Глава I

Редкий из виленских мещан не знал дома наистаршего бурмистра Якуба Бабича. Правда, были тогда в Вильне дома куда богаче и красивее. Вельможи и богатые купцы, перенимая иноземные моды, воздвигали себе пышные палаццо, отделывая фасады лепными фигурами, колоннами, галереями, украшая покои мрамором, цветными стеклами, картинами и зеркалами. А дом Бабича, хоть и помещался на видном месте, возле ратуши, был прост и построен по старинному обычаю из дерева, с гонтовой кровлей. Таким остался дом от покойного отца, и Якуб продолжал жить в нем, лишь несколько расширив его новыми пристройками. И все же ни в одном доме не бывало столько гостей, сколько у Якуба Бабича.

С утра до вечера не закрывались двери бурмистрова дома. Приходили сюда купцы и радцы магистрата, попы да церковные старосты. Приходили нищие и убогие, приезжали иноземные гости по своим торговым делам.

Собирались к Якубу и члены виленского православного братства.

Однажды, когда гости чинно уселись вокруг большого стола и чаши были наполнены крепким медом, Якуб разгладил пышные усы и попросил:

– Расскажи, пан Юрий, как Москва тебя приняла, что видел, что от людей слыхал?

Пан Юрий Адверник, уже немолодой мужчина, с болезненным, землистого цвета лицом, поднялся и, откашлявшись, тихо начал:

– Приняла, братья, Москва меня, будто сына родного. Зла на нас, православных людей, никто не имеет, и все помочь хотят. Кто добрым словом да советом, а кто и другим чем. Книги мне свои показали, искусными монахами писаны, да обещали недолгим временем в дар прислать. Одна беда – мало их. Сами ждут не дождутся, когда друкарни наладить сумеют. Нам бы тоже о друкарнях подумать пора, в Вильне и других городах…

Адверник остановился. Тяжко вдохнув воздух, он закрыл глаза и вытер мелкие капли, оросившие большой лоб. Видно было, что ему тяжело говорить.

– Ты сядь, пан Юрий, – мягко сказал Якуб, – не стоит так себя утомлять.

– Это у меня от перемены воздуха, – как бы оправдываясь, ответил Адверник. – Пока в пути – ничего, дышу вольно, а стану где, оно и давит меня, словно медвежья лапа.

– Тебе ездить более не след, – неожиданно громко и сердито заявил тучный густобровый Оникей Прошкович. – Есть в братстве люди и подюжей тебя. А коли самим друкарню ладить, так книги те московские надо бы с собой выпросить.

– Жадный ты! – улыбнулся ему Богдан Онкович. – Нет, братья, я так мыслю: не все нам у Москвы просить, надобно и самим чем-нибудь поделиться. За то спасибо, что не забывают нас, только ведь сиротами жить – дела не будет. Им, поди, и своих забот хватит.

– Будет и у нас чем других порадовать, – многозначительно сказал Якуб Бабич и поднялся из-за стола. Он подошел к стоявшему у стены кованому сундуку и, подняв его тяжелую крышку, торжественно обратился к друзьям: – Приберег я для вас добрую весть… Прибыл недавно человек из места Пражского и привез нам сердечный дар от славнейшего собрата нашего, доктора Скорины.

Якуб вынул из сундука и понес к столу небольшой четырехугольный пакет, завернутый в шелковую материю. Все с любопытством обступили его. Якуб развернул материю.

– Три книги пророка Даниила, друкованные доктором Францишком, с его собственноручной надписью и печаткой. Одна Богдану Онковичу, другая пану Адвернику, третья мне.

Книги переходили из рук в руки, и каждый с одобрением и восхищением осторожно перелистывал страницы, рассматривал рисунки, заставные литеры. На первом листе книги стояла надпись Скорины, скрепленная печатью, изображающей дубовую ветку и латинское слово «Fides».

Глаза Якуба Бабича сияли гордостью. Целую неделю он таил этот дорогой подарок и теперь был доволен произведенным эффектом.

– Книги эти, – сказал Богдан Онкович, – стар и млад прочитает. Загремит имя нашего Скорины по всей земле!

– Да и теперь, поди, в каждом городе знают его, – добавил Адверник. – Даже глупый полоцкий поп и тот мне говорил: «Коли, говорит, сей Скорина полочанин родом да нашим попечением в чужих землях науки постиг, пусть к нам приезжает и детей малых учит!»

Раздался громкий смех.

– Ишь что выдумал!

– Не худая затея! – засмеялся Бабич.

– Когда к ним Скорина возвратился, – напомнил Онкович, – они отвергли его, чуть в колоду не бросили, а теперь вишь… в лекарстве и свободных науках доктор, пусть вместо дьячка детей азбуке обучает!

– Нет, дела более важные ждут славного доктора! – серьезно сказал Якуб.

– Дождутся ли? – снова почти сердито спросил молчавший все время Оникей Прошкович. – Поди, хватит ему скитаться, словно безродному…

– Скоро, скоро! – прервал его Бабич. – Доктор Францишек уже выехал к нам. Прибыло сообщение, что едет не быстро, с обозом. Всю печатню свою везет. Еще намеревался по пути заехать в какой-то немецкий город. Но теперь уж со дня на день ждать надобно.

* * *

В тот же вечер в одном из мрачных покоев нижнего виленского замка тихо беседовали два человека. Одного из них, бородатого угрюмого мужчину, мы видели в виттенбергском трактире «Два голубя». Он все еще был в дорожном платье и выглядел очень утомленным. Другой – знатный вельможа, одетый в богатый бархатный камзол с высоким кружевным воротником, сидел в широком кресле возле камина и грел руки у огня.

– Ты присутствовал при этом? – спросил вельможа.

– Нет, – ответил бородатый, стоя в почтительной позе в некотором отдалении, – я уехал ночью, чтобы не привлекать ничьего внимания. Он крепко спал, не подозревая ни о чем. Ручаюсь, что на рассвете его схватили.

– Не следует ручаться в том, чего не видел своими глазами! – сухо сказал вельможа.

– Господин барон прав. И все же здесь нет сомнений…

– Хорошо! – оборвал его тот, которого назвали бароном. – Где бумага?

Бородатый вынул из-за пазухи свернутый лист. Это было письмо Меланхтона Скорине. Барон бегло пробежал его.

– Оно останется у меня на всякий случай, – молвил барон, – ты свободен. Возвращайся к тем, кто послал тебя, и передай мою благодарность. Прощай!

Низко поклонившись, посетитель исчез за плотной портьерой. Барон продолжал сидеть, задумчиво глядя на пламя камина. Затем медленно встал и, подойдя к стене, толкнул одну из мраморных плит. Плита легко подвинулась, открыв небольшое углубление, в котором лежали бумаги. Порывшись в них, барон извлек пожелтевший листок… «Я, Отто Штольц из Любека, купец города Кракова, заявляю, что служивший у меня приказчиком схизматик и вор Франциск…» – было написано на потускневшей от времени бумаге. Барон присоединил этот листок к только что полученному письму Меланхтона и, положив обе бумаги на дно тайника, водворил на место мраморную плиту.

* * *

Супруга Юрия Адверника проснулась поздно. Она провела тревожную ночь, дожидаясь возвращения мужа. Здоровье пана Юрия в последнее время все чаще беспокоило ее. Упаси бог, если с ним случится что-либо дурное! После смерти родителей не осталось в целом свете никого, кто был бы ей ближе мужа. Он добр, честен, благороден, окружает ее роскошью, заботится, словно о ребенке. Можно ли не любить такого человека? Она вздохнула. К чему обманывать себя? Однажды ей привелось испытать то, что называют любовью. То было совсем другое чувство, совсем другое… Но это было так давно. И никогда более не повторится, как не повторится юность. Незачем вспоминать, незачем…

Боже мой, как скучно! Пятнадцать лет промелькнули, как один день. Год, похожий на год, и день, похожий на день. Нет у нее ни детей, ни забот…

Она прошла по анфиладе богато убранных комнат. В иных полы были сложены из мозаики, в других покрыты дорогими коврами. Тяжелые бархатные драпировки, картины, венецианские зеркала в золоченых рамах… Тишина. Она одна в своем красивом, просторном доме. Даже голоса слуг не доносятся сюда, в парадные покои. Пани подошла к клетке дрозда, поиграла с птицей, хлопотливо подбиравшей зерна. Постояла у окна…

Серый день. Медленно падают снежинки.

Незачем вспоминать… незачем… Пани принялась переставлять безделушки. На высоком резном столике лежала роскошно переплетенная книга. Раньше ее не было здесь. Вероятно, пан Юрий вчера принес эту книгу. Строгая вязь славянских литер была непонятна ей. Полька и католичка, пани знала только латинские буквы. Гравюра… Должно быть, что-то из священного писания. А это что?

– Святая дева! – вскрикнула пани.

На заглавном листе книги, в маленьком кругу печати, была отчетливо оттиснута дубовая веточка и слово «Fides». Ей стало трудно дышать. Книга задрожала в ее руках.

– Что случилось, Маргарита? – спросил вошедший в комнату Юрий Адверник. – Ты нездорова? – Он ласково обнял жену.

– Нет… Просто я плохо спала эту ночь, – пыталась улыбнуться Маргарита. – Откуда здесь эта книга, пан Юрий?

– О, эта книга! – Юрий торжественно поднял ее. – Она подарена мне знаменитым ученым мужем, коим вправе гордиться Русь!

– Кто он?

– Доктор Франциск Скорина из города Полоцка… Но что с тобой, дорогая?

– Это пройдет… Немного кружится голова… Он здесь, этот доктор Францишек?

– Нет, он печатает свои книги в Праге, чешской столице. Разве ты знаешь его?

– Нет, – быстро ответила Маргарита. – Нет, я впервые слышу его имя…

– Чем же могла взволновать тебя эта книга?

– Я увидела это… – Она указала на печать Скорины. – Когда-то у меня был перстень с такой же точно печатью. Мне подарила его покойная мать, и… я его потеряла. Теперь вдруг все вспомнилось…

Пан Юрий ласково улыбнулся.

– Но, дитя мое… Вероятно, такой перстень был не только у твоей матери… Тебе нужно развлечься. Хочешь, я велю заложить санки?

Маргарита кивнула, силясь сдержать подступившие слезы.

* * *

Обоз Георгия Скорины въехал в город через Трокские ворота. На нескольких крестьянских санях везли поклажу. Георгий сидел впереди в небольшом возке, укрытый пологом из волчьих шкур. Он с интересом глядел по сторонам, рассматривая здания и прохожих, прислушиваясь к родной речи, свободно звучавшей на улицах красивого города.

Правда, раздавался здесь и польский говор, и непонятная Георгию и ехавшему с ним Гинеку литовская речь, но все же оба чувствовали, что прибыли не в чужую землю.

Подъехав к дому Якуба Бабича, обоз остановился. Георгий приказал Гинеку разгружать поклажу, а сам пошел в ворота.

…Легкие закрытые санки, похожие на лодочку, весело летели по снежным сугробам улицы. Полулежа на меховых подстилках, Маргарита с наслаждением вдыхала морозный воздух. Мимо мелькали деревянные дома, заснеженные сады, колокольни.

Так, значит, он жив!.. Знаменитый ученый муж…

Торговые ряды. Пестрая рыночная толпа, грохот, лязг, звон металла в кузницах и скобяных лавках. Крики разносчиков, брань пьяных мужиков, песни убогих слепцов…

Далеко ли эта Прага? Сколько дней нужно ехать до нее?.. У него, наверно, есть жена… Но ведь и она замужем, а разве забыла она его? Нет, нет… Нужно забыть. Нужно!

Площадь у ратуши. Возле бурмистрова двора разгружают какой-то обоз. Возницы поднимают заснеженные тюки, тащат в ворота.

– Гей! – кричит кучер пани Маргариты, взмахивая кнутом.

Гинек едва успевает посторониться. Сани проносятся мимо.

«Весело жить Бабичам, – думает Маргарита. – Всегда дом их полон гостей. Шумно, людно…»

Ах, зачем она солгала мужу? Зачем сказала, что не знает Франциска? Почему бы не рассказать пану Юрию о том, что случилось в ранней юности и с чем давно уже покончено?

В том-то и дело, что не покончено. Оттого и солгала. Но Прага – это, кажется, очень далеко…

– Поворачивай, Стах! – крикнула она кучеру. – Пора домой!..

 

Глава II

Итак, конец многолетним скитаниям… Теперь Георгий действительно обрел свою родину.

Десять лет назад, приехав в Полоцк, он ощутил вокруг себя пустоту и равнодушие и должен был снова пуститься в неведомую даль. Вильна же встретила его, как дружная семья встречает любимого сына, возвратившегося с чужбины. Один за другим являлись братчики в дом бурмистра, чтобы приветствовать знаменитого доктора Францишка. А Богдан Онкович был так счастлив и горд, словно не Скорина, а он, Богдан, был истинным виновником торжества.

Богдан настаивал, чтобы Георгий поселился у него, но Бабич не отпустил гостя.

– Решил я освободить дворовые строения под друкарню… Так доктору Франциску при деле своем жить удобнее.

И сам Якуб, и супруга его, пани Варвара, и малолетние их дочери, и вся бурмистрова родня окружили Скорину вниманием и заботами.

Георгий чувствовал, что прием, оказанный ему виленчанами, означал нечто большее, чем обычное белорусское радушие. Простые люди – попы и миряне – знали его. Многие заходили к нему выразить благодарность за книги, услышать его речь, а то и просто поглядеть, каков собой доктор Францишек. Не раз, проходя по улицам, он замечал на себе любопытные взгляды, слышал почтительный шепот.

Это была истинная слава.

Часто и подолгу беседовал Скорина с Якубом Бабичем, с Богданом, с Юрием Адверником. Все они были разные – по внешности, по характеру, по образу жизни.

Якуб – статный, крепкий, с пышными черными усами, с проницательным взглядом – воплощение мужественности, властности, твердой воли. Он был нетороплив в решениях и ко всякой новой затее подходил осторожно. Но раз убедившись в чем-либо, стоял на своем, не отступаясь, не виляя из стороны в сторону.

«Неглупо поступили виленчане, избрав Якуба наистаршим бурмистром», – думал Георгий.

Богдан Онкович… Тот был совсем иной: подвижный, горячий, с умом восприимчивым и быстрым… «Чистый порох!» – говорили о нем степенные купцы.

А Юрий Адверник не был похож ни на того, ни на другого. Он выглядел старше своих лет, казался всегда печальным, то ли здоровьем был слаб, то ли была у него какая-то глубоко запрятанная душевная боль.

Георгию нравилась его тихая мягкая речь, учтивость манер, благородный образ мыслей. По внешнему виду и обхождению он больше походил на человека науки, чем на купца.

– Пан Юрий долго ездил по чужим краям, – объяснял Георгию Богдан Онкович, – и многое перенял от иноземцев. В доме у него все по польской моде и женка у него из Кракова, ляшского рода и латинской веры. А вот, поди ты, души в ней не чает.

Георгию не казалось это удивительным. На Литве браки между православными и католиками не были редкостью, особенно после женитьбы покойного государя Александра на московской княжне Елене Ивановне. Иногда один из супругов принимал веру другого, но не возбранялось мужу и жене принадлежать к различным религиям.

Георгий был подробно посвящен в дела виленского братства. Из задушевных бесед со своими новыми друзьями он смог составить себе ясное представление о положении на Литве и на Руси.

С радостью услышал он, что городское мещанство все упорнее отстаивало свои права, не боясь перечить могущественным магнатам и даже самому королю.

Крепла сила Московского государства.

Поражение, понесенное московским войском десять лет назад под Оршей, не принесло королю Сигизмунду того перелома в ходе борьбы, на который он рассчитывал. Все старания короля добиться возвращения Смоленска, вызволенного московским оружием, не привели ни к чему.

Пришлось королю пойти на уступки. По договорной грамоте, подписанной в 1522 году, постановлено было обоим государям пять лет меж собой не воевать, городов, волостей и земель друг у друга не отнимать, а городу Смоленску с волостями оставаться у московского государя… Но все хорошо понимали: то не был конец войне.

Сигизмунд не терял надежды вернуть Смоленск, да заодно прихватить Вязьму, да еще Псков и половину Великого Новгорода. Московский же государь стремился отвоевать у поляков древние русские города: Киев, Полоцк, Витебск.

Возрастающая мощь великого князя Московского воодушевляла народ Белой Руси надеждой на освобождение. И купечество, и посполитый люд склонялись на сторону Москвы.

Однако наряду с отрадными вестями услышал Скорина и другое.

Враги не дремали. Король Сигизмунд, готовясь возобновить борьбу с Москвой, всеми силами старался укрепить шатающиеся устои своей власти на Литве. Не в пример покойному своему брату Александру Сигизмунд жил постоянно в Кракове, лишь изредка навещал Вильну, либо посылал сюда своих доверенных. Литовское и белорусское дворянство постепенно оттеснялось от королевского двора. Теперь здесь задавали тон даже не польские магнаты, а пришлые с Запада люди, прибывшие со свитой новой королевы Боны, дочери миланского герцога Джиан Галеаццо Сфорца, просватанной за Сигизмунда в 1517 году.

Особое же влияние на короля оказывал немецкий барон Иоганн фон Рейхенберг.

Разные толки ходили об этом человеке. Одни высказывали догадки, что немец завладел какой-то важной Сигизмундовой тайной и тем крепко держит короля в своих руках. Другие говорили, что Рейхенберг облечен особыми полномочиями папы римского и тесно связан с инквизицией.

