Петенька

В семье Будницких детей было много. Два года назад Дарья родила четвертого мальчика и уже опять ходила в ожидании прибавления. Бабы осуждали Дарью: куда столько рожает? Наверное, не кормит грудью младенцев, потому и тяжелая постоянно!

– А мне моя тетя Люба из Крутых Горок (помните, приезжала?) говорила, что она хоть и кормила ребеночка, а уже через два месяца оказалась в положении, – несмело возразила недавно вышедшая замуж Василиса и, незаметно для других, погладила живот.

Вскоре и совсем непонятное произошло в доме Будницких. Дарья средь зимы, уже на сносях, вдруг собралась навестить родителей в Криничках. Да еще настояла взять с собой двухгодичного Петеньку. А ехать туда – аж через три села! Муж Дарьи, Филипп Будницкий, пребывал в ссоре с тестем и тещей: те обещали дать за Дарьей в приданое дерева на хату, а в итоге построили себе сарай. С тех пор Филипп и не ездил к родственникам жены.

Уговаривали Дарью не ехать все: от мужа до младшей семилетней Зинки. На улице – морозная зима, заносы. Сам Филипп не поедет, придется просить свояка Гришку. Тот на колхозных лошадях подвозил корма на ферму. Филипп ругался: "Бабе как втемяшится что в голову – не вышибешь ничем!"

В день отъезда он на работу не пошел, отпросился. Петеньку самолично одевал, укутывал, а когда Дарья с ребенком сидели в санях, еще вынес овчинный тулуп, на случай вдруг мороз усилится. Уже сани тронулись, а Филипп вдогонку еще давал последние указки:

– Одну только ночь переночуй и завтра поутру – обратно! Да смотри хорошенько за Петенькой!

Затем прокричал вслед Гришке:

– Гришаня, надеюсь на тебя! Не подведи! Ты же знаешь, за мной не пропадет!

Гришаня не подвел: путешествие туда и обратно прошло благополучно. Дарья тоже не подвела: за Петенькой смотрела, он даже не простыл. Вот только обратно Петеньку не привезли. Дарья оставила его у родителей. Филипп заходился в гневе:

– Совсем ум потеряла! Ты зачем ребенка оставила? Неужто за ним кто-то лучше доглянет, чем дома родные отец и мать?! А мальчонка-то славный, в моего дядю Антона пошел, тот был красавец. Все, завтра еду, забираю Петеньку домой!

Дарья, как могла, отбивалась:

– Не кричи ты так, Филя! Я же не у чужих оставила. У мамы с папой корова, знаешь, какое сладкое молоко дает? Во всем селе такого не сыщешь! Вот рожу, и потом поедем заберем.

Филипп, все еще не остывший, хмыкнул: "Будто у нас нет коровы!" Супруги замолчали, Филипп ушел на работу, и Дарья с облегчением вздохнула: "Кажется, на первых порах пронесло! Пока что идет все так, как задумала, а дальше – даст Бог день, даст и пищу… Нельзя было дольше оставлять Петеньку в селе. Он уже большой, просится на улицу. Зимой еще кое-как, а весной в доме его будет не удержать. И тогда все увидят и поймут… Дарья удивляется, как ее муж этого не заметил? Вбил себе в голову, что Петя похож на какого-то дядю Антона. Дарья никогда и не видела этого дядю. Ну, а если похож – так и слава Богу!

Женщина стала наводить порядок в доме, хотя мысли ее вновь и вновь возвращались в прошлое. Три года назад… Она не думала, что так все получится. Впрочем, Дарья тогда вообще ни о чем не думала. Несла вязанку сухих веток домой – до дождей запасалась топливом. Филиппу некогда: день-деньской без выходных ремонтирует в колхозе сельхозтехнику. Зарабатывает, все мечтает построить дом…

С вязанкой на плечах Дарья подошла к мостику через ручей, и тут ее дрова расползлись, некрепко связанная веревка развязалась. Женщина скинула с плеч оставшиеся ветки и присела отдохнуть. А Петро шел мимо и помог ей. Вернее, предложил помочь…

Как-то сами собой сцепились тогда их руки. Видимо, одну и ту же ветку брали. А потом о дровах забыли…

Нравился ей этот мужчина! Сколько себя помнит – нравился. Хотя кому он не нравился? Все бабы в открытую завидовали его жене Верке. Хилая, неприметная, волосики мышиного цвета… и сама, как серая мышка, а мужика такого отхватила!

Самые бесшабашные иногда прямо спрашивали Верку Петра Черного (его прозвали "Черный" за широкие, густые брови): чем она привлекла мужа? Неужто позарился на ее волосенки? Та в ответ лишь улыбалась бесцветной, как сама, улыбкой. Но главное – никто никогда не заметил, чтобы Петро ходил "налево"! Было у них двое детей: сын и дочь, оба пошли в Веркину породу. Лишь ростом удались в отца – высокие и крупные.

Тогда у ручья они сначала честно пытались связать дрова, а когда руки встретились, стали глядеть друг на друга, глаза в глаза… И случилось то, что должно случиться. Дальше Дарья не очень четко все помнила. Лишь одну фразу, шепотом сказанную Петром, запомнила четко: "Ты мне всегда нравилась!". Фразой Дарья дорожила, хранила ее глубоко, на самом донышке сознания – это было хоть каким-то оправданием происшедшего… Как он ей нравился – сказать не осмелилась. А больше ни слова – все происходило в молчании.

Очнулась женщина, когда осталась одна: Петро уходил, его еще было видно… Потерянная Дарья скорее для себя произнесла: "Эй, а дрова связать?" Но он не услышал.

Уже через неделю женщина почувствовала: бесследно это не прошло, будет ребенок. Сразу же стала ласковей с мужем, чем его удивила: они с Филиппом решили – детей уже хватит. В один из деликатных моментов муж простецки напомнил Дарье, что договорились: спиногрызов больше не рожать. Дарья напустила туману, ударившись в рассуждения: дети даются свыше, а мы решать не можем. Когда же ее живот обозначился, ласковость Дарьи сменилась раздражением. Она вдруг углядела в муже грубость, неотесанность. Особенно выводило Дарью из себя, как Филипп где-нибудь в гостях рассказывал всегда один и тот же анекдот про Чапаева. Его все знали наизусть, и уже никто не смеялся, кроме самого Филиппа… Стала вспоминать, как вышла замуж по доброй воле. Значит, видели глаза, что покупали…

Дарья признанной красавицей не слыла, но мужики на нее заглядывались. О таких говорят: дородная женщина. Что-то в ней притягивало. Русая роскошная коса скрашивала не очень женственные черты лица и служила завистью для всех Дарьиных сверстниц. На страницах послевоенных школьных учебников часто можно было встретить плакат с изображением женщины и подписью внизу: "Родина-мать зовет!" Лицо Дарьи повторяло это изображение, как две капли воды.

Несмотря ни на что, Дарья жизнью была довольная. Вон деток много, а скоро еще прибавится. Мальчик будет, Петенька. Она уже знает, рожает не в первый раз. "Будет только мой! Ни одна живая душа не узнает! Уж коли подарила судьба это исконно бабье мгновение".

А когда родился Петенька, с первых дней поняла, что хранить тайну будет ой как тяжело! Ребеночек в миниатюре повторял портрет Петра Черного.

Поначалу была надежда: будет расти – поменяется. Ведь дети Петра, сын и дочь, совсем на него не похожи, кроме высокого роста. Но время шло, Петенька рос, становился очень красивым, но похожим… одна Дарья знала, на кого. Соседям старалась малыша не показывать: то ветрянка, то грипп, чтобы меньше в хату заходили. И решила Дарья отвезти Петеньку к родителям. К счастью, те жили далеко. Предлог – скоро рожать, а помочь с детьми некому. Что будет дальше, ведь мальчик растет и еще больше станет похож на отца, Дарья старалась не думать.

Весной, как и ожидалось, Дарья родила последнего, как они с Филиппом надеялись, ребенка – девочку Нюсю, названную так в честь Дарьиной свекрови Анны Кирилловны. Филипп постоянно напоминал: надо съездить за Петенькой. Дарья, так ничего и не придумав за это время, как могла, оттягивала сроки. Однажды днем пришла сестра Дарьи, Танька. Она буквально ворвалась в хату, так шваркнув дверью, что зазвенели стекла в окне. Дарья в это время кормила грудью ребенка. Татьяна, с красным от гнева лицом, с ходу выпалила:

– Ты чего это учудила?! Весь род опозорила! А у меня же две девки растут, скоро будут на выданье! Кто их теперь посватает? Будут родной теткой глаза тыкать.

Дарья сначала оторопела, затем, поняв в чем дело, опустила голову и безнадежно прошептала:

– Была у наших? Как там они?

– Они там – чудесненько! Петенька-красавец растет, все любуются. У них же в селе Петра Черного нету, чтобы сравнить! А он не то, что вылитый, он – двойник, только маленький! О Боже мой, что же мы будем делать? Не думала я, Дарка, что ты такой лярвой окажешься! Но хотя бы другое имя дала мальчишке ты, убогая! А то куда же твое дело – Петенька. Тьфу!

Татьяна, сделав паузу, отдышалась и продолжила:

– Как ты его подцепила? Он же за всю жизнь не замечен ни с одной бабой!

У Татьяны глаза загорелись искренним любопытством, и она уже доверительно спросила:

– А где это произошло и как? В каком месте? Не у тебя же в доме и не у него! Опозорила всех, так хотя бы расскажи все подробно!

Танька придвинулась к сестре и даже руку положила ей на колено со словами: "Ну, давай, рассказывай!"

Но послышался стук двери, и в хату зашел Филипп. Дарья облегченно вздохнула, а Татьяна засобиралась домой, многозначительно бросив сестре: "Я завтра обязательно забегу!"

Как-то просочился слух: с ребенком у Будницких не все благополучно, и новость начали обсуждать по всему селу. Толки были разные: у мальчика заячья губа и вообще родился уродом, поэтому его Дарья и не показывала до двух лет. Другие говорили: ребенок родился черненьким, как негр, только глаза блестят. Более рассудительные возражали, доказывая: во всем районе, да и дальше, нету ни одного негра. А известно, что только от негров рождаются черные детки… Но, как говорится, дыма без огня не бывает, иначе зачем отвезли ребенка и не забирают обратно?

Слухи дошли до Филиппа, и он, справедливо возмущаясь, собрался самолично ехать за Петенькой. Дарья сделала слабую попытку отговорить мужа, затем махнула на все рукой и смирилась в ожидании неотвратимого.

Филипп с Петенькой приехали на второй день к вечеру. Зашли в дом, Дарья в это время пеленала маленькую Нюсю. Петеньку взяла на руки, поднесла к малышке, познакомиться с сестричкой. Подрос ребенок за это время, в его детской фигурке угадывалось: будет высокий, крупный парень. А личико его нарисовала кисть искусного мастера. Черные волосики на голове не кудрявились в беспорядке, а лежали крупными локонами. Точно так, как у Петра Черного. Видимо, от безнадежности страх у Дарьи исчез, и она спокойно спросила мужа, подавать ли ужин сейчас или позже, когда уложит спать Нюсю и Петеньку, старшие уже спали. Филипп глухо ответил: "Укладывай детей!" – и вышел во двор.

Когда зашел в дом, Дарья сидела в прихожей на скамье, скрестив пальцы рук и опустив голову. Ждала. Филипп тихо, сдерживая себя, спросил:

– По согласию было дело или как?

Если бы Дарья глядела в это время на мужа, увидела бы, с какой надеждой в глазах тот ждал ответа! У Дарьи не было сил говорить, и она лишь утвердительно два раза кивнула головой. Взгляд Филиппа потух, он что-то промычал и полез за печку, вытащив оттуда толстую веревку, на ходу переплетая ее вдвое. Дарья обреченно, тоскливым голосом спросила:

– Будешь бить?

Не дожидаясь ответа, встав со скамьи, опустилась на колени, спиной к мужу, чтобы тому удобней бить… Филипп со всего размаха ударил веревкой по скамье да так, что та треснула, и вышел из дома. Когда зашел обратно, жена сидела на лавке в том же положении. Муж начал одеваться, а Дарья тревожно пыталась заглянуть ему в глаза:

– Филя, ты куда хочешь идти на ночь глядя? Христом Богом прошу, не ходи! Что прикажешь, то и сделаю, только не ходи!

– Ты уже сделала! – буркнул Филипп и ушел, бахнув дверью.

Вернулся домой ночью. Оставшись одна (дети спали), Дарья металась по хате, не находя себе места. Еще немножко – и побежала бы вслед за Филиппом. Куда тот пошел – она знала.

Муж зашел в дом, разделся, достал из кармана свернутые трубочкой деньги и со злостью бросил их на середину стола. Трубочка была достаточно толстая. Дарья с ужасом глядела на стол, будто там извивалась шипящая гадина. Еле слышно промолвила:

– Зачем? Отнеси обратно!

– Ну уж нет! – злорадно ответил Филипп. – Каждый должен платить за свои поступки! Пока только мы с тобой платим. А вот тепере и он… – и уже другим тоном закончил:

– Наконец-то дом начнем строить!

Дом действительно начали строить. Все знали: Филипп последнее время зарабатывал много, поэтому никто не удивился.

Петеньку стали выпускать на улицу… Как потревоженный пчелиный улей всколыхнулось все село. Бабы несколько раз совершенно без дела проходились мимо Дарьиного дома – лишний раз взглянуть на ребенка. При Дарье, в открытую цокали языками, поражаясь такому удивительному сходству. Дарье терять было нечего, и она ожесточилась, полагая: свое уже получила сполна. Поэтому, когда однажды, поздно вечером (Филипп и дети уже были в постелях, а Дарья во дворе заканчивала хозяйственные дела), к ней во двор впервые за все время зашла Верка, жена Петра Черного, Дарья спокойно предложила женщине сесть и ждала, что та скажет. Верка, с покрасневшим лицом, заикаясь от волнения, спросила:

– Скажи мне, Дарья, как получилось, что твой мальчишка больше похож на моего мужа, чем наши с ним законные дети?

Ох и разозлилась тогда Дарья! До какого времени ее будут казнить? Сколько она вытерпела, так уже должны простить и Бог, и люди! Ан нет, пришла еще и эта замухрышка!

Дарья оглянулась вокруг на всякий случай, удостоверившись, что никто не подслушивает (главное, чтобы не оказался вблизи Филипп!), и с каким-то лихим удовольствием, выговаривая четко каждое слово, ответила:

– А ты полюби его так, как я полюбила! Может, и у тебя родится кто-нибудь похожий!

Верка хватала ртом воздух, а Дарья, не дожидаясь, что та скажет, поднялась и ушла в дом.

Со временем новость о Дарьином сынишке от Петра Черного перестала быть новостью, к ней все привыкли и переключились на более свежие темы.

Филипп как-то незаметно для всех, кроме Дарьи, перестал употреблять имя Петенька и долго обращался к нему безлико. А еще через некоторое время стал называть Петеньку "Филиппыч", сначала шутливо, потом взаправду:

– Подсоби мне, Филиппыч, подержи этот край доски. Надо, чтобы она легла заподлицо.

Дарья также при муже избегала произносить имя мальчика и называла его "сынок".

Разницы между детьми Филипп не делал – Дарья по-другому стала глядеть на "неотесанного" мужа. Детей больше не рожала после младшей Нюси. В конце концов построили дом. Старшие дети разъехались, кто куда, дома остались Петенька с Нюсей.

Конечно, к этому времени парень знал об истории своего рождения. Хотя был долго в неведении. В школе, особенно в младших классах, Петенька вместе с мальчишками охотно потешался над своей похожестью с дядей, которого звали Петро Черный. По мере взросления он временами задумывался, особенно, когда встретился как-то с Петром Черным на узенькой тропинке, внизу огородов. Они оба тогда от неожиданности малость ошалели. Стояли, забыв обо всем, и жадно глядели друг на друга. Разговора не получилось, каждый хотел "наглядеться", пока никто не мешал. Погодя, Петенька, несмело, еле слышно произнес: "Здравствуйете" и, стараясь не коснуться мужчины, протиснулся мимо и пошел, несколько раз оглянувшись. А взрослый Петро, пораженный похожестью, даже не ответил на приветствие и все стоял, глядя вслед мальчику.

В этом году Петенька закончил школу и подал документы в военное училище. А пока наслаждался каникулами и готовился к отъезду. Подумать только – впервые жить одному, без родных!

Был вечер. Петенька решил сходить к другу Сережке. Они вместе поедут в училище, надо посоветоваться, что с собой брать в дорогу.

Встреча произошла опять на той же тропинке. Первым очнулся мужчина – надо было как-то выходить из положения. Он подал парню руку со словами:

– Ну, здравствуй, Петр! Слышал, хорошо учишься, это правильно. Куда думаешь после школы?

Петенька, весь красный от волнения, не отрывая взгляда от мужчины, ответил:

– В военное училище. Я уже отослал документы.

– А вот это правильно, по-мужски. Молодец!

Помолчав, Петро добавил:

– Ну, как, строительство закончили? Я как-то проходил мимо, видел: большой дом. У тебя, наверное, своя комната есть?.. А ты заходи к нам как-нибудь, не бойся. Знаешь, где мой дом стоит?

Парень покивал головой, мол, знает, и заверил: обязательно зайдет как-нибудь, хотя оба знали – не зайдет.

Петенька тогда не пошел к другу, вернулся домой. Почему-то чувствовал себя виноватым. Подошел к Филиппу и горячо предложил:

– Папа, я сейчас не занят. Завтра пойдем к тебе на работу. Буду тебе помогать ремонтировать. Я ведь скоро уеду, кто тебе поможет?

Филипп растрогался, вида не подал, попытался превратить все в шутку:

– Ну пойдем, а то, как звание получишь, тогда уж папке помогать вряд ли получится.

