Дорси, или Насмешка судьбы

Из всех добродетелей, коими природа одарила людей, благотворительность, бесспорно, является самой сладостной. Разве можно испытывать более трогательную радость, чем облегчение участи себе подобных? И разве не именно в тот миг, когда душа наша полностью охвачена этой радостью, приближается она более всего к Верховному Существу, создавшему нас? Нас уверяют, что за сим последуют несчастья. Неважно, мы получили удовольствие и доставили удовольствие другим: разве этого недостаточно для счастья?

Вот уже долго никому не доводилось наблюдать столь задушевной дружбы, как та, что царила между братьями де Дорси. Оба брата, граф и маркиз, были примерно одного возраста, то есть тридцати двух и тридцати лет, оба являлись офицерами одного и того же полка, оба были холостяками. Ничто никогда не разъединяло их, и, чтобы еще более укрепить связующие их узы, кои были им столь дороги, они, став после смерти отца полными хозяевами достояния своего, жили в одном доме, прислуживали им одни и те же слуги, и сами они решили связать себя узами брака лишь в том случае, если им приведется встретить двух женщин, чьи качества отвечали бы их душевному складу и которые согласились бы на этот вечный братский союз, составлявший счастье их жизни.

Однако вкусы братьев не были совершеннейше одинаковы. Старший, граф де Дорси, любил покой, уединенные прогулки и книги; несколько мрачноватый по характеру своему, он был тем не менее мягок, чувствителен и искренен. Наибольшим для себя удовольствием утонченная душа его почитала оказать помощь ближнему. Мало заботясь об успехе в обществе, он бывал чрезвычайно счастлив, когда обязанности позволяли ему оставить его и на несколько месяцев уехать в небольшое поместье близ Эгля, неподалеку от леса Перш, принадлежащее ему и его брату.

Маркиз де Дорси, обладая нравом бесконечно более живым, нежели брат его, был весьма привержен утехам света и не испытывал особой привязанности к деревне. Наделенный приятной внешностью и таким складом ума, какой обычно нравится женщинам, маркиз отчасти был рабом сих природных даров, и влечение к прекрасному полу, кое он никогда не мог превозмочь, в соединении со страстной душой и пылким умом стало источником жесточайших его несчастий.

Некая прехорошенькая особа, проживавшая неподалеку от поместья, о котором мы только что вели речь, так околдовала маркиза, что он, если можно так сказать, более себе не принадлежал. Он не присоединился к своему полку, разлучился с графом и обосновался в маленьком городке, где проживал предмет его поклонения. И там, занятый единственно обожаемым своим предметом, он забывал у ног ее весь мир, принося в жертву долг и чувства, кои когда-то привязывали его к дому любезного брата.

Говорят, уколы ревности лишь раздувают пламя любви; маркиз испытывал именно эти чувства. Но соперник, поставленный у него на пути самой судьбой, был, как говорили, человеком скорее трусливым, нежели опасным. Угождать своей возлюбленной, слепо подчиняясь страсти своей, и предупреждать козни коварного соперника — вот что поглощало все время молодого человека. Именно поэтому он этим летом совершеннейше удалился от боготворившего его брата, который горько оплакивал и отсутствие его, и охлаждение.

Окольными путями граф получал известия о маркизе. Писал ли тот ему? Ни ответа, ни единого слова. И укрепившись в мысли, что брату его вскружили голову, граф стал неприметно отдаляться от него. Он продолжал вести прежнюю размеренную жизнь в своем поместье. Книги, долгие прогулки, многочисленные благодеяния — таковы были его не слишком разнообразные занятия, и в этом он был более счастлив, нежели брат его, ибо находил удовольствие в собственном обществе, а вечная тревога, в которой пребывал маркиз, едва ли оставляла ему время для познания самого себя.

Положение вещей было именно таково, когда однажды граф, очарованный прекрасной погодой и увлекшись интересной книгой, настолько удалился от своего дома, что в час, когда пора было возвращаться, он обнаружил, что более чем на два лье отдалился от границ своих владений и более чем на шесть лье от замка и находится в глухом лесу, откуда он сам не в состоянии найти обратную дорогу. Оказавшись в столь затруднительном положении, он стал оглядываться по сторонам и, к счастью, заметил в ста шагах от себя крестьянскую хижину, куда он тотчас же и направился, дабы немного отдохнуть и попросить помощи.

Он подошел… открыл дверь… зашел в грязную кухню, являющую собой самую лучшую комнату убогого жилища, и там перед ним неожиданно предстала картина, способная взволновать душу и менее чувствительную, чем душа графа. Юная девушка шестнадцати лет от роду, прекрасная как ясный день, обнимала женщину лет сорока, лежащую в глубоком обмороке. Женщина эта была, по-видимому, ее матерью, и девушка горько рыдала, проливая потоки слез. Заметив графа, она испустила жалобный вопль.

— Кто вы? Зачем вы явились сюда? — сквозь слезы произнесла она. — Неужели вы хотите забрать ее у меня?.. Ах! Если вам надо, возьмите лучше мою жизнь, но не трогайте матушку.

С этими словами Аннета бросилась к ногам графа и молила его, воздев руки к небу и не давая приблизиться к несчастной.

— Воистину, дитя мое, — отвечал граф, столь же взволнованный, сколь и изумленный, — страхи ваши совершенно неуместны. Я не знаю, что с вами случилось, добрые мои друзья, но поверьте, что в моем лице Небо являет вам не врага, но защитника.

— Защитника! — восклицала Аннета, поднимаясь и подбегая к матери, которая, придя в сознание, в ужасе забилась в угол. — Защитника, матушка… он говорит, что само Небо послало его защитить нас!

И повернувшись к графу:

— Ах, сударь! Сколь прекрасный поступок совершите вы, оказав нам помощь: никогда еще не было на земле двух созданий Господних, более достойных жалости. Помогите нам, сударь… помогите… Эта бедная и достойная женщина… не ела уже три дня. Да и что бы она могла поесть? Чем смогла бы я поддержать ее силы, когда ее состояние позволило бы ей принять немного пищи? В доме нет ни куска хлеба… все покинули нас… Очевидно, хотят, чтобы мы сами умерли с голоду… Однако Господу известно, сколь мы невинны! Увы! Мой бедный отец… самый честный и самый несчастный из людей… Он не более виновен, чем мы. А завтра, быть может… О, сударь, сударь! Никогда еще вы не ступали под крышу жилища более жалкого, чем наше… Говорят, что Бог не забывает несчастных, однако нас он покинул…

По смятению девушки, по ее сбивчивым речам и ужасному состоянию ее матери граф догадался, что, видимо, в бедных этих стенах случилось нечто ужасное. Видя здесь прекрасную возможность для благотворительности, добродетели, столь ценимой его чувствительной душой, граф принялся умолять женщин успокоиться. Однако ему пришлось многократно повторить свою просьбу, прежде чем они смогли выполнить ее. Затем, заверив их в своем покровительстве, граф попросил женщин рассказать ему, что довело их до столь плачевного состояния. После очередного потока слез, пролитого вследствие столь неожиданного для них счастья, Аннета, упросив графа сесть, поведала ему историю страшных бед, обрушившихся на ее семью… мрачный рассказ, постоянно прерываемый стенаниями и слезами, кои девушка не могла сдержать.

— Мой отец, сударь, — беднейший и честнейший человек в округе; он занимается ремеслом дровосека, зовут его Кристоф Ален. Его бедная жена, кою видите вы перед собой, подарила ему всего лишь двоих детей: мальчика, которому сейчас девятнадцать лет, и меня, которой только что исполнилось шестнадцать. Несмотря на свою бедность, отец сделал все, чтобы дать нам хорошее воспитание. Более трех лет мы с братом провели в пансионе в Эгле, и оба умеем прекрасно писать и читать.

После первого причастия отец забрал нас домой, ибо у него больше не было возможности содержать нас. Бедный наш, любимый отец, равно как и мать наша, чтобы дать нам начатки образования, все это время питались только хлебом. Вернувшись, брат мой уже был достаточно силен, чтобы работать вместе с отцом; я помогала матери по хозяйству, и мы жили все лучше и лучше. Наконец-то, сударь, обстоятельства благоприятствовали нам, и казалось, что добросовестно исполняя долг свой, мы заслужим благословение Неба.

Но вот неделю назад с нами случилось самое ужасное несчастье, которое только может случиться с такими бедняками, как мы, у кого нет ни денег, ни влиятельных покровителей, ни защитников. Брат работал в двух лье отсюда; отец был совсем один, в трех лье от дома, в той части леса, которая ближе к Алансону, когда он заметил тело некоего человека, лежащего у подножия дерева… Он подошел с намерением помочь несчастному, если еще не поздно. Повернув тело, он смочил ему виски остатками вина, что было у него во фляге, и начал их растирать. Но тут вдруг галопом прискакали четверо жандармов, кинулись на отца, связали его и отвели в Руан, где бросили в темницу по обвинению в убийстве человека, которого тот, напротив, пытался вернуть к жизни.

Представьте себе наше волнение, сударь, когда мы увидели, что отец не вернулся в свой обычный час. Брат сразу же отправился на поиски; возвратился он только на следующий день и сообщил нам сию печальную новость.

Мы тотчас вручили ему ту малую толику денег, что была у нас в доме, и он помчался в Руан отнести сию помощь нашему бедному отцу. Через три дня брат написал нам, вчера мы получили это письмо… Вот, сударь, вот оно, это роковое письмо… — произнесла Аннета, заливаясь слезами. — Брат пишет, чтобы мы были осторожны, ибо в любой момент за нами могут прийти и увести в тюрьму, чтобы устроить очную ставку с отцом. Он утверждает, что, хотя отец наш и невиновен, нам ни за что не спасти его. Труп убитого еще не опознали, ведутся розыски, но по слухам известно, что это дворянин, живший неподалеку. Утверждают, что отец мой убил и обокрал его, а завидев приближающихся к нему жандармов, он выбросил деньги в кусты. Это предположение подтверждается тем, что в кармане убитого не нашли ни су…

Но, сударь, разве человек, убитый, быть может, еще накануне, не мог быть ограблен теми, кто убил его, или же теми, кто затем нашел труп его? О! Поверьте мне, сударь, мой несчастный отец не способен на такое, он скорее бы сам умер, нежели отнял жизнь у другого… И все-таки скоро мы его потеряем, и — Великий Боже! — какая страшная смерть ждет его!.. Теперь вы знаете все, сударь, все… Простите, что я не смогла скрыть свою скорбь, и помогите нам, если можете. Остаток наших дней мы проведем, моля Небо о продлении дней ваших… Вы знаете, сударь, что слезы обиженных смягчают Предвечного, порой он внимает их тихим мольбам, и — клянусь вам, сударь! — за вас будем мы возносить наши молитвы, за вас молить Господа, лишь за ваше благополучие взывать к нему.

Не без волнения слушал граф рассказ о сем происшествии, столь трагическом для этих достойных людей. Горя желанием быть им полезным, он поначалу спросил у них, на землях какого сеньора они проживали, ибо считал, что благоразумно было бы прежде всего заручиться его поддержкой.

— Увы, сударь! — вздохнула Аннета. — Земля эта принадлежит монахам, мы уже говорили с ними, но они сурово ответили, что ничем не могут нам помочь. Ах! Если бы дом наш стоял на два лье дальше, на землях господина графа де Дорси, мы были бы уверены, что найдем поддержку… Это самый справедливый сеньор во всей провинции… самый любезный… самый милосердный.

— А не знаете ли вы, Аннета, кого-нибудь, кто мог бы рассказать ему о вас?

— К сожалению, нет, сударь.

— Тогда я беру на себя этот труд; более того, я обещаю вам его покровительство… Даю вам слово от его имени, что он использует все свои возможности, чтобы помочь вам.

— О, сударь, как вы добры! — воскликнули несчастные женщины. — Как мы сможем отблагодарить вас за то, что вы для нас делаете?

— Забудьте об этом, как только дело будет сделано.

— Забыть, сударь? Ах, никогда! Память о благодеянии вашем угаснет только вместе с нами.

— Что ж, дети мои, — произнес граф, — итак, вы видите перед собой того самого человека, чьей поддержки вы так желали.

— Вы, сударь?.. Вы граф де Дорси?..

— Я самый, ваш друг, защитник и покровитель.

— О, матушка! Матушка, мы спасены! — воскликнула юная Аннета. — Мы спасены, матушка, ибо этот добрый сеньор обещает нам свою поддержку.

— Дети мои, — ответил граф, — уже поздно, мне еще предстоит долгий путь домой, я покидаю вас. Но, расставаясь, даю вам слово, что уже завтра вечером я буду в Руане и через несколько дней сообщу вам о предпринятых мною шагах… Более я вам ничего не обещаю заранее, но будьте уверены, что я сделаю все, что будет в моих силах. Вот пятнадцать луидоров, возьмите, Аннета, в эти трудные дни вам необходима поддержка; истратьте их на ваши домашние нужды, а я позабочусь о том, чтобы отец ваш и брат также ни в чем не нуждались.

— О, сударь, как вы добры!.. Матушка, могли ли мы надеяться?.. Боже праведный! Никогда еще душа ни единого смертного не источала столько доброты!.. Сударь, сударь, — продолжала Аннета, бросаясь на колени перед графом, — вы не человек, вы — само Божество, спустившееся на землю, чтобы утешить несчастных. Ах! Что можем мы для вас сделать?.. Приказывайте, сударь, приказывайте, позвольте нам стать вернейшими слугами вашими.

— Милая Аннета, я немедленно потребую от вас услугу, — сказал граф. — Я заблудился и не знаю, какая тропинка выведет меня к дому. Соблаговолите проводить меня одно-два лье, и тем самым вы рассчитаетесь за тот добрый поступок, которому ваша нежная и чувствительная душа придает больше значения, нежели он того заслуживает.

Легко представить себе, что Аннета мгновенно отозвалась на просьбу графа: она побежала вперед, вывела его на нужную дорогу и при этом не уставала возносить ему хвалу. Если она и останавливалась на секунду, то лишь затем, чтобы оросить слезами руки благодетеля, и граф, захваченный сладостными чувствами, дарованными нам очарованием быть любимым, испытывал поистине неземное наслаждение, чувствовал себя Божеством, спустившимся на землю.

О святое Милосердие! Если правда, что ты дитя Неба и повелитель рода человеческого, то как дозволяешь ты, чтобы приверженцы твои вознаграждены были лишь печалями и невзгодами, а хулители твои, кои беспрестанно тебя поносят, торжествовали, оскорбляя тебя на обломках алтарей твоих?

Пройдя около двух лье, граф наконец узнал местность.

— Уже поздно, милая, — сказал он Аннете. — Отсюда я сам найду дорогу. Возвращайтесь к себе, дитя мое, ваша матушка, должно быть, уже беспокоится. Поверьте, я сделаю все, что будет в моих силах. Так что передайте ей, что я обещаю вернуться из Руана только вместе с ее мужем.