Это второе предположение показалось Георгию близким к истине. Он хорошо знал, как велико было влияние тайных агентов папского престола при многих европейских дворах.

Католическая церковь издавна служила могущественной опорой польским королям. Теперь же, когда на литовско-русских землях стало тревожно, союз этот еще больше укрепился.

Сигизмунд рассчитывал с помощью прелатов и монахов насадить на Руси иноземную веру, обычаи, язык, помешать сближению православного люда Белоруссии, Украины и Литвы с Москвой.

Бернардинцы и доминиканцы наводняли Вильну и другие города. Появлялись неведомо откуда взявшиеся соглядатаи, зорко следившие за деятельностью схизматиков и еретиков.

– Нашу православную веру католики, известно, именуют схизмой, сиречь расколом… А кто же еретики? – спросил, улыбнувшись, Скорина.

– Как же, – сказал Бабич, – а лютеране?

Георгий удивился.

– Так и здесь уже завелись лютеране?..

– Прибыл недавно некий итальянец, по имени Лисманини. С него и началось. А ныне приверженцев Лютеровых здесь немало. Есть меж них и знатные паны – польские и литовские.

Георгий внимательно слушал. Очевидно, магнаты, побуждаемые старинным соперничеством с королевской властью и князьями церкви, видели в лютеранстве недурное оружие. Король же Сигизмунд оказывал ксендзам и монахам всемерную помощь в истреблении лютеранской ереси, быстро распространявшейся на Литве.

Бабич рассказывал, что король строго запретил читать лютеранские книги, ввел строжайшую церковную цензуру, наказав воеводам бдить, чтобы запрет не нарушался. Ксендзам было разрешено обыскивать частные дома и уничтожать обнаруженные там еретические книги. Шляхте было объявлено, что всякий, кто окажется изобличенным в связях с лютеранскими проповедниками, будет лишен шляхетского достоинства.

Воевода виленский, Альбрехт Гаштольд, не пользовался ни милостью Сигизмунда, ни доверием католического духовенства. Принадлежавший к кругу высшей литовской знати, он казался ненадежным. Хотя король, опасаясь обострять отношения с литовскими магнатами, не отнимал воеводства у Гаштольда, однако наблюдение над ним поручил виленскому епископу. А недавно в Вильну прибыл сам барон фон Рейхенберг, должно быть с какими-то особыми полномочиями.

– Мне пришлось однажды встретиться с этим человеком, – молвил Скорина задумчиво. – Я хорошо знаю, на что он способен… Однако нелегко одолеть нас, друзья. С нами народ… многотерпеливый, но страшный в гневе своем.

– Истинно! – вскричал Богдан Онкович, мгновенно зажигаясь.

– К тому же есть у нас добрые союзники, – сказал Скорина, поглядев на собеседников.

– Пан Францишек говорит о лютеранах? – спросил Адверник.

Скорина отрицательно покачал головой.

– Повидал я самого Мартина Лютера, толковал с ним. Он бы не прочь нас под свою руку принять, да нам-то проку немного. Не о воле нашей он помышляет, но о владычестве германском над всеми землями. Нам, братья, – продолжал Скорина, – не туда глядеть надобно, где садится солнце, а туда, где восходит.

– Да, – проговорил Бабич задумчиво, – мудрые слова сказал ты сейчас, пан Францишек… Туда, где солнце восходит, а там Москва!

Якуб поднялся.

– Многие сейчас на Москву с надеждой взирают, и, кажется, наступает для нас новая пора… Мне, простому торговому человеку, ноша сия не под силу. Францишку Скорине и надлежит стать во главе братства.

Богдан и Адверник посмотрели на Георгия, ожидая ответа.

Георгий подошел к Бабичу, обнял его.

– Нет, пан Якуб! Лучшего главы виленскому братству не сыскать. Я же человек книжный, управлять не умею. А знания мои и так ваши. Для чего же иного возвратился я на родину?

* * *

С того дня, как Маргарита узнала, что Георгий в Вильне, мир, в котором она жила до сих пор, преобразился.

Дни наполнились ожиданием чего-то неведомого, лихорадочное возбуждение охватывало ее с самого утра. Обессилев от напряжения, она несколько раз готова была рассказать мужу все, надеясь тем облегчить свою муку, но что-то удерживало ее. Маргарита стала замкнутой и рассеянной. Она могла бы увидеть Георгия в любой день, но страшилась и избегала этой встречи. Пан Юрий часто рассказывал ей о докторе Францишке увлеченно, почти восторженно. Она слушала молча и, казалось, безучастно. Это огорчало Адверника, уже успевшего полюбить Скорину. Однажды, придя домой, он, сияя, объявил Маргарите:

– Приношу тебе радостную весть, дитя мое. Доктор Францишек завтра посетит нас.

В эту ночь Маргарита не сомкнула глаз.

Не лучше ли сейчас, пока еще есть время, упасть на колени перед паном Юрием и умолять: «Не надо, не надо впускать в дом наш этого человека… Нет у меня более сил скрывать от тебя, и нет у меня надежды, что эта встреча будет достойна твоей доброты. Не позволяй же мне видеть его…»

Утром Маргарита, сославшись на внезапную головную боль, сказала мужу, что не сможет выйти к гостю. Пан Юрий очень огорчился, но не стал настаивать.

Георгий явился вскоре после полудня. В спальню Маргариты доносились звуки шагов, голоса. Ей казалось, что она узнает его голос. Впрочем, быть может, это только казалось.

Приподнявшись на подушках, она открыла шкатулку из слоновой кости, стоявшую у ее изголовья… Вот первая его записка, переброшенная через садовую ограду… Вот его письмо, написанное после встречи в грозу… Еще и еще письма. Она сохранила их все до одного. Сколько раз, в часы одиночества, она перебирала эти пожелтевшие листки!..

Теперь он здесь… рядом. Стоит только сделать несколько шагов… Там, внизу, беседовали долго. А она все сидела, облокотившись на подушки, с полуистлевшими листками в руках… Наконец послышались отдаленные шаги, стук двери… Она подбежала к окну, отдернула кружевную занавеску… закрыла глаза и… вдруг, решившись, взглянула.

От ворот их дома быстро отъехали сани. Мелькнула фигура седока, одетого в зимний, отороченный мехом плащ, изогнутая спинка саней… Сани повернули за угол и скрылись. Она так и не увидела его, но теперь она знала твердо, что бессильна сопротивляться своей любви. Она знала, что рано или поздно встретит его, и уже не избегала этой встречи, а сама искала ее. Чуть ли не каждый день она навещала пани Варвару, надеясь увидеть его в доме Бабичей. Но Георгий, поглощенный оборудованием друкарни, редко появлялся на людях.

* * *

На четвертой неделе великого поста, в субботу, Маргарита, как всегда, поминала отца, умершего десять лет назад в этот день.

Маргарита долго молилась, стоя на коленях на холодных каменных плитах. Но молитва не приносила облегчения. Она поднялась, отерла мокрые от слез глаза и вышла из костела.

Снег уже таял, и камни площади, нагретые весенним солнцем, были сухи. На деревьях набухали первые почки.

Маргарита медленно брела по пустынной набережной, глядя на вздувшиеся воды Вилии. Кружась и сталкиваясь, неслись по реке грязно-бурые льдины.

Стаи ворон и белоклювых грачей, каркая, копошились в кучах нанесенного полой водой мусора. Далеко у излучины реки рыбак переправлял свой челн на другой берег, ловко лавируя между льдинами.

Воспоминания о детстве нахлынули на нее. Лица отца, матери, старой няни, лукавой и веселой служанки панны Зоей… Маргарита вздрогнула и остановилась…

На мосту, облокотись о деревянный парапет, стоял Георгий.

Она сразу узнала его, а он не видел ее, задумчиво всматриваясь в даль.

Без колебаний Маргарита подошла к нему и коснулась его руки. Несколько мгновений он смотрел на нее в упор остановившимися глазами. Потом лицо его осветилось радостной, почти детской улыбкой.

– Франек! – прошептала она. – Ты… ты не забыл меня?..

Он взял ее руки и поцеловал пальцы.

– Я всегда верил, что нам еще суждено встретиться. Всегда верил…

Крупные слезы дрожали на ее ресницах.

– Ах, Франек!.. Я ведь не свободна теперь.

– Я знаю, – сказал Георгий просто.

– Прости меня, Франек!

Он нежно погладил ее голову.

– Я не осуждаю тебя… Прошло столько лет. Разве могла ты дожидаться?

– А ты?

– Я никого не любил с тех пор, Маргарита. Но жизнь моя была полна. У тебя же не было ничего.

– Франек! – несмело прошептала она. – Теперь у меня есть ты… снова ты.

Георгий отпустил ее руку. Лицо его стало почти суровым.

– Нет, Маргарита… С этим покончено… У тебя есть муж… Пан Юрий Адверник – благородный человек. Он мой друг, Маргарита…

Маргарита смотрела на него глазами, затуманенными от слез.

– Лучше бы нам не встречаться, – прошептала она. – Я не смогу больше так жить.

Огромным усилием Георгий преодолел приступ слабости.

– Прощай, Маргарита, – сказал он твердо и, низко поклонившись ей, быстро пошел прочь.

 

Глава III

Наладить друкарню в Вильне оказалось нелегким делом. Главная беда – не было искусных мастеров. Гинек старался в меру своих сил, но он был молод, неопытен и нуждался в хорошем руководстве. Только год спустя Скорине удалось найти подходящего человека. Это был уже немолодой мастер по имени Войтех, который прежде работал в познанской печатне Мельхиора Неринга и обладал необходимыми знаниями и сноровкой. Все же ему было далеко до старого Стефана. Он охотно выполнял все, за что ему платили, но не было в нем того огня и вдохновения, которые отличали старого чешского мастера.

Осенью 1524 года приступили к набору Деяний Апостолов. Это был единственный из переведенных Георгием текстов, уцелевший после разгрома пражской друкарни. Переводы Нового Завета погибли все до одного. Чтобы восстановить их, требовалось немало времени, и Георгий рассчитывал приступить к этой работе позже, когда дело вполне окрепнет. Хоть и медленно, печатание все же подвигалось.

В один из пасмурных осенних дней Георгий вошел к Якубу Бабичу, держа в руках светло-желтую резную шкатулку.

– Полюбуйтесь, пан Якуб, – сказал он, ставя перед Бабичем осторожно, как драгоценность, свою шкатулку, – сколь радостный дар мы получили. – Глаза Скорины светились счастливым волнением.

Бабич раскрыл шкатулку. В ней несколькими рядами лежали большие заглавные буквы, вырезанные из дуба. Георгий осторожно вынул несколько букв, расставил их на столе и, улыбаясь, посмотрел на Бабича.

– Видать, умелые руки сделали это, – сказал пан Якуб, чувствуя, что Скорина ждет похвалы. – Уж не друзья ли из Чехии прислали эти литеры?

– Сделаны они на нашей родине, – с нескрываемой гордостью ответил Георгий, – и присланы из города Орши… Славным мастером Андреем… Встречался я с ним когда-то в Пинске. Был он тогда бедным подмастерьем. А теперь вот… Лучше покойного Стефана вырезал…

Литеры действительно были сделаны с большим мастерством. Они отличались от тех, которыми располагал в Вильне Скорина, тонкостью и сложностью резьбы. Каждый лепесток цветка, каждая еле различимая глазом травинка орнамента были тщательно обработаны. Гармоничный рисунок служил выгодным фоном для прописной славянской буквы.

Вместе со шкатулкой мастер прислал короткую записку с просьбой «принять в дар сделанные литеры, и коли малым трудом сим, – писал он, – удостоюсь помочь делу, что, слышно, почал доктор Францишек на земле нашей, детям и внукам своим, приведет бог, с гордостью о том рассказывать стану». Подписано просто: «Андрей. В резьбе мастер из Орши».

Георгий не сомневался, что это его старый знакомый. Видно, не пропадает бесследно доброе дело. В благодарность мастеру за столь вовремя полученный дар Георгий сам вырезал новую заставку для подготовленного издания Апостола, поместив в центре рисунка «райскую птицу», пленившую его в День первой встречи со знаменитым теперь оршанским резчиком.

Братство с нетерпением ждало появления Апостола. Якуб, Богдан, Юрий Адверник почти ежедневно приходили в печатню поглядеть, как идет работа. Приходили и прочие братчики, расспрашивали, подавали советы.

Враги тоже интересовались. Недаром сам воевода, пан Гаштольд, вынужден был однажды вызвать к себе Бабича, а также архимандрита Троицкого монастыря и других старших пастырей православной церкви, чтобы расспросить о друкарне и о Скорине.

В марте 1525 года книга вышла в свет. Отпечатанная червлеными литерами надпись на первом листе гласила:

«Починается книга деяния и послания Апостольская, зовимая Апостол, справлена доктором Франциском Скориной из Полоцка…»

Переведенный с Вульгаты текст, хотя по-прежнему пестрел церковнославянскими словами и оборотами, все же без труда был понятен всякому грамотному белорусу. Перед каждой главой Скорина поместил небольшое примечание, в котором кратко пояснялось содержание главы. В заключении было отмечено, что книга изготовлена «в дому почтивого мужа, Якуба Бабича, наистаршего бурмистра славного и великого места Виленского».

Спустя немного времени по выходе книги несколько ее экземпляров лежали на столе перед Иоганном фон Рейхенбергом. Вокруг восседали воевода, князь Альбрехт Гаштольд, епископ виленский и двое католических аббатов – один в доминиканском, другой в бернардинском облачении.

Воевода, повертев в руках переданную ему Рейхенбергом книгу и погладив небольшую острую бородку, сказал:

– Я вызывал однажды к себе старшин братства и предупреждал, чтобы в печатаемых ими книгах не было ничего оскорбительного для католической церкви, равно как для особы нашего милостивого короля… Видел я эту книгу и не нашел в ней ничего предосудительного.

– Так пан воевода не нашел там ничего предосудительного? – язвительно усмехнулся доминиканец. – Ну, тогда незачем и тревожиться. Пусть себе печатают схизматики свои невинные книжки.

Гаштольд сердито взглянул на доминиканца, но смолчал.

– А что скажет пан воевода, – обратился к нему бернардинский аббат, – о ехидных вопросах, поставленных суесловным Францишком в его предисловии, а именно о том, кто присутствовал при вознесении господнем на небо, кто свидетельствовал о сем… и тому подобных? Не является ли это возмутительным богохульством?

Тут вмешался епископ.

– Сын мой! – сказал он Гаштольду медоточивым голосом. – Всякая схизматическая книга, да еще печатанная на русском языке, само по себе есть оскорбление нашей святой церкви и власти королевской.

– Да простит мне его преосвященство, – возразил Гаштольд почтительно. – Не вижу я, как можем мы воспретить подобные книги в крае, где множество жителей, в том числе и родовитых шляхтичей, исповедуют сию веру. Свобода веры дарована православному населению Великого княжества Литовского самим королем.

Рейхенберг, до сих пор молчаливо слушавший, движением руки остановил воеводу.

– Мы не запрещаем схизматикам совершать их богослужения, – сказал он сухо. – Но из этого не следует, что можно потакать укреплению схизмы. Наша цель заключается в ином: склонить здешний народ к унии с римской церковью, привести его под благодетельную сень папского престола. Злейший враг нашего короля, коварный московит, князь Василий, всячески помогает здешним схизматикам, рассчитывая с их помощью отторгнуть литовские земли от польской короны. Стало быть, деятельность мирского сообщества, именуемого виленским братством, вредна и опасна.

– Король дозволил быть сему братству, – проворчал воевода.

– Его королевской милости приходится иной раз дозволять то, чего в душе своей он не одобряет… Добрый слуга должен читать в сердце своего господина и угадывать затаенные его желания, – молвил немец, сверля воеводу холодными серыми глазами. – Впрочем, – продолжал он, – не только о братстве веду я речь, но главным образом о человеке, напечатавшем эту книгу. Францишек Скорина – закоренелый еретик и преступник, неоднократно бежавший от суда. Он является не православным, а тайным приверженцем Лютеровой ереси.

– Мне об этом ничего не известно, – пожал плечами Гаштольд.

– Жаль! – жестко сказал немец. – Воеводе виленскому надлежало бы знать сие… Однако я готов помочь вашей мосци.

Он извлек заранее припасенное письмо Меланхтона и прочел его вслух.

– О! – проговорил епископ.

Доминиканец, хихикнув, воззрился на воеводу.

– Из письма этого явствует, – торжествующе заключил Рейхенберг, – что Францишек Скорина прибыл в Вильну по поручению Мартина Лютера для проповеди его сатанинского учения.

– Тогда другое дело, – сказал Гаштольд. – Уж этого я не допущу.

– Надеюсь! – кивнул Рейхенберг. – Ибо за последнее время некоторые виленские магнаты весьма склонны прислушиваться к речам виттенбергских отступников…

Он встал и учтиво поклонился Гаштольду.

– Не смею далее задерживать ясновельможного пана, который, вероятно, спешит вернуться к своим делам.

Гаштольд отвесил присутствующим поклон, притопнув каблуком, по старинному шляхетскому обычаю.

Когда тяжелая дверь захлопнулась за воеводой, епископ, сокрушенно покачав головой, сказал:

– Сколь тяжко блюсти веру господню, когда и сильные мира сего равнодушны к ней… – И, внезапно покинув высокопарный тон, спросил просто: – Однако что же нам делать с Франциском Скориной?

