вам рассказывала, а вы ведь мне предписали начать с более невинных, то я и отнесла их на конец, к развязке. Было мне в ту пору шестнадцать лет, и я пребывала еще у Герэнши.

Доставили меня в неказистую каморку в нижнем этаже дома человека весьма высокого положения и знатности и наказали ни о чем не тревожиться и ждать и во всем беспрекословно слушаться господина, который придет сюда, чтобы со мной позабавиться. Вот и все – большего мне говорить поостереглись: предупрежденная о том, что мне предстоит, я бы не так испугалась впоследствии и тем лишила бы распутника большей части предвкушаемого им наслаждения.

Целый час провела я в ожидании и наконец дождалась: дверь распахнулась и появился сам барин. «Что ты здесь делаешь, мерзавка! – закричал он с видом полного удивления. – Как это ты пробралась в мой дом в такое время? Ну, шлюха! – и тут он схватил меня за горло так, что я чуть было не задохнулась. – Не иначе, как украсть что-нибудь хочешь!»

Он позвал на помощь, и тотчас же появился его слуга.

– Лафлер, – обратился к нему хозяин. – Я наткнулся на воровку, которая тут притаилась. Ну-ка раздень ее догола и приготовься ее наказать тем наказанием, о котором я распоряжусь.

Гнусный прислужник накинулся на меня и стал срывать с меня одежду. Каждый предмет тотчас же выбрасывался за дверь, словно он мне более не понадобится.

– А теперь, – говорит господин своему сообщнику, – ступай-ка, отыщи мешок. Засунешь ее в мешок, завяжешь покрепче и бросишь в реку.

Вы легко представите мой испуг. Я поспешила броситься в ноги жестокому сеньору и стала умолять его о пощаде, говорила, что меня прислала хорошо ему известная г-жа Герэн, что я вовсе не воровка, а девица из ее дома. Злодей ничего не хотел слышать. Он схватил меня за ягодицы и принялся самым грубым образом щупать и мять их.

– Черт побери, – приговаривал он. – А вот скормим мы этот прелестный задок рыбам!

Это было единственное проявление похоти, которое он позволил. По крайней мере, я ничего больше не заметила.

Слуга вернулся с большим мешком; невзирая на все мои мольбы, меня туда засунули, мешок завязали, и Лафлер взвалил его на плечи. Теперь я услышала, какой эффект произвело это на распутника: по всей вероятности, как только он увидел, что я запрятана в мешок, он начал дрочить. И, по-видимому, как только Лафлер взвалил меня на плечи и сделал первый шаг к выходу, у его хозяина брызнул сок. «В реку… в реку… – приговаривал он, и голос его прерывался от приступов наслаждения. – В реку, Лафлер, и не забудь привязать камень, чтобы эта потаскуха поскорей потонула».

На этом все и кончилось. Мы вышли в соседний покой, там Лафлер распорол мешок, возвратил мне все части моего одеяния. Затем вручил мне два луидора, предоставил недвусмысленные доказательства, что получает удовольствие совершенно отличным от своего хозяина манером, и я возвратилась к Герэн. Я роптала на нее за то, что она меня совсем не предупредила о том, что меня ожидало, и через два дня она, в знак нашего примирения, подыскала мне другую партию, сказав о ней еще меньше.

Дело обстояло приблизительно таким же образом, как я вам только что рассказала. Я оказалась в покоях одного генерального откупщика. Но на этот раз я была не одна: со мной находился слуга откупщика, который от имени своего хозяина явился к Герэн, чтобы пригласить меня. В ожидании патрона слуга развлекал меня, показывая множество драгоценностей, спрятанных в ящиках бюро, стоявшего в этом кабинете.

– Черт меня побери, никакой беды не будет, если вы возьмете себе что-нибудь из этого, – уговаривал меня почтенный меркурий. – Старик богат как Крез; я готов побиться об заклад, что он толком и не помнит, что содержится в этом бюро. Не стесняйтесь, дорогая, поверьте, что я вас не выдам, меня вам бояться нечего.

Увы! Я была слишком расположена к подобным советам, вам известны мои наклонности, я вам о них рассказывала уже. Так что долго меня уговаривать не пришлось. Я подхватила маленькую золотую шкатулку в семь или восемь луидоров; на вещь большой ценности у меня не хватило смелости. Только этого и надо было пройдохе-слуге, и, чтобы больше к этому не возвращаться, скажу, что потом я поняла; не решись я воспользоваться его советом, он попросту подбросил бы мне украдкой какую-нибудь вещицу из этого проклятого бюро.