Расставаясь с графом, Аннета залилась слезами; она готова была следовать за ним на край света… Она попросила дозволения припасть к ногам его…

— Нет, Аннета, напротив, разрешите мне поцеловать вас, — ответил граф, целомудренно заключив ее в объятия. — Идите, дитя мое, почитайте Бога, родителей и своего ближнего, оставайтесь честной девушкой, и благословение Неба всегда пребудет с вами…

Аннета сжала руки графа и зарыдала; слезы мешали ей выразить чувства, охватившие ее трепетную душу. Дорси, сам необычайно взволнованный, запечатлел на челе ее прощальный поцелуй, нежно отстранил девушку и удалился.

О современники мои, те, кто прочтет эти строки! Восчувствуйте, сколь сильна власть добродетели над душой чувствительной, и пусть пример сей, даже если вы не чувствуете себя в состоянии последовать ему, надолго вам запомнится: графу едва минуло тридцать два года… он находился в своих владениях… в глухом лесу… держал в объятиях очаровательную юную девушку, чья признательность отдавала ее в полное его распоряжение… Он пролил слезу о несчастьях сего многострадального создания и помышлял лишь о том, как бы помочь.

Граф возвратился в замок и стал готовиться к отъезду… Мрачное предчувствие… внутренний голос природы, коему человек обязан доверять… Одному из своих друзей, ожидавшему его, граф поведал свое приключение и признался, что никак не может избавиться от непонятного чувства, которое, казалось, уговаривало его вовсе не вмешиваться в это дело… Но наслаждение, испытываемое Дорси при совершении очередного благодеяния, не могло сравниться ни с какими иными удовольствиями, и он уехал.

Прибыв в Руан, граф посетил всех судей и заявил им, что в случае необходимости он выступит поручителем несчастного Кристофа, ибо уверен в его невиновности, настолько уверен, что готов поручиться собственной жизнью, лишь бы спасти этого несправедливо обвиненного человека. Он попросил разрешения увидеться с обвиняемым, расспросил его и был совершенно удовлетворен его ответами. Окончательно убедившись в том, что крестьянин был не способен на преступление, в котором его обвиняли, он заявил судьям, что открыто выступит в его защиту, а если, к несчастью, подзащитного его приговорят к смерти, то он подаст апелляцию в Верховный Суд, а также издаст памфлет и разошлет его по всей Франции, дабы устыдить неправедных судей, вынесших приговор человеку заведомо невиновному.

В Руане графа де Дорси знали и любили, его происхождение, его титул — все это помогло судьям раскрыть глаза. Стало ясно, что обвинение Кристофу было вынесено без достаточных на то оснований; следствие возобновилось, граф оплатил все дополнительные расходы по расследованию и розыскам; постепенно не осталось ни одной улики, которая была бы подтверждена доказательствами. Тогда граф де Дорси отправил брата Аннеты к матери и сестре, посоветовав ему успокоить их и заверить, что скоро тот, о ком они пролили столько слез, будет на свободе.

Все шло самым наилучшим образом, когда граф получил короткую анонимную записку следующего содержания:

«Скорее прекратите дело, за которое взялись, откажитесь от поисков убийцы человека в лесу; вы, роете яму, дабы самому провалиться в нее… Дорого же обойдутся вам ваши добродетели! Мне жаль вас, жестокосердный человек… Впрочем, может быть, уже поздно. Прощайте».

Жуткая дрожь пробежала по телу графа во время чтения сей записки, он едва не потерял сознание. Сопоставив содержание этого рокового письма с возникшим у него ранее предчувствием, он поистине уверился, что ему грозит нечто ужасное… Праведное Небо! Как были правы те, кто предупреждал его… Однако время ушло, он зашел слишком далеко, его благородный поступок прекрасно удался.

На пятнадцатый день пребывания графа в Руане, в восемь часов утра, знакомый судейский советник, испросив разрешения сообщить ему нечто важное, быстро приступил к делу:

— Уезжайте, мой дорогой граф, уезжайте немедленно, — взволнованно говорил он графу, — ибо вы стали несчастнейшим из людей. Пусть же злосчастное приключение ваше изгладится из памяти людской! Являя неоспоримые доказательства того, сколь опасна добродетель, оно побудит людей свернуть с ее стези. Ах! Если бы можно было поверить в несправедливость Провидения, то это случилось бы именно сегодня!

— Вы пугаете меня, сударь! Ради всего святого, объясните мне, что произошло?

— Ваш подопечный невиновен, двери тюрьмы распахнутся перед ним; благодаря же вашим поискам нашли виновного… Сейчас, когда я говорю с вами, он уже в тюрьме. Но не расспрашивайте меня более.

— Говорите, сударь, говорите! Вонзите кинжал в грудь мою… Кто же он, истинный преступник?

— Ваш брат.

— Мой брат, о Великий Боже!

И Дорси упал без чувств; более двух часов его не могли вернуть к жизни. Наконец он пришел в сознание. Друг, неотлучно при нем находившийся, был не из числа судей, и посему, когда граф открыл глаза, тот мог, не нарушая должностных своих обязательств, сообщить ему продолжение сей истории.

Убитый человек был соперником маркиза де Дорси; они вдвоем возвращались из Эгля; от неосторожного слова в пути возникла ссора. Соперник маркиза отказался драться, и разгневанный маркиз, убедившись, что тот не только мошенник, но еще и трус, в ярости сбросил его с лошади, а конь его наступил ему копытом на живот. Все кончено! Маркиз же, увидев своего противника бездыханным, совершенно потерял голову и, вместо того чтобы спасаться бегством, он довольствовался тем, что убил лошадь этого дворянина, спрятал ее труп в пруд, а затем как ни в чем не бывало возвратился в городок, где проживает его возлюбленная, хотя перед отъездом он предупредил всех, что будет отсутствовать целый месяц.

При встрече все расспрашивали его о сопернике; он отвечал, что они ехали вместе не более часа, затем каждый поехал своей дорогой. Когда в городке узнали о гибели его соперника и о дровосеке, обвиненном в этом убийстве, маркиз без смущения выслушал эту историю и сам, как и все прочие, пересказывал ужасное происшествие. Но благодаря тайным воздействиям графа было произведено более тщательное расследование, после которого все подозрения пали на маркиза. Он же даже не пытался оправдываться; вспыльчивый, но совершенно не созданный для преступления, маркиз во всем признался офицеру, посланному прево, дабы задать ему некоторые вопросы, и дал себя арестовать, заявив при этом, что полностью отдает себя в распоряжение властей. Не подозревая о том, какое участие принимал в этом деле его брат, и считая, что тот спокойно проводит дни свои в замке, куда он уже давно собирался отправиться повидать его, маркиз умолял ради всего святого по возможности скрыть злоключения его от обожаемого брата, кого ужасная эта история свела бы в могилу! Что же касается денег, взятых у покойника, то тот был, несомненно, обокраден каким-нибудь браконьером, который, разумеется, предпочел умолчать об этом. Наконец маркиза привезли в Руан, и когда граф обо всем узнал, он уже находился в городской тюрьме.

Дорси, едва оправившись от слабости, сделал все возможное, действуя сам и через своих друзей, чтобы спасти своего несчастного брата. Ему сочувствовали, но не более того. Ему даже отказали в свидании со злополучным братом. В состоянии, не поддающемся описанию, граф покинул Руан в тот самый день, когда приговор, вынесенный тому единственному смертному, чья жизнь была для него бесценна и священна, был приведен в исполнение. Графу казалось, что это его самого ведут на эшафот. Он вернулся в свои владения, но ненадолго; он возымел намерение покинуть их навсегда.

Аннета давно знала, какая жертва была принесена, дабы спасти того, за кого она просила. Вместе с отцом она осмелилась появиться в замке Дорси. Оба бросились к ногам своего благодетеля, бились головами о пол и умоляли графа немедля пролить их кровь, дабы возместить ту, что была пролита ради их спасения. Если же он не желает таким образом осуществить возмездие, то они заклинают его по крайней мере разрешить им провести остаток дней своих в бескорыстном служении ему.

Граф, столь же осмотрительный в своем несчастье, сколь благодетельный в своем процветании, с сердцем, окаменевшим от горя, уже не мог, как прежде, безоглядно отдаваться чувству, стоившему ему столь дорого. Он приказал дровосеку и его дочери убираться, пожелав им обоим по возможности вкушать плоды благодеяния, из-за которого он навсегда утратил честь и покой. Несчастные не осмелились возражать и исчезли.

Еще при жизни граф завещал все свое достояние своим самым близким наследникам, с единственным условием выплачивать ему пенсион в тысячу экю, которые он тратил, находясь в полнейшем уединении, скрытом от людских глаз, где он и умер через пятнадцать лет в тоске и печали. Каждая минута жизни его была пронизана отчаянием и мизантропией.

 

Жена кастеляна де Лонжевиль, или Женская месть

В давние времена, когда сеньоры безраздельно властвовали в своих землях, в те славные времена, когда во Франции вместо тридцати тысяч холопов, пресмыкающихся перед своим единственным сувереном, хозяйничали бесчисленные суверенные властители, в Шампани, а именно неподалеку от Фима, в обширном поместье проживал сеньор де Лонжевиль. Он был женат на маленькой, шаловливой брюнетке, не слишком красивой, но кокетливой, страстной любительнице всяческих развлечений. Кастеляну было тридцать или более лет, жене его — двадцать пять или двадцать шесть. Они были женаты десять лет и достигли такого возраста, когда супружеские объятия уже приелись и каждый старался найти себе подобающее лекарство от любовной скуки. Селение Лонжевиль предоставляло тому мало удобных случаев; тем не менее хорошенькая крестьяночка восемнадцати лет, весьма аппетитная и со свежим личиком, нашла секрет, как понравиться сеньору, и вот уже два года они устраивались как нельзя лучше. Милая простушка по имени Луизон каждый вечер приходила в спальню к своему господину по потайной лестнице, устроенной в одной из башен, соседствовавшей с комнатами хозяина замка, а утром заблаговременно уходила, ибо госпожа имела обыкновение являться к завтраку в комнату супруга.

Госпожа де Лонжевиль была прекрасно осведомлена о грешках своего мужа, но, будучи столь же склонной к развлечениям на стороне, она делала вид, что ничего не замечает. Никто не бывает столь снисходителен, как неверные жены: чрезвычайно заинтересованные в том, чтобы скрыть свои делишки, они, в отличие от придирчивых недотрог, сквозь пальцы смотрят на проступки других. Сельский мельник по имени Кола, парень лет восемнадцати-двадцати, белолицый, словно его мука, выносливый, словно его мул, и красивый, словно роза, цветущая в его крошечном садике, как и Луизон, каждый вечер проникал в замок, затем в кабинет рядом с комнатами хозяйки и, удостоверившись, что все спокойно, быстро шмыгал в кровать госпожи. Никогда еще супружеские поля не возделывались и не засевались в таком мире и согласии отнюдь не собственными их владельцами. И если бы сам черт тут не вмешался, то я уверен, что кастеляна и жену его стали бы ставить в пример всей Шампани.

Не смейся же, читатель, не смейся, видя слово «пример», коим обозначено отсутствие добродетели, ведь порок, скрытый под маской благопристойности, поистине может служить образцом: разве не счастлив ловкач, умеющий согрешить, не бросая вызова своим ближним? Да и чем, в сущности, опасен грех, если о нем никто не знает? Давайте порассуждаем, а уж потом решайте сами. Как бы непристойно ни было поведение кастеляна, разве оно идет в сравнение с теми примерами, кои являют нам нынешние нравы? Разве не предпочли бы вы сеньора де Лонжевиля, потихоньку наслаждающегося в объятиях своей прелестной крестьяночки, и его достойную супругу, втайне ото всех прильнувшую к груди прекрасного мельника, нашим парижским герцогиням, которые на глазах у всего общества каждый месяц меняют своих чичисбеев или же отдаются своим лакеям, в то время как мужья их бросают двести тысяч экю в год под ноги тем презренным и развратным тварям, чью порочность нельзя прикрыть ни роскошью, ни благородным происхождением? Итак, как я уже сказал, не было поведения более благоразумного и пристойного, нежели у этих четырех избранников любви, и лишь яд раздора, излившийся на сие пристанище нежности, положил конец их наслаждениям.

Сир де Лонжевиль был жестоким и, как многие в таком случае, еще и несправедливым супругом, а посему, будучи счастлив сам, не желал, чтобы жена его была столь же счастлива. Сир де Лонжевиль, словно страус, воображал, что если он спрятал голову под крыло, то его никто не видит, а посему, узнав об интрижке жены, возмутился так, словно его собственное поведение было безупречным и вовсе не давало повода отнестись снисходительно к проступку супруги.

Ревнивый ум скор на месть. Господин де Лонжевиль не подал виду, что все узнал, но решил поскорей избавиться от бедняги, украсившего его лоб. «Получить рога от человека своего круга, — говорил он себе, — еще куда ни шло… Но от мельника? О! Нет, сударь Кола, не обессудьте, отправляйтесь молоть на другую мельницу, а я постараюсь, чтобы вы навсегда запомнили, что мельница моей жены предназначена не для вашего зерна». Как всякий маленький суверенный деспот, господин де Лонжевиль умел жестоко ненавидеть и частенько злоупотреблял своим феодальным правом распоряжаться жизнью и смертью своих вассалов. И теперь он придумал ни больше ни меньше, как утопить беднягу Кола во рву с водой, что окружал замок.

— Клодомир, — сказал он главному над своими наемниками, — ты и твои люди должны избавить меня от одного негодяя, запятнавшего постель госпожи.

— Будет сделано, монсеньор, — ответил Клодомир. — Если вам угодно, мы убьем его, освежуем, словно молочного поросенка, и притащим к вам.

— Нет, друг мой, — ответил господин де Лонжевиль, — достаточно сунуть его в мешок с камнями и бросить в замковый ров.

— Будет сделано.

— Да, но прежде его надо схватить… А пока он еще на свободе.

— Мы поймаем его, монсеньор! Не семи же он пядей во лбу, чтобы перехитрить нас, а значит, он от нас не уйдет.

— Он явится сегодня в девять часов вечера, — сказал оскорбленный супруг, — пройдет через сад, войдет в комнаты нижнего этажа, спрячется в кабинете, что за часовней, и будет молча там сидеть, пока госпожа, уверившись в том, что я сплю, не придет за ним, чтобы проводить в свою спальню. Пусть он делает все как обычно, мы будем только наблюдать, но едва он почувствует себя в полной безопасности, схватим его и отправим в холодную воду остужать пылкую свою страсть.

Все было решено, и бедный Кола непременно отправился бы на корм рыбам, если бы заговорщики были менее болтливы. Но барон де Лонжевиль доверился слишком многим и был предан: юный поваренок, нежно влюбленный в свою хозяйку и рассчитывавший однажды воспользоваться ее милостями наравне с мельником, забыв о ревности, ибо последняя скорее побудила бы его порадоваться несчастью соперника, последовал чувствам, питаемым им к госпоже де Лонжевиль, и побежал сообщить своей хозяйке обо всем, что против нее злоумышлялось, за что и был вознагражден одним поцелуем и двумя полновесными золотыми экю. Последние, впрочем, были для него менее ценны, нежели поцелуй.

