Когда-то, при старом правительстве, в этом месте хранилась всякая всячина для нужд войсковой части. Летом жизнь оживлялась: открывался оздоровительный лагерь для школьников, детей военнослужащих, под названием «Звезда».

Для новой власти остались почерневшие от времени, ни к чему непригодные, деревянные домики. Сверкавшие раньше на солнце серебром буквы "Звезды" приобрели грязно-серый оттенок и стали совсем незаметными. Кому-то из власть имущих пришла мысль открыть здесь дом для престарелых. Злые языки поговаривали, что одному из начальников надо было куда-то пристроить старую тещу…

В скором времени подгнившие доски заменили новыми, утеплили стены, обновили канализацию. Строения покрасили, обнаружив в одном из сараев запасы краски. И заброшенные ранее домики вновь засверкали, радуя глаз.

Директором назначили чиновника из районной администрации Игоря Васильевича Кружкова. Тот был рад-радешенек, потому как в скором времени ему предстояло уйти на пенсию, а на новой должности надеялся еще поработать.

Обслуживающий и медицинский персонал определился быстро: в крае, как и везде, процветала безработица.

Открытие заведения прошло тихо и незаметно. Для торжеств было не то время: многие еще не оправились после так называемой "перестройки". Поэтому чиновники из района представили директора, пожали всем руки и поспешили уехать.

Первые обитатели заведения начали поступать сразу же.

Народ был разный: выжившие после инсульта, инвалиды с рождения и просто старики, не могущие себя обслужить. Хотя никто из них этого не признавал.

– Сын достраивает дом, еще немножко осталось, и приедет за мной. Заберет домой, – ежедневно сообщала соседкам по комнате Наталья Федоровна Кизлякова. Она еще сама себя обслуживала и даже пыталась помогать нянечкам в уборке комнаты.

В отчетных документах дом престарелых все еще именовался старым названием школьного лагеря «Звезда». Затем «сверху» поступило настоятельное предложение переименовать учреждение, дабы не пропагандировать бывшие символы.

Благодарный теперешней власти, Игорь Васильич совместно с женой Валюшкой придумал дому престарелых название "Закат". Безмолвное, смирное "Закат" заменило отдающую пролетариатом "Звезду". Гордый своим авторством Игорь Васильич справедливо ожидал от начальства поощрения. Но неожиданно к нему в кабинет пришла делегация от обитателей вверенного ему учреждения, чему он искренне удивился.

Делегация была разношерстной, начиная от одноногого деда Петра на костылях и заканчивая всегда поющим дурачком Вадиком. Говорила от ходоков бойкая и полюбившаяся всем медсестра Настюша:

– Игорь Васильевич, все требуют другого названия для нашего приюта! – (Старики упорно называли учреждение "приютом") – Никто не хочет этого "Заката". И даже некоторые боятся!.. Не по-божески это!

Затем Настя с невинным выражением на лице смиренно предложила:

– Уважаемый Игорь Васильевич! Мы здесь посоветовались и решили: пусть наш дом называется "Зорька". Пожилые люди привыкли вставать рано, на зорьке…

Все выжидательно смотрели на директора. Тот озабоченно нахмурил чело, мысленно произнес несколько раз слово "Зорька" и, не найдя аналогии с "пролетариатом", важно кивнул головой в знак согласия. Настя оглянулась на свой отряд и нарочито громко произнесла:

– Вот видите, я же говорила, что наш директор – понимающий человек!

Прием нового жильца всегда был событием для всех.

Сегодня новую жиличку привезли из ближайшего села Зорянское. Старушка была слепой. Сопровождали ее председатель сельсовета и молодая девушка Катя. Пока Варвара Поликарповна, старшая медсестра, оформляла документы, Катя отозвала Настю в сторону и взволнованно заговорила:

– Баба Ксеня не хочет, чтобы дочки узнали, что она ослепла. Опасается, заберут ее тогда к себе за границу, они там живут. А она призналась мне, что кого-то ждет. Уже давно ждет. Поэтому не может уехать. Вообще-то ей скоро восемьдесят, может, и с головой что-то не в порядке…

Кате стало неловко, она на время замолчала, затем продолжила:

– У нее сумочка с письмами, она ее из рук не выпускает. Будет просить почитать ей вслух. Там последнее письмо, я сама написала, будто бы от дочери Наташи. Потому что бабка каждое утро стоит у ворот, меня выглядывает. Я почтальоном работаю. Дочки не часто пишут. Будешь ей перечитывать – добавляй что-нибудь от себя. Я писала на скорую руку. А вон уже и председатель идет, будем домой двигать… Да! В паспорте бабы Ксени бумажка с адресами дочек, я положила. На всякий случай. Ну ладно, бывай!

Ксению Ивановну в пятую палату привела медсестра Настя. В углу, за дверью, была свободная койка, там бабушка Ксеня и расположилась. Сразу пришлась всем по душе. В первый же день успела рассказать, что не одинока, ни-ни! Есть две дочери, но живут далеко… Все заметили, что Ксения Ивановна совсем не видит. Только свет электрической лампочки различает. Поэтому и оказалась здесь.

– Если бы узнали дочки, что я ослепла, мигом бы приехали, забрали! Но я не признаюсь. Пусть поживут спокойно.

Валентина Петровна, как всегда пребывающая в плохом настроении, язвительно протянула:

– Поня-я-тно! Всех отсюда позабирают дочки, сыновья. Я одна останусь. Меня никто не возьмет… И правильно сделает! Кому я нужна неходячая, в коляске?!

Бабуся Кизлякова не выдержала:

– Я извиняюсь, Петровна! Знаю, что ты раньше работала на умственной работе. А вот отчего такая злая – не пойму! Не дашь людям порадоваться!

Сама Кизлякова считала долгом по утрам задавать настроение своим соседкам. Начинала с рассказа, что видела ночью во сне:

– Мой Юрик наконец-то достроил дом. Приезжает за мной на серебристой, точь-в-точь, как у директора приюта, машине, и мы с сыном уезжаем домой!.. А вы все будто должны приехать на следующую неделю ко мне в гости… И в аккурат в этом месте наша Верка закашлялась, а я проснулась!

Валентина Петровна ворчливо заметила:

– Ты уже несколько раз это рассказывала! Забыла разве?

– Значит, сбудется! – быстро нашлась рассказчица.

Сон Кизляковой был в руку. Ближе к вечеру к ним в комнату ввалился мужчина неопределенного возраста, с синяком в пол-лица. Следы тяжелой жизни отразились также на его надорванном опухшем ухе. Оглядев всех мутными глазами, задержался на Кизляковой, опустился на ближайший стул и заплетающимся языком выговорил:

– Вот, пришел… Маманя, помоги! Дай денег!

В комнате зависла тишина. Женщины смотрели друг на друга. Кто-то спросил:

– Это к кому?

Ответ нашелся у Валентины Петровны:

– Это к нашей Кизляковой. Там, во дворе, наверное, серебристая машина стоит?

Никто не улыбнулся. Все сочувственно глядели на Кизлякову. Та как-то враз съежилась, стала меньше ростом, беспомощно переводя взгляд с одной женщины на другую… После паузы обреченно молвила:

– Да, это мой Юрик.

Прикорнувший к тому моменту Юрик встрепенулся и, твердо блюдя свой интерес, как мог, членораздельно подтвердил:

– Да! Я – Юра! Мамань, долго не приходил, цени! У тебя собралась пенсия, дай! Не все высчитывают в бухгалтерии, я знаю!..

Кизлякова вытащила из-под подушки узелок, отвернувшись от сына, стала развязывать. Руки ее дрожали, развязать не получалось. Жаждущий Юрик нетерпеливо бросил:

– Да не развязывай! Давай так, потом развяжу, – и протянул было руки за узелком.

Но неожиданно в диалог вступила все та же Валентина Петровна. Она подъехала коляской близко к Юрику, чуть ли не задев колесом его ногу, и приказным тоном бывшего физрука школы выдала:

– Ты получишь денег ровно на билет, доехать домой. Еще на хлеб. На остальное – сам заработаешь! Еще раз в таком состоянии приедешь к матери, лично сдам в милицию!

Юрик озирался вокруг в поисках справедливости. Не найдя ее, впал в глубокое уныние, но затем его взгляд опять вернулся к заветному узелку и уже намертво прикипел к нему.

Валентина Петровна повернулась к Кизляковой и мягко молвила:

– Дай, Наташа, я развяжу! – и, передавая в руки Юрику деньги, добавила:

– В следующий раз замечание будет физическим! Не гляди, что я на коляске! Понял?

Во время дискуссии новенькая Ксения Ивановна с надеждой в голосе периодически вопрошала:

– Кто-то к нам пришел? Я ничего не вижу, только слышу мужской голос… Нет, наверное, не ко мне это…

* * *

Спустя время молва о приюте «Зорька» вышла за пределы района. В бухгалтерии лежал длинный список из ожидающих свободного места. Пришлось пристроить к кирпичному дому, где находилась администрация, дополнительное помещение. Это позволяло иметь в запасе свободные места.

Появились здесь свои старожилы, радеющие за порядок в их маленьком обществе. Одним из таких был одноногий дед Петро Николаевич, передвигавшийся на костылях. Второй ноги лишился десять лет назад, попав под машину. После смерти жены продал дом и перешел жить к сыну с невесткой. Но почувствовав себя лишним, попросился сюда.

Со временем по следу хозяина за ним пришел его пес Борман. Под стать хозяину, он прыгал на трех ногах: не было до половины передней лапы. Как поведал Петро Николаевич, попал Борман когда-то в капкан.

Рядом с сараем, где была им же ранее оборудована кладовка, дед соорудил своему питомцу будку, и Борман чувствовал себя хозяином на вверенной ему территории.

В летнюю пору дед Петро и пес заступали "в ночь на вахту". Что они сторожили – никому не было известно, в том числе и им самим. Утром, после завтрака, Петро Николаевич, с чувством исполненного долга, ложился в своей комнате поспать после "ночной смены".

Периодически в их мирный, тихий приют приходила «беда». Ее принимала старшая медсестра Варвара Поликарповна.

"Беда" долго не задерживалась на территории приюта. Через пару часов из районной больницы приезжал фургон, и покойника увозили. После этого какое-то время все ходили потерянные, избегая смотреть друг другу в глаза. Потом прибывал новый обитатель, и жизнь возвращалась в привычное русло.

В пятой палате вошло в привычку вечером, после ужина, если никто не болел, что-нибудь рассказывать. Рассказывали не все. Баба Вера обычно отмалчивалась, но с интересом слушала других.

Расспрашивать было не принято. Не принято было и "плакаться". Бабуся Кизлякова попыталась было после визита Юрика пожалиться, как его одна растила, но всегда бдящая Валентина Петровна сразу же прикрикнула:

– Кончайте здесь нюни распускать! Этого нам еще не хватало!

Все умолкли, а Петровна в продолжение темы предложила:

– Рассказываем каждый что-нибудь веселое, что поднимет настроение. Я завтра расскажу про случай на уроке физкультуры у меня в десятом классе. До сих пор все помнят!

Ксения Ивановна, будто получив задание, пыталась отыскать в своем прошлом что-нибудь смешное – не получалось. Хотя представшая перед глазами картинка была настолько яркой, что женщина даже зажмурилась…

* * *

Начало 1942 года. Замершие в ожидании люди: немцы вот-вот должны появиться. Эту новость из соседнего села, помнится, первой принесла Полькина Анисья, сообщив о немецкой полиции, разместившейся в соседнем селе Озерки:

– Полиция как бы немецкая, но полицаев набирают из наших. И начальник у них тоже наш. Какой-то Бойчук. Девки говорили, что молодой и очень красивый.

Анисья перевела дух, подытожив:

– Ну вот, вроде все рассказала!

Помнится, дед Захар в порыве патриотизма выкрикнул:

– Главное, не красивый, а предатель! Вешать таких надо!

Его баба Настя тогда перепугалась:

– Замолчи, старый дурень! Тебе какое дело?

Обернулась к соседям, просительно заглядывая в глаза каждому, оправдывалась:

– Не слушайте его, люди, он сегодня с утра стакан самогона вылакал, вот и несет не знамо чего!

Затем схватила упирающегося деда за рукав и потащила домой, приговаривая:

– Советы не посадили, так при немцах дуралея угрохают!

Немцы появились на следующий день. Их колонна из грузовиков и танков с черно-белыми крестами остановилась перед сельсоветом. Люди, попрятавшиеся в домах, отгибали уголок занавески на окнах и подглядывали. Помнит Ксеня, что немцы стали из машин бросать что-то на дорогу. Все начали выходить во дворы, опасливо озираясь по сторонам. Постепенно подошли ближе к колонне. На земле, под ногами, лежали яркие бутылки с одеколоном и плитки шоколада. Это то, что бросали немцы из машин.

Незнакомый чужой мужик в добротных сапогах и галифе великодушно разъяснял:

– Можете брать себе одеколон, шоколад. Это вам паны солдаты бросили.

Тогда Колька успел подхватить флакон одеколона. Долго еще стояла разрисованная яркими цветами пустая бутылочка. Ксюша приспособилась заливать туда простую воду, через какое-то время из флакона исходил запах, похожий на одеколон…

Затем немецкий офицер поднялся на ступеньку грузовика, намереваясь говорить с народом, как вдруг необычная процессия привлекла к себе все внимание. Ксеня помнит, как они с подругой Зиной даже рты разинули. Да и не только они.

Дед Захар в начищенных ваксой сапогах и в белой сорочке с вышитой крестиком манишкой на вытянутых руках держал буханку черного хлеба, присыпанную сверху щепоткой соли. Из-под буханки свисали два конца рушника, расшитого петухами. Его жена Настя опасливо выглядывала из-за плеча деда, что-то бережно поддерживая двумя руками в широком фартуке. Сельчане переводили недоуменные взгляды с деда Захара на бабу Настю. Очумелые немцы на всякий случай взялись за автоматы. Затянувшуюся паузу прервал дед:

– Дорогие наши паны немцы! Мы рады, что вы наконец пришли! Но даже нечем встретить таких дорогих гостей! Эти… (баба больно толкнула локтем деда в бок, и тот заменил нецензурное слово) окаянные Советы все у нас отобрали. Вот, возьмите хоть буханочку хлеба и десяток яичек!

Яйца находились у бабы Насти в фартуке. После речи мужа она осмелела и торжественно подошла к офицеру. Тот оторопело посмотрел на яйца в переднике и перевел вопросительный взгляд на переводчика, мужика в галифе. Переводчик спас положение. Хлеб взял от деда и передал солдатам, с машины соскочил немец, подошел к бабе Насте и переложил яйца себе в каску, несколько раз повторяя: "Зер гут".

Ксюша с Зиной, боясь расхохотаться вслух, прикрыли рты ладонями. Но дальше было вовсе не до смеха. Пан офицер все-таки держал речь. Никто не понимал немецкий язык, просто слушали гортанные чужие звуки. Потом надоело… Затем переводчик огласил сказанное немцем:

– С этого дня у вас в селе действует немецкая власть. Если кто-либо попытается вредить панам немцам – тот будет расстрелян. Каждый двор должен помогать немецким солдатам в благодарность, что они освободили вас от Советов. Помощь можете оказывать в виде провизии, как то: яйца, сало, куры, гуси и прочее. И еще. Немецкое командование объявляет набор юношей и девушек, которые пожелают работать на благо великой Германии. С завтрашнего дня в сельсовете начнут регистрировать желающих. Если вы будете выполнять все требования панов немцев, вас никто не тронет. Примером сегодня может послужить хозяин, поднесший солдатам хлеб и яйца. Его мы назначаем вашим старостой…

Ксеня вспомнила, как баба Настя с почтением взяла под руку своего деда, и они с достоинством прошествовали к своему двору…

А потом началась отправка в Германию. Ксюшу мама одела в рваную фуфайку, голову замотала старым суконным платком так, что видны были только нос и глаза. Нос на всякий случай вымазала сажей и спрашивала младших детей:

– Ну как, похожа наша Ксенька на старушку?

Ксения, как могла, сопротивлялась, младшие брат и сестра, смеясь, отвечали:

– Мам, если бы она не шевелилась, была бы точно, как пугало, что стоит у нас в огороде.

Впрочем не только в семье Ксении, в других тоже молодые девушки прятались, одевались в лохмотья, чтобы меньше бросаться в глаза… А Ксюше запал в душу рассказ Анисьи – увидать бы этого красавца. Ишь ты, начальник полиции! Предатель, что ль? Как дед Захар? Бойчук его фамилия, а как звать, не знает… Вскоре пришлось узнать.

Горбатая Ленка, младшая сестра Зинаиды, запыхавшись, забежала в дом и с порога выпалила:

– Прячься, Ксюня, быстрее! Немцы по хатам ходят, записывают в Германию. Сейчас у бабы Польки, вот-вот к вам зайдут! Меня Зинка послала к тебе!

Подробностей расспросить не успели, потому как открылась дверь, и вошли два немца, один с автоматом. В хате все застыли, горбатенькая Ленка издала мышиный писк и, закрыв глаза руками, присела. Ксюша опустилась на стоявшую рядом скамейку. Мать от испуга не удержала в руках ухват с горшком, и борщ тоненькой струйкой потек с печи.

