Глава первая

1

Немало лет прошло с тех пор, как умер Степан Петрович Корнилов. После великого голода, когда многие тысячи мужиков навсегда покидали обнищавшие родные деревеньки, уходили на новые места в города, на фабрики и заводы в поисках хлеба, когда вся Россия, казалось, поднялась с привычного, веками обжитого места, появился в Знаменском угрюмый рыжебородый человек из тех, что зовутся в деревнях бирюками.

Угрюмо оглядываясь по сторонам, словно затравленный волк, шагал он по дороге, ведущей к заводу. Разбитые лапти мужика поднимали серые облачка пыли. Пыль оседала на лицах бредущих позади. Босоногая женщина и тощий заморенный мальчонка с трудом плелись за кормильцем.

Покруживши по улицам поселка, мужик, не оглядываясь на своих спутников, двинулся к заводу. Женщина и мальчик сели в овражке у забора, вытянули с наслаждением уставшие ноги, смахнули с лица пот и стали поджидать.

Женщина спустила на глаза старенький ситцевый платок и, кажется, задремала. А может быть, просто закрыла глаза, припоминая все, что было до того, как попасть им в этот поселок.

Куда-то на край света кинулись за землей. Ходоки рассказывали похожее на небылицу: «Лежит она, матушка-кормилица, немереная, непаханая от начала веков, и хозяина у ней нет. Раз в год киргизы прогонят по ней скот, и все... А землица-то, братцы, золотая». Из карманов зипунов вынимали завернутые в тряпицу комочки бог весть откуда принесенной земли. Мужики разминали комочки пальцами, разглядывали, вздыхали. Немногие решились идти за землей. И те, которые сдвинулись, кажется, не сильно верили в немереные, непаханые просторы. Но все-таки пошли, потому что нельзя было жить без своего клочка земли.

Глядя на других, увязался от жадности и Антипа. Как плакала Аксинья, как уговаривала мужа, но он уперся:

— Сказал — едем, тому и быть! От своих слов Антипа Волков никогда не отступал.

— Куда тебя нелегкая несет? Подумай-ка сам, Антипушка, ведь не семеро по лавкам у нас. Небольшой наделец есть, народу в семье мало — прокормимся, бог даст. А на новые места приедем — пропадем. Тем ехать можно, у кого в семье работников много.

— Ты не уговаривай, Аксинья! «Есть надел — проживем»... Я так жить не хочу! Я до земли жадный, и силы у меня много. Только допусти — покажу себя.

Вот и показал... Бог наказал, видно, за хвастовство и за жадность. Потянулся за большим и малое потерял. Изба, надел, коровенка — все за полушку ушло. Положили в телегу оставшуюся рухлядишку и поехали. До Ильина дня все ползли, почитай, пол-России проехали. Горькой и томительной была эта дорога.

Лошаденки с трудом волокли кладь. На скрипящих телегах высились квашни, сохи, мешки с отрубями. На телегах тряслись и ноющие ребятишки. Томила жара. Зудело от пыли давно не мытое тело...

Егорка не переставая кричал. Тискал груди матери, расцарапывал их в кровь, но пропавшее молоко так и не появилось. К утру на четвертый день ребенок умер на руках у Аксиньи. Антипа почти силой вырвал у нее покойника, снял с воза корыто и, позвав сидевшего на возу сына, пошел хоронить меньшого в овражке.

— Не вой, воля божья, — возвратившись, хмуро сказал Антипа.

Ехали и ехали, а желанной земли так и не было видно.

Мокрые лошаденки совсем выбились из сил. Антипа подхлестнул своего коня. Тот даже не пошевельнулся и продолжал дышать глубоко запавшими боками часто-часто. Подтолкнув плечом телегу, мужик хлестнул лошадь сильнее. Гнедой рванулся, чуть сдвинул воз и повалился, широко раскинув ноги. С телеги скатилась пустая кадушка и стремительно понеслась под гору.

Евстигней ехал позади. Он подошел к упавшей лошади, ткнул в бок босою ногой и, покачав головою, сказал:

— Аминь... Отходился, сватушка, твой Гнедко.

— Но, но, проклятый! Но, милый! — со слезами на глазах подбадривал Антипа своего коня и силился поднять его плечом.

—Слышь-ка, сват, — сказал Евстигней, присев на корточки, — брось! Не тужься. Глаза, гляди, стекленеют. Куда теперь с возом-то? Отдай мне сбрую. Я тебе часть вещишек за это подвезу, трешну дам и магарыч с меня.

Едва удержался Антипа, чтобы не ударить свата. Самыми последними словами его назвал, но все же не ударил. И как ни ругался, а сбрую продал. Размотал и все остальное, что было на возу. Два дня пил, а потом пошел куда глаза глядели.

Пришел в Знаменский поселок мрачный от водки и горького похмелья, а зачем пришел, и сам не знал...

Женщина и мальчик терпеливо ждали у ворот, за которыми скрылся Антипа. Вернулся он не скоро и без особенной радости сказал:

— Приняли. Завтра на работу приказано выходить.

Поселились Волковы на краю поселка у бобылки Феклуши. Лютый до работы Антипа, возвращаясь с завода, наводил порядок в бобылкиной избе: чинил сени, конопатил стены, перекрывал крышу. Феклуша прожила недолго, и после смерти ее новоселы остались хозяевами старенькой избенки.

Жили Волковы замкнуто. К соседям не ходили, и соседи к ним не заглядывали. Поставленный на черную работу Антипа заискивал перед мастерами. Он из кожи лез, стараясь попасть в гуту, куда взяли в ученики сына Ванюшку. В эту пору Волков старался дружить с рабочими: частенько угощал их в получку, чтобы не были в обиде. Но как только перевели Антипу в цех, он сразу же изменился. Обо всем, что делалось и говорилось в гуте, Волков исправно докладывал конторщику. Еще хуже стало, когда сделали Антипу подмастером: вдвое больше доносов шло от него. Рабочие возненавидели пролазу и как-то в один из вечеров, когда подмастер шел от конторщика, его подстерегли у ворот. Накрыв голову мешком, «искариота» Антипку били долго. В драке ему надорвали мочку правого уха, отбили что-то внутри. С тех пор и пристало к хозяйскому наушнику, кроме «искариота», другое прозвище — «рваный».

2

Всю осень прожила с Тимошей и Катей Анисья Маркова. К сыновьям она поехала в начале зимы, а до отъезда успела поженить своих жильцов. Прощаясь со старухой, Катя со слезами на глазах благодарила ее.

— Будет тебе слезомойничать-то, — с напускной суровостью бормотала растроганная Анисья. — Господь приведет, авось повидаемся еще. Благодарить не за что — все одно к тому у вас дело шло. Тимофей парень душевный, только уж больно несмел. Такого иной раз подтолкнуть следует. Ну, а теперь, когда доброму делу помогла, и ехать можно.

На прощанье старуха, погрозив пальцем, сказала:

— Жену не обижай, Тимофей. Не всякому бог такую подругу дает. Кроткая да пригожая, словно утро весеннее. Что смутилась, касатушка? Знаю их, фабричных шаромыжников. Поплакала немало, пока с Харитоном жила. Не к ночи будь помянут сударик мой: и пил, и с бабами путался, а я все слезами умывалась.

Анисья уехала, но вдвоем молодые жили недолго.

Утром в конце зимы, когда Катя, вставшая до свету, готовила завтрак, в избе неожиданно появился Василий Костров.

— Здоровенько, дорогие, здоровенько, — говорил он Тимоше и Кате, смущенно улыбаясь. — Не ждали гостёчка? Ты уж не обессудь, Тимофей, пристрой пока у себя. На время только.

— Живи сколько хочешь, дядя Василий, — радушно сказал Тимоша.

— А где же Ванюшка? — спросила Катя.

—В деревне остался. Я один пришел.

Костров присел на лавку и, немного помолчав, добавил:

— «Архангелы» взяли Ваньку к себе в дом. Мельницу заводят себе. Им помощники теперь нужны.

— А ты чего-то не вовремя из села ушел, — заметил Тимоша.

— Мне в Садовке делать нечего теперь, — криво усмехаясь, отозвался Костров. — С жениной родней всю жизнь недружно жил. Быть хозяином самому, видно, уж не суждено: все рассыпалось прахом. К стекольному делу хочу приноровиться.

— К стекольному? — удивилась Катя. — А как же?.. Вы ведь плотник, дядя Василий.

Костров безнадежно махнул рукой.

— Был плотник, да весь кончился. Твой папанька, царство ему небесное, мою жизнь поломал. И от плотничьего дела он меня отвратил: в остроге я отсидел, струмента лишился. Новый струмент завести думал — капиталу не хватило. Да если бы и завел — работа ноне не скоро найдется. Плотниками теперь пруды пруди.

— Где же думаете работать? — спросил Тимоша, садясь вместе с гостем завтракать.

— Стекло буду варить или выдувать. Жалованье, говорят, хорошее платят.

— Трудная у нас работа, — вздохнув, подумал вслух Тимоша.

— Легко только на завалине подсолнушки щелкать, — сказал Костров. — Даром деньги никому не достаются.

В то же утро Василий пошел наниматься.

Кириллин, к которому Тимоша обратился за помощью, пообещал похлопотать. Через день Василий уже работал в гуте. Бородатого плотника и тщедушного Ванюшку Волкова учил диковатый малоразговорчивый мастер Ковшов.

— Ох, парень, долго же придется нам эту премудрость постигать, — свертывая самокрутку, как-то сказал Костров заморенному пареньку. — У меня хоть силенки побольше. А ты, если и научишься, не знаю, как работать будешь: больно жидок. Никакой крепости в тебе нет.

— Не сумлевайся! — отозвался паренек. — У нас в роду кость узкая, а народ весь жилистый. Мой тятька вон как работает. Его даже хозяин знает. Такого, как тятька, на всей фабрике не сыщешь.

— Верно. Такого прохвоста, пожалуй, еще не найдется, — прислушиваясь к их разговору, насмешливо заметил мастер, сидевший на краю помоста. — Били рыжую собаку Антипку, да мало. Если и ты в батюшку пошел — не сносить тебе головы, парень. У нас таких не любят. Запомни это.

Паренек смутился. Хотел что-то возразить, но нужных слов не нашел. Тогда мастер, обращаясь к Кострову, добавил:

— С его папаней, рваной хозяйской собакой, у нас ни один человек не хочет знаться; прихвостень господский, шпиён и подлец он. Если и сынок такой — вышибить отсюда напрочь.

— Он еще молодой. У него своя жизнь, — рассудительно сказал Василий, взглянув на паренька.

— Недолго в молодых-то ходить будет, — криво усмехнулся Ковшов. — Наше дело, брат, быстро всех выравнивает под одну стать. Мне сколько годов дашь?

— Ровесник мне, верно, — неуверенно ответил Костров. — Пятый десяток идет?

— Ишь как ловко угадал, — с усилием рассмеялся Ковшов и зло пояснил: — Тридцать первый — этого вот не хочешь?

— Да будет тебе! — воскликнул пораженный Костров.

— Вот и «будет тебе»! — отрезал мастер. — Покрутишься годика два-три, узнаешь, что такое халява-матушка.

«Хвастает, — решил про себя Костров. — Кто это поверит, что ему тридцать годов! Молодиться мужику захотелось, а обличье-то выдает. Нас не обманешь!»

3

После разговора в гуте у Ванюшки как будто открылись глаза. Правда, он и раньше кое-что примечал, но до сих пор думал, что отец обижен на тех, кто бил его, и сам сторонится недобрых людей. Оказывается, все было не так.

После того разговора сын стал внимательнее присматриваться к отцу, словно стремясь разгадать его, проникнуть к нему в мысли.

Антипа ненавидел всех, но старался скрыть свою ненависть. Ему хотелось исподволь выведать «секреты» мастеров, без чего нельзя было стать хорошим гутейцем. Дома отец сильно пил, без причин придирался к Анисье, бил ее, но на работе был тих и прилежен.

Наступал день, когда требовалось менять в печи перегоревшие горшки, и тогда сам управляющий вызывал Антипу:

— Ну как, Волков, сделаем?

— Постараемся для вашей милости.

— Давай делай. Цена прежняя, без изменений.

Возвращаясь в гуту, Антипа напяливал на себя сморщенную одежду из толстой свиной кожи, надевал на голову такой же мешок с узкими прорезами для глаз и брал трехслойными свиными рукавицами железный крюк.

— Обряжено чертово дитятко, — поглядывая из угла на приготовления Волкова, негромко говорили рабочие. — Сгореть бы ему!

Но Антипа не горел. На него выливали бочку воды, и он лез с крюком в горящую печь. Опущенный в кипящее озеро огня новый горшок ловко вставал на место. Из печи выплескивалось пламя, от сохнущей одежды поднимался столбом пар, все вокруг дышало жаром. Казалось, выше человеческих сил было устоять минуту в этом опаляющем вихре, но Волков держался. На него выливали еще несколько бочек воды, пока менялись остальные горшки. Когда все четырнадцать горшков стояли в печи, Антипа трясущимися руками с трудом стягивал с себя влажную распаренную кожу и жадно пил холодную воду. Отдохнув немного, Волков шел в контору получать свои четырнадцать рублей.

В тот день, когда меняли горшки, мастера пили.

Бочка с водкой стояла посреди заводского двора. Каждому подходившему из нее наливали полбутылки. Тащили со склада вазы, жбаны, винные приборы. В них уносили домой водку. Сторожа видели, как растаскивалось хозяйское добро, но не мешали никому брать что нравилось. Еще со времен Степана Петровича велся этот обычай: рабочего не останавливали, с чем бы он ни шел. Степан Петрович, видно, знал, что полбутылки хватит ненадолго, а другую полбутылку придется брать в лавке в обмен на графин или жбан, принесенный с завода. Вся посуда к вечеру собиралась у лавочника. Расход был невелик — бутылка водки на человека, а это дешевле, чем останавливать варочную печь для смены горшков.

Вечером в поселке было много пьяных, но и пьяные обходили стороной избу Волковых. К ним никто не заглядывал даже в загульный веселый вечер.

 

Глава вторая

1

Еще до смерти отца Георгий Алексеевич подумывал сменить вывеску над воротами завода, но заняться этим все не находилось времени.

Наконец дошла очередь и до вывески. Большую решетчатую вывеску с потемневшими буквами и медалями спустили на веревках вниз. С вывески очистили ржавчину, сменили железные листы, на которых снова должны были засверкать медали; художники взялись за дело.

Младший брат в это время гостил у тестя в Петербурге. Возвращаясь через неделю в Знаменское, Василий Алексеевич удивился, заметив в вечерних сумерках невдалеке золотое пятно.

— Что это? — подумал вслух Василий Алексеевич.

— Новую вывеску повесили, — послышался с козел веселый голос кучера. — Завод теперь называется «Еливос».

— Ты пьян, Еремей?

— Что вы, барин! — обиженно отозвался кучер. — Шестой год в рот не беру хмельного!

— Что же ты чепуху несешь? Еливоса какого-то выдумал.

Но кучер оказался прав. Проезжая мимо ворот, освещенных шипящими калильными фонарями, Василий Алексеевич увидел на вывеске огромные золоченые буквы: «Хрустальный завод «Гелиос».

Корнилов наклонился к жене и негромко сказал, не скрывая раздражения:

— Жорж, кажется, сошел с ума. Что за нелепая выдумка?

Из-за вывески у братьев возник скандал.

— Мне кажется, тебе не следовало волноваться, — назидательным тоном говорил Георгий, — многие фирмы имеют теперь название: возьми «Русский дизель», «Проводник», «Кавказ и Меркурий». Я считаю, что такая мелочь, как название фирмы, не повод для серьезных разногласий.

— Напрасно так думаешь, братец! — запальчиво перебил Василий. — Тебе известно, что значит реноме? Доброе имя — это капитал. Солидный капитал. И у нас и за границей я знаю немало торговых домов и промышленных компаний, которые платили деньги только за то, что им предоставлено право носить имя известной, уважаемой фирмы. В России все слышали о Знаменском хрустальном заводе. Многие знают также, что владельцы завода Корниловы — поставщики двора его величества. А скажите мне, что такое «Еливос», как говорит наш Еремей?..

— Гелиос — солнце по-гречески...