– От него следует избавиться поскорее и без шума, – сказал доминиканец. – Его святейшество папа не возбраняет применять некоторые верные средства, чтобы заставить молчать навсегда врагов церкви Христовой…

– Нет, – сказал Рейхенберг, – об этом следовало думать раньше. Теперь же имя Скорины окружено ореолом славы, книги его распространяются повсюду. Чего мы добьемся, подослав к нему убийц? Только того, что сделаем его в глазах народа мучеником, святым… Нет, здесь нужно действовать более осмотрительно.

И немец принялся неторопливо излагать созревший у него план.

* * *

Юрий Адверник собирался ехать в дом Бабича, где в этот вечер братчики праздновали выход в свет первой виленской печатной книги, когда слуга передал ему небольшой пакет.

– От кого это? – спросил пан Юрий.

Слуга пояснил, что письмо принесено неизвестным человеком, который наказал передать его пану в собственные руки.

Адверник не удивился: ему ежедневно приходилось получать различные деловые послания. Он отложил письмо в сторону, намереваясь прочесть его на следующее утро. Но пани Маргарита, одевавшаяся в своей спальне, все не появлялась, и пан Юрий, чтобы скоротать время, вскрыл пакет. Письмо было без подписи. Автор письма, именовавший себя неизвестным другом, сообщал, что супруга пана Юрия еще в Кракове, до вступления своего в брак, состояла в тайной связи с неким схоларом Францишком Скориной и, разлучившись со своим возлюбленным по настоянию ее отца, была заключена в монастырь для исправления. Ныне, по прибытии в Вильну, оный Францишек возобновил свою связь с пани Маргаритой, которая, пользуясь легковерием мужа, преступно нарушает супружеский долг и…

– Я готова ехать, пан Юрий… – Маргарита вошла, шурша шлейфом шелкового платья, расшитого серебряными узорами. Пышные белокурые ее волосы были украшены диадемой из сапфиров.

Адверник скомкал письмо. Он был бледен, на лбу выступили капли пота. Маргарита посмотрела на него с беспокойством.

– Может, пан Юрий нездоров?.. Тогда не нужно ехать.

Он улыбнулся через силу.

– Нет, дитя мое… Я немного устал, не больше.

Они ехали молча. Маргарите уже не раз приходилось встречаться со Скориной и у Бабича, и в своем доме. Но все же перед каждой встречей она испытывала волнение и должна была напрягать все свои силы, чтобы никто не заметил этого.

Пан Юрий был поглощен своими мыслями. Он перебрал в памяти всех людей, которых знал, и не нашел среди них врага, способного на подобную низость. Быть может, это сделала какая-нибудь женщина, побуждаемая завистью к Маргарите?.. Он искоса поглядел на жену. Она сидела рядом с ним в коляске молчаливая, немного грустная.

Они приехали к Бабичам, когда все гости уже были в сборе. Скорина любезно приветствовал новоприбывших. Маргарита ответила ему вежливым поклоном и отошла к женщинам, весело беседовавшим в дальнем углу. При всем желании здесь нельзя было обнаружить ничего подозрительного. Скоро хозяин дома пригласил гостей к столу. Все двинулись шумно и весело, предвкушая обильное угощение: дом Якуба Бабича славился хлебосольством. Но не успели еще гости усесться, как вдруг из сеней послышался шум и громкие голоса. В зал вбежал насмерть перепуганный слуга. Следом за ним, грохоча тяжелыми сапогами, показались два рейтара с обнаженными саблями. Гости с изумлением и страхом глядели на это странное явление. Якуб Бабич пошел им навстречу и спросил:

– Что вы за люди и по чьему приказу ворвались в дом мой?

Один из рейтаров, нимало не смутившись, ответил по-польски:

– Мы воеводские люди и явились сюда по приказу ясновельможного пана воеводы. Кто из вас, панове, именуется Францишком Скориной?

Тревожный ропот пронесся по залу.

– Это мое имя, – сказал Георгий, выйдя вперед. – Что вам от меня угодно?

– Нам угодно, – сказал рейтар, – чтобы ты отправился с нами.

– Куда? – крикнул Богдан, сжав кулаки. – Куда вы ведете его?

Рейтар смерил его презрительным взглядом.

– Потише, купец! – сказал он. – Уж не тебе ли мы должны давать отчет?..

– Я – наистарший бурмистр виленский, – обратился к нему Бабич, – Скорина – мой гость. Если он в чем-либо виноват, пусть пан воевода позовет меня.

– Бурмистр – глава мещанам. А над нами ты не волен, – ответил рейтар нагло. – Идем же! – Он схватил Скорину за локоть.

– Прочь! – Георгий оттолкнул руку рейтара.

Он поклонился присутствующим:

– Вины за мной нет, стало быть, скоро вернусь к вам.

Твердой поступью Скорина вышел из залы. Рейтары последовали за ним.

– Пани Маргарита, что с вами? – послышался чей-то возглас.

Пан Юрий бросился к жене, но было уже поздно. Маргарита пошатнулась, протянула руки, как бы ища опоры, и рухнула на ковер.

Понадобилось немало усилий, чтобы привести ее в чувство. Никто, однако, не увидел в этом случае ничего особенного, все присутствующие и особенно женщины были потрясены арестом Скорины.

Якуб немедля отправился к воеводе, гости остались дожидаться его. Адверник же повез домой внезапно заболевшую жену.

* * *

Никогда еще Адвернику не было так тяжко, как в эти последние несколько дней.

Письмо «неизвестного друга», к которому он вначале отнесся с презрением, после того, что произошло в доме Бабича, пробудило в нем тревогу.

А что, если и в самом деле Маргарита?..

Он старался отогнать от себя эту назойливую мысль. Он больше не мог встречаться с женой, не мог смотреть в ее красивые, казалось, такие честные глаза.

Нет, он не верил… не хотел верить письму Давно следовало бы уничтожить эту грязную бумажку… А все-таки…

Разве не должен он, муж и глава семьи, разобраться в том, что происходит с его женой с того дня?.. Со дня появления в городе Георгия Скорины.

То она печальна, молчалива, рассеянна. То вдруг становится беспричинно веселой. И оживление это какое-то необычное. Не так веселятся здоровые, спокойные люди… А этот обморок?

Все любят Скорину, дорожат им. И сам он, Юрий Адверник, не менее других печется о его спокойствии. Однако почему арест доктора Францишка взволновал Маргариту больше, чем всех присутствующих?

Если бы он мог пойти к жене и заставить ее сказать всю правду… Но как это сделать? Если она могла обманывать раньше, что помешает ей солгать теперь? Пан Юрий опустился на колени, глядя сквозь слезы на мерцающую зеленоватым светом лампаду. Тусклые лики святых загадочно взирали на коленопреклоненного человека. Полумрак и безмолвие царили в горнице. Не произнося молитвы, не крестя лба, Адверник думал о том, что не в силах больше бороться с самим собой, что смятение, охватившее душу, приближает его к концу. Мысли его путались, обгоняли друг друга. Вдруг вспомнилось, что икона, висящая справа, прислана ему московским другом, священником. Насколько она лучше, ясней и понятней работ здешних мастеров. Братство решило послать его в Московию. Это хорошо… Только сможет ли он доехать до Москвы? Пожалуй, уже не много дней осталось ему жить на этом свете.

А надо бы, ох как надо поехать! Свет исходит оттуда, где солнце восходит, а не заходит…

Кто это сказал? Это сказал Георгий Скорина. Какое эго счастье, что он прибыл сюда. Но как тяжело сейчас думать об этом, вспоминать его имя…

Вот она, медвежья лапа его болезни. Давит и давит грудь… Вздохнуть бы!.. Маргарита!..

– Я здесь, пан Юрий!..

Адверник вздрогнул.

– Ты пришла? – спросил он. – Разве я звал тебя?

– Я пришла сама, – ответила Маргарита, помогая ему подняться. – Я хотела говорить с вами, рассказать…

– Завтра, завтра, дитя мое, – торопливо перебил ее Адверник, направляясь к постели, и вдруг, сам не ожидая того, тихо спросил: – О чем рассказать?

– Мне тяжело, пан Юрий, – ответила Маргарита, закрывая лицо руками. – Я не в силах более таиться от вас…

Адверник крепко сжал спинку кровати.

– Никогда не следует говорить того, – сказал он, с трудом произнося слова, – о чем, возможно, придется пожалеть.

Маргарита опустилась перед ним на колени.

– Никогда, никогда не покину я вас, пан Юрий! – услышал он и не мог найти в себе силы, чтобы протянуть ей руку.

Он почувствовал странное, нежданное облегчение. Боль отпускала его, но вместе с ней, казалось, уходила и жизнь.

 

Глава IV

С того дня, когда праздник выхода в свет первого виленского издания был нарушен приходом воеводских людей, для Георгия Скорины начались новые мытарства. Теперь над ним нависло бог весть откуда взявшееся обвинение в связях с лютеранами и в распространении их еретических книг.

Воевода потребовал залог за Скорину в четыреста злотых и согласился отложить суд над ним на один месяц, чтобы дать возможность обвиняемому представить доказательства его невиновности.

Виленское православное братство, внесшее залог, должно было поручиться, что он не покинет город до окончательного решения. Пока же типография была закрыта.

День ото дня дело принимало все более и более запутанный оборот. Находились какие-то «свидетели», будто бы присутствовавшие при беседе Лютера со Скориной. Отыскивались «очевидцы», утверждавшие, что видели, как Скорина и итальянец Лисманини тайно собирали народ и проповедовали учение Мартина Лютера.

Ни Георгий, ни его друзья не могли понять причины начатого преследования. Братство не жалело денег на подарки канцелярским писцам и подкупы судейских людей, но все это пока не давало результатов.

Тоска снова охватила Скорину. Неужели и здесь, на родной земле, среди близких ему людей, не удастся спокойно и честно служить тому делу, ради которого он скитался так много дней на чужбине?

Как доказать воеводскому суду, что его свидание с Лютером окончилось решительным разрывом? Кто этот лютеранский проповедник Лисманини? Так размышлял Георгий, бродя по окраинам города, ища тишины и одиночества.

А Лисманини в это время стоял на шатком столе дымной корчмы и, обращаясь к подвыпившим слушателям, пророчествовал.

– Все от него! – кричал итальянец на ломаном польском языке. – Говорю вам, все от сатаны. Не верьте ксендзам, не верьте попам и монахам, в их обличий таится сатана. Это говорю вам я, верный ученик добродетельного Мартина! Изгоните же дьявола из плоти вашей!

– Аминь! – раздался веселый голос, и из-за дальнего стола поднялся полный, со встрепанной курчавой головой мужчина. – Ты говоришь, чужеземец, – переспросил толстяк, – что сатана обретается в каждом из нас?

– Истинно так! – ответил Лисманини.

– Тогда не скажешь ли ты, о достойнейший потомок Цицерона, не дьявола ли ты изгоняешь, ежедневно заполняя до краев свои внутренности вином и пивом?

Окружающие захохотали.

– Не смейтесь, панове, – поднял руку толстяк. – Пусть ученик Лютера разъяснит нам. Возможно, дьявол и впрямь обитает в его чреве.

– Замолчи, богохульник! – Итальянец рассвирепел. – Я докажу вам, что опасность близка… – Он выхватил из кармана лист мятой бумаги.

На секунду присутствующие затихли, ожидая продолжения поединка между проповедником и веселым толстяком.

– Вот доказательство! – торжественно провозгласил Лисманини. – Доказательство того, что в ваш город прибыл служитель сатаны, богоотступник и злодей, проклятый доктором Лютером! Он слывет ученым лекарем и печатником. Зовется он Францишек Скорина!

– Что? – вскрикнул толстяк.

– Истинно так, – повторил проповедник, потрясая бумагой, – здесь изложено все.

С неожиданной легкостью толстяк вскочил на скамью.

– Покажи!

Теперь всем было видно его лицо, чуть оплывшее, окаймленное курчавой бородой, большие, немного навыкате, хитрые и веселые глаза, толстые губы.

– Дай бумагу!

– Прочь! – Лисманини отступил на шаг.

Толстяк прыгнул на стол, стол затрещал, толстяк взмахнул руками и, ухватившись за проповедника, вместе с ним полетел на пол.

Звон разбитой посуды, отчаянный крик итальянца, шум вскочивших посетителей наполнили корчму. Итальянец крепко зажал в руке бумагу. Противник навалился на него своим грузным телом и впился зубами в кисть руки. Лисманини взвизгнул и разжал руку. Выхватив бумагу, толстяк вскочил на ноги.

Несколько мужчин двинулись было на него. Толстяк схватил тяжелый табурет и, подняв его высоко над головой, заревел:

– Ни с места! Я размозжу голову каждому, кто осмелится дотронуться до отпрыска польских рыцарей – Николая Кривуша из Тарнува.

Люди попятились, и Кривуш, отшвырнув табурет, ринулся к двери.

– Лови его! Держи! – закричал кто-то…

Лисманини, а за ним вся пьяная компания бросились в погоню. Насколько Кривуш был находчив в споре и ловок в рукопашном бою, настолько он оказался слабым в беге. Полы его засаленного плаща путались между короткими ногами, тучное тело раскачивалось из стороны в сторону. Он задыхался. Преследователи настигали его. Спасли его темнота и извилистые лабиринты улиц. Нырнув в какую-то подворотню, он притаился, дожидаясь, пока погоня пронеслась мимо.

* * *

В небольшом одноэтажном флигеле бурмистрова двора тускло светилось крайнее окно. Несмотря на поздний час, Георгий сидел у стола за своими рукописями.

В дверь вошел Гинек.

– Хозяин, – сказал мальчик взволнованно, – сторож поймал вора!

– Какого вора, Гинек? – удивился Георгий.

– Он заглядывал в окно друкарни и пробовал открыть дверь, – объяснил Гинек.

– Странно! Что ему там могло понадобиться?

– Уж этого я не могу вам сказать, хозяин, – развел руками Гинек. – Он отказался отвечать нам и потребовал отвести его к вашей милости.

– Где же он?

– Он здесь. Не стоит вам и смотреть, его следует просто передать страже.

– Нет, Гинек, – остановил его Георгий. – Думаю, что это не простой вор. Приведи-ка его сюда.

Гинек с явным неодобрением крикнул в дверь:

– Веди сюда, Юзеф!

Сторож втолкнул в комнату вора. Георгий поднял свечу и осветил его. Перед ним стоял грязный и оборванный, но с веселым выражением лица Николай Кривуш.

– Боже мой! – воскликнул Георгий. – Неужели это ты?..

Кривуш грациозно поклонился.

– Да, это я… – произнес он хриплым голосом. – Впрочем, понятие «я» весьма относительно и неточно, ибо то, что некогда было «мною», претерпело за два десятилетия столь существенные изменения в своей субстанции, что нельзя с уверенностью утверждать, что я – это именно «я». Пан же доктор, безусловно, прав в одном: существо, пойманное вашим могучим стражем, носит звучное и благородное имя Николая Кривуша…

Прервав эту тираду, Скорина крепко обнял и расцеловал друга. Сторож и Гинек во все глаза глядели на эту странную сцену.

– Как я рад, что снова вижу тебя! Как часто я вспоминал о тебе! – говорил Георгий, когда они остались одни.

Кривуш, видимо, был очень растроган. Громко сморкаясь и кашляя, он старался скрыть свое волнение.

– Откуда ты? Где ты живешь? – спрашивал Георгий.

– Где живу? Гм… На этот вопрос ответить не так-то легко. Я всегда считал, друг мой, что постоянное жилище сковывает человеческий дух, и оттого стараюсь не задерживаться подолгу на одном месте.

– Я тоже немало скитался эти годы, – сказал Георгий.

– Все учился? – спросил Кривуш.

– Все учился…

– К чему же привела тебя наука?

– К сознанию того, как мало мы знаем, – улыбнулся Георгий.

– Я об этом догадался значительно раньше, а потому не стал напрасно тратить время.

– Что же ты делал?

– О, многое! Я исходил вдоль и поперек то, что именуется Королевством Польским. Я встречал разных людей, веселых и грустных, бедных и богатых, пьяниц и трезвенников. Кажется мне, я узнал о жизни человеческой больше, чем из всех мудрых книг. Впрочем, иногда я сочинял кое-что в стихах и прозе. И, уверяю тебя, некоторые из этих творений были не совсем дурны…

– О, Николай, – сказал Георгий, – я мечтаю когда-нибудь собрать твои сочинения и напечатать их в большой прекрасной книге.

Кривуш расхохотался:

– Представляю себе: толстая, красиво переплетенная книга, размером «ин фолио», содержащая пикантные притчи и рифмованные богохульства!

– Ты все тот же, Николай, – смеялся и Георгий.

– Да, Франек… Но вот беда, у меня нет плодов моего вдохновения. Одни я сочинял по заказу влюбленных шляхтичей, другие для потехи странствующих торговцев. Самые бесстыдные из них откупали у меня на корню ксендзы и монахи. К чему я стал бы хранить все это? То, что сочинено сегодня, завтра становится неинтересным. Но, Франек, мне не терпится услышать рассказ о твоей одиссее.

– Охотно, – сказал Скорина. – Однако прежде… Я думаю, ты голоден?

Не дожидаясь ответа, Георгий крикнул Гинека и велел подать жбан меда, мяса и пироги.

– Франек! – воскликнул Кривуш при виде яств. – Ты всегда был щедр, но прежде тебе не хватало богатства. Теперь, я вижу, ты обрел его.