Увидев одних женщин, солдаты расслабились, один развернул лист бумаги и по слогам прочитал: "Ксения Яворски-и кто есть?" Мама Ксюши, Александра, решительно выступила вперед, всех собою закрыв. Для убедительности еще и фартук двумя руками растянула вширь. Вывернутый горшок в печи ее обозлил и придал смелости:

– Я Яворская! И в Германию не поеду, у меня дети!

Ведший переговоры немец отчаянно замахал руками:

– Найн, нет, нет! Не надо муттер! Девушка надо!

Обойдя Александру, подошел к Ксении ближе и с явным удовольствием воскликнул:

– О! Фройляйн Ксения! Я пишу тебя жить Германия! Завтра приходишь сельсовет, будет машина!

После ухода солдат в хате долго стояла тишина. Затем Ленка, выглянув сначала опасливо за дверь, ушла домой… А Ксюшина мама вдруг стала причитать. Дети еще ни разу не видели в таком состоянии свою, всегда уверенную в себе, мать. «Уж лучше бы плакала!» – подумала Ксения. Но Александра раскачивалась из стороны в сторону и охрипшим голосом, как заклинание, монотонно бубнила:

– Ванюшка мой погиб в финскую, детей подымала одна, старший Даня умер от голода, Сашку и Петю забрали на фронт и ни слуху ни дух-у-у!.. – наконец она сделала паузу и заскулила, как голодная Жулька во дворе на цепи:

– Теперь Сеньку заберут, а это последняя надежда-а-а!

Коля и Лида испуганно жались друг к другу, умоляюще поглядывая на старшую сестру.

* * *

Сейчас Ксения Ивановна, наверное, не решилась бы на такое. Впрочем, кто знает? А тогда…

Она стала решительно одеваться, да не как-нибудь, а наряжаться во все лучшее. И волосы в конце концов причесала, как раньше: они у нее вились локонами на лбу. До этого прятала под грязный платок. Александра и дети во все глаза следили за Ксюшей – куда она? Мать, закрыв собой дверь, еще не оправившись от волнений, жалобно выговорила:

– Не пущу!

– Мама, ни в какую Германию я не поеду! А сейчас пусти меня и не бойся! Все будет хорошо!

И пошла, выбрав свою участь…

Прошли многие годы, считай вся жизнь, а Ксения до сих пор не понимает, что ею тогда руководило.

* * *

Она спешила в сельсовет, надеясь застать там начальника полиции. Ксении именно он очень нужен! Бойчук его фамилия. Срочно надо его увидеть и сказать, что в Немеччину ей никак нельзя, мать не выдержит. Дети сегодня убедились в этом…

Немец с автоматом преградил ей путь в кабинет. Не помнит как, но все-таки зашла. Он сидел за столом. Сразу же поняла, что перед нею – начальник. Но чтобы как-то завести разговор, спросила:

– Вы Бойчук?

– Я, – согласился он. – А ты кто будешь и с каким вопросом?

– Я – Яворская Ксения. В списке на работы в Германию. Мне нельзя ехать, дети малые, а мать больная.

Начальник за столом недоверчиво спросил:

– Сколько же тебе лет, что уже успела нарожать детей?

Ксения в смятении замахала руками:

– Ой, ну что вы? У меня еще нет детей. Это мои младшие брат и сестра.

Девушка чувствовала, что надо как-то по-другому: у многих дети и матери больные… Что бы такое придумать?

– Денег у меня нет, чтобы заплатить, но возьмите вот нитку бус, они дорогие. Их было пять, но мама в голодовку поменяла на хлеб и оставила только одну для меня, в приданое. Но мне не надо. – Девушка вытащила из-за пазухи тряпичный узелок, развязала его и положила перед Бойчуком растянутую вдоль нитку яшмы. Парень растерянно переводил взгляд с розовых камешков на девицу, а она продолжала:

– Все говорят, что вы помогаете своим людям… Помогите и мне, что вам стоит?

– Это кто же такое говорит? – обеспокоенно переспросил парень, затем про себя добавил:

– Еще под расстрел подведут!

И строго к девушке:

– Кто сказал такое? Когда, где? Говори!

Ксения испугалась, а главное, поняла, что опять не то говорит, и запаниковала. Чтобы как-то исправить ошибку, призналась:

– Сама только что придумала… Простите меня!

А перед глазами четко встали испуганные лица Лидки и Коли и потерянное – матери. И Ксюша, как в омут головой, выдала:

– Тебе надо срочно на мне жениться! Тогда меня, как жену начальника, не погонят в Германию!

От испуга за сказанное она говорила и говорила, боясь остановиться:

– Ты не подумай, что меня никто не хочет взять замуж! Ко мне сватался Андрей Матюшин, перед тем как уйти на фронт, – я отказала. Петька, сын самого Арсена Кондратьича сватал, тоже отказала!

Сидящий за столом машинально перебирал пальцами зернышки бус, словно четки, и во все глаза глядел на девицу, ничего не понимая. А Ксения наконец выдала заключительный аккорд:

– А тебе – не откажу!

– Вот это – да! – только и смог воскликнуть парень. Затем расхохотался и сквозь смех уточнил:

– Пока что ты сама меня сватаешь!

Лицо Ксении пылало – до сих пор это помнит. Неизвестно кого, мысленно просила: "Помогите! Стыдобище-то какое! Хорошо, никто больше не слышит!"

А тот за столом все хохотал. Затем ей стало все равно. Так и сказала, уходя:

– Ладно, пошутила я! Отправляй хоть в Туреччину! – Кивнув на бусы, гордо добавила:

– Это тебе на память!

И ушла. Дома молчала, избегая взглядов родных. Мать поглядывала на дочь и скорбно вздыхала.

* * *

Оставшийся в кабинете новоиспеченный начальник полиции Алексей Бойчук был прямо-таки озадачен происшедшим. Какие случаи бывают при новой должности! А деваха забавная. Как ее звать-то? Ксения, кажется.

Бойчук достал списки подлежащих отсылке в Германию, быстро нашел село Зорянское и действительно прочитал там "Яворская Ксения". Против ее фамилии стоял жирный крестик. Алексей был ознакомлен с некоторыми условными знаками и знал, что крестиками отмечали симпатичных молодых девиц, в дальнейшем поступающих в распоряжение отдела, обеспечивающего господ офицеров.

Да-а, придется девице помочь. Алексей криво ухмыльнулся: "Хотя бы потому, что мы здесь не хуже господ офицеров!"

Была этому еще одна причина. Имелась у Бойчука на то время "зазноба" по имени Валька. Вцепилась в него девица мертвой хваткой, и просто так от нее не отделаться. Баба она, конечно, горячая, и ему было даже приятно с ней, но обещать ей что-либо у него в планах не было! Да и нельзя ему. Человек он подневольный.

Так что если женитьба будет ненастоящей, он поможет этой девице, Ксении, – женится на ней. Понравилась она ему, хоть и молодая совсем – неполных восемнадцать. Даже жаль, что все не по-настоящему… А по-настоящему ему до окончания войны нельзя.

Бойчук убрал все бумаги в стол, постового предупредил, что еще вернется, и направился к местному старосте деду Захару, дом которого стоял рядом с сельсоветом. Списки для отправки в Германию составлялись по району при помощи сельских старост, значит, Захар подскажет ему, где живет эта самая Яворская.

Вечером, когда сгустились сумерки, к дому Яворских прискакал галопом всадник. Во дворе спешился, коня привязал к старой груше и концом батога постучал в окно.

Поначалу все испугались нежданного гостя. Затем Александра, узнав, с чем он пожаловал, возмутилась и с негодованием набросилась на пришедшего:

– Хотя бы скажи, кто ты такой? Кто твои отец и мать? И если пришел свататься, то где хлеб-соль, где сваты, почему один?! Будто к босякам каким в хату пришел! Али думаешь, если война, так и людских законов нету?

Александра перевела дух и уже более спокойно продолжила:

– Ксюшка у меня девка с верхней полки! Лишь бы в какие руки я ее не отдам!

Мать стала загибать пальцы на руках, пересчитывая, кто к ее дочери сватался, но она отказала.

– А все потому, что мужики все неотесанные! А мы, Яворские, из шляхетского рода!

Пришедший гость, это был Бойчук, попытался вклиниться в разговор:

– Погодите, мамаша! Будут и сваты, и хлеб. А пока хочу получить ваше согласие!

– Рано меня называть мамашей! Ты еще мне не зять!

Ксюша сидела ни жива ни мертва. Потом, уверившись, что Бойчук действительно пришел ее сватать по ее же просьбе, пошла ему на выручку:

– Мама, я его знаю. Он поможет нам. Посодействует, чтобы меня не отправили в Германию!

Александра пренебрежительно фыркнула и спросила:

– Это что ж он за шишка такая важная?

Вдруг оборвала себя на полуслове и уставилась на гостя. Потом протяжно с напрягом вымолвила, не отрывая от него цепкого взгляда:

– Погоди-погоди-и, так это ты…?

Все замолчали, воцарилась тишина. Ксения боялась и слово сказать, ожидая, что ответит Бойчук. К ее удивлению, парень смешался, покраснел, будто оправдываясь, ответил:

– Да, это я. Так получилось. Пришлось согласиться.

Александра совершенно невозможным, чужим тоном проговорила:

– Бог тебе судья! А от нас уходи с миром!

Тогда он ушел. Но на следующий день пришел опять.

* * *

В палате, где находилась Ксения Ивановна, был послеобеденный тихий час. В это время особенно остро вспоминалось прошлое. Женщина подумала, что о своем замужестве она может рассказать своим соседкам. Конечно, говорить будет не все подряд, а выборочно. Когда все проснулись, Ксения торжественно объявила, что сегодня вечером ее очередь поведать смешную историю.

– Я расскажу, как выходила замуж. Конечно, это было давно.

Спорить насчет давности никто не стал, и рассказчица продолжала:

– Меня мой муж украл. Посадил на коня впереди себя и вечером увез в соседнюю деревню в свой дом… А потому что мама у меня была строгая, не разрешала выходить за Алешу. Уперлась, и никак не упросить ее было.

– Я извиняюсь, а ты, наверное, уже ребятеночка ждала? – утвердительно спросила Наталья Федоровна.

– Нет! Я девушкой вышла за Алешу, – с робким достоинством возразила Ксения. На минуту задумалась, затем продолжила:

– Мне очень надо было выйти за него замуж!

Она судорожно придумывала, как обойти в рассказе факт, что ее муж служил у немцев. Решила сократить свою историю и заострить внимание на смешном случае:

– Очень понравился жених моему брату Коле. Ему тогда было, дай Бог памяти, лет двенадцать. На то время мой Алеша ездил на коне, машин-то тогда не было. Звали коня – Кочубей. А у брата моего была мечта – прокатиться на Кочубее. Конь действительно был необычный. Все люди, даже в соседних селах, знали Кочубея и гадали, откуда взялся такой красавец. Старые бабки шептались, будто Алексей заложил душу дьяволу за своего коня. Глупость, конечно, это, но то, что Кочубей не раз спасал жизнь своему хозяину – правда…

Валентина Петровна, считавшая себя автором посиделок, заметила:

– Интересно ты, Ксеня, рассказываешь, но давай смешное. Таков был уговор, а то наша Верка уже начала похрапывать.

Вера, любившая рассказывать про своих гусей, вздрогнула, протерла глаза, оправдываясь:

– Нет, нет! Я не сплю! Это я от света глаза закрываю, чтобы не резало. Я все слышу!

Ксения во время паузы продумала, что можно рассказать, и продолжила:

– Ну, значит, привез меня мой Алеша в свой дом. Жил он с матерью и старшей сестрой Павлинкой, отца не было – умер давно. Меня представил честь по чести, мол, моя жена, не обижайте. Свадьба будет позже… Свекровь поняла, что что-то не то, стала выпытывать. Когда узнала правду, отправила Алешу сразу же к моей маме просить прощения. Но меня не обижали, нет. На второй день Алексей поехал в наше село, по-тихому встретился с Колькой. Брат у меня смышленый мальчишка был. Он-то и посоветовал Алеше преподнести в подарок будущей теще… селедку:

– Ты только, дядь Леша, ищи селедку потолще. Спинка у рыбины чтобы была широкая. Мама ее ну очень любит! Тогда настроение у нее хорошее, и она со всем соглашается…

Мама моя, царство ей небесное, больше всего любила селедку. Но где ее в то время было взять? Алеша достал. Снарядила нас свекровь. В кошелку положила подарки: хлеб-соль и главное – селедку. И вот вечерком, оседлал Алеша Кочубея, меня посадил впереди себя, и поскакали мы в Зорянское. Колька уже ждал во дворе, ему главное было поухаживать за Кочубеем.

Мы с Алешей зашли в дом. Я сразу же на колени встала перед мамой, а муж сначала развернул подарки так, чтобы на виду была селедка…

Простила нас, конечно, мама и благословила. Она же принимала все по-настоящему. После сказала Алеше:

– Да отдала бы я Ксюшку уже и без селедки. Ты же целую неделю с ней как с женой жил. Куда же мне ее теперь пристроить? Бери! Но за селедку спасибо, ублажил!..

После паузы рассказчица добавила: "Мудрая была у меня мама!"

– Ксюша, а свадьба все-таки была? – заинтересованно спросила Кизлякова. – А то ведь я знаю, как раньше было строго! Раз уже была с мужчиной, так и никакой тебе свадьбы! Так, вечеринка только для самых близких.

Уставшая от воспоминаний Ксения Ивановна, уже жалеющая, что начала рассказывать сокровенное, коротко закончила:

– Да. Именно так и было. Вечеринка.

Все замолчали, чувствуя недосказанность. Рассказчица отвернулась к стенке, намереваясь отдыхать. Кизлякова скорбно высморкалась в громадный носовой платок.

Подошел излюбленный Ксенией час, когда все засыпали. Она сама в последнее время мало спала, справедливо полагая, что на том свете скоро отоспится. И вот, когда в комнате воцарялась тишина, появлялось ощущение, что живет она одна, в своем доме. Прошлое приобретало реальность, и ее жизнь будто проживалась заново…

* * *

Ее Алешу все считали предателем. И она поначалу так думала. Как же – начальник полиции всего района, якшается постоянно с немецкими офицерами!

Особенно мать Ксении Александра в гневе выговаривала:

– Мои сыновья воюют против полицаев и предателей! Их, может, уже и в живых нет, не доведи Господи! – Александра широко крестилась на образ в углу. – А сестричка ляжет в постель под немецкого прихвостня!

* * *

Когда Алеша привез ее к себе в дом, свекровь, покорившись обстоятельствам, скомандовала Павлинке постелить молодым в большой пустовавшей спальне. У Ксюши от стыда горели не только щеки, но и глаза. Минутами она даже впадала в беспамятство, потому и не помнила, как оказалась в спальне. На кровати лежала толстая перина, и девушка сидела, утонув в ней, не доставая ногами пола.

Алексей, чтобы занять себя, чистил фитиль в зажженной на столе керосиновой лампе. Пытаясь придать обыденность ситуации, бодро говорил:

– Вот смеху было бы, узнай кто-нибудь, что мы с тобой не по-настоящему…

И замолчал. Что-то его заставляло беспокоиться и суетиться без меры. Именно это неизвестное "что-то" злило. Он никогда не испытывал недостатка в женщинах. Был беззаботен в обращении с ними. Разве что последняя Валька доставила ему некоторые хлопоты, но и их он решил легко, в два счета. Сейчас бывшая его пассия живет с хромым Пашкой. Как оказалось, и рожать от него будет. Чего же сейчас он волнуется?

Алексей положил на стол карманные часы. К часовой цепочке были прикреплены Ксюшины бусы.

– Наверное, понял, что дорогая вещь, ишь, как бережет! – думая совершенно о другом, отметила Ксюша.

А он стал демонстративно раздеваться. По ходу своих действий Алексей пояснил:

– Как решишь сама, так все и будет. Я тебя склонять ни к чему такому не буду! Не в моих правилах!

Затем игриво добавил:

– Хотя мог бы. Все-таки нас считают мужем и женой!

А Ксения к тому времени ничегошеньки не могла решать. Она любила. И ни о чем другом не думала. Забыла о войне, полицаях и предателях. Утонувшая в мягкой перине так, что видны были только голова и плечи, Ксюша в панике придумывала, как повести себя с Алешей, чтобы ему понравиться! У него вон какие красавицы были в подружках! У Ксении до сих пор и парня-то не было. Женихались многие, но чтобы остаться с каким наедине – и в голову не приходило! Девушка судорожно стала вспоминать Зинкин рассказ, как та завлекала Сашку Зимина. Зина тогда втихаря оторвала верхнюю пуговицу на блузке, и ее груди открылись во всей красе! А у Зинки было чего показать! У Ксюши такого богатства и в помине нет. И одета она не в блузку, а в платье, и пуговицы сверху тоже нету…

Решила Ксюша делать все так, как Алеша. Увидев, что он раздевается, она задрала платье на голову и, барахтаясь в перине, пыталась стянуть с себя одежду.

Алексей, заметив ее действия, с облегчением подумал:

– Бойкая оказалась деваха! Раздевается даже при лампе. Нет, чтобы задуть огонь.