— Не поражайте меня вашим классическим образованием, — раздраженно остановил Василий. — «Гелиос» — это не только никому не известное, но и настораживающее. Вроде лодзинских объявлений в «Ниве»: «Сто предметов за два рубля»... К черту! Никаких «Гелиосов» я не признаю! А в дальнейшем попрошу тебя ставить меня в известность о всех предполагаемых переменах в делах, которые ты привык осуществлять единолично.

— Ты мне не доверяешь, Базиль? — высокомерно спросил Георгий.

— Пока доверяю, — сухо ответил Василий. — Но ты не лучшим образом ведешь наше родовое дело.

— Тебе не нравится, как я распоряжаюсь?

— Если хочешь знать правду — не нравится. Я не согласен с тобой во многом. Ты разрушаешь мир между предпринимателем и рабочим.

— Я считал тебя умнее, а ты, оказывается, веришь в иллюзии.

— Полагаешь, что я так глуп?

Георгий с удивлением посмотрел на брата. Казалось, какой-то неизвестный человек говорил таким уверенным тоном. Но никого другого в комнате не было. В глубоком кресле сидел Базиль в полосатых брюках и черной визитке. Все тот же старинный перстень на указательном пальце, все те же нафабренные усы и холеную русую бородку видел сейчас Георгий Алексеевич. Он, в глубине души считавший брата пустым фатом и болтуном, теперь понял свою ошибку. Василий с нескрываемой насмешкой наблюдал за ним прищуренными карими глазами.

— Иллюзиями я не живу, — заметил Василий, — но обострять до крайности наши взаимоотношения с рабочими считаю ошибкой... Железный кулак — вещь сильная. Только нет нужды показывать его открытым. Я предпочитаю кулак в бархатной перчатке. Я — за иллюзии, за возвышающий нас обман. В интересах дела мне надо убедить рабочего в том, что я его друг. А в тебе, Жорж, абсолютно нет гибкости.

— Отсутствие гибкости, однако, не мешает получению дохода, — с иронией заметил Георгий Алексеевич.

— К сожалению, доходы сокращаются, — в тон ему сказал брат. — Мы никак не можем построить третью гуту.

— Если бы ты захотел, то давно бы построили.

Василий, не дав закончить, резко оборвал:

— На это не рассчитывай!

— Мне непонятно твое упрямство, — пожав плечами, огорченно сказал Георгий.

— Не упрямство, а благоразумие, — отпарировал Василий. — Я, конечно, могу распорядиться приданым жены, но тесть не советует продавать ценных бумаг, тем более теперь, когда их курс повышается.

— Значит, мне заботы, а тебе дивиденды? Извините, дорогой братец, я потребую от вас... — возмущенно сказал Георгий.

— Прежде чем ты чего-то потребуешь от меня, я потребую отчета...

— В чем?

— В векселях на триста тысяч рублей. Кому они выданы? Как думаешь их погашать? Я не намерен своей долей доходов расплачиваться за ваши сумасбродства и за ваших любовниц, Георгий Алексеевич,

Старший брат побледнел.

— Хорошо иметь тестя банкира, — злобно сказал он. — У него все сведения получишь. Не беспокойся, тебя платить не заставлю... Вывеску «Гелиос» я сниму.

2

Ванюшка Волков восхищался Костровым и завидовал ему.

— Счастливый ты, дядя Василий, — говорил паренек. — В одно время мы в ученье поступали, а ты вон как обогнал: на дело поставлен, жалованье получаешь.

— Мое счастье на мосту с чашкой рядом с нищим сидит, — усмехаясь, отвечал Костров. — Нашел чему завидовать. Не спеши в петлю. Ты за отцовской спиной пока еще живешь.

Иван, нахмурясь, слушал Василия.

— Лучше бы не было этой спины. Из-за нее и мне доли нет.

— Эка, парень! — удивлялся Костров. — Да нешто можно так про родного отца?..

— Ты, дядя Василий, не знаешь, что ли? Никто ведь не любит тятьку. И поделом: жаден больно да еще шпиён. И у меня иного имени нет, кроме как «рваный гаденыш». А за что терплю, скажи? Поскорее бы определиться к делу — ушел бы от тятьки. Тебе вот повезло — через год мастером сделали, а я никак не дождусь.

— Дождешься, парень, — хлопая Ванюшку по плечу, утешал Костров. — Ковшик говорил, скоро на самостоятельную работу тебя переведут. Трудненько, Иван, тогда тебе придется. Я здоровый мужик, и то сдавать начинаю. Вертишь день-деньской проклятую халяву — руки отваливаются. Сруб поставить и то, кажись, легче.

Ванюшка оглядывал коренастую фигуру Кострова, тугие узлы мышц, обтянутые узкими рукавами ситцевой рубахи, и недоверчиво качал головой. «Неужто такой сдать может?» — мелькала мысль.

— Здоровый ты, дядя Василий, — с завистью говорил подросток. — Такого никакая работа не согнет.

— Эх, милой, как еще согнет. Погляди-ка вон на Ковшика, нашего учителя. Крепок, наверное, парень был, а теперь старик хилой. На десять годов помоложе меня, а кто этому поверит?..

— Эй, баре! Что вперевалочку по-гусиному тянетесь? — окликнул легкий на помине Ковшов, нагоняя Ванюшку и Василия около заводских ворот. —Поторапливайтесь, други! Скоро второй уже загудит.

Все трое прибавили шагу и только успели дойти до гуты — басовито запел второй гудок. В цех они вбежали бегом, торопливо надели деревянные колодки-сандалии, бросились к своим помостам, но не успели. Конторщик заметил опоздавших и крикнул вслед:

— Халявщики Ковшов и Костров штрафуются по полтине. С подручного Волкова — четвертак штрафу,

— Благословил называется, — сказал, побледнев от злости, Ковшов.

— Сказал бы словечко, да волк недалечко, — покосившись в сторону конторщика, промолвил Костров.

— Нечего говорить-то, сдерут как с миленьких, и все, — яростно буркнул Ковшов.

Василий внимательно оглядел возбужденного халявщика, у которого от гнева тряслась жиденькая бородка, и равнодушным тоном подтвердил:

— Ясное дело, сдерут.

— Тебе-то что, ты один, а у меня пятеро, один другого меньше! — распаляясь еще больше, крикнул Ковшов.

— Криком делу не поможешь, — остановил его Василий. — Говоришь, у тебя пятеро, а хозяевам-то что? Плати без разговора. И будем платить! До той самой поры, пока не станем умнее.

— Ты это про что?

— Про то самое, о чем давно бы надо думать, — ответил Костров. — Вырос ты, Ковшик, с коломенскую версту, мастером раньше нас стал, а вот умом-то прямо-таки дите малое.

— Ну, поучи, поучи! У тебя ума палата. Поди-ка, не оскудеешь, коли поделишься разумом с малым дитем, — темнея от гнева, бормотал Ковшов.

— Поделюсь в другой раз, а теперь давай-ка по полтине вырабатывать на штраф. Для нас полтина — ничто, а у хозяина из полтин большие доходы вырастают. Так-то вот, Ковшик... Есть нам о чем подумать.

3

Приходилось думать о многом.

Вздыхая, думал рабочий человек о том, как жить ему с семьей, когда видел на ладони медные копейки, заработанные тяжким трудом. С гневом и болью думал он все о том же, когда произвол хозяев и мастеров отнимал это нищенское жалованье.

Немало доводилось размышлять деревенскому жителю, пока он сопротивлялся неотвратимому. Хотелось утвердиться на своей землице, покрепче встать на ноги. Но непрочной и зыбкой оказывалась под ногами почва: словно в трясину уходило мужицкое хозяйство. Трудно было удержаться у оскудевающей год от года кормилицы-земли, и вчерашнему хозяину приходилось уходить на чужую дальнюю сторонку, где могли пригодиться привычные к работе руки.

Нагляделся Василий Костров на деревенское разорение, хотя и недолго пожил в Покровской Садовке после освобождения.

Словно не малограмотный плотник, а какой-то другой человек пришел из тюрьмы на родную сторонку, и увидел он здесь то, чего раньше не замечал. С благодарностью думал Костров о том, кто раскрыл ему глаза, кто помог понять все, что раньше порождало только слепую ярость и гнев.

Василий видел — все труднее становилось жить покровским мужикам на дарственных «кошачьих наделах». Редкий день в селе обходилось без шума. Дрались дети с родителями, не желавшими идти на раздел, смертным боем бились между собою братья и снохи. По приказанию земского начальника за разлады в семьях и непочтение, за недоимки, за потравы лесов и лугов у помещиков в волостном правлении пороли без милосердия: в редком дворе не было человека, который бы не отведал розог.

— Оно что же... — немного смущаясь, говорил Кострову сосед Матвей после второй порки, — беда невелика: этим местом богу не молимся. А все же горе за душу берет: какой прок от того, что терпим? Овцу-то все-таки отняли — то ли за недоимку, то ли за потраву барских лугов. А что овца? Глупая скотина. Не знает, где ей былинку сорвать. Дожили! Летом животине нечего есть. Выпасы на нет свели — всю дернину мужики подняли.

— А земли от этого не прибавилось? — спрашивал Василий.

— Знамо, нет. Откуда прибавке взяться, коли все на клочки рвут? У меня хоть полторы десятины, да зато поблизости — в двух местах. А у свата вон в Кобылине три десятины надела в десяти полях разбросали. Иная полоса, гляди-ка, за пятнадцать верст. Когда до нее руки дойдут? Вот и живи как хочешь. Да еще говорят: не смей на помещика волком смотреть — он твой благодетель.

«Не от помещика, а от земли освободились», — мелькала у Кострова мысль, когда он размышлял о деревенских делах. И каждый раз вспоминал он Никифора Ивановича, с которым провел в тюремной камере не один день.

С большим сердечным теплом думал Костров о суровом с виду, сухощавом высоком человеке с обвисшими седеющими усами, с темными глазами, которыми Никифор Иванович, казалось, умел быстро распознать и определить ценность окружающих людей.

Василию Кострову пришлось стать свидетелем резких столкновений и споров в камере между слесарем вагонных мастерских Никифором Ивановичем и студентом Валерьяном.

— Никакой прочной опоры у вас нет, господа народники, — говорил Никифор Иванович. — Найденный вами прообраз будущего — крестьянская община — трещит по всем швам и разваливается. В деревне год от года все быстрее идет расслоение. Немногие богатеют, а большая часть крестьян порывает с любезной вашему сердцу общиной и уходит куда глаза глядят.

— Выдумки! — горячился Валерьян. — Россия пойдет своим, особым путем. В стране с крестьянским большинством марксистские идеи не будут иметь успеха...

— Большинство-то, как снег весной, тает быстро, — иронически замечал Никифор Иванович. — Посмотрите-ка на наш губернский город. Велик ли он? И все-таки за последние десять лет здесь втрое больше стало фабричных. Говорят, двадцать тысяч без малого набирается вместе с железнодорожниками. Может быть, вы и этим людям станете рассказывать сказки про крестьянскую общину?

— Что и говорить, расползается народишко — как тараканы, — не удержался однажды от замечания Василий Костров, когда спор в камере разгорелся особенно жарко. — Помню, лет десять назад дальше своей губернии дороги никто не знал, а теперь трое мужиков в Астрахань подались рыбу ловить, а еще трое — карасин качают в городе Баку.

— Так ведь это же от нужды! — воскликнул Валерьян. — Если бы не было нужды, никто бы из деревни не ушел.

— Эх, милый человек, а куда же нужду-то избыть? — досадливо спросил Костров и, не дожидаясь ответа, с сожалением добавил: — Гляжу на тебя, господин хороший, слушаю частенько твои речи, и горе меня за сердце берет! Не видишь ты ничего!

Студент смутился и не нашелся, что ответить Василию, а тот безнадежно махнул рукой:

— Человек, может быть, ты и неплохой, но понимать народ тебе не дано. Деревню по книжечкам, видно, узнал? А книжечки-то по-разному пишутся, и не все-то в них по правде.

С того дня Костров незаметно для себя еще более сблизился с Никифором Ивановичем. Слесарь не только беседовал с Василием. Он давал ему читать проникавшие неведомыми путями в тюремные камеры листовки и газеты, отпечатанные на тонкой белой бумаге.

— Ну как? — спрашивал иной раз Никифор Иванович.

— И не говори, друг! — восхищенно отвечал Костров. — Что ни слово — огонь! Вот если бы побольше таких листовок пустить по всей России.

— Что бы тогда было? — с интересом спрашивал слесарь.

— Поскорее свалили бы все, что жить мешает народу.

Никифор Иванович одобрительно хмыкнул, но ничего не сказал. Только перед самым выходом Василия из тюрьмы слесарь рассказал Кострову, с кем ему связаться в губернском городе и на ближней к поселку железнодорожной станции.

4

Журчала, не умолкая, хрустальная струйка, пробившаяся сквозь толщу земли. Наверное, немалая сила была нужна для того, чтобы вышла на свет, на согретую солнцем земную поверхность вот эта тоненькая светлая жилка. И вот пробилась журчащим ключиком, побежала по склону, обтекла стороной попавшийся на пути бугорок и дальше заторопилась петляющей живой дорожкой.

Второй раз за весну Василий Костров шел из города с ношей и по привычке отдыхал на опушке бобровского леса около родничка, убегавшего по склону холма в глубокий овраг.

С наслаждением уставший путник пил и плескал пригоршнями прозрачную холодную воду на потное лицо, блаженно вытягивался на траве рядом с ключом. Его веселое негромкое бормотанье, казалось, проникало в душу Василию и радовало ее так, как утоляла томительную жажду вкусная студеная вода.

Разглядывая вьющуюся по склону светлую жилку, Костров ясно представлял себе поле, подходившее к самому лесу, и широкий ручей на краю его. Вырвавшись из оврага, родничок догонял ручей и, падая в него, покрывал радужной прохладной пылью никогда не увядающую на этом месте зелень трав.

Мысли текли в голове медлительно, не поспевая за проворной водой, звенящей около самого уха. В неторопливом течении мыслей мелькнула вдруг одна, удивившая своею неожиданностью. Почему-то собственная жизнь показалась похожей на этот ключ, пробивший под землей многие версты, прежде чем вырваться на широкий, светлый простор. А теперь радостно звенящий родник уже не остановишь и не упрячешь снова под землю.

Можно ли было думать, что за какие-то два года так переменится жизнь деревенского плотника? Простодушный, малограмотный человек, которого частенько обводили вокруг пальца и ловкие хозяева, и плуты подрядчики, казалось, навсегда остался в камере губернской тюрьмы. Не было больше и того, кто в минуту ярости мог бы разнести все вокруг, а потом неделями чинить поломанное.

С виду он остался прежним, немного угловатым, нескладным мужиком. По первому взгляду никто бы не сказал, что этот человек может быть неуловимым, осторожным, доставляющим полиции столько хлопот. Самое удивительное было то, что ни разу Кострова не удавалось захватить в облавах, ни разу никто не назвал его имени, когда шли аресты и допросы.

После освобождения из тюрьмы Василий ни на минуту не стал задерживаться в городе. Ушел сначала в Знаменское, где думал найти оставленного Ванюшку, а потом поспешил из поселка, пока не пришли солдаты, вызванные на усмирение взбунтовавшихся раешных жителей.

Привела знакомая дорога в родную Покровскую Садовку, но и здесь долго жить не пришлось. Насмотрелся Василий на то, как бедствовали соседи, как вставали прочно на горло всему селу «хозяйственные мужики», и, махнув рукой на все, решил навсегда распрощаться со своим селом. Жена не хотела бросать избу, да и сына она определила к делу: Ванюшка поступил на мельницу, к своим дядьям, которые побыстрее других пробивались в первый ряд крепких хозяев.

Не зная, где найдет он себе пристанище, Василий без раздумья отправился в город, надеясь узнать здесь что-нибудь про Никифора Ивановича, а потом уже подумать о работе.

Удалось разыскать в городе тех людей, о которых говорил ему слесарь, но встретили они Василия настороженно. Ничего не узнав про Никифора Ивановича и почувствовав недоверие, Костров обиделся и дал себе слово больше не встречаться с учеными господами, какими показались ему молодая женщина в пенсне с черным шнурком и лохматый в студенческой тужурке.

