Поэтесса Анастасия Сандвич идет вдоль Тверского бульвара. Одета поэтесса по моде: узкая шантеклер-юбка и шляпка-наполеон, за кушаком — орхидея.

Со скамейки против греческой кофейни сорвался волосатый юноша в продавленном котелке:

— Наслаждаясь развратными ласками, я тебя созерцаю нагую!

— Отстаньте, Зеленецкий. Уже успели напиться.

— Так что же мне делать теперь? Скажи сама, что мне делать?

— Во-первых, не смейте говорить мне «ты». Здесь не ахматовская школа.

— А время-то, время какое было! Эх!

— И очень глупое время. Дураками мы были, жить не умели. Теперь революции-то эти бросить пора. От них никому ни тепло, ни холодно.

— Ну, в Сибири кое-кому холодно.

— Туда им и дорога, ослам. А мы вот сейчас в «Международном» посидим, Клашу с супругом проводим, винца хорошего выпьем.

— Международный ресторан! Ведь это четырехстопный ямб!

— Да и стишки-то пора бы оставить, Васенька. Стишками не проживешь.

— Однако ты пишешь.

— Мало ли что. Женщине, чем и пробиться, как не стихами? Пробовала босоножкой плясать, да больно ноги толсты.

В отдельном кабинете ресторана Антонычев, огромный, мрачный, в очках, поглядывает то на свою лиловую пару, то на жену. Лакей подает закуску.

— А что это такое?

— Соус провансаль.

Антонычев записал. Клаша, в пышных локонах и цветистом костюме, с ярко красными губами, прилежно смотрится в миниатюрное зеркальце.

— А, дорогие гости! Милости просим.

Весело зазвенели тарелки и рюмки. Раскрасневшаяся Сандвич налила по последней.

— За отъезжающих! Дай Бог вам счастья! Кланяйтесь Малоконску!

Антонычев расстегнул жилет.

— Эх, ребятишки, славно жить на свете! Да какого черта в самом деле! Весь свет обойди, а лучше консистории не сыскать. Поворожил нам дядюшка протопоп, устроил местечко. Не сули журавля в небе, а дай суку в руку.

— Серж, опять неприличные слова.

— Прости, Клодин, никак не могу отвыкнуть.

— Отвыкай, ты не босяк. Гляди, как мы с Нacтасьей отвыкли. Чем не дамы?

Сандвич, смеясь, качалась на стуле.

— Анастасия Сандвич! Декадентская поэтесса! Сам Ливерий ручки мне целует. Ай да мы!

Зеленецкий храпел лицом в тарелке. Антонычев и Сандвич поехали на вокзал.

— Барин, вставайте, убираем.

— А? Кого? Ушли. Дай мне бутылку пива.

— Нельзя-с. Пожалуйте в залу.

— Садись, выпьем. Ты знаешь, кто я? Знаменитый писатель-символист Василии Зеленецкий. Мне в журналах полтинник за строчку платят. Я свободен, как ветер, понимаешь?

— В залу пожалуйте-с.

* * *

Жорж Розенталь окончил медицинский факультет, но практикой не занимался. Зато он изобрел пилюли «Нео-Мальтус», или нет больше абортов».

У Розенталей бывают литераторы, актеры, художники. Лина учится писать красками и позирует Серову. Детей у нее нет. Аптекарша прошлой весной поехала и Одессу и умерла в вагоне.

Один Вадим не у дел. Записался было он в помощники к адвокату Хайкевичу и сам испортил себе карьеру. Защищая вора, Зарницын сказал, что русскому человеку свойственно вообще быть жуликом. Прокурор предложил занести слова защитника в протокол; публика громко зароптала. На другой день Хайкевич объездил все редакции.

— Такой помощник мне определенно дорого стоит. Это меня не устраивает совсем.

Раз в Шахматном клубе Вадим случайно поставил карту и выиграл; на другой день сорвал банк. Ему продолжало везти, и он сделался игроком.

Жорж поощряет Вадима и даже дает ему ставить на счастье Лины. Наконец, у Розенталей устроились четверги с макло и рулеткой.

В обществе свободной эстетики иногда появлялся молодой фабрикант Кадыков, беззлобный толстяк с моноклем, Кадыкову очень хотелось попасть к Розенталям, но Жорж приглашал его только на четверги. Попытался влюбленный эстет заехать в среду: его не приняли. Зато по четвергам ждал Кадыкова карточный стол и место за ужином подле Алины Павловны. По совету известного художника Пейсахзона, Лина стала называть себя Алиной.

— Ну это же, по крайней мере, культурное имя, — одобрил Хайкевич.

Наступал осенний сезон. Москва оживлялась.