Но самостоятельно раздеться Ксения не смогла. После долгих манипуляций платье полностью опутало ее голову, мягкая перина сводила на нет ее усилия, и девушка, уже не думая о приличиях, взмолилась:

– Алеша, помоги снять платье! Хотя бы с рукавов, а дальше я сама.

Алексей, хмыкнув, быстро вытряхнул девушку из платья, и та моментально зарылась в спасительную перину. Лампу потушили. Молодые легли спать, как и положено мужу и жене.

Наверное, если бы Бойчук знал наперед, что его ожидает, он бы открестился от этой девицы… Но как всегда говорила его мама: "Планида твоя, сынок, такая!"

Он никогда еще не был так зол, как в эту ночь. А Ксения своим неведением еще больше подливала масла в огонь!

– У тебя что, никого не было до меня? – в гневе спрашивал молодой муж.

Ксения, чувствуя себя преступницей, испуганно переспросила:

– Где… не было?

Так и подмывало Алексея показать то место, где именно никого не было! Но он лишь безнадежно махнул рукой, затем обнял жену, положив ее голову себе на грудь, и обреченно произнес:

– Ладно, спи давай! Чего уж теперь!

А утром уехал, и не было его три дня. Первый день Ксении весь прошел в хлопотах. Надо было застирать простыню и высушить ее, чтобы свекровь не видела. Помогла Павлинка. Но свекрови доложила. Та отнеслась милостиво, узнав, что невестка пришла в ее дом девушкой. С тех пор называла Ксюшу только дочкой. А следующие два дня Ксюша металась, не находя себе места:

– Я ему не понравилась! Не хочет меня видеть…

Павлинка видела, как мается невестка, пыталась ее успокоить:

– Ксюня, ты так не переживай. Он, бывало, и по неделям домой не приходил. Дел много, он же на весь район… – Павлинка запнулась и то ли с гордостью, то ли с осуждением закончила:

– …один такой у нас.

* * *

Алексей действительно в это время мотался по району, проверял списки отправляемых в Германию, рассматривал жалобы, принимал в ряды полиции желающих служить немцам. Последние, принимая Бойчука за своего, поносили коммунистов и их власть в ожидании от Алексея одобрения и скорого продвижения по службе. Но голова его была занята своими, теперь уже семейными делами. Мучила мысль, что скверно он поступил с этой девицей, а теперь уже женой. На следующей неделе их зарегистрируют в сельсовете, он уже договорился. Тогда сможет убрать ее фамилию из списка отправляемых в Германию. Не предполагал Алексей, что хомут на его шею как-то сам собой оденется. Во-первых, ему нельзя себя связывать никакими узами. Правда, подписки он не давал, но это само собой разумелось. По первому зову, приказу он может исчезнуть для родных… Ну, что ж? Сказала же матушка: «Планида такая».

Не думал Алексей, что обычная девушка, ну, симпатичная, сможет целиком завладеть его сердцем. По-видимому, навсегда. А главное, что и она, получается, только его одного ждала! Вон за эту ночь родной стала! Хотя девчушка еще совсем молодая.

Бойчук отогнал от себя тревожные думы. По жизни он был легким человеком, долго смуту в душе не держал. Вполне вероятно, что это качество было учтено при определении его дальнейшей деятельности. А сейчас ему надо зайти к гадалке Нюре. Она жила в Зорянском, откуда Алексей вывез свою Ксюшу. Кроме гадалки, другого начальства у Бойчука не было. Перед приходом немцев ему было указано лишь одно место, где он мог оставить заслуживающую внимания новость или получить указание. Признаться, он до сих пор не принимал всерьез эту гадалку. До войны она работала завхозом в школе, и величали ее Анна Кирилловна. В миру, особенно для школьников, – теть-Нюра. Когда впервые Алексей зашел к ней и обратился по имени отчеству, женщина ворчливо отмахнулась:

– Нюра я! Гадалка. Можно – баба Нюра!

Тогда Бойчук понял, что это серьезнее, чем он думал. Баба Нюра изъявила желание гадать господам офицерам. Так и сказала:

– Подскажи своему начальству, что я угадываю судьбу хоть по руке, хоть по картам. А мне все выгода – может, кусок рафинада кто оставит.

Баба Нюра лихо управлялась со своей специальностью, и со временем стали к ней иногда парами (если нужен был переводчик), а то и втихаря друг от друга шастать солдаты и даже офицеры. Промышляла она и самогоном. Шнапс бабы Нюры пользовался популярностью у немцев.

Алексей знал твердо: если у него происходило что-то непредвиденное, он обязан донести это до Нюры. Что он сегодня и сделал. Гадалка как раз провожала посетительницу, напутствуя на дорогу:

– Степанида, казенный дом – это неплохо. Лежит где-нибудь парень в лазарете, подлечивает здоровье. Жди, на побывку приедет, там же шестерка червонная выпала, это к дороге.

Увидев Бойчука, баба Нюра запричитала:

– Давно, милок, не заходил. Садись, погадаю!

Дверь закрыла и села напротив Алексея, ждала, что скажет.

– Анна Кирилловна, женился я.

Помолчав, добавил:

– Так получилось. Это ничего не меняет, но у меня будет к тебе просьба: если вдруг… ну, мало ли что… когда-нибудь позже, ты скажешь моей Ксене все?

Женщина молча тасовала карты, по привычке разложила их и сердито сказала:

– Не будет никаких "вдруг"! Карта так показывает! Еще чего придумал? Придет время, сам все и расскажешь своей Ксюше. Это Яворская, что ль? Стоящая девка. Иди, у меня дела. Да оставь что-нибудь! Задарма не гадаю!

Бойчук на край стола положил в яркой обертке леденец из немецкого пайка и вышел.

Дома Алексей появился уже в хорошем настроении. Ксюша, увидев его, расцвела. Забыв про стоявших рядом свекровь и Павлинку, кинулась мужу на шею. Опомнившись, закраснелась вся, бросила в пространство: "Ой, извиняюсь!" После ужина, оставшись наедине с женой, Алексей, глядя ей в глаза, серьезно произнес:

– Главное, краса, никого не слушай! Верь только мне! Договорились? Позже я скажу имя одной женщины на случай – вдруг меня не окажется рядом, она поможет…

Ксения глядела на своего Алешу, как на икону Божью, а про женщину она даже не расслышала.

Через какое-то время стало известно, что у молодых будет ребенок.

* * *

Мать Ксении Александра в конце концов смирилась с ее замужеством. Вернее – покорилась. Большой позор был в то время для девицы сбежать из дому с мужчиной. Если девушка все-таки выходила за него замуж, это хоть в какой-то степени спасало семью от бесчестья. Хотя в то время для их семьи неизвестно, что было бы лучше: с завидным постоянством по утрам на воротах их двора красовалась немецкая свастика, намазанная жирным мазутом, чтобы не отмыть. Александра тогда сказала дочери:

– Забирай своего проходимца, и уезжайте в его село. Может, нас оставят в покое.

После замужества дочери Александра избегала называть зятя "полицаем". Не из добрых к нему побуждений, а лишь бы это слово не звучало в ее доме…

* * *

Все обитательницы пятой палаты, кроме Ксении, спали. А она все думала о своих дочках – Наташе и Лене.

Да, они не часто звонят. Последний раз Наташа звонила полтора года назад, когда Ксения Ивановна еще была зрячая. Ну и что? У них же свои хлопоты – дети, внуки!

Наташа старшенькая. В средине войны родилась. Имя давал Алексей. Приходил вечером домой и первым делом целовал своей Талочке сросшиеся пальчики на ножках. Она родилась с "Божьей отметкой", как сказала свекровь: на обеих ножках сросшиеся средние пальчики.

А уж как Алеша любил Наталочку, хоть и старался не показывать! Тихонько, думая, что никто не слышит, называл ее "птенчиком"… Ксюша как-то подслушала.

* * *

Обитала в «Зорьке» своя долгожительница – баба Миля, давно потерявшая счет годам. Чувствовала она себя довольно бодро и передвигалась еще без посторонней помощи. По документам Криницкой Меланье Андреевне, одинокой и не имевшей родственников, было девяносто шесть лет. Ее перевезли из соседнего района, где дом престарелых закрылся, и вскоре баба Миля стала достопримечательностью приюта «Зорька». Когда приезжали чиновники с очередной проверкой, директор Кружков считал своим долгом завести их в палату долгожительницы – вот мол, как долго живут наши старики. Было бы плохо – померли бы давно! А баба Миля первым делом сообщала гостям, что наши-то погнали фрицев от деревни Черемушки! Скоро и до Берлина дойдут! Тогда и ее братик Ванечка с фронта вернется. Дом-то надо отстраивать, пепелище одно осталось!

Гости растерянно поглядывали друг на друга, а директор Игорь Васильич, боясь, как бы долгожительница не стала призывать начальство на фронт "За Родину, за Сталина!", торопливо соглашался:

– Да, Меланья Андреевна, скоро дойдут! – и поспешно уводил проверяющих посмотреть новую пристройку, а после перекусить, чем Бог послал, время-то обеденное.

Ближе к осени баба Миля приказала долго жить. Ушла легко, никому не доставив хлопот. Последними словами ее были:

– Война закончилась, победа! Слава Богу, дождались!

Медсестра Настя (все произошло в ее дежурство), вытерев набухший от слез нос куском бинта, сетовала:

– Я отошла всего на пять минут взять новый шприц. Баба Миля меня сама отослала. Сказала: "Не сиди со мной, иди на парад. Там победа, салюты дают!" А когда я вернулась в палату, она спокойно лежала с закрытыми глазами. Я поначалу подумала, что бабушка уснула…

* * *

Подошло послеобеденное время, когда Ксения так любила погружаться в воспоминания. Они были для женщины более живыми, чем ее теперешняя жизнь. Женщина высвобождала руку из-под одеяла, брала в ладонь свой оберег и будто здоровалась со своим Алешей. Этот маленький розовый камешек всякий раз заряжал ее верой: она обязательно встретится со своим мужем! Для этого живет так долго…

Он привез ее тогда с трехмесячной дочкой в Зорянское – проведать родных. Спешил, даже не сел поесть, хотя Александра собрала на стол угостить зятя:

– Извините, мама, очень спешу. Как-нибудь потом посидим, поговорим.

Повернулся к жене и буднично бросил:

– Ксюша, проводи меня до ворот!

Она провела мужа, хотела было спросить, во сколько придет вечером ужинать и придет ли вообще, но на полуслове замолчала. Как-то иначе, чем всегда, глядел на нее Алексей. Она даже струхнула и встревожено спросила:

– Я что-то не так сделала, да, Алеша?

А он, все так же глядя, ровным голосом произнес:

– Краса моя, сейчас скажу то, что никогда не говорил – люблю тебя! И Наталку нашу люблю! Только помни это! Хорошо? И еще знай: я вернусь обязательно, что бы ни произошло!

Потом он ее обнял и поцеловал. Крепко поцеловал.

Всю последующую жизнь Ксения корила себя, что не схватила его тогда со всех сил за руки, за одежду… Да не затолкала в чулан или в погреб… Да хоть на печку! И никуда не пустила!.. Она же, дурище, так столбом и стояла. А муж тем временем быстро вскочил на Кочубея и уехал.

Ужинать Алексей не пришел. Он вообще больше не пришел.

В дальнейшей Ксюшиной жизни один только раз ее назвали «красой», после чего она терпеть не могла это слово.

* * *

Последние дни в селе было тревожно. Стоял 1943 год. Немецкие солдаты, пребывающие раньше в относительно мирном настроении, озлобились, ходили по домам с обысками. Участились аресты. Прошел слух, что немцы забрали гадалку Нюру, и для жителей Зорянска это стало полнейшей неожиданностью. А Ксения только собралась пойти к бабе Нюре погадать – что-то Алеши долго нету. Она неделю с ребенком гостила в Зорянском, уже пора бы и домой, к свекрови.

Утром встревоженный Колька забежал в дом, гневно выкрикивая:

– Погодите, сволочи! Получите! Вот только дядь-Леша придет!

На воротах их двора мазутом было написано "Здеся полицайская шлюха".

Ксению охватила тревога. Не из-за надписи на воротах – она на это давно не обращала внимания! Алексей не появлялся в Зорянске целую неделю, и ее обидчики осмелели. "Что-то случилось!" – твердила женщина и засобиралась в Озерки к свекрови. Может, Алеша там, а приехать за Ксюшей не может, занят. Александра напутствовала на дорогу:

– Будет ехать какая подвода – просись, чтобы подвезли. С ребенком не откажут. А если не подвезут, и так дойдешь, недалеко. Водички с собой возьми. Да в дороге дай сиськи ребенку, чтобы спала. На обочине сядешь где-нибудь на травке, слава Богу, тепло, сухо.

Ксении повезло где-то на половине пути. На развилке, со стороны Дубков выехал старик. Старая кобыла, слепая на один глаз, с натугой везла телегу. Ксюша даже не стала проситься, чтобы подвезли, пожалев животное, но возница сам остановился:

– Если в Озерки, садись с ребенком, поедем!

Старик взбил солому, подготовив место пассажирам, подержал ребенка, пока Ксюша устраивалась, и они тронулись в путь. Ехали молча, возница был неразговорчив. Ксения старалась отогнать от себя самые худшие предположения:

– Приеду, а Алеша – дома. Допустим, Кочубей сломал ногу, может ведь такое быть? Поэтому не смог муж за мной приехать.

Со стороны Озерков по дороге им встретились две женщины. Сами остановились и взволнованно, наперебой стали жаловаться:

– Ой, что творится в Озерках! Лучше сейчас туда не ехать! Немцы озверели. Заходят в каждую хату, перерывают все вверх дном, ищут Бойчука. Он у них был начальником полиции, а склад с оружием отдал партизанам. И сейчас немцы убивают всех его родственников. Говорили, что он якобы в лес убежал, но немцы вернулись из леса, сказали, что нашли Бойчука и убили.

Рассказ женщин неожиданно прервался детским плачем. Ксения выронила ребенка из рук, и он, плачущий, так и лежал на земле под ее свесившимися с телеги ногами. Одна из женщин подняла ребенка и подала его матери…

Старик развернул лошадь, довез Ксению до развилки и поехал обратно. Ксюша без мыслей, с пустой головой, шла по направлению к своему селу. Ребенок не плакал, но и не спал. Еще не определившиеся с цветом младенческие глаза пристально смотрели в лицо Ксении, не выражавшее никаких эмоций.

– Что-то я должна сделать! – мелькнула в голове первая мысль.

Затем Наталя сначала захныкала, потом откровенно зашлась плачем. "Мама говорила – покормить в дороге ребенка!" – наконец догадалась Ксения и присела на траву у обочины. Вокруг было пустынно, ни в одну, ни в другую сторону никого не было видно. Женщина, вынув из-за пазухи теплую сухую пеленку, перепеленала ребенка, девочка уснула.

Постепенно в голову возвращались холодные, будто чужие мысли. То, что ее жизнь оборвалась, это она почувствовала, сидя на телеге. А другая жизнь, которая была у нее на руках, полностью зависела от Ксении. Она посмотрела на ребенка чужим взглядом, будто со стороны. На детском личике, около крохотных губ Ксюша вдруг четко доглядела Алешину черточку… И все вспомнила. Нет, она не будет плакать! Сказал же, что обязательно вернется к нам. Брешут немцы, что убили!

Каково ей будет жить, бывшей жене полицая, старалась не думать. На поле под самым селом стояла скирда соломы. Женщина выбрала солому, сделав углубление, и расположилась там с ребенком до вечера. Явится домой, когда стемнеет. Первое время придется не показываться на люди.

Только поздно вечером зашла Ксюша с ребенком в дом. Коротко рассказала, что знала. Мать запричитала, вытирая слезы. Колька и Лидка с испуганными лицами сидели рядышком на лавке, поперек кровати хныкал распеленутый ребенок. Затем Александра взяла себя в руки и сурово промолвила:

– Видит Бог, я была против такого зятя! Но кто же меня слушает? Видать, доля такая. А немцы когда уйдут – от своих житья не жди! Сиди, Сенька, не показывайся на улицу с ребенком! Пусть думают, что тебя нет.

* * *

Через три дня немцы оставили село. Удивительная метаморфоза произошла с дедом Захаром. Несмотря на презрительное отношение сельчан, он, как ни в чем не бывало, продолжал исполнять начальствующую роль на селе. Но при этом ругательски поносил фашистов-захватчиков. Его Настя ходила по соседям, пытаясь обелить мужа. Поджав губы, напустив таинственности в глаза, баба Настя многозначительно изрекала:

– Думаете, легко было моему Захарку служить и нашим и вашим? Для такого дела большой ум нужен. И орден надо давать!

Возмущенные бабы, чьи мужья и сыновья были на войне, в ярости набрасывались на Настю:

– Что ты, Настунька, заливаешь? Предатель он, твой Захарко! Сколько людей отправили в Германию по его доносам! И судить его будут как предателя, когда вернется советская власть!

Утром следующего дня Александра ворчливо начала выговаривать Ксюше:

– Всю одежду отнесла к свекрови! И явилась домой, как липка, ободранная. В чем ходить будешь?

– Мам, ну куда же мне идти, если не домой? Не думала я, что так все обернется!

Александра сердито воскликнула:

– Ты же говорила, что твой Бойчук во всем поможет! Где он? Вон, в люльке лежит вся его помощь!