Появился хозяин, он принял меня очень ласково, слуга вышел, и мы остались вдвоем. Этот-то клиент, в отличие от предыдущего, приступил к забавам со мной основательно: расцеловал меня в зад, заставил себя посечь, попукать ему в рот, вставил свой кляп ко мне в рот аж до самой глотки – словом, пользовался чуть ли не всеми дырками, за исключением передней; но как он ни старался, спустить ему не удавалось. Решающий момент все не наступал, потому что все эти его забавы были всего лишь подготовкой, а что было для него главным, вы это не замедлите сейчас увидеть…

– Тьфу, пропасть! – вдруг говорит он. – Я совсем забыл, что в передней ждет меня лакей моего приятеля. Я обещал передать со слугой одну драгоценную безделушку для его господина. Позвольте же мне покончить сейчас с этим делом, и мы тотчас же возобновим наши забавы.

Подумайте, господа, в какой ужас повергли меня эти слова: ведь я только что, по наущению гнусного лакея, совершила маленькую кражу. Я было попробовала его удержать, но потом рассудила, что надо сохранить хладнокровие и рискнуть.

Он открывает бюро, ищет, все перерывает и, не найдя того, что ему нужно, обращает на меня разъяренный взгляд. «Мошенница, – говорит он наконец, – здесь были только ты да мой слуга, в котором я совершенно уверен; стало быть, пропавшую вещь могла взять только ты!»

– О сударь, – вся дрожа, отвечала я ему, – знайте же, что я в пропаже не виновата…

– Посмотрим, дьявол тебя побери, – закричал он (прошу заметить, господа, что штаны у него все это время были расстегнуты, и стоячий член так и прилип к брюху; уже одно это обстоятельство могло бы меня несколько успокоить, но я ничего такого из-за смятения своего увидеть не сумела), – сейчас мы увидим, я отыщу-таки то, что мне нужно!

И приказывает мне сбросить с себя все одежды. Раз двадцать бросалась я к нему в ноги, умоляя не подвергать меня столь унизительному обыску, – ничего не трогало, ничто не могло смягчить его сердце; в ярости он сам стал срывать с меня одежду, и, как только я осталась в чем мать родила, обнаружил у меня в кармане эту злосчастную шкатулку.

– Ага, злодейка, – пылая гневом, воскликнул он. – Вот и доказательство, что ты ходишь к порядочным людям, чтобы воровать у них!

– Господин мой! – взмолилась я. – Имейте снисхождение к моей молодости! Я не могла устоять против соблазна, которым меня искушали.

– Что ж, – отвечает он мне, – ты все это расскажешь комиссару полиции.

Он зовет слугу и приказывает ему немедля собраться и бежать к комиссару просить его явиться сюда безотлагательно.

Слуга побежал, а его хозяин, по-прежнему со вздыбленным членом, уселся в кресло и ну меня поносить и позорить.

– Эта соплячка, эта мошенница приходит к человеку, собравшемуся ей хорошенько заплатить, только для того, чтоб его ограбить. Ну, ничего, она свое получит!

Тут раздался стук в дверь, и является человек в одежде полицейского чиновника. «Господин комиссар, – обращается к нему наш хозяин. – Вот эта злодейка, которую я вам и передаю раздетой донага, ибо я это сделал, чтобы обыскать ее; вот вам, с одной стороны, эта девка, с другой – ее одежда, а вдобавок и похищенная ею вещь. Главное, чего я прошу, да нет, требую от вас, господин комиссар, так это, чтобы вы ее повесили!»

При этих словах он снова бросается в кресло и начинает извергаться. «Да, да, повесьте ее, комиссар, – приговаривает он при этом. – Черт побери, повесьте, повесьте… Я хочу видеть, как ее повесили, вот и все, что мне от вас надобно!»

Мнимый комиссар увел меня вместе со шкатулкой и моими пожитками в соседнюю комнату, сбросил с себя наряд, и я признала в нем того самого слугу, который и вверг меня в мои злоключения; вполне понятное волнение помешало мне распознать его раньше.

– Ну как, – спросил он меня, – много на вас страху нагнали?

– Ох, – ответила я, – дальше некуда.

– Теперь все позади, – сообщил он. – И вот вам вознаграждение.

И тут он мне по поручению своего хозяина вручил ту самую уворованную мною шкатулку, все мои одежды, наполнил большой стакан вином, который я выпила единым духом, и отвел меня к мадам Герэн.

– Премилая страстишка, – произнес епископ. – Но только, скажу вам, можно извлечь большее, если пренебречь щепетильностью в таких делах. Я не сторонник проявления деликатности в распутстве. Если бы поменьше миндальничать, можно найти верный способ помешать девке жаловаться и сетовать, какую бы несправедливость и беззаконие с нею ни учинили бы.