Дарья переживала скорое расставание с сыном и не скрывала этого. Отозвала Петеньку в комнату, села рядом и, с трудом выговаривая слова, глядя куда-то в сторону, сказала:

– Петенька, сынок! Ты прости меня…

И замолчала. Закусила губу, не хотела "распускать нюни". А Петенька, изумленный, глядел во все глаза на маму и не знал, что сказать! Мыслимо ли?! Какое "прости"? Да у него мама – лучшая во всем селе!.. Он ей об этом так и сказал. Зашел Филипп, и Петенька к нему обратился в продолжение разговора:

– Пап, мама не верит, что вы у нас – лучшие родители! Ты ей скажи, а?

– Скажу как-нибудь. А ты, Филиппыч, если идешь завтра со мной, ложись раньше спать. Подыму рано!

Через год Петенька приехал домой на каникулы. Погибель всем девушкам: в военной форме, а красавец – глаз не отвести! Привез скромные подарочки родным. Папе Филиппу преподнес нарядную рубашку, сказав, чтобы в гости одевал только ее, а то все в старой ходит. Вечером Петенька собрался «пройтись» по селу, как сам выразился. В руке – пакет, на вопрос Дарьи, что в нем, ответил: «Надо Сережке отнести, это его вещи».

А в голове Петенька давно держал приглашение Петра Черного "как-нибудь зайти".

Решил, что это "как-нибудь" наступило.

Он шел по улице, придумывая, что скажет, как поздоровается? Так и не придумав ничего, подошел к дому. Как стучал в дверь, не помнит, очнулся уже в комнате. Хозяева были дома. Петенька, вовремя вспомнив, что он человек военный и ситуацию должен контролировать, поздоровался за руку: сначала с хозяйкой, затем с Петром. Верка засуетилась, смахнула тряпкой стул, предложив гостю сесть. Сама во все глаза смотрела на парня, не забывая с опаской поглядывать и на мужа. А тот, растерянный, радостный, не знал, что предпринять. Наконец с облегчением обратился к Верке:

– Давай, мать, быстро собирай на стол! – и повернулся к Петеньке с вопросом:

– Ну, рассказывай, сынок, как ты там? Трудно?

На "сынка" среагировала Верка и сам Петенька. Среагировали по-разному. Верка поджала губы и стала громче стучать посудой. Петенька будто получил долго ожидаемый подарок… Он не хотел дольше оставаться – не знал, как ему теперь обращаться к Петру Черному. Ведь тот назвал его сыном. Видя, что настроение хозяйки поменялось, Петенька засобирался уходить. Незаметно сунув пакет в угол, на скамью, он объяснил: спешит к другу, тот ждет. Попрощался и вышел.

Верка сразу же увидела оставленный парнем пакет. Тайком от мужа достала оттуда содержимое и ахнула: там была мужская рубашка. Злость ее разобрала: сколько это будет продолжаться? У них с Петром свои дети, не нужен больше никто ни с какими подарками! Сунула рубашку подальше, чтобы не увидел Петро… А перед глазами лицо парня – смущенное, виноватое… Интересно, почему виноватое? А кто виноват? Ну уж точно не этот парень! И Верка, всеми силами сопротивляясь, достала подарок, подошла к мужу, сказав:

– Бери, парень тебе оставил!

Петро сначала удивленно, затем с загоревшимися глазами развернул рубашку и по-мальчишески сразу начал примерять. Верка занималась домашними делами, ворча под нос: "Хватает теперь этих рубашек! На каждом углу". Петро из другой комнаты сообщил жене:

– А ты знаешь, Верусь? Рубашка в самый раз!

 

Полюшка-Поля

В младенчестве ее называли Полюшкой. Потом – Полей. Повзрослев, должна была стать Полиной, но не стала. В поселке ее прозвали Полька-дурочка. Справедливости ради надо отметить, что это прозвище всякий раз произносилось с долей жалости. Наверное, потому, что люди в поселке еще помнили о той трагедии, что произошла много лет назад.

Ульяна с годовалой дочкой возвращалась тогда из соседнего села от родственников. Расстояние было небольшое, всего-то полтора километра. Дорога шла через поле. Вокруг стояли отдающие желтизной стога пшеничной соломы. Урожай был собран. Лето подходило к своему завершению.

С утра ничто не предвещало грозы, ярко светило солнце, и Ульяна вышла с ребенком налегке. Сильные струи дождя из, казалось бы, совсем маленькой тучки хлынули неожиданно. Женщина бросилась под ближайший стог соломы, поспешно одной рукой вырыла в соломе нишу и спряталась с ребенком.

Молния в стог не попала. Она ударила совсем рядышком. Стог даже не загорелся. Голубоватый дымок струился рядом с нишей, где спрятались Ульяна с дочкой. Полевой объездчик Андрей Григорьич, издали увидев дым, спешно подъехал и, взяв с телеги лопату, намерился, как положено, забросать землей очаг возгорания. Но огня нигде не было. Под самой скирдой виднелся небольшой обугленный клочок земли, который чуть заметно дымился. Объездчик уже хотел было отъезжать, но ему вдруг послышался детский плач. Он как будто шел изнутри стога. Андрею Григорьичу стало жутко. Оглянувшись вокруг, он на всякий случай перекрестился. Но плач продолжался. Более того, он усиливался и становился захлебывающимся. Мужчина опустился на колени и стал поспешно, уже забыв о страхе, разгребать солому.

С трудом удалось оторвать девочку от тела матери…

Через какое-то время Андрей Григорьич на телеге привез в поселок свой жуткий груз. Одной рукой он держал вожжи, а другой прижимал к груди ребенка. Девочка осталась живой.

Семья, в которой жила Ульяна, Полюшкина мама, была большой: отец, мать и пять дочерей. После похорон Ульяны осталось четыре сестры. Только одна Анюта была бездетной, у остальных были дети разных возрастов. У детей постарше отцы не вернулись с фронта, ну а у маленьких отцов не спрашивали. В то послевоенное время много такой безотцовщины бегало по поселку, как теперь кажется, к счастью и вопреки войне.

Анюта приняла Полюшку как дар Божий и стала ее растить. Остальные члены семьи также заботливо относились к сиротке и никому ее в обиду не давали. Старый отец, Тимофей Егорыч, всякий раз напоминал, чтобы в первую очередь покормили ребенка, потому как на столе не всегда было сытно.

Странности за девочкой стали замечать где-то годам к восьми. Постороннему глазу их было трудно заметить. К примеру, Полюшка до восьми лет не разговаривала. Но ведь так бывает. Долгое время думали, что она немая. Но однажды девочка дотронулась пальчиком до Анютиной щеки и внятно, сипловатым голосом произнесла: «Мама!» У Анюты потекли слезы. Она прижала Полюшку к себе и, поскольку была женщиной верующей, сразу же перекрестилась и сказала: «У тебя, Полюшка, есть мама – Уля. Правда, ее Боженька взял на небо, но она оттуда на нас сейчас смотрит. А я тебя очень люблю и никогда не оставлю. А чтобы ты помнила о маме, возьми вот это!»

Развязав платочек, она достала маленький плоский камешек, вроде бы ничем не примечательный. Он был сероватого цвета с темными тонкими прожилками. Ближе к краю в нем была дырочка, куда можно было продеть тесемку. Но тесемку Анюта случайно обронила еще во время похорон. Она тогда сомневалась: положить этот камешек вместе с Ульяной в гроб или оставить. Покойница никогда с ним не расставалась, носила его на груди. Но когда привезли мертвую Ульяну, Анюта обнаружила камешек вместе с тесемкой почему-то в намертво зажатых пальцах покойной. В конце концов Анюта приняла это как знак, что Ульяна не хотела забирать с собой этот камень.

Анюте вспомнилось, что тогда только ей одной сестра призналась, что ждет ребенка. Анюта уже открыла было рот, спросить, а как же с отцом, кто он? Но сестра зажала ей ладонью губы:

– Не спрашивай ничего, прошу тебя! Его, наверное, уже нет в живых!

Немного помолчав, с грустью добавила:

– Он был очень болен, когда их угоняли…

Потом, как будто что-то вспомнив, с живостью опустила руку за ворот рубахи и показала Анюте этот камешек. Он был с тесемкой, и Ульяна носила его на груди. Анюта переводила непонимающий взгляд с лица сестры на ничем не приметный маленький обломок, так и не осмелясь что-либо спросить. Ульяна продолжала:

– Нюся, помни, отчество Полюшки – Яковлевна! Не забывай!.. А этот камешек когда-то спас Яше жизнь. Он мне так говорил. Когда их отсюда угоняли, он успел мне его передать. Сказал, что больше у него ничего нету. Мне кажется, он чувствовал, что у нас будет ребенок. А теперь я жалею, что взяла – он мог бы еще раз спасти Яше жизнь.

Глаза Ульяны затуманились слезами, и она опустила каменный осколок за пазуху.

Наверное, будет правильно отдать эту диковинку ребенку, подумала Анюта. Вот только тесемку надо продеть, чтобы не затерялся. Анюта обратилась к девочке:

– Полюшка, дай мне камешек! Я надену его тебе на грудь, и он будет всегда с тобой, а ты будешь помнить о маме!

Но руки девочки были пусты. Камня нигде не было. Анюта заволновалась. Она проверила кармашек на платьице ребенка – он был пуст, потом стала искать в траве. Но тут Полюшка, положив палец себе на щеку, опять произнесла уже знакомое слово «мама». Анюта посмотрела на девочку и вдруг поняла:

– Доченька, что у тебя во рту? Покажи мне!

– Мама! – произнес ребенок. Потом, достав пальчиками изо рта камешек, Полюшка еще раз повторила это слово.

С тех пор так и пошло. Сквозь платьице девочка нащупывала на груди камешек, шепотом произносила "мама", отчего глазки девочки становились влажными.

Со двора Полю не выпускали. Со временем она стала рослой, красивой девушкой с явно определившимися формами. Дед Тимофей Егорыч особо настаивал, чтобы Поля всегда была на виду у родных:

– И так Богом обиженный ребенок, а если, не доведи Господь, кто надругается, тогда и вовсе не пережить!

Поэтому Анюта с удовольствием по утрам открывала калитку и запускала во двор самую маленькую детвору, которая так любила играть с Полей! Дети, которые постарше, считали для себя унизительным играть с Полькой-дурочкой. Для малышей же Полька была что твоя воспитательница! Во-первых, она не признавала никакого насилия. И если двое детишек начинали драться, она, как клушка к цыплятам, неслась их разнимать. Если изредка у детей появлялись какие-то угощения, конфеты или пряники, Полька немедленно все это брала в свои руки и с точностью до крошки разделяла всем поровну. В итоге для себя у нее ничего не оставалось, и она каждый раз с удивлением смотрела на свои пустые ладони. Взрослые скорбно кивали головами и лишний раз убеждались, что ребенок ненормальный. Была бы Полька хоть чуточку поумнее – уж сообразила бы себе что-нибудь оставить.

Иногда к Польке во двор заходили уже с утра плачущие дети. То ли их еще дома обидели, то ли по пути к Полькиному двору. Полька брала плачущего ребенка на руки, прижимала его к своей уже вполне развившейся груди и укачивала, одновременно нашептывая ему на ушко какие-то утешительные слова. Разговаривала к тому времени Полька более-менее сносно. Но продолжала все общепринятые вещи называть по-своему. Особенно имена детишек. В последнее время к ним во двор стала ходить соседская девочка – пятилетняя Ульянка. Родители Ули с утра уходили на работу и были рады-радешеньки, что девочке есть, где поиграть. Садика в поселке в то время еще не было. Полька называла девочку Гулей, а поскольку Гуля приходила уже плачущей, сразу брала ее к себе на руки и начинала укачивать. Если ничего не помогало, Полька вынимала из-за пазухи камешек и клала его в ладонь девочки, не снимая с шеи. При этом несколько раз повторяла слово «мама». Гуля затихала, тянула за тесемку камешек к себе, но Полька каждый раз решительно прятала его за пазуху.

Как-то так получилось, что Поля привязалась к Гуле больше, чем к остальным детям. Конечно же при дележке угощений она, как всегда, была справедливой, но только Гуле она давала подержаться за камешек, который обозначал «маму». Другим она камень не показывала. Опять же таки, когда Полька рассказывала сказку детям (а это она делала ежедневно с превеликим удовольствием), всегда получалось так, что сын царя брал себе в невесты Гулю. Если другая девочка обижалась, почему не она невеста, Полька с готовностью отвечала, что у царя еще есть один сын, и уж он-то обязательно возьмет в жены именно эту девочку.

Сказки много значили в жизни Поли. Когда Анюта в свое время поняла, что Поленька несколько странный ребенок, она решила всякий раз на ночь рассказывать девочке сказку. Все какое-то развитие. Тем более что в школу ребенка, естественно, не взяли. Врачи сказали, что умственное развитие остановилось у девочки на семилетнем возрасте.

Казалось, ничего так Полька не любила, как сказки! И на второй день сразу же делилась своим богатством с малышами. Но сказки из ее уст звучали совершенно в другой интерпретации. Змеи Горынычи у нее становились добрыми и приносили детям конфеты. Конфет, конечно, не было, но Полька ломала прутики на мелкие одинаковые кусочки и честно делила их между детьми. Баба-яга была доброй феей и одаривала девочек красивыми платьями. Их Поля мастерила из крупных листьев лопуха. А Иванушка-дурачок никаким дурачком не был, а был он сыном царя и всегда брал себе в невесты Гулю.

Время шло. Полька стала совсем взрослой. Роста она была высокого, телосложения крупного. Разговор ее стал более внятным, ее уже понимали все. Как-то одна из сестер Вера предложила все-таки попытаться приобщить Польку к работе по хозяйству. Завела ее в огород, где была грядка моркови. Сорняков на грядке было мало, только между рядами. Вера показала Польке, что надо вырывать, думая, что та легко справится с этой работой, тем более, занятие той пришлось явно по душе. Вера, увидев, что Поля старательно вырывает сорняки и аккуратно складывает их на кучку, ушла заниматься другими делами. По истечении какого-то времени ее постигло горькое разочарование. Подойдя к грядке, она увидела две аккуратные кучки. Одна с сорняками, вторая – с морковкой…

Больше попыток в этом направлении не делали.

В последнее время Анюта заметно постарела, но все так же опекала свою Полюшку. Тем более что так называемых «занятий» у той стало меньше: в поселке открыли два детских садика. С утра Полька стояла у забора и сквозь щелочки между досками смотрела, как ведут детишек в садик. Иногда она бросала через забор узелочки с наломанными прутиками. Но понимали это превратно, говоря, что Полька-дурочка с возрастом становится агрессивной и уже бросается в людей. Сначала тряпками, а там, глядишь, и чем-нибудь потяжелее двинет. Анюта брала Полюшку за руку и отводила вглубь двора. Однажды Анюта привезла с базара большую куклу и подала ее Полюшке. Та очень долго во все глаза на нее смотрела (ведь до сих пор она еще не видела такой куклы), потом прижала жесткую пластмассу обеими руками к груди и воскликнула: «Гуля!» Теперь Польке было кому рассказывать сказки, дарить прутики-конфеты, было кого выдавать замуж за сына царя.

Между тем соседская девушка Ульяна закончила в городе институт и собиралась выходить замуж. Оно и не удивительно: девушка слыла первой красавицей в поселке. Как говорили соседи, жених был из какой-то знатной профессорской семьи. Тем не менее свадьбу решили гулять здесь, в поселке. Ульяна пока приехала одна, без жениха. Игорь приедет к свадьбе уже с родителями.

Когда Уля приезжала домой на каникулы, Полька могла стоять у забора часами, наблюдая в щелочку за девушкой. Иногда она кидала через забор наломанные прутики-конфеты, но Ульяна, видимо, забыв, что это такое, ругалась, мол, зачем Полька выбрасывает мусор на их территорию. Часто Полька бралась рукой за камешек сквозь блузку и громко по нескольку раз восклицала «мама», на что Ульяна отвечала:

– Ну иди, иди к своей маме, чего ты кричишь?

Подходила Анюта, забирала Полю, а перед Ульяной извинялась:

– Не обижайся, дочка, на Полюшку! Она ведь безвредная, не со зла. Привязалась к тебе с малых лет, вот и скучает.

Ульяна, пытаясь быть вежливой, отвечала:

– Я не обижаюсь, но согласитесь, что мне тоже неприятно, когда меня до сих пор по ее милости в поселке называют «Гулей»! Почему она именно ко мне привязалась?

Анюта, уводя Полю от забора, говорила самой себе:

– А то Богу одному ведомо, а не нам с тобой, девонька!

Приготовления к свадьбе шли полным ходом. В саду под тенистыми яблонями сделали навес, поставили столы. Гостей ожидалось много.

Поля поняла, что ей не разрешают смотреть за забор в щелочку, поэтому старалась спрятаться за кустом. В последние дни она как-то притихла, даже своей кукле Гуле не рассказывала сказки. А в день свадьбы и вообще к ней не притронулась. Анюта решила в этот день быть все время с Полей. И у забора с нею постоит, заодно и сама посмотрит на свадьбу. Вот из дома выходят жених с невестой. Красивая пара, аж дух захватывает! За ними идут родители жениха и невесты, наверное, направляются в загс. Поля глядела во все глаза и, обращаясь к Анюте, произнесла, указывая пальцем за забор:

– Сын царя. Невеста Гуля.