Ксения старалась не заплакать. Как могла, благодушно ответила матери:

– Я уже надумала, мама. Завтра мы с Колей раненько, в пять утра, выйдем и через два часа будем в Озерках. А там огородами незаметно подойдем к дому. Немцев уже нет, особо бояться нечего. Если удастся – расспрошу соседей, что и как. А ты с Наталей побудешь день. Я молока сцежу в стакан, и там еще есть хлебушек. Пожуешь его и в узелке дашь ей пососать, она любит.

Александра не выдержала, заворчала:

– Ты еще поучи меня, а то я не знаю!

* * *

Ксюша с братом, как настоящие лазутчики, сразу не стали заходить в дом, а спрятались в бурьяне понаблюдать, что и как. Двор был разгромлен, никого не было. Заваленная на бок, лежала пустая собачья будка… На кустах и в траве хлопьями снега белели птичьи перья. Взгляд Ксении наткнулся на вытоптанные цветы. Весной она посеяла грядку цинний, в народе их называли «майорами». Они только начали цвести, да как! Всеми красками радуги. Соседи приходили специально полюбоваться: ни в одном дворе такой красоты не было. Сейчас на грядке стоял единственный, чудом уцелевший, стебель без листьев с однобоким цветком на макушке, напоминающий вопросительный знак… Ксения взяла за руку брата и, уже не скрываясь, зашла во двор. Она никак не могла отвести глаз от уцелевшего цветка, так напоминающего ее саму. На какое-то мгновение даже захотелось его сорвать и затоптать…

На входной двери висел знакомый замок, но открыть его было нечем. Когда Ксения уходила отсюда последний раз, в доме оставались все родные, и брать с собой ключ было ни к чему. Она вспомнила: Павлинка когда-то показала место под собачьей будкой, где в углублении лежал запасной ключ.

– Коля, пойди поищи, где стояла собачья будка. Там должен быть ключ!

Брат с тревогой в голосе спросил:

– Сеня, а Шайтан где? Вон цепь лежит, видно отсюда, а собаки нет!

– Наверное, мать с Павлинкой с собой его забрали. Я так думаю, они все у дяди Антона.

Пока Колька искал ключ, Ксения от нетерпения пыталась заглянуть в окна. Яркие лучи от начинавшего подниматься солнца блестели на стеклах, мешая что-либо разглядеть. Брат задерживался, Ксюша не выдержала, спросила:

– Коля, нашел? Если нет, придется идти к дяде Антону!

Парень подошел и, отвернувшись, чтобы не глядеть на сестру, протянул ключ.

– Ты чего, Коль? В чем дело? Плачешь, что ли?

А Колька не выдержал и в открытую зарыдал. Сквозь всхлипы Ксения расслышала:

– Там… там лежит Шайтан! Убитый! И кровь засохшая, а глаза не закрыты-ы!

Ксюша прижала к себе мальчика так, чтобы заглушить его рыдания и, приглаживая растрепанную голову, напомнила:

– Ты мужчина, забыл? Если так плачешь, что мне остается делать, как думаешь?

Колька, вытирая кулаками глаза и нос, оправдывался:

– Он мне уже лапу давал, я научил. Но слушал всегда только дядь-Лешу. Знаешь, как жалко Шайтана?

Ксения с грустью привычно ответила:

– Знаю. Возьми лопату в сарае и около будки схорони его.

– Хорошо, Сеня, ты иди в дом, я сам все сделаю!

Зайдя в дом, Ксюша поняла, откуда во дворе перья: все перины и подушки были вспороты. Полы и мебель покрыты пухом. Женщина зашла в спальню, усыпанную перьями так, что ничего не было видно. Лишь в углу, над кроватью, под потолком виднелся Божий образ. Расшитый красным и черным крестиком рушник обвивал икону со всех сторон. Ксения остановила взгляд на Божьем лике – единственном предмете, которого не коснулся погром.

Обложенный вокруг блестящей фольгой, святой равнодушно взирал на нее. Ксения перекрестилась, глядя на икону. Потом, подумав, еще два раза осенила себя крестом, вспомнив, что мать учила креститься трижды. Затем стала судорожно придумывать, как бы попросить Бога о самом сокровенном? С чего начать? Стала говорить то, что думала:

– Боже, прости, что не молюсь Тебе! Я умею "Отче наш", мама научила. Приду домой и обязательно помолюсь. А сейчас прошу Тебя, Господи, сделай так, чтобы мой муж Бойчук Алексей Гаврилович был живой. Ты же знаешь, он никому зла не сделал! А люди этого не знают и говорят о нем что ни попадя, а все – неправда!.. И даже, Господи, если он не будет рядом со мной жить, а где-то в другом месте, все равно, пусть будет живой!

В порыве благодушия Ксения хотела было добавить: "Пусть даже с другой женщиной, лишь бы был живой!" Но вовремя остановила себя, не став играть с огнем – вдруг Бог ее просьбу исполнит дословно! И стала креститься три раза, как мама учила.

Ее просьба к Господу сопровождалась обильными слезами, которых Ксюша не вытирала – руки были заняты в молитве…

В это время скрипнула дверь, и со словами: "Есть кто живой в доме?" зашла старая бабка Дарья, жившая по соседству. Увидев Ксению, она несколько раз осенила себя крестом и испуганно воскликнула:

– Свят-свят! Сгинь, нечистая сила!.. Или это ты, Ксюня?! Живая?! А все думали, что тебя немцы тоже… ну, того… убили. Антон ходил искал тело. Они с Катериной хоронили всех ваших, кого убили, – бабка шарила любопытными глазами по всей комнате, не забывая рассказывать. – Почти весь ваш род, девонька, немец уничтожил. Все из-за Алешки. Что-то он им не потрафил. Говорили, он вроде как бы передал партизанам разные оружия с немецкого склада… Перебегал из хаты в хату, пока не добрался до леса. Даже я видела со своего курятника. Я там пряталась. Ну, а в лесу его якобы немцы настигли и убили. Вишь, как он все время притворялся. Вроде бы и немцам угождал, а оружие, ишь ты, партизанам отдал! Так все говорили. Ну, а я-то давно знала, что Алешка хитрющий парень! Как же, на глазах у меня вырос, да будет немцам угождать!.. А свекрови твоей царствие небесное! Не выдержала Марфа такого, на второй день Богу душу отдала. Говорят, сердце не выдержало. А я говорю: это у Марфы заболели нервы, вот и померла. У нас все от нервов идет… А Павлинку Катерина Антонова забрала к себе. Они, Антон и Катька, эту бойню пересидели в силосной яме. Так и спаслись. Ну вот, вроде все тебе рассказала… Притомилась немного… А ты, значит, живая?

Ксения за все время рассказа соседки не произнесла ни звука. Страшные сообщения оглушили, и она перестала что-либо чувствовать. Зашел Колька, поздоровался, спросив у сестры, что делать дальше. Ксения перевела пустой взгляд в пространство и неизвестно кому пожаловалась:

– Не знаю, как жить, забыла, не могу вспомнить…

Старушка, с опаской поглядывая на Ксению, суетливо засобиралась домой, бросив на ходу:

– Ну, девка, ты того… не дури! У тебя дите.

Затем проворчала:

– Не вспомнит она! Ишь ты! А я вот помню, как в тридцать третьем человечину ели!

И уходя так грохнула дверью, что Ксюша вмиг отрезвела и попросила брата помочь завязать на два конца большой платок. Туда положила то, что смогла отыскать – несколько юбок, две домотканные сорочки, фартук. В сенях на гвозде висел плюшевый полушубок. Его Ксения также сунула в узел. Затем послала брата вынуть из замка ключ, чтобы взять с собой. А будут уходить, замок защелкнут. Чтобы ключ не затерялся, решила его положить в карман полушубка. Когда клала, пальцам попалось что-то твердое, будто высохший горох. Ксюша выскребла все из кармана, поднесла к глазам и громко крикнула: "Ой, мамочка!"

Колька испуганно бросился к ней, но увидев, что сестра рассматривает на ладони какие-то камешки, успокоился. Кажется, это камни из ее бус, у нее такие были, он помнит. Но затем Ксения поднесла ладонь ко рту и стала целовать бусинки. Парню это было совершенно непонятно:

– Сень, давай домой двигать! Тучи собрались, вот-вот дождь пойдет. Собирайся быстрее!

Ксюша ошалелыми глазами посмотрела на брата и немыслимо радостным голосом выдала:

– Живой мой муж!

Затем взъерошила волосы на Колькиной голове и твердо заявила:

– Не убили твоего дядь-Лешу!

Крепко сжатый кулак с камешками Ксюша положила себе на грудь, будто хотела вдавить внутрь себя…

Колька с опаской глядел на сестру: он слышал, что иногда от горя люди становятся дурачками. Как Дунька Матвеиха у них в селе. Получила похоронку на своего Матвея и сына Володьку и с тех пор цветов в волосы натыкает, якобы она невеста, и ходит по селу, просит всех на свадьбу. Коля испугался; чтобы не тревожить сестру (где-то он слышал, что с "такими" надо во всем соглашаться), мягко сказал:

– Ладно, Сеня, хорошо, что живой. Пойдем домой!

– Коля, ты не понял! Не бойся, я не сошла с ума! Вот послушай: Лешка прикрепил мои бусы к своим карманным часам. Чтобы все время носить с собой.

Щеки Ксюши заалели, вспомнив, что сказал тогда ее муж: "Как гляну на часы, так твоим запахом и потянет"… Николай осторожно спросил:

– И поэтому он живой? Не понимаю я, Сенька, что ты хочешь сказать.

– Да что же ты, бестолочь такая! Здесь половина камешков. Это для меня. Он надеялся, что я посмотрю карманы. Вторую половину Алеша взял с собой! Понял теперь?

Колька наморщил лоб, изображая натужную работу мысли, и, сделав вид, что понял, согласно кивнул головой. Затем они забрали пожитки и отправились домой в Зорянское.

Пока Ксюша закрывала дверь, Колька забежал к соседке (та хозяйничала во дворе) и, заглядывая в глаза старушки, с надеждой спросил:

– Бабушка Дарья, скажите, а конь Кочубей… не знаете где? Может, что слышали?..

Дарья разогнулась, приставила ладонь к глазам, закрываясь от солнца, и нехотя ответила:

– Считай, нету Кочубея. Данилиха видела, как немцы уводили его с собой.

Помолчав, добавила:

– Лошадь-то гладкая, откормленная – мяса много будет!

Колькино лицо жалобно скривилось, хотел было что-то возразить бабе Дарье, но, махнув рукой, покорно развернулся и, понурив голову, пошел к сестре.

По дороге Ксюша научала брата:

– Никому ни о чем не говори! Это очень опасно, понял? Затаскают в сельсовет на допросы. А то еще, упаси и отведи Господь, в энкаведе! Пусть думают все, что убили Алешу. Так даже лучше. Маме тоже не надо говорить.

А еще через пару лет произошло событие, после которого все сомнения, возникающие иногда в мыслях Ксении относительно мужа, отпали начисто.

Однажды после обеда работу в поле пришлось прекратить: заладил дождь. Все стали расходиться по домам. У Ксюши с самого утра на душе было тревожно. Непонятно, почему тянуло домой. Казалось, так и полетела бы сию минуту! И сейчас она даже не стала набирать в рядюжку соломы, что негласно разрешалось всем. Так и побежала налегке по тропинке к своим огородам.

Забежала в дом, запыхавшись. Первым делом поспешила к колыбели. Наталя, крепко обняв руками свернутую из старого фартука куклу, мирно посапывала. Старая Александра из-за дождя также прикорнула на топчане. Колька сидел за столом, чинил кнут – ремешок совсем износился. Тем не менее Ксюша озиралась вокруг, словно ища чего-то. Затем молча вопросительно взглянула на брата. Тот таинственно, приложив палец к губам, кивнул на дверь, приглашая Ксюшу выйти.

– Сень, это точно был посланный от дядь-Леши! – горячо, вполголоса зашептал Коля. Только тихо, чтобы мама не услышала. Она велела тебе не говорить об этом мужике.

Потрясенная Ксения опустилась на стоящую рядом лавку и прерывающимся от волнения голосом слабо спросила:

– Где он, этот посланный?

На что брат рассудительно ответил:

– Не пугайся, пожелтела вся!.. Будешь трусить – ничего не расскажу!

– Говори, Коля, я не боюсь, – как могла спокойно попросила Ксения.

– Ну, значит, заходит к нам в хату какой-то дядька. Сразу, как ты ушла в поле, он и пришел. Я еще не успел уйти на конюшню. Поздоровался. И спрашивает разрешения переночевать у нас до завтра. Говорит, что ему надо в Калиновку к родственникам, а идти не может, разболелась раненная нога. А сам глазами так и шарит по всей хате. Наталке дал конфету, вон там бумажка осталась на столе, увидишь. Еще спрашивал, а где мама девочки? Это значит – ты… А когда подходил к Натахе, совсем не хромал, я специально смотрел. Так что никакая нога у него не болела.

Колька сделал паузу. Жадно слушающая Ксения с нетерпением поторопила:

– Ну дальше, дальше, Коля! Где он, этот дядька? Почему думаешь, что он от Алеши?

– Ну, что дальше? Ты же знаешь нашу маму… Сразу в крик: "Колюня, беги в сельсовет, все доложи и узнай, что за квартирантов раненых мне присылают? А если что, так и заяву напиши!" Пока я пробовал ее успокоить, дядька этот говорит: "Напрасно вы, мамаша, кричите", – и пошел к двери, а меня позвал: "Ты, парень, проводи меня до ворот!" Мама еще проворчала: "Нечего провожаться – собака на привязи!"

Николай замолчал. Ксюша глядела на брата и, казалось, не дышала. Она ждала еще чего-то. Между тем Коля полез за пазуху, долго там чего-то шарил, в конце концов вытащил замусоленный узелок, медленно его развернул и протянул сестре красноватый камешек. Ксюша, подавив восклицание, протянула было руку, потом испуганно отдернула назад, будто от чего-то живого. Удивленный Колька стал увещевать сестру:

– Сенька, чего ты испугалась? Это же от твоих бус, помнишь? Даже я узнал! Бери, не бойся!

С той минуты Ксения ждала мужа днем, ночью, в дождь и слякоть. Двойную суровую нитку подлиннее продела в бусину из яшмы и повесила на шею. Так всю жизнь и носила вместо креста, спрятав на груди.

Однажды Ксюша осталась одна в доме, что было редко, и решила написать письмо Алеше. Вдруг еще придет посланец – она сможет передать весточку. Книга по агрономии осталась от бывшего постояльца-студента, проходившего практику в их колхозе еще до войны. Она вырвала из книги весь в подтеках лист, представлявший собой таблицу севооборота, и, выбирая чистые места, начала писать письмо, старательно зачеркивая химическим карандашом печатные слова.

После нескольких присестов письмо, хоть и со многими исправлениями, было написано. Ксения любила его перечитывать:

"Добрый день, а может и вечер, мой муж Алеша!

Во первых строках моего письма пишу, что мы с Наталей живы и здоровы, чего и тебе желаем. А еще очень хотим, чтобы ты приехал, и был с нами, и защитил нас от всяческих злых языков. Мне уже не в первой, что зовут "полицайкой", а Наталя не понимает и думает, что это ее имя. А сама еще не все буквы выговаривает. Хуже всего в поле: никто не хочет со мной в паре работать. И обедать рядом никто не садится.

А Колю нашего забрали в армию. Но я все перетерплю, мой муж, лишь бы ты приехал. Твоего посланца я не застала дома. Поэтому очень мне грустно, может, узнала бы, где ты находишься, есть ли там, куда прислонить свою головушку? А за камешек от наших с тобой бус – спасибочки! Ношу его на шее вместо креста. Теперь точно знаю, что ты живой, и будто сил у меня прибавилось от этого!

Пишу письмо, Алеша, а послать его некуда. Но все равно пишу, легче становится, будто с тобой поговорила. Ты, Алеша, не обращай внимания на слова "овес, гречиха" – это я не все позачеркивала, а листок вырвала из агрономической книжки, другой бумаги нету.

Заворачиваю это письмо в фартук – помнишь, в белых ромашках по синему полю, что подарил мне на Новый год? И прячу в закуток около печи, чтобы ты знал. Туда никто не залезет, он очень маленький. А вытащить письмо оттуда можно прутиком. Как будет минутка, что буду одна – напишу еще.

Обнимаю тебя, мой родной муж Алексей Гаврилович. Твоя жена Ксения.

Писала вечером в пятницу, в Петров день".

* * *

Война к тому времени закончилась. Возвращались домой те, кто остался жив. Вернулись Ксюшины братья – Саша и Петя. Прибыл Андрей Матюшин, чья гимнастерка была увешана медалями. Сразу же стал самым видным женихом в Зорянском.

Ксюша жила с убеждением – ее Алеша живой, но прятала это глубоко и вслух заикнуться не смела даже своим родным. Все считали, что полицая Бойчука пристрелили его же хозяева – немцы. Многие добавляли: "Собаке – собачья смерть!" Единственная поддержка – брат Коля – достиг призывного возраста и ушел служить в армию. Отношения с Сашей и Петей не сложились. По прибытии им сразу же донесли, что пока они сражались за Родину, родная сеструха стала полицайской женой. И приплод в доме имеется. Братья вскоре женились и ушли из дому в "примаки". Лидка подросла и на людях стыдилась подходить к сестре, которую звали полицайкой. Старая Александра, как всегда, ворчала: "Завязал аферист свет, а сам сгинул!" И довольно часто вымещала зло на маленькой Наталье, которая, по словам бабки, "вся в татуся пошла".