– Я не многим богаче прежнего, – засмеялся Георгий, – однако в состоянии накормить друга. Скажи же, Николай… – Георгий замялся, не решаясь прямо задать вопрос. – Как ты нашел меня?

– Вернее, – поправил его Кривуш, – как поймал меня твой сторож? Не бойся, Франек, вором я еще не стал. Итак, слушай! Приехав в Вильну, я, разумеется, посетил все места, где за скромную плату можно получить кружку любимого с дней моего невинного детства напитка. В одном из таких мест я встретил приятеля, по имени Лисманини…

– Лисманини? – воскликнул Георгий. – Это лютеранский проповедник?

– Что не мешает ему быть порядочным пьяницей и отчаянным плутом. Он-то любезно и сообщил мне имя доктора Францишка Скорины – владельца виленской печатни. Ну, а остальное было легко. Я разыскал твою печатню только к концу дня, застал там твоего цербера, и он проводил меня сюда.

– Постой! – Георгий пристально посмотрел на друга. – Ты сказал, что Лисманини твой приятель? Не можешь ли ты свести его со мной?

– Боюсь, что нет, – засмеялся Кривуш. – Видишь ли, Франек, прощаясь сегодня вечером с этим потомком Сенеки и Цицерона, я, кажется, не рассчитал силу своих объятий… Возможно, что сейчас он предстал перед князем тьмы, по которому он так долго тоскует.

– Ох, Николай, – поморщился Георгий. – Признаюсь, мне не до шуток.

Он коротко рассказал другу все, что произошло с ним с тех пор, как он покинул Вацлава Вашека.

– Нам повезло, Франек! – весело сказал Кривуш, выслушав рассказ. – Я не хотел тебя огорчать, ибо в письме, которое мне удалось вырвать из рук итальянца, о тебе отзываются не слишком лестно. Но именно это письмо и послужит доказательством твоей невиновности.

– Что за письмо?

– Вот оно! – Кривуш вытащил из-за пазухи измятый листок и поднес его к свече. Это было письмо доктора Филиппа Меланхтона к виленским приверженцам Лютерова учения, предостерегавшее последних от зловредного влияния Францишка Скорины, осужденного и преданного проклятию самим Мартином Лютером.

– Благодарю тебя, друг мой, – радостно и взволнованно сказал Георгий.

– Клянусь прахом моей тетушки, – торжественно заявил Кривуш, – я никогда не читал чужих писем, но коль скоро этот итальянец сам выболтал его содержание, то я решил, что не будет грехом добыть это письмо и… уничтожить. Верь мне, Франек, оно уцелело только случайно.

Друзья провели всю ночь за оживленной беседой. Они подробно обсудили, как использовать спасительное письмо Меланхтона, чтобы раз навсегда снять со Скорины обвинение в лютеранстве.

– Да, – сказал Кривуш грустно. – Вот уже второй раз мне приходится первому читать письма, нужные тебе. Помнишь, в Кракове мы с Вацлавом утаили записку перед диспутом. Мы боялись, что ревность помешает тебе выйти победителем.

Георгий опустил голову. Кривуш с любопытством поглядел на друга.

– Ты все еще помнишь эту панночку?..

– Да, – сказал Георгий тихо. – Я помню ее.

– Не знаешь ли, что с ней сталось?

– Она здесь, Николай.

– О! – воскликнул Кривуш. – Не колдовство ли это? Так, может быть, с ней и панна Зося?

Георгий поднялся.

– Николай, – сказал он сухо. – С этим покончено. Маргарита замужем… И я прошу тебя…

В окно постучали.

– Пан доктор, пан доктор! – донесся со двора чей-то взволнованный голос. Было слышно, как Гинек отодвигал засовы двери.

Георгий распахнул окно.

– Пан доктор, – крикнул запыхавшийся посыльный, – пан Юрий умирает! Он просил пана доктора поспешить к нему.

Георгий повернулся к Николаю. Он был очень бледен.

– Умирает Юрий Адверник… Муж Маргариты.

* * *

Две свечи горели у изголовья постели. Адверник лежал высоко, приподнявшись на подушках. Он улыбнулся вошедшему Георгию и слабым движением руки попросил его подойти поближе.

– Благодарю вас, друг мой, – сказал пан Юрий почти шепотом. – Я умираю и хотел поговорить с вами…

Георгий ласково взял его за руку.

– Прогоните мрачные мысли. Может ли больной предугадать исход недуга? Позвольте мне, лекарю, помочь вам…

– Ни один лекарь уже не поможет мне… и не для того я звал вас, Францишек. Можете ли вы выслушать меня?

– Говорите, пан Юрий.

– Мне нужно сказать вам нечто важное… не о делах братства, в них вы и без меня разберетесь… Я хочу поговорить о Маргарите.

Георгий вздрогнул. Больной посмотрел ему прямо в глаза и снова улыбнулся спокойной, тихой улыбкой.

– Я знаю все, Францишек.

Георгий выдержал его долгий взгляд и ответил:

– Нет ничего, что заставило бы меня покраснеть перед вами, Юрий. Я ничем не оскорбил вас.

– Верю, друг мой, – сказал Адверник. – Верю и благодарю… Я всегда только хотел, чтобы она была счастлива… Вас, Францишек, я полюбил, как брата… Я хочу… чтобы вы… чтобы вы не покидали ее…

Георгий протестующе поднял руку, но больной продолжал:

– Это моя последняя просьба, Францишек…

Георгий молча смотрел на его бледные, почти прозрачные руки.

– Я не беден… близких родных у меня нет, разве один беспутный племянник, скитающийся бог знает где… Все унаследует Маргарита… Я умру спокойно, коли буду знать, что она с вами… Пусть и богатство мое будет с вами, для нашего общего дела…

Ему становилось все труднее и труднее дышать. Вдруг Адверник оживился, лицо его будто осветилось. Георгий оглянулся. В дверях стояла Маргарита.

– Маргарита! – позвал умирающий. – Подойди…

Маргарита приблизилась к постели.

Юрий откинулся на подушки, руки его быстро и мелко дрожали, он искал что-то. Маргарита протянула свою руку, он сжал ее.

– Не покидайте ее, Францишек, – прошептал Адверник.

Капли мелкого пота выступили на его лбу.

– Прощайте…

Два дня спустя многочисленная толпа и все виленское православное духовенство проводили прах усопшего Юрия Адверника на кладбище Троицкого монастыря.

Николай Кривуш, пришедший на похороны вместе с Георгием, поклонился Маргарите и почтительно поцеловал ей руку. Но она не узнала его. Горе ее было неутешным.

* * *

Запрет воеводы был снят с печатни Франциска Скорины. Письмо Меланхтона, так счастливо принесенное Кривушем, было подвергнуто тщательному исследованию.

Лисманини разыскивали, чтобы допросить его, но итальянец исчез. Это послужило новым доказательством невиновности Скорины.

Скрепя сердце воеводскому судье пришлось снять обвинение.

Виленское братство торжествовало победу.

Николай Кривуш чувствовал себя именинником. Скорина немедля принялся за работу. Теперь он готовил к печати «Малую Подорожную Книжицу», предназначенную для чтения посполитым людям во время путешествия.

 

Глава V

Георгий спустился по ступенькам в сад. Полуденное солнце жгло немилосердно. Щебетали птицы, жужжали шмели. Деревья стояли недвижно, отягощенные спеющими плодами.

На каменной скамье под старой яблоней он увидел Маргариту. Она спала, опершись на бархатные подушки. Георгий остановился затаив дыхание. Пчела, с низким гудением кружившая над спящей, уселась на ее щеку.

– Ах, Франек!

Маргарита открыла глаза. Он поцеловал ее руку и присел на край скамьи.

– У тебя был кто-то? – спросила она сонным голосом.

Георгий, помедлив, ответил:

– Он привез письмо из Познани… Брат Иван тяжко занемог. Просит приехать к нему.

Она всплеснула руками:

– Так ты уедешь?

– Не хотелось бы, – сказал он, – да придется. Повидать надобно. И дела уладить, сама знаешь…

Спустя ровно год после смерти Юрия Адверника Георгий и Маргарита обвенчались и с тех пор не расставались ни на один день.

Неделя за неделей, месяц за месяцем продолжалась самая счастливая пора в их жизни.

Издав «Малую Подорожную Книжицу», Скорина не стал печатать новых книг. Теперь, достигнув полного счастья, он решил осуществить давнишнюю мечту. Пора перейти к созданию собственных сочинений, в которых его обширные знания и плоды долгих размышлений будут приложены к пользе и просвещению его братьев на Руси. Первым таким сочинением должна стать «Большая Подорожная Книга». В ней он даст подробное описание Белой Руси, Литвы и Польши, а также чужих земель, в которых пришлось ему странствовать. Он расскажет о лесах и горах, озерах и реках. О том, как живут люди в селах и городах, каковы их жилища и обычаи, какие сеют растения и каким промыслом добывают себе пропитание.

Не бесстрастным языком летописца напишет эту книгу Георгий Скорина, мысль его обретет широкий простор. Он будет восхвалять труд человека, бичевать деспотизм властителей и религиозную нетерпимость. Он благословит свободу мысли и братство людей, прославит истинную науку.

Георгий хотел издать эту книгу с особенной тщательностью. Понадобятся новые шрифты с красивыми заглавными литерами и заставками, художественные гравюры и карты. Все это потребует больших расходов.

Виленское братство оказывало Скорине денежную помощь, но ее размеры были недостаточны по сравнению с его широкими планами. К тому же братство было заинтересовано только в издании обычных церковных книг, а Георгий стремился к большему, и ему не хотелось целиком зависеть от денежной помощи братства. Брак с Маргаритой, казалось, сделал Скорину богатым. На деле же это было далеко не так. Для передачи Маргарите имущества, завещанного покойным Адверником, требовалось специальное постановление суда. По существующим в то время литовским законам, вдова могла наследовать от мужа полностью только деньги. Что же касалось недвижимости, то ей полагалась всего лишь третья часть. Прочее отходило к другим наследникам: сыновьям и родичам супруга. Если же вдова вторично выходила замуж, то и полученная ею часть так же становилась спорной.

Адверник не имел родни, которая могла бы оспаривать права Маргариты, кроме племянника, давно исчезнувшего из виду. Все же суд отказал издать соответствующее постановление, ссылаясь на то, что наследники могут объявиться.

Георгий и его друзья догадывались, что судебная волокита возникла не случайно, что снова чья-то умелая рука держит и направляет все это дело. Чтобы ускорить дело, нужно было потратить немало денег на подкупы и взятки. Наличных же денег было немного. Большая часть состояния покойного Юрия Адверника находилась в долгах, торговых складах, товарах. Маргарита всеми силами старалась помочь своему мужу, но много ли могла она сделать?

Однажды – это было вскоре после их свадьбы, – гуляя в саду, Маргарита услышала голос Георгия. Она быстро пошла ему навстречу и вдруг остановилась, пораженная…

По солнечной дорожке шел юноша. Это был Георгий, но чудесно преображенный, совершенно такой же, каким он был тогда, в Кракове. Она даже вскрикнула, но в тот же миг увидела за спиной юноши другого, сегодняшнего Георгия.

– Гляди, какого гостя я привел к тебе, дорогая, – улыбаясь, пояснил он. – Это Роман, племянник наш. Сын брата Ивана.

Маргарита, не отрываясь, смотрела на Романа. Действительно, это было поразительное сходство.

Маргарита приняла Романа, как сына. Он был умным и сообразительным юношей и деятельно помогал своему отцу в делах. В Вильну он приехал по отцовскому поручению.

«Стал я слаб, – писал брату Иван из Познани, где задерживали его торговые дела, – только и отраду вижу в сыне Романе, помощнике и советчике моем. Ты право имеешь на наследство. Доколе мне твою долю у себя хранить? Разделимся, брат. Коли умру, совесть моя будет чиста…»

Из рассказов племянника Георгий узнал, что дела Ивана Скорины сильно пошатнулись. Немало пострадал он от последней войны, да и теперь отношения между Польшей и Москвой весьма препятствовали торговым связям Полоцка с иными городами. К тому же король, собирая средства для новой войны, все сильнее прижимал белорусское купечество.

По поручению отца Роман предложил Георгию вложить некоторую сумму денег в предпринятое им торговое дело. Георгию было не вполне ясно, о чем заботился Иван, предлагая ему вступать в компанию: о пользе ли младшего своего брата, либо о пополнении недостающих на закупку большой партии товара средств. Но, поразмыслив, согласился. Деньги были взяты из наследства Маргариты, и расписка, подписанная Романом, была выдана на ее имя.

Юноша пробыл в Вильно около двух недель. Георгий и Маргарита сердечно полюбили племянника за его доброту, веселость и открытый, честный нрав. И он, в свою очередь, крепко привязался к ним. Перед дядей, чья слава разнеслась теперь по всем русским землям, он испытывал восторженное преклонение. Но когда Георгий предложил Роману переселиться в Вильну и заняться науками, юноша отказался, объяснив, что не может покинуть отца и что сам больше чувствует склонность к торговому делу. Георгий не стал уговаривать его.

После отъезда Романа Георгий со дня на день ждал брата в Вильну, но тот все не приезжал. А теперь прибыло известие о тяжкой его болезни.

Как ни горько было Георгию разлучаться с женой, а все же ехать в Познань было необходимо. Помимо желания увидеть брата, может быть в последний раз, нужно было подумать о делах.

Георгию так и не суждено было свидеться с братом. Дней за пять до его приезда Иван Скорина скончался. Вместе с осиротевшим Романом Георгий посетил тихое кладбище и отслужил заупокойную службу на могиле Ивана. А дальше начались хлопоты по разделу имущества. Положение оказалось еще худшим, чем Георгий предполагал.

Вся наличность покойного была вложена в большую партию кож, хранившуюся на складе у познанского купца Якова Корбы. Здесь было двести шестьдесят больших кусков отличной тонкой кожи по одному злотому штука, пятьсот кусков такой же кожи, только поменьше, именуемой кожевниками «чимче», десять рысьих шкур по три с полтиной каждая, да еще сорок семь тысяч кусков простой кожи, оцененных в двадцать злотых за тысячу.

Стоимость всей партии немногим превышала тысячу семьсот злотых. Товар оставался непроданным, ибо цены на кожу, как разъяснил Роман, несколько понизились, и нужно было выждать время, чтобы не потерпеть убытка. Расходы, понесенные покойным, были высоки, а сумма его долгов составляла около половины стоимости товара. Немец Клаус Габерланд, который вел дела еще с покойным Лукой Скориной и которого Георгий помнил с детства, предъявил иск к наследникам Ивана на пятьсот злотых, жена Якова Корбы – на тридцать да слуга покойного Ивана, Ешко Стефанович, – на пятьдесят.

После раздела, произведенного познанским магистратом, наследникам достались жалкие крохи. Правда, оставались еще отчий дом и лавка в Полоцке, но Георгий не счел себя вправе забирать долю этого скромного имущества у семьи покойного брата, который всю свою жизнь вел дело. Поэтому он заявил Роману, что отказывается от наследства и удовлетворится только расчетом по вложенной в дело от имени Маргариты сумме. За неимением наличных денег племянник предложил отдать ему двадцать пять тысяч кусков простой кожи.

– Что стану я делать с этой кожей? – в недоумении спросил Георгий.

Роман пояснил, что и свою партию кожи он намерен везти в Гданск, так как в Познани ее продавать невыгодно, а стало быть, сможет взять с собой и дядин товар и, продав его в Гданске, вернуть Георгию долг с прибытком. На том и порешили. Покончив с судебными формальностями, Георгий и Роман покинули Познань. Проехав вместе часть пути, они распрощались. Роман направился в Гданск, Георгий – в Вильну.

Дома его ждала новая неприятность. За время его отсутствия к Маргарите явился незнакомец, назвавшийся Михасем Адверником. Он заявил, что пан Юрий приходился ему дядей и что, поскольку вдова покойного вступила вторично в брак, он является единственным законным наследником. На другой день после приезда Скорины он явился снова. Это был человек уже не первой молодости, неопрятно одетый, с нехорошими, бегающими глазами. Говорил он тихим, глухим голосом, и Георгий обратил внимание на то, что он неправильно, на польский лад, произносит белорусские слова. Михась объяснял это тем, что с давних пор живет в польских городах и отвык от родной речи. Георгию он показался подозрительным. Единственным доказательством его родства с паном Юрием было письмо покойного к нему. Однако доказательство это могло быть признано судьями убедительным. Георгий предложил Михасю полюбовно уладить спор, но тот нагло отказался, требуя наследства полностью.

Все оборачивалось как нельзя более скверно. Деньги таяли, предстояла запутанная, долгая, разорительная тяжба. А тут еще явился шляхтич со двора воеводы с извещением о том, что пан воевода требует доктора Франциска к себе. Сердце у Скорины вовсе упало. Он не сомневался в том, что на него свалится новый удар. Не сказав жене ничего, Георгий отправился к воеводе.

Однако на этот раз он испытал приятное разочарование. Пан Гаштольд принял Георгия милостиво и объявил ему, что владетель Пруссии, герцог Альбрехт, прослышав об учености и типографском мастерстве доктора Франциска Скорины, приглашает его к своему двору в Кенигсберг для устройства большой печатни, обещая щедро вознаградить его. Георгий быстро взвесил выгоды и невыгоды этого предложения. Получив вознаграждение, он вернется в Вильну, освободится от опутавшей его паутины тяжб и денежных затруднений, расширит свою друкарню, издаст «Большую Подорожную Книгу»… К тому же у немцев, говорят, есть ныне разные новшества в печатном деле и кое-что можно от них заимствовать, а может, удастся найти там и добрых мастеров.