И хоть не хотел он больше встречаться, а пришлось все-таки еще не раз видеться. Только не Василий уже искал этих людей, а они нашли его на постройке.

— Вот и поищи его!.. Здорово, плотник! — заметно окая, прогудел великан в студенческой тужурке. — Тетенька поклон тебе прислала.

— Из Могилевской губернии, что ли? — буркнул Костров.

— Нет, она в другой город переехала. Ждет тебя в гости.

Подойдя ближе, неожиданный гость стал осматривать каменную кладку и, посвистывая, обронил словно невзначай:

— Никифор Иванович ждет. Вечером у меня. Адрес помнишь?

И, все так же посвистывая и помахивая тростью, великан пошел дальше, словно не замечая Кострова.

Ради Никифора Ивановича можно было забыть все обиды. Да обижаться-то не на что оказалось. Незадолго до того обнаружили провокатора. Это заставило строже относиться к каждому новому человеку, проверять его.

Все это давно уже миновало. Оставил Василий работу на постройке и ушел опять в Знаменское. Социал-демократам нужен был надежный человек на стекольном заводе, и таким человеком стал гутеец Василий Костров.

Вот уже второй раз за лето он идет из города с листовками. Прежде чем попасть на завод, Василий доставит нелегальную литературу и указания губернской организации на Светлую Поляну, а оттуда листовки и газеты разойдутся по селам.

...Бежит, звенит родник, и его никак уже не скроешь в земле. Повстречается ручей, примет светлую журчащую ниточку и понесет ее в большую реку, которая родится там, где сольются многие ручьи и родники.

 

Глава третья

1

Ошибка оказалась непоправимой. Как ни горячился Георгий Алексеевич, но тогда он ничем не смог помочь делу, а теперь все было упущено. Из-за отцовского упрямства железная дорога обошла поселок за три десятка верст. И, как в былые времена, с завода отправляли обозы со стеклянным товаром. Без малого триста подвод приходило из соседних деревень: многие крестьяне семьями нанимались возить на завод поташ, песок, известняк. Готовый же товар калилы не выпускали из своих рук и оставались силой в извозном промысле.

Напрасно думал Алексей Степанович, что он убережет поселок от наплыва пришлых людей, если железная дорога пройдет стороной. От новой непривычной чугунки проку не видели пока, а при нужде и семь верст не крюк: не столько еще проходили мужицкие ноги в поисках хлеба насущного. С каждым годом пришлых рабочих становилось все больше. В поселке можно было встретить людей из самых глухих углов губернии, куда, казалось бы, никак не могла проникнуть молва о таком дальнем заводе. И самое удивительное — не замечалось недоброжелательства у коренных знаменцев к этим людям. Может быть, потому, что на долю пришлых доставалась самая тяжелая работа, за которую платили гроши.

Мира и тишины, которые хотел сберечь на этой земле Алексей Степанович, давно уже не было в поселке. Неустроенная, мятущаяся российская жизнь на каждом шагу напоминала о себе.

На Дальнем Востоке началась война с японцами. Многим знаменцам пришлось шагать в город в воинское присутствие, а из присутствия отправляться за тысячи верст к Ляояну и Мукдену.

Многие сложили голову на маньчжурской земле.

Все больше тревожных вестей доходило до поселка из города.

На заводе появились неведомо откуда листовки, в которых без утайки говорилось обо всем, что волновало каждого. Становилось понятным, кому было нужно затеянное царем кровопролитие.

«Громадные богатства собирает с народа наше правительство, а куда идут эти богатства? На них нанимают жандармов и шпионов, их тратят на войну. А народу предоставляют выбор: умирать от голода или от пуль...»

Невольно хмурились, когда читали эти слова, и у каждого человека закипал гнев: ведь немало из того, о чем говорилось в листовках, можно было видеть своими глазами. Уже находились смельчаки, заявлявшие вслух, что пора бы дойти до самого царя-государя, чтобы отдал мужикам землю и не мучил бы народ. Степенные старики одергивали таких отчаянных и пытались убедить их в том, что царя нельзя винить.

— Слуги плохие у него, они беды творят, — говорили старики.

Среди зимы в Знаменском вдруг узнали о неслыханном злодействе: тысячи рабочих, их жены, малолетние дети полегли мертвыми перед царским дворцом в Питере.

— Быть того не может! — опять сомневались те, кто не мог отказаться от веры в царя. — Злые языки наговаривают на помазанника божьего, а мы уши развешиваем...

И все же страшная весть подтвердилась. О ней сообщали в листовках, о ней шепотом рассказывали солдаты, приходившие на побывку:

— С молитвой шли, с хоругвями, а по им залпом, да еще раз залпом... Ну и накосили. Ребятенки, как галчата, с деревьев попадали.

На заводе тайком собирали деньги вдовам и сиротам питерских рабочих, погибших девятого января. Несколько дней шел сбор, пока не знал хозяин. Когда же Георгию Алексеевичу об этом стало известно, трое сборщиков вылетели за ворота.

— Мы ведь их выбирали. За что же они должны страдать? — негодовали гутейцы.

— За то должны страдать, что в нас согласья мало, — говорил Костров. — Если бы покрепче держались друг за друга — не взял бы нас хозяин голыми руками!

— Опять если бы да кабы! Теперь-то как лучше сделать, скажи?

— Работу бросать. Всем бастовать надо.

— А жить как будем? Хозяин новых наберет, и останемся на бобах.

— Новенького к печи не поставишь сразу, а стекло ждать не будет.

— Костров правильно говорит. Если сейчас укорот хозяину не дать — дальше хуже пойдет.

Пока раздумывали и спорили, как быть, Георгий Алексеевич распорядился выселить из поселка уволенных сборщиков.

— Не имеет права! — доказывали гутейцы. — Жаловаться надо.

— Жалуйся, пожалуй, а права-то все-таки у него. Землю-то вам дали, когда от барщины освободили? Нет... Ну вот то-то. Землю хозяева за собой оставили, а ваши избы на чужой земле оказались.

Слова Кострова заставляли задуматься каждого. Действительно, хоть и чудно это казалось, на чужой, корниловской земле стояли дома рабочих. Вспоминали и то, что произошло в Райках: разорили, разметали всё по бревну, и жаловаться некому.

— Всё в его воле, — напоминал Костров. — Если все разом на своем не встанем крепко, сомнет нас поодиночке господин Корнилов.

— Ты смуту не разжигай, Василий, — урезонивал Ковшов. — Зря народ с пути сбиваешь. Против хозяина встанем — костей не соберем. Такому перекати-полю, как ты, конечно, все нипочем. Ветер дунул — ты дальше покатишься, а мы корнями здесь сидим. Нам нельзя...

— Ясно, нельзя, — с иронией подтверждал Василий. — Пока в могилу не ляжете — надо молчать.

Но таких, как Ковшов, мало уже оставалось. Молчать рабочие не хотели. Они решили послать к Корнилову делегатов, которые должны были добиться отмены увольнения сборщиков, прекращения выселений и прибавки жалованья.

— Просите как следует. Если прибавит меньше гривенника в день — не соглашайтесь, — напутствовали гутейцы и обработчики своих делегатов.

— Пустые хлопоты, — заметил Костров, когда делегаты, перекрестясь, отправились к Корнилову. — Кобеля рыжего дождетесь, а не гривенника на день. Не просить, а требовать надо, что положено!

— Поспорить с Василием не успели: делегаты вернулись. Хозяин их не принял и даже управляющему не разрешил с ними разговаривать.

В тот же день с обеда гутейцы и обработчики бросили работу. Началась забастовка.

2

Брюшко заметно округлилось, к искреннему огорчению младшего Корнилова. Толстеть ему не хотелось, и он установил себе строгий режим и строгую диету: Василий Алексеевич перестал ужинать, рано вставал, делал гимнастику по системе Мюллера, много гулял и старался избегать волнений.

В то утро, когда Василий Алексеевич узнал о забастовке, мюллеровская гимнастика и строгая диета полетели к черту. Произошли и более серьезные нарушения установленного кодекса: Василий Алексеевич выпил натощак большую рюмку коньяку, употребил непечатную брань и, позабыв о том, что нельзя расстраиваться, ворвался в спальню брата, побагровев от гнева.

— Тебе известно, что случилось на заводе? — спросил Василий охрипшим от волнения голосом.

Георгий, сидевший на краю постели в длинной ночной рубахе, посмотрел искоса на возбужденного толстяка и чуть заметно усмехнулся. Продолжая разглядывать свои тощие плоские ступни, старший брат заметил:

— Ты говорил, что тебе вредно волноваться.

— Оставь, пожалуйста! — вспылил Василий. — Сам знаю, что вредно и что полезно... У нас забастовка! Объясни, почему?

— Не знаю, Базиль. Не буду же я выяснять, чем недовольна эта мразь. Вступать с ними в переговоры считаю недостойным. Троих выгнал и еще выгоню, сколько захочу. Солидарность, видимо, решили проявлять.

— Жорж, запомни! Сейчас не время для крутых мер. Мы приняли большие заказы, — напомнил Василий. — Мы никого не увольняем.

— Ты мне помешаешь? Ох, просвещенный либерал!.. Кажется, папенькин дух в тебе заговорил? Забастовка или не забастовка — тебе-то какое дело? Продолжай кушать овсянку и заниматься системой Мюллера, а завод предоставь уж мне...

Георгий Алексеевич поднялся с постели и, набросив на плечи халат, пошел умываться.

— Черт побери! — крикнул вслед Василий. — Я имею здесь какие-то права!..

— Управлять заводом отец доверил мне, — напомнил из-за двери голос старшего брата. — У тебя есть право получать свою долю доходов. Получай и не мешай мне.

— Извините, не согласен! Я не хочу ограничиваться теми крохами, которые вы мне изволите выделять. С каждым годом доходы от завода уменьшаются, потому что заводом ты не интересуешься.

— Почему? — возвращаясь, холодно спросил Георгий, растирая полотенцем порозовевшие щеки.

— Это я мог бы задать такой вопрос, — ответил младший брат, чувствуя, как возвращается к нему самообладание и роли их меняются. — Я имел бы право задавать вопросы, — повторил Василий, — но спрашиваешь ты, и мне придется ответить. Из всего, что связано с заводом, тебя больше всего интересует хлеб, который продает в кредит рабочим заводская лавка. Имением ты распоряжаешься тоже единолично. У тебя каждый год более тысячи десятин посева, а хлеба ты продаешь на сторону три-четыре сотни пудов. А остальной урожай проходит через нашу лавку. Прасолу ты должен отдать по восемьдесят копеек пуд, а рабочий за тот же пуд рубль платит. Разница основательная, и ее в карман себе кладете.

— Кто кладет? — хмуро спросил Георгий.

— Управляющий имением и ты. Все дела вы так запутали, что никто конца не найдет в этом клубке. За что пятнадцать тысяч наградных получил управляющий?

— Он ничего не получал. Откуда у тебя такие сведения?

— Разве они неверны? Все известно, дорогой братец! Поверенный у моего тестя — дока. Он умеет распутывать узелки и похитрее этих. Не промахнись, Жорж!

— Ты мне угрожаешь?

— Нет! Пока только предупреждаю,

— Я нуждаюсь в предупреждении?

— Мне кажется, да. Ты, видимо, желаешь выкурить меня из нашего общего родового дела. Но вряд ли ты станешь единоличным хозяином завода. Учет векселей — слишком непрочная почва, мой дорогой. Чтобы нам не ссориться и не заводить дел в судах — отойди пока в сторону. Кончай с этой забастовкой, поезжай отдыхать за границу.

— Ультиматум? — с ненавистью взглянув на Василия, спросил брат.

— Нет, благоразумный совет.

— Я им не воспользуюсь!

— Напрасно. Боюсь, что будешь раскаиваться, — сказал младший Корнилов и вышел из спальни брата, не потрудившись даже закрыть за собой дверь.

3

Утром, как обычно, Антипа собирался на работу.

— Иван, попроворнее шевелись! — торопил он сына. — Опоздать хочешь?

— Я, папаня, сегодня на завод не пойду, — сказал Ванюшка.

— Еще что?

— Не пойду! — решительно повторил сын. — У нас бастуют.

— Эка сказал! Ты дурь из головы выкинь! Фордыбачиться не нам с тобой. Кто хочет, пусть бастует, а мы работаем.

— Гута стоит. Где же работать-то собираешься?

— Без дела не останусь. Бой разбирать пойду, двор мести буду — работа найдется. Собирайся.

— Не пойду!

Рассвирепевший Антипа сорвался с места и, подскочив к сыну, рванул за руку.

— Я тебя упрашивать буду? А ну-ка, вставай!..

Он выругался длинно и скверно. Ванюшка хоть и побледнел, но даже не шевельнулся.

— Не пойду, — стиснув зубы, с трудом выдавил он.

— Ох, змей! — промолвил пораженный Антипа. — Карахтер свой выказывать? Шалишь! Ребра поломаю! Вон из избы выкину.

— Я и сам уйду, — сказал сын. — Жизни никакой нет... На заводе все только и шпыняют. Тебя клянут, а на мне отыгрываются.

— Ишь ты, горе какое, — насмешливо сказал Антипа, — обидно ему. Ты обиду в карман спрячь. Не замечай ничего — лучше дело-то будет. Деньжонок надо накопить. Коня куплю, землицы кусочек заведу — плюну на этот завод проклятый. Жилы ведь из себя выматываю.

Широкое курносое лицо Антипы исказилось, словно от боли. Зажав в кулак рыжую бороду, он повторил:

— Коня бы завести да свою полоску... В лес бы даже ушел, чтобы никого не видать.

— Мне этого не надобно, — твердо сказал Ванюшка. — С народом я жить собираюсь.

— Выкатывайся тогда от меня к своему народу.

— Будет уж тебе, отец, — заступилась за сына Аксинья.

— Не лезь не в свое дело! — прикрикнул Антипа. — Я для кого хлопочу, силушку не жалею? А он куда гнет? Со смутьянами заодно сложа руки сидеть будет? Пусть и живет с ними!

До самого ухода отец бушевал и проклинал сына, но тот остался все таким же неподатливым.

Ударив его на прощанье кулаком, Антипа ушел на завод один. А когда вернулся с работы, сына уже не застал. Иван ушел из дома, чтобы никогда сюда больше не возвращаться.

4

Тимоша за последние два года заметно вытянулся, стал шире в плечах. Говорил он теперь баском и часто щупал подбородок, на котором появился пушок.

— Ой, Тимушка, какая бородища у тебя выросла! — восклицала Катя, оглядывая мужа влюбленными глазами.

— Что ж, пора уже и бороде быть, — степенно отвечал Тимофей, и в его голосе были заметны нотки с трудом скрываемой радости.

—Ну прямо как у козла, — смеялась Катя. — Козелок, подойди-ка ко мне!

Тимофей смущался, хмурился, но через минуту обнимал жену и смеялся вместе с ней.

Жили Елагины в согласии и ладу.

Глядя на молодых, давших ему приют, Василий Костров говорил:

— Эх, ребята, ребята, до чего же вы хорошие! Смотришь на вас, и душа радуется. Дождусь ли я, когда мой Иван так жить будет?.. Хорошая жена у тебя, Тимоха.

Катя смущалась, слушая похвалы. Иной раз, вспыхнув, отвертывалась, а чаще убегала в сени или во двор.

— Вишь, не к месту слово пришлось, — усмехаясь, замечал Василий. — Сам знаю, чужой в избе — хозяевам тягота. По весне себе берлогу подыщу, стеснять не стану.

— Что ты, дядя Василий! — возмущался Тимоша. — Какое нам стеснение? Вроде как отец у нас живет.

— Нет, Тимоха, ты уже помолчи, — останавливал Василий. — Не маленький, сам понимаю. Пора и честь знать.

Костров поднимался с лавки, не спеша надевал картуз и направлялся к двери.

— Опять уходишь? Куда ты зачастил, дядя Василий? — спросил однажды Тимоша, которого начали удивлять частые исчезновения Кострова.

— К дружкам надо заглянуть, — уклоняясь от прямого ответа, говорил Василий.

— Дружков-то далеко завел. На Светлой Поляне тебя видели.

— На Светлой?.. Кто тебе говорил-то?