* * *

С утра до вечера Ксюша работала в поле. Шла уборка урожая, горячая пора. Хотя какой там урожай, если два года подряд засуха? Всюду лютовал голод. На целый день Ксения брала в поле небольшую краюшку хлеба и половину луковицы. В тряпочке – щепотка соли. Запивала водой из бутылки.

Самой приятной порой для всех был обеденный перерыв. Настилали свежей, ароматной соломы, садились в круг, каждый со своей едой, и начинался обед. Поначалу Ксения пыталась примкнуть ко всем остальным, но увидев, что рядом с ней никто не хочет садиться, уходила со своим узелком в сторону. Редко к ней присоединялась ее давнишняя подруга Зинка. Но в последнее время Зинаида не выходила в поле, наколола ногу – случился нарыв.

Однажды Ксюша привычно, поодаль ото всех, разложила соломы, застелив ее фартуком, и приступила к еде. Неожиданно, впервые за последнее время, к ней подошел Андрей Матюшин. В поле он был уважаемым человеком – работал комбайнером.

Ксения вся съежилась, ожидая нападок. Они не замедлили последовать:

– Ну так чем же твой полицай лучше меня?

Во взгляде Матюшина было презрение и злость, которые и прозвучали в его следующей фразе:

– А-а, понятно! Инструмент у него толще, чем у меня! Да, Ксюнька?

Лицо женщины залилось помидорным румянцем. Она давно забыла, как плакать, и лишь пристально, молча глядела в лицо обидчику. Матюшину, ожидавшему, что Ксения расплачется, будет оправдываться, стало неуютно. Пауза затягивалась, и Андрей, решив забить последний гвоздь, протяжно, с нажимом выдал:

– С-с-ука! – и ушел.

До ушей Ксении донесся вопрос Володьки Лагутина, подручного Матюшина:

– Что, Андрюха, потянуло на полицайские объедки?

В ответ ему прозвучал отборный мат.

Вышла в поле после болезни Зинаида. Но почему-то также стала избегать Ксению. А та, привыкшая к опале, не стала навязываться, хотя была удивлена. Поведение подруги Зины вскоре объяснилось. Как-то за ужином Лида, Ксюшина сестра, сообщила:

– Слыхали новость? Зинка наша выходит замуж за Андрюху Матюшина. Что только он в ней нашел? Разве что сиськи как две тыквы? Девок-красавиц полно, а он кикимору берет! Она ему совсем не пара.

Александра, убирая со стола, проворчала:

– А то ты – пара? Подрасти еще маленько такие разговоры разговаривать!

И глянув осуждающе на Ксюшу, добавила:

– Хватит нам одной замужней!

Ксения от всей души порадовалась за подругу, поздравила. На свадьбу не пошла, хоть и была приглашена, сказалась больной.

С наступлением осени заладили дожди. Иногда в непогоду устраивали выходной, в поле не шли. Для Ксении это была передышка от нападок. Но дома при постоянном брюзжании матери покоя тоже не было.

В один из таких дней Ксюша взяла мешок, приспособив его на голову вместо накидки от дождя, и пошла в поле принести домой соломы. Надо было заготавливать на зиму.

После уборки зерна, когда в поле подобрали все колосья (даже школьники помогали), колхоз выделил на каждый двор подводу соломы на трудодни. Лошадей не дождаться – очередь, и Ксения, договорившись с бригадиром, носила солому сама, благо, поле было сразу за огородом.

В поле – никого, лишь настырный мелкий дождик не прекращался, умывая Ксюшино лицо. Подойдя к скирде, Ксюша первым делом надергала соломы и наполнила мешок. В образовавшееся углубление залезла сама, отгородившись со всех сторон…

Это были самые приятные минуты для Ксении. Здесь она могла вслух рассказывать своему мужу Алеше все новости. Иногда мечтала, также вслух:

– Ох и заживем мы с тобой, Алешенька! Только приезжай поскорее. Знаешь, наверное, будет лучше нам уехать. А то многие тебя так и считают полицаем. А сами-то в твой след не достойны вступить!.. Я так уже привыкла ко всем прозвищам и внимания не обращаю. А чтобы тебя обзывали – ни-ни! Боже упаси! Обидно!.. Наталка наша растет. Мама говорит, что характер у нее твой. А чей же он у нее будет? Конечно, твой!

Очень хотелось Ксюше пожалиться, но не дозволяла себе. А то придет домой совсем раскисшей.

Сегодня Ксения не мечтала. Она сидела в своем гнезде и упивалась покоем. Солома со всех сторон, если пошевелишься, шуршит. А больше – никого. Никто не крикнет, не обзовет… Почему-то последние дни нападки участились. Раньше все-таки к ней обращались по имени, а теперь иначе как "полицайка" не называли.

Ксюша закрыла ладонями глаза, чтобы полнее ощутить защищенность, и, неожиданно для себя, заскулила. И хлынули слезы. И казалось, не только из глаз, но и из носа…

Ксения последний раз плакала в разгромленном немцами доме мужа, в Озерках, когда обращалась к Божьему образу. И, видимо, тогда все выплакала: с тех пор ее глаза были сухие, ни одной слезы. И сейчас она испугалась, заставила себя замолчать, лишь изредка всхлипывала и подвывала. Затем высморкалась в подол, вытерлась насухо рукавом и со злостью, громко, неизвестно к кому обращаясь, бросила:

– Ничего! Будет еще у меня все хорошо! Слышите, вы!?

Где-то там, снаружи, послышался шорох. Ксения испуганно замолчала, отняв руки от лица, выглянула из своего укрытия… Над нею высился во всю мощь своего роста Андрей Матюшин. От испуга ладони женщины стали влажными, холодный липкий пот потек по спине, вдоль позвоночника. Наверное, это отразилось на ее лице, потому что Андрей поспешил сказать:

– Ты не бойся. Не трону. Я подумал, щенок забрался в солому, скулит. У нас сучка ощенилась. Только одного и привела. Уполз куда-то… А она ищет, воет все время.

Безмолвная, оцепеневшая Ксения так и сидела в своем убежище, ждала, чтобы Андрей ушел, не хотела при нем вылезать. А Матюшин не спеша достал из кармана клочок газеты, насыпал в него табаку и, сделав самокрутку, закурил. Между затяжками, избегая глядеть Ксении в лицо, с натугой произнес:

– Ты того… Забудь, что я наболтал прошлый раз! Больше не буду… Понимаешь, злость меня разбирает! Все время перед глазами твое лицо! Думал женюсь – все пройдет. Ни хрена, еще хуже!.. А Зинка, что?.. Она не виновата, знает все… С самого начала знала. А в тот день, как тебя обидел – не мог уснуть. Вообще – кранты! Так я полстакана самогона на ночь хватил… Уснул, да-а. Но всю ночь Зинку называл Ксюшей и прощения просил… Представляешь? Утром Зинаида ушла к своей матери, до сих пор у нее живет. А я не могу глядеть, как тебя обижают. Аж руки чешутся – в минуту бы их разбросал! Это же надо, подлюки! Дите полицайкой обзывать!

Матюшин замолчал, самокрутка за время его объяснения додымилась до конца. Андрей по привычке поплевал в ладонь и, потыкав окурком в слюну, бросил на землю, притоптав сапогом. Вытерев руки о полы пиджака, продолжил:

– Я не дам в обиду ни тебя, ни твою малявку! Кто попробует вас тронуть – со мной будет иметь дело!

Ксюша слушала, затаив дыхание: сколько времени ее никто не жалел – сто лет, двести? Хотелось, чтобы парень говорил и говорил, не умолкал. Она забыла, что это Матюшин, который недавно издевался над ней. Женщина машинально взяла Андрея за руку, пытаясь не пропустить ни одного слова. Тот перехватил ее руку и уже не отпустил. Втиснулся к ней в ее убежище и обнял. Не сильно, а нежно, как обнимал ее муж Алеша. Ксюшины глаза закрылись. Она ткнулась лицом в грудь Андрея, вдохнув мужской запах, еще успела подумать: "Рубаху надо выстирать Алешеньке" – и потеряла сознание. Вернее, сознание было, но в другой реальности…

Она была с Алешей! Растворилась вся в нем, себя не чувствовала… Как же долго она не слышала его голоса, не ощущала его рук… И вот сейчас, наконец-то, они вместе. От счастья поднялись ввысь, облако их подхватило и качает, как в мягкой колыбели… А почему он молчит, ее муж? Пусть говорит дальше! Он, будто услышав ее призыв, глухим голосом произнес: «Так ждал этого дня!» Затем чуть слышно прошептал: «Краса моя…»

Услышав слово "краса", женщина встрепенулась. Давно не слышала это от Алеши. Больше ее никто так не называл…

– А почему ты так долго не приходил?..

И вдруг стало тихо. Ксения не помнила, сколько длилась пауза, и наконец открыла глаза. Над нею, глаза в глаза, нависало лицо Андрея Матюшина. Затем послышалась возня, парень поднял Ксюшу за плечи и посадил рядом, уже крепко прижав к себе.

– Зато сейчас, Ксенька, пришел! Ты выходи за меня, а? Вот прямо сейчас и выходи! Жалею я тебя сильно, понимаешь? Вот в чем все дело!

Застегивая на ней пуговицы от блузки, добавил:

– Хотя и так теперь ты моя жена! – и по-хозяйски отряхнул с плеч женщины солому.

Ксения молча опустила глаза и увидела зацепившуюся за пуговицу красную бусинку… И вдруг протяжно, с переливами завыла: "Не-ет!" Лихорадочно выбралась из убежища и побежала в сторону своего огорода. Бежала неровно, от спешки одну ногу подволакивая. Матюшин, сделав несколько шагов вслед за ней, остановился. Увидев Ксюшин мешок с соломой, хмыкнул, закинул его себе на спину и понес.

Александра вышла вечером закрыть сарай и увидела рядом с калиткой намокший мешок с соломой. Ругая безалаберность Ксении, она затащила его в сарай, расстелив солому на земляном полу для просушки.

* * *

Матюшин приходил. Много раз. Просил Лидку, чтобы позвала Ксюшу. И даже разговаривал со старой Александрой, склонив ее полностью на свою сторону. Не помогло ничего. Ксения не вступала в разговоры, не отвечала на вопросы – она замолчала.

Однажды Лидка вечером возбужденным голосом сообщила:

– Ну вот, Ксенька, дождалась! Уезжает Андрей со своей кикиморой куда-то далеко. Завербовались на стройку. А могла бы ты с ним уехать! И всем бы стало хорошо, а тебе с Натахой в первую очередь!

Ксюша мысленно ответила вопросом: "А муж мой вернется, на какой стройке будет меня искать?"

Зинаида с Матюшиным уехали. Со временем к ним переселилась вся родня Андрея. Больше Ксения с ним не виделась. Еще через полтора месяца она узнала, что беременна.

В положенный срок Ксения родила свою вторую дочку Леночку. Александра взывала к Богу:

– Да что же это творится, Господи? Одни байструки в доме! Второй ребенок и без отца!

Затем взяла Ксению, что называется "за грудки", и потребовала:

– Немедленно сообщи Андрею, что родился ребенок! Возьми адрес в сельсовете. Он сразу же примчится, я знаю. Сохнет он по тебе, дуре такой!

Лидка в свою очередь наподдала:

– Ксюш, ну мы-то с мамой знаем, что отец Леночки – Андрей. Чего ты противишься, не понимаю?

Ксения с посеревшим лицом, близко подошла к матери с сестрой и монотонно, будто читала по слогам, произнесла:

– Это Алешин ребенок!

И дальше глухо добавила:

– Скажете кому про Матюшина – повешусь!

Повернулась на угол к образу и перекрестилась. Три раза, как учила мама.

Лида испуганно глядела на сестру, а Александра, замахав руками, будто отгоняя нечисть, приговаривала:

– Свят, свят! Никак девка умом тронулась! Окстись, Ксюня! Убили же его, мужа! Забыла?

Озабоченно повернулась к Лидке и распорядилась:

– Вечером ступай к бабе Фанихе! Пусть придет да почитает над ней! Скажи, мама просили. Лечить Сеньку надо. Прилестила она этого афериста! Вот мертвый к ней и ходит!

Оробевшая Лида спросила срывающимся голосом:

– А что такое "прилестила", мама?

Александра сердито ответила:

– Ни к чему тебе это знать!

Затем, после паузы, видя, что младшая дочка напугалась, добавила:

– Это, когда думать о мертвом, как о живом. Тосковать. Вот мертвяк это почувствует и зачастит.

* * *

Баба Фаниха приходила несколько раз. Катала яйцом по голове Ксении, крестилась на образ в углу и начинала скороговоркой нашептывать заклинания. Иногда Ксюша улавливала отдельные фразы: «Ходи по долинам, ходи по байракам, ходи по лесам дремучим, а к рабе Божьей Ксении повернись спиной!» Затем плевала через плечо три раза, крестила Ксюшу и садилась за стол угоститься, чем Бог послал.

Что же касается рождения Леночки – так только Ксюша может правильно рассказать все Алеше… Она сумеет. Поэтому ни минуты не сомневалась, что Алеша поймет и будет девочку считать своей дочкой. К счастью Ксении, девочка личиком пошла в сестру Лидку. Отчество записали ей «Алексеевна». А как иначе? У Ксении в помыслах никого не было, кроме ее мужа!.. Ослабела она в тот момент. От одиночества ослабела. Алеша обязательно поймет все и простит. Хотя сама Ксюша считала, что и прощать-то нечего!

Странно, но после рождения второго ребенка у Ксении отношение жителей Зорянска к ней переиначилось. Особенно у мужской части населения, которое признало, что Ксюнька самая казистая девка в селе. Ее перестали называть «полицайкой», резонно рассудив, что мужик бабе нужен, а кто он – полицай или красноармеец, ей, то бишь бабе, все равно. Числится Ксения Яворская одиночкой, но двоих детей родила, значит – сговорчивая. И попытать удачи стоит, авось не откажет. Все сельские бабы ополчились против Ксении и обзывали «шлюхой». «Уж лучше бы полицайкой, как раньше,» – горько ухмылялась Ксения и, как могла, отбивалась от ухажеров.

В один из таких тяжелых моментов женщина вдруг припомнила, что давно не получала вестей от мужа. Она пытливо вглядывалась в лицо каждого нового человека, появляющегося в селе, втайне надеясь, что это посланец от ее Алеши. Все было тщетно, и Ксюша запаниковала: "Дошло до Алеши, что родился второй ребенок! Мой муж уверен, что я изменила ему… Дура я, а как иначе можно это понять?! И что думала я до сих пор?"

Ксения уставилась взглядом в одну точку, затем, делая паузы между словами, вслух произнесла: "Он – ко – мне – не – вернется!"

* * *

Однажды Александра позвала деда Павла починить в сарае загородку для свиней. Павло приходился Яворским сватом, так что за работу платить не придется – обойдется магарычем. Деду помогала Ксения – подавала гвозди, молоток. Когда подносила кусок горбыля, споткнулась и упала, больно ободрав ногу. Дед кинулся ее подымать, одергивая на женщине задравшуюся юбку. Именно в этот момент в сарай зашла жена деда, баба Павлиха с криком:

– Так вот какую работу тут работают! Ну что, старый кобель, попался? А ты, подлая, хоть юбку одерни да срам прикрой!

От свалившихся неожиданностей дед скороговоркой частил:

– Фроська, не дури! Не дури, Фроська!

Затем, придя в себя, разгневанный Павло крикнул:

– Ну-ка замолчи! Не позорь наши седые головы, карга старая! Тьфу! Выдумать такое!

* * *

Продумала Ксюша все тщательно и кое-что подготовила. Вместо лестницы она использовала куриный насест. Но в последнюю минуту шест от насеста не выдержал и оторвался, а Ксения с шумом и грохотом полетела вниз, крепко зажав в кулаке веревку. Она хотела перебросить конец веревки через балку и закрепить. Не получилось. Но хуже всего было то, что поднялся шум (чего так боялась Ксения). В темноте всполошились куры, попадали с насеста на землю, хрипло орал петух. Скрипнула входная дверь хаты, и вот уже идет с зажженным керосиновым фонарем Александра. Ксения, не дожидаясь вопросов, шагнула матери навстречу с объяснением:

– Хотела собрать яйца в гнезде. Да вот заплуталась в соломе и упала. Смех один! Яйца подавила, вся юбка теперь скользкая!

Александра полным тревоги голосом воскликнула:

– Какие в темноте яйца? И почему куры орут? Я думала, хорь залез.

Ксюша ухватилась за спасительную соломинку:

– Да, мама, правда! Это точно – хорь! Но теперь он напугался и убежал.

Дочь заискивающе заглянула матери в глаза и предложила:

– Давай закроем сарай и пойдем в дом!