— Разумеется, — произнесла госпожа де Лонжевиль, оставшись наедине со служанкой, посвященной во все подробности ее интрижки, — муж мой несправедлив… Он делает все, что хочет, я молчу, а он еще недоволен, что я ежедневно вознаграждаю себя за пост, на который он обрек меня. Ах! Но я не собираюсь страдать, Жанетта, отнюдь не собираюсь. Послушай, милочка, согласна ли ты помочь мне осуществить некий план, чтобы спасти Кола и наказать господина?

— Конечно, сударыня, вы только прикажите, я все сделаю: он такой бравый парень, этот Кола, я ни у кого еще не видела ни таких могучих чресел, ни такого свежего лица. Разумеется, сударыня, конечно, я все для вас сделаю, приказывайте!

— Тогда сейчас же иди к Кола, — сказала хозяйка, — и предупреди его, чтобы он не являлся в замок, пока я за ним не пошлю, а также от моего имени попроси у него платье, которое он обычно надевает, отправляясь сюда. Получив эту одежду, иди и найди Луизон, возлюбленную моего коварного супруга. Ты скажешь ей, что пришла от имени господина: он просит ее надеть принесенную тобой одежду и сегодня вечером прийти не обычным своим путем, а через сад, и, попав в комнаты нижнего этажа, тотчас спрятаться в кабинете, расположенном рядом с часовней, где и ждать, пока за ней не придет монсеньор. Она, несомненно, спросит тебя, отчего такие перемены; ты же ответишь, что причиной тому ревность госпожи, которая все узнала и устроила ей засаду на привычном ее пути. Если она испугается, успокой ее, возьми с собой для нее несколько простеньких подарков, а главное, настоятельно советуй не пренебрегать этим свиданием, ибо именно сегодня монсеньор решил сообщить ей нечто важное, что может иметь самые значительные последствия.

Жанетта ушла, исполнила оба поручения как нельзя лучше, и в девять часов вечера несчастная Луизон в одежде Кола уже ждала в кабинете, где люди барона предполагали застать врасплох любовника госпожи.

— Поспешим, — говорил господин де Лонжевиль своим наемникам, которые все это время также были начеку, — поспешим, раз мы все видели, как он вошел в кабинет, не так ли?

— Да, сударь. Черт побери, а и красивый он парень…

— Осторожно откройте дверь, накиньте ему на голову платок, чтобы заглушить крики, затолкайте его в мешок и утопите без всякого сожаления.

Все было исполнено как нельзя лучше: несчастную пленницу спеленали так, что она даже не успела слова произнести, затолкали в мешок, на дно которого заблаговременно было положено несколько больших камней, и через окно этого же самого кабинета, где поймали несчастную, ее выбросили в ров. Сделав дело, наемники ушли, а господин де Лонжевиль поспешил к себе в спальню, где, как он думал, уже ждала его красотка. Разумеется, он был далек от мысли, что по его милости она лежит не в теплой постели, а в холодной воде на дне рва.

Близилась полночь, однако девицы все не было. Луна светила ярко, и наш встревоженный любовник решил пойти к дому своей прелестницы и самому выяснить, что могло ее так задержать. Он вышел из спальни, а госпожа де Лонжевиль, ни на шаг не отступая от принятого ею плана, тут же устроилась в постели мужа. В доме Луизон господин де Лонжевиль узнал, что девица вышла из дома как обычно и, несомненно, должна быть в замке. Ему не рассказали о переодевании, так как сама Луизон об этом ничего никому не сказала, да к тому же и ушла она, когда ее никто не видел. Кастелян возвратился и увидел, что свеча, которая оставалась гореть в его спальне, потухла; взяв трутницу, он подошел к кровати, чтобы зажечь огонь. Приблизившись, он услышал на кровати чье-то дыхание и не сомневался, что это спит его дорогая Луизон, пришедшая в его отсутствие и уснувшая, не дождавшись его. Без долгих размышлений он принялся за дело, и вот уже он осыпал ласками жену, шепча ей нежные слова любви, кои привык нашептывать своей дорогой Луизон.

— Как долго ты заставила меня ждать, милая… где же ты была, чудная моя Луизон?

— Коварный, — воскликнула тогда госпожа де Лонжевиль, открывая свет припасенного ею потайного фонаря, — я больше не сомневаюсь в твоей измене! Знай же, что ты держишь в объятиях супругу твою, а не ту девку, коей ты отдаешь то, что по праву принадлежит только мне.

— Сударыня, — отвечал разочарованный муж, — мне кажется, что я имею право распоряжаться своим добром, когда вы спускаете на сторону свое.

— О чем это вы говорите, в чем вы хотите меня упрекнуть?

— Разве я не знаю про ваши шашни с этим Кола, одним из самых низких моих вилланов?

— Мне, сударь, — надменно ответила госпожа де Лонжевиль, — мне не пристало унижаться до подобных связей, и будь вы даже провидцем, в речах ваших нет ни слова правды, и вам никогда не удастся ничего доказать.

— Верно, сударыня, сейчас это было бы трудно, так как я только что приказал бросить в воду негодяя, обесчестившего меня, и теперь вы его не увидите до конца дней своих.

— Сударь, — отвечала супруга еще более дерзко, — если вы приказали бросить в воду этого несчастного на основании всего лишь глупых подозрений, то вы совершили величайшую несправедливость, а если вы наказали его за то, что он приходил в замок, то и здесь вы ошиблись, ибо никогда нога его не ступала под эти своды.

— Поистине, сударыня, вы хотите заставить меня поверить, что я сошел с ума.

— Что ж, давайте проверим, сударь, нет ничего проще: прикажите моей служанке Жанетте послать за мельником, к которому вы столь безосновательно и смешно ревнуете, и мы посмотрим, что из этого получится.

Барон согласился, Жанетта ушла и вскоре привела Кола, соответствующим образом предупрежденного. Увидев его, изумленный господин де Лонжевиль тотчас же приказал слугам встать и быстро разузнать, кто же, в таком случае, тот тип, коего бросили в ров по его приказу. Слуги мгновенно вытащили мешок, но жертва в нем уже превратилась в хладный труп, и перед глазами несчастного любовника предстала бедная Луизон, а вернее, бездыханное ее тело.

— О праведное Небо, — воскликнул барон, — таинственная рука отвела нацеленный мною удар, но поистине само Провидение направляло ее, а посему я не ропщу. И если даже это вы, сударыня, или кто-то иной сыграли роль Провидения, я не собираюсь заниматься дознанием. Надеюсь, вы довольны, что избавились от той, что причиняла вам столько беспокойства. Теперь избавьте же и меня от того, кто причиняет их мне, и пусть с этой минуты Кола исчезнет из наших мест. Вы согласны, сударыня?

— Я сделаю больше, сударь: я сама прикажу ему покинуть наши края. И пусть между нами возродится мир, пусть любовь и уважение снова вступят в свои права, дабы впредь мы не уступали их никому.

Кола убрался из округи и больше не появлялся; Луизон достойно похоронили, и отныне во всей Шампани не было супругов более безупречных, чем кастелян де Лонжевиль и его жена.

 

Муж-священник

Провансальская новелла

Между селением Минервой, что в графстве Авиньонском, и городом Аптом, что в Провансе, уединенно стоит скромный монастырь кармелитов, известный как монастырь Святого Илария. Расположенная на вершине горы, куда не добираются даже козы, чтобы пощипать редкую травку, обитель эта стала пристанищем для паршивых овец, изгнанных из расположенных по соседству общин кармелитов. Сюда ссылали тех, кто позорил монашеское звание, а посему сами можете догадаться, сколь почтенное общество собралось в стенах этого монастыря. Пьяницы, бабники, содомиты, шулера — таковы были обитатели сего достойного пристанища, где они в меру сил своих посвящали труды свои служению Господу, ибо в миру от них отказались… Неподалеку от монастыря располагались два старинных замка, а за ними селение Минерва, чьи обитатели и составляли общество, кое посещали наши достойные монахи. Однако несмотря на сутану и данные обеты, далеко не все двери с радостью открывались перед святой братией.

Отец Габриэль из обители Святого Илария давно уже добивался расположения некой красотки из Минервы, чей муж, возможно, уже обретший на своем челе развесистое украшение, звался господином Роденом. Жена его была маленькая брюнетка двадцати восьми лет, с лукавым взором, крутыми бедрами и… словом, со всех сторон была для монаха весьма лакомым кусочком. Что до самого Родена, то это был добрый малый, трудившийся терпеливо и усердно на уготованной ему ниве: он торговал сукном и исполнял обязанности местного бальи, а посему вполне мог называться честным человеком. Не будучи уверенным в добродетельности своей прекрасной половины, он, однако, философски смотрел на вещи, понимая, что для мужа лучший способ воспротивиться бурному произрастанию роговых отростков на своей голове — это делать вид, что ты даже не подозреваешь о том, чем украшен твой лоб. Когда-то господин Роден готовился стать священником, говорил на латыни, как Цицерон, частенько играл в трик-трак с отцом Габриэлем, который, будучи записным волокитой, прекрасно знал, что для завоевания благосклонности жены прежде всего надо заручиться дружбой мужа.

При взгляде на отца Габриэля невольно вспоминались библейские патриархи, обремененные многочисленным потомством. И впрямь, если бы не его сан, род человеческий вполне мог бы поручить заботу о своем воспроизведении ему одному: могучие чресла, широкие плечи, мощное, словно кряжистый дуб, тело, брови, словно у Юпитера. Росту в нем было шесть футов, что, как говаривали, часто встречается у кармелитов, кои, как известно, по статям своим напоминают великолепных деревенских мулов. Вот и скажите мне, какой женщине такой здоровяк придется не по вкусу? Так что ничего удивительного, что госпожа Роден, отнюдь не находившая стольких достоинств в почтенном господине, данном родителями ей в мужья, и не собиралась отвергать ухаживаний святого отца.

Как мы уже сказали, господин Роден делал вид, что ничего не замечает, но от этого ревность его не уменьшалась, и, ни в чем не препятствуя жене, он тем не менее всегда находился подле нее, особенно тогда, когда его хотели отправить куда-нибудь подальше. Но груша уже созрела. Госпожа Роден чистосердечно заявила своему воздыхателю, что ждет лишь удобного случая, чтобы исполнить его желания, кои показались ей столь пылкими, что у нее нет сил долее сопротивляться им. Со своей же стороны, отец Габриэль дал понять госпоже Роден, что готов удовлетворить ее… За те несколько минут, на которые Роден вынужден был оставить влюбленных, Габриэль показал очаровательной своей возлюбленной последний свой довод, из тех, что обычно окончательно склоняют женщину к решающему шагу… Теперь оставалось лишь выбрать удачный момент.

Однажды, когда Роден зашел к своему приятелю Габриэлю пригласить его на охоту, а затем отобедать, чтобы оставшееся время приятно провести за бутылочкой ланертского, монаху Святого Илария показалось, что он наконец нашел способ исполнить страстное свое желание.

— Ах, черт побери, господин мой бальи, — отвечал монах приятелю, вы пришли как нельзя кстати, ибо сегодня я чрезвычайно расположен провести с вами время, но, увы, у меня есть одно очень важное дело. Впрочем, если вы не откажетесь мне помочь…

— А что случилось, отец мой?

— Знаете ли вы некоего господина по имени Рену, что проживает в нашем селении?

— Рену-суконщика?

— Его самого.

— Знаю, а что?

— Так вот, этот негодяй должен мне сто экю, а я прознал, что он разорился, и, может быть, пока я тут с вами разговариваю, он уже покинул пределы графства… Мне совершеннейше необходимо повидать его, я же не могу этого сделать.

— Что же вам мешает?

— Моя служба, черт побери, обедня, которую я обязан отслужить! Ах, как мне хочется послать к дьяволу эту обедню и заполучить обратно мои сто экю.

— Но разве никто не может вас заменить?

— Ну вы и скажете — заменить! Да нас здесь всего трое, и если каждый из нас не отслужит по три обедни, привратник, который всюду сует свой нос, донесет на нас в Рим. Но вы, дорогой мой, вполне можете оказать мне неоценимую услугу.

— Черт возьми, с удовольствием, но что надо делать?

— Сегодня мне предстоит служить вместе с нашим пономарем, наши монахи разбрелись кто куда, так что никто не заподозрит подмены. Прихожан тоже будет немного: несколько крестьян, да еще, быть может, маленькая госпожа, ну, такая набожная, что живет в замке де… в полулье отсюда. Ангельское создание, она воображает, что постами и молитвами сможет замолить все грехи мужа… Вы, кажется, сами говорили мне, что собирались стать священником?

— Совершенно верно.

— Значит, вы должны знать, как служат обедню.

— Сам архиепископ остался бы мною доволен.

— О, дорогой мой и добрый друг! — воскликнул Габриэль, бросаясь на шею Родену. — Тогда ради Бога, наденьте мою сутану, дождитесь, когда пробьет одиннадцать, ибо сейчас всего десять, и отслужите за меня обедню. Брат пономарь — добрый малый, всегда готовый закрыть глаза на мелкие грешки, а тем, кто станет расспрашивать, скажут, что служил новый монах из нашей обители. А я быстренько сбегаю к этому плуту Рену и вытащу из него свои денежки или, на худой конец, поколочу его как следует. Дождитесь меня, я вернусь через пару часов, а вы пока прикажите поджарить рыбу, сделать яичницу и принести вина. Мы вместе пообедаем, а потом отправимся на охоту, и надеюсь, друг мой, что на этот раз она будет удачной: говорят, что в округе недавно видели какого-то рогатого зверя, и, черт побери, уж как мне хочется его заполучить, пусть даже нам грозит двадцать процессов со здешним сеньором.

— Вы все очень хорошо придумали, — отвечал Роден, — и я готов услужить вам. Я и на большее для вас готов, но нет ли тут греха?

— Что вы, друг мой, может, здесь бы и был грех, если бы вы делали это со злым умыслом, или же отступив от заведенного порядка, или же заведомо искажая слова святой службы, но ведь вы будете говорить то же, что всегда говорю я, так что на деле получится вроде как бы я сам служил. Поверьте мне, я-то уж разбираюсь в том, что дозволено Господом, и уверяю вас, что здесь даже на простительный грех не набежит.

— Но ведь мне придется раздавать святые дары! А как же от моих слов хлеб и вино превратятся в плоть и кровь Господни?

— А почему бы и нет? Слова получают значение только тогда, когда мы их произносим, но для всех нас их значение одинаково… Видите ли, друг мой, я с равным успехом мог бы читать молитвы для преосуществления тела и крови Господних даже на заднице жены вашей, преобразив ее в алтарь, хотя она и так является для вас алтарем… Понимаете, дорогой мой, только мы, рукоположенные священники, можем преосуществлять, вы же можете хоть двадцать тысяч раз читать те же самые молитвы, и ничего не произойдет. Однако для службы это не имеет ровно никакого значения, ведь там главное — вера, она одна может сделать все за нас. Имея веру, можно горы сдвинуть. Помните, сам Иисус Христос сказал, что тот, у кого нет веры, не сможет сделать ничего…

Например, я, служа обедню, нередко больше думаю о хорошеньких девицах, чем о том черством куске теста, что зажат у меня в кулаке. И тем не менее, поверите ли, все происходит как надо, потому что я верю… Однако не ломайте себе голову. Уверен, что вы не хуже меня со всем справитесь, так что, дружище, действуйте смелей, и удачи вам.