Полька хоть и научилась говорить, но произносила только короткие фразы. Анюта, улыбаясь, кивала головой, соглашаясь, что да, невеста Гуля выходит замуж за сына царя. Как Полюшка рассказывала в сказке. Полька улыбнулась блаженной улыбкой, и, казалось, ее хмурое настроение испарилось. Анюта, видя, что Поля успокоилась, решила, что ее уже можно одну оставить у забора, и отошла по делам. Поля, казалось, этого не заметила. Она расширенными глазами глядела на невесту. Потом, как будто не по своей воле и не своей рукой, она сняла с шеи камешек, обмотала вокруг него тесемку и бросила через забор под ноги невесте.

Никто ничего не заметил. Жених глянул вверх, подумав, что отломилась сухая ветка. Правда, невеста посмотрела на забор подозрительно, но ничего не увидела: Полька к этому времени спряталась за куст.

Свадьба длилась два дня, а затем родственники разъехались. Молодые муж и жена сразу же после свадьбы отправились в свадебное путешествие.

Полька по привычке каждое утро выходила к воротам смотреть, как ведут детишек в садик. Также по привычке она пыталась нащупать сквозь рубашку камешек, машинально начиная произносить заветное слово, но камешка не было, и слово обрывалось после первого слога. Мальчишки, увидев через забор Польку, дразнили ее: «Полька-дурка», те, что постарше – грязно ругались. Оперируя короткими фразами, Полька вступала в диалог:

– Плохо говоришь! Нельзя плохо! Боженьке больно!

Мальчишки, слыша непонятное бормотание, пугались и убегали. Подходила Анюта и забирала Полю в дом. Она обнаружила, что у той исчез камешек с шеи, и очень расстроилась. Постоянно глядела под ноги, надеясь его найти.

Через три дня Полюшка умерла.

Если ангелы умирают – Полюшка была одним из них. Потому как смертным так не дано умирать. Она просто уснула в саду под яблоней, на одеяле, которое стелила ей на землю Анюта. Одной рукой Поля обнимала пластмассовую куклу Гулю.

Ульяну, вернувшуюся с мужем после свадебного путешествия, поразила смерть Поли. Она даже не ожидала, что ей будет так больно. Мужу она ничего не говорила. Она расскажет ему об этом когда-нибудь потом, когда они проживут много лет. А тут еще как назло Ульяна во время уборки двора нашла в траве Полин камешек, который (куда правду девать?) помнила еще с детства. Сначала молодая женщина испугалась. Она даже бросила его обратно в траву. Но, оправившись от испуга, подняла камень и пошла к Анюте. Анюта выслушала Ульяну спокойно, но камень не взяла.

– Покойная тебе подарила этот камень, поэтому ничего не бойся и возьми его. Видимо, Полюшка почувствовала, что уйдет от нас. А камешек с собой не захотела уносить. Он ей дорог был, хоть она и не умела это выразить. Ну вот, выразила только перед смертью, оставив тебе…

Ульяна, чувствуя, что у нее сейчас потекут из глаз слезы (они уже давно там стояли), совсем не к месту бросив Анюте «спасибо», выбежала из дома.

К вечеру Уля с мужем, набрав цветов, пошли на кладбище.

– Знаешь, Игорек, надо отнести на могилки родным цветы. Особенно перед отъездом. Когда еще соберемся приехать!

Муж кивал головой, соглашаясь. На кладбище Ульяна ходила от холмика к холмику, раскладывая цветы. Там покоились ее бабушки, дедушки, тети. Игорь пытался вникнуть в родословную жены, а потом запутался и умолк. Вот Ульяна направилась в сторону к какой-то дальней могилке и положила туда цветы. Муж подошел и, чтобы не молчать, стал читать вслух табличку: «Вольховская Полина Яковлевна». В это время Ульяна старательно раскладывала на могилке цветы.

– Уленька, а что за фамилия такая? Разве у тебя есть родственники с такой фамилией?

– Нет, милый. Это не родственница.

После паузы, больше для себя, чем для мужа, грустно добавила:

– Это моя первая учительница.

 

История козы

В то время в деревне о телефоне знали понаслышке. Хотя в кабинете председателя сельсовета повесили на стенке какой-то аппарат. Его никто не видел, потому что председатель закрыл кабинет с телефоном наглухо. Сам перебрался в соседнюю комнату, жалуясь, что «никогда не знаешь, когда эта зараза забренчит, только людей пугает!» Но спустя какое-то время в сельсовет взяли секретаря, и кабинет с телефоном открыли. А пока если надо было что передать на словах, посылали ребятишек.

Одним из таких посыльных был шестилетний Павлушка, он никогда не перевирал поручения, передавал все точно. У сельчан "Павлушка" стало именем нарицательным. Если надо было сообщить о чем-то родственнице, живущей на другом конце улицы, говорили, что надо бы послать Павлушку. Или наоборот: о чем-то узнавали – значит, побывал Павлушка. Родители мальчика смирились и только просили, чтобы не засылали ребенка на другие улицы. Когда поручений никаких не было, мальчик играл на улице с ребятишками. За услуги его иногда угощали яблоком или куском пирога.

Сейчас Павлушка целеустремленно шагал по улице, не откликаясь на призывы мальчишек поиграть. И когда пацаны незлобиво крикнули ему вслед: "Пашка-почтальон" – он только досадливо отмахнулся локтем, припустив в беге. Тетя Настя поручила ему сбегать к бабе Александре и бабе Олесе (они жили рядом). И передать им, чтобы те шли к тете Насте, притом срочно, не дожидаясь вечера!

Павлушка, запыхавшись, остановился перед Александрой и, безбожно шепелявя из-за отсутствия передних зубов, проговорил:

– Тетя Настя просила, чтобы вы шли к ней сейчас же, не ждали вечера. И чтобы взяли с собой Николая и всех, кто есть в хате!

Проговорив это, мальчик развернулся и побежал через дорогу к Олеське. Ей он передал такое же приглашение.

Старая Александра, зайдя в дом, крикнула:

– Катя и ты, Николай! Собирайтесь, сватья Настуня зовет в гости. Прибегал Павлушка. Олеська со своими тоже идет. Да оденьтесь покрасивее, чтобы не были хуже других. Сапоги хромовые, Николай, натри ваксой, чтоб блестели, а я соберу кошелку. Надо взять яиц, сала… Хвала Господу, дожили: есть что взять с собой в гости!

Николай, начищая до блеска сапоги, напомнил:

– Мама, не забудьте самогонки взять!

Александра сноровисто уложила все в новенькую, сплетенную из камыша, кошелку, из уголка которой торчало горлышко бутылки, повязала поверх повседневной юбки цветастый фартук и обратилась к дочери:

– Катя, достань из сундука белый цветастый платок! Ты еще ни разу его не повязывала на голову. Пусть люди видят, что мы тоже кое-что имеем.

Катерина быстро собралась. Белый цветастый платок был ей действительно к лицу, и они все втроем вышли во двор. Олеська со своими двумя дочками, также празднично одетыми, ждала их на улице и сразу же задала вопрос:

– Сватья, а что за бал у Настуни среди недели в среду? Может, день Ангела?

Александра по родственной линии была ближе для Насти, чем Олеська, поэтому авторитетно сказала:

– Чтобы там ни было, но если человек зовет – так и пойдем. Посидим, попоем, повеселимся. Дождались, наконец, такого времени, когда можем себе это позволить!

Процессия торжественно направилась вдоль улицы. Александра и Олеська, не доверяя никому (чтобы не побили яйца), несли кошелки с угощением. Две внучки Александры – Анютка и Еля пристроились сзади, стараясь соразмерить свои шаги со взрослыми. Настя жила недалеко, поэтому в скором времени остановились у ее двора. Там уже стояла небольшая группа таких же разряженных гостей, у которых побывал Павлушка. Все вместе стали гадать, по какому поводу у Насти торжество. Никто ничего не знал. Николай по праву близкого родственника открыл калитку и повел всех гостей во двор.

Из-за дома слышалось истошное блеяние козы. У Насти в хозяйстве кроме кур и поросенка была коза, которая по слухам почему-то не давала молока. Гости остановились перед закрытой дверью в дом, удивленно посматривая друг на друга. В это время из-за угла выбежала раскрасневшаяся Настя, увидев пришедших, воскликнула:

– Ну, наконец-то! Животное уже голос сорвало – так, бедное, голосит! Идите быстрее да будем как-то тащить его из ямы!

Потом, остановившись, окинула всех взглядом и удивленно спросила:

– А чего это вы так вырядились, как на бал? А ты, Николай, еще и сапоги хромовые обул? Как же ты в них в яму к Дуне полезешь?

Николай, единственный, кто на тот момент понял, в чем дело, ответил:

– Одно другому не мешает! Показывайте, тетя, куда упала ваша коза, сейчас вытащим! А женщины пускай стол накрывают, вот и будет вам бал!

Николай пошел за дом, откуда слышался осипший голос козы, за ним последовали еще несколько человек. С оставшимися Настя делилась своим горем.

Сын Андрей во время отпуска приехал на недельку к матери помочь по хозяйству (Настя жила одна). Выкопал яму под силос на зиму. Когда уезжал – спешил и плохо ее закрыл. Коза Дуня упала в яму и уже полдня, как кричала там. Надо же спасать бедное животное!

В это время коза, увидев обступивших яму людей, замолчала. В ее глазах сквозила совершеннейшая тоска.

Николай деловито осматривал место происшествия: яма была глубокая, стенки крутые, вертикальные. Девочки Анюта и Еля опасливо подошли к краю ямы и бросили Дуне листья свеклы. Один листок накололся на рог, но коза не реагировала ни на что, хотя в ее глазах появилось ожидание. Особенно после того, как Николай по лестнице спустился в яму. Старшая Анютка крикнула:

– Дядя Николай! Не загрязните сапоги, а то бабця будут ругаться!

Николай ступил на дно ямы, подошел к козе, отцепил листок от рога, почесал козу между рог, отчего Дуня опять жалобно заблеяла. Потом осмотрелся и понял, что по лестнице животное не поднять. Немножко подумав, позвал сестру Катерину:

– Катя, подай-ка мне сюда горилки с полстакана – здесь надо головой подумать!

Катерина, наклонившись над лестницей, подала ему стакан с выпивкой. Николай выпил, скомандовал убрать лестницу, а в яму опустить и поставить наклонно дверь. Сам он отошел в угол, где стояла коза. Потом потребовал длинную веревку, один конец которой привязал к ошейнику козы, а другой смотал в клубок и выбросил из ямы. Наверху веревку подхватили и после того, как Николай подтолкнул козу на полого лежащую дверь, стали осторожно подтягивать наверх. Дуня не сопротивлялась и вскоре застучала копытцами по дереву. А когда почувствовала под ногами зеленую травку, рванула так, что веревка осталась в руках спасателей, а сама Дуня оказалась в дальнем углу огорода.

Николай выбрался из ямы под громкие аплодисменты, став на сегодня героем дня. Тетя Настя расчувствовалась и, тайком вытирая кончиком платка глаза, радостным голосом провозгласила:

– Дорогие гости, вот теперь не грех и чарочку выпить! Садитесь все за стол!

Сколоченный из грубых досок стол под старой яблоней был уже накрыт. Все расселись. Во главу стола посадили Николая и тетю Настю – бал начался. Первую рюмку выпили за спасение козы Дуни, вторую за хозяйку Настю, потом за Николая… Когда стали пить за гостей, кто-то из сидящих спросил:

– Настуся, сколько тебе дает молока твоя коза?

Повисла неловкая пауза: все знали, что коза не давала ни капли молока. Настя, виновато потупив глаза, ответила:

– А разве скотину держут только из-за молока?

– Тетя, а действительно, зачем вы ее держите? – на правах родственника спросил Николай.

Неожиданно за Настю вступилась ее ближайшая соседка Евдокия, еще довольно моложавая и бойкая на язык женщина:

– Кому какое дело, что Настя держит козу? А что молока не дает, так раздоить надо, может и даст. И потом: дарованному коню в зубы не заглядывают!

С последним доводом согласились все, потому как знали, что козу оставили соседи.

Полгода назад молодая супружеская пара приехала в село. Они купили домик по соседству с Настей. Приезжие мало общались с соседями, хотя Настя пыталась было к ним захаживать. Но когда бы ни зашла, муж сидел за столом что-то писал, а жена пыталась управляться по дому – после городской квартиры это было сложно. Настя узнала, что у мужа больной желудок, врачи посоветовали деревенский воздух и козье молоко. Козу они привезли с собой, где ее купили – неизвестно.

То ли не умели ее доить, то ли она вообще никогда не доилась, но молока городские жители от нее не попробовали ни разу. Полгода подышали свежим воздухом и уехали, под конец слезно умоляя Настю принять в дар козу. На прощанье сказали, что козу звать Эсмеральда. Пришлось Насте принять дар, но выговорить это замысловатое имя она не могла. Получалось что-то непристойное, и Настя козу никак не называла. Была у Насти соседка и приятельница Дуня. С нею они всегда вместе завтракали. Однажды утром Настя крикнула через забор:

– Дуня! Картошка сварилась, иди завтракать!

Соседка пришла, но за ней стремглав принеслась с конца двора и коза. Сначала думали – случайность, но коза упорно откликалась на "Дуню", и хозяйка стала ее так называть. Чтобы сгладить неловкость, Настя стала называть соседку Евдокией. Евдокия сначала надулась, потом примирилась и даже приносила козе Дуне угощение в виде баранок.

Дуня была доброго, мягкого нрава. Вреда хозяйству не приносила. Привязалась к Насте и всегда за ней ходила по двору, чтобы та ни делала. Возраст козы никто не знал, да никому и не надо было.

Все это пронеслось перед глазами Насти, пока гости за столом выпивали и решали дальнейшую судьбу Дуни. Двоюродный брат Насти дед Антон посоветовал отдать козу в колхоз, в так называемый "некондиционный загон". Антон работал фуражиром на ферме. В его обязанность входило кормить этих самых "некондиционных животных". Их было немного: овца с облезлыми боками, которую на мясокомбинат не брали в силу преклонного возраста, хромой теленок – ветеринар еще надеялся поставить его на ноги – и одноглазый козел с одним обломанным рогом. И глаз и рог в свое время животное потеряло в драке. Определить возраст козла было трудно. Его шерсть торчала длинными, грязными клоками в разные стороны. На боках козла просвечивали проплешины. В этот загон козел попал в силу своей драчливости. Последней каплей стало то, что он подстерегал школьников, когда те возвращались домой после уроков. Дед Антон дал козлу кличку Михей (в отместку своему свату Михею, с которым постоянно ссорился).

Антон, закусывая огурцом очередную рюмку, категорически произнес:

– Приводи, Настуся, завтра с утра козу на ферму. Я с заведующим договорюсь. Зачем тебе кормить всю зиму скотину, которая не дает молока? Да еще и в яму падает! Хорошо, что мы все пришли, а одна чтобы ты делала? Козу твою никто не обидит, я пригляну.

На том и порешили. Настя согласилась, подумав про себя, что она может проведывать Дуню хоть каждый день!

Гости расходились по домам, каждый не преминув еще раз напомнить хозяйке, что не стоит всю зиму кормить не приносящую никакого дохода скотину.

Назавтра коза Дуня оказалась в загоне на ферме.

Скучала без козы не только Настя, но и соседка Евдокия. Принесла баранок на случай, если пойдут проведывать Дуню. Но Настя хотела выдержать хотя бы неделю, чтобы не травмировать животное.

Через четыре дня рано утром коза тыкалась рогами в Настину калитку. Дуня пришла домой. Настя, увидев животное, прослезилась, завела козу во двор. Встреча была радостной и бурной. Соседка Евдокия пришла с баранками.

– Никуда больше я ее не поведу! Коза моя – и никто мне не указ! А яму я так закрыла, что даже мышь не проскочит. Как знала, что моя Дуня придет! – убеждала Настя неизвестно кого. Евдокия с нею полностью соглашалась.

Жизнь потекла в обычном русле. Но где-то через месяц Насте показалось, что коза приболела. Она все время лежала, а бока как будто вздулись. Позвала ветеринара. После осмотра ветеринар ошеломил Настю диагнозом:

– Жди, хозяйка, приплода! Двое козлят будет у твоей Дуни. А сейчас давай ей побольше морковки и свеклы, чтоб витамины поступали в организм!

Через пять месяцев Дуня разрешилась двумя прелестными козлятками. Один козленок по окрасу шерсти полностью повторял козла Михея. После того, как козлята перешли на свой корм, Настя стала доить козу. Молока было вдоволь, и она с гордостью угощала родственников.

Благодаря последующему потомству козы Дуни в селе стало модным держать коз. Все вдруг вспомнили о полезности козьего молока.

По иронии судьбы Павлушка, окончив техникум связи, сделал карьеру, получив место начальника телефонной станции в районном городке.

 

Любовь… от печки

Баба Че́ркаска вечером старалась быстрее управиться с домашними делами и шла к соседке на посиделки, потому как жила одиноко, а поговорить любила. Два сына с семьями давно пристроились в городе. Прозвали ее по мужниной фамилии – Че́ркас, забыв имя Анна.

Соседка, баба Трима́йлиха, получившая прозвище тоже по мужу (а звали ее когда-то Леной), жила с внучкой-приемышем. Родных детей у них с мужем не случилось – взяли из многодетной семьи девочку двух лет. Вскоре Трима́йлиха схоронила мужа, и остались они с Полей вдвоем. Внучка подросла, к шести годам уже знала весь алфавит – бабушка научила, потому, как воспитывала ее, как родную, и все беспокоилась: дорастить бы Полинку до совершеннолетия…

К ним-то и наведывалась каждый вечер баба Аня.

Оба двора – Трима́йлихи и Че́ркаски казались убогими по сравнению с зажиточными односельчанами. В хозяйстве, кроме кур и кошек, иная живность не обитала. Хата Трима́йлихи смотрелась получше: покойный муж успел обновить крышу, и связанные из пшеничной соломы снопы, сверкавшие на солнышке, были предметом гордости бабы Лены. Курочек в ее хозяйстве водилось целых десять, а у бабы Ани только пять.