— Не упомню. Подивился я, зачем бы в такую даль дяде Василию таскаться. И хоть бы веселый приходил, а то — ни в одном глазу. Теперь, похоже, совсем не пьешь?

— Отпил свое. Кто же меня видел на станции? Без винища теперь все кипит в душе. Поглядишь так вот, подумаешь обо всем — и готов, кажись, гору своими руками разметать.

— Уж лучше бы ты пил, чем так растравлять себя, — подумал вслух Тимоша.

— Нельзя. Когда разум теряешь — это им на руку.

Тимоша посмотрел с удивлением на Кострова и чистосердечно признался:

— Кому это? Не пойму.

— Хозяевам. Они нашего брата со всех сторон зажали. Одно слово: кровососы!

— Кто же дружки-то у тебя теперь? — не утерпев, спросил Тимоша.

— Хорошие ребята.

— Доведут ли до добра?

— Доведут! Помогут всем дойти! — отозвался Василий.

5

Третью неделю продолжалась забастовка. Рабочие не уступали хозяину. Он попытался сломить их: отменил кредит в заводской лавке. Ущерба бастующим его распоряжение не причинило. Корнилов мог и дальше держать на полках свою заваль, а его рабочим открыло кредит в своем магазине на станции Светлая Поляна железнодорожное общество потребителей. От поселка до Светлой Поляны было тридцать верст, но с расстоянием никто не считался, люди были благодарны рабочим чугунки, которые выручали в трудную минуту своего брата-мастерового.

Завод стоял. Выгодный заказ, полученный Василием Алексеевичем с большим трудом, не выполнялся: хрустальные люстры для дворца эмира бухарского не делали. Брат попытался еще раз повлиять на Георгия, но тот оставался непреклонен. Никаких переговоров с бастующими он вести не желал. Больше того, раздраженный их неуступчивостью, Георгий отправил в губернию депешу с просьбой прислать в поселок казаков или солдат для прекращения беспорядков, которые могут возникнуть.

Василий тоже дал телеграмму, но не в губернию, а в Петербург.

Губернатор, к которому попала депеша хозяина Знаменского завода, был озабочен поджогами имений и крестьянскими волнениями, перекидывавшимися из уезда в уезд, из села в село. По распоряжению губернатора на завод отправили сотню казаков.

Их появление в Знаменском ознаменовалось разгромом трактира у калил, дракой и шумной стрельбой. После этой неспокойной ночи Георгий Алексеевич пригласил к себе казачьего есаула, побеседовал с глазу на глаз и предложил разместить шумное воинство на хуторе Фаянсовом, в двух верстах от поселка.

— Я, конечно, понимаю, что наши храбрые казаки всегда отличались несдержанностью.

— Будет исполнено! — сказал есаул, украдкой ощупывая в кармане плотный пакет, полученный от Корнилова. Есаул был уверен, что этот тощий сквалыга положил в конверт вряд ли больше двух четвертных билетов. Но вытянутый из конверта банковский билет показался очень широким и длинным. «Неужели «катеньку» пожертвовал?» — радостно подумал есаул. Лихо козырнув, он горячо заверил, что никаких беспокойств от казаков Георгию Алексеевичу не будет. Вечером казаки переехали на хутор.

6

Концы тесин подгнили. С завалины давно уже осыпалась земля. Глядя на завалину, покачнулись резные столбы, и крыша над сенями осела набок.

По ночам, прислушиваясь к шороху осыпающейся земли, Федор Кириллин думал, что ему пора бы заняться своим домом. Все надо было чинить.

Но когда бы дошли еще руки — неизвестно, если бы не началась забастовка. Развязавшись с заводом, Кириллин окончательно решил заняться починкой жилья.

Вместе со старшим сыном Михаилом, смышленым и деловитым для своих десяти лет, Федор Александрович начал разбирать завалину. Трехлетний кудрявый Саня вертелся около отца и старшего брата, таращил удивленно голубые глазенки и растерянно бормотал:

— Зачем ломают, зачем?..

Не выдержав томящей сердце неизвестности, он спросил, готовясь заплакать:

— А где же жить будем, когда домик сломается?

— В лесу! — пошутил Михаил, вытирая со лба пот.

— Не хочу в лесу, — баском заревел Саша. — Там волки...

— Чего ты дразнишь-то? Связался, — укоризненно сказал отец. — Отгребай-ка землю. Не плачь, Санек. К волкам не пойдем. Здесь будем жить.

Погладив ладонью голову малыша, прижавшегося к нему, Федор Александрович с любовью посмотрел на Михаила, проворно работавшего лопатой, и невольно подумал: «Помощник растет. Еще один мастер в кириллинском роду прибавился».

— Папаня, гляди-ка, — сказал Миша и стукнул лопатой в нижние бревна сруба. Из них посыпалась желтоватая труха.

— Эх, Михайло, дело-то дрянь! — встревожился Кириллин. — Тут, брат, нам с тобой не управиться: два венца, кажется, менять надо.

Присев на корточки, Федор Александрович поковырял трухлявые бревна и, качая головой, подтвердил:

— Вдвоем нам никак не управиться.

— Может, к Тимофею сбегать? — предложил Миша.

— А какой толк от Тимофея? Нам плотника надо.

— У него квартирант плотник.

Бросив лопату, Михаил помчался под гору к плотине.

— Больше не будешь ломать? — с надеждой спросил Саня, садясь на крыльце рядом с отцом.

— Не буду, сынок! — засмеявшись, ответил Кириллин. Он крепко прижал к себе сына и весело прибавил: — Теперь замерзнешь, таракашенька, в холодной избе.

— А я под тулуп спрячусь, — сказал Саня, прижимаясь щекой к отцовской руке.

Миша вернулся скоро.

— Пропал Тимофеев плотник, — сердито сказал он. — Пятый день, говорят, дома не был. Тимофей искать хочет идти.

— Ну что ж... Подождем, Михайло Федорыч. Не время сейчас, видно, починкой заниматься. Все кругом трещит. Давай-ка землю на старое тесто привалим, — сказал Федор Александрович.

Он по-обычному слегка усмехнулся, пряча улыбку в бороде, и погладил снова светлые волосы Сани.

— Поживем пока в такой избе, а потом нам Санек большой светлый дом построит. Построишь, сынок?

— Построю, — сонным голосом отозвался малыш, задремавший около отца.

 

Глава четвертая

1

Весной даже тихая мелководная Стрелица превращалась в бурную реку. Тысячи весенних ручейков и потоков бежали к ней со всей лесной округи. Стрелица шумно ломала лед, принимала в себя вешние воды и разливалась почти на версту, затопляя деревни и луга.

С большим трудом Георгию Алексеевичу удалось отстоять заводскую плотину. Если бы он не закрыл контору и не послал всех служащих укреплять насыпь, завод оставался бы без воды весь год.

Немало беспокойных минут заставила пережить река, но можно ли было сравнивать их с той неизбывной тревогой, которая не покидала Василия Алексеевича. Каждое утро для него начиналось с мысли: «Может быть, сегодня уладится», но день проходил без последствий, и слабая надежда гасла. Никаких признаков готовности идти на уступки никто не проявлял.

Второй месяц шла забастовка. Рабочие, чувствуя поддержку железнодорожников, не желали уступать «кровопийце», как звали они Георгия Корнилова. И хозяин не собирался, кажется, кончать дела миром: казаков на хуторе сменили стражники.

Василий Алексеевич не раз пытался взывать к рассудку брата, но Георгий не желал слушать никаких доводов. Он не считался с убытками, которые росли день ото дня.

Пока Георгий занимался игрой в солдатики, как насмешливо называл младший брат хлопоты с размещением казаков и стражников, отовсюду шли тревожные вести. Горели помещичьи экономии, крестьяне отказывались от испольной аренды, распахивали самовольно землю, делили отнятый у господ хлеб. В имении графа Зубова разгромили винокуренный завод, один из самых больших во всей губернии. За одну ночь не осталось и следа от спичечной фабрики купца Пермитина, который глумливо посоветовал работницам торговать собою, если они не могут просуществовать на свой заработок.

Недавно Василию Алексеевичу пришлось побывать в губернском городе, который поразил Корнилова непривычным видом. Казалось, к городу приближался противник, которого панически боялись все, начиная от губернатора и кончая мелочным торговцем. Винные лавки были закрыты. Давно не открывали дверей многие увеселительные заведения. Даже в дворянском собрании вечерами редко кто засиживался за картами.

Днем и ночью на булыжных мостовых цокали подковы казачьих разъездов, слышался тяжелый шаг патрулей.

Василию Алексеевичу рассказывали о множестве писем и телеграмм, поступавших в канцелярию губернатора. Помещики, владельцы фабрик, настоятели монастырей взывали о помощи. Отовсюду требовали казаков и солдат, а губернатор уже не так охотно откликался на подобные просьбы, как это делал зимой. Губернатору сообщали, что террористы приговорили его к смерти. Третий месяц боялся выходить хозяин губернии из своего дома, охранявшегося воинским караулом и сыщиками.

Паника и растерянность были заметны повсюду. Когда Василий Алексеевич вернулся из города домой, он почувствовал еще большее негодование. Поведение брата было и глупым и опасным. Георгий напоминал сумасбродного слепца, решившего состязаться с разбушевавшейся стихией. Слепец не видел, что в любую минуту стихия может уничтожить его, смести, как ничтожнейшую песчинку.

И если столько хлопот доставила разбушевавшаяся в весенней ярости Стрелица, то с другой исполинской рекой Георгию лучше было бы не начинать борьбы. Так считал Василий Корнилов, так думала и его жена Софья Николаевна, которая не раз слышала и жалобы и гневные восклицания мужа.

— Этот упрямый осел доведет до того, что в один из прекрасных дней мы будем иметь ужасный сюрприз!.. — раздраженно сказал Василий Алексеевич, вернувшись из города.

Жена вопросительно посмотрела на него:

— Груду битого кирпича вместо завода?

— Вот именно! Какие ужасы творятся в губернии — волосы встают дыбом. Никакие стражники не спасают.

— О заводе нечего беспокоиться, Базиль, любезный братец, кажется, всерьез решил отделаться от тебя.

— Опять векселя учитывает? На что же он надеется?

— Не знаю. А отец почему-то мне ничего не отвечает.

— Может быть, он не хочет рисковать?

— Не говори чепухи, милый. Мое счастье дороже для него каких-то жалких денег, — с усмешкой сказала Софья Николаевна.

— Если четверть миллиона для Николая Ильича пустяки, то за них я буду бесконечно благодарен, — целуя руку жене, весело сказал Василий Алексеевич. — Сегодня хотел послать ему телеграмму — на телеграфе тоже бастуют. Черт знает как усложнилась жизнь!

— Тебе вредно огорчаться, мой друг, — напомнила жена.

— Я не столько огорчаюсь, сколько удивляюсь. Как все вдруг переменилось в тугодумной, неповоротливой России. И тут наш пигмей, состязающийся с лавиной!.. Я мог бы смеяться над ослиным упрямством, если бы из-за него не страдали мои интересы. А это вовсе не смешно.

Никаких сообщений из Петербурга так и не было. В мыслях Василий Алексеевич проклинал и своего тестя, и забастовки, прекратившие всякую связь во всей империи. Но оказалось, что нет худа без добра. Хоть и негодовал Василий Алексеевич, а забастовка на железных дорогах и на телеграфе, лишившая младшего Корнилова ответа из Петербурга, нанесла непоправимый удар старшему брату. Лавина, задевшая чуть-чуть, краем упрямого слепца, смяла его.

В конце марта наступил срок выкупа векселей. С большим трудом Георгий Алексеевич набрал денег для оплаты части долга. Для выкупа всех векселей не хватало еще двухсот тысяч. Георгий надеялся собрать их в конце зимы, когда будет продан хлеб. Большая часть урожая, как и всегда, осталась в заводской лавке, остальной хлеб закупил оптовик Арканов, у которого еще осенью был взят задаток.

Забастовка спутала все карты. Заводская лавка не торговала, хлеб в ней лежал без движения. Рабочие жили на кредит, открытый железнодорожным кооперативом. Была еще надежда на Арканова, но стачка на железной дороге погубила и эту надежду. Хлебному воротиле не пришлось получить закупленную у Корнилова рожь и гречиху: вагоны стояли на какой-то станции. Арканов, понесший уже немалые убытки, прислал с нарочным предупреждение о расторжении сделки. Оптовик потребовал возвратить залог, если через неделю зерно не будет у него на складе.

Со всех сторон преследовали неудачи, но Георгий Алексеевич пока не падал духом. Верил, что он сумеет переписать векселя. И только когда с оказией пришло письмо из Петербурга, Корнилов понял — все погибло, и ждать уже нечего. Банкирский дом Лопышева в Петербурге скупил его векселя у губернского общества взаимного кредита и представил их к оплате. Василий Алексеевич мог благодарить своего тестя, его подарок в четверть миллиона помог сделать банкротом Георгия Алексеевича. Он был выкинут теперь из родового дела Корниловых.

— Мерзавец! Иуда! — кричал разъяренный Георгий, ворвавшись к брату. — Ограбили, как разбойники на большой дороге! Можешь радоваться, каин... Родного брата убил.

— Не говори глупостей, братец, — холодно оборвал Василий. — Почему ты раньше не думал о возможности разорения? Собирался меня в яму столкнуть? Теперь сам в ней очутился... Не нравится? Волк ты, а не человек! Со всеми перегрызся, всех против себя поднял. Какой же благодарности ты ждешь?

— Убью! — взвизгнул Георгий и бросился на брата.

Толстяк, сохранявший самообладание, легко отшвырнул его и, покачав головой, холодно заметил:

— Этого еще не хватало. Убей себя, уж если так, и в этом есть какой-то выход... для нас всех...

Ссора погасла внезапно, так же как и началась, и она была последней.

Ночью Георгий Алексеевич застрелился у себя в кабинете.

2

Самоубийство Георгия Корнилова никого не опечалило. Оно вызвало только сумятицу в доме. Василий Алексеевич среди этой суматохи сохранял самообладание и не забывал о делах. Управляющему заводом дал распоряжение заказать в городе мраморный памятник для усопшего, а рабочим объявить, что новый хозяин прибавляет каждому гривенник к дневному жалованью, отменяет штрафы и берет на работу всех уволенных.

— Нужно искать мира, — наставительно пояснил хозяин. — Теперь обострять положение весьма опасно. К сожалению, брат этого не понимал.

— Как быть со стражниками? — напомнил управляющий.

— Ах, да... стражники. Пусть останутся, на всякий случай. Время все-таки тревожное.

«Неизвестно, что впереди. Если что-то и случится, меня не упрекнут — стражников не я вызвал сюда», — подумал Василий.

Неделю спустя после похорон Георгия Алексеевича все уже забыли о нем. Другие заботы тревожили жителей Знаменского.

3

Тимофей Елагин в тревоге ждал возвращения Кострова.

Шли дни, а он не показывался, и Тимофей, измученный дурными предчувствиями, решил:

— Схожу-ка на Светлую.

Катерина, услышав такие слова, тоже забеспокоилась.

— Зачем идти-то понадобилось? В такую даль тащиться да грязь месить.

— Надо же проведать, где дядя Василий. Человек пропал, а нам и горя мало.

— Что ж, по-твоему, он сидит на Светлой Поляне всю неделю? Чего ему делать там?

— Он дело найдет! Даром ходить не будет.

Только еще светало, когда Тимофей отправился на станцию. Катерина была права: дорога в самом деле была сплошное месиво, но молодой гутеец шагал неутомимо и к полудню пришел на Светлую Поляну.

На станции его встретила непривычная тишина. Молчали певучие медные рожки стрелочников. Не перекликались с ними свистки маневровых паровозов. Под вагонами, забившими все пути, бродили куры.

Около дверей вокзала на скамейке сидели занятые игрою в шашки кондуктор и стрелочник. Тимофей подошел к ним, посмотрел немного на игру и пошел дальше.

— Ехать, что ли, куда собрался? — не поднимая головы, спросил кондуктор.

— Нет, — ответил гутеец. — Некуда нам ездить.

— То-то, — наставительно сказал стрелочник.

Поиски Василия Елагин решил начать с лавки потребителей, около которой всегда были люди.