— Надеюсь, вы сегодня выиграли, Мелентий Степанович? — Лина в канареечном из Ниццы платье, кокетливо прищурясь, протянула Кадыкову дымящийся стакан.

— Нет, Алина Павловна, опять проигрался. С вашим братцем ничего не поделаешь: колдун какой-то.

— Полно, врать, Мелентий: какой же я колдун? Ну хочешь в орлянку? Ты сегодня тысячу проиграл, вот и давай на квит. Орел или решку?

— Опять за игру? Я не позволю.

— Погоди, Липка, это же интересно. Как ты ставишь, Вадим?

— Да очень просто, Жорж. Идет рубль в орлянку, а ставка тысяча. Ну, что же, Мелентий, орел или решка?

— Орел.

Зарницын открыл ладонь.

— Пожалуйте денежки.

Краснея, Кадыков вытащил бумажник.

— Погоди, успеешь. Идет на квит?

— Решка.

— Орел. Четыре за тобой.

— На квит.

— Не будет ли?

— Мелентий Степаныч, чай стынет.

Кадыков улыбался. Пот капал с жирного лба. Он все удваивал ставки.

— Ну, баста. Знаешь, сколько ты проиграл?

Только теперь опомнился Кадыков. Он побелел, заморгал, захлебнулся и вдруг визгливо заплакал.

* * *

В литературном кружке стихотворец Ливерий Гусев прочитал свою поэму «Кольца Пса». После чтения ужин. В углу за большим столом Розенталь, Лина, Хайкевич, Пейсахзон, Гусев и его друг Балкай, угрюмый латыш в оранжевом галстуке. Поодаль, за круглым столиком, задумчиво играет розой Сандвич и прихлебывает шампанское Вадим.

— Итак?

— Итак.

— Подлец.

— Теперь все подлецы. Нашла, чем пугать. Хвати-ка лучше шампанского.

— Вадим, ты напрасно брезгаешь мной. Лучшей жены ты не сыщешь.

Зеленецкий, качаясь, подошел к Зарницыну. Он жевал и чавкал.

— Нет ли у вас, Вадим Павлыч, пяти рублей?

— Для вас нет. Зеленецкий качнулся, шагнул к большому столу и бросился перед Линой на колени:

— Браво, Зеленецкий!

— Что это, экспромт?

— Браво, браво!

— Жорж Абрамыч, дайте мне пять целковых.

— Разве уж за экспромт.

Розенталь порылся в кошельке и вытащил золотой. Поэт поцеловал у Лины ботинок и при общем смехе на четвереньках отполз к своему столу.

— Человек, получи!

Лакей воротился.

— Не берут-с, говорят, фальшивый.

За большим столом засмеялись.

— Жорж Абрамыч, вы мне дали фальшивый золотой!

— Ха, ха, ха!

— Я вам? Ничего подобного. Вот свидетели.

— Ха, ха, ха!

— Уголовное дело!

— Протокол!

— Ха, ха, ха!

Зеленецкий дико озирался. Хохот усилился. Хайкевич выл от восторга; связка жетонов плясала на белом жилете. Лина звенела, как колокольчик.

— Садись, дурачок, — сурово сказал Балкай, — шуток не понимаешь. Розенталь давно заплатил за тебя.

Поэт перекрестился.

— Теперь у меня пятерка на всю ночь! Ловко!

Он вскочил и бросился бежать.

— Ха, ха, ха!

* * *

Сандвич сидела у Кадыкова с утра. Она пересмотрела коллекцию пикантных фотографий, выпила две рюмки коньяку, съела миндальный пряник и, затянувшись, выпустила дым.

— Ну, а когда платеж?

Кадыков отмахнулся. Слеза повисла на пухлой щеке.

— А хочешь, я так устрою, что ты ни гроша не заплатишь?

— Настя, друг, выручай! Вовек не забуду.

— Тогда пиши мне вексель на сорок тысяч.

— Нашла дурака.

— Дурак и есть. Ты раскинь мозгами: мне сорок дашь, а от Вадима вернешь все триста.

— Да ты обманешь.

Долго поэтесса убеждала фабриканта. Наконец, он сдался.

— Молодец. А теперь поедем.

— Куда?

— В жандармское управление. Там ты заявишь, что Розенталь держит игорный дом. Пусть сделают обыск.

— Постой. Зачем в жандармское? Лучше в участок.

— Ах ты, ватный лоб! В участке тебя же просмеют. У них все пристава на жалованьи. А в жандармском ты скажешь, что тебя обыграл Зарницын и дал вот эти самые бумаги.

— Что это? Прокламации?

Выпучив глаза, Кадыков обливался потом. Недоеденный пряник таял в горячих пальцах.

— А это для предлога. Не бойся. Иначе жандармы не станут обыскивать. Бери шляпу, едем.