Жилище Че́ркаски напоминало большой кривой курень: одна сторона выше другой. Там, где ниже – загородка из палок подсолнуха – "причепа": туда на ночь баба Аня загоняла хозяйство. Ей помогала Полька, умевшая разделить, где чьи куры, ведь паслись они целый день вперемежку. Трима́йлишин петух обслуживал и соседских курочек, чем хозяйка петуха всякий раз попрекала бабу Аню. Та поджимала губы, какое-то время молчала, а потом обиженно оправдывалась:

– Вы, бабо, сами мне сказали, чтобы я зарезала петуха. Помните, как они дрались?! И, потом, у меня всего пятеро курей, а у вас их – целый десяток! Какой мне резон еще и петуха кормить?

– Вот! В том-то все и дело, что кормить никто не хочет! – горячо подхватила баба Лена, – пусть другие кормят, а топтать он будет ваших курей!

Но у добродушной Че́ркаски уже обида прошла, рассмеявшись, она поясняла:

– Бабо, мы же не можем приказать вашему петуху, какую курицу обхаживать! Птица – она животная вольная, что хочет, то и делает…

Взгляд бабы Ани теплел. Она мысленно переключилась на более приятную для нее тему и мягким голосом продолжала:

– Мужчине, и то никто не прикажет, а вы хотели принудить петуха!

И начинался рассказ. Всякий раз Полька ждала этого момента. Тема оставалась одна и та же – из жизни бабы Ани и ее покойного мужа Васечки.

Рассказывала Че́ркаска обстоятельно, с подробностями, ничего не пропуская. Если же какой-то штрих был упущен, Полька была на чеку:

– Бабцю Аню, прошлый раз вы говорили, что юбка на вас была синяя!

Рассказчица, подумав, соглашалась:

– Да, правильно! Потому что и лента в косе у меня была всегда синяя. Я справная была девка – опрятно одевалась. На меня многие парни заглядывались!

Баба Аня трубно высморкалась в цветастую тряпочку, дремавшая кошка Юзя вздрогнула, приоткрыв один глаз. Помолчав, Че́ркаска добавила:

– Ты, Полька, молодец! Память хорошая, выучишься на начальника.

Потом, повернувшись к Трима́йлихе, продолжила:

– А вы, бабо, совсем не слушаете, сразу засыпаете! Если так – ничего не буду рассказывать!

Баба Лена виновато оправдывалась:

– Нет же, Че́ркаско, я не сплю, а рукой закрываюсь, чтобы свет не резал в глаза…

– Да? А кто захрапел только что? Может, Полька?

И баба Аня, решив во что бы то ни стало добиться правды, потребовала:

– Отвечайте, какие я последние слова говорила? О чем? А ты, Полька, не подсказывай!

Обе – и девочка, и рассказчица – выжидательно посмотрели на бабу Лену. Полинка попыталась что-то показать пальцами и мимикой, но Че́ркаска проворно закрыла ее концом платка. Переживавшая за бабушку внучка, отважно крикнула из-под укрытия:

– Про укроп и петрушку! И как баба Аня уснула на грядке!

Трима́йлиха поймала момент, когда можно оправдаться, и со знанием дела внесла поправку:

– Да не на грядке баба спала, а в борозде! Иначе бы весь лук вытоптала!

Девочка, высвободившись из-под платка, явно подлизываясь к Че́ркаске, заканючила:

– Бабцю Аню, вы так рассказываете, как будто по радио говорите.

Увидев озадаченность на лице рассказчицы, Полинка поспешила добавить:

– Только у вас еще интереснее! А бабушка Лена все слышит, рассказывайте дальше!

Че́ркаска, смягчившись, подобревшим голосом спросила:

– Так на чем я остановилась?

– Как вас свекруха послала на огород! – с готовностью отрапортовала Полька.

Рассказ продолжился:

– Я молодая тогда была… Мой Вася привел меня в дом восемнадцати лет от роду. Еще и обед не умела приготовить.

– Да вы, бабо, никогда деликатесы не выделывали! – мстительно вставила Трима́йлиха.

Но рассказчица не стала препираться и невозмутимо продолжила:

– Свекруха добрая была женщина, Царство ей небесное! Рано утром, только начинало светать, она уже стояла у печи. Восемь человек семьи, скотины полон двор – надо всем варить, готовить. Нам, молодым давала поспать. А я все равно не высыпалась. Чуть где случится оказия – мне так и хочется прикорнуть.

– Так вы и сейчас спите, пока солнце не подымется… – ввернула баба Лена.

Поля закрыла ладошкой губы бабушки, попросив:

– Бабцю, молчите! А то баба Аня опять обидится. А дальше интересно, я помню. Пусть рассказывает:

– И вот однажды утром, мы уже с Васей встали, позавтракали, свекруха, как всегда, у печи стоит. Она в тот день, помню, как сегодня, пампушки с чесноком к обеду готовила. Борщ в большом горшке около огня уже вовсю клокочет, и свекруха ласково так ко мне:

– Аночко (она меня так называла), пойди на огород, сорви зелени борщ заправить, мне некогда – пампушки в печи сгорят.

Я пошла. Нарвала укропа, петрушки, зеленого лука. А солнышко припекает и пчелки гудят. В огороде благодать – все цветет: картошка, подсолнухи… Как оно все поменялось? Нету сейчас того, что раньше!.. Я в борозде сначала присела, а потом вытянулась – прилегла. В небо смотрю, оно синее-синее, без облачка. Убейте меня – не помню, как уснула. И сколько спала – тоже не помню. Проснулась только, когда у меня из руки кто-то тянет пучок зелени. А я его крепко зажала и не отдаю… А то был мой муж. Свекруха не дождалась заправки для борща, послала Васю. Он и нашел меня в борозде. Конечно, зелень завяла, он нарвал другой. А меня так разморило, что говорю ему:

– Василек, я тебе сто рублей дам – только не буди меня! Так спатоньки хочу, как меда.

Он фартук на мне отвязал, прикрыл мою голову, чтобы не напекло солнце, и говорит:

– Ну и поспи. Я маме скажу, что ты пошла в поле.

После паузы баба Аня мечтательно, тихим голосом произнесла:

– Жалел он меня…

– Бабо Аню, а сто рублей вы ему дали? – спросила, следившая за достоверностью рассказа, дотошная Полька.

– Нет, конечно. Где бы я их взяла? Это так, для присказки говорится… А жалеть меня начал сразу, как увидел. Хотя увидел сначала ноги – они торчали из печи. У нас к тому времени печь совсем обвалилась. Отверстие в печи – маленькое: мало кто мог залезть. Вот меня туда и засунули. Я низкого роста, тощенькая – в чем только душа держалась!. Старшая сестра Ядвиця снизу подавала мне глину, а я мазала. Почти что впотьмах, а потом глаза привыкли. В самой глубине печи, пока замазывала дырки, было терпимо, а потом нужно было высовываться из печи задом наперед. Туда залезть легче, а обратно – никак. Все мои юбки задрались к поясу и застряли в маленьком проеме. Юбок я одела побольше, чтобы защититься от копоти. Кричу: "Ядвицю, подай мне глины! Вижу большую дыру, надо замазать! А потом будешь тащить меня за ноги, потому, что я застряла, сама не смогу вылезти!"

Под правой рукой у меня оказался ком глины, я его с горем пополам вымазала. Руки – в глине, сама – в саже вся, прошу сестру: "Ядвицю, потяни за край хотя бы одной юбки и прикрой мне ноги и все остальное, мне холодно. Да закрой на крючок дверь, а то еще какой мужчина зайдет! (Я ниже пояса голышом была). Вытаскивай меня за ноги – я уже закончила работу!"

Чувствую, одна юбка сдернулась вниз, сразу легче стало, а потом руки обхватили меня выше колен, и постепенно я оказалась на воле. Ой, говорю, Ядвицю, спасибочки, как заново на свет родилась! Да ставь меня уже на землю, не держи, я тяжелая… А потом глаза протерла и обмерла: меня обхватил руками мужчина…

– Бабо! – не выдержала Трима́йлиха. – Не поверю, что вы не могли еще раньше различить, какие руки вас держат – мужчинские или бабьи!

Но Че́ркаска, погрузившаяся в собственный рассказ, ровным голосом продолжала:

– Ядвиця уже с полчаса, как ушла. Побежала во двор выгнать чужую корову с огорода. А Вася Че́ркас пришел к нашему отцу договариваться о сенокосе… Я-то его и раньше видела, знала, что он вдовец. Но представить, что мы будем мужем и женой… И в помыслах не было…

– Погодите, Черкаско, так он вам подавал глину, а вы были все время… нагишом!?

Трима́йлиха упорно доказывала неприличность ситуации и продолжала пытать соседку:

– И он, я извиняюсь, видел ваш голый зад? Так выходит?!

Потом, вспомнив про Полю, смутилась и… велела внучке повторить азбуку. Та ответила, что все знает давно и даже немного читает. Повисла пауза, затем Полька несмело поинтересовалась:

– Бабцю Аню, а почему вы полезли в печь без трусов?

– Ох, детка ты моя, не было тогда трусов. По крайней мере, у простых людей… Это же давно было.

Баба Аня возвела очи горе́, опять погрузившись в прошлое, и продолжила:

– А через неделю Васечка заслал сватов. Мои тато и мама меня не принуждали… Сказали, решай сама. Я и решила стать его женой. Свадьбу сговорились через два месяца играть, когда закончатся работы в поле. А пока мы были засватанные – жених и невеста. И Василек, хоть и уставал на работе, каждый Божий день, как дождь, приходил ко мне на вечерницы. Сядет рядом со мной, обнимет за плечи и молчит… А больше – ни-ни, никакого баловства до свадьбы не было!

Трима́йлиха напомнила:

– Бабо, не забывайте – ребенок!

– Да помню я, помню! Плохого ничего не говорю, а все остальное пусть слушает – это жизнь… Сидит, бывало, Вася и на ухо мне шепчет: "Ты моя пташечка!"

– Наверно, он думал про ворону! – ввернула Трима́йлиха, красноречиво посмотрев на крючковатый нос соседки.

– Ну зачем вы, бабо, так говорите? – с обидой в голосе произнесла баба Аня, что Трима́йлиху не остановило:

– Че́ркаско, в доме отец, мать, а он будет вам эти глупости говорить! Придумываете вы все!

– А ей Богу говорил! Он же тихонько, на ухо… Жалел он меня очень. Может, потому, что старше был на восемь лет. Но я его тоже уважала. Бывало на его день Ангела (он в августе родился) раненько сбегаю в поле, Васечка еще спит, нарву целую охапку васильков, а они такие нежные, аж дух захватывает! Дома в кувшине из-под молока поставлю их около кровати… Свекровь видела, ходила улыбалась…

На этом рассказ заканчивался. Баба Аня брала на руки кошку Юзю (та уже давно спала) и, пожелав соседям доброй ночи, медленно шла через двор в свою хату.

Однажды Полька на обочине нарвала охапку васильков – на дворе стоял август. Букет принесла домой, а бабушке предложила:

– Бабцю, а давайте отнесем Че́ркаске эти цветы. Помните, она про васильки рассказывала?

Трима́йлиха питала слабость к трогательным сценам и сразу согласилась. Процессия направилась во двор к бабе Ане. Впереди шла Полинка с охапкой цветов, рядом – Трима́йлиха, сзади, задрав хвост, спешила кошка Зося.

Баба Че́ркаска на траве мыла крапивой закопченный чугунок. Соседи поздоровались, и Полька протянула охапку васильков бабе Ане:

– Бабцю, это вам! Август месяц, помните?

Че́ркаска сначала оторопела, потом пришла в себя. Взяла цветы и, обращаясь к Трима́йлихе, убежденно сказала:

– Бабо, попомните мои слова: Полька выучится на начальника!

 

«Мальчишку жалко…»

Домов под жестяными крышами в селе мало: раз-два, и обчелся. Поэтому их владельцы считали себя рангом выше других сельчан. Девушка на выданье из такого дома была завидной невестой, даже несмотря на неприглядную внешность. Люди в них обосновались зажиточные и, как правило, безупречной нравственности, особенно девушки.

Степанидину Таську, жившую в доме под жестяной крышей, все матери взрослым девицам ставили в пример:

– Ты только погляди, какая скромная девка эта Таська! Никогда никто не видел, чтобы она заигрывала, как другие, с парнями! Со старшими всегда поздоровается, а хромой бабке Анисье каждый день воды с колодца принесет.

Девушки пренебрежительно отмахивались:

– Хочешь, не хочешь, а будешь скромницей. Каланча, а не девка, кто с ней станет заигрывать?

Таисия действительно высокого роста девушка, но лицо – миловидное, а застенчивость еще больше его украшала. С таких лиц, как у Таисии, художники пишут лики святых. Отец девушки, Захар Антонович – уважаемый в селе человек. Если кто начинал строительство дома или покупал корову – всегда советовались и с Захар-Антонычем. Степанида, мать Таисии, степенная женщина, гордилась своим Захарком и детьми – Тасенькой и сыном Павлушкой.

Двор у Захара со Степанидой огромный. Часть его осталась Захару от отца. Там еще сохранились старые деревья – яблони, груши. В углу двора – довольно глубокий колодец. Когда его выкопали, определить невозможно: Захар помнил его с детства. Долгое время вся семья им пользовалась, брала воду. Но поскольку все подворье располагалось на взгорке, к лету колодец пересыхал, и воды становилось мало. Пришлось от старого колодца отказаться и выкопать новый, поближе к дому. Захар Антоныч даже пригласил деда Трифона, обладателя магической веточки. С ее помощью старый Трифон указывал точно, где следует копать колодец.

На то время, о котором ведется рассказ, Тасе исполнилось двадцать лет. Младший брат Павлушка заканчивал десятилетку и мечтал поступить в художественное училище. Только не на художника, нет! Увлекался Павел разными поделками из дерева. Все подоконники в доме были заставлены хитроумными фигурками, а крышку колодца парень украсил кружевным узором из дерева. Правда, в этом ему помог Артем Денисович, живший по соседству с женой Нюськой. Детей у них отродясь не было, и все силы Артем отдавал любимому занятию – резьбе по дереву.

Собственно Павлика приобщил к этому он же, Артем, что всех удивило: молчун Артем ни с кем не общался. Их с женой в селе прозвали бобылями. Павлик же с дядей Артемом нашел общий язык. Оба что-то строгали, выпиливали, замачивали в бочке с водой – и все это молча.

Однажды Пашка принес домой небольшую дощечку с изображением женского лица и, гордый, преподнес его сестре Таське. Та изумилась – это ее портрет! Она себе о-очень понравилась на этой дощечке.

– Павчик, неужели это ты сделал? Но это же очень здорово! Вот увидишь, тебя зачислят в училище без экзаменов!

Павлуша смутился, порывался что-то объяснить, но сам себя обрывал на полуслове, затем видя искреннюю восторженность сестры, не выдержал:

– Тася, я тебе открою секрет, но ты никому об этом не скажешь! Договорились?

Таисия, любуясь своим, таким привлекательным изображением, со всем соглашалась, кивая головой:

– Конечно, Павлик, не скажу никому. А о чем не сказать?

Павел набрался духу и выпалил:

– Этот портрет сделал дядя Артем. Но дощечку готовил я! Она – кленовая. Знаешь, сколько ее надо вымачивать в ольховом настое, чтобы получился вот такой фон? Это Артем Денисович меня научил. А сегодня он передал ее тебе. Только просил не говорить, что это он сделал.

Таська продолжала держать портрет, но глядела на него совершенно по-другому. Ее губы улыбались, а взгляд устремился далеко-далеко и, казалось, видел то, что никому не увидеть… Пашка поглядел на сестру и с удивлением воскликнул:

– Тась, ты, оказывается, такая красивая! А я и не замечал.

* * *

Лето подошло к концу. Павел уехал в город, он поступил в училище. Настала горячая пора уборки огородов. И вдруг совершенно неожиданно исчезла Таисия. Первые два дня надеялись – ушла девушка к кому-то из родственников: их великое множество во всех окрестных селах. Время шло, но Тася не появлялась. Подключились к поискам все соседи, близкие и дальние. Даже Анька Артема Денисыча помогала искать. Сам Артемий лежал уже который день в горячке, фельдшер ходил ежедневно делать уколы.

Поехали, кто на велосипедах, кто лошадьми в другие деревни, поспрашивали – все бесполезно, девицы никто не видел. Тревогу еще вызывало то, что Тася никогда без спросу не уходила из дома, даже к соседкам-подругам. В конце концов Захар Антонович написал заявление в милицию. Заявление приняли, посоветовали ждать, объяснив: молодая девушка, может, с каким парнем уехала, вскоре объявится – и велели не волноваться.

Время шло. Девушка не объявлялась ни с парнем, ни одна. Степанида с Захаром ходили потерянные, никакая работа не ладилась, картошка в огороде так и стояла невыкопанная. А тут еще повадились ночью собаки выть у заброшенного колодца. Оно хоть и на отшибе, а все равно слышно, и покоя по ночам нет. Как-то днем Захар пошел к старому колодцу. Еще не подойдя близко, почувствовал смрадное, ни с чем другим не сравнимое, зловоние…

* * *

Огородив колодец красной лентой от любопытных, милиционеры вытащили на поверхность жуткую находку, сразу же запаковав ее в клеенчатый мешок. Затем погрузили в стоящую рядом закрытую, с зарешеченными окнами, машину. Степаниде и Захару сказали:

– Ждите, вас вызовут. Будет экспертиза, будет следствие – может, это еще и не ваша дочь.