На Светлой Поляне Кострова знали многие. Но кого ни спрашивал Тимофей, все в один голос утверждали, что Василия давно не встречали. Как видно, Костров на этот раз ушел далеко, но Елагин все еще продолжал поиски.

Высокий худощавый мужчина, чинивший изгородь у дома, услышав вопрос Тимофея, повернул голову, поднял на лоб очки и внимательно оглядел гутейца с головы до ног.

— Кого ты ищешь, парень? — спросил он Тимофея.

— Василия Кострова не видали случаем?

— У нас такой не живет.

— Знаю, что не живет, коли в Знаменском работает.

— Чего же тогда здесь ищешь, — ступай в поселок. Ты что, в няньках у него состоишь?

— Человек пропал — у меня живет, как бы чего не вышло...

— Ах, вот ты кто — Тимоня Елагин, — потеплевшим голосом сказал неизвестный. — Здравствуй, приятель!

— Откуда вы меня знаете, дядя?

— Знаю, знаю, приятель! Заходи-ка сюда!

Неизвестный распахнул калитку, Тимофей подошел к крыльцу и остановился.

— Чего у порога встал? — сказал хозяин и, собрав инструмент, повел гостя в дом.

— Ну, будем знакомы — меня зовут Михаил Петрович. Садись!

Михаил Петрович расставил на столе тарелки.

— Закусим немного. Обеда нет. Жена с дочерью к теще в деревню уехали. Но пожевать чего-нибудь разыщем. Водку потребляешь?

— Нет.

— Хорошее дело. Без нее, окаянной, лучше. А я чарочку пропущу.

Выпив рюмку, Михаил Петрович вытер ладонью коротко подстриженные седые усы.

— Ну как, понравилось тебе у нас? — спросил хозяин, продолжая хрустеть огурцом.

— Тоже бастуете?

— Вся Россия бастует, друг, — сказал Михаил Петрович. — Не вы одни...

— Мы-то кончили.

Михаил Петрович перестал жевать.

— Как кончили?

— Так вот и кончили. Новый хозяин посговорчивее прежнего. Штрафы отменены... Прибавку получили, всех на работу приняли, — весело пояснил Тимофей. — Сегодня печи разогревать начнут.

— Народ доволен, значит?

— А как же! Всё ведь получили.

— И ты доволен?

— Еще бы! Три месяца без дела сидел. У нас поговаривают, нового хозяина благодарить бы надо.

— Так-с, — нахмурившись, протянул Михаил Петрович. — Вот как вышло... Здорово промахнулись.

— Мы? — удивился Тимофей.

— И вы, и мы, — ответил Михаил Петрович.

Он как-то сразу замкнулся, ушел в себя. Тимофей заметил это и, посидев еще немного, поднялся из-за стола.

— Я пойду, Михаил Петрович.

— Ну, что же, иди. Домой шагай прямиком. Василия нечего разыскивать — сам вернется.

— Вы, значит, знаете, куда он ушел? — встрепенулся Тимофей.

— Нет, не знаю, — ответил Михаил Петрович. — Знаю только, что вернется.

Шагая обратно в поселок, Елагин почти всю дорогу думал и не мог решить, что это за человек.

«Похоже, знает немало про Василия, но сказать не хочет. Не с ним ли он в остроге сидел?» — размышлял Тимофей.

4

Костров вернулся неожиданно поздно вечером.

— Вот дела-то какие получаются, Тимофей, поесть некогда второй день.

— Не знаю, какие у тебя дела, а сказать бы стоило, что домой не придешь, — сердито сказал Тимоша, отодвигая от себя пустую чашку. — Собери ему ужин, Катя.

— Где же ты загулял, дядя Василий? — спросила Катя. — Ведь неделю пропадал.

— Загулял, загулял! От дома отбился, — согласился Костров. — Никак из гостей вырваться не мог.

— А Тимоша позавчера разыскивать вас ходил на Светлую Поляну.

— На Светлую? С чего он взял, что я туда подался?

— Надо же где-нибудь искать-то, — ответил Тимофей, хмуро глядя в сторону.

— Да ты не сердись, — миролюбиво сказал Костров. — Верно, виноват. Не сказал ничего, думал, вернусь скоро. А ходить тебе не стоило. Куда я денусь?

— И Михаил Петров тоже сказал — никуда, мол, не денется.

— Какой Михаил Петров? — спросил Костров, изобразив на лице удивление.

— Не знаю какой, — буркнул Тимофей. — Ты лучше меня, поди, знаешь. Тощий такой, на чугунке работает, в очках ходит. Не с ним ты в остроге-то сидел?

Василий смутился. От Тимофея не укрылось это смущение, и он решил, что его предположение, пожалуй, и справедливо.

— Да, дела, Тимофей, — помолчав, снова заговорил Костров. — То один на один мы с нашими хозяевами сражались, а теперь вся Россия с нами. Заводы встают, на чугунках движения нет... Бастует Россия, а она — силища. Хозяин гривенником прибавки от нас не откупится. Мы другого потребуем.

— Опоздали требовать-то, — сказал Тимофей. — Кончилась забастовка. Старший братец приказал долго жить — застрелился.

— Слыхал... Не поделили, значит, братья. Ворон ворону глаз выклевал. А вот что забастовку кончили — это плохо... Как же так?

— Так вот и кончили. Прибавку получили, уволенных на завод снова приняли. Новый хозяин, говорят, получше прежнего.

— Кто говорит-то? Все они хороши...

— Когда-нибудь за дело надо приниматься. Уж лучше сейчас, когда хозяин уступил... — хмуро сказал Тимофей.

— Его уступке-то гривенник цена.

Он безнадежно махнул рукой и сел на порог, насупившийся, злой.

Наступило молчание. В тишине стало слышнее монотонное, размеренное падение капель из подтекающего умывальника. Катерина, чувствуя тягостность этого молчания, накинув полушалок, ушла. Остановившись за дверью, она прислушалась, но в доме было все так же тихо.

«Чего они не поделили? — думала Катерина. — Тимофея никогда таким не видела. Как огрызнулся. Да на кого — на дядю Василия, которого отцом своим почитал».

— Веселые дела, значит, у вас, — заключил Костров, поднявшись с порога.

— Брось ты, дядя Василий! — посоветовал Тимофей. — Теперь уж поздно... Из-за чего горячиться?

— Как же не горячиться? Гривенником рот вам замазали, а пройдет малое время, этот гривенник хозяин с кровью сдерет. Штрафы отменили?

— Отменили.

— Ну, хоть в этом не прозевали, а я уж думал, забыли.

И Костров рассказал Тимофею, какие требования надо было предъявить хозяину.

— Восьмичасовой рабочий день прохлопали! О халявщиках не подумали! Люди нутро сжигают себе на работе! А вы на гривеннике помирились!

— Да уж, нехорошо получилось... — вздыхая, сказал Тимофей. — Ну, а ты работать пойдешь?

— Как же мне не идти. Пойду и я... Наше дело такое — куда иголка, туда и нитка, — с горькой усмешкой ответил Василий, — один в поле не воин.

Костров сидел за столом огорченный, он не слышал, что рассказывал Тимофей про самоубийство хозяина и пышные похороны, устроенные ему братом.

— Да, а как со стражниками? — вспомнил вдруг Костров.

— Стражники на Фаянсовом так и живут.

— Камешек за пазухой и добрый хозяин придерживает. Погодите, он еще покажет себя... Вспомянете мое слово!..

«Эх, Никифор Иванович, если бы знать, что не увижу тебя, не пошел бы я в город и тут не получилось бы такого огорчения», — думал Костров, отщипывая тоненькую щепочку у края стола.

И еще одна мысль возникла сейчас у Василия. Он понял, что допустил и другую ошибку, не найдя себе нужной опоры в людях. Он многим из них открыл глаза на окружающее, но создать на заводе хоть небольшую организацию еще не сумел.

— Дядя Василий, у меня дело к тебе есть, — вспомнил Тимофей. — Сынишка Кириллина приходил. Изба у них развалилась.

Костров сурово нахмурился.

— Извини, брат. Разучился топором работать... Да, сказать по правде, и неохота. Другому человеку не отказал бы, может быть, а Кириллину помогать не буду.

— Почему?

— Не нравится. Тебе он, может, и хорош, а мне такие гуси не по душе. Его и в гуте-то многие недолюбливают. Хозяйский любимчик!

— Это ты зря, дядя Василий! Мастер знаменитый, потому ему и почет от хозяев.

— Антипу тоже почитают.

— Нашел с кем сравнить! — возмутился Тимофей. — Этого рыжего пса недаром втемную крестили. Доносчик, подлец! Все бастовали, а он каждый день на заводе торчал. Сын родной жить с ним не стал, — значит, хорош...

Они спорили долго, но рассеять предубеждение Кострова против Кириллина Тимофею Елагину не удалось.

5

После смерти брата Корнилов все время испытывал двойственное чувство. Немного жалея старшего брата, он вместе с тем чувствовал, что смерть погасила былую неприязнь. Теперь, когда у него были развязаны руки, новый хозяин начал менять многое, что было посеяно упрямством Георгия.

Новый хозяин начал искать пути для сближения с рабочими.

Младший брат был хитрее прямолинейного, крутого нравом Георгия. С рабочими Василий Алексеевич не ссорился, никогда не повышал голоса, и в поселке вскоре пошли разговоры про доброту и благочестие нового хозяина. В воскресенье, отстояв позднюю обедню, Василий Алексеевич вместе с рабочими выходил из церкви и прогуливался по поселку. Частенько во время таких прогулок хозяин выискивал самые бедные избы, заходил в них и говорил удивленным обитателям убогого жилья:

— Что же это вы, любезные, ни о чем не заботитесь? Крыша прогнила, рамы покосились, труба развалилась. Видно, плохой хозяин у этого дома.

— Нужда... — часто слышал Корнилов.

— А разве нельзя было помощи попросить? — снисходительно улыбался хозяин. — Правда, лишних денег нет, разорила меня забастовка, но кое-чем могу помочь. В помощи никому не отказываю. Я считаю, что мы в одной семье живем. Значит, должны быть у нас и согласие и взаимная помощь. Завтра пришлю тебе печника и плотника.

Заглянул Корнилов к Ковшовым и удивился:

— Хозяйка, почему у тебя пирога в воскресенье нет? Зашел к вам, а ты и угостить не можешь.

— Вон они, наши пироги, — угрюмо ответила жена халявщика, показывая на кучу ребят, игравших на полу. — На них хлеба-то не напасешься. Вчера у соседей занимала.

— У хозяина попросить следовало. Возьми-ка, Ковшов, вот эту записку. Завтра тебе муки бесплатно отпустят в лавке. Пожалуйста, не благодари! Мы — одна семья и должны помогать друг другу. И своим товарищам об этом скажи: я рабочего человека не обижу...

Вот так зародилась и пошла гулять молва о доброте и отзывчивости хозяина. Многие верили ей, и трудно было разбивать эту веру.

— Ты уши-то шире развесь и слушай, — говорил Ковшову возмущенный Костров. — Он, как нищему, полпуда муки тебе сунул, а ты иди да кричи теперь, какого добряка нашел. Подумал бы, сколько за эти полпуда он уже содрал с тебя да сколько еще сдерет? Паук из мухи кровь сосет, а хозяин из нас... Эх, темнота доверчивая! На-ка вот, почитай!

Из-за пазухи Костров вынимал маленькую книжку в серой обложке и толкал в руки смущенному соседу. Ковшов по складам читал напечатанное на обложке:

— «Пауки и мухи».

— Хорошая книга, — пояснил Василий. — В ней про нас с тобой пишут. Потом еще одну книжицу дам: «Царь-голод». Прячь поскорее, да не вздумай показывать кому, Ковшик. Доброму хозяину донесут, он не спустит. Ему такие книжечки не нравятся.

Тайно ходили по рукам маленькие книжечки и листовки. С трудом иные добирались до смысла прочитанного, но, когда понимали, словно свежий ветер разгонял туман. И глаза лучше видели, и в голове становилось светлее.

— Я, брат, сам не свой, — однажды признался Ковшов.

— Подожди, Ковшик, я тебе еще газетку достану — тогда не то скажешь, — пообещал Костров.

— Газетку? На станции, что ли, берешь?

— Чудак! Такой газеты на станции не купишь. Ее Ленин выпускает. В ней каждое слово — истинная правда. Называется «Новая жизнь»...

— Новая жизнь... Вот бы дождаться этой самой жизни.

 

Глава пятая

1

От зоркого глаза Василия Алексеевича не укрылся неприглядный вид дома, стоявшего неподалеку от пруда.

Придерживаясь своего обычая, Корнилов в воскресенье пошел с заранее подготовленными привычными словами укора, которые должен был выслушать нерадивый хозяин.

Открыв дверь и увидев поднимающегося из-за стола Кириллина, Корнилов немного растерялся.

— Проходите, проходите, Василий Алексеевич!

Хозяин завода протянул Кириллину руку и смущенно промолвил:

— Никак не ожидал, что наш лучший мастер так живет.

Кириллин, слышавший уже про воскресные прогулки, понял, что Корнилов пришел к нему с тем же, с чем приходил к другим, — с предложением помощи.

Мастер нахмурился, чувствуя, как поднимается в нем раздражение.

— Живу как могу, — неохотно отозвался Кириллин.

— Дом-то что же запустил так, Федор Александрович? Кто бы другой сказал мне — я не поверил бы, а сейчас сам вижу...

— ...плохого хозяина, который о своем жилище не заботится, — с едва уловимой усмешкой подсказал Кириллин. — Все недосуг избой заняться, — разливая в стаканчики водку и ставя перед гостем тарелку с огромным куском пирога, пояснил мастер. — Кушайте, пожалуйста, Василий Алексеевич.

— Спасибо, мой друг. Я не привык завтракать так рано.

— Обижаете, Василий Алексеевич! — воскликнул мастер. — Мы по простоте: чем богаты, тем и рады. А пирог у нас по воскресеньям непременно бывает. Так что гостя угостить можем.

Корнилов отнекивался, но Кириллин заставил все-таки выпить лафитник водки и съесть кусок толстеннейшего пирога с печенкой.

«Теперь изжога весь день будет», — огорченно думал хозяин, не зная, как покончить с этим визитом.

— Я завтра пришлю тебе плотников. Кровельщик, может быть, нужен?

— Не беспокойтесь, Василий Алексеевич. Никого не надо присылать, — сказал Кириллин.

— Как не надо? Дом-то думаешь в порядок приводить?

— Думаю.

— В помощи, значит, не нуждаешься?

— Нет, — твердо сказал мастер.

— Странный ты человек, Кириллин. Ему руку помощи протягиваешь, а он ее отталкивает. Не понимаю. Ведь вы, Кириллины, из крепостных наших. Отец твой — знаменитый мастер. Я рад тебе помочь, а ты отказываешься.

— Тут и понимать-то нечего, Василий Алексеевич, — спокойно сказал Кириллин. — Не привык я на даровщину жить. Своим заработанным как хочу, так и распоряжаюсь, а подачек ни от кого не приму.

— Экая гордость! — оглядев Кириллина, иронически заметил Корнилов. — Ну что ж, насильно мил не будешь. Только не пожалеешь ли?

—О чем жалеть-то, Василий Алексеевич? Обидного вам ничего не говорил, дурного не делал. А на этот счет у меня своя гордость есть.

— Да, с таким человеком трудно сговориться. Плохо, оказывается, я знал тебя. Ну, прощай, милейший, спасибо за угощенье.

Кириллин усмехаясь глядел в окно на удаляющегося хозяина:

— Ох, лиса ты, Василий Алексеевич! На копеечную наживку меня взять хотел. «В мире, в братском согласии нужно жить...» Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась! Стелете вы мягко, а спать жестко! Память при нас осталась, хозяин дорогой! Не ваш ли дедушка родителя моего до срока в могилу уложил?.. Весь праздничек испортил Василию Алексеевичу: помешал богоугодному делу. А за избу, верно, надо приниматься. Схожу-ка к Тимофею, поговорю с его квартирантом.

Накинув на плечи парусиновую куртку, Кириллин отправился к своему выученику.

— Батюшки, Федор Александрович! — увидев входящего Кириллина, радостно воскликнул Тимофей.