— Черт побери, — отвечал Роден, — однако ж у меня зверский аппетит, а до обеда еще целых два часа!

— А кто вам мешает слегка перекусить? Вот, смотрите, здесь кое-что есть.

— А разве в молитве не говорится о тощем желудке?

— Ах, черт возьми, ну и что из того? Неужели вы считаете, что Господь обидится, если тело его окажется в полном желудке, а не в пустом? Какая разница, будет ли пища лежать сверху или снизу? Черт меня побери, если это не все равно. Полно, дорогой, если бы я каждый раз отправлялся в Рим доложить, что сегодня я снова позавтракал перед обедней, я бы всю жизнь проводил в дороге.

К тому же вы не священник, так что наши правила писаны не про вас: вы всего лишь отслужите обедню, не совершая таинств, а только делая вид, что совершаете их, ибо, как я уже сказал, преосуществление происходит, только когда его совершает рукоположенный священник. Следовательно, вы можете делать все, что хотите, до того или после, даже расцеловать вашу жену, если бы она была под рукой. И вообще речь идет лишь о том, чтобы разыграть маленький спектакль, а вовсе не о том, чтобы все осуществилось по-настоящему.

— Тогда, — отвечал Роден, — все в порядке.

— Хорошо, — сказал Габриэль, убегая и предварительно поручив друга своего пономарю. — Рассчитывайте на меня, дорогой, через два часа я в вашем распоряжении.

И монах радостно удалился.

Можно себе представить, как быстро бежал он к жене бальи… Удивленная появлением его в неурочный час и уверенная, что именно сейчас он находится с ее мужем, госпожа Роден спросила его о причине столь неожиданного визита.

— Поспешим, дорогая моя, — отвечал запыхавшийся монах, — поспешим, у нас всего лишь одно мгновение… Стаканчик вина и за работу.

— А мой муж?

— Он служит обедню.

— Какую обедню?

— Да, черт побери, именно так, дорогуша, — отвечал кармелит, опрокидывая госпожу Роден на кровать. — Да, дорогая моя душенька, я превратил вашего мужа в священника, и пока он приобщается к небесной благодати, поспешим же воспользоваться благами земными…

Монах был неутомим, и женщине, попавшей в его объятия, было поистине невозможно сопротивляться. Впрочем, намерения отца Габриэля были столь очевидны, что ему легко удалось убедить госпожу Роден исполнить желания его, и вслед за тем он еще не раз возобновлял свои убеждения, кои отнюдь не вызывали неудовольствия у сей хорошенькой и темпераментной двадцативосьмилетней плутовки.

— Но, ангел мой, — произнесла наконец красотка, окончательно во всем убежденная, — ты, кажется, забыл о времени… пора расставаться. Ведь если ты поручил муженьку всего лишь отслужить обедню, то он, наверное, уже произнес ite missa est.

— Нет, нет, дорогуша, — отвечал кармелит, ибо у него в запасе остался еще один аргумент, — подожди, душа моя, у нас еще есть время, и я хочу тебе еще разочек все разобъяснить, ведь эти новички не столь споры, как мы… Ну, милая моя, еще разочек, держу пари, что рогоносец еще не приступил к раздаче святых даров.

Тем не менее надобно было наконец расстаться, и, договорившись непременно снова увидеться и еще много кое-чего друг другу доказать, Габриэль отправился к Родену; последний же отслужил обедню воистину не хуже самого епископа.

— Только слова ouod aures немного затруднили меня, я хотел съесть, вместо того, чтобы выпить, но пономарь поправил меня. А как твои сто экю, отец мой?

— Я их получил, сын мой. Плут хотел отвертеться, но я схватил его за рога и так отделал, что он надолго запомнит этот день.

Закончив трапезу, оба приятеля отправились на охоту. Вернувшись, Роден рассказал жене, как он сегодня услужил приятелю их отцу Габриэлю.

— Я отслужил обедню, — простодушно заявил толстяк, довольно усмехаясь, — да, черт побери, отслужил обедню словно настоящий аббат, пока наш друг дубасил и таскал за рога Рену… Самое смешное, что он сам и посадил их ему на лоб… Ах, добрая моя маленькая женушка, как же смешны эти рогоносцы! А ты, голубка моя, что ты делала, пока я служил обедню?

— Ах, друг мой, — ответила жена, — похоже, само Небо снизошло на нас сегодня. Видишь, мы оба вкусили небесной благодати: пока ты служил Господу, я читала ту чудесную молитву, где Святая Дева говорит с Габриэлем, явившимся сообщить ей, что она понесет от Святого Духа. Так что, друг мой, мы непременно спасемся, раз оба одновременно занимаемся столь благочестивыми вещами.

 

Мошенники

В Париже всегда существовала особая порода людей, чьим единственным занятием было жить за счет других. Никто не мог равняться с этими мошенниками в изобретательности, с коей устраивали они свои проделки. Не было ни единого случая, когда тем или иным хитроумным способом они не смогли бы заманить жертву в свои гнусные сети. Пока главные силы штурмуют город, отряды мародеров рыщут в окрестностях, прочесывают близлежащие деревни и шарят в проезжающих почтовых каретах. Сделав печальное сие разъяснение и подкрепив его достойными примерами, обратимся к плачевной истории, случившейся с юной неопытной девицей, попавшейся в лапы отъявленных негодяев.

Розетта де Фларвиль, дочь почтенного горожанина из Руана, после долгих уговоров получила родительское разрешение поехать в Париж на карнавал и остановиться в доме дядюшки своего господина Матье, богатого ростовщика, проживавшего на улице Кинкампуа. Розетта, не слишком сообразительная для своих восемнадцати лет, являла собой прелестную блондинку с красивыми голубыми глазами и великолепной кожей, чьи плечи, прикрытые лишь легким газом, красноречиво свидетельствовали о прочих прелестях, скрытых от нескромных взоров…

При расставании было пролито немало слез: дочь впервые разлучалась с достойным родителем. Впрочем, был повод утешиться: девушка была скромна и благовоспитанна и к тому же ехала к доброму родственнику, вернуться от которого должна была на Пасху. Однако при этом Розетта была прехорошенькая и необычайно доверчивая, а путь ее лежал в город, весьма опасный для юных провинциалок, особенно для тех, кто сохранил свои добродетели и невинность.

И вот красавица уезжает, снаряженная всем, что в Париже позволит ей блеснуть в тесном кругу родственников, и к тому же с изрядной толикой драгоценностей и подарков для дядюшки Матье и его дочерей, ее кузин. Розетту поручили кучеру; отец целует ее, кучер хлопает кнутом, заглушая рыдания отца и дочери. Но так уж определено природою, что привязанность детей к родителям весьма хрупка. Дети находят забвение в удовольствиях и развлечениях, невольно отдаляющих их от тех, кого они обязаны благодарить за появление свое на этот свет. В сердцах их любовь к родителям, некогда столь пылкая и питаемая воспоминаниями о невинных детских радостях, постепенно остывает, и лишь возвращение в нежные материнские или отцовские объятия может заново пробудить в них это святое чувство.

Розетта также подчинилась закону, начертанному самой природой, слезы ее скоро высохли, и она размечталась об удовольствиях, ожидающих ее в Париже. Она не преминула познакомиться со своим попутчиком, кому, как оказалось, город этот был известен гораздо лучше, нежели ей. И первый вопрос ее был о том, где находится улица Кинкампуа.

— Это как раз в моем квартале, мадемуазель, — ответил высокий, прекрасно сложенный белокурый молодой человек, который благодаря властному своему тону, а также платью военного покроя привлекал к себе внимание путешествующего сообщества.

— Как, сударь, вы живете на улице Кинкампуа?

— Да, вот уже более двадцати лет.

— Тогда вы наверняка знаете моего дядюшку Матье.

— Да что вы, мадемуазель, господин Матье — ваш дядя?

— Ну да, сударь, я его племянница; я еду навестить дядю и собираюсь провести у него всю зиму вместе с моими кузинами Аделаидой и Софи; их вы тоже должны знать.

— О, как же мне их не знать, ведь господин Матье мой ближайший сосед, и скажу вам по секрету, я уже более пяти лет влюблен в одну из его дочерей.

— Как, вы влюблены в одну из моих кузин? Держу пари, что в Софи.

— Вот и нет, вы проиграли, сердце мое отдано прелестной Аделаиде.

— Да, конечно, весь Руан говорит о ее красоте. Впрочем, я их обеих никогда не видела, ибо впервые в жизни еду в столицу.

— Ах, так вы не знакомы со своими кузинами, мадемуазель, и даже с самим господином Матье?

— Бог мой, разумеется, нет. Господин Матье покинул Руан как раз в тот год, когда матушка моя произвела меня на свет, и более туда не возвращался.

— Это весьма достойный и почтенный человек, он будет рад вас принять.

— У него, наверное, прекрасный дом?

— Да, он снимает второй этаж.

— И у него есть еще комнаты на первом этаже.

— Без сомнения, и мансарда в придачу.

— Конечно, ведь он очень богат, но и я не ударю в грязь лицом. Вот видите — сто полновесных двойных луидоров, данных мне отцом для покупки модных платьев, дабы видом своим не осрамила я кузин, а вот и хорошенькие безделушки, что я везу им в подарок. Смотрите, эти серьги стоят не менее ста луидоров, они для вашей возлюбленной Аделаиды. А это ожерелье, которое тоже стоит недешево, предназначается Софи. Но и это еще не все. Посмотрите на золоченую шкатулку с портретом моей матушки, еще вчера нам давали за нее больше пятидесяти луидоров — это подарок дядюшке Матье от моего отца. О, я уверена, что вместе с платьями, деньгами и драгоценностями у меня с собой будет добрых пятьсот луидоров.

— Ваш дядюшка, несомненно, прекрасно примет вас, мадемуазель, даже без ваших подарков, — сказал мошенник, не в силах оторвать взгляд ни от драгоценностей, ни от прелестей красотки. — Сама возможность увидеть вас, бесспорно, доставит ему больше удовольствия, нежели все эти безделушки.

— Ничего, ничего, мой отец понимает в этом толк, и он не хочет, чтобы нас принимали за бедных родственников только потому, что мы живем в провинции.

— Воистину, мадемуазель, я испытываю такое наслаждение в вашем обществе, что хочу, чтобы вы навсегда остались в Париже и господин Матье выдал бы вас замуж за своего сына.

— Но у него же нет сына.

— Я хотел сказать племянника, того высокого молодого человека…

— Это вы о Шарле?

— Конечно, о нем, он же один из моих лучших друзей.

— Так вы, сударь, знали Шарля?

— Мне ли не знать Шарля, мадемуазель, я до сих пор знаком с ним, и сейчас я еду в Париж именно для того, чтобы наконец встретиться с ним после долгой разлуки.

— Вы ошибаетесь, сударь, он умер. Я не знала его, хотя еще в детстве меня просватали за него. Все говорили, что он был красавец. А потом он вступил в полк, началась война, и его убили.

— Прекрасно, великолепно, мадемуазель, я вижу, что желания мои сбудутся. Знайте же, что вам решили устроить сюрприз: Шарль не умер, произошла ошибка, и вот уже полгода, как он вернулся и написал мне, что собирается жениться. Судите сами, мадемуазель, ведь вас именно сейчас отправили в Париж, так что не сомневайтесь, вас ждет сюрприз, и через четыре дня вы станете женой Шарля. А подарки, что вы везете, — это подарки к свадьбе.

— Действительно, сударь, ваши догадки весьма правдоподобны. Припоминая некоторые намеки моего батюшки и соединяя их с тем, что говорите мне вы, я чувствую, что в словах ваших нет ничего невозможного… Ах, выйти замуж в Париже… стать знатной парижской дамой. О, сударь, какое счастье! Но если дело обстоит именно так, то и вам тоже надобно жениться на Аделаиде. Я приложу все усилия, чтобы кузина благосклонно встретила ваше предложение, и мы сыграем сразу две свадьбы.

Вот такие разговоры вела доверчивая и нежная Розетта с мошенником, выведавшим ее секреты и уже заранее решившим извлечь все возможные выгоды из наивной доверчивости тщеславной провинциалочки. Какая удача для шайки распутников: пятьсот луидоров и юная девица! Такая находка щекочет все чувства сразу. И вот, подъезжая к Пантуазу, плут произнес:

— Мадемуазель, мне пришла в голову мысль нанять на подставе почтовую лошадь и поехать вперед, чтобы предупредить дядюшку о вашем скором прибытии. Я уверен, что он решит выехать вам навстречу, дабы вы не почувствовали себя одинокой, въезжая в прославленную столицу.

Предложение было принято, галантный кавалер сел на лошадь и отъехал, стремясь быстрее предупредить актеров задуманной им комедии. Когда же наставления его были окончены, два фиакра доставили в Сен-Дени мнимое семейство. Все расположились в гостинице, а мошенник выступал в роли церемониймейстера. Розетта познакомилась с господином Матье, его племянником Шарлем, только что вернувшимся из армии, и двумя очаровательными кузинами. Хорошенькая нормандка вручила дядюшке отцовские послания, и достойный господин Матье проливал слезы радости, узнав о том, что брат его пребывает в полном здравии. Розетта, сгорая от нетерпения похвастаться щедростью своего отца, поспешила тотчас же раздать подарки. Затем последовали новые поцелуи, новые проявления благодарности, и вся компания отправилась к месту сборища мошенников, представленному, разумеется, красотке как дядюшкино жилище на улице Кинкампуа.

Оба фиакра остановились перед домом с виду весьма благопристойным. Мадемуазель Фларвиль отвели прекрасную комнату, внесли ее чемоданы и тут же пригласили к столу, где все старались напоить гостью так, чтобы она перестала понимать, что с нею происходит. Не зная вкуса иных крепких напитков, кроме сидра, Розетта дала себя убедить, что вино из Шампани и есть тот яблочный сок, который пьют в Париже, после чего простушка уже послушно выполняла все, что от нее требовали, и в конце концов полностью потеряла разум.

Так как она была не в силах более оказывать сопротивление, ее раздели донага, и мошенники наши, убедившись, что у ней не осталось ничего, кроме сокровищ, подаренных самой природой, и не желая оставлять последние нетронутыми, всю ночь наслаждались ее прелестями самым гнусным образом и удовлетворились наконец тем, что бедная девица утратила все, что имела. Насытившись деянием своим, отнявшим у простушки разум, честь и деньги, они надели на нее лохмотья и на рассвете отвели на паперть церкви Святого Роха.

Несчастная, чей рассудок помрачился от ужасного ее состояния, открыв глаза с первыми лучами солнца, ощупывала себя, щипала и вопрошала, не умерла ли уже она или все-таки еще жива. Ее окружила толпа кривляющихся молодых людей, они долго забавлялись ею, словно игрушкой, пока наконец сострадательный человек не внял ее мольбам и не отвел в полицию, где она рассказала свою печальную историю и умоляла написать отцу. В ожидании же ответа она просила приютить ее где-нибудь в безопасном месте.