Через неделю их вызвали в район. Принимал потерпевших в кабинете начальник райотдела милиции, капитан. Он жалел этих людей. В его бытность на службе правопорядка такое несчастье случилось впервые. Как поступать дальше, он уже определился. Конечно же, все будет по закону. Сейчас главное рассказать все родителям. Капитан озабоченно взглянул на полочку с нашатырем, валидолом, отметив для себя, что пора бы обновить набор медикаментов.

Степанида и Захар, не отводя взгляда от лица начальника, сидели в ожидании.

– Уважаемые, – капитан заглянул в бумагу, прочитав имена уважаемых, – Степанида Андреевна и Захар Антонович! Примите соболезнования по поводу трагической смерти вашей дочери Таисии Захаровны Лисовицкой. Это он прочитал без бумаги, за время ведения дела – выучил.

Старики опустили головы и безучастно глядели в пол. А капитан продолжал:

– Но это еще не все. После вскрытия обнаружено: ваша дочь была на пятом месяце беременности. Плод был мужского пола. Глубина воды в колодце – немного меньше метра. Насилия на трупе не обнаружено, кроме ушибов от падения, поэтому следствие пришло к выводу – самоубийство. Это подтверждает и наполовину отодвинутая крышка на колодце. Напоминаю, что тайны следствия и медэкспертизы соблюдаются строго, и я советую выдать это страшное происшествие за несчастный случай. Даже если бы мы выяснили отца неродившегося младенца, предъявить ему претензии оснований нет: ваша дочь была совершеннолетней. Ну и потом, немаловажно – захоронение на кладбище… Хоть у нас теперь и новое время, но в сельских местностях мракобесия еще достаточно: самоубийц не хоронят на кладбищах. Да вы и сами знаете… Еще раз мои соболезнования. Тело получите в морге. Конечно, в закрытом гробу, сами понимаете. Там же какой-то узел с вещами, они уже истлевшие, но похоже, это – одежда покойной. Вам тоже его отдадут.

* * *

На похороны Таси, казалось, пришло все село. Все сожалели и обвиняли Захара, что не засыпал вовремя старый колодец, в итоге, видите, какое несчастье случилось…

На крышке закрытого гроба лежало во всю длину подвенечное платье, перевязанное посредине розовой лентой, а сверху, на уровне головы пришпилили фату. Она окутывала портрет Таси на кленовой дощечке. На этом настоял Павел, приехавший сразу же после того, как узнал о постигшем семью горе.

Степанида и Захар шли за гробом с окаменевшими лицами. Казалось, они не осознавали, что происходит.

– Хоть бы Степанида заплакала, – шептались соседи, вытирая глаза. – А то надо же – ни единой тебе слезинки!

На девять дней сошлись все родственники: стали что-то готовить на поминки.

Захар и Степанида время от времени спрашивали: что те делают у них в доме?

Павел перед отъездом на учебу сходил проведать соседа дядю Артема, тот не поднимался – болел. Даже на похороны не смог пойти, была одна Нюська. Несмотря на горе, Пашка привез с собой зачетную работу показать Артем-Денисычу, чего достиг – миниатюрную фигуру коня. Только не того, из конюшни, а степного скакуна, который, казалось, летит стрелой прямо на тебя!.. В зачетке Пашке поставили пятерку, но он не сказал об этом дяде Артему, ждал его оценки. А дядя Артем всего лишь и сказал: "Я никогда в тебе не сомневался!" И все. А Паше хотелось еще что-то услышать по поводу его работы! Вместо этого Артем Денисович, явно превозмогая себя, с трудом проговорил:

– Павел, помнишь, я колыбельку делал? Ты мне тоже помогал.

– Конечно, помню, дядя Тема! Как забыть? Она така-ая… Показать бы ее в училище, вас бы сразу зачислили без экзаменов, – затем с сожалением переспросил:

– Наверное, у вас ее купили – кто же от такой откажется? Ну, хотя бы не продешевили, дядя Тема?

Артем вяло махнул рукой:

– Ну что ты, Павел? Бог с тобой! Я ничего не продаю… Ты послушай, что скажу. Забирай колыбельку сейчас к себе. Нюська, жена моя, знает. Перечить не будет. Я ей сказал, что там больше твоей работы.

Заметив, что Павел хочет возражать, продолжил:

– Женишься, пообещай мне: первенца положишь в эту колыбельку… – больной замолчал, затем как бы в бреду продолжил:

– Колыбелька целебная. Там веточки калиновые, березовые, даже дубовые… Она настаивала.

Больной явно стал заговариваться, и Павел ушел домой, взяв колыбельку. Поставил в мастерскую, сказав, что это его работа, до сих пор стояла у дяди Артема. Вскоре Паша уехал на учебу.

Степанида с Захаром между собой научились обходиться без слов. Жили молча, оберегая тайну. Они уже боялись что-либо произносить вслух. Мыслями тоже не делились, понимая друг друга и так. Постепенно все притуплялось. Захар засыпал старый колодец, набросав сверху камней, и отгородился от него, отказавшись от этого куска земли, предварительно закрепив между камнями деревянный крест.

Дожили до следующего лета. Пашка сообщил: уехал на практику куда-то на Урал. Соседи, Нюська с Артемом, беспокоили мало. Нюська иногда бегала по двору, а Артема редко видели собирающим то ли травы, то ли корни.

Неожиданно по ночам возобновился возле старого, теперь уже засыпанного, колодца вой. Захар несколько раз выходил ночью и бросал издали камнями, прогоняя, как думал, собаку. Но на следующую ночь повторилось то же самое. И мужчина решился на более строгие меры. Услышав вой (а это было за полночь), Захар взял в руки вилы и пошел к старому колодцу, точнее к куче камней с крестом посредине. Старался идти тихо, чтобы загодя не спугнуть. Подходя ближе, услышал даже не вой, а человеческие стоны. Машинально перекрестился, хотя, пережив горе, Захар не боялся ничего.

На камне сидел человек и с подвываниями стонал. Звуки издавал охрипшие – стонал давно. Обхваченная руками голова моталась из стороны в сторону. Захар стоял позади сидевшего мужчины, держа наготове вилы. Сидевший перестал стонать и начал увещевать неизвестно кого (вокруг никого не было):

– Почему так долго не прилетаешь? Если тебя нет, тогда я зову мальчика и вою – никак не сдержаться. А он разве четырехмесячный придет?..

Говоривший на минуту умолк, затем жутко хихикнул и продолжил:

– Я согласен, прилетай вороной. Помнишь, прошлый раз? Думала, я не узнаю?.. Пожалей маленького, прилети сама – его не дозваться… Лучше всего, когда ты – голубка…

Не боявшийся ничего Захар вдруг испугался и уронил вилы. Послышался резкий, скребущий звук железа о камень. Сидящий мужчина встрепенулся и быстро вскочил. Они, ничего не соображая, глядели друг на друга. Один – по неведению, другой – по безумию. Первым очнулся Захар:

– Артем Денисыч, ты почему здесь? Может, заблудился?

Захар слышал: у соседа бывали приступы горячки.

– Может, у тебя температура повысилась? Давай помогу тебе домой дойти.

Неизвестно, за кого принял Артем Денисыч соседа Захара, но, проглатывая окончания слов, спешил все рассказать:

– Тася! Моя Тасенька! Она же прилетает ко мне – то синичкой, то голубкой… А однажды, такая проказница, прилетела старой вороной. Представляешь? И села рядом в грязной шубе, молчит, думая, что не узнаю ее… Она когда прилетает, мы сидим здесь до утра и все говорим-говорим. Надо же все решить. Мальчишка все крупнее делается, и Тасю скоро видно будет… И вот уже несколько ночей она не прилетает. А когда ее нет, у меня внутри, между ребер что-то рвется, не выдержать. Тогда я вою и зову нашего мальчика, а ему всего четыре месяца, он же еще нерожденный. Как его дозовешься? Мы с Тасей нашли, куда уйти – в Большаково. Я там дом приглядел. Ходил накануне. Должны выйти в полночь, а к утру уже на месте… Вот, по этой дороге, она ведет прямо к Большакову, видишь? Тася ждала меня здесь. И мальчишечка с нею. Он же нерожденный, у нее внутри, понимаешь?.. А колыбелька ему уже готова… Я ее Павлику отдал.

Говоривший остановился – ему было тяжело продолжать дальше – и, передохнув, внимательно посмотрел на Захара и промолвил:

– Где-то я тебя видел, только не помню, где? Ну, да ладно. Так вот надо же такому случиться – только выхожу из дома, моя Нюська (жена моя) криком кричит:

"Артемий, позови фельшара, пусть укол от сердца сделает. Так зажало, что умру сейчас! Да бегом беги, а то не выдержу!" А к фельдшеру бежать через все село. А потом обратно… Не состоялся наш уход тогда с моей Тасенькой. Опоздал я, уже стало светать. Но она меня простила. Поверила. Решили ждать другого случая.

Захар сначала стоял оторопевший. Затем понял, что перед ним – больной. Но дальше почему-то этот больной начал слишком часто повторять имя «Тася», более того – «моя Тасенька». Допустим, еще где-то есть Тася, другая. Но откуда он знает о неродившемся мальчике?!

Значит… Что же это значит?! Что вот он – убийца, изверг, причина их горя!

А изверг продолжал:

– И мы с Тасей решили на этот раз уже все четко, точно. Потому что мальчишка-то растет, скоро все увидят.

Дальше Захар не смог слушать:

– Ах ты мозгляк, падаль! Сейчас ты будешь там, где погибла моя дочь. Все испытаешь, сполна! Уж я постараюсь!

И Захар начал остервенело откидывать камни, делая посредине углубление.

– Живым тебя здесь забросаю!

Артем Денисыч с блаженной улыбкой присоединился к Захару, помогая тому делать углубление и не забывая рассказывать дальше:

– И вот в ночь, когда Тася меня здесь с вещами ждала, опять только я вышел, а Нюська выбегает из сарая с криком: "Артемий, корова телится! Уже ножки видны, надо потянуть, помочь, а то не растелится, как в прошлый раз!". Я пошел, но… быстро все сделать не получилось. Пришлось бежать за ветеринаром… А на этот раз Тася мне не поверила. Подумала, что я обманываю ее…

Четыре руки судорожно разбрасывали в разные стороны. Артем радовался, что яма делается все глубже, еще немножко – и будет в его рост!

А рассказ продолжался:

– Но я потом телка на бойню сдал!

Большой камень сдвинулся и покатился, зацепляя по пути мелкие…

– И корову тоже на бойню сдал, а Нюську не приняли!..

Захар, услышав последнюю фразу, остановился с камнем в руках. Постоял. Затем злобно начал забрасывать яму обратно. Артем путался, бросал камни то в одну сторону, то в другую, пока Захар не крикнул:

– Бросай туда, где были, дурак!

Артем Денисыч, не соображая, согласно кивал головой, усердно работая.

Наконец все стало, как и раньше. Захар обложил более крупными камнями крест для прочности и направился к своему двору. Повернулся к опять сидящему на камне Артему и нехотя промолвил:

– Не вой так громко! Зашибет кто-нибудь вместо собаки!

Тот подобострастно кивнул головой и вполголоса, чуть ли не шепотом молвил:

– Мальчишку жалко…

 

Ее папа

Девочка была маленькой и очень многого не понимала. Почему, например, все время хочется кушать, а нечего? За домом еще сохранился маленький кустик спорыша. О нем, кроме девочки, никто не знал. Но когда она пришла сегодня пожевать немножко стебельков (они были чуть-чуть солененькие), две курицы доклевывали последние листики. Хорошо петуху Петьке: разгребет лапами мусор и вытащит червяка. Вот тебе и еда. Только люди червяков не едят. Фу, девочке даже противно стало, лучше уж голодать. Еще не понимала девочка, почему петух Петька такой дурак – найдет червяка и квохчет так громко, пока какая курица не подбежит. И тогда он ей отдает свою находку. А та сразу раз – и слопает. Девочка жалела петушка, перестала его называть дураком, говорила: «глупенький Петька».

Была у девочки сестричка, младше ее, совсем несмышленыш. И говорить не умела, только и знала одно слово "дай!" Однажды она так достала девочку своим "дай!" (дать-то было нечего), что вспомнив про узелок из солью, который бабушка хранила за печкой, девочка достала его и, ложкой черпая соль, совала сестренке в рот. Та с расширенными глазами пыталась жевать соль, затем глотала. Из глаз малышки текли ручьем слезы, и девочка испугалась. Она завязала узелок, положив его на место. А малышка, придя в себя, повторила: "Дай!". По наитию, девочка зачерпнула кружку воды и заставила сестричку выпить… Видимо, тем и спасла ее.

И еще она не понимала, почему у нее и у малышки-сестры нет папы. Мама есть, а папы нет. У многих детей, с кем она играла на улице, есть и папы и мамы. У них и кушать было что. Как-то она ждала под дверью Катьку Полькину – идти вместе на улицу играть и услышала тако-ое:

– Катюня, еще один оладушек съешь, потом пойдешь. Никуда твоя улица не денется! А то худющая ходишь, как тростиночка. Съешь, а то все папке расскажу, что не слушаешься совсем!

Девочка тогда развернулась и ушла, не стала ждать Катьку. Она не знала, что такое "оладушек", но нутром ощущала: это что-то очень вкусное. И связано с папой. Был бы папка – были бы и оладушки. В семье девочку не жаловали. Именно за то, что ко всем приставала с вопросом о папке. А однажды, когда она при посторонних вдруг подбежала к маме и совершенно не к месту выкрикнула:

– Мама, наш папа скоро придет! Это так всегда: папы немножко где-то поживут-поживут, а потом приходят!

После этого ее строго наказали. Бабушка пару раз прошлась толстым концом метелки по тощей спинке девочки и поставила в угол до вечера. Неговорящая сестричка подходила, молча гладила то место, где прошлась метелка, и выучила еще одно слово: "Не паць!"

После этого случая ее мама, выбрав момент, когда в хате, кроме их двоих, никого не было, посадила ее к себе на колени (чего не было никогда) и не свойственным ей тоном то ли сказала, то ли попросила:

– Ты не вспоминай больше о папке, хорошо? Его убили на войне. И фотки не осталось, не то время было, чтобы фотокарточки хранить. Видишь, за нашим огородом в поле большая насыпь? Называется военвед. Сейчас все рожью засеяно, а в войну там жуткий бой шел. Много людей полегло. Их потом в братскую могилу перезахоронили. Около сельсовета доска из камня с фамилиями поставлена, видела?

У девочки загорелись глаза, она маму взяла за конец блузки и даже дернула, горячо спросив:

– А наш папка там написан? Крачинский? Наша же фамилия Крачинские? Покажешь мне, мама?

– Не нашли его там. Но он погиб, я и так знаю.

После разговора девочка никогда больше не спрашивала о папе, потому как точно знала: то ли он погибший лежит внутри высокой насыпи (не всех же нашли), то ли он где-то живой, раз его фамилии нету на каменной доске около сельсовета.

Это была только ее тайна, и она с нею жила. В углу сарая стоял отломанный от лопаты деревянный держак. Отшлифованный временем набалдашник на конце держака напоминал человеческую голову. Девочка спрятала держак под куст бузины, приняв это за портрет ее папы. Когда вблизи никого не было, она вела с ним беседу:

– Папка, я совсем не хочу кушать эти оладушки. А мама меня заставляет! Я их лучше отдам Катьке Полькиной, пусть она ест. Папка, а ты возьмешь меня с собой в поле, на работу?

Она ответила сама себе сиплым голосом: "Возьму, дочка, а почему же нет?"

Вот хорошо! Я тебе буду помогать, узелок с хлебом за тобой буду носить.

Затем после паузы с надеждой в голосе спросила:

– Папа, а ты будешь всегда-всегда?

Проговорить ответ девочка не успела, бабушка в это время вылила под куст бузины ведро с помоями. Она всегда их туда выливала.

На всякий случай держак от лопаты, то есть папу, девочка переставила подальше, вглубь куста. А затем она задумала совершить поход на высокую насыпь, военвед. Ничего, что все засеяно рожью, она как-нибудь проберется.

Если ее папа убит, значит, он там лежит, в этой огромной могиле, которую почему-то называют военведом. Но на могилу обязательно надо хоть что-то положить. Девочка ходила с мамой и бабушкой на кладбище, это было на Пасху, и все клали на могилки – кто хлеб, а кто даже конфеты. У нее не было ничего. Хлеб в доме закончился еще вчера, и печь его бабушка будет только завтра. А сегодня на обед будет похлебка, ее на могилу никак не отнести. Девочка ходила по двору, ко всему приглядываясь. По ту сторону забора, где жила тетка Лизавета, что-то стукнуло. Оказалось, упала с дерева большая груша. Лизавета дорожила своими грушами, она выменивала на них соль, керосин, потому как во всем селе не было ни у кого таких груш. Это дерево стояло еще во время ее деда Евсея.

И девочка решилась. Пролезла под забор, это был штакетник, схватила свой трофей, сразу же сунув его за пазуху, и повернулась лезть в обратную сторону. Стукнула входная дверь у Лизаветы, девочка в испуге поспешила пролезть под штакетник, платьице на спине зацепилось за гвоздь и с треском порвалось. Ничего, она знает, где висит клубок с иголками и зашьет сама, никто и не узнает!

Держа руками сквозь платьице грушу, прижимая ее к телу, девочка по тропинке через огород побежала в поле. С огорода этот взгорок был виден, и казалось, идти к нему совсем недалеко. Колосья ржи уже наливались, зернышки можно было выковыривать и кушать. Девочка вошла в рожь и полностью скрылась, даже головы не было видно. Чтобы знать, в каком направлении идти, ей приходилось время от времени подпрыгивать. Один раз увидела верхом на лошади бригадира дядю Гришу. Он охранял ржаное поле от воровства: набивали колосьями полные мешки и тащили по домам.