Катерина тоже обрадовалась, но седобородый мужик, что-то мастеривший около окна, посмотрел на Кириллина с неприязнью. Если бы этот взгляд был замечен Федором Александровичем, он вряд ли повел бы разговор об избе и сегодняшнем визите хозяина. Но Кириллин в первую минуту не обратил на него внимания, а когда все рассказал, Костров одобрительно заявил:

— Здорово ты его умыл, приятель. А я, брат, грешным делом, другим человеком тебя считал.

К немалому удивлению Тимофея, вытерев выступившие от хохота слезы, Василий добавил, что он давно не держал топора в руках, но для Кириллина ему придется вспомнить свое прежнее ремесло.

2

Всю весну на посиделки в Боровку и в Старый Шалим отправлялись ватаги буйной мастеровщины. С гармошками, песнями и свистом выходили под вечер молодые парни. Шел с ними и Иван Волков. За этот год он заметно изменился: завел себе голубую атласную рубашку, сапоги бутылкой, красивую венскую двухрядку.

Встречаясь с ним, Антипа таращил глаза, словно не веря тому, что этот щеголеватый парень был его сыном.

— Эх, вырядился, черт гороховый! — восхищался отец. — Разбогател ты, что ли, Ванька, или хозяйка-вдовица своему жильцу мужнино добро подарила?

Сын ничего не отвечал и проходил с приятелями мимо, не удостаивая отца даже взглядом.

В том, что молодые парни ходили на посиделки в соседние деревни, не было ничего необыкновенного. Но люди удивлялись, почему связался с парнями седобородый Тимошкин постоялец. Костров, как видно, подружился с Иваном Волковым. Вместе с ним и его приятелями он частенько ходил на посиделки.

— Совсем спятил, старый дурак! — возмущались иной раз степенные люди.

Но Василия трудно было смутить. Он не хотел отставать от парней.

Венскую двухрядку Иван Волков носил только для форсу: вечно у нее что-нибудь портилось. Пока заводские ребята плясали и пели с девчонками, Волков ходил вместе с Костровым чинить гармонь к приятелю Василия, боровскому кузнецу. Починка занимала много времени. Когда Волков и Костров возвращались к хороводу, знаменские парни уже собирались домой.

Если бы Корнилов знал, что приносят с гулянок некоторые рабочие, он, наверное, давно бы уже принял нужные меры. Но мог ли предполагать хозяин завода, что за голенищами сапог, за пазухой и под картузами доставляются в поселок прокламации, листовки, маленькие книжечки и свертки газет, неведомыми путями попадавшие в глухой лесной край.

Все оставалось незаметным до того дня, когда к Василию Алексеевичу неожиданно заявились четверо рабочих, назвавших себя делегатами, которые от имени всех заводских потребовали новой прибавки жалованья, восьмичасовой работы, свободы собраний и еще каких-то свобод.

— А не то опять бастовать будем, — предупредили делегаты.

Удивленный и перепуганный не на шутку Корнилов пообещал выполнить все просьбы, — язык не поворачивался сказать — требования, — и без промедления послал гонца за стражниками на Фаянсовый хутор.

3

Когда нагрянули стражники, в лесу еще шло собрание.

На полянке стояли корзинки с калинкинским пивом, лежали венская гармошка, балалайки, гитаpa. Под сосною дымил медный самовар. Все говорило, что это обычная гулянка в складчину.

Тимофей, сидевший на траве рядом с Костровым, смотрел на собравшихся и шепотом допрашивал:

— Кто это говорил?

— Кузнец из Боровки... Ш-ш, дядя Миша говорить хочет.

— Этого я знаю, — сказал Елагин,

— Знаешь?

— Знаю, — подтвердил Тимофей. — На Светлой Поляне встречался. В доме у него был.

— Машинистом на чугунке работает… Это голова!

— Товарищи, — негромко сказал машинист, обводя взглядом лица сидевших перед ним людей, — я думаю, каждый понимает, что останавливаться на полдороге нам нельзя. Надо продолжать борьбу. Послушайте, что говорит Ленин.

Машинист вынул из кармана газету. Прежде чем начать чтение, он еще раз пристально оглядел из-под очков всех сидевших вокруг него и кашлянул в кулак.

— «События показывают все очевиднее, что только пролетариат способен на решительную борьбу за полную свободу, за республику, вопреки ненадежности и неустойчивости буржуазии. Пролетариат может стать во главе всего народа, привлекая на свою сторону крестьянство, которому нечего ждать, кроме гнета и насилия от самодержавия, кроме измены и предательства от буржуазных друзей народа...»

— Это верно, хорошего от богатеев не жди, — заметил кто-то тонким голосом.

— Помолчать надо! — дружно зашикали со всех сторон, и голосок умолк.

— «...Великие исторические вопросы решаются в последнем счете только силой, что свобода не дается без величайших жертв, что вооруженное сопротивление царизма должно быть сломлено и раздавлено вооруженною рукою. Иначе нам не видать свободы...»

Послышался предупреждающий свист дозорных. Все поспешно рассыпались с полянки, поближе к кустам, к корзинам пива. Обмануть появившихся в лесу стражников не удалось — они начали хватать всех без разбора, и первым попался Тимофей. Но удержать его не сумели: Костров дубовым суком хватил стражника по спине, рванул Елагина к себе и крикнул:

— А ну-ка, давай ходу!

Волков забыл о всякой осторожности, когда увидел свою красивую двухрядку у краснорожего усатого стражника. Иван с разбегу ударил его в живот головою, и стражник, охнув, выпустил из рук гармонь. Наступив ногой на отлетевшую крышку, Иван подхватил свою венку и побежал с ней в чащу. Вслед за двухрядкой, сеявшей на поляне белые листы прокламаций, бросились еще два стражника. Волков едва успел нырнуть в заросли орешника, когда позади прогремели выстрелы. Сбитые пулями листья посыпались на землю, но Иван уже был в безопасности, скатившись на спине в глубокий овраг.

Спрятав гармонь, Волков начал осторожно выбираться из оврага.

— Куда тебя нелегкая тащит? — негромко остановил его Ковшов. — Иди сюда...

Вместе с Костровым он сидел, притаившись, за кучей сухого валежника. У Василия все лицо было покрыто царапинами и ссадинами.

— В сучья мордой воткнулся, — заметив вопрошающий взгляд Ивана, сказал Костров. — Ты сильно ушибся?

— Нет, — ответил Волков. — Будто на салазках скатился с горки.

— Тебе, Ваня, бабка, знать, ворожила — чудом ведь спасся.

В лесу были слышны отдаленные крики и одиночные выстрелы. Прислушиваясь к ним, Ковшов о чем-то думал, нахмурив брови.

— Знаешь, Василий, — сказал он, — зря на рожон прем. Хозяин уступил и в другой раз, глядишь, уступит. Исподволь-то лучше добиваться своего.

— Ждать, значит, надо, пока не помрем? — сердито спросил Василий. — Ну что ж, жди, а мы драться будем.

— Только не так, как теперь, — заметил Волков. — С голыми руками не драка.

— Это верно, парень! Голыми руками ничего не сделаешь. Оружием надо запасаться. На Светлой многие обзавелись. Как приходит ишалон с солдатами, так, глядишь, десяток винтовок остается.

— До хорошего эта затея не доведет, други. Сломите головы раньше времени, — решил вслух Ковшов.

— Ты, пожалуй, пораньше нас в деревянном тулупе окажешься, — возразил Волков. — Погляди-ка на себя: сорока лет нет, а иной старик лучше тебя кажется.

— Сорока еще нет, это верно, — со вздохом согласился Ковшов и, неожиданно раздражаясь, сердито прибавил: — Ты чужой век не меряй! Погляди, каким сам станешь годков через десять.

— Таким же будет, — подтвердил Костров. — Халява всех равняет.

— Да, что и говорить, равняет, — вздохнул Ковшов.

— Подравняет потому, что хозяину это в пользу, — сказал Василий, — а мы ждать чего-то хотим сложа руки.

В лесу все стихло. Начинало темнеть, когда трое халявщиков, выбравшись из оврага, осторожно пробирались в поселок,

4

Гнула проклятая халява, выравнивала всех под одну мерку.

Словно каторжник, прикованный к тачке, стоял на деревянном эшафоте привязанный веревкой к столбу Иван Волков.

Стоял и видел под собой глубокую яму. От напряжения раскалывалась голова. Звенело в ушах, багровело лицо, перед глазами стлался туман. Проклятая халява не позволяла ни на минуту остановиться, передохнуть, вытереть бежавший со лба пот. Не переставая нужно дуть и дуть в железную трубку, спущенную в канаву, и зорко следить за халявой, распухающей багровым пузырем на конце трубки.

Изнуряющая работа — выдуть огромный, высотою в человеческий рост, стеклянный цилиндр. Узорчатый графинчик сделать проще: дунул раз-другой, и деревянная форма поможет горячему стеклу принять желаемый вид. Халява так просто не давалась. Как и всякая жидкость, расплавленное стекло стремилось стать шаром. Застывая при быстром охлаждении, оно принимало форму круглой, слегка вытянутой «батавской слезы», способной выдержать удар молотка.

Мастер-халявщик должен был победить природу, заставить стекло отказаться от формы шара и превратиться в цилиндр с ровными, тонкими стенками. После разогревания такой цилиндр разрезали, выпрямляли, и он становился листом зеркального или оконного стекла.

Поднимая трубку с висящей на конце халявой вверх и опуская ее вниз, в темнеющую под ногами канаву, стеклодув чувствовал, как впивалась ему в тело веревка. Если бы мастера не привязывали, пудовая халява стащила бы с помоста в яму и сожгла. Не переставая дуть, халявщик видел, что дело близится к концу. Тяжелая капля вытянулась, стала походить на грушу. Еще несколько минут напряженного труда, и груша превратится в цилиндр, в котором частица украденной у мастера жизни.

— У вас — пустое дело, — говорили халявщики выдувальщикам сортового товара. — Легкая работа, чистая. Попробуйте-ка халяву-черта на свет произвести...

За десять лет, что выстоял он на помосте, многое повидал мастер-халявщик Иван Волков.

Только радостного не было в том, что довелось видеть.

Во время облавы в лесу стражники тяжело ранили Михаила Петровича из Светлой Поляны. Он умер на вторые сутки в больнице, в тот день, когда на заводе началась новая забастовка.

После смерти Михаила Петровича Костров сделался еще более замкнутым и суровым. Пока чинили избу, Василий успел два раза поругаться с Кириллиным. Правда, они вскоре и мирились, но в любую минуту Костров мог снова вспылить. Федор Александрович раскаивался в душе, что связался с этим плотником, но потом, когда узнал, что плотника арестовали, искренне пожалел Василия.

Кострова увезли в город, а через день стражники пришли за Тимофеем. Катерина прибежала к Волкову вся в слезах.

— Иван Антипыч, беда, — еле выговорила она трясущимися губами, — Тимошу тоже заарестуют... Бежала огородами — ног под собой не чуяла. Тимоша наказывал...

Катерина оглянулась на квартирную хозяйку Волкова, возившуюся около печки, и осторожным кивком показала на дверь. Когда вышли во двор, она торопливым шепотом сообщила:

— Узел я принесла... Тимоша наказал спрятать. Федору Лександрычу надо снести. Больше нигде спрятать нельзя. Всех обыскивать будут.

Узел Волков переправил к Кириллину.

Обругав Ивана и Тимофея заодно, Федор Александрович раздраженно сказал, что его нечего впутывать в такие дела, но узел все-таки спрятал.

Отгремели декабрьские бои в Москве. Карательная экспедиция полковника Сандецкого учинила кровавую расправу на Светлой Поляне. За одну ночь здесь расстреляли десять железнодорожников.

У многих в эту пору опустились руки. Тяжело приходилось расплачиваться за светлую надежду на лучшую жизнь. Иные упали духом, ушли в себя, другие вспомнили о боге.

— Ванька-олух, — говорил Волкову Ковшов, — одумайся, пока господь грехам терпит. Окаянная твоя душа! В храм божий хоть бы раз заглянул.

— Молиться не о чем — вины за собой не знаю, — отвечал Волков.

— Молчи уж! Все во грехах, как шелудивые овцы в репьях.

— Эх, Степан Маркелыч, совсем ты сдал, — с сожалением говорил Волков. — Быстрее стекла остыл. И сердце у тебя слабее стекла оказалось.

— Чего ты хочешь от меня? — тоскливо тянул Ковшов. — Человек я или нет? Думал, добьемся хорошего, а теперь вижу — силы не хватит. Расшвыряло нас, как лист сухой ветром.

— Держаться друг за друга крепче надо...

— Ты мне Васькиных слов не повторяй! Подержись, пожалуй! Ваську Кострова в Сибирь угонят, и я, значит, за ним? Нет, шалишь! Вам что — одна голова не бедна, а у меня шестеро малых, об них подумать надо. На одного бога надеяться надо.

— Надейся, если хочешь, а я погожу.

— Покарает тебя господь. Вспомнишь тогда мое слово, да будет поздно.

Но не пришлось Ковшову увидать божьей кары: сам погиб раньше.

На работе пришла смерть к обессилевшему халявщику. Ковшов развязал веревку, хотел выйти на ветерок во двор, но вдруг покачнулся и свалился с помоста в яму на багровую от жара халяву соседа. Мечтал Ковшов обуть и одеть свою большую семью, но так и не довелось ему увидеть одетыми и обутыми Феньку, Груньку, Маньку и меньших ребят. Хозяин завода пожертвовал на похороны Ковшова пять рублей, а потом приказал вдове халявщика поступать на завод или отправляться вон из поселка, чтобы не подавать дурного примера нищенством.

5

После пожара казарм хозяева завода, казалось, не замечали возрождения Райков.

Новый земляной поселок, отодвинувшись от Знаменского, возник около леса. Год от года он все больше разрастался. Убогие землянки, беспорядочной кучей лепившиеся прежде около оврага, словно осмелев, поднимались теперь на косогор, поближе к старым соснам.

Народа в землянках прибавилось. В Райках жили лесорубы, пилившие дрова для завода в Бабановской даче, углежоги, кормившиеся около лесорубов, ломщики известняка. Большинство их были выходцами из окрестных мордовских деревень.

В полночь под Новый год по старинному обычаю они ходили на перекрестки и, сняв шапки, ложились на снег. Лежали долго, напряженно прислушиваясь: перед урожайным годом, говорили деды, слышен под снегом гул, а если молчит земля, не подает голоса, — значит, не даст она и урожая в этот год.

— Опять колдуют, — насмешливо замечали соседи.

— За чужой урожай беспокоятся, неумытые черти. Мы и без ваших гаданий знаем, что в убытке не будем.

Соседями раешной бедноты после столыпинской реформы стали старые недруги — калилы. Как прошел слух об отрубах, они кинулись покупать барскую землю. Чтобы удержать около завода нужных и полезных людей, Корнилов предложил калилам купить у него пятьсот десятин земли и тридцать десятин леса на постройки. Калилы поняли свою выгоду и согласились. Не прошло и года, как стали расти хутора.

На купленной земле работали у калил батраки. Сами хозяева по-прежнему занимались промыслами. Весной и летом отправляли на станцию готовый товар с завода, возили песок, брали подряды на поставку дров. В конце лета, получив в кредит у Василия Алексеевича воза по два недорогого товара, калилы обозами уезжали с хуторов и до зимы не показывались в Знаменском.

Добрая слава корниловского стекла помогала в торговле. В заволжских деревнях, в станицах оренбургских казаков, в далеком Актюбинске калилы сбывали стекло. Там же покупали пшеницу и отправляли вагонами на Светлую Поляну. Закончив торговые дела, обжигали оглобли, доставали из-под соломы спрятанные иконы и по дороге к дому собирали еще немало подаяний.

Соседство с новыми Райками хуторянам не нравилось, но предпринимать что-либо «хозяйственные мужики» — отрубщики побаивались. Раешная голытьба, помнившая прошлый разгром, грозила подпустить и на хутора «красного петуха».

— Только пальцем пошевелите — по миру отправим. Без обмана тогда пойдете, — предупреждал раешный староста Илька Князькин.

Старосту калил Прокопия три раза поджигали, пока не согнали с хутора. С той поры калилы решили, что худой мир лучше доброй ссоры, и старались не обострять отношений с раешными.