Полицейский чиновник, видя, сколь чистосердечны и искренни слова несчастного создания, отвел девицу к себе домой. Достойный нормандец незамедлительно приехал и после потоков слез, пролитых с обеих сторон, увез дорогое свое дитя в родительский дом. Говорят, что дочь его никогда более не имела желания еще раз посетить просвещенную столицу Франции.

 

Удачное притворство

Есть множество беспечных женщин, воображающих, что если они верны мужьям, то могут напропалую безнаказанно кокетничать с поклонниками. Результатом этого заблуждения часто являются последствия не менее серьезные, чем при подлинной измене. История, случившаяся с маркизой де Гиссак, благородной дамой из Лангедока, проживавшей в городе Ниме, является неоспоримым доказательством того, что мы полагаем за правило.

Взбалмошная, безрассудная, веселая, остроумная и миловидная мадам де Гиссак считала, что несколько любезных писем, которыми она обменялась с бароном д'Омела, не будут иметь никаких последствий прежде всего потому, что о них никто не узнает, а если, к несчастью, они и будут обнаружены, то она легко сумеет доказать мужу свою невиновность и тем самым избежит его немилости. Она ошиблась…. Господин де Гиссак, необычайно ревнивый, подозревая любовную интригу, допросил горничную и с ее помощью добыл одно из писем, которое хотя и не подтверждало его подозрений, но и не рассеивало их полностью. Терзаемый ревностью, не уверенный в себе, он вооружился пистолетом, схватил стакан лимонада и ворвался в комнату жены…

— Я обманут, мадам, — в ярости кричал он, — вот записка, раскрывшая мне глаза; не отпирайтесь, слишком поздно, я разрешаю вам самой выбрать свою смерть.

Маркиза оправдывалась, клялась, что супруг ее ошибается, что она, возможно, и виновата, но лишь в неосмотрительности, и, уж несомненно, ее нельзя обвинить в измене.

— Коварная, вам не удастся долее меня обманывать, — отвечал маркиз. — Поторопитесь с выбором, или это оружие положит конец дням вашим.

Бедная мадам де Гиссак в ужасе выбрала яд, взяла стакан и выпила его.

— Остановитесь, — прервал ее муж, когда она выпила уже половину, — вы умрете не одна. Вы ненавидите меня, я обманут вами — так что же мне остается на этом свете?

И с этими словами он допил остатки жидкости из стакана.

— О, сударь, — воскликнула мадам де Гиссак, — в ожидании ужасной смерти, которую вы уготовили нам обоим, не откажите мне в возможности исповедаться и в последний раз обнять отца и мать.

Тотчас же послали за теми, кого хотела видеть несчастная женщина. Она бросилась в объятия родителей, неустанно повторяя, что ни в чем не виновна. Но можно ли упрекать мужа, уверенного в том, что он обманут, и решившего жестоко наказать жену и самому покончить счеты с жизнью? Отчаяние охватило всех участников этой сцены, слезы лились рекой.

Наконец пришел исповедник…

— В сей страшный час, — говорила маркиза, — для утешения родителей и ради доброй памяти о себе я желаю исповедаться перед всеми.

И она начала громко перечислять все свои прегрешения, начиная с рождения.

Муж внимательно слушал, и так как жена его даже не упоминала о бароне д'Омела, а в подобную минуту у него не было оснований подозревать ее в лицемерии, сердце его переполнилось радостью.

— Милые мои родители, — воскликнул он, бросаясь в объятия родителей жены своей, — утешьтесь, и пусть дочь ваша простит мне тот страх, что ей пришлось испытать из-за меня, ибо я сам пережил из-за нее немало тревожных минут, и это извиняет мой поступок. В напитке, что мы выпили, никогда не было яда. Жена моя может успокоиться, и все мы можем вздохнуть с облегчением, но пусть для нее это будет уроком, ибо честная женщина не только не должна допускать дурных поступков, но и никогда не давать повода быть в них заподозренной.

С превеликим трудом удалось убедить маркизу, что опасность миновала: она была уверена в том, что отравлена, и пылкое воображение ее уже рисовало перед ней картины мучительной смерти. Вся дрожа, она поднялась, обняла супруга, страх сменился радостью, и молодая женщина, смертельно напуганная этой ужасной сценой, поклялась, что никогда более не позволит себе ни малейшей оплошности. Она сдержала свое слово и, прожив с мужем более тридцати лет, ни разу не дала повода упрекнуть ее в чем-либо.

 

Долг платежом красен

Некий почтенный пикардиец, вполне возможно даже потомок знаменитых трубадуров с берегов Уазы или Соммы, незаслуженно забытых и лет десять-двенадцать назад извлеченных из забвения одним из наших великих ученых, так вот, говорю я, сей достойный и честный горожанин проживал в Сен-Кантене, городке, прославившемся тем, что подарил литературе многих великих мужей. Там же жила и одна его дальняя родственница, монахиня здешнего монастыря. Родственница была маленькой стройной брюнеткой с живыми глазами на смазливом личике со вздернутым носом. Ей было двадцать два года, четыре из которых она провела в монастыре. В довершение всех достоинств сестра Петронилла, а именно так ее звали, имела чудный голос и гораздо более темперамента, нежели набожности. Что же до господина д'Эсклапонвиля, как именовался наш герой, то это был добродушный толстяк около двадцати восьми лет от роду, по уши влюбленный в свою родственницу, что, разумеется, не могло не отразиться на его отношении к госпоже д'Эсклапонвиль, тем более что с последней он делил ложе вот уже десять лет, срок, вполне достаточный для того, чтобы притушить пламя Гименея. Госпожа д'Эсклапонвиль — а мы обязаны подробно изобразить ее портрет, ибо, в противном случае, читатель останется недоволен, потому как в наш век все воспылали необычайной страстью к изображениям, и даже трагедия не будет допущена на сцену, если торговцы ширмами или каминными экранами не найдут в ней для себя по крайней мере шесть сцен, достойных быть запечатленными на их товаре, — так вот, госпожа д'Эсклапонвиль была глуповатая томная блондинка с необычайно белой кожей и довольно красивыми глазами и пышными формами, словом, принадлежала к тому типу толстушек, от которых мужчины обычно ожидают получить приятное удовольствие.

До сих пор госпожа д'Эсклапонвиль не ведала, что неверному супругу обычно платят той же монетой. Добропорядочная, как и ее мать, коя, дожив до восьмидесяти трех лет, ни разу не изменила единственному своему мужу, она все еще была столь чиста и простодушна, что даже не подозревала об ужасном преступлении, называемом казуистами-законниками адюльтером, а мужчинами-обольстителями, привыкшими смотреть на него сквозь пальцы, просто волокитством. Но обманутая женщина быстро усваивает уроки, как мстить мужьям, и, раздосадованная, стремится не остаться в долгу, да еще повернуть дело так, чтобы ее не в чем было упрекнуть.

Госпожа д'Эсклапонвиль в конце концов заметила, что ее дорогой супруг слишком уж часто навещал свою родственницу: демон ревности закрался к ней в душу, она стала следить за мужем, осторожно расспрашивать соседей и в итоге обнаружила, что интрижка ее супруга с сестрой Петрониллой известна в Сен-Кантене всем и каждому. Удостоверившись в измене мужа, госпожа д'Эсклапонвиль заявила ему, что его поведение разбило ее сердце, хотя она вовсе того не заслужила, и во искупление вины умоляет его отказаться от порочной связи.

— От порочной связи, говоришь, — флегматично отвечал супруг, — но разве ты не знаешь, дорогая, что, ложась в постель с монашкой, я спасаю свою душу? Столь святая связь очищает, ты уподобляешься Верховному Существу и приобщаешься к самому Святому Духу. А посему, дорогая моя супруга, нет никакого греха в том, чтобы спать с девицей, посвятившей себя Богу, а ежели и есть в этом вина, так монашка искупит ее, ну, словом, ходить к монашке все равно, что открывать себе путь к небесному блаженству.

Госпожа д'Эсклапонвиль, весьма разочарованная тем, что упреки ее не достигли цели, ничего не ответила, но про себя поклялась найти более красноречивый способ убеждения… А кто не знает, что уж один-то способ у женщины всегда наготове: какой бы дурнушкой она ни была, стоит ей только пальцем поманить да пообещать, как мстители слетятся со всех сторон, словно мухи на мед.

В городе проживал приходской священник, именовавшийся аббатом дю Боске, развеселый малый лет тридцати, волочившийся за всеми юбками и взращивавший лес развесистых рогов на лбах сен-кантенских мужей. Госпожа д'Эсклапонвиль свела знакомство с этим аббатом, аббат также решил познакомиться с госпожой д'Эсклапонвиль поближе, и в конце концов оба так хорошо узнали друг друга, что могли безошибочно описать один другого в чем мать родила с головы до самых пяток. Через месяц после сего знакомства приятели пришли сообщить несчастному д'Эсклапонвилю, что в их полку прибыло, ибо последний всегда хвастал, что в Сен-Кантене только его лоб и избежал сомнительных украшений, раздаваемых повесой-священником.

— Неправда, — отвечал д'Эсклапонвиль приятелям, — моя жена благонравна, как Лукреция, и пусть хоть сто друзей скажут мне об этом, я все равно не поверю.

— Идем же, — сказал тогда один из приятелей, — идем, я хочу, чтобы ты собственными глазами убедился в ее измене, а потом уж сам решай, как тебе поступать.

Д'Эсклапонвиль согласился пойти с ним, и друг повел его в некое уединенное место в полулье от города, туда, где Сомма несет свои воды среди живых изгородей из густого кустарника, усыпанного цветами, и образует естественную купальню, облюбованную жителями города. Но свидание было назначено на тот час, когда берега сей купальни еще пустовали, и наш бедный герой в горестном изумлении увидел, как один за другим без помех на берег пришли достойная жена его и соперник.

— Ну, что, — спрашивал его приятель, — у тебя уже зачесался лоб?

— Еще нет, — отвечал обманутый супруг, невольно потирая указанное место, — может быть, она пришла сюда на исповедь.

— Что ж, подождем, — произнес друг.

Долго ждать не пришлось: укрывшись в тени пахучей изгороди, аббат дю Боске и его прихожанка сняли все, что могло воспрепятствовать сладострастному наслаждению, и аббат принялся за дело, дабы в тридцатый или более раз приобщить достойного и честного д'Эсклапонвиля к сообществу сен-кантенских супругов.

— Теперь ты наконец поверил? — спрашивал приятель.

— Уйдем отсюда, — удрученно отвечал д'Эсклапонвиль, — а то я не удержусь и прибью проклятого аббата, хотя уверен, что многие мне бы еще приплатили за это. Тебя же, друг мой, прошу сохранить увиденное в тайне.

Мрачный д'Эсклапонвиль возвратился домой, а когда наступило время ужина, его благословенная супруга, как обычно, уселась за стол рядом с ним.

— Постой-ка, милочка, — гневно заявил наш герой, — еще в детстве я поклялся никогда не ужинать в обществе развратных женщин.

— Развратная женщина? — кротко вопрошала госпожа д'Эсклапонвиль. — Друг мой, слова твои удивляют меня, в чем ты можешь меня упрекнуть?

— Не притворяйся, распутница, как будто ты ничего не знаешь! А чем это ты сегодня занималась с нашим аббатом возле купальни?

— Ох, Бог мой, — спокойно отвечала жена, — если ты об этом, муженек, так это ты сам мне посоветовал.

— Как, черт побери, ты же…

— Успокойся, друг мой, я всего лишь последовала твоему совету. Разве не ты мне сказал, что когда ложишься в постель с Божьим человеком, то тут нет никакого греха, наоборот, заведя столь святую связь, ты спасаешь свою душу, уподобляешься Верховному Существу, даешь Святому Духу войти в тебя, ну, словом, открываешь себе путь к небесному блаженству… Так вот, друг мой, я всего лишь последовала твоему примеру, так что никакая я не распутница, а уже почти святая! Ах! И скажу тебе, что если и есть служители Господни, которые умеют открывать врата небесного блаженства, то наш аббат будет среди них не из последних, ведь я никогда не видела такого огромного ключа, как у него.

 

Эмилия де Турвиль, или Жестокосердные братья

Ничто так не дорого любому семейству, как честь его членов. Но если нечаянно сверкающее сокровище это несколько померкло, то сколь бы ни было оно драгоценно, разве те, кто обязан защищать его, вправе сами брать на себя унизительную обязанность преследовать несчастные создания, ставшие тому причиною? Не разумнее было бы соизмерять муки, коими терзают они свои жертвы, и тот ущерб, зачастую призрачный, что, как жалуются они, был им причинен? И кто же более виновен в глазах разума: слабая и обманутая девушка или некий родственник, возомнивший себя мстителем за поруганную честь семьи и ставший палачом несчастной? История, представляемая нами на суд наших читателей, возможно, позволит разрешить сей вопрос.

Граф де Люксей, мужчина лет пятидесяти шести-пятидесяти семи, в конце ноября возвращался на почтовых из своего поместья в Пикардии. Проезжая в шестом часу вечера через Компьеньский лес, он услышал женский крик, доносившийся, как ему показалось, с дороги, пересекавшей главный тракт. Он остановил экипаж и приказал своему камердинеру, бежавшему рядом, пойти посмотреть, в чем дело. Камердинер сообщил, что некая девица лет шестнадцати-семнадцати, утопая в крови, из-за чего невозможно рассмотреть, где же, собственно, ее раны, взывает о помощи. Граф тотчас же вышел из экипажа и побежал к несчастной; по причине сумерек он не мог разобрать, откуда струилась кровь, заливающая девицу, но из ответов ее наконец понял, что кровь эта из вен на руках, откуда обычно врачи устраивают кровопускание.

— Мадемуазель, — сказал граф, оказав, по мере возможности, помощь несчастному созданию, — сейчас я не вправе расспрашивать о причинах вашего несчастья, а вы не в состоянии вести рассказ. Прошу вас, садитесь в мой экипаж, я позабочусь о вас, вы же постарайтесь успокоиться.

С этими словами господин де Люксей с помощью камердинера отнес юную девицу в карету, и они уехали.

Едва лишь сия прелестная особа почувствовала себя в безопасности, как тут же принялась шептать слова признательности, однако граф умолял ее молчать.

— Завтра, мадемуазель, — сказал он, — завтра, надеюсь, вы уже сможете рассказать мне все, что сочтете нужным, но сегодня властью, которую дает мне мой возраст и счастье оказаться вам полезным, я настойчиво прошу вас ни о чем не думать и успокоиться.

Прибыли во дворец Люксея; дабы не тревожить домашних, граф приказал камердинеру закутать свою подопечную в мужской плащ и проводить ее в удобную комнату в самом дальнем конце дома. Туда он и пришел к ней после нежного приема, оказанного ему женой и сыном, кои вместе ожидали его сегодня к ужину.