Поблагодарив воеводу, он изъявил свое согласие.

Гаштольд остался доволен ответом Скорины, видимо радуясь случаю сбыть с рук этого беспокойного друкаря, из-за которого ему не раз уже приходилось сносить укоры епископа и барона фон Рейхенберга.

Прощаясь с Георгием, Маргарита, улыбнувшись, тихо шепнула ему:

– Возвращайся скорее, Франек… Я жду ребенка…

* * *

Прусский герцог Альбрехт Гогенцоллерн в те времена был одной из восходящих звезд на европейском небосклоне. Сын Фридриха, маркграфа Ансбахского, и племянник по матери польского короля Сигизмунда, он в возрасте двадцати лет был избран гроссмейстером Тевтонского ордена. Альбрехт Гогенцоллерн был не менее жаден, чем его предки, и решил продолжить наступление немцев на земли восточных славян, начатое разбойничьими немецкими рыцарскими орденами много веков назад. Но самонадеянный и надменный, как большинство его предшественников, новый гроссмейстер все же оказался способным понять ту очевидную истину, что немецким полчищам никогда не одолеть объединенных сил славянства, особенно теперь, когда за польскими и литовскими землями встала могучая славянская держава – Москва. Альбрехт решил прибегнуть к другим средствам, зная, что там, где подчас бессильно оружие, хитрая уловка и коварная интрига могут сделать многое. А по этой части он был великим мастером. Гогенцоллерн стал настойчиво вести политику раскола славян. Пользуясь своими родственными связями с Сигизмундом, он то пытался урвать от Польши всякие выгоды, то заговаривал о союзе с великим князем Московским, обещая помочь ему в борьбе с польским королем, то вероломно изменял обязательствам.

В 1519 году Альбрехт начал войну со своим дядей Сигизмундом. Не добившись победы, он, однако, сумел выговорить у короля предоставление ему в качестве лена Прусского герцогства. Это было далеко не то, о чем мечтал Альбрехт, ибо не вассалом польской короны стремился он стать, а господином Польши. И все же это был первый шаг.

Альбрехт отдавал себе отчет в слабости Тевтонского ордена. Могущество немецких псов-рыцарей безвозвратно ушло. Орден теперь влачил жалкое существование. Папа дорожил дружбой короля Сигизмунда, и Тевтонский орден не мог рассчитывать больше на помощь римского престола в борьбе с Польшей. Немецкие рыцари-разбойники были навсегда опорочены в глазах православного населения Литвы и Руси, и одно имя их вызывало в народе лютую ненависть.

Нет, Тевтонский орден не мог привести Альбрехта Гогенцоллерна к заветной цели. И он обращает свой взор в другую сторону. Все громче звучит в Германии имя Лютера. Не только горожане, но и немецкое рыцарство и многие владетельные князья пристают к виттенбергскому реформатору. Это заслуживает серьезного внимания.

Приехав в Нюрнберг, Альбрехт близко сходится с одним из видных лютеранских деятелей Андреем Осеандром. Несколько позже герцог отправляется к самому Лютеру и ведет с ним долгие беседы. Наконец решение принято. Альбрехт круто меняет курс. Он издает постановление о секуляризации Тевтонского ордена и из фанатичного католика внезапно превращается в ревностного протестанта. Он стремится насадить лютеранство не только в пределах Пруссии, но и в Польше и Литве. Подобно самому Мартину Лютеру, прусский герцог надеялся, что послужить целям германского натиска на Восток способна скорее реформация, нежели пошатнувшийся и ненавистный восточным славянам воинствующий католицизм. К тому же, став лютеранином, он мог рассчитывать на союз с прочими протестантскими князьями Германии и таким образом обрести более значительный вес и независимость в отношениях со слабеющим Польским королевством. И ему удалось достигнуть немалых успехов. Король Сигизмунд вынужден был считаться с Альбрехтом и даже искал его дружбы. Этим и объясняется та предупредительность, с которой виленские власти выполнили просьбу Гогенцоллерна.

Георгий до сих пор мало интересовался Пруссией и имел самые отрывочные сведения о герцоге Альбрехте. Но и то немногое, что пришлось ему слышать, внушало опасения. «Чего хочет от меня этот человек? – думал Скорина дорогой. – Хорошо, если только того, о чем писал он воеводе».

Герцог принял Скорину немедленно. Он сидел в высоком золоченом кресле. На его строгом черном платье не было ни драгоценностей, ни украшений. Так же просто и строго были одеты вельможи и лютеранские пасторы, окружавшие герцога. Они беседовали долго. Альбрехт говорил, что стремится всемерно содействовать просвещению своих подданных и для этой цели создает школы и печатни.

– Известно нам, – сказал герцог, глядя на Скорину холодными голубыми глазами, – что и ваш народ немало пострадал от монахов и ксендзов польских и весьма враждебен римской церкви.

Георгий подтвердил это. Герцог сказал, что имя доктора Франциска Скорины и его книги, напечатанные на понятном народу языке, стали известны в Кенигсберге и вызвали всеобщий интерес и сочувствие к трудам ученого мужа виленского. Затем он осведомился об отношении Скорины к Лютерову учению.

Георгий, помня о своем решении соблюдать осторожность, ответил уклончиво:

– Некоторые люди считали меня последователем Лютера. Однако в действительности я не принимаю участия в распрях между католиками и лютеранами. И с учением Лютеровым знаком недостаточно хорошо…

«Знает ли он о моей встрече с Лютером?» – пытался угадать Георгий. Но тот, видимо, удовлетворился ответом и, кивнув головой, повторил, что добрая молва о деятельности доктора Франциска внушила ему мысль пригласить его к себе для помощи в деле книгопечатном.

– Я хочу, чтобы доктор Франциск был моим главным помощником в книгопечатании. Вы осмотрите имеющуюся здесь типографию и сами увидите, что нужно… – сказал герцог.

– У вашей светлости нет ни одного печатного мастера?

– Есть, и, кажется мне, довольно искусный. Он также является и врачом. Но человек этот принадлежит к отверженному иудейскому племени, и я не могу вполне доверять ему. Особенно же в печатании священных христианских книг… Сейчас вы увидите его. – И герцог приказал привести Товия.

Еврея ввели в зал. Это был пожилой тощий человек, одетый в черный длиннополый кафтан. Курчавые волосы, выбивавшиеся из-под ермолки, и длинная борода были перевиты серебряными нитями. Большие черные, глубоко сидящие глаза глядели испуганно и тоскливо.

– Товий! – сказал герцог. – Приехавший к нам из Вильны доктор Франциск отныне будет твоим хозяином. Будь покорен и не перечь ему ни в чем… Вы же, доктор Франциск, можете распоряжаться иудеем по вашему усмотрению. Советую не проявлять в обращении с ним излишней мягкости, ибо это способно еще больше развратить его грешную душу.

 

Глава VI

Уже три месяца прошло с того дня, как уехал Георгий, а от него все еще не было никаких известий. Маргарита никуда не выходила из дому, проводя дни в тревожных размышлениях. Гинек трогательно заботился о жене своего учителя. Ее часто навещали друзья: супруга Бабича, Богдан и другие деятели братства, но посещения их не могли рассеять чувства одиночества.

Как-то раз, когда Гинек ушел в друкарню и Маргарита была одна в доме, к ней снова явился Михась Адверник. Ей не хотелось оказаться наедине с этим неприятным и подозрительным человеком, но она считала себя обязанной принять родственника пана Юрия.

Михась осведомился о том, когда должен возвратиться доктор Францишек, и сказал:

– Обстоятельства мои таковы, что более ждать не могу. Сегодня я подал мою жалобу в суд… Однако если пани Маргарита окажется более сговорчивой, то можно будет дело прекратить… – И многозначительно добавил: – Я думаю, что для пани будет полезнее поладить мирно. Ибо на суде могут открыться некоторые не совсем выгодные для пани и ее нового мужа подробности…

Маргарита удивленно взглянула на него.

– Не понимаю, о чем ты ведешь речь… Ни мне, ни мужу моему нечего скрывать от людей…

– Как знать? – усмехнулся Михась. – Найдутся в Вильне люди, которые смогут рассказать судьям о тайной связи, существовавшей с давних пор между пани Маргаритой и Францишком Скориной. И возможно, судьи сочтут, что… безвременная смерть несчастного моего дяди…

Маргарита выпрямилась:

– Как ты смеешь!

Михась невозмутимо усмехнулся:

– Не гневайтесь, прекрасная пани, некогда приходившаяся мне теткой…

Она дрожала от бессильного гнева… В этот миг, отстранив растерянного слугу, вошел Николай Кривуш.

– О, пан Николай! – обрадовалась Маргарита.

Опустившись на одно колено, Кривуш галантно приложился к руке пани.

– С глубокой грустью я наблюдаю, – сказал Николай, – что с отъездом моего друга пани развлекается с другими кавалерами.

– Что вы, пан Николай! – воскликнула Маргарита. – Это Михась Адверник, племянник покойного пана Юрия. Он явился по делу…

Она взглянула на своего неприятного посетителя. Тот поднялся с места и, глядя в сторону, сказал:

– Мне пора идти. Приветствую любезную пани.

Кривуш пристально посмотрел на Михася.

– Так это ваш племянник? – спросил он. – Вы говорите, его зовут Михась?

Племянник быстро пошел к двери. Кривуш преградил ему дорогу.

– О, юноша! – сказал он насмешливо. – Не стыдно ли тебе забывать старых знакомых?

– Я вас не знаю, – пробормотал Михась, пытаясь пройти мимо толстяка.

– «Спеши медленно» – гласит латинская пословица, – сказал Кривуш, распростерши руки. – Присядь, мой друг, и побеседуем.

Михась опустился на стул.

– Давно ли, пани Маргарита, вы знаете вашего племянника?

– Я не знала его прежде, – ответила Маргарита, все больше удивляясь. – Он появился только теперь.

– Для чего же он явился к вам? – продолжал Кривуш свой допрос. – Только для того, чтобы изъявить свои родственные чувства?

– Нет, он требует наследства пана Юрия.

– О, алчность! – Кривуш воздел руки к небу. – Во что превратила ты этого благородного и тихого юношу!.. Однако, пани Маргарита, почему вы, никогда не видев прежде сего пана, поверили тому, что он является племянником вашего покойного супруга?

– Он показал мне письмо, писанное рукой пана Юрия.

Кривуш похлопал Михася по плечу:

– Недурно придумано, дружок!

И, обратившись к Маргарите, сказал:

– Не сочтите за труд, любезная пани, оставить нас наедине на несколько минут. Нам с паном нужно серьезно потолковать.

Окончательно сбитая с толку, Маргарита вышла из комнаты.

– Итак, Криштоф Дымба, тебе надоело твое благозвучное имя и ты решил взять другое? – спросил Кривуш. – Какие причины побудили тебя к этому?

– А тебе что за дело? – Он стоял, сжав кулаки, с перекошенным от злобы лицом.

– Сейчас объясню, – серьезно сказал Кривуш. – Мне действительно не было дела до твоих плутней в Кракове, ибо об этом надлежало бы тревожиться королевским судьям. Что касается ограбления тобой монастыря близ Люблина, то я вовсе не собирался выступать на защиту отцов францисканцев… Но теперь, Криштоф, ты захотел ограбить и опорочить моих друзей. Вот этого-то я не допущу…

– А что можешь ты сделать? – спросил Криштоф.

– Очень немногое: сообщу судьям о твоих прошлых подвигах.

– Так они тебе и поверили!

– О, не беспокойся, друг мой. Кроме меня, найдутся люди, хорошо знающие тебя, например люблинский аббат Амвросий, начальник краковской стражи и другие.

– У меня есть могущественные покровители, – сказал Криштоф.

– Догадываюсь, – невозмутимо ответил Кривуш, – но, когда ты будешь разоблачен, кто захочет опозорить свое имя связью с вором, мошенником и святотатцем?

– Кривуш! – сказал Криштоф смиренно. – Я мог бы поделиться с тобой.

– Ха-ха-ха! – рассмеялся Кривуш. – Ты, видно, шутник, братец мой… Быть может, Николай Кривуш грешен в том, что водит знакомство с проходимцами, подобными тебе. Но он никогда не похищал чужого и не покидал в беде друзей… Криштоф, друг мой, тебе не повезло… Однако как попало к тебе письмо, адресованное Михасю Адвернику?

– Мы были друзьями и жили вместе…

– Понимаю. Ты убил его?

– Что ты! Клянусь святым крестом, он умер от болезни… После его смерти остались лишь жалкие лохмотья.

– И среди них – письмо?

– Да.

– А затем ты решил отправиться с этим письмом в Вильну, чтобы, разжалобив Адверника болезнью Михася, выудить несколько сот злотых?

Криштоф молчал.

– Понятно… Приехав сюда, ты узнал о смерти пана Юрия, и тут в голову тебе взбрела блестящая мысль… Ты решил выдать себя за умершего Михася, которого пани Маргарита никогда не видела в глаза. Это – рискованное дело. Ведь на суде потребуют свидетелей, знавших в лицо бедного Михася.

– Мы были немного похожи друг на друга, и… мне обещали…

– …что суд будет благосклонен и найдутся свидетели, утверждающие, что ты – это не ты?

– Ну да…

– Как видишь, не зря Николай Кривуш изучал логику в Краковском университете… Продолжаем наше рассуждение… Увидев, что пани заупрямилась, ты пригрозил судом. Но долго не решался привести в исполнение угрозу, потому что питаешь к судам природную неприязнь…

– Еще бы! – буркнул Криштоф.

– Все же через некоторое время ты обратился в суд. Что же случилось?.. Ясно: этого потребовали твои могущественные покровители.

Криштоф с почтительным удивлением слушал.

– Кто же эти покровители, вернее, покровитель? Отвечу и на этот вопрос. Его имя – барон Иоганн фон Рейхенберг.

– Уж не колдун ли ты? – воскликнул потрясенный Криштоф.

– Я и сам подозреваю, – ответил Кривуш, приняв величественную позу, – что господь наградил меня пророческим даром. И потому не советую тебе ссориться со мной.

– Что же я должен сделать?

– Ты пойдешь в суд и в моем присутствии возьмешь обратно свою жалобу. Покончив с этим, ты не позже завтрашнего дня покинешь Вильну.

– А мои расходы? Кто оплатит их?

– О, жалкое подобие человека! – негодующе воскликнул Кривуш. – Ты тревожишься о деньгах, когда я тебе дарую самое ценное из сокровищ земных – твою свободу. Стоит мне пожелать, и ты сегодня же очутишься в темнице и получишь не менее ста плетей в придачу. Впрочем, иногда в таких случаях с успехом применяются не менее приятные вещи. Итак, я жду ответа.

Понурив голову, Криштоф тихо сказал:

– Лучше бы нам поделиться…

Кривуш распахнул дверь и пригласил Маргариту.

– Этот пан страдает тяжким недугом, – сказал он. – Во время припадков он способен перепутать все на свете. Неоднократно ему случалось принимать чужое имущество за свое, теперь же он забыл имя Криштоф, коим нарекли его при святом крещении, и назвался именем усопшего Михася Адверника. Но Николай Кривуш, обладая редким искусством исцеления подобных недугов, привел пана в полное сознание. Пан Криштоф Дымба, – обратился он к проходимцу, – вы свободны!

* * *

Через крошечную отдушину в подземелье проникал слабый серый свет. По холодным, заплесневевшим стенам ползали мокрицы. Воздух каземата был насыщен сыростью и зловонием. В углу на кучке соломы, скорчившись, сидели двое мужчин. Ноги их были скованы одной цепью так, что если бы один захотел подняться, то другой должен был следовать за ним. Одежда их была разодрана и грязна, лица обросли густой щетиной, глаза ввалились. Это были братья Лазарь и Моисей, принадлежавшие к одной из богатейших семей Варшавы. Их схватили в собственном доме, увезли в Вильну, и вот уже который день они томятся в этом ужасном подземелье.

Заключенные сидели безмолвно. В первые дни они вопили, плакали, проклинали своих тюремщиков. Теперь они молчали.

Послышался лязг засовов. Дверь распахнулась, в глаза заключенным ударил свет. У входа появились два привратника с зажженными факелами. Между ними, нагнув голову, в подземелье спустился высокий человек, закутанный в черный плащ. Лицо его было скрыто под бархатной маской. Его сопровождал другой, одетый в черную сутану, какие носили судейские чиновники или правители канцелярий…

Заключенные зашевелились.

– Что же, евреи, – сказал человек в маске, – не надоело вам еще томиться здесь?

– Клянусь свитками Торы, ясновельможный пан, – проговорил Моисей слабым голосом, – не ведаем мы, в чем наше преступление.

– Полно притворяться!.. Но не об этом сейчас речь. Знаете ли вы купца Скорину из Полоцка?

– Как же! – сказал Лазарь. – Мы вели дела с Иваном Скориной. Только он уже теперь на том свете.

– Правда, что он не уплатил вам долга?

– Он остался нам должен около тысячи злотых… Но сын его был у нас, заплатил хорошие проценты и просил отсрочить выплату, пока он выручит деньги за товар. Хороший сын у Ивана Скорины! – сказал Лазарь. – Дай бог всякому честному человеку такого сына.

– И вы исполнили его просьбу?