6

Василий Алексеевич жил в постоянной тревоге. Беспокоила нездоровая полнота, перед ней оказалась бессильной система Мюллера. Лечение на водах за границей не принесло пользы.

«Умру, как дед, от апоплексии», — не раз мелькала у него тревожная мысль.

Беспокоило Василия Алексеевича и неустройство в семье. Жена стала ханжой: молится, ездит по монастырям, в доме появились черные молчаливые фигуры, повсюду развешаны благословенные иконки.

А сын вырос бездельником. В желтых крагах и клетчатых штанах, с сигарой в зубах, проводит целые дни в манеже. По его прихоти в парке построили нелепый деревянный сарай.

В доме неистребимый запах ладана, доводящий до головной боли, в парке нестерпимая вонь от конской мочи и навоза.

Корнилов пытался говорить с сыном о делах завода, но всякий раз слышал:

— Делайте как знаете. Мне все равно.

— Тебя только лошади интересуют, — не выдержав, вспылил однажды Василий Алексеевич.

— Почему вы так думаете? Меня очень интересует яхта, которую вы же мне обещали, — улыбаясь, сказал сын.

— С ума сошел! — воскликнул отец. — Яхта!.. На нашей Стрелице ты собираешься ее гонять? Здесь лодка-то на мель садится, мой дорогой!

— Почему вы думаете, что на Стрелице? Неужели всю жизнь мы будем сидеть в этой трущобе? Надоело мне ваше Знаменское и ваш завод! Сбегу отсюда. Честное слово, сбегу! У деда чудесная дача в Финляндии. Там можно заниматься спортом.

«Трудно жить, когда вокруг тебя психопаты, — думал Василий Алексеевич. — А по правде говоря, непонятно, почему нам нужно торчать здесь. Есть Париж, есть Петербург. Но можно ли доверить свое кровное, родовое дело чужому человеку, да еще в такое время?»

Не только семейное неустройство, но и неопределенность в торговых делах тревожили Корнилова.

Завод работал день и ночь, подрядчики-калилы не поспевали отвозить на станцию готовый товар, и все-таки Василий Алексеевич был серьезно обеспокоен. Подобно опытному врачу, от которого не может укрыться начинающийся тяжелый недуг, Корнилов замечал явные признаки застоя. Все чаще случались задержки в оплате счетов, уменьшились заказы на дорогие сорта посуды.

Приехав в Петербург, Василий Алексеевич жаловался тестю:

— Не понимаю ничего, Николай Ильич. Что же творится? Все вокруг какое-то зыбкое, неустойчивое...

— Чего ты хочешь, мой дорогой, — насмешливо сказал тесть. — Россия всегда была болотом. В пятом году его немного разворошили, но теперь оно снова успокоилось... На болоте ничего прочного ведь не построишь.

— Люди-то какие-то странные, — сетовал Василий Алексеевич. — Словно первый день на свет появились и не могут решить: будут дальше жить на земле или нет. Чего-то ждут, а спроси чего — сами не знают.

— Гнием на корню, — согласился тесть, — повсюду только и слышишь про экспроприации, самоубийства, изощренное распутство. Реакция, друг мой.

— И в себе какую-то слабость ощущаешь. Вернулся ко мне на завод молодой мастер Елагин Тимофей. В забастовке играл не последнюю роль, отсидел в тюрьме. За недостатком улик был оправдан судом. Теперь снова пришел в поселок. Кажется, не следовало бы его брать на завод. Ведь такой человек вреден и опасен для нас. Но, вопреки здравому смыслу, я принял его. Почему? Потому, что не хочу давать повода для недовольства рабочих.

— Хитрец! — засмеялся тесть, погрозив пальцем. — Тебе удобнее видеть противника перед собою, чем ждать от него неожиданного удара. А философствовать надо меньше, мой дорогой. И главное, есть надо поменьше. Кстати, любовница у тебя есть?

— Что вы, Николай Ильич! — воскликнул Корнилов.

— Дурак, — спокойно сказал тесть, — в твои годы я трех содержал. И сейчас еще промаха не даю, хотя мне уже скоро семьдесят. Жиреешь, словно каплун, да еще философствуешь. Встряска тебе нужна, мой дорогой! Хорошая встряска. Вот тут в оперетте есть одна милашка... прелесть!

— Вы циник, Николай Ильич! — заметил зять.

— Любая встряска для тебя полезна. В Париж, что ли, съезди... только ненадолго, а то здесь может такое развернуться…

— Революция?

— А ты думаешь? После ленского расстрела всего можно ожидать. Сто тысяч, если не больше, бастовало в Москве!

— Да и у нас на заводе, уж на что глушь.

— Видишь ли, с этими ослами, вроде Макарова и Горемыкина, мы черт знает до чего дойдем. Давно пора бы их выгнать, вместе с его величеством и старцем Григорием... — он чуть понизил голос, — управлять Россией должны мы, промышленники и капиталисты. А для этого нужна революция, но, как ты понимаешь сам, на крепких вожжах...

— Бог знает, что вы говорите, — вздыхая, сказал Василий Алексеевич... — А в Париж я, пожалуй, поеду... И насчет этой, из оперетки, подумаю... Как ее звать?

 

Глава шестая

1

Большие семьи в Знаменском не редкость. Но такой, как у Ромодина, весь поселок удивлялся.

В минуту просветления после запоя Петр Касьянович, бывало, покосится на выпуклый живот Матрены и, словно еще сомневаясь, спросит:

— Похоже, опять?

— Опять, — вздыхая, покорно подтверждала жена.

— Господи, твоя воля! Скоро на улице жить придется: места в избе не остается.

Но появлялся новый человек, и место все же находилось.

Отец нередко путал имена детей. После ужина, когда приходила пора спать, Ромодин пересчитывал вповалку лежавших на полу ребят и шел запирать калитку.

После смерти Петра Касьяновича осталась вдова с тринадцатью детьми.

— Как до дела доводить такой полк буду? — сокрушаясь, горевала она.

Со слезами, перебиваясь с хлеба на квас, тянула Матрена свое босоногое воинство.

Подросли две девочки — отправились к тетке работать в деревню. Прошку помог определить в мальчики при трактирном заведении двоюродный брат вдовы.

Вскоре и Мотьке подошел срок. Ходила вдова к управляющему заводом Григорию Пантелеичу, валялась в ногах, упрашивая взять сына.

Управляющий кричал, стуча в пол суковатой палкой:

— Отвяжись, дура полоумная!

— Батюшка, Григорь Пантелеич! Не дай погибнуть сиротам. Яви божескую милость: определи моего старшего. Дозволь завтра привести парнишку.

— Это который старшой-то теперь?

— Мотька, батюшка. Работать ему самая пора. Парнишка большой стал, — смиренно отвечала просительница.

— Ты заодно уж и того, которого титькой кормишь, неси ко мне. У меня что здесь, воспитательный дом?

— Большой он, Мотька-то. Одиннадцатый год пошел.

— Подай метрику!

— Есть, батюшка, есть метрика.

— У попа надо было брать, дубовая твоя голова, у попа, — тыча в согнутую спину вдовы костяшками пальцев, приговаривал управляющий. — Только и норовите обмануть. Писарю за метрику платила?

— Платить-то у нас нечем, кормилец.

— Говори прямо: сколько годов писарь набавил? Да не вздумай обманывать — хуже будет!

— Два, — едва выговорила вдова.

— Ну вот, восемь лет, значит, твоему большому?

— Не он первый, не он последний. Сколько их, несмышленышей, работает. Митька Пальгунов, Гришка Краюшкин...

— Хватит болтать, баба! Поори на весь свет — накличь на мою голову фабричного инспектора. Вас жалеешь и штрафы платишь из-за этого. Веди уж, коль рабочая пора подошла.

Вот и стал с восьми лет рабочим человеком Мотька Ромодин.

Поставили его за полтора рубля в месяц маркировать ламповые стекла. Мать от радости не знала, какому богу молиться: иные взрослые получали только трешницу.

Тщедушный и хилый мальчонка был самым крошечным среди сверстников. Нередко, ради забавы, рабочие укладывали Мотьку в пустой короб и подсовывали рассеянному мастеру вместо стекольного товара.

Пошел семнадцатый год Матвею, подрос он, однако остался все таким же худым: ребра и лопатки остро выпирали из-под рубахи. Мастер-гравер Кондаков, дальний родственник матери, обучал Матвея светлой рисовке. Не желавший даже для родни поступиться своим правилом учить только тех, кто постарше, Кондаков был требовательным, но хорошим учителем. Скоро стал Матвей мастером. Но работать ему пришлось недолго: пошли аресты. Задергали народ жандармы, сыщики и следователи. Искали членов заводского комитета профессионального союза. Дошла вскоре очередь до Матвея. Плакала мать, провожая его в тюрьму, а Матвей едва сдерживался, но все же не заплакал. Прощаясь, сказал матери:

— Вернусь, поди. Ты больно-то не убивайся.

2

«Черти бы вас забрали, тестюшка, — негодовал Василий Алексеевич. — Хорошей встряски мне не хватало. Вот и встряхнули. Так, что в голове мутится».

Все пошло вверх дном с той поры, как началась война с Германией. Взяли в армию с завода лучших мастеров, и с дорогими сортами товара пришлось распрощаться.

Тесть помог получить подряд у военного ведомства, о котором стыдно было сказать во всеуслышание: полтораста тысяч эсмарховских кружек и столько же стеклянных плевательниц для лазаретов.

Но даже для такого заказа не хватало мастеров. На прессовку пришлось брать женщин. Когда Василий Алексеевич решил удлинить на полчаса рабочий день, все подняли крик. Вспомнили про детей, оставшихся дома без материнского глаза, вспомнили про мужей, неизвестно за что сидящих по тюрьмам. И хоть не смогли отказаться работать лишних полчаса, но проку от этого было мало: делали всё спустя рукава.

Прежде Василий Алексеевич мог бы подумать, что разлад идет от таких сеятелей смуты, каким оказался халявщик Костров. Но ведь было известно, что не только его, но всех, кто участвовал в сборищах и беспорядках, увезли давно из поселка. Искать других возмутителей было бы трудно, когда оказалось столько недовольных. К большому огорчению Василия Алексеевича, его труды рассыпались прахом — рабочие не хотели жить в согласии со своим хозяином.

«Конечно, усложнилась жизнь, — рассуждал про себя Корнилов. — В лавках все подорожало. В семьях неустройство. Правительству не доверяют. Полный разброд и шатание...»

Целый год Василий Алексеевич пытался наладить дела, но ничего не получалось. Под рождество лавочник преподнес глупейший сюрприз: перестал отпускать товары в кредит. Раздраженные рабочие в день рождества разгромили лавку и унесли все, что в ней было.

Отправив в больницу сильно побитого лавочника, Корнилов пошел по домам и стал уговаривать рабочих вернуть унесенный товар. Но не многие двери открывались на стук хозяина. Разговаривали с Василием Алексеевичем, опуская глаза, обещали, но ничего не сделали.

Не хотелось хозяину выносить сора из избы, но прощать подобного бесчинства он не желал. Пошли опять обыски. Товара из лавки нашлось немного, кое-кого арестовали. Не дожидаясь судебного процесса, Корнилов махнул на все рукой и уехал за границу лечиться, оставив завод на попечение управляющего. Кроме чемодана, набитого ценными бумагами, Василий Алексеевич ничего не взял с собой. С этим чемоданом его видели потом и в Париже, где он развлекался год вместе с пышной блондинкой из оперетки, которая, как и предвидел тесть, устроила хорошую встряску Василию Алексеевичу и его карману.

 

Глава седьмая

1

Весенним утром Тимофей Елагин шел домой.

За два года, проведенных в тюрьме, от многого он уже отвык. Теперь удивительным и новым казалось все, что встречалось на пути. Тимофей щурил от солнца голубые глаза и рассеянно смотрел на грачей, бродивших по непаханым полям.

«Сколько земли пустует! Что же это? Не берут в аренду, или помещик сдавать не хочет?»

Легко было шагать, когда сердце подсказывало, что впереди ждет большая радость. Подходя ближе к Знаменскому, Тимофей ясно представил себе, как вскрикнет от радости Катя и заплачет, уронив голову на его плечо. Поплачет, потом улыбнется и, смахнув с глаз последние росинки слез, спросит, наверное, об остальных. А что он сможет ответить? Кто знает, где сейчас Василий Костров, куда перевели из губернской тюрьмы Ивана Волкова и Никифора Ивановича, которого они видели только раз на прогулке.

Три месяца Тимофей сидел в одной камере с Костровым. Василий горячо убеждал его не теряться на суде:

— Тебе ничего не будет. Если Катерина унесла все из дома — твое дело в шляпе. Ни в чем не сознавайся. Запутывать начнут — на меня все сваливай. Обо мне не тревожься — я в Сибирь не пойду. У меня терпенья на нее не хватит — сбегу.

— Горяч ты больно, — говорили Кострову сидевшие с ним в камере рабочие.

— Это верно, горяч, — соглашался Василий. — Горячность меня и подвела... Натурой-то вышел вроде чугуна: жесткости много, а не гибкий. Из чугуна ни молотка, ни стамески не сделаешь, а для революции надобен инструмент из самой хорошей стали.

— Где же такую сталь брать? — весело спрашивал Кострова широкоплечий крепыш землемер, сидевший в той же камере.

— Ты не знаешь разве, ученая голова, что из чугуна получают? — насмешливо отвечал Костров вопросом на вопрос. — Сталь! Из чугуна ее выделывают. Вы с Тимофеем и будьте такой сталью. У нас головы старые, тяжелые, наука в них плохо укладывается. Мы к дороге подвели, а дальше сами идите...

Давно прошла неуверенность, которую чувствовал Тимофей, когда получал первые поручения. Сознание своей необходимости придавало сил, рождало стремление принести как можно больше пользы общему делу. Елагин взялся за книги. Читал упорно, добираясь до смысла, который не всегда удавалось постигнуть с первого раза, выписывал в тетрадку все казавшееся наиболее важным. Беседуя с рабочими, Тимофей рассказывал им то, что узнавал сам.

Слушая Елагина, Иван Волков нередко возмущался.

— Книжечками да разговорами делу мало поможешь, — раздраженно говорил он Тимофею. — Надо оружье припасать, надо народ поднимать.

— Сознание нужно воспитывать, — доказывал Елагин. — Тогда и поднимать людей легче. Когда гору взрывать хотят — место для запалов готовят.

— В книжечках вычитал? — насмешливо спрашивал Волков.

— В книгах, — серьезным тоном подтверждал Тимофей.

Спорили, упрекали друг друга, но шли к одной цели.

2

Вдалеке показалась кирпичная труба завода. Тимофей почувствовал, как захлестнуло сердце горячей волной радостное нетерпение.

«Здравствуй, родимый край!» — хотелось крикнуть Тимофею так громко, чтобы зазвенело по всему бору переливчатое эхо, крикнуть так, чтобы и Катя услышала.

Но потом пришла другая мысль: он неслышно войдет в избу, крепко поцелует жену, которая вскрикнет от неожиданности, поднимет ее на руки...

Пригретая солнцем земля веяла в лицо Тимофею бражным весенним духом, когда он входил в поселок. Елагин почти бегом бросился к знакомой избе. Сердце стучало так сильно, что казалось, пройдет еще минута — и вырвется из груди, полетит птицей навстречу той, дороже кого нет сейчас на свете. Вбежал он на крыльцо и, ошеломленный, замер. Только теперь Тимофей заметил наглухо забитые досками окна и двери избы.

— Это что же такое? — растерянно сказал он, бессильно опускаясь на ступени крыльца. Вытер шапкой вспотевший лоб и повторил тревожно: — Что здесь случилось?

Тимофей долго сидел на крыльце, рассеянно ковыряя выросший между половицами сизый мох. «Нужно идти к соседям, узнать у них», — подсказывал рассудок, а страх сковывал тело. Не было сил подняться с потемневших ступенек. Наконец Тимофей встал. Подошел к новой избе, стоявшей рядом с его опустевшим домом, и осторожно постучал в окно.