* * *

Старший адъютант жандармского управления ротмистр Белинский потянулся на кресле под царским портретом, зевнул и раскрыл жалованный портсигар.

— Покурим, Георгий Николаич. И куда это наш полковник провалился?

Младший адъютант поручик Ахматов хлебнул остывшего чаю.

— Я не курю.

— Ах, да, ведь вы у нас рыцарь без страха и упрека. Не пьет, не курит, в карты не играет. Неужели вы и в полку себя так вели?

— Нет, в полку и кутить приходилось. Ну а теперь… Звание жандармского офицера обязывает к иному.

— К чему же?

— Будто не знаете.

— Не знаю. Впрочем, виноват. Знаю, что нам не подают руки, и в общество не пускают. Вот вам и жандармская честь.

— А долг присяги?

— Ах оставьте. Долг, присяга, царь, Бог, ну кто этому верит? Служил потому, что выгодно. Чудак. Общество вырастает из узких понятий. Когда-то и я перед причастием ничего не ел, согрешить боялся. А теперь с утра закушу, сперва колбаской, а потом Телом Христовым. И ничего. Предрассудки.

— Так вы бы лучше совсем не причащались.

— Нельзя: начальство требует. А зачем бы? Ведь ему тоже все равно. Знаете, когда я вышел в корнеты, у нас в деревне поп был атеист. Так он меня даже в алтарь водил. Посидели мы там, выпили, покурили: у церковного вина особый букет.

За дверью кашлянул вахмистр.

— Ты что, Писарев?

— Тилли пришел, ваше благородие.

Звякая шпорами, Ахматов вышел в приемную. Ему поклонился бородач в темных очках.

— Здравствуйте, Тилли. Что нового?

— Ничего особенного, господин поручик?

— За Сандвич следили?

— Следили, не дай Бог. Все верно. Фамилия ей Мущинкина, из мещанок. Была учительницей, а теперь пишет себе в журналах.

— Сколько она получает у нас?

— Семьдесят пять, господин поручик. Полковник приказали агентурные выдавать особо.

— Хорошо. На разведках кто был вчера?

— Все те же. Убей меня Бог, господин поручик, с Зеленецким одна беда.

— Пьет?

— И так пьет, но это бы ничего. Ложные сведения дает. Вдруг доносит, будто доктор Розенталь фальшивые деньги делает. Такой шарлатан, лобус, хе, хе.

— Фальшивые деньги вздор, но за Розенталем следует установить наблюдение. У него бывают подозрительные лица.

— Слушаю, господин поручик. Сам буду следить.

— Можете идти. Писарев, кто там еще?

— Жар-птица, ваше благородие.

— Сюда.

Писарев скрылся. За портьерой шорох. Оглядываясь, шагнул в приемную мокрый Кадыков, за ним вся в черном, под густой вуалью Сандвич.

* * *

Обыск у Розенталя производил Белинский. К удивлению опытного ротмистра, он не открыл ни брошюр, ни шрифта, во всем доме не нашлось даже колоды кар.

Нахмуренный, дымя сигаретой, ротмистр перелистывал бумаги за своим столом. Вот он прикусил желтый ус и поглядел исподлобья на прилежно писавшего Ахматова.

— Как вы думаете, кто бы мог предупредить их?

Ахматов положил перо и пожал плечами.

— Ну хорошо, литературу они успели сбыть, но карты, рулетка? Стало быть, ожидали обыска.

Писарев, осторожно войдя, подал Ахматову карточку: «Помощник присяжного поверенного Вадим Павлович Зарницын».

Ротмистр оживился.

— Только, ради Бога, не промахнитесь, голубчик. Будьте начеку.

— Постараюсь.

Вадим бегло взглянул на вошедшего в приемную Георгия. Указав ему стул, Ахматов присел на кресло.

— Я к вашим услугам.

Зарницын поправил галстук.

— Я пришел… вы понимаете… этот обыск… странно. Что собственно мне инкриминируют?

— Против вас построено два обвинения. Во-первых, вы в квартире вашего зятя врача Розенталя ведете недозволенную игру, и не так давно обыграли купеческого сына Кадыкова на очень крупную сумму. Второе обвинение касается вас как политического агитатора.

Вадим побледнел:

— Не будете ли вы добры сказать, что мне угрожает?

— Если обвинения подтвердятся, вас в лучшем случае ждет высылка из Москвы и запрещение практики.

Вадим полез в карман:

— Вот вексель Кадыкова.

Он разорвал бумагу.

— Могу ли я теперь считать дело мое конченым?

— Ни в коем случае.

Зарницын подумал секунду, поколебался и вдруг швырнул Ахматову на колени пачку ассигнаций. Оба смотрели в глаза друг другу.