– А почему нам не исполнить ее? У нас есть расписка, проценты внесены. Надо же дать молодому человеку передохнуть.

– Слушайте же меня! – молвил человек в маске. – Над вами тяготеет тяжкое обвинение. Вы умертвили христианского младенца, дабы использовать его кровь для ваших пасхальных опресноков.

Вопль ужаса вырвался у обоих заключенных. Обвинения евреев в ритуальных убийствах, нередко применявшиеся властями и духовенством для разжигания религиозного фанатизма и национальной вражды, влекли за собой страшную казнь обвиняемых и жестокие преследования всех их единоверцев. Никто не мог оправдаться, так как обвиняемый был уже заранее приговорен. Это был один из самых отвратительных законов средневековья.

– Преступление ваше доказано и подтверждено, – сказал человек в маске. – Но…

Евреи затаили дыхание.

– Но, – продолжал он, помолчав, – если вы будете покорны и старательны, то сможете спасти вашу жалкую жизнь. Завтра явится некто и разъяснит, что надлежит вам выполнить.

Он скрылся, сопровождаемый своей свитой. Снова с лязгом опустились засовы. Подземелье погрузилось во мрак.

Выйдя наружу, замаскированный сказал своему спутнику:

– Ты будешь следить за каждым их шагом, Генрих. Но если они улизнут от нас, подобно мнимому племяннику Адверника, то – клянусь гробом господним – я помещу тебя в такое место, по сравнению с которым этот каземат покажется тебе райским чертогом.

 

Глава VII

Приняв на себя управление герцогской печатней, Скорина добросовестно вел дело. Началось печатание Евангелия и лютеранского катехизиса на немецком языке.

Скорина заботился о том, чтобы эти издания находились на должном уровне книгопечатного искусства. Он тщательно следил за разнообразием и четкостью шрифтов, не видел в этой работе ничего зазорного для себя и выполнял только обязанности печатника, не касаясь содержания издаваемых книг. Книги эти были написаны на немецком языке и предназначены для немцев. К его народу они не имели никакого отношения.

Герцог платил щедро, и заработанные деньги Скорина рассчитывал обратить не только на свои личные нужды, но главным образом для пользы виленского братства и печатни.

В Товии Георгий нашел неоценимого помощника. Уже из первых бесед с ним он убедился в обширных знаниях и незаурядном уме этого человека. Старик отлично знал не только еврейскую духовную литературу, но, владея греческим языком и латынью, изучил Гомера и Аристотеля, Гераклита и Платона, Горация и Вергилия, Сенеку и Тацита. Георгий испытывал подлинное наслаждение от бесед с Товием. Они обсуждали вопросы философии, богословия, медицины, астрономии.

Товия восхищала широта взглядов Скорины, его разносторонние знания и благородство чувств.

Старик был глубоко растроган отношением к нему доктора Франциска. Здесь, в Кенигсберге, все, начиная с самого герцога и кончая последним дворцовым лакеем, презирали Товия и помыкали им, как невольником. Приезжий виленский ученый был первым, кто оценил достоинства старого еврея, кто увидел в нем человека и говорил с ним, как с равным.

Георгия же поразило искусство старика в типографском деле. Вырезанные им немецкие литеры и заставки отличались изяществом и тонким вкусом: Георгию пришлось иметь дело с мастером, не уступавшим покойному Стефану.

Однажды, когда Скорина похвалил его изделия, Товий таинственно улыбнулся и сказал:

– Вы еще не знаете, господин доктор, на что способен старый Товий…

Оглядевшись по сторонам, он осторожно открыл старательно замаскированный стенной шкафчик и, вынув оттуда небольшую книгу, подал ее Георгию. Это был отрывок из гомеровской «Илиады» из нескольких песен, выбранных самим печатником. Только такой знаток книгопечатного искусства, как Скорина, мог по достоинству оценить эти художественные гравюры, резанные по дереву, эти чудесные заставки, этот великолепный переплет, украшенный кружевной резьбой, превосходивший знаменитые переплеты итальянца Майоли.

Георгий долго и сосредоточенно разглядывал книгу.

– Товий, – сказал он, – вы великий мастер!

Старик выпрямился. Лицо его было торжественно и строго.

– Да, – сказал он. – Я – мастер! И я горд и счастлив, что услышал это из ваших уст. Мне не нужно иного вознаграждения. Никто, кроме вас, не видел этой книги.

– А герцог? – спросил Георгий.

Товий презрительно усмехнулся:

– Герцог!.. Что смыслит этот надменный тиран в истинном искусстве? Поощряя печатание книг, он заботится не о людях, а лишь о своих честолюбивых целях. Нет, герцог не получит этой книги. Я работал над чей украдкой, долгими бессонными ночами, остерегаясь нескромных взглядов. Я делал ее для себя. Часто, оставаясь один, глядел я на эту книгу. И тогда великим весельем наполнялось мое сердце, и я говорил: ты – большой мастер, Товий! Пусть глумятся над тобой кичливые невежды, они бессильны унизить тебя, ибо ты – мастер… Так говорил я себе. А теперь повторили это вы, доктор Франциск. Пусть же эти несколько песен останутся у вас в воспоминание о старом Товии. Я дарю их вам.

Скорина крепко обнял старика.

– Благодарю вас, мой друг, – сказал он. – Благодарю и с радостью принимаю драгоценный дар ваш. Но объясните мне, Товий, что заставляет вас покорно сносить унижения, которым вас подвергает герцог и его челядь?

Георгий никогда прежде не задавал Товию подобных вопросов, щадя его самолюбие.

– А что я могу поделать? – с горечью ответил Товий. – Я побывал во многих городах Германии, но отовсюду меня изгоняли церковные власти. Потом я поселился в Кракове, но и здесь католические монахи травили меня, как зверя, называя чернокнижником и колдуном. Ни один друкарь не пожелал взять меня к себе, опасаясь гнева духовенства. Единоверцы также отвернулись от старого Товия, которого раввины объявили вероотступником и эпикурейцем. Приехавший в Краков герцог Альбрехт позвал меня к себе на службу, пообещав хорошую плату. И я поехал в Кенигсберг.

– Я могу понять это, – сказал Скорина, – но потом, когда вы очутились в таком тяжком положении, почему не покинули вы герцогского двора?

– Ах, господин Франциск, – вздохнул Товий, – куда деваться мне? Кто захочет приютить старого еврея? Да и найду ли я в другом месте что-нибудь лучшее? К тому же невозможно мне покинуть Кенигсберг. Я здесь узник. За каждым моим движением зорко следят.

Он подошел поближе к Георгию и сказал шепотом:

– Боюсь, доктор Франциск, что и вас ждет недобрая участь. Герцог расточает вам ласки, но не верьте ему. О, я хорошо знаю этого коварного властителя. Ему нужно от вас что-то. Добившись своего, он заговорит с вами другим языком.

Скорина покачал головой:

– Многие пробовали сделать меня рабом либо исполнителем злых помыслов. Никому еще не удавалось это, не удастся и герцогу Альбрехту.

Но Скорина, однако, понимал, что опасения Товия не лишены оснований. Он почти не сомневался в том, что герцог пригласил его не для руководства немецкой печатней. Для этого нашлись бы в Германии более подходящие люди. По-видимому, истинные намерения Альбрехта были другими.

Наступил день, когда наконец все стало ясным.

Посетив однажды печатню, герцог, всячески расхваливая Скорину, вручил ему кошелек, туго набитый золотыми талерами. Потом, отозвав его в сторону, сказал:

– Доктор Франциск! Желая способствовать просвещению не только моих подданных, но и соседних народов, я намерен печатать книги на языках польском и русском. Вы провели долгие годы в трудах на этом поприще и, стало быть, будете мне незаменимым помощником.

Вот оно то, чего все время опасался Скорина! Еще лет десять назад он ответил бы герцогу гордым и решительным отказом. Опыт, приобретенный с годами, научил его осторожности.

– Вашей светлости, должно быть, угодно издавать лютеранские книги?.. Я же… православный, – сказал он.

– Не беда! – возразил герцог. – Я не уговариваю вас отступиться от своей веры. Ведь вы печатаете здесь лютеранские книги на немецком языке, не видя в том греха.

У Георгия не могло быть сомнений в том решении, которое он должен принять. Никакие богатства и награды не могли заставить его содействовать тому, что считал он опасным и вредным для своего народа. Нужно было во что бы то ни стало покинуть Пруссию, и как можно скорей. Но как это сделать, чтобы не разгневать Альбрехта, который мог круто расправиться с непокорным? Приходилось прибегнуть к хитрости.

На другой день Георгий явился к герцогу и заявил о своем согласии. Альбрехт был в восторге. Он предложил Скорине еще денег.

– Благодарю вашу светлость, – сказал Георгий, – я уже получил вознаграждение и вполне удовлетворен. Но чтобы осуществить ваше намерение, необходимы славянские шрифты, коих здесь нет. Предлагаю вам, государь, воспользоваться теми, что имеются в моей виленской друкарне.

– Отлично, – сказал герцог. – Я заплачу за них, сколько вы назначите.

– Не сомневаюсь, ваша светлость. В таком случае мне надлежит отправиться за ними в Вильну.

– Гм… – молвил герцог. – Не лучше ли послать одного из моих слуг с вашим письмом?

– Никто, кроме меня, не сможет отобрать то, что необходимо. К тому же, государь, приехав в Вильну, я смогу закончить тяжбу о наследстве, которая вот уже сколько времени причиняет мне беспокойство, а также увезти с собой супругу, ожидающую рождения ребенка.

– Так вы предполагаете привезти в Кенигсберг вашу жену? – спросил герцог обрадованно. – Что же, мы рады принять ее к нашему двору. Я выдам вам пропускной лист и напишу письмо к воеводе виленскому. Однако… упаси вас бог обмануть меня. Со своими врагами я свожу счеты сполна.

Вечером, оставшись в типографии наедине с Товием, Георгий рассказал ему все.

– О, господин Франциск! – сказал старик, и голос его дрогнул. – Так вы уезжаете, чтобы никогда больше не вернуться сюда… Я знал, что этим кончится. Знал, что снова наступит для Товия непроглядная ночь.

– Товий, – сказал Скорина, – хотите вы ехать со мной в Вильну? Не могу обещать вам ни богатства, ни почестей, но ручаюсь, что вы сможете свободно трудиться не ради прихоти владык, но для пользы простых людей. Здесь вы узник и раб, там вы будете человеком и творцом.

Старик был потрясен.

– Повторите… повторите, пан доктор! – залепетал он. – Я знаю, что вы шутите…

– Я не шучу, Товий! – ответил Георгий.

* * *

Два оседланных и навьюченных дорожными сумами коня стояли во дворе друкарни. На рассвете Георгий должен был отправиться в путь. Ночью, когда мастера разошлись, Георгий тщательно запер двери и ставни и принялся переодевать своего спутника. Сбросив лапсердак и ермолку, Товий надел потертый польский кунтуш, сапоги со шпорами и войлочный капелюш. Свою длинную бороду и седые пейсы Товий тщательно спрятал.

Ранней зарей два всадника остановились у сторожевой будки восточных ворот Кенигсберга. Георгий показал караульному начальнику герцогский пропуск, и тот почтительно поклонился, пожелав доктору Франциску счастливой дороги.

Следом за Скориной ехал его слуга. И конечно, ни караульные, да и никто другой не могли узнать старика Товия в этом человеке, похожем не то на промотавшегося шляхтича, не то на странствующего цирюльника.

Путешествие было долгим. Старик утомлялся от верховой езды, и Георгий, жалея его, вынужден был часто останавливаться на отдых. Опасаясь герцогской погони, путники, как правило, ехали проселками, а для ночлега выбирали самые глухие селения или сторожки, затерянные в лесных чащах.

Наконец, к исходу двадцатого дня, они доехали до невысоких гор и внизу, в котловине, увидели Вильну.

– Вот она – Вильна! – сказал Георгий весело. – Пусть будет эта земля вам новой родиной, Товий!

Когда кони, замедлив шаг, стали подниматься по песчаному шляху Замковой горы, Георгий оживленно начал объяснять Товию названия пригородных селений, холмов и ворот городской стены.

Товий слушал, улыбался, кивал головой.

Проехав мост через стремительную Вилию и миновав Остру Браму, Товий спросил Георгия:

– У пана Франциска было, наверное, хорошее детство? Иначе почему бы человеку так радоваться, возвращаясь домой.

– Нет, Товий, – ответил Георгий. – Родина моя еще не здесь, а в детстве разве в том лишь счастлив я был, что жил на великом шляху и от разных людей любовь к наукам приобрел.

Приехав домой, Георгий узнал о новом постигшем его ударе. Недавно Маргариту вызывали в суд и объявили, что наследство покойного Адверника признано за ней. Одновременно правитель канцелярии сообщал, что в городе Познань двумя варшавскими евреями предъявлен иск к Францишку Скорине на крупную сумму. А поскольку сам ответчик, Скорина, пребывает в безызвестном отсутствии, укрываясь от суда, то на имущество его и его супруги налагается секвестр впредь до вынесения судебного решения. После этого судейские чиновники опечатали друкарню. Скорина ничего не мог понять. Он никогда не имел дела ни с одним варшавским евреем. О каком же иске могла идти речь? Мало-помалу волнение его улеглось, и, спокойно поразмыслив, он сказал жене:

– Нет сомнений в том, что произошло недоразумение. Чтобы выяснить его, нужно мне отправиться в Познань и разыскать этих варшавских евреев.

Маргарита пришла в отчаяние. Она едва дождалась мужа, и вот он снова покидает ее.

– На этот раз я задержусь там лишь на несколько дней, – говорил он, покрывая поцелуями ее лицо.

Якуб и Богдан тоже советовали поскорее съездить в Познань, чтобы разъяснить явную ошибку. Только Кривуш недоверчиво покачал головой.

– К сожалению, Франек, я не уверен в том, что это только недоразумение, – сказал он, улучив момент, когда Маргарита вышла.

– Но я не знаю никаких варшавских евреев, – возразил Скорина.

– Для того чтобы люди замышляли против тебя дурное, вовсе не требуется знать их. Достаточно, чтобы они знали тебя.

– А для чего им замышлять против меня дурное? – спросил Георгий, пожав плечами.

– Вот этого-то я пока не могу объяснить, – сказал Николай, – но если ты решил ехать, то, пожалуй, мне следует сопровождать тебя. Среди всех городов польских и литовских Познань наименее знакома мне, и я не прочь побывать там.

Георгий с радостью согласился. Нужно было еще позаботиться о Товии. Старик был смущен и подавлен всем происшедшим.

– Некстати вы взяли меня с собой, пан Франциск, – сказал он уныло, – видно, не принесу я вам счастья.

Скорина успокоил его. Он представил Товия своим друзьям и попросил жену позаботиться о старике. Заметив на лице жены недоумение, Георгий сказал серьезно:

– Людей нужно оценивать не по вере, не по языку их, но по душе и разуму. Этот человек будет моим другом и помощником.

Маргарита взглянула ему в глаза.

– Хорошо, Франек, я сделаю так, как ты хочешь.

Предвидя, что герцог станет разыскивать сбежавшего еврея в Вильне, Георгий не оставил его у себя, а поселил в небольшом домике на одной из глухих улиц, куда Гинек должен был приносить ему пищу и все необходимое.

Накануне отъезда некий странник, пришедший из московской земли, принес Скорине письмо. Георгий вскрыл пакет и радостно улыбнулся. Письмо было от Тихона Меньшого. Богомаз писал, что дошли до него книги, оттиснутые Францишком Скориной, и повергли его в изумление великой лепостью своею. «А коли не забыли меня, Юрий Лукич, – писал Тихон, – то отпишите, я во град виленский явлюсь, станем вместе трудиться. Авось уменье мое для вас без пользы не останется…»

Еще бы! Не раз вспоминал Скорина о чудесном искусстве московского живописца. С такими двумя помощниками, как Тихон и Товий, можно смело смотреть в будущее.

Георгий с легким сердцем отправился в дорогу вместе со своим другом. А через две недели Кривуш вернулся в Вильну с печальной вестью о том, что Скорина, обвиненный в умышленном бегстве от суда, взят под стражу и заключен в познанскую тюрьму.

 

Глава VIII

Друзья Георгия не теряли времени. Собрав членов братства, Якуб Бабич поведал им о случившемся:

– Все дело сие затеяно по наущению сильных и злобных врагов, ненавидящих Францишка Скорину и весь народ наш. Они рассчитывают, лишив нас главы, отнять у братства могучее орудие просвещения. Им надобно не только замучить и убить Францишка, но и опорочить его перед народом и духовенством, представить славного и благородного мужа вероотступником, алчным плутом, присвоившим богатство покойного нашего брата Юрия Адверника. Для того барон Рейхенберг возвел на Скорину поклеп о мнимых связях его с Лютером, пытался навлечь на него позор судом о наследстве, а ныне замыслил новую напраслину… Не позволим мы этого! Все города русские на ноги поднимем, до самого короля Жигмонта дойдем, а Скорину вернем. Помните, братья, не о судьбе одного человека идет речь, но о судьбе всего дела нашего.

По призыву Якуба каждый из братчиков внес свою лепту в это дело. Отправлены были люди в Витебск и Могилев, в Полоцк и Минск, чтобы побудить местное купечество и духовенство писать королю челобитные об освобождении Скорины.

По просьбе Георгия, переданной через Кривуша, Богдан Онкович был послан в Гданск, дабы разыскать Романа Скорину и получить от него подтверждение, что Георгий отказался от наследства, оставшегося по смерти брата Ивана.