Не слушая Ксению, Александра зашла в помещение. В углу светлым пятном выделялся ворох соломы. Рядом сбились в кучку всполошенные куры. Под насестом торчал конец оторванного шеста. Мать Ксении подозрительно озиралась вокруг. Слабый луч от фонаря скользнул по насесту и высветил веревку. Один ее конец змеей вился на земле, на втором была завязана крупным, с кулак, узлом петля. Она зацепилась за гвоздь и покачивалась, как живая. Они увидели ее одновременно…

Ксюша, пытаясь отвлечь мать, скрутила тугой соломенный жгут и отчищала юбку, приговаривая:

– Вот смеху-то сколько! Упасть юбкой прямо в яйца!

Александра, прикипевшая взглядом к петле, не отрывая от нее глаз, осторожно поставила фонарь на порог. Затем сдернула веревку с гвоздя, с трудом развязав узел, аккуратно свернула ее и положила на место в угол. Ксении бросила:

– Иди в дом, я сама закрою сарай!

Дети уже спали. Мокрой тряпкой Александра старательно протирала от пыли толстый, из бычьей кожи, ремень. Пряжки не было, давно потерялась. Это был ремень ее мужа. Ваня, когда воевал в финскую, на несколько дней попал домой, на побывку. Затем ушел, а ремень – он у него был запасной – оставил дома. А сам с войны не вернулся…

Александра озабоченно провела рукой вдоль ремня, решив, что все готово, хотя многолетняя пыль с копотью въелась в кожу и не счищалась. Ксения завороженно глядела на действия матери, боясь шелохнуться. Александра, наматывая конец ремня на ладонь, спокойно потребовала: «Сымай одежду!» Затем рассудительно добавила: «Выбирай сама, что будешь оголять – спину или зад? Не вздумай отбрыкиваться – позову Петьку!»

Ксения издала только первый то ли стон, то ли взвизг, когда ремень опоясал ее спину. Дальше она, закусив нижнюю губу и крепко зажав обеими руками спинку – железной кровати, лишь вздрагивала после очередного взмаха ремня.

Мать остановилась, когда увидела на подбородке дочери струйку крови от закушенной губы…

Александра неизвестно кому жаловалась:

– Здесь мужская рука нужна! Раньше-то у меня тоже сила была, а теперь… – она безнадежно покачала головой и, протиснув руку за печку, повесила ремень на место.

Наверное, от одиночества Ксения с первобытным любопытством заглядывалась на супружеские пары.

Однажды, возвращаясь с поля домой и решив сократить дорогу, женщина пошла тропинкой вдоль берега ручья. Через него был перекинут сколоченный из досок мостик. Для Ксении это место было особенным: целовалась она когда-то с мужем на этом мостике. День тогда был такой же, как сегодня: жаркий, солнечный. И ничего, что шла война…

А не так давно ей бабка Фаниха по секрету нашептала, что когда долго всматриваться в свое отражение в воде, можно увидеть лицо, по которому тоскуешь… А уж сколько раз на денечку Ксюша вспоминала своего мужа, так, наверное, в арифметике и чисел столько нету!

Сегодня Ксения намерилась проверить, правду ли поведала Фаниха, которую все считали колдуньей.

Подходя к заветному месту, сразу огорчилась: мостик занимали двое, недавно поженившиеся. Хорошо, Ксюша вовремя успела остановиться и спрятаться за куст.

Вот молодуха набирает в ладони воду и со смехом пропускает ее сквозь пальцы. Брызги воды сверкают, распространяя вокруг радость. Молодка наклонилась еще раз за водой, и ее трусики сдвинулись в одну сторону. Молодой муж заботливо поправил штанцы на ее попке, ласково приговаривая:

– Ну-ка прикройся, а то птенчик вылетит!

Расширенными от зависти глазами Ксения жадно подглядывала за этими двумя, пока прозвучавшее из уст мужика слово "птенчик" не хлестнуло ее наотмашь. Это же ее слово! Ей принадлежит! Алеша так называл Наталю. Еще и трусы у этой девки в белых ромашках по синему полю! Точно как у Ксюши фартук, подаренный мужем!.. Кто-то ее обворовывает, прямо в открытую, на глазах!

Ксения намеренно с треском обломала толстый сук и под этот шум вышла из своего укрытия. Затем со словами "дайте пройти, а то еще уляжетесь здесь!" протиснулась мимо счастливой пары, обронив на мокрую землю висевший на ветке, сверкающий белыми ромашками сарафан. Остолбенелые молодожены постояли какое-то время молча, затем вслед Ксении послышался веселый смех.

* * *

От Алексея так и не было никаких вестей.

Ксения взяла себе за правило два раза в год, весной и осенью, ходить в Озерки – родину ее Алеши и Натали. Родственников осталось мало, и то все троюродные. Тех, кто породнее, выбили немцы. Чудом уцелела Павлинка, сестра Алексея. К ней-то Ксюша каждый раз и стремилась, хотя та вела себя сдержанно. А Ксении так хотелось к ней прижаться, ощутить связь с Алешей и говорить, говорить о нем! У себя в Зорянском эта тема была запрещена, не говоря уже о том, что те редкие фотографии, которые Ксюша припрятала, Александра нашла и сожгла в печке. В Озерках также не было ни одной фотографии. Была Павлинка – родная сестра Алеши.

Однажды Ксении все-таки удалось разговорить Павлинку:

– Павцю, ты у нас с Наталей одна осталась! Не отворачивайся, посмотри на меня! Ты мне только скажи: он помнит обо мне? То, что он живой, я знаю. Одно словцо, Павлинка, скажи!

Павлина впервые за время их разговора жалостливо поглядела на Ксюшу и, решившись, выдала:

– Ксюня, мой тебе совет: пока молодая, ищи себе пару. Алешка не простит тебе второго ребенка, я знаю.

Ксения схватила женщину за обе руки и потребовала:

– Откуда знаешь? Скажи!

Павлинка расплакалась, затем, вытерев фартуком лицо и считая себя палачом, глухо, чужим голосом выговорила:

– Женился Алеша. А сам сейчас под следствием. Ходит раз в неделю, отмечается в органах… Человек от него приходил. Но где Алешка живет, нам не сказал, вроде как не положено.

Последние слова она выговаривала опять сквозь всхлипывания. У Ксении глаза загорелись сухим блеском. Она не отрывала взгляда от Алешиной сестры, будто прощалась. Испуганная Павлинка тормошила ее, даже начала щипать, выкрикивая:

– Ну не гляди ты так, Богом прошу! Поплачь!

Она не заплакала. Буднично подумала: "Домой надо идти, мать заждалась! Да! И не забыть выйти замуж – сарай совсем набок завалился, мужских рук требует". Машинально взяла со стула свой платок, которым накрывалась в дороге от ветра, затем не спеша вышла из дома. Павлинка дрожащей рукой крестила ее вслед…

Она только к утру явилась домой. Четкого представления, как шла полем ночью, у нее не осталось. Помнится, закинув голову, кричала в небеса: «Но это же неправильно! Так быть не должно!» И голосила, вздымая руки над головой, грозя кому-то кулаками… Потом припустил дождь, она спряталась в копне соломы, благо, копна оказалась под ее огородом. Когда зашла в дом, мать к тому времени растапливала печь, ставила горшки к огню. Дети еще спали. Старая Александра всполошилась, увидев дочь в такую рань:

– Я думала, будешь ночевать в Озерках! Что же это родственнички выставили среди ночи?

Увидев на Ксении мятую юбку, а на спине приставшие соломины, мать заохала:

– Это где же ты в соломе валялась и с кем?

Кивнув на спящих детей, добавила:

– Мало двоих?

Ксюша ничего тогда не ответила, лишь долгим взглядом посмотрела на мать, сказав:

– Не валялась ни с кем. Под огородом в скирде дождь пережидала.

После паузы сообщила:

– Нет больше родственников в Озерках. А я – выхожу замуж.

Александра всплеснула руками, испуганно глядя на дочь, воскликнула:

– Свят-свят, окстись! За кого? И когда?

Ксения, убирая юбку в сундук, деловито ответила:

– Еще не знаю, за кого. Но скоро. А то сарай совсем завалится.

Мать испуганно молчала и потом долго еще с опаской приглядывалась к дочери…

* * *

Ксения механически кушала, спала, что-то кому-то отвечала. Единственным, что выводило ее из оцепенения были дети. На дочках ее взгляд задерживался и вроде как оживал. Ради детей Ксения начала обдумывать свое замужество, как если бы приобретала что-то необходимое в хозяйстве.

Оказалось, выбор был небольшой, а если более точно – не было никакого выбора. Для тайной связи – это всегда и пожалуйста, при условии, что жена не узнает.

Пришлось Ксюше вспомнить, что когда-то советовал брат Коля. К тому времени он был женат, жил в соседнем селе Калиновка. Брат его жены Аньки, Иван, слыл старым холостяком. Лет ему было за тридцать. Причину его холостяцкой жизни знали все: это – скупость. По иронии судьбы фамилия у него была – Загреба.

Ксения вспомнила, как Николай полушутя предлагал сестре "породниться" со сватами. Значит, так и будет, решила Ксения! Дождалась, когда брат пришел проведать мать и сестру с племянницами, и, отведя Николая на кухню, шепнула: "Помнишь, что говорил насчет Ивана? Я согласна". Колька поначалу испугался. Потом увидел, что сестра ведет себя вполне разумно, обрадовался.

Разладица началась сразу же. Ксения намерилась забрать с собой в дом мужа старшую дочь Наталю, а младшую Ленку оставить с бабкой Александрой. Но Иван уперся:

– Нет, возьмем с собой младшую Ленку!

Когда Ксюша потребовала объяснения, муж, отводя глаза, промямлил:

– Мама моя сказали, что будут соседи пальцами тыкать: вот, мол, полицайское дите ходит. А помогать во дворе будет и Ленка, пусть приучается!

Во время этого разговора девочки были здесь же, в комнате. Они тесно прижались друг к другу и во все глаза глядели на "дядю Ивана".

– Меня не берут, – прошептала Наталя на ушко сестре.

– А может, и меня и тебя возьмут, – успокаивала младшая старшую.

Ксения тогда, стиснув зубы, согласилась, но поставила условие:

– Приведем полностью в порядок сарай и только потом поедем в Калиновку!

* * *

В замужестве Ксения пробыла с весны до осени. Иногда честно пыталась быть довольной жизнью, но ее усилия разбивались об очередное замечание свекрови:

– Могла бы поласковей быть с Ванюшкой. Он твой позор покрыл, а ты лишний раз добрым словом не обмолвишься! Ходишь – набычилась!

Возмущенная Ксюша пробовала объяснить, что никакого позора на ней нет, но вопрос свекрови "а двое байстрюков бегают без отца – это не позор?" заставлял Ксюшу молчать.

Однажды вечером в дом зашел брат Ксюши, Николай. Он был весь какой-то взбудораженный, и Ксюша даже испугалась и начала допытываться, тормошить брата: что случилось? Николай отдышался, прикрикнул на сестру: "Сиди тихо, сам все расскажу!" И рассказал:

– В Зорянский сельсовет пришла бумага из области. Там написано, что следствие по делу Бойчука Алексея еще продолжается. Но пока сообщают, что Алексей Гаврилович Бойчук во время войны выполнял задания подпольного партизанского центра. Во как! Так что герой наш дядя Леша! В этой же бумаге сказано и про бабу Нюру. Помнишь, Сеня?.. Ее награждают орденом, только посмертно. И приписано там, в бумаге, что погибла она в борьбе с фашистами.

Коля все это выдал одним духом и остановился. Известие было поразительным – какое-то время стояла тишина. Затем засуетилась свекровь, начала собирать сумку Николаю.

– Отнеси Анюсе сметанки баночку. Свежая, сегодня собрала. Она любит.

Похоже, Ксюшина свекровь хотела побыстрее выпроводить Николая. Иван в это время, засунув руки в карманы, мерил шагами комнату от стола до порога.

Ксения неотрывно глядела куда-то в угол, в одну точку. Казалось, на ее лицо набежала легкая тень, враз отгородившая Ксюшу от всех.

Николай, выслушав на дорогу напутствия: "Не нагружай Аночку, сам больше работу работай! Вон какой здоровый!" – ушел. Свекровь торжественно села за стол, скомандовала сыну и невестке: "Сядьте!" и начала:

– Завтра, раненько идите вдвоем в правление колхоза. Они как раз утром заседают. Смело заходите и просите материала на крышу дома. Давно просится перекрыть! Напишите заяву, если надо. Ты, Ванька, скажи, что воспитываете ребенка этого самого героя, который партизанские поручения исполнял. Так что от советской власти вам положено. Заодно проси еще парочку поросят. Не помешают, корма много. Только не проспите утром…

Оторопевшая Ксения растерянно поглядывала на мужа, не зная, как себя вести. Наконец свекровь ушла, а Иван с довольной улыбкой разъяснил Ксении:

– Умная все-таки наша мама! Ты всегда ее слушай, глупого не посоветует. Надо будет побыстрее детей поменять: Натаху привезти сюда, а Ленку отвезем к бабке в Зорянское.

Ту ночь Ксюша не спала. Так до утра и лежала с открытыми глазами. Первые петухи пропели в четыре утра, и Ксения, поднявшись, начала тихонько собираться. Бросала в сумку только самое необходимое, чтобы не вызвать подозрений. К тому времени, как Иван поднялся, Ксюша уже одевала Ленку. Не дожидаясь вопроса, объяснила:

– Схожу в Зорянское, в сельсовет. Бумага-то туда пришла. А здесь, в Калиновке, никто ничего не знает. Попрошу, чтобы дали копию. Вот тогда и поросят можно просить с бумагой на руках.

– Да нам главное материал на крышу! А поросята, это так, дадут – хорошо! Ну иди. Здесь близко, быстро обернетесь. И сразу же веди сюда Наташку, а Ленку оставляй там!

Ксения, взяв сумку, поспешила с дочкой к выходу.

* * *

Больше она в Калиновку не вернулась. Пару раз приезжал Иван, звал обратно даже с обеими дочками вместе… А однажды чуть ли не в любви признался, чему Ксюша безмерно удивилась. Жалостливо на него глядела, понимая: не дано ему больше, чем имеет…

После известия о муже, на нее опять возобновились нападки, прямо противоположные тем, давним:

– Это ж надо быть такой курвой! Муж – герой, защищал нашу Родину, а она двоих байстрюков приволокла в подоле!

Если кто пробовал выразить несогласие, мол, старшая дочка Наташка от Бойчука, сразу возражали:

– А что, со свечкой стояли? Кто это докажет? Посмотрите, вон кудри распустила и выступает, как пава. Такая на все способна! Хорошо, хоть Бойчук оказался умным: не похоже, чтобы летел на крыльях к своей супружнице.

– Так говорят, у него уже семья давно есть. Жена и дети.

Со временем новость постарела, волновать перестала.

Дочки росли. Наташа после окончания школы устроилась работать в почтовом отделении. Ждала Лену, когда та закончит школу. Спустя какое-то время обе сестры успешно сдали вступительные экзамены в сельхозинститут на бухгалтерское отделение и переехали в областной город. Ксюша осталась с матерью вдвоем. Работала много: стипендии дочкам не хватало, приходилось помогать. Кроме работы в поле, устроилась еще уборщицей в правлении колхоза.

Образ Алеши постепенно расплывался, заволакивался дымкой. Обновить в памяти было невозможно: фотографии все уничтожены. И только редко, во сне иногда видела своего мужа – яркого, такого красивого, аж глазам больно! После подобного сна она несколько дней ходила под впечатлением.

Ксения прослыла женщиной работящей, бережливой. Несмотря на отсутствие мужских рук, в ее хозяйстве был порядок. Нужда заставила Ксюшу делать все самой.

Слегла мать – Александра. Поначалу думали: полежит маленько и встанет. Напрасно думали: Александра больше не поднялась. Месяц лежала без движения, не разговаривала. Только водичку теплую пила из ложечки. Приходили сыновья, дочка Лида с детьми – проведать. Уходили, а Ксюша опять оставалась один на один с горем. Как-то зашла соседка, баба Елька, и доверительно посоветовала:

– Ксюню, мне тебя так жалко, сколько ты будешь маяться? Бери топор, пойдем прорубим в сенях потолок, иначе мама не отойдет! Куда уж теперь правду девать? Знала старая много чего колдовского. Вот и не отпускает ее лохматая рука! Пойдем!

Ксюша с ужасом слушала соседку, затем набралась сил и крикнула:

– Ну-ка уходи отсюда, сплетница! Чтоб ноги твоей не было в доме!

Разобиженная баба Елька ушла, а Ксения наконец расплакалась. Приткнулась в углу, закрылась руками и подвывала, как щенок, которому прищемили лапу. Затем уснула.

Во сне Ксюша и не слышала, как Александра отошла в мир иной…

* * *

Наталья Федоровна и Ксения Ивановна чинно, под ручку шествовали к месту отдыха. Баба Ксеня несла под мышкой свою заветную сумочку. Федоровна озабоченно оглядывалась в поисках кошки, увидев, что та их догоняет, успокоилась.

Когда сели на скамейку, Ксения попросила Наталью Федоровну, чтобы та почитала ей письмо из ее ридикюля. Кизлякова перебирала пожелтевшие бумажки, затем предложила:

– А, может, это? "Добрый день, а может и вечер мой муж Алеша… квадратно-гнездовой… озимые… овес… Погоди, ничего не понимаю!