Девочка колосья не рвала, у нее была другая задача. Она должна была добраться до самого высшего места в поле, предполагая, что именно там лежит ее убитый папа.

Всю дорогу она вдыхала запах груши. Выдержать было невозможно, так хотелось откусить хоть малюсенький кусочек… Но она устояла! Только осторожно, боясь сделать надкус, лизала языком румяный бочок груши. Добравшись наконец до места, куда так стремилась, девочка огляделась вокруг: все было видно, как на ладони. Она даже углядела свою хату и двор, только все казалось очень маленьким. Затем она присела, стараясь поменьше помять ржи, и стала готовить место для подношения. Груша пока лежала в подоле платьица. Сделав маленькое углубление в земле, вымостив его травой так, что получилось птичье гнездышко, девочка торжественно положила туда грушу. Несколько раз ее поворачивала, добиваясь ей одной ведомого положения. И наконец груша лежала на месте, а девочка, подперев кулачком щеку, умиротворенно глядела на результаты своей работы. Вот теперь все правильно, как у всех. И ее папка тоже получил подношение, как и все. Интересно, куда все-таки деваются с могилок все эти вкусности?

Кушать хотелось нестерпимо, и она сорвала несколько колосков, помяла их в ладонях и высыпала в рот зерна. Посидев еще немножко, девочка, отряхнув платьице, собралась идти домой, бросив прощальный взгляд на грушу и вслух проговорив: "Я буду теперь часто приходить, папка! А завтра, может, хлебушка принесу, бабушка будет печь.".

Пока она говорила, какая-то рука просунулась между стеблями ржи, схватила грушу и исчезла. Девочка даже рот раскрыла и так и стояла с разинутым ртом. Нет, она не испугалась, а сразу ринулась в то место, где исчезла рука с грушей. Ведь груша принесена ее папе, хоть и убитому. Значит…

Мужчина сидел здесь же рядом и жадно поедал грушу, обеими руками заталкивая ее в рот. Сок тек по его грязной, всклокоченной бороде, но вот последний кусок был затолкан в рот даже с длинным корешком… Корешок он тоже пожевал, затем выплюнул, утершись замусоленным рукавом неизвестно какого цвета рубахи.

Застывшая девочка, глядя во все глаза на мужчину, молчала. Тот, чувствуя неловкость, произнес:

– Вкусная была груша! Лизаветина, наверное?

Потрясенная девочка, не отрывая взгляда от мужчины, молвила:

– Эта груша была для моего папки! Я думала, он лежит здесь в могиле, убитый. Значит он не убитый, а вы мой папа, раз грушу съели?.. А глаз вам в войну фашисты выбили, да?

У нее еще много было вопросов, но мужчина, снизив тон, вполголоса попросил:

– Ты, девочка, потише разговаривай, а то Грицько объезжает сейчас поле. А у меня мешок колосьев набран. Поймает, засадят, вот и будет тебе папка! А глаз у меня еще до войны выбит. В молодости, по дурости было дело. Ну, бывай!

И он, полусогнувшись, с мешком на спине направился в сторону своего огорода. Это был дед Михей, восьмидесяти лет от роду, слепой еще с детства на один глаз и с оторванной ступней на ноге. Сапог он обувал на культю, наталкивая туда тряпок вместо ступни. Ногу ему повредила разорвавшаяся граната в поле уже после войны. Жил он со своей злой на язык бабой Дуськой. Жили бобылями, детей не было. Более нищего дома, чем у них, в селе было не сыскать.

Домой девочка будто летела на крыльях! Она дождалась! У нее есть папа. Ничего, что он выдает себя сейчас за деда Михея. (Она деда узнала сразу). Это так надо, иначе нельзя. Она все понимает. Откуда бы этот человек, дед Михей, знал, что она сегодня придет на военвед, принесет грушу, и он ее съест, если бы не был ее папой?

Только пока никому нельзя об этом рассказывать. Она дождется, когда дед Михей превратится в настоящего папу – красивого, сильного! И у нее будет много оладушек… Только на могилу надо ходить почаще…

На второй день, получив от бабушки положенный кусочек хлеба, она разделила его пополам, стараясь, чтобы кусочки были одинаковыми, один сразу же съела, второй, зажав в ладошке и прижав для надежности к груди, понесла на могилу. Место, напоминавшее гнездышко, нашла сразу. Торжественно положила туда хлебушек и села в ожидании. Послышался шелест раздвигаемой ржи и показался сначала мешок с колосьями, потом дед Михей, весь взмокший – сильно палило солнце. Девочка вскочила и, радостно показывая на хлебушек, предложила:

– Вот, берите ешьте! Я знала, что вы придете, и принесла хлебушек, он еще тепленький. А вы скоро станете настоящим папкой? Нет-нет! Вы и теперь мой папа! Но это только я знаю. А остальные никто не догадывается. А как вы думаете, скоро все догадаются?

Дед Михей был, как всегда, голоден. Его Дунька раз в два дня варила казанок баланды, других изысков не было. Поэтому он взял кусок теплого хлеба и с жадностью проглотил, почти не разжевывая.

Девочка с умилением глядела на жующего мужчину и вместо одноглазого, со взлохмаченной седой бородой, грязного старика представляла красавца-папку.

– Вот удивится тогда Катька Полькина! Пусть тогда попробует позадаваться!

Дед Михей вытряхнув с бороды крошки и отправив их также в рот, спросил:

– А чего-нибудь выпить ты можешь принесть, если я уж твой папка?

– Водички хотите? Я сейчас живо сбегаю!

– Да не-ет! Водички я и сам могу попить. Посмотри в доме, может, в бутылке стоит горилка. Ты отлей в маленькую чекушку и принеси сюда. А я буду ждать.

Девочка долго искала в доме бутылку с горилкой. Что такое горилка, она не знала. Мужчин у них в доме не было. Нашла какую-то небольшую бутыль, наполовину наполненную жидкостью, и отлила, как дед Михей велел, в маленькую чекушку. Закрыла горлышко кукурузным кочаном (видела, когда-то бабушка так делала) и в радужном настроении понеслась по полю. Дед Михей уже ждал. Увидев радостную девочку, единственный глаз деда засветился в предвкушении. Девочка вытащила бутылку из кармана платьица и победоносно воскликнула: «Вот!»

Старик выхватил чекушку, почему-то сразу поднес ее к носу, и его такой восторженный взгляд потух:

– Ты чего это принесла, девка?!

Он выдернул кукурузную пробку, еще раз принюхался и сердито бросил:

– Это же керосин!

Затем, не обращая внимания на поникшую девочку, сам с собой рассуждал:

– Я-то сразу понял, что девка у Настуньки малость того…, – дед покрутил пальцем у виска. – Но она, оказывается, совсем дурковатая.

Видя, что девочка вот-вот расплачется, дед Михей снисходительно молвил:

– Ладно, давай возьму. Не пропадать же добру. Дунька зальет в лампу, там совсем на донышке осталось керосина. А ты беги домой, тучи грозовые собираются. В поле в грозу опасно.

* * *

Наступила осень, пошли дожди. Рожь была скошена, обмолочена, везде высились скирды соломы. Девочка перестала ходить на могилу, везде были люди. Однажды вышла с мамой из магазина и увидела в толпе мужчин деда Михея. Забыв обо всем, она радостно подбежала к старику со словами:

– Возьмите, это вам!

И сунула ему в руку обе конфетки, которые так долго ждала от мамы.

По дороге домой мама выговаривала девочке:

– Это хорошо, конечно, помогать инвалидам и старикам… Но зачем ты обе конфеты отдала этому оборванцу? Ему эта конфета нужна, как мне какая болячка! Самогона налить пол стакана – для него это самое то!

Девочка поглядела на маму взрослым взглядом, чем испугала женщину, и тихо сказала:

– Мама, это же мой папка! Как же я ему не дам конфетку?

Мать сначала растерялась. Затем остановилась среди улицы, схватила девочку за тощее плечико и, не обращая внимания на проходящих мимо, стала тормошить, словно взрослую, приговаривая:

– Ты опять за свое?! Сколько же это будет продолжаться? Бесовское отродье какое-то выродилось вместо девки! На весь мир позоришь, дурища! Слепого инвалида восьмидесяти лет называет папой. У него вши в бороде бегают!

Иди домой и в угол до утра, без еды и без сна!

В углу девочка постояла до полуночи. Затем бабушка пожалела. А матери сказала:

– Скажи спасибо, что у нее в голове хоть дед Михей засел вместо отца. А если бы, допустим, она объявила "папкой" Павла, агронома нашего? Так Павлиха, жена его, тебе все волосы бы выдрала и окна побила. Та не стала бы разбираться, что дите малое, несмышленыш, придумывает себе разные сказки.

Бабушка помолчала, потом добавила:

– Не трогай девку больше. Будет взрослеть, поймет все – сама успокоится.

* * *

На сельсовет пришло сообщение, что младший лейтенант Крачинский Владимир Данилович геройски погиб под селом Сахновка на Брянщине и захоронен в братской могиле. В то время работало много молодых ребят, они занимались поисками пропавших без вести во время войны, находили целые захоронения бойцов, восстанавливали имена, фамилии. Девочка уже стала девушкой. Она с мамой ездила на Брянщину, побывала у могилы солдат, почитала на камне выбитую фамилию своего папы.

Училась к тому времени в городе, в институте. Профессию избрала себе необычную – социолог. Многие, да почти все в деревне не знали, что это такое. Мама тоже не знала, но сказала всем, что это – учительница, только теперь называется по-новому. На том и решили.

О детских походах на военвед не заговаривали ни мама, ни девушка. Дед Михей еще был живой, хотя ему перевалило уже за девяносто. Правда, он больше лежал – ухаживать за ним было некому, его Дунька отошла в мир иной пару лет назад. Соседи по очереди заносили деду миску супа, да следили, чтоб в кружке всегда водичка была.

Приехав домой на каникулы, девушка узнала, что дед Михей болеет. Молча собрала в сумку всего и пошла. Дед в это время был один, соседи приходили засветло.

Девушка, уверенная, что дед Михей никого не узнает, да и вообще уже не разговаривает, молча стала выкладывать на стол свежие булочки, масло, сыр. Поставила бутылку сока, предварительно открыв ее. Потом все-таки решила заговорить:

– Может, вам поставить все ближе к кровати? А то со стола не достать?

Единственный глаз деда, не отрываясь, следил за действиями девушки, и Михей совершенно нормальным голосом ответил:

– Нет, дочка, не надо. Я еще сам пока встаю. А за то, что проведала – спасибо! Ждал тебя. Все время ждал. Когда узнал, что в город уехала, думал – не дождусь. Но вот, сподобился, все-таки, Богу, дождался. Мне отдать тебе надо кое-что. Все берег для тебя. Знаешь, как трудно было от Дуньки упрятать?

Дед Михей полез рукой под подушку, долго там шарил и вытащил замусоленный узелочек, связанный из носового платка. Дрожащей рукой дед подал это девушке со словами: "Возьми, это для тебя. Купи себе колечко или еще что понравится".

Девушка не знала, как себя вести, но старику тяжело было держать руку вытянутой, и девушка вынуждена была взять узелок. Развязав его, увидела там сложенную в несколько раз денежную сторублевую купюру. Деньги были старого образца и давным-давно изъяты из оборота. Глаз деда Михея светился таким торжеством, что девушка, постаравшись придать искренности словам, произнесла:

– Спасибо большое! Я обязательно куплю себе колечко, будет от вас память.

Вскоре дед Михей умер. Девушка в то время была на учебе. А еще через какое-то время она вышла замуж. Жили зажиточно, муж попался любящий да еще и богатый! В очередной приезд летом пошли все на кладбище проведать могилки бабушки, остальных родственников. Прихватили из дому цветов посадить. Но в общем все могилки были в порядке: мама следила. Уже идя домой по тропинке между холмиками, молодая женщина наткнулась на совсем заросшие бурьяном две могилы.

– Мама, а это чьи такие неухоженные холмики? Неужто еще есть такие?

Мать на какое-то время смутилась, потом, ободрившись (столько времени прошло!) со смехом ответила:

– А это, дочка, покойные дед Михей и его Дуська. Родственников-то нет, вот и заросло все. Но на Пасху мы выпалываем сорняки и даже цветочки сажаем.

Поликарпыч считал себя человеком церковной профессии. Еще когда была в селе церковь (два десятка лет назад сгорела), он иногда прислуживал в храме священнику вместо дьяка, когда тот отсутствовал. Официально он считался сторожем. Потом церковь сгорела, священник уехал, дьяк старенький умер, и Поликарпыч остался самым авторитетным в церковных делах. Хотя дел никаких не было: власть не позволяла. Умел Поликарпыч делать кресты на могилы и так наловчился в этом деле, что приходили заказывать из других сел.

Его работы были узнаваемы, на сельском кладбище не было ни одного похожего креста, тем не менее, все знали: это работа Поликарпыча.

Жил Поликарпыч недалеко от кладбища со своей пятидесятилетней дочерью, старой девой. Мать они схоронили лет пять назад.

Молодая женщина постучалась, не дождавшись ответа, открыла дверь и вошла. Поздоровалась. Поликарпыч сидел за столом, собирался трапезничать. У стенки стыдливо притулилась бутылка с рюмкой. Женщина положила на стол несколько купюр денег, чем несказанно удивила Поликарпыча. Затем стала говорить:

– Простите, я не знаю вашего имени, а только Поликарпыч.

– А так и говори, как все! Ничего. Данило меня зовут. А ты ведь Настина дочка, я узнал тебя.

– Данило Поликарпович, пожалуйста, сделайте крест на могилы деда Михея и его жены. Я не знаю точно, как их фамилии, но можно узнать в сельсовете. И, если можно, хотя бы два раза в год убирать могилки. Я буду платить. Здесь я оставила пока на крест деньги, а потом пришлю еще. Пожалуйста, не откажите!

Поликарпыч машинально взял деньги, глаза его расширились от удивления, и он стал пересчитывать купюры. Их было много.

– А ты, дочка, не ошиблась? Здесь хватит на пять крестов! Зачем так много?

– Нет-нет, возьмите! Кто будет за могилками ухаживать – тому заплатите. Цветочков надо купить, деньги будут нужны.

– Ну, если так… Хорошо, не беспокойтесь, дамочка, все в лучшем виде будет сделано. Так покойный Михей, оказывается, ваш родственник?

Молодая женщина промолчала, ничего не ответив.

– Ну, тогда тем более. Поликарпыч еще никого не подводил.

Молодая женщина ушла. Никакие они не родственники, Поликарпыч все родословные в селе, как свои пять пальцев, знал еще с церковных времен, когда работал сторожем. По ночам, от нечего делать, любил почитать книгу записей рождений, бракосочетаний, смерти…

– Ни черта не понять, что в этой жизни творится! – в раздумье произнес Поликарпыч, наливая рюмку водки. Затем вспомнив, что ему по должности не гоже упоминать нечистого, тем более, во время трапезы, привычно перекрестился, опрокидывая рюмку в рот со словами: «Прости, Господи, грешного!»

 

Деревенская быль

То, что вам расскажу, в теперешнее время такого и не бывает. Сейчас все другое… Хотя по телевизору показывают вещи еще страшнее: то человека расчленят и по разным мусоркам разбросают, то ребенка оставят на морозе…

Баба Сяня замолчала, переживая сказанное, и, подведя черту, заключила:

– Конец света наступил! Чтобы там грамотные люди ни говорили, а оно видно, его не скроешь… А раньше спокойно было, благостно, люди чтили друг друга.

Наше село, где жили мои родители и вся семья, было большое. Самое большое в округе. Не знаю, сейчас осталось что-нибудь от него или нет? Слышала недавно, что вроде одна улица осталась, поразъезжались все, кто куда.

Хата моих родителей стояла ближе к околице, а в самом конце села жила одинокая девушка Улька, по-грамотному – Ульяна. Она была сирота, с двенадцати лет – одна. А что работящая – так во всем селе такой не сыщется. Огород свой так обработает, что у любой хозяйки завидки берут. Правда, хата у нее была малость скособоченная. Стропила все от старости потрескались, почернели. На то время, о котором рассказываю, было нашей Ульке восемнадцать лет. Дружила она с парнем, он ходил к ней на вечерницы. Дай Бог память, как же его звали? Ага, вспомнила – Данилко. Она его называла "Мой Даня". Любили они друг дружку так, что я за жизнь не встретила ни разу таких отношений. Разве, что мой Григорцьо меня так любил и я его…

Собирались Ульяна с Данилой свадьбу сыграть. И тут в аккурат в селе набирали мужчин на заготовку леса. Данилка обрадовался, записался первым. Хотел заработать дерева и обновить Уленьке хату и затем уж зажить счастливо.

Ульяна, как проводила своего Даню, так сразу же с этого часа начала отсчитывать дни до встречи. А чтобы время бежало быстрее, занимала себя работой, приводила в порядок свое сиротское хозяйство. Побелила стены хаты, и засияло ее старое жилище пасхальным яичком. Со двора вымела весь мусор, короче, все подготавливала к свадьбе, но главное, хотела, чтобы ее Даня увидел, какая она хозяйка!

Подруги Ульяну уговаривали:

– Улька, не убивай ты так себя, отдыхай немного. Вон, похудела, скоро как кочерга станешь!