Темная занавеска чуть колыхнулась. За ней на миг показался осторожно выглянувший глаз. Заскрипела дверь, и босоногий мужик в пестрядинных портах и заношенной коричневой рубахе вышел на крыльцо. Рыжая борода с первыми нитями седины развевалась на рубахе, как клок огня, раздуваемый ветром. Из-за спины мужика выглядывала пожилая женщина.

— Чего надо? — сердито спросил вышедший на крыльцо.

— Антипа? Что, не признал меня?

— Ба! — изумленно воскликнул рыжебородый. — Неужто Тимофей? А мы слыхали, ты помер. Жив, значит.

— Рано похоронили, — хмуро заметил Тимофей. —Живу и жить думаю. Вернулся вот домой. Только здесь почему-то пусто. Не знаешь ли, где Катерина?

Елагин ждал ответа с тревогой. Антипа, не взглянув на него, сказал:

— Твою Катерину в город свезли. Говорят, в больнице лежит. Кто-то был у ней, не упомню уж, сказывал — плоха.

Неловко переступив с ноги на ногу, Антипа прибавил:

— Все под богом ходим. У меня тоже беда: старая изба сгорела. Пришлось сюда пока перебираться. Соседями стали...

— Та-а-ак, — неопределенно протянул Елагин, хмуро глядя в землю. — Все пусто...

— Мы по-соседски твою избу-то закрыли, — сообщил Антипа. — Подумали: не ровен час — набедит кто-нибудь или еще хуже — спалит начисто. И стекла я прибрал, чтобы ребята из баловства не побили. Куда мы стекла положили — дай бог памяти... Аксинья, не помнишь?

— Не помню, — зевнув, отозвалась жена.

— Экий грех! Да ты не беспокойся, чай, найдутся.

Тимофей, не дослушав, побрел к опустевшему дому. Затрещали оторванные доски, с двери посыпалась пыль, и хозяин вошел в полутемное жилище.

3

В первый же день, как вернулся в Знаменское, Тимофей Елагин зашел к Кириллину. Своего учителя он застал в саду, где Федор Александрович начал разводить какие-то особые яблоки и сливы.

Когда Тимофей распахнул калиточку сада, Кириллин даже не заметил его прихода. Он сосредоточенно копал землю вокруг яблони и, не поднимая головы, в чем-то убеждал огромного серого кота, сидевшего на садовой скамейке.

— Федор Александрыч! — радостно окликнул Елагин, спеша к учителю. — Здравствуйте!..

— Ой!.. Ты ли это, Тимошка? — пораженно спросил Кириллин и, отряхнув руки, обнял подошедшего Елагина. — Отпустили?

Они взглянули один на другого и невольно рассмеялись.

— Ах ты, сибирный, сибирный, — похлопывая Тимофея по спине, бормотал Кириллин, — хлопот-то сколько наделал. Катерина болеет, у меня душа не на месте. Ну-ка, рассказывай! Садись!

— Поди-ка, надоело сидеть, — хмуро сказал Елагин. — Последнее время только этим и занимался.

Федор Александрович столкнул со скамейки обиженно мяукнувшего кота и потянул Тимофея за рукав. Они сели, все еще рассматривая друг друга с непроходившим радостным удивлением.

— Давненько мы с тобой не виделись, — сказал Кириллин и, словно вспомнив только теперь добавил с напускной суровостью: — Крамольник, нечистый дух! У меня целый узел ваших книжек и газет до сей поры сохранился.

— Сберегли? — взволнованно спросил Елагин.

— Тебя жалко было. Закатали бы, дурня, надолго, если бы эту музыку нашли. А у меня что? Места книжки не пролежали. Пользуйтесь, пока можно.

Тимофей просидел долго у Кириллина.

Федор Александрович не спеша рассказывал о заводских делах, о своем саде, о семье Ромодина, которой помогал украдкой от жены. Потом, словно что-то вспомнив, он посмотрел в глаза Тимофею и спросил:

— Ты что делать-то думаешь? На завод пойдешь или...

— А что кроме завода может быть?

— Нынче и не поймешь, у кого что на уме. К земле многие стремятся.

— Рабочие? — с недоверием спросил Тимофей,

— От нужды рабочие-то, — с легким презрением ответил Кириллин. Немного помедлив, он пояснил: — Из деревни пришли, на деревню и оглядываются.

— И все-таки это пополнение рабочего класса, — сказал Елагин. — Я тоже ведь из деревни пришлый.

— Ну, ты — иное дело, а из тех настоящих мастеров не будет.

— Это почему же, Федор Александрыч? — с удивлением спросил Тимофей.

— Потому, что стремления нет. У них душа-то не о стекле и не о работе, а о своем хозяйстве тоскует.

— Вряд ли, — качая головой, усомнился Тимофей Елагин. — Просто не поняли еще своей дороги в жизни. Думают, можно в одиночку выбиться в люди. И мы пока не сумели им дать правильного понятия.

— Не знаю, какое ты понятие можешь дать, а я наотрез скажу: нечего и время тратить — настоящего мастера не получится, коли в голове у него другое засело, — убежденно произнес Кириллин.

— Обижать вас не хочу, Федор Александрыч, но только рассуждение неправильное, — с сожалением сказал Тимофей. — Мастерами не родятся, ими становятся, когда время приходит.

— Желание для этого надо иметь. Призвание нужно! — горячо перебил К.ириллин.

— Это понятно.

— То-то вот! Понятно...

— Да, понятно. Я думаю, у каждого есть какое-то призвание, и надо помочь человеку найти свое призвание. Век благодарить вас буду — до дела меня довели, мастером сделали. Но за другое вас всякий осудит: нельзя вот так отворачиваться от людей.

— Чего меня благодарить, — смущенно пробормотал Кириллин. — Дружкам своим спасибо говорить должен. Всему они тебя научили. За словом в карман не лезешь.

— И к этому, наверно, призвание было, — с улыбкой заметил Тимофей.

Они немного помолчали. Кириллин поднялся со скамейки и, кивнув в сторону дома, сказал:

— Пойдем-ка, пропустим по маленькой по случаю благополучного возвращения.

Елагин негромко вздохнул.

— Не очень-то оно благополучное. Дом заброшен, жена в больнице, с работой еще как будет, неизвестно.

— Ничего, дорогой, все наладится! — ободряюще похлопав по плечу, сказал Кириллин. — Не в темном лесу живешь... Среди народа находишься. Голову вешать нечего.

4

Незаметно промелькнули две недели. За это время Елагин успел побывать в городе у Катерины, которая стала поправляться после болезни, потом занялся починкой избы.

Вынутых у соседа из рам стекол Антипа не нашел. Поискал их для виду и бросил. Искать-то нечего было: давно уже продал Антипа эти стекла пригородным огородникам, которые извели их на парниковые рамы.

Тимофей ходил по соседям, с грехом пополам собирал стекла, гвозди, жерди. Многое требовалось для оброшенной, пришедшей в упадок избы. Соседи не отказывали: помогали, чем могли.

Наконец выбралось время и для самого неприятного дела, с которым Елагин явно тянул. Рано утром он отправился в контору к управляющему заводом.

Сердце подсказывало, что хорошего от этой встречи ждать нечего, но все же Тимофей не предполагал такого короткого разговора, который произошел у него с Григорием Пантелеевичем.

Управляющий заводом Григорий Пантелеевич исподлобья оглядел нежданного гостя, переваливаясь, обошел его со всех сторон и вдруг рявкнул, стукнув в пол суковатой палкой:

— Не возьму!.. Слава тебе господи, немного отдохнули без вас. Теперь снова смуту сеять? Шалишь, голубчик! На заводе тебе не быть.

— Что же, с голоду помирать прикажете? — угрюмо спросил Елагин.

— Это меня не касается, — ответил управляющий. — Поди-ка, не спрашивал меня, когда зачинал забастовки. Не боялся тогда голодной смерти?.. Свет клином здесь не сошелся — уходи.

— Совет ваш хорош, Григорий Пантелеич, но я им не воспользуюсь. Некуда мне идти и незачем. Не дадите работу на заводе — найду в другом месте, — сказал Тимофей. — Прощаться не буду. Еще встретимся.

— Вон! Вон из поселка! — рявкнул вслед управляющий. — Не придется встречаться: не потерплю!..

Товарищи посоветовали обратиться к хозяину.

— С ним скорее сговоришься, Тимоха, — убеждали гутейцы. — Хозяин знает, что у нас мастеров недостаток.

Василий Алексеевич действительно не стал ничем попрекать Елагина и принял его на завод, к большому неудовольствию управляющего. Выслушав раздраженную речь Григория Пантелеевича, Корнилов сказал, что, по его мнению, лучше держать на глазах таких людей, чем позволять им скрываться в подполье, где они могут быть более опасными.

— Главное только — нужно внимательно следить за каждым их шагом, — в заключение добавил Василий Алексеевич. — Надежные люди у вас, полагаю, найдутся для этого?

Надежные люди у Григория Пантелеевича были повсюду на заводе, но не могли они за всем уследить. Ночью в гранильной чьи-то руки подняли распиленные половицы и вынули пачки прокламаций. Они пролежали в потаенном месте под полом больше двух лет. Десятки рук потянулись к этим листовкам так же, как тянется к хлебу голодный человек. Вскоре на заводе многие уже повторяли слова, прочитанные в удивительных листках, отпечатанных как будто сегодня:

«Временная победа угнетателей народа непрочна. Всюду вздымаются против них волны народного гнева. Сумерки, окутавшие теперь Россию, рано или поздно рассеются, и снова вольная открытая борьба за свободу охватит Россию».

В губернской социал-демократической организации старых подпольщиков почти никого не осталось, и прежние связи были оборваны. Нередко Елагин с огорчением размышлял, как же восстанавливать все и кто может помочь в этом. Тимофей даже не верил, что можно чего-то достичь за короткое время, когда организация разгромлена.

Большой неожиданностью для Елагина была встреча с землемером, которого он узнал с трудом.

— Ушел с этапа, — сказал землемер. — Сбрил бороду и волосы, живу по чужому виду. Про Василия Кострова слышал? Нелепейшим образом погиб: о побеге с провокатором условился. Застрелили... Грустно это, конечно, очень грустно. Но какой урок нам всем, как надо знать человека, прежде чем ему довериться... Ну, а ты как? Что делаешь в городе? На нелегальном?

Весть о гибели Кострова потрясла Елагина. Не сразу он собрался с мыслями и рассказал землемеру о своих сомнениях.

— Не смущайся, — утешил землемер, — заканчивай свои дела, перевози жену из больницы, а там подумаем, как связи наладить. Скоро приеду в ваши края: землю отводить буду столыпинским крестникам. Вряд ли только усидят они на своих хуторах... — добавил землемер с многозначительным видом. — Вообще после Лены — явный поворот, ожидаем больших событий. Ну и пора, самое время.

5

По утрам будили скворцы. Елагин повесил на дереве перед избою маленький домик, и теперь на заре птицы начинали звонкую перекличку. Тимофей выходил на крыльцо и с улыбкой следил за черными комочками, порхающими среди молодой листвы. С птицей повеселее казалось жить и не так тяготило одиночество.

Вдалеке над полями тускло синела знойная дымка.

Тимофей еще стоял у крыльца, щурясь от солнца, когда со скрипом раскрывались ворота у соседнего двора. Тощая лошаденка с запавшими боками выезжала на улицу. Однолемешный плужок и деревянная борона лежали на телеге около Антипы, лицо которого сияло от счастья. Казалось, были бы крылья, полетел бы Антипа впереди скворцов на поле.

— С праздничком, Тимофей Иваныч! — приподнимая картуз, с насмешкой кричал Волков. — Отдыхаешь? А нам, грешным, и в воскресенье покоя нет. Деньки-то какие стоят! Тепла вволю господь посылает.

— Пахать, что ли, собрался? — неохотно отвечая на поклон, спрашивал Елагин.

— Пахать, милой, пахать. Время не терпит. Паши землицу, поторапливайся!

— Заправским мужиком стал?

— Я всегда им был, Тимофей Иваныч. По нужде у печки-то стоял. Меня ноне к ней, треклятой, и калачом не заманишь. Спасибо нашему господину Василь Лексеичу! Весь век спасибо говорить не устану. Он меня, неприкаянного, на ноги поставил. Лошадку вот дал, землицу он же отвел.

— За какие же заслуги тебя вознаградили?

— И сам дивлюсь: за какие? — восторженно отзывался Антипа. — Может быть, за прилежание. Я ведь никогда ваших глупостей не признавал. В забастовках не участвовал...

— Да чего уж говорить: хорош. Сына родного продал, — сердито отзывался Тимофей.

— Зря болтаешь. Ванька на себя пусть пеняет, — спокойно возразил Волков. — Говорил ему: не связывайся. Не послушался. Теперь вот сидит. Когда выпустят, не слышно? Годика три, пожалуй, отсидит?

Тимофей пропустил вопрос Антипы мимо ушей. Он думал о другом: хотел понять, знал ли когда-нибудь этот рыжий плут какие-то иные чувства, кроме жажды стяжательства, во имя которой он мог бы продать не задумываясь всех людей, как продал и родного сына.

— Мне многие завидуют, — хвастливо рассказывал Антипа, пока запирал за собой ворота. — Маленьким, а все-таки хозяином стал. Хуторские и то косятся. Тоже зависть берет — обидно, что меня хозяин обласкал, из грязи поднял за прилежание. Народ-то зверь: только и смотрит, как бы в кадык другому вцепиться.

— Тебя, говоришь, к печи и калачом теперь не заманить, — насмешливо сказал Елагин и, помедлив немного, добавил: — А в гуте считают, — дышать легче стало.

— Это, значит, как я ушел? — догадался Антипа и прыснул от смеха. — Ну и дураки, боже ж ты мой! Похлеще меня найдутся еще. Хозяин всегда знать будет все, что ему нужно. Не хочешь ли со мной прокатиться?

— Это куда еще?

— Да ты не пугайся — тут рукой подать. Садись! Погляди, как вашего брата хозяин обошел... Одно слово — умора!

Тимофей насторожился.

— Ну что же, давай посмотрим, — согласился он.

Антипка подхлестнул лошадь, и через несколько минут они уже свернули с дороги к широкой овражистой ложбине.

— Гляди-ка, — сказал Волков, поспешно бросая вожжи и спрыгивая с телеги.

Тимофей посмотрел на пригретое солнцем широкое поле, покрытое ровной зеленью озими.

— Хлеба хорошие, похоже, здесь будут, — подумал вслух Елагин.

— Здесь-то будут, а вот тут, пожалуй, шиш с маслом получится...

В голосе Антипы послышалось злое торжество. В глазах сверкнул насмешливый огонек, когда взгляд Волкова обратился на соседнее поле.

Узенький овражек отделял зеленеющие озими от узких полосок, кое-как вспаханных, покрытых плешинами травы.

— Что это? — непонимающе спросил Елагин.

Антипа криво усмехнулся.

— Землица, землица, милый человек. Похуже, чем под озимями, но все-таки не бросовая. Василий Алексеевич в аренду ее стал сдавать. По самой сходной цене. Ну, значит, и перебесился у нас народишко. Многим хозяевами охота стать. Вот и дерутся кольями. Перессорились, перегрызлись многие пришлые из-за этой земли. А кому достанется — гляди-ка, сил не хватает ее в дело произвести. Такой земле только бы родить да родить, а ее во что обратили пролетарии всех стран...

— Хитрый ход вы с хозяином придумали, — мрачно заметил Тимофей. — Только не удастся долго дурачить. Народ разберется, что к чему. Семена раздора хоть и посеяны, а урожая-то, пожалуй, не дождаться.

— Твой урожай-то вернее? — нагло ухмыльнувшись, осведомился Антипа.

Тимофей ничего не ответил. Еще раз окинув взглядом зеленые плешины на узеньких полосках, он зашагал к дороге.

— А может, зря надеешься на свой урожай, сосед? — крикнул вслед Волков. — Помрешь, пожалуй, раньше того, чем жнитва дождешься?

— Дождемся! Не так уже далеко наша жатва, — не оглядываясь, отозвался Елагин.

— Дождемся! — еще раз твердо сказал он, подходя к поселку.

Тимофей смахнул рукавом струившийся со лба пот и посмотрел в ту сторону, откуда он шел.

Вдалеке над полями все так же неподвижно висела синеватая дымка. Воздух дрожал от зноя. Нечем было дышать...