– Федоровна, читай только, что написано карандашом химическим. Остальное из книжки, фабричное. Бумаги тогда не было.

С паузами письмо было дочитано до конца: "…писано в пятницу в Петров день".

После чтения установилась тишина. Кизлякова, долго не нарушавшая ее, не выдержала:

– А что ты хотела рассказать мужу, Ксения Ивановна?

Баба Ксеня очнулась от задумчивости и легко ответила:

– Правду хотела написать про вторую дочку Леночку. Да все не знала, как. Не умела. Боялась, что откажется от меня муж.

Помолчав, добавила:

– Он и так отказался. Донесли ему. Да все неправильно донесли!

Кизлякова какое-то время озадаченно глядела на товарку, затем, как могла, деликатно спросила:

– Но, Ксюша, скажи: Леночка-то не от твоего мужа? Или как?

– Ну не от мужа, да! Но отчество я ей записала "Алексеевна"! Хотела, чтобы Алеша принял ее как родную! Думала, если сама расскажу Алеше, как было дело – он поймет. Его одного ждала!

Наталья Федоровна, пытаясь переварить услышанное и как-то помочь, подсказала:

– Жалко, Ксюша, что ты с ним не встретилась. А то сказала бы ему: "Неважно, чей бычок, важно – теленочек наш!" Думаю, он бы и согласился.

– Теперь-то уже все равно: у него своя жизнь, – тоскливо продолжила баба Ксеня. – Но он должен прийти. Обещал.

– Скажи мне, Ксеня, а когда ты перестала видеть, ну… совсем?

Баба Ксеня горько усмехнулась, поправив Кизлякову:

– Да спрашивай прямо: когда ослепла. Чего там.

Помолчав, добавила:

– Катаракту неудачно вырезали. И вот осталась слепой.

Послеобеденный отдых для Ксении Ивановны был волнующим. Она ждала, когда все в палате уснут, чтобы не мешали вспоминать.

"Как я ослепла? Знаю как! Знаю когда! Врачи не знают, а я знаю!"

* * *

На дворе стоял 1968 год. Ксения к тому времени жила одна. Дочки повыходили замуж и обе уехали за границу. В поле Ксюша уже не работала. Ходила убирать кабинеты в правлении колхоза. Однажды уборка еще не была закончена, как в кабинет зашел главный бухгалтер Максим Павлович. Ксении неудобно стало, что работник пришел, а она еще возится с тряпками.

– Я извиняюсь, Максим Павлович, уже все готово. Только вот тряпочку вам под ноги постелю!

Бухгалтер, пожилой человек, успокоил Ксению и предложил:

– Сядь, Ксеня! Я специально пришел пораньше, чтобы успеть сказать, пока никого нет. Мой племянник живет в Озерках. Позвонил мне вчера по одному делу и заодно вот что рассказал. В их село приехал Бойчук Алексей Гаврилович. Там такое творится, никто не работает – все бегут поглядеть на героя. Говорят, закончилось следствие, и Бойчука наградили каким-то орденом. Живет он у деда Антона, это его родственник. А сегодня будут его чествовать. Говорил племянник, что будет от каждой хаты на улицу вынесен стол или два, покрыты скатертью. Все готовят выпивку, закуску. Режут курей, гусей. А оплачивает все Бойчук. Ну вот. Все сказал, а ты, как хочешь, так и поступай. Если спросишь моего совета, скажу: встретиться тебе с ним надо! Как дальше будет – неведомо.

Посмотрев на женщину, Максим Павлович обеспокоенно сказал:

– Ты иди, иди домой! Отдохни, подумай. А там видно будет.

Ксения пошла домой. Как оказалась дома – не помнила. Очнулась сидя на скамье возле стола… Сидела долго – солнце повернуло в кухонное окно, к закату. Бездумно поднялась и машинально начала собираться. Одежду выбирала самую лучшую. Со дна сундука достала крепдешиновую косынку, еще не одеванную – подарок Наташки, когда та приезжала погостить. Когда оделась, поглядела на себя в зеркало. Испугалась. Оттуда смотрела совершенно незнакомая женщина. Особенно глаза… Почему-то они очень строго глядели на Ксению.

Она закрыла висячий замок на двери, положив ключ под старое ведро. Через свой огород, чтобы никого не встретить, направилась на дорогу, ведущую в Озерки.

Шла быстро, стремилась скорее оказаться там, в Озерках, а что дальше будет – не знала.

Жил в Озерках дед Трифон. О его врачевании знали далеко за пределами села, приезжали даже из других областей. Им приходилось ночевать в соседских с дедом домах.

Опустились сумерки, когда Ксения подошла к Озеркам. Она слышала про деда Трифона, но главное, знала, что можно попроситься на ночь к какой-нибудь хозяйке, заплатив деньги.

Получив от Ксюши рубль, ей показали койку, где она может переночевать. Ксения прибегла к хитрости. Изображая равнодушие, спросила хозяйку:

– Я слышала, у вас в селе какие-то гулянья на сегодня намечаются?

Хозяйка, моложавая еще женщина, охотливо ответила:

– Да! Я думаю, дед Трифон и принимать сегодня не будет, потому что тоже пойдет на пир! Приехал наш сельский герой войны, Алексей Бойчук. Он все село позвал, будут обмывать орден, наградили его. Там уже накрыли столы. А еще на каждом столе около тарелки будет лежать в подарок шерстяной цветастый платок. Сюрприз называется. А вы тоже можете пойти, дед сегодня все равно не примет. Будете уходить, скажете бабушке – она у нас прихворнула, в соседней комнате. Пусть за вами закроет калитку, а я побежала.

Ксения чуть подождала и тоже вышла. Поразмыслив, женщина решила как-то пробраться к дому деда Антона. В любом случае Алеша придет туда ночевать.

Она не спеша шла по улицам, вспоминая, где стоял дом деда. Все поменялось, Ксюша с трудом узнавала знакомые места. Чувствовалось возбужденное настроение людей, все устремлялись в центр села. Ксению это устраивало, не хотелось, чтобы кто-то ее признал.

Женщина с трудом отыскала двор родственников. С облегчением отметила, что собачьей будки во дворе нет. Двор освещала электрическая лампочка у входа на крыльцо. Ксения подошла вплотную к дому, обошла вокруг, оглядев все окна и найдя только одно с прозрачными занавесками. Под окном рос огромный куст жасмина. Ксюша спряталась под ним, к счастью, обнаружив там маленький стульчик.

Она сидела под кустом, слушала звуки баяна, затем сильный женский голос протяжно запел: "Миленькой ты мо-о-й, возьми меня с собо-о-й…" Ксения вспомнила: это была любимая песня тети Алексея – Антонины. Алеша всегда просил тетю петь эту песню. Наверное, дочка поет, тети давно нет, а голос похож.

Неожиданно вблизи послышался разговор. Ксюша притаилась, даже дышать на какой-то миг перестала – ей послышался голос Павлинки! Сколько лет она не слышала ее, а голос не изменился. Второй голос был мужской… Ксения вся напряглась, у нее почему-то по всей коже пошли мурашки, и она быстро зажала руками уши. Разговаривающие приблизились к крыльцу, Ксения разжала руки и услышала уже явно голос Павлинки:

– Алеша, давай присядем на скамеечку у крыльца, а то вечером все сойдутся – будет не поговорить.

У Ксении в ушах несколько раз отдалось слово "Алеша", и какая-то часть разговора для нее выпала. Когда пришла в себя, говорил он, Алеша:

– Павцю, не посылай меня, я туда не пойду! Мне там нечего делать. Не заводи больше этот разговор, а то поссоримся.

Согнутая под кустом Ксюша с жадностью голодного ловила каждое слово, совершенно не вникая в смысл. Она наслаждалась звуками голоса и хотела одного – чтобы он не замолкал. Вот после паузы он опять заговорил. Это уже Ксюша осмыслила:

– Я завтра собираюсь уезжать. Там моя Катя с Дашенькой, знаешь, как меня ждут?

Лучше бы она ничего не слышала! Это кто такие – Катя, Дашенька?.. А Ксения кто? Она же живая, Ксения! Куда ей теперь?

Что-то Павлинка отвечала, но Ксюша не слушала. Уловила лишь:

– Она родила себе второго ребенка. Значит, что-то планировала. Слышал, выходила замуж. Пусть живет себе с Богом! Зачем я туда пойду?

– Алешка, никогда не поверю, что не хочешь с Ксюшей увидеться! Вот не поверю и все! Глянь мне в глаза и скажи, что не так?

Кажется, Ксения перестала дышать. А может, дышала, она не знаете. Сейчас она жаждала услышать ответ. И услышала:

– А этого никому и не надо знать, кроме меня! Не волнуйся, Павлинка, я повидаюсь с ней.

И как бы забывшись, глухо добавил для себя:

– Для этого и живу, чтобы повидаться!

– Ну так иди завтра! Что тебе стоит, недалеко! Сходи!

Ксюша еле сдержала слова: "Не надо идти, здесь я!"

– Не пришло еще время, Павлинка! Я – потом.

Помолчав, добавил:

– В конце.

– Ты, Алеша, так говоришь, что я ничего не понимаю. В каком конце? В конце чего? То ты не хочешь к ней идти и тут же говоришь, что живешь затем, чтобы свидеться! Совсем меня запутал, – жаловалась Павлинка неизвестно кому, потому что Алексей уже зашел в дом. Стук закрываемой за ним двери ударил Ксению в висок, она встрепенулась, уже не остерегаясь, вышла из-за куста с единственной мыслью в голове: "Я так и не увидела своего мужа! Зачем приходила?!" Ксюша подкралась к окну с прозрачными занавесками и осторожно заглянула сквозь стекло в комнату. Разговор продолжался, но понять что-либо было невозможно. Но Ксении этого уже и не было надо, ей главное – увидеть его! Мелькала Павлинка, постарела, конечно, но узнать можно. Ага, вот появилась большая тень на стене, видимо, выходил кто-то из соседней комнаты… Это был ее муж Алексей. Он стоял боком к окну и что-то горячо доказывал сестре. Ксения прилипла взглядом и застыла, не шелохнувшись.

Он тем временем ушел в другую комнату, где окно было плотно задернуто. Увидела Ксюша только плечо и часть головы в профиль, приметив поседевшие, но все еще курчавые волосы. Лицо так и не увидела.

Что-то в ее сознании произошло – она не ощущала боли, будто ее ничего не касалось. Помнила, что ей надо возвращаться домой в Зорянское, и почему-то надо спешить. А вот почему? Ага! Ждать. Алеша сказал, что придет в конце. Обязательно. Да, может, он завтра этот конец! Ксюша выбежала со двора, вышла на дорогу и прямиком поспешила за село, в поле.

Дорогу знала по старой памяти. Постепенно в голове успокоилось и вдруг прозвучал голос Алеши: "Мои Катя и Дашенька!" Ксения даже остановилась. Небо было все в звездах, тишина вокруг. По обе стороны дороги цвела гречиха, вкусно пахло медом. Здесь Ксения может все высказать вслух, даже кричать! И она крикнула:

– Не-е-т! Ты ведь наврал все, признайся! Катя, Дашенька… тьфу! А я?!

Она заголосила. Потом завыла. Вдалеке ей кто-то ответил еще более протяжным воем. Ксюша, всхлипнув, замолчала, прислушиваясь. А вдруг волк? Здесь недалеко лес, в котором прятался Алеша от немцев. Ксения сняла свою новую косынку, вытерла насухо лицо и почти побежала по тропинке в сторону своего села. Когда подходила к своему дому, было совсем темно, будто пеленой все заволокло. Совсем ни к чему вспомнилось: мама говорила, что самое темное время – перед рассветом. "Скоро рассвет," – успела подумать Ксения и дальше уже ничего не помнила.

Очнулась в доме, на своей кровати. Одежда была вся мокрая от пота. Рядом на стульчике сидела соседка Зина. Увидев, что Ксения пришла в себя, сказала:

– Ну ты и напугала меня! Вся была горячая, прямо жаром несло от тебя! Скажи спасибо своим курям, они закрытые в хлеву кричали, я и пришла. Курей выпустила, а в доме ты здесь без движения лежишь.

Ксюша, ослабевшая, как после длительной болезни, еле слышно спросила:

– Который час?

– Два часа дня. Скоро мой придет на обед, побегу. Я тебе занесу горячего поесть, а ты лежи, не вставай!

Зинаида ушла, Ксения водила вокруг глазами, с трудом различая предметы. Она вытерла глаза концом пододеяльника, потом еще и ладонями потерла. Поглядела опять – ничего не изменилось. "Наверное, от горячки не вижу. Пройдет," – успокаивала себя Ксения.

Время шло, но с глазами у Ксении не становилось лучше. Один раз сходила к врачу, что-то проверяли, показывали на экране буквы, которые Ксения совсем не видела. Выписали капли и в итоге сказали, что ничего не поделаешь – возраст. У кого раньше, у кого позже.

Ксения больше всего боялась, чтобы не стало хуже. Сейчас она видит контуры, большие предметы, ориентируется в своем доме и дворе. Пусть так и останется. Она ничего не забыла и ждала, как сказал ее муж, конца. "Я приду к ней потом, в конце" – это его слова.

Через какое-то время Ксении удалили катаракту сначала на одном глазу, потом на другом. Когда в положенный срок сняли повязку, она не увидела ничего – ослепла. Врачи разводили руками, такое бывает очень редко! Это же простая операция, она всегда проходит успешно.

У Ксении ничего успешно не прошло. Она знала почему.

Помнится, когда они с братом и сестрой Лидкой были маленькими, их покойная мама, когда не была слишком уставшей, рассказывала им на ночь одну и ту же историю про молодую девушку и парня. Они любили друг друга, но парень погиб на заготовке леса, а девушка ослепла от горя. Ксюша тогда все спрашивала: "А как это – от горя? Что у нее заболело?" Александра, уже засыпая, ответила: "Душа заболела, а ее не излечить".

Приехал брат Николай. Предлагал немедленно вызывать Наташу или Лену. Но Ксюша наотрез отказалась. Потом Николай, предполагая, что сестра сопротивляется лишь бы не доставить неудобств дочкам, решил тайно вызвать племянниц. Ксюша это почувствовала:

– Коля, ты мой любимый брат и знаешь это. Христом Богом прошу: ничего не сообщай дочкам. Я никуда не хочу уезжать. А вот если определишь меня в приют (отсюда не далеко) – буду молиться за тебя до смерти. Братик мой, сделай это для меня. Говорила Зина, что приют называется "Зорька", это в соседнем районе.

Так Ксюша оказалась в "Зорьке". О том, что брата Колю по дороге от Зорянского до Калиновки сбила машина, и он надолго попал в больницу, Ксении не сказали…

* * *

Где-то за месяц до Нового года баба Ксеня из пятой палаты заболела, да так, что пришлось перевести ее в изолятор. Больная начала бредить, возле нее посменно дежурили медсестры. Настя, привязавшаяся за последнее время к старушке, больше других находилась возле больной. Дни Ксении Ивановны явно были сочтены, и девушка боялась, чтобы несчастье не произошло в ее дежурство.

Сейчас Настя тихонько, чтобы не потревожить больную, пристраивала букетик рябины у изголовья Ксении Ивановны. Она забрала его из пятой палаты, где раньше лежала баба Ксеня. Неожиданно больная внятно, спокойным голосом, заговорила:

– Так запахло свежестью. Букет мой принесла, да, Настя? Дай мне несколько ягодок подержать. Когда-то у меня были бусы, похожие на рябину.

Услышав голос бабы Ксени, Настя сначала испугалась, потом обрадовалась: наконец-то больная пришла в сознание! Больше двух суток была в беспамятстве. Девушка суетливо вложила в руку старушки выдернутую из букета ветку и заботливо спросила:

– Ксения Ивановна, может, что покушать хотите? Давайте, я принесу вам бульончика, а?

Больная отрицательно покачала головой и тихо попросила:

– Присядь, дочка. У меня просьба к тебе будет.

Настя испуганно села на кровать, взяла старушку за руку, успокаивая:

– Говорите, Ксения Ивановна, я все сделаю.

Больная вытащила из-за пазухи красноватый камешек на нитке (его Настя видела и раньше) и попросила:

– Настуся, пусть этот камешек со мной останется, чтобы его не выбросили… Ты знаешь, о чем я… Больше у меня ничего такого нету. Колечки, цепочки я при жизни раздарила. И еще, дочка: в моей сумочке возьми письмо. Такой старый в пятнах листик (тогда бумаги не было). Ты его узнаешь. А остальной хлам выбрось. Придет человек, будет меня спрашивать – отдай ему это письмо. Для него писано… Ой, мамочки, вот же он! Пришел! – Баба Ксеня порывисто привстала, облокотившись на одну руку, вторую с раскрытой ладонью протянула вперед. – Алеша, иди ближе ко мне! О, и мама пришли! А Дарья говорила, что вы умерли. Ведьма старая, нашла, чем шутки шутить!.. Да, мама, сейчас пойдем огурцы полоть. Руку только дайте… Вот, спасибочко!

Настя с расширенными глазами слушала, пытаясь взять себя в руки. А больная в горячке продолжала:

– Алеша, не стой, иди ко мне! Наша Павця, знаешь, чего отколола? Сказала мне, что ты женился! Вот уж смеху-то было, Алешенька! Я от Озерков до самого Зорянского всю дорогу смеялась!