Явившись навестить больную, граф привел с собой хирурга. Войдя в комнату юной особы, они застали ее в необычайно подавленном состоянии. Бледность ее кожи, казалось, говорила о том, что ей осталось жить всего несколько минут, однако на теле ее не было ни единой раны; слабость же ее, как объяснила она, происходила от ежедневной огромной потери крови, случавшейся с ней последние три месяца. Собравшись поведать графу невероятную причину столь неслыханной кровопотери, она упала от слабости, и хирург заявил, что необходимо оставить девицу в покое и поскорей подкрепить ее силы, а также прописал ей укрепляющие лекарства.

Ночью наша несчастная юная красавица спала спокойно, но еще целых шесть дней она была не в состоянии поведать своему благодетелю о том, что же с ней приключилось. За это время в доме графа никто не узнал, что в нем был кто-то спрятан, а девушка, благодаря предпринимаемым предосторожностям, также не знала, где она находилась. И вот вечером седьмого дня она попросила графа выслушать ее историю, заранее умоляя быть к ней снисходительным, каковы бы ни были ошибки, в коих придется ей признаться. Господин де Люксей, заверив свою подопечную, что она внушила ему живейшее участие, а посему он ни за что не оставит ее своими заботами, опустился в кресло, и наша прекрасная искательница приключений начала рассказ о своих несчастьях.

История мадемуазель де Турвиль

Сударь, я дочь президента де Турвиля, человека весьма известного и достойного в своем звании, так что вы непременно знаете его. Два года назад я покинула монастырь и с тех пор жила в доме моего отца. Мать я утратила в чрезвычайно юном возрасте, отец один заботился о моем воспитании, и заверяю вас, что он ничем не пренебрег, дабы я обучилась всему, что пристало моему полу. Его внимание ко мне, а также намерение выдать замуж не только самым наивыгоднейшим образом, но и согласуясь с моими вкусами (а как я уже сказала, именно таковы были планы отца моего), все это быстро пробудило ревность в моих братьях, одному из которых, вот уже три года являющемуся президентом, недавно исполнилось двадцать шесть, а другому, только что назначенному советником, скоро исполнится двадцать четыре.

Я не представляла, что они так ненавидят меня, в чем сегодня я совершенно убеждена. Ничем не заслужив подобного отношения с их стороны, я жила в нежном заблуждении, что они питают ко мне те же чувства, кои мое невинное сердце питает к ним. О праведное Небо, как же я заблуждалась! Заботясь о моем образовании и воспитании, отец мой тем не менее предоставлял мне полную свободу поступков. Позволив мне самой судить о своем поведении, он ни в чем меня не ограничивал, и вот уже около полутора лет, как мне было разрешено по утрам гулять в сопровождении одной лишь моей горничной в Тюильрийском саду или же возле городской стены, подле которой мы живем, а также пешком или взяв экипаж отца, в сопровождении той же горничной, наносить визиты подругам и родственникам, с условием, чтобы визиты эти не затягивались до той поры, когда юной особе не пристало находиться в обществе одной. Дарованная свобода стала пагубной для меня, именно из нее проистекает причина всех моих несчастий, и поэтому, сударь, я смею утверждать, что Господу было бы более угодно, если бы ее у меня никогда не было.

И вот год назад, когда я прогуливалась со своей горничной по имени Жюли в одной из темных аллей Тюильри, где я полагала себя в большем одиночестве, нежели в самом саду, и где воздух казался мне более чистым, шесть юных вертопрахов нагнали нас, и по тому, с какими недостойными предложениями обратились они к нам, мы поняли, что нас обеих принимают за тех, кого обычно именуют публичными женщинами. Придя в ужас от подобных приставаний и не зная, как их избежать, я было попыталась найти спасение в бегстве, как вдруг заметила некоего молодого человека, часто выходившего на прогулку в те же часы, что и я, чья внешность свидетельствовала о глубокой его порядочности. Увидев меня в столь неприятном и затруднительном положении, он направился в мою сторону.

— Сударь, — воскликнула я, дабы подозвать его к себе, — не имею чести вас знать, но почти каждое утро мы встречаемся в этом саду и надеюсь, что за это время вид мой убедил вас, что перед вами не какая-нибудь искательница приключений, а посему молю вас дать мне руку и проводить меня домой, освободив тем самым от этих проходимцев.

Господин де… (вы позволите мне не называть его имени, ибо слишком много причин вынуждают меня к этому) тотчас же поспешил ко мне, оттолкнул окруживших нас повес, убедил их в совершаемой ими ошибке, почтительно склонился передо мной и, взяв под руку, тотчас же увел из сада.

— Мадемуазель, — говорил он, приблизившись к моему дому, — мне кажется, что нам благоразумнее расстаться здесь. Если я провожу вас прямо домой, то нам придется рассказать о причинах сего поступка; следствием же этого может стать запрет ваших одиноких прогулок по саду. А поэтому умолчите о случившемся и как обычно приходите гулять в эту аллею, раз вам это нравится и родители ваши дозволяют вам совершать такие прогулки. Я же буду являться туда ежедневно, чтобы, если обстоятельства того потребуют, вы всегда нашли меня там, готового отдать собственную жизнь, лишь бы воспрепятствовать тем, кто покусится на ваш покой.

Подобная предосторожность в соединении со столь обязывающим предложением побудили меня взглянуть на молодого человека с большим, нежели до сей поры, интересом. Я нашла, что он двумя или тремя годами старше меня и красив лицом. Благодаря его, я покраснела, и пылкий взор этого божества-соблазнителя, ставшего теперь моим несчастьем, проник в самые глубины моего сердца, прежде чем я сумела тому воспротивиться. Мы расстались, но по виду, с коим господин де… прощался со мной, я поняла, что произвела на него такое же впечатление. Вернувшись к отцу, я не стала ничего рассказывать и на следующий день отправилась в ту же самую аллею, настойчиво влекомая чувством, заставившим меня пренебречь любыми опасностями, что могли поджидать меня там… Ах, я не просто забыла об осторожности, напротив, я мечтала снова подвергнуться нападению, лишь бы тот же самый молодой человек вновь вызволил меня из рук их… Быть может, сударь, мое поведение покажется вам не слишком разумным, но вы обещали мне быть снисходительным, а каждая новая страница в моей истории сама подскажет вам, сколь нуждаюсь я в снисхождении вашем, ибо эта неосторожность — не единственная, допущенная мною.

Господин де… появился в аллее через шесть минут после меня.

— Осмелюсь ли я спросить вас, мадемуазель, — приблизившись, обратился он ко мне, — не вызвало ли ваше вчерашнее приключение каких-либо волнений и не было ли у вас по этой причине каких-либо неприятностей?

Я заверила его, что нет, ибо воспользовалась его советами и благодарю его за них, а также тешу себя надеждой, что ничто более не омрачит удовольствия, получаемого мною от здешних прогулок и свежего воздуха.

— Если вы, мадемуазель, находите места сии весьма привлекательными, — продолжил господин де… самым почтительным тоном, — то те, кто имеет счастье повстречать вас здесь, без сомнения, в еще большей степени полагают их таковыми. И если вчера я рискнул посоветовать вам ничего не рассказывать, дабы это не помешало вашим прогулкам, то вовсе не надеялся на вашу признательность: осмелюсь утверждать, мадемуазель, что я более радел о себе, нежели о вас.

При этих словах глаза его встретились с моими, и неизъяснимое выражение их… О сударь, почему так случилось, что именно ему, возлюбленному моему, теперь я обязана всеми моими несчастьями? Тогда же я вежливо ответила ему, завязалась беседа, мы вместе дважды прошлись по аллее, и господин де… расстался со мной только после того, как упросил сообщить ему, кому же он накануне был столь счастлив оказать услугу. Я не сочла должным скрыть от него свое имя, он также назвал мне свое, и мы расстались. Целый месяц, сударь, мы встречались там почти каждый день и, как вы легко можете себе представить, именно тогда признались друг другу в тех нежных чувствах, кои мы испытывали, и поклялись сохранить сии чувства вечно.

Наконец господин де… стал умолять меня дозволить ему встречаться со мной в месте более уединенном, нежели публичный сад.

— Прекрасная Эмилия, — сказал он мне, — я не решаюсь явиться к отцу вашему лишь потому, что не имею чести знать его; он же в таковом случае тотчас поймет причину, что привела меня к нему, и, быть может, не одобрит намерения наши, а, напротив, повредит им. Но если вы поистине добры, исполнены сострадания и не в состоянии долее видеть, как я умираю от горя, ибо не могу даже надеяться на исполнение того, чего я осмеливаюсь просить у вас, то я укажу вам способ исправить положение.

Сначала я отказывалась слушать, но вскоре уступила его мольбам и спросила, что же это за способ. Оказывается, сударь, он заключался в том, что три раза в неделю мы с ним могли встречаться у некой госпожи Берсей, за которую господин де… ручался, как за собственную мать.

— Вам позволяют посещать вашу тетку, живущую, по словам вашим, неподалеку отсюда; значит, надлежит делать вид, что вы отправляетесь к тетке, и действительно станете наносить ей короткие визиты, а оставшееся время будете проводить в доме указанной мною женщины. Тетка, если ее спросят, ответит, что она принимает вас именно в тот день, который вы называете, так что небольшое «затруднение состоит только в том, чтобы соразмерить время визитов, а в остальном можете быть уверены, что, пока вам доверяют дома, все сохранится в тайне.

Не стану рассказывать вам, сударь, как я пыталась отговорить господина де… от сего плана, дать ему почувствовать всю затруднительность его… К чему расписывать вам свое сопротивление, раз в конце концов я не устояла? Я пообещала господину де… все, чего он добивался, а двадцать луидоров, врученные им Жюли без моего ведома, сделали из моей горничной горячую защитницу его интересов, так что теперь меня неумолимо влекло к погибели.

Дабы довершить падение свое, я, пьянея от нежного яда, наполнившего мое сердце, обманула тетку, сказав ей, что молодая дама из числа моих друзей (которой, впрочем, я уже дала согласие и которая брала на себя всю ответственность), желая доставить мне удовольствие, предложила мне трижды в неделю сопровождать ее во Французскую Комедию, о чем я не осмелилась сообщить отцу, опасаясь, что он воспротивится этому. Поэтому дома я стану говорить, что иду к тетке, и умоляла ее поддержать мой обман; после недолгого сопротивления почтенная дама поддалась на мои уговоры. Мы условились, что вместо меня к ней будет приходить Жюли, а я стану забирать ее по возвращении из театра, чтобы вместе вернуться домой. Я осыпала тетку тысячей поцелуев: ослепленная роковой своей страстью, я благодарила ее за то, что она довершала падение мое, распахивая дверь заблуждениям, кои вскоре привели меня к краю могилы!

Наконец начались наши свидания у Берсей. Лавка этой женщины была полна великолепных товаров, дом был очень опрятен, а сама эта дама, лет сорока, так мне показалось, заслуживала всяческого доверия. Увы, я безоглядно доверилась и ей, и моему возлюбленному… Коварный… настало время, сударь, поведать вам о главном… Во время шестого нашего свидания в этом роковом доме он возымел надо мной такую власть и столь искусно обольстил меня, воспользовавшись моей слабостью, что в объятиях его я стала игрушкой его страстей и жертвой собственного любовного дурмана. О, эти недозволенные удовольствия, скольких слез стоили вы мне, а угрызения, что истерзали душу мою, будут сопровождать меня до последнего мгновения моей жизни!

Целый год прошел в сем печальном заблуждении, мне исполнилось семнадцать. Отец мой, сударь, каждодневно начинал разговор о моем устройстве, и судите сами, как дрожала я, слушая его рассуждения. Наконец роковой случай окончательно низверг меня в бездонную пропасть, куда я давно уже падала. Без сомнения, Провидение уже приняло свое скорбное решение, определив, что именно тот проступок, в коем я была совершеннейше неповинна, станет для меня наказанием за содеянные мною ошибки. Таким образом Провидение напоминает нам, что никому не удастся ускользнуть от пристального взора его и оно повсюду следует за теми, кто отклонился от праведного пути, превращая ничтожные на первый взгляд происшествия в орудие возмездия своего.

Однажды господин де… предупредил меня, что некое неотложное дело лишает его удовольствия провести со мной те три часа, которые мы привыкли проводить вместе, однако же он все равно придет, пусть даже за несколько минут до того часа, когда обычно оканчивались наши свидания. А чтобы ничто не нарушало размеренного течения наших дней, он попросил меня прийти к Берсей как обычно, в то время, что я привыкла бывать в доме ее, и провести время в беседах с хозяйкой лавки и ее служанками, к чему в доме своего отца я вовсе не привыкла. Однако я была вполне уверена в хозяйке пристанища нашего и не видела никаких препятствий для того, что предлагал мне мой любовник. Итак, я согласилась, но умоляла его не заставлять ждать себя слишком долго. Он уверил меня, что постарается освободиться как можно раньше, и я отправилась к Берсей. О, каким страшным стал для меня тот день!

Лицемерная Берсей встретила меня у входа в свою лавку, но не позволила, как обычно, подняться к ней наверх.

— Мадемуазель, — воскликнула она, едва завидев меня, — я рада, что господин де… не может сегодня прийти вовремя, ибо мне надо сообщить вам нечто, чего я не осмеливаюсь сказать ему. Известие мое потребует, чтобы мы обе немедленно отлучились на несколько минут, что, разумеется, было бы невозможно, ежели бы он был здесь.

— Но что случилось, сударыня? — спросила я, взволнованная подобным началом.

— Ничего особенного, мадемуазель, ничего особенного, — продолжила Берсей, — вы, пожалуйста, успокойтесь. Просто моя матушка заметила вашу любовную интрижку, а эта старая мегера, коей мне приходится угождать из-за ее экю, пугливая, словно исповедник, решительно не желает, чтобы я и дальше принимала вас. Не решаясь сказать об этом господину де…, вот что я придумала. Сейчас я отведу вас к одной своей товарке, женщине моего возраста и столь же надежной. Я познакомлю вас; если она вам понравится, вы признаетесь господину де…, что я отвела вас в дом к одной честной женщине и вы нашли его вполне подходящим для ваших свиданий. Если же эта женщина вам не понравится, хотя я сама уверена в обратном, мы, зайдя к ней на минутку, быстро вернемся назад и ничего не скажем господину де… о наших шагах. Я же возьму на себя смелость сказать ему, что больше не могу предоставлять вам для свиданий свой дом, и вы оба станете думать, где отыскать новое место для встреч.

Речь этой женщины была столь бесхитростна, выражение лица ее и голос, которым она говорила, были столь естественны, моя доверчивость столь безгранична, а мое легковерие столь беспредельно, что я не нашла ни малейшего предлога, чтобы отказать ей в ее просьбе. Она уверила меня, что очень сожалеет о том, что более не в состоянии оказывать нам услуги, я от всего сердца посочувствовала ей, и мы отправились.