Куда там! Ульке казалось, что будет она работать, и Даня быстрее вернется. И вот однажды прибыл в село Евсей Кузьмич (он доводился племянником нашему старосте). Этот Евсей и набирал бригаду на заготовку леса. После его прибытия прокатилось эхом по селу известие: Данилу Бочулина насмерть придавило деревом в лесу. Закончится следствие, привезут хоронить… Помню, никто не осмеливался рассказать про горе Ульяне. Она так два дня и бегала по хозяйству, все хлопотала. И вот в конце концов собрались ее ближайшие подруги (я тогда еще малая была) и пошли гуртом к ней. Не знаю, что и как там было, но они вышли от нее молча и быстро разошлись по домам. И только, когда девушек стали спрашивать их матери: ну, как, мол Уля, не кричала, не плакала, может, в беспамятство впала, – те пожимая плечами, ответили:

– Нет, ничего этого не было. Она как подметала веником двор, так и продолжала. А нам сказала: "Уходите, я здесь буду мусор выметать!" Мы ей говорим: "Уля, твой Даня погиб, его нету! Ты это понимаешь?!" А она глянула на нас и сказала: «Глупые вы, я все понимаю! Это вы не понимаете. Куда он от меня денется?»

А еще через день Данилку схоронили. Все удивились, что Ульяна пришла на похороны наряженная в новое платье. К гробу она не подошла, стояла в общей толпе. На поминки после похорон в дом Данилы тоже не пошла, а поспешила в свою хату. Ее подруги, помню Верка Михеева и Настя Катьки Длинной, посчитали своим долгом наведаться к Ульяне, хоть она и не приглашала. Подождали, когда стемнеет, и пошли к ее дому. Решили девушки не стучаться в дверь, а заглянуть в окно, как себя ведет Улька. Через кухонное окно (на нем не было занавесок) просматривалась вся хата. Ярко горела керосиновая лампа. Вот, видно, как Ульяна несет к столу чем-то наполненную тарелку. А на столе уже и так полно всего, и даже бутылка с двумя рюмками стоит…

Это все девчата на второй день всем рассказывали. Нам, малым, хоть и страшно было, но любопытство брало верх, и мы, как могли, подслушивали. Дальше Верка хотела было постучать в окно, прошептав тихонько: "Она, наверное, помянуть хочет своего Даню и ждала нас, поэтому и на стол собрала". Но вторая, Настя, остановила подругу, предложив: "Давай подождем, поглядим, что будет Улька дальше делать."

А дальше Ульяна наполнила рюмки, села за стол, подняла свою рюмку и с радостной улыбкой счастливым голосом произнесла:

– Ну, с прибытием тебя! Наконец-то! Я уж так соскучилась, еще немножко и пошла бы туда, к тебе в лес! Кушай теперь побольше, я всего приготовила, а то вон какой худющий!

Девчата, которые глядели в окно, крепко взялись за руки, Настя прошептала: "Верка, я боюсь, пойдем отсюда!" Вера, та была всегда бесшабашной, ответила:

– Нечего бояться. Ты что, не видишь, у Ульяны помешательство. Она умом тронулась! Давай постучим ей, если не откроет, позовем людей.

И подруги забарабанили в окно. Ульяна поднялась из-за стола и пошла к двери. Настя с Веркой метнулись от окна. Улька, открыв дверь, спросила: "Кто здесь?" Девушки ринулись к ней. Настя взяла Ульяну за руку, спрашивая:

– Уленька, ты как? Не боишься? Может, мы с Веркой у тебя переночуем сегодня?

Ульяна спокойно смотрела на подруг и с удивлением переспросила:

– Чего это вы будете у меня ночевать? У вас что, спать негде? Идите лучше домой, мне некогда, меня ждут!

И закрыла дверь прямо перед их носом. Настя уже в закрытую дверь с ужасом воскликнула:

– Кто тебя ждет? Ты же одна в хате?!

Подруги ушли домой и, конечно же, рассказали все родителям. К Ульяне стали приглядываться. На людях она вела себя нормально, только не разговаривала ни с кем, все больше молчком. Если что спрашивали – отвечала или "да", или "нет". Никто не осмеливался спросить Ульку, как она переносит свое горе. Наконец Веркина мама, чтобы склонить разговор на эту тему, пригласила Улю приходить ночевать к ним, пока Ульяна привыкнет быть одна… Улька, поглядев на женщину как бы свысока, ответила:

– Я только днем одна. А ночью ко мне приходят.

Затем развернулась и быстро направилась к своей хате. А старая Михеиха вслед крестила ее.

Потом на какое-то время Ульку оставили в покое: у каждого свои хлопоты, работа. Затем Верка, она жила недалеко от Ульяны, заметила, что та давно не появлялась во дворе. А когда появилась – ее еле узнали. Выпирал вперед большой живот, из-за него самой Ульки и не видно было, так сильно она похудела. Личико маленькое стало и будто все просвечивалось насквозь.

Однажды Вера взяла еды из дома и пошла к Ульяне. Днем дверь не заперта, девушка зашла в хату. Улька, одетая, лежала в кровати, но не спала. Верка поставила на стол еду и скомандовала: "А ну-ка, давай ешь! Свежие варенички мама только что приготовила. Ты же ничего себе не готовишь, вон, пустые горшки стоят!"

Ульяна отрицательно покачала головой и лишь водила глазами по хате, будто кого искала. А потом вдруг Веру спрашивает: "Где он? Где Даня?" А Верка хоть и испугалась, но села около Ульяны, взяла ее за руку и ласково начала уговаривать:

– Уленька, Даню схоронили уже давно. Ты успокойся и покушай. Ты болеешь, надо поправляться. У тебя вон дитятко скоро народится!

Ульяна резко села в кровати, глаза загорелись сухим блеском, она с такой ненавистью глядела на Веру, что та испугалась и отошла от кровати. А больная Улька хрипло выкрикивала: "Уходи, чего ты сидишь у меня?! Даня не может зайти, когда ты здесь! Не приходите ко мне никто!"

Потом она опять откинулась на спину и закрыла глаза. И вдруг лицо Ульяны расплылось в блаженной улыбке, а Верка услышала, как Улька прошептала: "Садись, Данечка, возле меня. Она сейчас уйдет…"

Все это рассказала Верка Михеева. Собрались люди, сходили к старосте, пусть посоветует, что делать. Тот посоветовал привести к Ульяне попа.

Попик был молодой, только принявший приход. Прежнего батюшку недавно схоронили. Полдня провели у постели больной батюшка и соседи. Читали молитвы все, кто какие знал. Временами Улька лежала спокойно с закрытыми глазами, но больше бредила, звала своего Даню, иногда выгоняла всех из хаты. Ее живот был вздутый и, как говорили очевидцы, ходуном ходил. Нас малых туда не пустили.

А на второй день Улька умерла. Хоронили всем селом. Предложили родителям Данилы схоронить покойницу рядом с могилой сына. Все-таки Улька была не порожняя и именно от Данилы. Но те ни в какую!

– Она зналась с бесом! Пусть хоронят где угодно, только не рядом с их Даней!

Схоронили в конце кладбища. А через какое-то время Бочулиха, мать покойного Данилы, стала жаловаться всем: каждую ночь приходит Данилко во сне и просит привести к нему его Улю. А родную маму называет разлучницей. Сходила Бочулиха к попу, потом к старосте… Посоветовались со всеми соседями и решили перезахоронить Ульяну рядом с ее Даней, потому как Бочулиха к тому времени вся исхудала и пожелтела.

Две могилки были совсем рядом. Крест поставили общий, посредине. На дощечке написали: "Покоятся рабы Божьи – Данило и Ульяна".

А Бочулиха после этого быстро пошла на поправку и даже повеселела…

Рассказчица какое-то время помолчала, потом вспомнив, добавила:

– Весной, в поминальный день могилки Дани и Ули были завалены цветами. Все девушки, да и парни тоже ходили помянуть эту пару. Помню, и я ходила.

 

Лошадка

За селом на площади около одного гектара расстилался Цыганский луг. Это название появилось с незапамятных времен. Сколько себя помнили сельские старожилы, каждую весну в конце апреля приезжали цыгане и разбивали на этом лугу свой табор. Старшим в таборе был атаман, потому как о цыганском бароне в то время еще не слыхали.

Атаман – это официально, а для сельчан это был хромой цыган Гришка. От атамана у него был разве что высокий рост, отчего хромота его еще больше бросалась в глаза, да черная курчавая шевелюра необычайной густоты, которая служила ему зимой и летом вместо то ли цыганской шапки, то ли атаманской папахи.

Определить возраст хромого Гришки было невозможно, потому что на протяжении обозримых лет внешность его не менялась. Злые бабьи языки поговаривали (особенно если из курятника исчезала очередная несушка), что на голове у хромого цыгана между его кудрями пробиваются бесовские рожки. Оттого и шевелюра такая густая. Это значит, что он и вовсе без возраста, а посему – вечный. Сельские мужики над бабами посмеивались, но втайне цыгана остерегались. Что же касается исчезновения курей или прочего имущества – это был явный оговор. Потому что за все годы пребывания табора на лугу цыгане строго соблюдали уговор: не промышлять в этом селе.

Всякий раз по прибытии табора атаман Гришка в своем неизменном овчинном тулупе (несмотря на теплую погоду) и в высоких, до колен, сапогах торжественно шел через все село к сельсовету. За ним увязывалась сельская детвора, крича:

– Цыган! Хромой!

В руках у Гришки был отшлифованный временем посох. Периодически он им взмахивал, отчего ребятишки воробьиной стаей разлетались в разные стороны.

В сельсовете из года в год повторялось одно и то же действо. Председатель сельсовета Евсей Осипович чинно сидел за столом (ему уже донесли, что Гришка идет). Перед ним была раскрыта посеревшая от пыли и времени книга учета жителей села. Атаман Гришка, предварительно стукнув посохом два раза в дверь, степенно вошел в кабинет.

– Здравствуйте, Евсей Осипович!

Потом цыган двумя руками долго тряс председательскую руку, продолжая:

– Вот пришел доложиться, что мы прибыли и просим вашего разрешения разбить табор на лугу.

Евсей Осипович выдержал начальственную паузу, во время которой Гришка почтительно стоял и молчал.

– Ну, что ж, Романыч, садись!

Почему он называл его Романычем, оставалось загадкой для них обоих.

– Ты же знаешь, Романыч, что…

– Да, да! – не дал ему закончить Гришка. – Как всегда, Осипович! Никакого промысла в твоем селе! Мои женщины гадают по другим селам. Я своим детишкам запретил подходить даже близко к вашим домам. Уж больно ваши сельские с ними дерутся.

И помолчав, добавил:

– Ты же знаешь, у меня строгие порядки.

Евсей Осипович еще подержал паузу, после чего подал Гришке обломок карандаша и значительно произнес:

– Распишись, Романыч!

Расписываться Романыч по причине полной безграмотности не умел. Поэтому на то место, куда указал заскорузлый председательский палец, поставил привычный крестик. Прежде чем попрощаться, Евсей Осипович несколько смущенно произнес:

– Ты, того… Романыч! Степку-то иногда приводи к нам в село. Пусть немного людей потешит. Мало у них сейчас радости. Он все так же пляшет, как и раньше? Небось, уже подрос, годков семь будет?

– Да! – гордо кивнул Гришка. – Растет. Только ни с кем не разговаривает, больше молчит. Все надеется, что еще отец вернется с фронта. А война уже два года, как закончилась. Ну, а пляшет что твой чертенок, пуще прежнего. Сейчас на него вся надежа. По сути, только ему люди и подают. Потому как, сам знаешь, – голод. С утра Степка с матерью идут на села. Считай, Степка весь табор кормит.

И грустно добавил:

– Да и от табора одно название осталось. Здоровых мужиков война подобрала. Лошадей всего две, да и то Белка на один глаз слепая. Я все еще ждал, что мне моего Бурана вернут… Ты же помнишь, Осипович, я его партизанам отдал. А теперь уже не надеюсь, нет его в живых… Пхарес, Евсей Осипович! Вот и остались женщины с детьми да такие, как мы с тобой, калеки.

К слову сказать, у председателя сельсовета вместо правой ноги до колена пристегивалась деревяшка.

На какое-то время зависла грустная пауза, после чего цыган пошел к себе в табор.

А голодно было всем. Шестилетняя девочка Маша выпила свою положенную кружку похлебки, совсем не утолив голода. Девочка знала, что от голода надо чем-то себя отвлечь. На улице играли такие же полуголодные дети, и она пошла к ним. Катька и Анька, которые были постарше, предложили:

– Давайте пойдем за село к цыганам. Мама говорила, что они уже приехали!

Сельским детям запрещалось ходить на Цыганский луг. Но как взрослые ни стращали их цыганами, которые якобы воруют детей, жгучий интерес к табору не ослабевал.

Ватага ребятишек разного возраста, где Маша и еще одна девочка были самые маленькие, побежала в конец села. Прибежав, дети остановились на безопасном от табора расстоянии и стали глазеть, как цыганка разводила под большим чугуном костер. Рядом с нею на траве сидела вторая женщина и кормила грудью ребенка.

На окраине табора паслись две лошади. Там же был расположен большой шатер. Около кибитки играли чумазые цыганята. Они дрались между собой и хохотали одновременно. Когда их возня становилась слишком шумной, цыганка осаждала их окриком.

Сельские сначала наблюдали все это молча, но потом, осмелев, стали переговариваться. Анька неожиданно заметила:

– А вы знаете, что цыгане не любят людей с белыми волосами? Мне бабушка говорила. Они как встретят кого с белыми волосами, так тащат его к пруду и мажут волосы болотом. Могут даже утопить!

Все примолкли и почему-то посмотрели на маленькую Машу. У девочки то ли по прихоти природы, то ли от недостатка витаминов был удивительно белый цвет волос. Под взглядами детей девочка непроизвольно закрыла двумя ладошками голову и от страха громко заревела. Цыганка, подняв голову от чугуна, увидела стайку сельских детей и с половником в руке решительно направилась к ним. Дети в панике, толкая друг друга, побежали прочь. Маша, убегая, споткнулась о большой пенек и упала. От страха она замолчала, а когда огляделась, поняла, что осталась одна. Машинально сорвав крупный лист лопуха, девочка положила его себе на голову, закрыв волосы. Большой пенек отгородил ее от окружающего мира, и Маша успокоилась. Спустя некоторое время, разморившись от полуденного солнца, уснула.

Проснулась от громкого разноголосого говора в таборе. Цыгане после дневных трудов возвращались на место постоя. Солнце повернулось ближе к закату. Маша огляделась вокруг и осознала весь ужас своего положения. Если она сейчас поднимется из-за пня, чтобы идти домой, ее увидят цыгане. Даже если она прикроет голову лопухом, все равно они увидят ее белые волосы и поволокут к пруду. Девочку обуял страх, к тому же ее сильно мучил голод. Она не видела выхода и горько заплакала. Боясь, что ее услышат, старалась приглушить плач и лишь тихонько поскуливала. Вот к ней приближается цыганский мальчик. Его смуглое лицо, обрамленное черными завитушками, еще раз напомнило Маше о ее белых волосах.

Мальчик несколько раз свистнул, думая, что в кустах прячется щенок. Неожиданно он увидел сжавшуюся в комок девочку.

– Ей! Раклори! Эй, ты чего здесь делаешь?.. Да ты чужая! Ну-ка, дуй отсюда!

Но девочка последних слов уже не слышала. От чужой речи и от всего пережитого она потеряла сознание…

Очнулась от холодной воды. Ее волосы были мокрые. Холодные капли текли по щекам, попадали в рот.

– Сейчас начнут мазать болотом волосы, – подумала девочка и открыла глаза. Она лежала на какой-то дерюжке, довольно мягкой. Явно это был не болотистый пруд. Склоненное над ней лицо цыганки не было враждебным. Мокрой тряпкой женщина терла Маше виски и пыталась влить в рот воды. Машинально девочка обхватила двумя руками голову, пытаясь закрыть волосы. Цыганка, истолковав это по-своему, произнесла:

– Вара, у ребенка болит голова, иди посмотри!

К девочке подошла старуха и, ощупав ее голову, сказала:

– У нее ничего не болит. Она испуганная и голодная.

В это время в кибитку залез Григорий. Ему уже донесли, что в таборе чужой ребенок.

– Что с ней? – спросил цыган. – Сама дойдет до села?

– Нет, Гриша, она очень слабая. Пусть переночует здесь. Чтоб не было нам беды.

Маша слышала весь разговор, но осмыслила только то, что к болоту ее не поведут, по крайней мере, сегодня. Старуха поднесла ребенку дымящуюся аппетитным запахом кружку и напоила. Девочка уснула.

На следующее утро табор зажил своей привычной жизнью. Все разошлись, кроме старухи Вары и кормящей цыганки Насти с ребенком. Григорий подошел к женщинам и спросил, можно ли отправлять ребенка домой.

Маша проснулась, но подниматься почему-то совсем не хотелось. Хотя дома она всегда вставала рано. Старая цыганка поднесла ей горячий отвар, но девочка не смогла поднять руку, чтобы взять кружку. Страх исчез. Маша не пыталась закрывать свои волосы. Вот над ней склоняется ее бабушка Александра…

– Сейчас будет ругать, – равнодушно подумала она и опять провалилась в сон.

– Гриша, да она вся горит! Вот еще горюшко на нашу голову! Что же мне с нею делать?! – запричитала старая цыганка.

Григорий озабоченно потрогал лоб ребенка, нахмурился и крикнул:

– Что говорит адале джювлы! Что же ты за знахарка, когда не знаешь, как вылечить девчонку?

– Гриша, травы я отварила, питье целебное, но она истощенная. Сейчас нету никакой еды, к вечеру только принесут.

– Делай, что знаешь, это твои дела! Сама понимаешь, ребенка надо поставить на ноги. Иначе худо нам всем придется! – проговорил Григорий и пошел к лошадям.

Цыганка побежала вслед за ним и позвала Настю. Та сидела на траве и кормила грудью младенца.

– Настя, ложись рядом с девчонкой, а еще лучше, возьми ее на руки, дай ей пососать грудь!