Якуб Бабич сам решил везти в Краков, к королевскому двору, челобитную от виленского братства. Николая же Кривуша с крупной суммой денег послали в Познань для сношений с тамошними судьями и с тюремщиками Георгия.

Маргарита… Нужно ли говорить, в каком состоянии находилась она! Друзья окружили ее нежной заботой, утешали как могли, уверяли, что Георгий скоро вернется домой целым и невредимым. Но тревога и тоска не покидали ее.

Когда Маргарите становилось особенно тяжело, она думала о ребенке, который скоро должен родиться, о своих обязанностях матери, и спасительная эта мысль облегчала душевные муки…

Чем ближе подходил срок родов, тем сильнее напрягала она свою волю, чтобы обрести столь необходимое спокойствие.

«Наше дитя не должно погибнуть… Франек увидит его живым и здоровым», – говорила она себе.

Выполняя наказ мужа, Маргарита заботилась о Товии и не раз сама, превозмогая усталость, навещала его. Мало-помалу, знакомясь с Товием, Маргарита стала глядеть другими глазами на этого тихого, доброго и, по-видимому, очень несчастного человека. Она, конечно, не могла должным образом оценить его знания и глубокий ум. Но она убедилась в том, как был Товий предан ее мужу, как горячо любил он его. Этого было достаточно, чтобы старик стал для нее близким другом. Товий почти безвыходно сидел в своем ветхом домике, но никогда не оставался праздным. Маргарита доставляла ему некоторые инструменты, и он по целым дням вырезал по дереву, готовя гравюры для будущих изданий Скорины.

* * *

А Георгий все томился в познанской темнице, ничего не зная ни о течении его дела, ни об участи близких. В сером сумраке крошечной каморки он не мог читать и писать. Зато у него оставалась возможность думать. Никакие тюремщики не могли лишить его этой последней радости. Сперва мысли его были сосредоточены на поисках пути к освобождению. Вскоре он оставил это. Бесполезно было ему, узнику, пытаться придумать выход. Он знал, что друзья не оставят его в беде, не сомневался в том, что они делают все возможное для его спасения. Бежать? Без посторонней помощи это невозможно. Да и к чему привело бы бегство? Нет, он предстанет пред судом, чтобы разоблачить козни низких врагов… И он думал теперь не о себе и даже не о семье своей, а только о них, врагах своих. Он не испытывал ни горя, ни тоски. Гнев наполнял его душу.

Вся жизнь прошла перед ним в эти тягостные дни. Он снова и снова с удивительной ясностью видел перед собой то покойного лирника, замученного воеводой, то лицо Иоганна фон Рейхенберга, то Федериго Гварони в дыму и пламени костра, то зверские рожи пражских ландскнехтов… И все это один и тот же жестокий, неумолимый, подлый враг!.. В звенящей тишине он слышал голос давно умершего своего учителя:

«Мир объят войной более страшной и беспощадной, нежели все войны между королями и народами…»

«Да, война не на живот, а на смерть! И не должно быть в такой войне милости и сострадания к врагам. Уничтожать их! Разить мечом и словом, топором и мыслью, не колеблясь и не щадя. Ты был прав, Сымон, и в делах твоих больше мудрости, чем в обманчивых речах проповедников!..»

Четверть века взбирался Георгий Скорина к вершинам знания. Спотыкался, падал, вновь карабкался вверх по трудным, скользким ступеням. И казалось, уже добрался до цели и познал истину… А на самом деле все то, что почерпнул он из книг и научных опытов, было только половиной истины, и лишь теперь, во мраке темницы, постиг он ее всю целиком… Как поздно пришло это к нему, и все же хорошо, что пришло!..

На исходе второго месяца заключения Георгия неожиданно перевели в другое, несколько более светлое и просторное помещение. Два дня спустя привратник передал ему записку, написанную по-латыни, в которой коротко сообщалось о хлопотах виленчан и о том, что Маргарита здорова и находится в безопасности. Записка не была подписана, но Георгий без труда узнал руку Николая Кривуша. А еще через две недели сам Николай в сопровождении тюремщика вошел в каземат и горячо обнял друга.

Хлопоты виленского братства сделали своё. Король Сигизмунд, избегавший ссоры с белорусским купечеством, не мог не посчитаться с челобитными многих городов. К тому же Роман Скорина, лично приехав в Краков, засвидетельствовал, что дядя его отказался от наследства и ответчиком по всем долгам покойного Ивана Скорины является он, его сын и наследник.

Королевская грамота об освобождении доктора Францишка была вручена Якубу Бабичу, который немедленно и с верным человеком отправил ее в Познань.

Наконец Георгий был свободен и через десять дней вернулся в Вильну. Он поднялся по лестнице, поддерживаемый друзьями и слугами, чьих лиц не мог различить. Наверху стояла Маргарита с крошечным свертком на руках, и он видел только ее.

– Сын? – спросил Георгий задыхаясь.

Она кивнула ему, слезы мешали ей говорить.

Георгий взял ребенка, развернул покрывало. Красное личико младенца сморщилось, послышался пронзительный, звонкий крик.

– Голосист! – сказал Георгий. – Как зовут?

– Еще не крещен, – ответила Маргарита. – Тебя дожидалась…

Младенец кричал, размахивая крошечными кулачками.

– Эге, Франек, – смеясь, сказал прибежавший Кривуш, – это настоящий разбойник!

– Разбойник?.. – задумчиво повторил Георгий и, не отрывая глаз от ребенка, тихо сказал: – Мы назовем его Сымон… Это доброе имя для честного человека.

 

Глава IX

«Упомянутый выше доктор Франциск Скорина, отправляясь отсюда с полученным от нас письмом к вашему великолепию по своим делам, которые, по его словам, были у него в Вильне, заманчивыми уговорами тайно увел с собой иудея – нашего типографа и врача. Вследствие этого здоровье многих несчастных, больных и недужных, наших подданных, коих этот иудей начал лечить, потерпело ущерб.

Немалый убыток понесли мы и в наших трудах, которые собирались напечатать… А потому просим дружески ваше великолепие проучить сего доктора Франциска Скорину за нанесенную нам лично и подданным нашим обиду. Упомянутого же иудея как можно скорее возвратите нам. За это мы готовы отплатить любой услугой. Шлем пожелание наилучшего здоровья вам с супругой и детьми вашими.

Дано в Кенигсберге 26 мая. Года от рождения господа нашего Исуса Христа 1530…»

Прочитав это письмо, привезенное гонцом из Пруссии, пан Гаштольд немедленно отправился к Рейхенбергу. Он встретил его на полдороге. Немец сидел на кровном арабском жеребце, покрытом красным чепраком. Хрипя и кося глаз, конь шел танцующим шагом, сдерживаемый властной рукой всадника. Слуги и приближенные сопровождали Рейхенберга. Барон любезно приветствовал воеводу.

– Я собирался посоветоваться с вашей мосцью, – сказал воевода.

Рейхенберг улыбнулся.

– Не о том ли письме, которое ясновельможный пан получил от прусского герцога? – осведомился он.

Воевода оторопел. Ему и в голову не могло прийти, что слуги барона частенько перехватывали у застав въезжающих в Вильну гонцов и насилием либо подкупом узнавали содержание адресованных Гаштольду посланий.

– Откуда это известно пану? – спросил воевода.

– Слуга короля, облеченный его доверием, обязан знать все, что происходит в государстве, – сказал немец уклончиво. – Что же намерены вы ответить герцогу?

Гаштольд погладил усы.

– Я напишу, что Скорина и так уже понес примерное наказание – заточен в познанскую тюрьму. Что до иудея, то в Вильне его, по-видимому, нет, но мы примем меры к его розыску и возвращению в Кенигсберг.

– Зачем же вводить в заблуждение прусского владетеля? – ласково сказал Рейхенберг. – Хотя герцог Альбрехт и не проявляет подчас должной покорности нашему королю, вассалом которого является, однако не следует ссориться с ним.

– Я сообщаю только истину, – возразил воевода, постепенно раздражаясь, как всегда в разговоре с Рейхенбергом.

Немец притворно улыбнулся:

– Ах, пан воевода… Ужели же вы, законный хозяин Вильны, не знаете о том, что Францишек Скорина освобожден согласно королевской грамоте и уже несколько дней находится здесь?

– Королевская грамота? – удивился воевода. – Но почему же вы не помешали его освобождению?

– Если милостивому королю угодно было освободить этого человека, стало быть, к тому были причины. Не мне судить о решениях моего государя. Итак, к вашему сведению, пан воевода, Францишек Скорина снова здесь.

– А еврей? – спросил растерянно воевода.

– Тоже.

– Где же он скрывается?

– Это я как раз и хотел узнать от ясновельможного пана воеводы, – сказал немец. И, поклонившись любезнейшим образом, поехал дальше.

Час спустя Иоганн фон Рейхенберг подробно рассказывал его преосвященству епископу о новых планах Скорины: о тайной его друкарне, в которой скрывается кенигсбергский иудей, о подготовляемой к печатанию новой книге уже не церковного, но светского содержания и, надо полагать, наполненной богохульными и бунтарскими мыслями.

– Королевский указ, – сказал епископ, – освободил схизматика от одного обвинения, но теперь мы можем возбудить новое. Обращение прусского герцога, хоть он и проклятый еретик, поможет нам…

– Нет! – прервал его Рейхенберг сухо. – Пришло время нанести смертельный удар. Пора покончить и со Скориной, и с виленским братством.

– Но как обнаружить эту тайную печатню?

– Не тревожьтесь, ваше преосвященство, – усмехнулся Рейхенберг. – Мои люди многочисленны и искусны. Иные из них близки к нему и пользуются его доверием…

* * *

Сведения, сообщенные Рейхенбергом епископу, были правильны. Предвидя, что запрет с друкарни будет снят не скоро, братство решило оборудовать временную тайную типографию в домике, где скрывался Товий. На средства братства были заказаны новый печатный станок и наборные доски. Старик принялся резать заставки и заглавные литеры. К счастью, один запасной набор шрифтов, хранившийся в доме Георгия, уцелел. Эта мера предосторожности, заведенная Скориной после разгрома пражской типографии, оказалась весьма полезной.

В помощь Товию был нанят прежний мастер Войтех.

Когда Скорина возвратился из Познани, Войтех явился к нему и осведомился, не найдется ли для него работы.

Георгий был не особенно расположен к этому человеку, но считал его сведущим друкарем, да других и не было.

Георгий тотчас же принялся за работу над «Большой Подорожной Книгой». Он писал легко и быстро, гнев, закипавший в душе, направлял его перо. Размышления и выводы, родившиеся в мрачные дни заточения, должны были прозвучать в этой книге.

По вечерам в тайной друкарне Георгий читал Бабичу, Богдану и Товию отрывки написанного. Часто приходил сюда и Николай Кривуш. Скорина предложил включить в книгу стихи и притчи, в которых Кривуш высмеивал монахов и епископов, вельмож и судей, бичевал царящие в королевстве пороки: лицемерие, невежество, подкупы, притеснение народа. Толстяк, по обыкновению, отшучивался, но нетрудно было видеть, что он польщен и обрадован предложением. Георгий обещал перевести их на белорусский язык, сохранив манеру и остроту польского оригинала.

– Ну что же! – воскликнул Николай. – Надо воспользоваться случаем, чтобы изобразить в надлежащем виде Иоганна фон Рейхенберга и его друзей.

Через несколько дней он принес первое свое сочинение. Прочитав его, Георгий сказал серьезно:

– Ах, Николай! Сколько таких сокровищ расточил ты напрасно в те годы!

Георгий внимательно наблюдал за своим другом. Он с радостью заметил, что теперь Николай живо интересуется печатней, вникая во все подробности дела, что он с увлечением работает над своими стихами. По приглашению Георгия и Маргариты Кривуш переселился к ним. Он все реже предавался обычным попойкам и иногда целые дни проводил за работой, запершись в своей горнице.

Казалось, все опять складывалось счастливо для Георгия: любимое дело, безоблачная семейная жизнь, тесный круг преданных друзей…

Хотя розыски Товия в Вильне, казалось, прекратились, Георгий постоянно напоминал друзьям о сохранении тайны и принимал всевозможные меры к тому, чтобы маленькая печатня не была никому известна.

Помещение печатни было тесным и темным. Вряд ли проникал сюда когда-нибудь солнечный свет. Товий работал и жил здесь. По совету Георгия, он выходил на прогулку только ночью, в сопровождении Гинека, Кривуша или самого Георгия. Тогда на уснувших улицах города велась тихая беседа о будущем. Теперь старого мастера и Георгия связывала истинная, крепкая дружба.

Иногда Георгий шутил:

– Не правда ли, Товий, я дал вам королевские условия. Моя темница ничем не хуже альбрехтовой!

– О, пан доктор, – улыбаясь, отвечал старик, – когда я беру в руки листы нашей новой книги, стены этой печатни раздвигаются и мне светит солнце так, как оно никогда не светило королю!

Товий был счастлив, работа спорилась. Каждый оттиск листов новой книги носил следы его высокого мастерства.

– Когда же люди смогут насладиться прекрасным творением сим? – спросил как-то Бабич, разглядывая рисунки.

– Скоро, – ответил Георгий. – Теперь уже скоро.

– Если позволит пан доктор, – робко заметил Товий, – я покажу переплет.

– Разве он готов? – удивился Георгий.

– Да, – как всегда улыбаясь, ответил старик и, открыв ящик, достал сафьяновую папку, еще пахнувшую клеем и кислотой.

Георгий почти выхватил ее из рук Товия.

– Что это? – спросил он, видя неизвестный ему рисунок на фронтисписе.

– Это образ доктора Франциска из славного города Полоцка, – ответил Товий.

Внутри кожаного переплета, на первом листе книги, в овале, был тончайше исполнен портрет Скорины – автора и создателя книги. Гравюра была сделана Товием по портрету Георгия, написанному московским иконописцем Тишкой-богомазом. Скорина изображался в докторской мантии и берете, со «ефера-мунди» и прочими почетными регалиями, тогда только робко намеченными Тихоном Меньшим. Теперь к портрету были прибавлены еще другие символы его творчества: летящая пчела, свеча, изливающая свет на книгу, карта земли…

Смущенный Георгий попробовал было возражать, но все бывшие в печатне друзья согласились со старым Товием.

Люди, изучающие грамоту, должны видеть лицо Скорины и показывать детям своим в пример.

В этот раз позже обычного Георгий с друзьями вышел из печатни. Над городом бушевал свирепый северо-восточный ветер, вздымавший тучи песка и пыли. Друзья простились, Георгий направился домой. Ветер крепчал. В воздухе носились солома, обрывки пакли, мелкая щепа. По небу стремительно пробегали тяжелые серые тучи. На миг из-за туч блеснула луна, и в ее неверном свете Георгию показалось, что какие-то тени мелькнули из-за выступа старой, полуразвалившейся башни. Он остановился, прислушиваясь. Все было тихо вокруг. Свистел только ветер да глухо постукивала о чью-то крышу сломанная ветка дерева. Георгий быстро зашагал к дому.

– Шел бы ты спать, Товий, – угрюмо сказал Войтех, когда все ушли из печатни, – время позднее.

Старик молча спрятал листы, переплет, запер ящик и ушел в соседнюю комнату. Войтех подождал, пока в щели двери Товия не исчезла полоска света, потом вышел в сени и осторожно отодвинул засов. Бешеный порыв ветра рванул дверь. Войтех негромко свистнул.

В переулке послышался тяжелый топот. Войтех шагнул за порог. К нему подошли шесть дюжих молодцов, закутанных в темные плащи…

 

Глава X

Георгий лежал с открытыми глазами, тщетно стараясь уснуть. Ветер гудел в трубе, стучал в ставни окон. Что-то тревожило Георгия. То ему вновь мерещились тени людей за выступом башни, то в завывании ветра чудился человеческий вопль.

Он долго лежал, прислушиваясь к звукам ночной бури. Потом, стараясь не разбудить жену, тихо оделся, накинул плащ и вышел из дому.

Повернув на Замковую улицу, он быстро пошел в сторону тайной типографии. Еще не добежав до знакомого домика, он ощутил запах гари.

Возле печатни стояла карета, запряженная пугливыми конями. Какие-то люди вталкивали в карету Товия, скручивая ему руки. Товий оглянулся и застонал. Из дверей шел густой дым, и острые языки пламени рвались к окну, заваленному деревянной рухлядью. Товия уже подняли на ступеньки кареты, когда сквозь вой ветра он услышал крик.

– Товий! Товий! – кричал Георгий.

– Пан Францишек! – завопил старик и, рванувшись изо всех сил, оттолкнул стражников со ступенек.

Эта задержка дала возможность Георгию добежать почти до кареты. Но Товия уже втолкнули внутрь повозки.

– Товий, брат мой! – Георгий задыхался от быстрого бега, ветра и волнения.

– Прощайте, Франек! – успел крикнуть старик. – Спасайтесь!

Дверца захлопнулась, колеса быстро застучали по камням. Георгий бросился назад, к типографии:

– Войтех! Где ты, Войтех?

Никто не отозвался. Здесь все уже было объято пламенем. Георгий бросился в дверь. Едкий дым горящего клея, бумаги и кожи поднимался кверху. Внизу еще можно было дышать. Георгий увидел корчившиеся в огне дорогие ему оттиски. Он двинулся к ним ползком и стал сбивать огонь. Пламя вырывалось из-под его пальцев, на нем загорелась одежда. Схватив несколько обгоревших листов, Георгий выполз из дома.