– Да уж, – отозвался Кюрваль, – я бы на месте этого финансиста постарался, чтобы вы, прелестная Дюкло, так легко не отделались.

Занимательное повествование Дюкло оказалось столь продолжительным, что, когда пробил час ужина, выяснилось, что не осталось времени на то, чтобы поразвратничать перед трапезой. Уже сидя за столом, пришли к благому решению возместить потерянное удовольствие после ужина. И, собравшись все вместе, набрели на мысль о необходимости выяснить, наконец, кого из девочек и мальчиков можно возвести в ранг женщины и мужчины. Положено было для решения сего вопроса подвергнуть всех особ как мужского, так и слабого пола, чье положение представлялось сомнительным, мастурбации. Среди слабого пола Огюстина, Фанни и Зельмира сомнений не вызывали: все три этих очаровательных создания в возрасте четырнадцати и пятнадцати лет испускали сок от малейшего прикосновения. Эбе и Мишетта, которым было лишь двенадцать лет, разумеется, еще не могли подвергнуться подобному испытанию. Среди мальчиков было известно, что Зефир, Адонис и Селадон испускают сперму, как самые заправские мужчины, Житон и Нарцисс были еще слишком малы. Таким образом, для экзамена были выбраны среди султанш Софи, Коломба и Розетта, из которых первой было четырнадцать, а двум другим тринадцать лет. Среди мужчин испытанию должны были подвергнуться Зеламир, Купидон и Гиацинт.

Приятели расположились вокруг груды широких подушек, брошенных к их ногам. Шамвиль и Дюкло были призваны в испытательницы. Первая, как трибада, должна была натирать трех девиц, а вторая, как признанная мастерица дрочить мужчин, должна была выдаивать мальчиков. Обе они перешагнули ограду из кресел, на которых уселись друзья-распутники, и туда же были переданы Софи, Коломба, Розетта, Зеламир, Купидон и Гиацинт. Каждый из друзей, понимая, как разыграется их похоть во время предстоящего представления, поместил между ляжек по ребенку. Герцог приспособил Огюстину, Кюрваль – Зельмиру, Дюрсе – Зефира и епископ – Адониса.

Церемония начиналась с мальчиков, и Дюкло, выставив на показ грудь и задницу, засучив по локоть рукава, принялась демонстрировать свое искусство мастурбаторши, переходя от одного к другому и третьему из своих ганимедов. Более сладострастного зрелища невозможно было вообразить: с такой легкостью порхали ее руки, так нежны и в то же время резки были ее движения… она предлагала этим юношам свои губы, свои груди и ягодицы с такой изощренностью, что можно было уверенно сказать, что тот, кто не сможет излиться, значит, просто не созрел еще до столь мужественного и естественного действия. Зеламир и Купидон возбудились, но все усилия Дюкло оказались напрасны: из их торчащих членов не удалось выжать ни единой капли. Зато преображение Гиацинта произошло почти сразу же, на шестом движении кулака семя брызнуло на грудь Дюкло, и мальчуган повалился на нее почти в забвении чувств, крепко обнимая ее ягодицы.

Приступили к девицам. Шамвиль, раздетая чуть ли не догола, очень старательно причесанная и красиво прибранная во всем остальном, казалась при своих пятидесяти годах не старше тридцати. Как записная трибада, она рассчитывала на самое большое наслаждение от этой операции, и похоть, пылавшая в ее огромных черных глазах, сделала их еще более живыми и красивыми, чем всегда. Она исполняла свою партию по меньшей мере с таким же искусством, как Дюкло исполнила свою: занималась зараз и клитором, и устьем вагины, и задней дырой. Но природа молчала: ни малейшего знака наслаждения не написала она ни у Коломбы, ни у Розетты.

С прелестной же Софи все было иначе: уже на десятом ударе пальцев она упала, обмирая, на грудь Шамвиль; ее прерывистые вздохи, румянец, появившийся на щеках, ее полуоткрытые мокрые губы – все доказывало испытанное ею наслаждение, и Софи была объявлена женщиной.

Герцог, у которого стоял все это время, приказал Шамвиль подрочить Софи во второй раз, и когда та снова дала сок, злодей смешал свое нечистое семя с соком юного существа. Кюрваль же сложил свою ношу меж бедер Зельмиры, а двое других отдали его тем мальчикам, которых держали между своих колен. Засим все отправились спать, и назавтра не произошло никаких событий, достойных упоминаний в нашем повествовании ни утром, ни за обедом, ни при кофепитии. В салоне же Дюкло, особо принарядившаяся в этот день, взошла на свою кафедру, чтобы закончить пятью следующими эпизодами все сто пятьдесят рассказов, для которых ей были предоставлены все тридцать дней ноября.