Настя возмутилась, гневный румянец выступил на щеках, но старуха властно прикрикнула:

– Поговори у меня! Делай быстро, что велят! Иначе – пурдо!.. Григорий приказал.

Молодая женщина подняла на руки пышущего жаром ребенка, опустилась с ним на скамью. Прижав девочку к себе, Настя сунула ей в рот грудь. Сжатые губы ребенка разомкнулись, и он слизал языком теплое молоко. А потом, подчиняясь вечному инстинкту, стал жадно сосать. Насытившись, девочка успокоилась. На лбу появилась испарина, и она ровно задышала. Ей снились ласковые мамины руки. Вот мама крепко прижала ее к себе, и почему-то дает Маше сосать грудь. Молоко сладкое, вкусное.

– Но я же большая! – удивленно думает Маша. – Вот увидят Катька и Анька, то-то будут смеяться…

Маша очнулась к вечеру. Старуха цыганка доложила Григорию, что девочка поправилась, но отправлять ее в село на ночь глядя не стоит. Пойдет завтра утром.

– Вообще-то я думал, что за ней кто-нибудь сегодня придет, но раз не пришли – пусть ночует, – решил Григорий.

Маше хотелось подняться с постели. Она уже не боялась, что ее потащат к болоту. Но вдруг к ней подошел вчерашний мальчик, обнаруживший ее около пня. В испуге она отшатнулась и непроизвольно опять схватилась за волосы. Цыганенок молчал, глядя на нее во все глаза. После затянувшейся паузы спросил:

– Ты чего держишься за голову? Болит?

– Нет, – ответила Маша. – Боюсь, будете мазать болотом. Анька говорила, что цыгане всем, у кого белые волосы, мажут болотом.

– Ну и дура твоя Анька! – ответил мальчик.

В это время в углу что-то зашевелилось и запищало. Девочка опять вздрогнула.

– Да чего ты так боишься? Это же маленькая Улька. Гриша сказал, что Настя ее в капусте нашла. И теперь наши каждый вечер приносят Насте бутылку молока, потому что Ульку надо кормить сиськой. Я тебя тоже нашел, только не в капусте, а около пенька. Я думал, что там щенок. Я давно хочу завести щенка, да Гриша не разрешает. Говорит, самим кушать нечего. Ну вот, вместо щенка тебя нашел. Как ты думаешь, мне тоже будут приносить вечером молоко, как Насте? Правда, я тебя не в капусте, а за пеньком нашел. Но какая разница?

Маша согласно кивала головой, мол, разницы никакой нету. В это время на улице старуха Вара говорила Григорию:

– Степка-то наш заговорил, слава небесам! Уже сколько времени что-то больной девчонке рассказывает.

Тем временем Степка продолжал:

– Меня зовут Степка, а тебя как?

– Маша, – ответила девочка.

– У нас в таборе есть одна Машка, она большая уже, ходит по селам, гадает. А я танцую. Мой отец тоже танцует, только на фронте. Вот-вот скоро должен прийти. Он когда уходил на фронт, дал мне одну вещь, чтобы я ее сохранил. Я даже когда танцую, она при мне!

Степка полез за пазуху, долго шарил рукой и вытащил маленькую деревянную фигурку. Это была искусно вырезанная из дерева лошадка. Мальчик бережно, дрожащими руками поднес Маше лошадку и сказал:

– Можешь подержать, только недолго.

Маша взяла фигурку и стала ее рассматривать.

– Ну, ладно, хватит, – ревниво сказал Степка и забрал лошадку, спрятав ее поглубже за пазуху.

В это время зашла цыганка Вара и сказала, что пора спать. Завтра всем рано вставать.

Утром Маша поднялась вместе со всеми. Маленькая Улька плакала. Настя в это время была занята во дворе. Девочка подошла к ребенку и стала его укачивать, рассказывая сказку своего собственного сочинения. Младенец замолчал, и, когда подошла Настя, между детьми была полная гармония.

– Вот и няня у нас объявилась, – ласково произнесла женщина, подавая девочке кружку с питьем.

– Попей, девочка, и иди домой, твоя мама уже заждалась.

Маша попила отвар, поблагодарила цыганку и вышла во двор.

В семье Маши не подозревали, что девочка находится у цыган. В этом же селе жила сестра бабки Александры – Алена. Маша частенько бегала к ней в гости и оставалась там ночевать. Вот и в этот раз подумали, что девочка у бабы Алены. Но Маши уже не было двое суток. Ее мама, Катерина, послала к Алене Кольку, своего младшего брата. Тот вернулся ни с чем. Но по пути узнал, что ходит слух о каком-то ребенке в цыганском таборе, который сильно болел, а теперь выздоровел. Катерина заволновалась и стала быстро собираться, бросив на ходу Кольке, чтобы следовал за ней.

Некоторые цыгане уже ушли на промысел. Григорий стоял посреди двора и слушал жалобу от маленького Пашки:

– Гриша, скажи Степке, чтобы шел с нами. Без него мы ничего не заработаем. А Степка врет, что у него болит колено. Я знаю, он хочет играть с белой девчонкой, которую нашел.

Здесь же неподалеку стоял нахмуренный Степка. Его брови сошлись у переносицы, губы плотно сжались в одну линию. Григорий, посмотрев на мальчишку, понял, что ничего не добьется. Тем не менее, спросил:

– Степан, в чем дело?

Ответа он не услышал, потому что в это время к ним подошла запыхавшаяся Катерина с братом. Она сразу же обратилась к Григорию:

– Моя Машка у вас? Беленькая такая! Где она? Что с ней?

Маша как раз вышла во двор и, увидев маму, радостно припустилась бежать к ней. Она попыталась рассказать, как здесь оказалась, и что цыгане совсем не страшные, а очень даже добрые. Но мама взяла ее за руку и произнесла:

– Я тебе дома покажу цыган! Ты у меня получишь!

Девочка сникла и замолчала. Все трое развернулись и пошли к селу. Несколько раз Маша пыталась оглянуться, но мать дергала ее за руку и тащила за собой.

Дома девочку наказали. Полдня она простояла в углу, а вечером ей не дали ежедневно положенного всем кусочка хлеба. Мамин брат Колька потихоньку ото всех сунул ей в руку кусочек своего.

Спустя время пошел слух, что в село приходил цыганенок Степка. Но поскольку он был один без хромого Гришки, местные пацаны его поколотили. Видимо, сильно ему досталось, потому что после на месте драки видны были капли крови.

Следующим утром, когда Маша вышла на улицу, компания живо обсуждала вчерашнее событие. Самый задиристый, Петька, хвастался:

– Я этому цыгану кулаком как дал в ухо, так он сразу и упал вон под тот куст! Пусть знает, черномазый!

Все пошли смотреть, под какой куст упал Степка. Маленькая Маша плелась позади. Ей было жаль Степку, слезы катились по щекам, и она воровато их вытирала, чтобы никто не заметил.

Оставшись одна на месте вчерашней драки, девочка с грустью смотрела на обломанные прутья, примятую траву вокруг куста. Между зелеными стеблями травы виднелось что-то темное, блестящее. Маша наклонилась, и в ее руке оказалась Степкина лошадка. Девочка взволнованно осмотрела ее со всех сторон, не отломалось ли что. Слава Богу, лошадка была цела! Маша крепко зажала ее в руке, потом для пущей надежности спрятала лошадку за пазуху. Развернулась и побежала за село к табору. В голове мелькнуло, что ее сильно накажут, возможно, строже, чем в прошлый раз.

Подбежав к табору, девочка смело зашла на его территорию. Около костра привычно стояла цыганка с половником. Девочка решительно подошла к ней. Достав из-за пазухи лошадку, она протянула ее женщине со словами:

– Вот, возьмите! Это Степкина лошадка, отдайте ему!

Сначала цыганка непонимающе глядела на девочку, потом, увидев в ее руке лошадку, запричитала:

– Ах, ты ж золотая! Ах, ты ж брильянтовая! И судьба у тебя будет счастливая! И добра у тебя будет много! И жить ты будешь долго! Степка же без лошадки не спит и не ест. Пойду его порадую!

Цыганка взяла лошадку и побежала к кибитке. Маша повернулась и неторопливо пошла к своему дому. Удивительно, но она совсем не боялась наказания.

И даже пусть не дадут вечером положенный ей хлеб! Зато Степка сейчас как радуется!

 

Жил-был Емеля

Деда Емельяна хоронили соседи, поскольку родственников у него не было. Умер дед тихо и как-то незаметно. Соседка Настасья вдруг обратила внимание, что Емельки не видать уже, почитай, два дня. Да и его собаки Жульки не слышно во дворе. Настасья, чуя неладное, позвала живущую через дорогу Катерину. Зайдя в дом к деду, они увидели на полу возле кровати Жульку. Пес, казалось, дремал, положив морду на лапы. Дед Емельян лежал в постели как покойник, сложив руки на груди, но был еще живой. Увидев женщин, он слабо махнул рукой, как бы приглашая садиться. Переглянувшись между собой, женщины сели на скамью у стенки.

– Что ж это ты, Емельян Захарыч… – начала было Катерина.

Но в это время Емелька вдруг приподнялся, как будто увидел перед собой что-то очень значимое, и звонким, не свойственным ему голосом четко выговорил:

– Аню-ю-ся, я иду!

После этого дед медленно завалился набок и словно застыл. Женщины, вскочив, стали креститься. Пес также поднялся с пола и тихо заскулил.

– Преставился наш Емеля, царствие ему небесное, – тихо произнесла Настасья.

– Вот видите, кума, никакой Емелька не колдун, – вступила в разговор Катерина. – Ведь ежели бы был колдуном, так бы легко не умер, – продолжала она.

– Колдуны разные бывают. Нам этого не дано знать, – резонно ответила Настасья, – Будем лучше думать, как Емельяна схоронить. У него же, кроме пса, никого нет. Вы, кума, идите к соседям, а я побегу в сельсовет.

Вскоре вся деревня знала, что дед Емелька умер. Позвали двух старушек, которые обмывали покойников и наряжали в мир иной. Поскольку покойник был мужского пола, старушки было заупрямились. Давайте, мол, нам еще мужчину, деда Мефодия, в помощь. Дед Кирилл, что жил по соседству с Мефодием, заметил, что тот уже неделю как гостит в соседней деревне у дочери. Да и все сельчане знают, что покойник Емеля был слабоумным (прости, Господи, пошли ему царствие небесное), и считать его полноценным мужским полом вроде бы и не резон. С последним аргументом старушки-обрядчицы согласились и приступили к своим обязанностям.

Похороны назначили на завтрашний день. С утра мужики, что помоложе, выроют могилку, а там, глядишь, к обеду и схоронят. А сегодня Настасья всю сходку позвала к себе.

– Жутко мне как-то быть одной ночью в доме. Покойник совсем рядом. Наши избы тесно друг к дружке стоят, – жаловалась Настасья. – А молитвы будем читать по очереди, по два человека.

Все с Настасьей согласились и оживленно пошли к ней в дом. На столе появились соленые огурцы и капуста, в казанке картошка. Между снедью приютился графин с не совсем прозрачной жидкостью. Дед Кирилл, наполнив из графинчика рюмки, произнес:

– Преставился наш Емельян Захарыч, царствие ему небесное!..

Молча выпили и захрустели огурцами.

– Я вот все думаю, – произнесла Длинная Зинка (ее так прозвали в деревне за высокий рост). – Сколько же Емельке годов-то было? Почитай, все девяносто?

– Девяносто шесть, – авторитетно произнес дед Кирилл, отправляя в рот порцию капусты. – Он моего бати на шесть лет моложе. Правда, батю нашего мы уже давно схоронили, царство ему небесное. Мне самому уже семьдесят пять. Помню, батя рассказывал, что Емелька приблудился к нам в деревню еще маленьким. Его всей деревней выкармливали. И имя ему сельчане дали – Емеля. Потому как чудаковатый был сызмальства, так им и остался.

И, немного помолчав, тихо добавил:

– А теперь вот преставился.

– Какой ни чудаковатый, а жена у него была, – отозвалась Катерина. – Я ее помню, Анкой звали. Она была откуда-то издалека родом. А потом ее не стало. Давно это было…

– Да погибла она, – промолвила Настасья. – Уехала в город и не вернулась. Мне моя мама рассказывала. На сельсовет тогда бумага пришла о том, что ее нашли то ли утопшей, то ли удавленной. А Емелька тогда еще слабее на голову стал и совсем замолчал. Так до смерти и не разговаривал. В огороде у него вместо картошки и огурцов сорняки росли. Да такие диковинные, которых я нигде больше не видела.

А Емелька их еще и окучивал! Ну что с чудака возьмешь, прости, Господи! – Настасья с чувством перекрестилась, закончив свою речь.

Графинчик пустел, из мисок постепенно исчезали картошка, огурцы и капуста. За столом среди женщин самой старой была бабка Марья. Зубов у нее во рту не осталось, и поэтому она жевала одну картошку. Подав Настасье со стола опустевшую миску, Марья грустным голосом произнесла:

– Безобидным был покойник, царство ему небесное! А людям как помогал! Не сыщется в деревне такого человека, который бы не сходил к нему со своим горем.

– Бабка, так ведь он всегда молчал, не говорил вовсе! Как же он мог помогать? – спросила Длинная Зинка.

– В этом главное и есть, что молчал, – задумчиво ответила Марья. – Бывало, придешь к нему с болью аль с горем каким и начинаешь рассказывать. Он ведь слушал не так, как мы с вами. Все услышанное он как будто впитывал в себя, и оно исчезало бесследно. Закончишь о горе рассказывать, а горя, глядишь, уже и нету. И легко так на душе станет! Бежишь от Емельки домой, как на крыльях летишь… И травы его были вовсе не сорняками. Он все их на зиму срывал и вязал в пучки, а потом развешивал по стенам избы. Запах от них такой благостный шел… К нему и молодые прибегали со своими бедами. Теперь некому больше пожалиться, – закончила Марья. За столом все присмирели.

– Ты, Марья, так это все рассказала, будто сама к нему бегала, – произнес дед Кирилл, ухмыляясь.

– Всего бывало в жизни, – загадочно ответила бабка и, высморкавшись в тряпицу, засобиралась домой.

Все вдруг вспомнили, что уже поздно, а завтра предстоят хлопоты с похоронами, и заспешили по домам. Катерина подошла к Настасье, напомнив той, что пора идти к покойнику, сменить женщин, которые читают молитвы. Настасья закрыла дверь на крючок, и они направились к дому покойника. Небо было усеяно звездами. В траве вразнобой пели кузнечики. Был теплый июньский вечер.

– Как ласково он произнес это «Аню-ю-ся», когда умирал, помнишь, Катерина? – задумчиво произнесла Настасья.

– Так это имя его жены. Только ее Анкой звали. А он видите, кума, какую нежность придумал – «Аню-ю-ся», – повторила Катерина.

– Ох, Катерина, сердечный разговор мы с тобой ведем! Я вот что хочу сказать: чем слабее мужик на голову, тем больше у него остается нежностей на бабу. Посуди сама. Сколько надо мужику, чтоб у него голова была здоровая? Много! Все, что у него есть, Катерина! Вот и получается, что все идет мужику в здоровую голову! А нам, бабам, ничего не остается.

Настасья мечтательно задрала голову вверх, будто надеялась увидеть там всю недополученную за свою жизнь нежность. Катька, услышав такую длинную речь, с почтением взирала на подругу, соглашаясь с ней.

– Слышь, Настена, а мне кажется, что покойный Емеля не так уж и слаб был на голову… Как ты думаешь?

– А кто же теперь узнает? Его больше нет, – уклонилась от ответа Настасья и обеспокоенно продолжила:

– Пойдем, надо сменить женщин!

Из открытого окна, где лежал покойник, слышались напевные слова старушек:

«… и прими, Господи, душу ныне усопшего раба твоего Емельяна-а».

На второй день к обеду Емельку хоронили. Односельчане сбросились деньгами и привезли из дальней деревни священника. Своего в селе не было. Денег было не так много, поэтому священника повезли сразу на кладбище, чтобы отпеть Емельку у могилы. Гроб с покойником погрузили на телегу, в которую была запряжена гнедая кобыла Зорька. Лошадь была молодая и бодрая, но, приличествуя скорбному случаю, шла тихо, опустив голову. Зорька не впервые выполняла подобную миссию. За гробом шли соседи, близкие и дальние. Было тихо. Плакать было некому. Пес Жулька норовил занять почетное место за телегой, но Настя отогнала его в самый конец процессии. Жулька, покорившись, трусцой бежал в сторонке, иногда тихо поскуливая. Когда стали въезжать в ворота кладбища, кто-то подсказал, что собаке негоже быть у могилы во время погребения. Да и священник будет против. Дед Павел, который при случае исполнял роль кладбищенского сторожа, задержал пса, заманив его в сторожку, и закрыл дверь на крючок.

Ритуал прошел быстро. Священник, проглатывая окончания слов молитвы, спешил, потому как тучи в небе указывали на дождь, а ему еще надо было добираться в свою деревню. Гроб опустили в яму, могилу засыпали землей. Дед Павел воткнул в изголовье могилы наспех сколоченный из досок небольшой крест, сказав, что это временно.

После того как земля на могиле осядет, сельчане поставят своему Емеле более подобающее надгробие.

Кладбище опустело. Дед Павел пошел к сторожке выпустить на волю пса. Тот, услышав, что все ушли, протяжно выл. Выбежав из сторожки, он заметался на одном месте, а потом стрелой понесся по тропинке между крестов, в конец кладбища, к свежей Емелькиной могиле…

– Ишь ты, животина, а понимает, как человек, – вслух произнес дед Павел и надолго задумался.

С конца кладбища изредка доносилось тихое, прерывистое поскуливание Жульки…

– И куда теперь пес?