Больная откинулась назад на подушку и, зажимая ладонями рот, начала, вперемежку со всхлипами, хрипло хохотать. Перепугавшаяся Настя куском бинта вытирала дрожащими руками капли пота на ее лбу, уговаривая успокоиться. Хохот оборвался резко, будто Ксения Ивановна и не смеялась вовсе. Блаженная улыбка разгладила напряженное лицо бабы Ксени, и она, устремив незрячие глаза вперед, задушевно молвила:

– Ты уже знаешь про Леночку, да, Алеша? Вот и хорошо! Дождалась я этого часа… Нам с тобой порознь нельзя, мы же друг для друга. Я знала, что ты так же думаешь! Вот только никак ближе не подходишь! Алеша, я рассержусь… Ой, каким ты маленьким стал!.. Где?! Где он?! Совсем не стало! Мама, дайте руку, пойдем быстрее, догоним!..

Последние слова больная произнесла медленно, шепотом и затихла.

Настя в отчаянии и с надеждой поглядывала на дверь: вдруг Варвара Поликарповна не уехала домой и зайдет сюда? Затем девушка решила сходить за лекарством для укола. Врач прописал бабе Ксене колоть на ночь успокоительное. Девушка осторожно, с опаской подобрала с одеяла оброненную ветку рябины, поправила подушку у больной и тихонько вышла…

* * *

Укол не понадобился. Умершая лежала на спине, зажав одной рукой бусинку с ниткой на шее. Всегда покорная при жизни улыбка сменилась на легкую, снисходительную усмешку, враз отделившую покойницу от всего земного. Эта усмешка торжествовала! Она говорила: «Мне больше никто не сделает больно!»

Плачущая Настя жаловалась:

– Только пойду за уколом – так и помирают! И все в мою смену! Баба Миля тогда так же отошла.

Варвара Поликарповна (она не ушла на автобус: дороги занесло снегом) гладила Настю по голове, как маленькую, и уговаривала:

– Успокойся. Иди в сестринскую, поспи на диване. Я сегодня не иду домой, не добраться до автобуса.

* * *

Для дома престарелых «Зорька» районной управой был выделен кусок земли в километре от приюта, прилегающий к ближайшему кладбищу. Хоронили там одиноких, не имевших родственников. С осени заготавливали несколько запасных могилок на зиму, чтобы не возиться с мерзлой землей.

Умершая Ксения Ивановна сутки пролежала в покойницкой, и забирать ее, похоже, было некому. Сельсовет, где жила раньше умершая, мог бы похоронить, но дороги снегом занесены – ни пройти, ни проехать. Поэтому пусть приют сам хоронит.

В пятой палате был траур. Глухонемая баба Аня что-то мычала и скорбно вытягивала руки в сторону койки, где раньше находилась Ксения Ивановна. Теперь там располагалась новенькая баба Оля.

* * *

Дорогу к кладбищу занесло снегом, и проехать туда автобусом, как это делали всегда, нечего было и думать. Еще летом дед Петро смастерил санки – подвозить зимой на кухню картошку, мешки с крупой. Сейчас Петро Николаевич спешно прилаживал к саням длинные доски, чтобы можно было поставить гроб. Решили, что троих мужчин будет достаточно, чтобы свезти санки с гробом на кладбище. Нашлось пока два человека: электрик и завхоз. Затем вспомнили о Вадимке – парень крепкий, а его вечное пение не помешает, блаженного Бог простит.

С утра гроб, обложенный вокруг еловыми ветками, поставили в комнате отдыха. Букет из бумажных цветов ярко выделялся на зелени. Пахло хвоей. Еще во время завтрака было объявлено, что прощание с бабой Ксеней будет в час дня, кто желает – пусть подходит в комнату отдыха проститься.

Обитатели пятой палаты в полном составе пришли первыми. Валентину Петровну везли в коляске баба Вера и новенькая баба Оля. Священник из-за непогоды не смог добраться на отпевание, поэтому баба Вера, единственная, у кого был псалтырь, став у изголовья гроба, напевно читала: "Еще молимся об упокоении души усопшей рабы Божией Ксении, и о еже проститися ей всякому прегрешению…"

Затем ко всем обратилась Варвара Поликарповна:

– Подходите, прощайтесь! Времени мало, еще неизвестно, как доберутся до кладбища.

Потом, спохватившись, предложила:

– Может, кто хочет слово сказать – говорите!

Все молчали. В это время настежь открылась дверь, вошли дед Петро и Вадимка, крепко зажавший рот ладонью, чтобы не петь. У деда под мышкой, рядом с костылем, краснел рябиновый букет. Обрадовавшись деду, старшая медсестра предложила:

– Петро Николаевич, вы всегда помогали покойной, скажите что-нибудь!

Дед Петро, не слушая, положил букет прямо в гроб и по-хозяйски стал поправлять еловые ветки, затем ворчливо распорядился:

– Выезжать надо, вот-вот снег опять повалит!

Мужчины вынесли забитый гроб, поставили на сани, привязав его толстой веревкой к доскам, а дед Петро велел Вадимке:

– Сбегай в мастерскую, там в углу стоит деревянный крест. Неси сюда, да быстрей!

Крест принесли, закрепив его вместе с гробом. Надпись на прибитой табличке гласила: "Бойчук Ксения Ивановна", – и дата смерти. Баба Вера одобрительно шепнула Валентине Петровне: "Когда только успел сделать?"

Петро Николаевич давал последние указания:

– Сначала протаптывайте дорогу и только потом по следам тяните сани, перебежками. Иначе застрянете в снегу. Вадимка, бери шест, сзади будешь подталкивать! Ну, с Богом!

Мужики впряглись в сани, Вадимка, подталкивая сзади шестом, радостно напевал: "Едем на кладбище, на кладбище едем на са-а-нях!" Петро Николаевич, стоя на костылях, с озабоченным видом глядел вслед процессии. Неожиданно из будки выбежал пес и, заваливаясь на одну сторону, на трех лапах понесся за санями. Дед обеспокоенно крикнул:

– Борман, назад!

С трудом выбравшись из снега, пес виновато повернул обратно.

* * *

Зима ушла. В воздухе запахло весной. Старики, радуясь весеннему солнышку, начали потихоньку выходить на прогулки. Как-то к деду Петру подошла медсестра Настя с просьбой:

– Петро Николаевич, возьмите, пожалуйста, этот конверт. В него вложено письмо. Если кто придет спрашивать Ксению Ивановну, ну, которая умерла, отдайте ему этот конверт. Так баба Ксеня просила. А то вдруг человек придет, когда меня на смене не будет!

Был послеобеденный тихий час, все отдыхали, когда человек пришел.

В бухгалтерии сидела недавно принятая на работу молодая девица Людка. Остальные ушли по своим делам. Сейчас она составляла перечень жильцов приюта для столовой. Повар попросила к вечеру сделать калькуляцию. И опять в списке, как в прошлый раз, числилась Бойчук К. И. Она же несколько месяцев назад как умерла! Люда, ворча, старательно вымарывала ошибку, чтобы не повторилась опять. В это время в дверь постучали, и зашел старик. В руках он держал пластиковый пакет, оттуда виднелась гроздь бананов. Одет старик был в легкую куртку явно импортного производства. Слегка согбенная фигура старика выдавала его высокий рост. На голове было еще достаточно седых волос, но на лбу блестели две высокие залысины. Он поздоровался и, с любопытством оглядываясь вокруг, спросил:

– Здесь у вас живет Бойчук Ксеня Ивановна. Я могу с нею увидеться?

Девушка Люда, только что убравшая из списка эту запись, сначала издала мышиный писк, потом ойкнула и расширенными глазами уставилась на вошедшего. Затем, вспомнив, что она – должностное лицо, придала своему голосу канцелярщины и, для важности заглядывая в список, возвестила:

– Бойчук К. И. (она так и прочла – Ка И) умерла двадцатого декабря прошлого года.

Потом, взглянув на старика, смутилась и добавила:

– Поэтому вы не можете с нею увидеться.

Зависла тишина, и девушка Люда совсем глубокомысленно закончила:

– Потому что ее нету. Схоронили.

На какое-то время старик застыл, дальше, повторив слово Людки "схоронили", медленно развернулся и пошел к выходу. Девушка, пытаясь хоть как-то повлиять на ситуацию (еще нажалуется, на нем вон какая куртка!), прокричала вслед:

– Но она здесь была! Вот, в списке – Бойчук Ка И!

Для убедительности Людка потрясла листом бумаги в воздухе, но старик уже вышел. Он медленно шел по территории приюта, ни на что не обращая внимания. Неизвестно, куда бы он так пришел, но, увидев вблизи скамейку, вдруг ощутил, что надо сесть. Внезапная боль пронзила левую сторону груди.

Несколько раз залаяла собака. Кто-то пытался его тормошить, затем расстегнул на шее пуговицу рубашки. Сидящий, последним усилием воли положив руку на нагрудный карман, с трудом, еле шевеля губами, прошептал:

– Там… таблетки…

Петро Николаевич отдыхал в своей пристройке, даже и вздремнул немного, когда его разбудил собачий лай. А поскольку Борман лаял редко, дед суетливо поднялся со своего кресла и с любопытством двинул к выходу. Пес стоял перед скамейкой и лаял на сидящего мужчину. Дед Петро сердито позвал собаку, загнав Бормана в конуру, а сам приблизился к человеку. Пожилой мужчина на скамейке явно был чужим – дед всех обитателей приюта знал в лицо.

Сидящему было совсем худо: глаза закрыты, восковая бледность разлилась по всему лицу, и лишь крупные, как горох, капли пота медленно стекали со лба. Дед растерянно огляделся вокруг – все отдыхают, пока кого найдешь, мужик может дать дуба! Петро Николаевич слегка похлопал мужчину ладонью по щеке, затем расстегнул пуговицу рубашки у него на шее, и видя, что тот зашевелил губами, наклонился ближе. Услышав про таблетки, расстегнул пуговицу нагрудного кармана. В глаза бросилась пришпиленная булавкой то ли медаль, то ли орден – деду Петру некогда было разглядывать. Он поискал в кармане и вытащил крохотную пластиковую баночку. Достал оттуда таблетку, засунул ее в рот старику.

Увидев, что старик стал проявлять признаки жизни, перекатывая языком таблетку, Петро Николаевич несколько успокоился. Коробочку с лекарством положил обратно в карман, заодно более внимательно разглядел воинскую награду. Она была ему знакома: точно такой медалью с портретами Ленина и Сталина наградили его старшего брата Павла. Это была партизанская медаль второй степени. А Павел под конец войны попал в партизаны.

Дед Петро, застегивая пуговицу на кармане, обратил внимание и на нитку с красными камешками, повисшую на коленях старика. Видимо, она вытянулась из кармана вместе с коробочкой. Дед взял ее в руки и хотел также засунуть в карман, к медали, но вдруг вспомнил: целая история приключилась с подобным камешком прошлым летом. Баба Ксеня тогда потеряла точно такой же камешек – она его носила всегда на шее. Дед Петро случайно его нашел – Борман помог. Ксения Ивановна даже заплакала от радости…

Из письма, переданного деду Настей, он, почему покойная так дорожила камешком. (Конверт был не заклеенный, и Петро Николаевич почитал письмо, чтобы знать, кому отдать).

Сейчас все это моментально выстроилось в единую цепочку, и Петро Николаевич, глядя на старика, который начал приходить в себя, и, забыв, что тот только что чуть не умер, требовательно, громким голосом, спросил:

– Ваша фамилия Бойчук?

Старик вздрогнул, это его окончательно оживило. Он утвердительно кивнул головой и переспросил:

– Откуда вы знаете?

Дед Петро молча сел рядом на скамейку, все еще держа в руке нитку с камешками. Затем протянул ее старику:

– Это из твоего кармана выпало, когда таблетки доставал. Возьми!.. Я Ксению Ивановну знал, фамилия у нее была – Бойчук. А еще она носила на шее вместо креста камешек, как у тебя на нитке.

Увидев растерянность на лице старика, Петро Николаевич объяснил:

– Потеряла она однажды этот камешек. Плакала, места себе не находила. Всем приютом искали. Она же слепая, точно не может показать, где потеряла. Пес помог, Борман: что найдет во дворе, тащит ко мне в мастерскую…

Сидящий мужчина даже привстал, чтобы глядеть прямо в лицо деду Петру и, полным тревоги голосом, крикнул:

– Кто слепая? Вы о ком говорите?!

– О бабе Ксене говорю. Привезли ее в приют слепую… Умерла в прошлом году. Здесь, на приютском кладбище и схоронили. Славная была женщина, редко такие встречаются.

Петро Николаевич горестно усмехнулся и продолжил:

– Все какого-то человека ждала… Да так бедняга и не дождалась. Ее никто ни разу и не проведал. Дочки живут за границей – попробуй в наше время доберись.

Старик тем временем облокотился на колени, закрыв лицо руками, опустил голову. Дед Петро достал из смятой пачки "Примы" сигарету, заложил ее в старенький мундштук и не спеша закурил, деликатно отгоняя ладонью дым в сторону. Какое-то время сидели молча. Затем Петро Николаевич достал из внутреннего кармана пиджака сложенный пополам конверт, завернутый в пленку: "Я так понял, что человек этот – ты. Возьми, покойная просила передать". Тот с опаской взял конверт в руки и, будто оправдываясь, объяснил:

– Не взял с собой очки, ничего не увижу без них.

– Дома почитаешь, – равнодушно заметил дед Петро. После короткой паузы с сарказмом добавил:

– Теперь это роли не играет, раз до сих пор не почитал.

Увидев, что лицо старика вновь начало бледнеть, дед предложил:

– Давай отведу тебя к нашей медсестре. Она знающая, может, укол тебе сделает?

Мужчина отрицательно качнул головой, успокаивая деда:

– Не надо. Так обойдется, не впервой. Еще немножко посижу и пойду на автобус.

Петро Николаевич, считая, что надо как-то занимать пришедшего, гость все-таки, с любопытством спросил:

– Почему медаль в кармане носишь? Чужая, что ль?

– Зачем чужая? Моя! – с ноткой обиды ответил мужчина и потеплевшим голосом смущенно добавил:

– Ксюше хотел показать.

И затем опять жестко:

– Сейчас ордена на показ не выставляют. Время такое наступило.

Уйдя взглядом далеко от действительности, мужчина с обидой, будто выплевывал колкие слова:

– Не знаю теперь, я – враг или герой? Двадцать пять лет, как один день, выясняли. Вроде выяснили – дали медаль. Даже школу в селе, где родился, хотели назвать моим именем…

Дед Петро с любопытством слушал, глядя во все глаза на старика. А тот продолжал:

– А потом все опять перевернули с ног на голову! Признали вдруг героями тех, кто воевал против! А я опять оказался в стороне – ни там, ни здесь… Теперь понимаю, лучше бы тогда затаился со своей Ксюшей где-нибудь, переждал, как некоторые… А-а, что говорить? Ни за грош жизнь прошла! Пойду я, бывай здоров!

Старик подал руку деду Петру, заодно представился:

– Алексей Гаврилович!

Тот ответил: "Петро Николаевич, или дед Петро, так все зовут". Алексей Гаврилович, держа в руке пакет, попросил деда:

– Возьми, передай женщинам, где жила Ксеня. Пусть чай попьют на помин души.

Затем развернулся и широкими шагами, будто убегая, поспешил к воротам. Дед Петро порывался что-то сказать вдогонку, даже тихонько воскликнул: "Эй, погодь!..", но махнул рукой и пошел выпускать из конуры Бормана.

Находился Петро Николаевич под впечатлением разговора. Он удивлялся, иногда одобрительно хмыкал, переживая заново услышанное… И опять его отвлек собачий лай.

– Что за день такой? – удивился дед, прилаживая костыли и выходя во двор. – Наверное, пришли еще кого-то проведать.

Но Борман, припадая на покалеченную лапу, лаял на только что ушедшего, Алексея Гавриловича. Тот, оказывается, вернулся. Дед Петро взволнованно спросил:

– Что, плохо? Говорил же: надо в медчасть! Борман, пошел в будку! Сейчас закрою собаку, и пойдем!

Алексей Гаврилович, вытирая платком лицо, извинился за беспокойство и ответил:

– Не надо, Петро Николаевич, в медчасть. Я вернулся узнать, какие документы надо, чтобы приняли в ваш приют?

Пораженный дед Петро молча уставился на Алексея, но тот избегал его взгляда, глядя куда-то в сторону.

– Неужто сам хочешь сюда, в приют? – недоверчиво переспросил дед.

– Хочу! Только бы приняли… Я ведь один остался.

– Ну, ты – человек награжденный. Должны принять! А бумаги в своем сельсовете возьмешь. Там знают, какие.

– Спасибо, Николаевич, за все! Еще просьба: не говори никому о моей награде. Дай слово, что не проговоришься! А то мало ли что?

Дед Петро растерянно кивнул головой:

– Ну, если просишь – не скажу. Мне-то что?

Алексей Гаврилович, заверив, что скоро приедет насовсем, попрощался и ушел. Петро Николаевич в который раз выпустил Бормана из будки, и тот, благодарно лизнув деда в руку, понесся на середину двора, вспугнув воробьиную стайку.