Мимо бежали люди. С площади доносилось тревожное гудение набата, крики. Георгий побежал вслед за людьми, прося их:

– Помогите! Люди добрые, помогите!

Но голос его потонул в звуках начавшегося бедствия. Уже полыхало зарево еще одного пожара. Люди бежали туда.

Внезапно страшная догадка осенила его. Они бежали по направлению к ратуше. Так оно и есть! Деревянный дом Якуба Бабича со всеми дворовыми строениями ярко пылал.

Толпа быстро заполняла площадь и прилегающие улочки. Протолкавшись к воротам, Георгий увидел Якуба.

Одежда его была разорвана, лицо покрыто грязью и копотью, на лбу кровоточила ссадина. Якуб командовал людьми, передававшими из рук в руки ведра с водой. Но пламя, подгоняемое ветром, бушевало все сильней и сильней.

– Якуб! – окликнул Георгий.

Якуб махнул головой.

– Не одолеем, – крикнул он Георгию. – Горе нам!..

– Горит и наша друкарня! – сказал Георгий.

Якуб на секунду остановился, опустив ведро.

– Одна рука! – сказал он не своим голосом. Потом быстро шагнул туда, куда слуги выбрасывали из горящего дома мебель, домашние вещи.

Кто-то схватил Георгия за руку.

– Франек, я ищу тебя! Горит твой дом!

Это был Николай Кривуш.

– Я вывел Маргариту с ребенком в сад… в беседку… С ними Гинек… Скорее, Франек!

Они побежали. Вокруг пылавшего дома Скорины тоже толпился народ. Но стража не подпускала людей к воротам. Пламя бушевало, развеваясь над домом, как гигантский багровый плащ. Охваченная огнем крыша накренилась; вдруг сильным порывом ветра ее подняло на воздух. Затрещали и рухнули балки креплений. Крыша, словно на крыльях, поднялась вверх и огненным покрывалом опустилась на маленький окруженный высоким забором сад. Загорелись деревья, доски забора. Ветер расшвыривал горящие обломки по соседним крышам. Люди, толкавшиеся возле дома, бросились врассыпную, спасаясь от летящих бревен. Сад, в котором Кривуш оставил Маргариту, теперь был опоясан огненным кольцом пылавшего забора. Деревья горели, как огромные факелы, протягивая скрюченные ветви к черному небу. На месте садовой беседки высился столб огня. Георгий стоял, закрыв руками лицо.

– Их нет здесь, – сказал Кривуш, дрожа от волнения. – Я приказал слугам, если пожар усилится, увести Маргариту…

– Куда? – спросил Георгий.

– В тайную друкарню, – ответил ничего еще не знающий Кривуш.

Георгий застонал. Черные хлопья сажи падали на его непокрытые волосы. Огонь перебрасывался с одного дома на другой. Загорались все новые и новые строения, заборы, улицы. Уже били в набат колокольни всех виленских церквей и костелов.

* * *

Стоящий у двери слуга сделал знак, и друкарь Войтех осторожно шагнул в обширный полутемный кабинет. Барон Иоганн фон Рейхенберг стоял у высокого стрельчатого окна, глядя на багровое зарево, нависшее над городом.

– Приказ вашей мосци исполнен, – сказал почтительно Войтех, – иудей схвачен и брошен в колоду. Обе друкарни и дом схизматика горят.

Барон не обернулся. Вынув из-за пояса кошелек, он швырнул его через плечо. Войтех на лету поймал кошелек.

– Ступай! – молвил барон.

Друкарь на цыпочках вышел. Рейхенберг быстро обернулся и хлопнул в ладоши.

– Этот человек, – сказал он вбежавшему камердинеру, – не должен выйти из замка. Пусть его схватят и запрут в подземелье.

Камердинер замешкался: видимо, он был озадачен.

– Он виновен в поджогах и заслуживает строгого наказания, – пояснил барон. – Беги же и помни: он не должен выйти из замка.

Камердинер мгновенно исчез за портьерой. Рейхенберг снова повернулся к окну. Пожар все разрастался. Набат, не переставая, гудел над пылающим городом. Якуб Бабич, давно уже покинувший сгоревший дотла двор свой, носился с гурьбой братчиков и приставших к ним добровольцев, пытаясь остановить бедствие. Увидев, что все их старания тщетны, бурмистр приказал выводить из города стариков, женщин и детей. Свою семью он отправил с провожатыми к реке, в рыбачью слободу.

Но выполнить бурмистрово распоряжение было нелегко. Толпы обезумевших людей устремились ко всем пяти городским воротам. На узких улицах началась страшная давка. Там и сям раздавались вопли, проклятия, мольбы о помощи. Кто-то крикнул, что воевода закрыл Медницкие ворота и поставил там стражу, что Трокские ворота горят и подойти к ним невозможно. Бурный человеческий поток повернул назад к Рудницким воротам. Люди задыхались в дыму. У иных от жары лопалась кожа на лице и руках.

– К замку! – раздался чей-то отчаянный призыв. – К замку воеводскому!

Тут многие сообразили, что обширный пустырь перед замком может оказаться надежным убежищем от огня.

– В замке – сам Гаштольд. Пусть спасает воевода виленчан, пусть держит ответ! – И толпа ринулась к замку.

Пану Гаштольду доложили о приближении огромной толпы. Воевода, и так уже насмерть перепуганный грозным бедствием, вовсе впал в уныние.

Дверь отворилась, и на пороге появился Рейхенберг. За поясом его торчал большой охотничий нож, на левом боку висела длинная итальянская шпага. Воевода был настолько растерян, что не удивился этому внезапному появлению. Волнуясь, он сообщил немцу о приближении толпы.

– Вся стража и рейтары разосланы к городским воротам или для охраны присутственных зданий, костелов, панских имений. В замке осталась лишь горсточка солдат. Бог знает, чем может это кончиться…

– Чего вы опасаетесь? – спросил холодно Рейхенберг.

– Они станут требовать, чтобы я выдал им виновников.

– А почему бы вам не выдать виновников, пан воевода? – спокойно спросил немец.

– Но я не знаю их… – пробормотал воевода.

– Зато я знаю, – сказал Рейхенберг. – Повинно в злодействе православное братство, а главный зачинщик всему Францишек…

Воевода вздрогнул.

– Это… невероятно… Где доказательства?

– Пожар начался от друкарни Скорины и от его дома. На месте пожара был схвачен мастер, служивший у Францишка, по имени Войтех. Он сознался в том, что был подкуплен братством. Каких еще нужно вам доказательств, пан воевода?

Через окно доносился гул прибывающей на площадь толпы. Рейхенберг продолжал:

– Вот к чему привело ваше милостивое отношение к схизматикам! Разве я не предостерегал вас?

Воевода вздрогнул.

– Мое милостивое отношение? Но ведь вам хорошо известно, как ревностно я стоял на страже престола и церкви. Я никогда не был их другом. Я всегда ждал от этих людей и… и от самого Скорины…

– Воеводу! – ревела толпа.

– Пусть выйдет к нам воевода!

Иоганн схватил воеводу за руку и, потащив к окну, властно сказал:

– Хорошо! Скажите об этом им! Они ждут вас, идите!

В окно было видно, как огромная, волнующаяся, грозная толпа заполняла площадь перед замком. Люди все прибывали и прибывали.

Георгий тоже оказался здесь. Волосы его развевались на ветру, глаза блуждали по сторонам.

Кривуш крепко держал его за руку.

Они медленно продвигались сквозь толпу, сами не зная, куда и зачем. Вдруг площадь затихла. Дверь на балконе замка распахнулась, и двое слуг с зажженными факелами стали по ее сторонам. Еще секунда, и народ, требовавший воеводу, увидел барона Рейхенберга.

– Люди места Виленского! – крикнул он, простирая обе руки к толпе. – Ужасное бедствие постигло ваш славный город! Слуги дьявола обрушили свою злобу на мирных граждан. Но успокойтесь! Злодеи обнаружены!

– Кто они? – раздались яростные крики.

– Имена! Назови имена злодеев!

– Смерть поджигателям!

Иоганн потребовал тишины.

– Хорошо, я назову их, – сказал почти спокойно Рейхенберг, и голос его отозвался многоголосым эхом.

– Он назовет их, назовет… Тише!

Иоганн продолжал:

– Главный зачинщик и поджигатель – еретик, чернокнижник и колдун Францишек Скорина!

В наступившей тишине раздался звенящий женский крик:

– Ты лжешь, презренный!

– Маргарита! – вскрикнул Скорина и, вырвавшись из рук Кривуша, бросился на голос.

Маргарита стояла в толпе в изодранной сорочке, прижимая к груди ребенка.

– Маргарита, жена моя!

Расталкивая людей, Георгий пробивался к жене и сыну. Кривуш едва поспевал за ним.

– Люди! – загремел с балкона Иоганн. – Вот он, ваш злодей! Хватайте и судите его сами! Я разрешаю вам! Хватайте, не то он скроется от возмездия!

Соседние ряды колыхнулись. Послышались гневные возгласы. Вокруг Скорины образовалось свободное пространство. Еще никто не решился дотронуться до этого человека.

– Я никуда не скроюсь! – громко сказал Георгий, обратившись к толпе. Лицо его было гневно и величественно, голос тверд. Он взял Маргариту за руку и двинулся к замку.

Люди расступались перед ним и замолкали.

Так они дошли до середины площади, где возвышалось лобное место. Скорина с женой и ребенком поднялся по ступеням наверх. Теперь все увидели его.

– Не давайте ему обманывать вас! – снова послышался лающий голос Иоганна. – Хватайте колдуна и поджигателя!

Георгий поднял вверх руку, и народ заколыхался, ожидая его слова.

Он сказал:

– Братья мои! Знаете ли вы меня, Францишка Скорину?

– Знаем! Знаем! Пусть говорит Скорина!

– Смотрите, – надрывался Рейхенберг. – На нем следы злодеяний, платье его опалено!

– Вот я стою здесь, на месте казней! – сказал Георгий. – Со мною жена моя и сын… – Он обнял их. – Мы готовы держать ответ перед вами! Казните нас, если верите немцу!

– Не верим! – первым крикнул Николай Кривуш. – Говори, Франек!

Скорина подошел к барьеру:

– Ведомы ли вам книги, друкованные мною?

– Ведомы! Ведомы!

– В тех книгах я учил, как отличать кривду от правды, – продолжал Скорина, – учил любить веру отцов и родную, русскую речь… В них была моя жизнь! Кто же поверит тому, что сам я поджег их, и друкарню, и дом мой, и город? Разве сожжет земледелец ниву, возделанную им?

– Правду сказал! Правду! – послышались голоса.

– Кто же поджигатель?

– Он! Он и его сообщники!

– Не верьте! Не слушайте его!

– Нет! – поднял голос Скорина. – Не враг я себе и не враг народу моему!

Повернувшись к балкону, Георгий крикнул громовым голосом:

– Ты лжешь, Иоганн фон Рейхенберг! Не я, а ты повинен в пожаре сем! Это свидетельствую я, Францишек Скорина, перед господом и всем народом виленским. Ты и твоя черная свора, благословляемые римским папой, пришли порабощать вольные наши народы. Вы хотите отнять у нас волю и достояние, храмы и язык родной. – Он снова повернулся к толпе. – Вот он – злодей! Смотрите, братья, и запоминайте сие! Горят и рушатся жилища наши. Дети теряют отцов, и отцы оплакивают детей своих. Стонет наша земля от чужеземцев. Вновь тевтоны, как тать, прокрались в дом наш и подняли черное знамя свое. – Сжав кулаки, со страшной силой он крикнул: – Бейте их, братья! Уничтожайте за поругание земли нашей, за кровь наших отцов и матерей! Бейте и гоните прочь, не опуская меча!

– Смерть! – крикнул Николай Кривуш.

– Смерть! – загудела толпа.

Передние ряды двинулись к замку. Рейхенберга уже не было на балконе. Телохранители также скрылись. Разъяренная толпа стремительно катилась вперед.

В замке царило смятение.

Гаштольд успел выскочить во внутренний дворик и, сопровождаемый несколькими слугами и шляхтичами, подземным ходом пробрался к Медницким воротам. Там его ждали кони.

Рейхенберг пытался защитить замок. Но стража и слуги частью были смяты ворвавшейся толпой, частью успели скрыться.

Оставшись один, Иоганн бросился во двор к маленькой винтовой лестнице, спускавшейся в тайный подземный ход. Этим ходом только что успел спастись воевода.

Вдруг дорогу немцу преградил человек с зажженным факелом. Рейхенберг отпрянул.

– Приветствую ясновельможного коллегу! – сказал Кривуш насмешливо. – Пан куда-то торопится? Жаль…

– Прочь! – крикнул Иоганн, выхватив шпагу.

Кривуш ткнул факелом ему в лицо. Немец взвыл, закрывая ладонями глаза. Шпага зазвенела на камнях двора. Кривуш быстро ступил на нее.

– Спешить некуда, друг, – сказал он со зловещей усмешкой. – Наконец привел бог побеседовать по душам!

Николай нагнулся, чтобы поднять шпагу. Быстрым рывком Рейхенберг выхватил из-за пояса охотничий нож и ударил Кривуша в спину. Кривуш пошатнулся, но устоял. Выпрямившись и швырнув факел в сторону, он обеими руками схватил немца за горло. Они свалились в открытую дверь потайного хода и покатились вниз по ступеням винтовой лестницы.

Борьба продолжалась недолго. Пальцы Кривуша впились в горло врага. Иоганн захрипел, судорога пробежала по всему его телу, больше он не сопротивлялся. Пальцы Кривуша не разжимались.

В глубине темного хода, на узкой площадке маленькой винтовой лестницы, долго никем не обнаруженные, лежали в смертельных объятиях два тела: рыцарь Иоганн фон Рейхенберг, проклятый народом Литвы и Польши, и веселый поэт, забияка и богохульник – Николай Кривуш из Тарнува.

* * *

Наступил день, а пожар не унимался.

Ветер гнал к городу песчаные смерчи. Солнце едва пробивалось сквозь тучи дыма и пыли. Горели городские стены, и пламя, распространяясь к югу и востоку, уже охватило торговую пристань. Занялись склады пеньки, бочки со смолой, штабеля досок.

Люди, успевшие выбраться из города, толпились в рыбачьей слободе, глядя на страшное зрелище гибели родного города. До конца своей жизни запомнили они этот ужасный летний день 1530 года.

На отмели, у рыбачьего баркаса, окруженный тесным кольцом друзей, стоял Скорина, рядом с ним была Маргарита с младенцем Сымоном на руках.

Не было Кривуша. Никто не знал, где он, никто не видел его в толпе, когда бросились громить замок.

– Где же Гинек? – спросил Георгий.

– Гинек погиб… – сказала Маргарита, глотая слезы. – Он бросился спасать твои бумаги, Франек, и не успел выскочить из горящего дома.

Подбежал Богдан Онкович.

– Надо спешить, Францишек! – почти приказал он, оглядываясь в сторону города.

Георгий стоял недвижно.

– Нечего толковать, – ласково заговорил Якуб Бабич. – Нельзя здесь оставаться… Они не простят Скорине этой ночи.

– Даст бог, свидимся! – сказал Богдан.

Они помогли Маргарите с ребенком сесть в баркас. Георгий молча обнял каждого и, перешагнув через борт, остался стоять.

Гребцы столкнули баркас и прыгнули на ходу.

Все дальше и дальше уплывал баркас, и люди на берегу глядели ему вслед.

Георгий все еще стоял, сухими глазами озирая окутанную дымом землю. Баркас приблизился к излучине реки, и здесь клубы дыма, несшиеся от горящего леса, закрыли его.

В тот же день два странника подошли к восточной стене города. Странники были одеты в платья, какие носили посадские люди Московской Руси. За плечами их были котомки. Молча смотрели они на расстилавшийся перед ними догорающий город. Потом медленно побрели к реке, где толпились люди. Старший из странников обратился к пожилому мужчине:

– Не знает ли добрый человек, где тут найти доктора Францишка Скорину и что сталось с его печатней?

– Нет уже ни печатни, ни самого Скорины, – ответил спрошенный и досадливо отвернулся.

– А по какому делу тебе Скорина надобен? – Богдан Онкович, проходивший мимо, подозрительно оглядел странников.

Старший ответил:

– Мы московские. Печатные мастера. Издавна я знаю доктора Скорину и по его зову прибыл в место Виленское, да вот, поди ж ты, что стряслось…

– А звать как?

– Тихон, Захаров сын, по прозвищу Меньшой. А се подручный мой, Петька Мстиславцев. – Он указал на своего спутника, застенчивого, молчаливого мальчика лет пятнадцати.

– Не во благовремении явились, – хмуро сказал Богдан. – Сам видишь, погорельцы мы ныне. А Скорины нет здесь более… Уплыл Скорина.

Он неопределенным жестом показал на реку.

Тихон также посмотрел на реку и, тяжко вздохнув, опустился на землю.

– Уплыл, говоришь?

– Да…

– Понятно… А мы вот к нему шли… Эх, незадача!.. И, подумав, обратился к товарищу: – Что же, Петруша… Придется обратно нам…

Богдан положил руку ему на плечо.

– Оставайтесь, коли пришли, – сказал он. – Куда вы пойдете?.. Не всегда так будет. Отстроим город. Жить будем. Друкарню наладим, книги снова друковать начнем, ребят малых учить. Нам добрые мастера надобны…