Дом, куда меня отвели, находился на той же самой улице, шагах в шестидесяти или восьмидесяти от дома Берсей. Ничто в наружности его не вызвало у меня подозрений: ни ворота, ведущие во двор, ни прекрасные окна, выходившие на улицу, — отовсюду веяло приличием и чистотой. Тем временем тайный голос взывал из глубины души моей, предупреждая о странных делах, ожидающих меня в этом зловещем доме. С каждой ступенью отвращение мое к этому месту становилось все сильнее, внутренний голос кричал все громче: «Куда ты идешь, несчастная, беги скорей из сих обманчивых стен…»

Однако мы уже поднялись в весьма приятную прихожую, где не было никого, и оттуда прошли в гостиную, дверь которой тотчас же захлопнулась, словно за нею кто-то прятался… Я вздрогнула, ибо там было очень темно и я с трудом различала свою провожатую. Не сделав и трех шагов, я почувствовала, как женские руки схватили меня; тут же распахнулась дверь в будуар, и я увидела незнакомого мужчину лет пятидесяти. Он стоял в окружении двух женщин, закричавших своим сообщницам, державшим меня:

— Разденьте ее, разденьте и ведите сюда совсем голой.

Оправившись от замешательства, в кое повергло меня случившееся, я поняла, что спасение мое зависит более от громкости голоса, нежели от испуга, и когда женщины попытались раздеть меня, закричала что было сил. Мерзавка Берсей стала успокаивать меня.

— Это минутное дело, мадемуазель, — упрашивала она, — будьте снисходительны, тогда благодаря вам я смогу заработать пятьдесят луидоров.

— Гадкая мегера, — воскликнула я, — не воображай, что сможешь торговать моей честью. Я лучше брошусь в окно, если ты сейчас же не уведешь меня отсюда.

— Вы не уйдете дальше двора, дитя мое, вас тут же схватят, — прошипела одна из мерзавок, срывая с меня платье, так что покоритесь; ведь самое верное средство поскорей уйти отсюда — это не препятствовать нашим действиям…

О сударь, избавьте меня от рассказа об ужасных подробностях… Вмиг я была обнажена, крики мои были заглушены самым варварским способом, и меня потащили к тому недостойному человеку, коему вид слез моих и мое сопротивление поистине доставляли неизъяснимое удовольствие, и он только и делал, что подстрекал мучительниц моих к еще худшему обращению со мной. Две женщины крепко держали меня, дабы я не вырвалась из объятий этого чудовища. Господин совершил все, что хотел, и погасил преступный пыл свой единственно путем нечестивых прикосновений и поцелуев, оставив, однако, неприкосновенным главное…

Меня быстро одели и передали в руки гнусной Берсей. Униженная, сгорая от стыда, я чувствовала, как сердце мое разрывалось на куски от безмерной скорби и слезы, готовые потоком хлынуть из глаз, обращались в лед. В безмолвной ярости взирала я на мерзкую женщину…

— Мадемуазель, — в смущении произнесла она еще в прихожей этого мрачного дома, — я понимаю весь ужас содеянного мною, но прошу вас простить меня… или, по крайней мере, подумать, прежде чем поднимать шум. Если вы расскажете о случившемся господину де…, то он никогда не простит вам подобного рода ошибки и вы напрасно будете уверять, что вас обманом завлекли в этот дом. А это значит, что вы навсегда рассоритесь с человеком вашего круга, с которым вам совершеннейше необходимо поддерживать отношения, ибо похищенную им у вас честь можно восстановить лишь единственным способом, а именно побудив его жениться на вас. Но уверяю вас, что если он узнает о случившемся, то вам уже никогда не стать его женой.

— Коварная, зачем ты столкнула меня в эту пропасть, зачем вынуждаешь обманывать моего любовника, заставляешь выбирать между ним и потерянной честью?

— Потише, мадемуазель, не будем говорить о том, что уже сделано; времени мало, подумаем о том, что предстоит сделать. Если вы проговоритесь, вы пропали; если вы промолчите, мой дом по-прежнему к вашим услугам, никто вас не выдаст, и вы можете продолжать встречаться в нем с вашим любовником. Так что решайте сами, способно ли ничтожное удовлетворение от мести, вызывающей во мне лишь смех, ибо, владея вашей тайной, я всегда смогу помешать господину де… повредить мне, так вот, повторяю, способно ли ничтожное удовольствие от такой мести вознаградить вас за все те неприятности, кои повлечет она за собой…

Только тогда я поняла, с какой недостойной особой я поневоле связалась.

— Уйдемте, сударыня, уйдемте отсюда, — сказала я ей, убедившись в несокрушимости ее доводов, — не заставляйте меня долее оставаться здесь. Я никому не скажу ни слова, но и вы извольте хранить секрет. Я соглашаюсь на ваши условия, потому что не могу порвать с вами, не объяснив причин, а значит, не разоблачив всех гнусностей, о которых мне приходится умалчивать. Мне остается удовлетворяться тем презрением, кое испытываю я к вам в глубине души, и той ненавистью, кою вы, несомненно, заслужили.

Мы вернулись к Берсей… Праведное Небо, какое волнение охватило меня, когда я узнала, что господин де… заходил и ему сказали, что хозяйка ушла по срочному делу, а мадемуазель еще не приходила. Тут же одна из девушек, прислуживавших в доме, передала мне записку, которую любовник мой в поспешности написал мне. Вот что в ней говорилось:

«Я приходил, но не застал вас и решил, что вы не можете прийти в обычное наше время. Сегодня мы уже не увидимся, ибо мне невозможно ждать долее. До послезавтра, и непременно».

Столь холодная записка меня отнюдь не успокоила, а, напротив, показалась плохим предзнаменованием… Не дождался меня, не проявил нетерпения… Я так разволновалась, что просто не могу передать вам. Неужели он заметил, как мы уходили, и последовал за нами? Но если он так и сделал, то мне не на что более надеяться. Мерзавка Берсей волновалась не меньше моего; она расспросила всех домашних, и ей ответили, что господин де… пришел через три минуты после нашего ухода. Он казался очень взволнованным и, не найдя нас на месте, тотчас же удалился, а потом через полчаса зашел еще раз и написал эту записку. Чрезвычайно встревоженная, я послала за каретой… Но, сударь, вы только представьте себе, до какого бесстыдства докатилась эта порочная и недостойная Берсей!

— Мадемуазель, — сказала она, видя, что я собираюсь уходить, — еще раз напоминаю вам, молчите о том, что здесь произошло. Но если вы случайно рассоритесь с господином де…, то послушайтесь меня и воспользуйтесь свободой, дабы составить себе состояние: это гораздо лучше, чем иметь любовника.

Я знаю, что вы порядочная девушка, но вы молоды, и вам, разумеется, мало тех денег, кои вам дают. Вы же так красивы, что я вполне могу помочь вам заработать столько, сколько пожелаете… Ну же, ну, вы тут не единственная, я знаю множество девиц, которые поначалу обирали знатных и богатых любовников, а затем выходили замуж за графов и маркизов, как со временем сможете сделать и вы. Немало таких, как вы, уже прошли через мои руки сами или по наущению своих горничных. У меня много знакомых мужчин, охочих до таких куколок, как вы; одного вы сегодня уже видели: они обращаются с девочками, как с розами, вдыхают аромат, но не срывают цветок. Прощайте, красавица моя. Не будем дуться друг на друга, вы же понимаете, что я еще вам пригожусь.

Глазами, полными ужаса, взглянула я на это нечестивое создание и, оставив предложение Берсей без ответа, быстро вышла. Как обычно, я зашла к тетке за Жюли, и мы вернулись домой.

Я ничего не могла ни сообщить, ни написать господину де…, так как мы, встречаясь трижды в неделю, не имели обыкновения писать друг другу, и, следовательно, приходилось ждать следующего свидания… Что скажет он мне… что я ему отвечу? Скрыв приключение свое, не подвергаю ли я себя большей опасности, нежели рассказав ему все, ибо если все раскрыто, то не осмотрительнее ли самой признаться ему во всем?.. Эти тревожные мысли не давали мне покоя. В конце концов я решила последовать совету коварной Берсей и никому ничего не рассказывать, ведь мне казалось, что эта женщина более меня была заинтересована в сохранении тайны… О праведное Небо, как я ошибалась! Напрасны были мои тревоги, ибо мне более не суждено было видеть любовника своего, и гроза, разразившаяся над моей головой, уже бушевала со всех сторон!

На следующий день после случившегося старший брат спросил меня, почему я позволяю себе столь часто выходить одной и отсутствовать столь долго.

— Я провожу вечера у тетки, — отвечала я ему.

— Неправда, Эмилия, вот уже месяц, как вы там не были.

— Успокойтесь, дорогой брат мой, — ответила я, дрожа от страха, — я все вам расскажу. Одна из хороших моих подруг, а именно госпожа де Сен-Клер, трижды в неделю приглашает меня в свою ложу во Французской Комедии. Я не сказала об этом дома единственно из опасения вызвать неодобрение отца, но тетка моя прекрасно обо всем осведомлена.

— Нет ничего плохого в том, что вы ходите в театр, — говорил мне брат. — Но вы могли бы известить об этом меня, я бы сопровождал вас, и поведение ваше не вызвало бы нареканий… Ходить же только с женщиной, которая вам даже не родня и почти так же молода, как и вы…

— Успокойся же, друг мой, — раздался голос второго брата, вошедшего во время нашей беседы, — у мадемуазель есть свои развлечения, не стоит омрачать их… Она подыскивает себе мужа, и, разумеется, при таком поведении претенденты повалят толпами…

И оба презрительно повернулись ко мне спиной. Сей разговор напугал меня, хотя казалось, что старший брат действительно поверил в историю с театром. Поразмыслив, я решила, что сумела его обмануть и он на этом остановится. Впрочем, даже если братья и были обо мне худшего мнения, лишь бы они не вынудили меня сидеть дома взаперти, ибо самой страшной карой стала бы для меня невозможность пойти на ближайшее свидание. Мне было необходимо поговорить со своим любовником, и ничто на свете не могло запугать меня.

Отец мой по-прежнему обожал меня, не подозревая ни об одном из моих заблуждений, и ни в чем не стеснял. О, как тяжко обманывать столь любящих и щедрых родителей! Сколько угрызений совести порождают подобные обманы, и сколько шипов произрастает из удовольствий, купленных на деньги, полученные за лицемерие! Так пусть печальный пример охватившей меня безудержной страсти убережет от повторения подобных ошибок тех, кто окажется в моем положении! И пусть муки мои, коими расплачиваюсь я за преступные свои утехи, остановят их хотя бы на самом краю бездны, если плачевная моя история станет когда-нибудь достоянием гласности!

И вот наступил роковой день. Мы с Жюли, как обычно, ушли из дому; я оставила горничную у тетки и в собственном экипаже быстро добралась до дома Берсей. Взбегаю на крыльцо… тишина и мрак, царящие в доме, чрезвычайно встревожили меня… Дверь отворилась, однако я не увидела ни одного знакомого лица. Какая-то старуха, которую я прежде никогда не замечала и которую, к несчастью своему, отныне мне предстояло видеть слишком часто, приказала мне оставаться в прихожей, куда я вошла, ибо господин де… (и она назвала возлюбленного моего по имени) сейчас придет сюда за мной. Жуткий холод охватил все мои члены, и, не в силах произнести ни слова, я упала в кресло. Едва я села, как передо мной словно из-под земли выросли оба моих брата с пистолетами в руках.

— Несчастная, — воскликнул старший, — вот, значит, как ты обманываешь нас! Теперь же не пытайся сопротивляться, а если закричишь, ты погибла. Следуй за нами, час расплаты близок, больше ты не сможешь предавать ни семью, кою ты обесчестила, ни любовника, коему ты отдалась.

При этих словах сознание покинуло меня, и пришла я в себя лишь в карете, мчавшейся со страшной скоростью. Я сидела между братьями и старухой, что впустила меня в дом; ноги и руки мои были стянуты носовыми платками. Слезы, сдерживаемые до той поры из-за переполнявшего меня горя, теперь хлынули в изобилии, и целый час я пребывала в состоянии, которое, сколь бы я ни была виновна, могло бы смягчить кого угодно, но только не двух моих палачей, в чьих руках я находилась. По дороге они не разговаривали со мной, я также молчала и предавалась своему горю. Наконец утром следующего дня, а именно в одиннадцать часов, мы прибыли в замок, расположенный в лесной чаще между Куси и Нуайоном, принадлежащий моему старшему брату.

Карета въехала в ворота, мне было приказано не двигаться, пока не распрягут лошадей и не удалят слуг; лишь после этого старший брат подошел ко мне.

— Следуйте за мной, — сказал он сурово, развязав меня… Трепеща, я подчинилась…

Боже, каков же был мой ужас, когда я увидела страшную обитель, должную стать моим жилищем! Это была низкая, сумрачная и сырая комната, запиравшаяся на тяжелый засов; свет проникал туда сквозь маленькое окошко, выходящее на широкий ров, наполненный водой.

— Вот ваше жилище, мадемуазель, — сказали мне братья. — Девица, опозорившая свою семью, не достойна большего… Ваша пища будет соответствовать вашему содержанию, и вот что вам будут приносить, — продолжил он, указывая на кусок черствого хлеба, какие обычно кидают скоту. — Мы решили, что вы не выйдете отсюда, но вместе с тем совершенно не собираемся держать вас тут вечно, а поэтому эти женщины, прислуживающие в замке, — и они указали мне на вчерашнюю старуху и еще на одну, не менее неприятную особу, — будут пускать вам кровь из обеих рук столько раз в неделю, сколько раз вы ходили к сводне Берсей на свидания с господином де… Надеемся, что подобное обхождение постепенно сведет вас в могилу, мы же успокоимся только тогда, когда семья избавится от такого чудовища, как вы.

С этими словами они приказали мегерам схватить меня и тут же, в их присутствии… простите, сударь, но все происходило именно так… жестокосердные братья приказали пустить мне кровь одновременно из обеих рук. Они остановили сие злодейское лечение, лишь убедившись, что я потеряла сознание… Придя в себя, я увидела, как они бурно радуются собственному бессердечию. Вдобавок они пожелали нанести мне все удары единовременно, наверное, чтобы удвоить удовольствие от вида мучений моих, и, пролив кровь мою, продолжили терзать мое сердце. Для этого старший брат вытащил из кармана письмо.

— Читайте, мадемуазель, — сказал он, протягивая его мне, — читайте и запомните, кому вы обязаны всеми вашими несчастьями…

Дрожащими руками я распечатала конверт, и глаза мои тут же узнали знакомый до боли почерк. О, Великий Боже… это писал он, мой любовник, он предал меня. Вот что содержалось в сем роковом письме, слова его кровавыми буквами навеки запечатлелись в моем сердце:

«Сударь, я поступил неразумно, влюбившись в вашу сестру, и еще более опрометчиво обесчестил ее. Однако, снедаемый угрызениями совести, я собирался исправить свою оплошность и, упав к ногам вашего отца, признать себя виновным и просить у него руки его дочери, моей возлюбленной. Я был уверен в своем чувстве и в желании породниться с вашей семьей. И вот, когда намерение мое укрепилось… глаза мои, собственные мои глаза, убедили меня в том, что я имел дело всего лишь с распутной девкой, которая под прикрытием наших свиданий, весьма пристойных и честных, осмеливалась ходить удовлетворять нечестивые желания омерзительнейшего из развратников. А посему, сударь, не ждите с моей стороны никаких шагов, я более не должен вам ничего, кроме забвения, а сестре вашей — ничего, кроме ненависти и презрения. Сообщаю вам адрес дома, куда сестра ваша ходит предаваться разврату, дабы вы, сударь, сами смогли проверить, не ввел ли я вас в заблуждение».

Едва лишь прочла я безжалостные эти строки, как тут же пала ниц в жесточайшем припадке…

— Нет, — повторяла я, вырывая волосы, — нет, жестокий, ты никогда не любил меня! Пусть даже пламень чувств твоих уже угас, но как мог ты обвинить меня в подобном преступлении, даже не выслушав меня… зная, что я боготворю тебя… Коварный, как ты мог собственноручно отдать меня палачам, чтобы они ежедневно по капле умаляли жизнь мою… Теперь я умру, не оправдавшись перед тобой… умру, презираемая предметом обожания своего…

Ах, никогда, никогда я по воле своей не оскорбляла чувств его, и вся вина моя состоит лишь в излишней доверчивости, жертвой коей я стала! Нет, я не выдержу презрения его! И, бросившись в слезах к ногам братьев, я умоляла их прекратить мучения и выслушать меня или же дать мне умереть быстрой смертью.

Они согласились выслушать меня, и я рассказала им свою историю. Но, страстно желая меня погубить, братья мне не поверили и стали обращаться со мной еще хуже: осыпав меня оскорблениями, они приказали моим мучительницам под угрозой смерти в точности исполнять их указания и ушли, выразив свою надежду, что расстаются со мной навсегда.

Как только они ушли, обе охранницы, оставив мне хлеб и воду, заперли меня; теперь я могла предаваться отчаянию в одиночестве, отчего чувствовала себя менее несчастной. Первым порывом моим было стремление сорвать повязки на руках и умереть от потери крови. Но ужасная мысль — навсегда остаться опозоренной в глазах возлюбленного своего — преследовала меня столь яростно, что я не смогла решиться на подобный поступок. А когда я успокоилась, ко мне вернулась надежда… надежда, это утешительное чувство, являющееся нам среди невзгод, божественный дар природы, дабы уравновесить горести наши или смягчить их… «Нет, — сказала я себе, — я не умру, не повидавшись с ним, и желание это станет единственной целью моей, лишь к ней стану я стремиться. А если возлюбленный мой останется неумолим и не станет слушать оправданий моих, то у меня еще будет время умереть, но тогда я встречу смерть без сожалений, ибо без любви его жизнь не имеет для меня смысла».

Приняв такое решение, я не пренебрегала ничем, что могло бы помочь мне вырваться из этого ненавистного обиталища. Вот уже четыре дня я утешалась этой мыслью, когда появились обе мои тюремщицы. Они пополнили мои скудные запасы, а затем принудили потерять те немногие силы, кои я старательно восстанавливала с помощью убогого питания; пустив мне кровь из обеих рук, они оставили меня недвижно лежащей на кровати. На восьмой день они снова появились, и я на коленях просила их пощадить меня, так что они пустили мне кровь всего лишь из одной руки.

В течение двух месяцев мне каждые четыре дня пускали кровь то из одной, то из другой руки. Жизнь еще теплилась во мне, но исключительно благодаря юному возрасту и страстному желанию убежать отсюда. Для поддержания сил я съедала весь хлеб и всемерно старалась ускорить свой побег. К началу третьего месяца я почувствовала себя счастливой, ибо мне удалось проделать в стене дыру, достаточную, чтобы пролезть через нее в соседнюю комнату, как оказалось, никогда не запиравшуюся. Через нее я убежала из замка.

Кое-как добралась я до дороги, ведущей в Париж, но тут силы покинули меня, и я упала без чувств в том самом месте, где вы, сударь, нашли меня и великодушно оказали мне помощь. Искренняя признательность моя вам поистине безмерна, и я с радостью отплачу вам свой долг благодарности, как только буду в состоянии это сделать. Пока же молю вас не лишать меня попечения вашего и сообщить о случившемся моему отцу, коего, несомненно, ввели в заблуждение на сей счет, ибо никогда он не был столь жестокосерден, чтобы осудить меня, не дав мне возможности оправдаться. Я сумею убедить его, что вина моя не столь уж велика и причиною ее стала лишь моя слабость, расскажу ему о вашей бесценной помощи, сударь, ведь вы не только вернули к жизни несчастное создание, кое будет благодарить вас вечно, но можете вернуть честь семье, несправедливо обиженной.

— Мадемуазель, — ответил граф де Люксей, внимательнейшим образом выслушав рассказ Эмилии, — внимая вашему рассказу, невозможно не проникнуться к вам живейшим участием. Без сомнения, вы вовсе не так виновны, как это хотят представить, однако поведение ваше было весьма неосмотрительным, за что вы, несомненно, заслуживаете порицания.

— О, сударь!

— Теперь выслушайте меня, мадемуазель, внимательно выслушайте мнение светского человека, живейшим образом желающего вам помочь. Поведение любовника вашего отвратительно: он несправедливо, даже жестоко обошелся с вами, не удосужившись самому выяснить все обстоятельства дела или хотя бы поговорить с вами. Разумеется, случается, что мы решаем расстаться с нашими возлюбленными, но в этом случае следует самому предупреждать любовницу об этом, и уж тем более недозволительно обесчестить ее, выдавать секреты ее семье и тем, кто из чувства мести готов ее погубить… Так что я порицаю поведение того, кто все еще дорог вам… Но поведение братьев ваших еще более недостойно и отвратительно во всех отношениях.

Ошибки, подобные вашей, не влекут за собой столь сурового наказания, узилище еще никогда не приводило к исправлению нравов. В случае с вами можно было отнестись к вам с презрением, но не проливать крови, не похищать вашу свободу. Бесчеловечные эти наказания более позорят тех, кто их применяет, нежели тех, кого им подвергают; палачи вызывают лишь ненависть и ничего не исправляют. Сколь бы ни была дорога добродетель сестры, жизнь ее должна оцениваться значительно выше, ибо честь можно вернуть, но пролитую кровь — никогда.

Поведение братьев ваших столь ужасно, что, если бы о нем стало известно правительству, они были бы наказаны по заслугам. Но ступив на сей путь, мы бы последовали примеру ваших преследователей и к тому же разгласили бы то, о чем следует молчать, поэтому мы не станем так поступать. Желая непременно оказать вам услугу, мадемуазель, я буду действовать по-иному, но только при следующих условиях: первое — вы мне напишете адреса вашего отца, вашей тетки, сводницы Берсей и того дома, куда она вас отводила; второе — вы назовете полное имя интересующего вас лица. Это условие является основным, и не скрою от вас, что вряд ли смогу быть вам полезен, если вы решите скрыть от меня имя любовника вашего.

Смутившись, Эмилия приступила к выполнению первого условия и вскоре вручила графу адреса.

— Теперь, сударь, вы требуете, — краснея, произнесла она, — назвать имя моего соблазнителя.

— Именно, мадемуазель, иначе я ничего не смогу предпринять.

— Хорошо, сударь… Это маркиз де Люксей…

— Маркиз де Люксей, — воскликнул граф, не сумев скрыть удивления, услышав имя собственного сына. — И он оказался способным на такой поступок? Он исправит свою ошибку, мадемуазель… — завершил граф, беря себя в руки, — исправит, вы будете отмщены… даю вам слово. А засим прощайте.

Необычайное волнение, охватившее графа де Люксея после последнего признания Эмилии, поразило несчастную девицу, она испугалась, что совершила нескромность; однако последние слова графа убедили ее в добром его к ней отношении. Не зная, кто оказал ей помощь и где она теперь находилась, Эмилия не могла связать события воедино, а посему решила терпеливо ждать результатов действий своего благодетеля. Заботы же, коими ее постоянно окружали до полного ее выздоровления, в конце концов совершенно успокоили ее, и она поверила, что в доме этом все будет сделано к ее благу.

Приободрившись духом, она ждала. И вот на четвертый день после ее разговора с графом последний вошел к ней в комнату, ведя за руку маркиза де Люксей.

— Мадемуазель, — обратился к ней граф, — я привел к вам виновника несчастий ваших и одновременно того, кто искупит их, на коленях умоляя вас не отказать ему в руке вашей.

При этих словах маркиз бросился к ногам обожаемой возлюбленной своей. Но потрясение оказалось слишком сильным для Эмилии, теряя сознание, она без сил опустилась на руки женщины, прислуживавшей ей. Однако заботами окруживших ее людей она быстро пришла в себя и обнаружила, что находится в объятиях возлюбленного своего.

— Жестокосердный, — говорила она ему, проливая потоки слез, — сколько горя причинили вы той, кого любили! Как могли вы заподозрить ее в подобных гнусностях? Любящая вас Эмилия могла стать жертвой чужого коварства или собственной слабости, но она никогда не была неверной.

— О, обожаемая моя возлюбленная, — воскликнул маркиз, — прости мне жуткую мою ревность, безосновательно разбуженную вследствие печальных совпадений! Теперь же мы оба уверены друг в друге.

— Вам следовало больше уважать меня, Люксей, тогда бы вы ни за что не усомнились во мне; надо было меньше слушаться голоса отчаяния своего, а больше тех чувств, кои, льщу себя надеждой, мне удалось вам внушить. Пусть же пример мой станет уроком всем женщинам, которые из-за страстной любви… нередко слишком быстро уступают желаниям возлюбленных своих, отчего теряют уважение их… О Люксей, если бы я не столь быстро уступила вам, вы бы больше уважали меня! Вы наказали меня за слабость, и согласие мое, должное, казалось бы, укрепить вашу любовь, напротив, заставило вас подозревать меня в неверности.

— Вы оба должны забыть об этом, — прервал ее граф. — Люксей, ваше поведение заслуживает порицания, но я читаю в вашем сердце готовность сейчас же его исправить, а посему не стану вас наказывать. Как говорили в старину трубадуры: «Когда любишь, то, что бы ты ни прослышал, ни увидел порочащего твою милую… не должно верить ни ушам своим, ни глазам, но слушать только сердцем». Мадемуазель, я с нетерпением ожидаю вашего выздоровления, — продолжил граф, обращаясь к Эмилии, — ибо хотел бы доставить вас к родителю не раньше, чем вы сочетаетесь браком с моим сыном. Смею надеяться, что он не откажется породниться со мной, дабы искупить несчастья ваши. Если же отец воспротивится, то я предоставляю свой дом в ваше распоряжение, мадемуазель. Ваша свадьба будет отпразднована здесь, и до последнего дня я стану видеть и почитать в вас свою любимую невестку, невзирая на то, будет ли брак одобрен вашим семейством или нет.

Люксей бросился на шею отцу, мадемуазель де Турвиль залилась слезами, сжимая руки своего благодетеля… Оставим же их на время, ибо продолжительное излияние чувств могло бы отсрочить столь страстно желаемое выздоровление.

Наконец, когда через две недели после своего возвращения в Париж, мадемуазель де Турвиль была в состоянии встать, сесть в карету, граф попросил ее облачиться в белое платье, ибо душа ее была невинна, и потому оно лишь увеличивало очарование сей девицы, а некоторая бледность и томность делали ее еще более привлекательной. Граф, она и маркиз де Люксей отправились к президенту де Турвилю. Президента никто ни о чем не предупредил, и удивление его при виде дочери было крайне велико. Он как раз был вместе со своими сыновьями, пришедшими в ярость при сем неожиданном появлении. Им было известно, что сестра их бежала, но они, как видим, быстро и полностью утешились.

— Сударь, — произнес граф, подводя Эмилию к отцу, — вот невинная дочь ваша, жаждущая припасть к родительским стопам… Умоляю, пощадите ее, сударь; я бы не стал просить вас об этом, если бы не был уверен, что она этого заслуживает. Лучшим доказательством моего глубочайшего уважения к ней является просьба моя отдать ее руку сыну моему. Наши семьи, сударь, словно созданы для того, чтобы породниться, а если и есть некоторое неравенство в состоянии с моей стороны, я готов продать все, что потребуется, дабы дать сыну достойное состояние, кое он смог бы предложить дочери вашей. Решайте, сударь, и позвольте мне остаться до получения вашего ответа.

Старый президент де Турвиль, всегда обожавший свою дорогую Эмилию, в глубине души был сама доброта и именно по причине мягкости характера вот уже более двадцати лет не отправлял своей должности, повторяю, старый президент, орошая слезами грудь дорогого дитяти, ответил графу, что неимоверно счастлив подобным выбором и единственное, что может смущать его, так это то, что его дорогая Эмилия не заслужила сего. Маркиз де Люксей также опустился на колени перед президентом, заклиная того простить его заблуждения и позволить исправить их. Все простили друг друга, и все успокоились; только братья нашей прелестной героини отказались разделить всеобщую радость и оттолкнули сестру, когда та подошла обнять их. Граф, возмущенный таковым поведением, попытался задержать одного из братьев, первым покидавшего апартаменты.

— Оставьте их, сударь, оставьте, — задержал его господин де Турвиль, — они гнусно обманули меня. Если бы дорогая дочь моя была столь преступна, как они мне рассказали, разве согласились бы вы дать ее в жены сыну вашему? Они хотели смутить счастье дней моих, лишив меня Эмилии… оставьте их…

И братья вышли, кипя от гнева. Тогда граф поведал господину де Турвилю о тех ужасных мучениях, коим его сыновья подвергли сестру в наказание за заблуждения ее. Президент, видя, сколь незначителен был проступок и сколь суровое последовало за него наказание, рассудил более никогда не видеться со своими сыновьями. Граф успокоил его, обещав изгнать воспоминания о сем происшествии.

Через неделю состоялась свадьба; братья не пожелали на ней присутствовать, но без них обошлись, а если и вспомнили, то лишь с презрением. Господин де Турвиль удовольствовался тем, что приказал им молчать о случившемся, пригрозив в случае неподчинения запереть в замке их самих. Они молчали при посторонних, но между собой продолжали похваляться своим бесчестным поведением и осуждать снисходительность отца. Те же, кто проведал о злосчастном сем приключении, трепетали от ужасных его подробностей.

О праведное Небо, так вот что втихомолку способны сделать те, кто возомнил себя вправе карать за проступки ближних своих! У нас имеются все основания утверждать, что подобные гнусности обычно совершают те ярые, но недалекие помощники слепой Фемиды, которые, будучи вскормленными суровыми принципами слепого следования уставам, с самого детства глухи к воплям несчастных и с самых юных лет без отвращения пятнают себя кровью, негодуют на всех и способны на все. Эти люди воображают, что единственным способом скрыть свои гнусные деяния, свое вероломное поведение является публичная демонстрация своей непреклонности, которая внешне уподобляет их орлам, но сердце их остается сердцем алчущего тигра. Запятнанные преступлениями, они могут запугать только дураков, умный же человек начинает ненавидеть сии неправедные принципы и кровавые законы и презирать тех, кто исповедует их.