— Мне стыдно за вас. Прощайте. — Ахматов встал.

— Георгий, я умоляю… Вспомни нашу дружбу. — Губы Вадима тряслись. — Георгий, ради Лины… Ведь ты любил ее.

Ахматов отвернулся. Вадим сложил умоляюще руки.

— Прекрати дело, Георгий.

Сурово взглянул Ахматов в лицо Зарницыну.

— Не могу.

Дома крепкий кофей успокоил Георгия. Он прилег.

В кабинете тихо. Лампадка перед родовыми иконами, портреты царской семьи, родителей, предков. На кухне Авдотья, убирая посуду, поет:

Мерно постукивает будильник. Ахматову грезится: он в строю. — Справа по три! Хочет он взять лошадь в шенкеля, но шпоры странно звонят, как колокольчик в прихожей. Вот опять. Ахматов очнулся.

— Нельзя, барышня, не приказано пущать.

— Я же вам говорю, Георгий Николаевич меня знает.

— Не приказали они.

Кровь заколотила в виски Ахматову.

— Впусти, Авдотья!

Лина, изящная, тонкая, в черном парижском костюме, остановилась в дверях.

— Вы меня не узнали, Жорж? Здравствуйте.

— Здравствуйте, Акилина Павловна.

— К чему эти официальности, Жорж?

— Акилина Павловна, у вас другой Жорж, его вы и зовите этим именем. Что вам угодно?

— Жорж, пощадите нашу семью. Я знаю, вам нравится преследовать бесправных, но в память детских дней не губите моего мужа и брата.

— Акилина Павловна, но если они не виновны, вам нечего бояться.

— Ах, Боже мой, ну как вы не поймете? Газеты, суд… весь этот кошмар. — Лина зорко следила за Георгием.

Он помолчал.

— Нет, Акилина Павловна. Я присягал служить честно.

Она поднесла платок к глазам.

— Георгий… Жорж… милый… я на все готова. Требуйте.

— Ваш брат уже предлагал мне взятку. Не все еще можно купить на Руси, Акилина Павловна.

— Вы не понимаете меня. Когда-то я вам нравилась. Теперь я у вас. Мы одни. Никто не будет знать. Что с вами?

Белый, с остолбеневшим взглядом, шатаясь, Ахматов ловил губами воздух.

— Жорж, глупый, что ты испугался?

— Прочь!

Лина отскочила.

— Постойте… сейчас… Боже, как я любил ее. Что за вздор? Вот видите… Медальон с твоим портретом… Всю жизнь носил на одной цепочке с крестом.

Стекло захрустело под каблуками.

— Ваше дело прекращается. Можете спать спокойно.

Ахматов слышал, как Авдотья заперла. Скоро из кухни опять послышалось.

Лину поджидал на улице Жорж.

— Ну и что?

— Все благополучно.

— Молодец Линка. Сколько он взял?

— Все, что ты дал.

— Да? А почему ты такая красная?

— Пожалуйста, без глупых подозрений. Мне было тяжело. Как он опустился!

— Иуда. Только, пожалуйста, не забудь перед сном взять ванну. Oт тебя пахнет жандармом.

* * *

— Вы просто сказки говорите, Тилли.

— Побей меня Бог, господин поручик. И стану я врать? Зачем?

— Но ведь, если все это правда, для розыска не будет никаких препятствий.

— Ай, ай, ай! Такое будет, революционер бомбу начинивает, а вы его раз-два и готово! Чтоб я так счастлив был!

— Хорошо, я сейчас к вам съезжу. Только почему вы выбрали меня?

— Ну, господин поручик, и что говорить? Разве же я не вижу? Для вас идея прежде всего Я также служу за царя и отечество. Наш полковник уже человек старого поколения. Ротмистр Белинский получает назначение в Малоконск, им не до чего. А больше, кто мне поверит?

— Хорошо. Ну, а что наши шулера?

— Не стоит разговору, господин поручик. Доктор Розенталь с супругой собираются в Италию. Зарницын женится на Мущинкиной и тоже едет.

— Куда?

— В Малоконск, господин поручик.

— Все в Малоконск. Я знаю этот город. Вот ротмистру и сотрудники готовы.

— Совершенная правда, господин поручик. И Зеленецкий туда же. Получает место в управе. Час добрый.

Ахматов и Тилли проехали в Замоскворечье.

— Пожалуйста, господин поручик.

Тилли усадил Георгия на мягкое кресло. В стене вращается стеклянная круглая коробка с медным колесом и зубчатой стрелкой. Вот уж на голове у Ахматова хрустальный шар с проводами. Колесо вдруг зашумело.

Что это, Наполеон? В сером сюртуке, в треугольной шляпе, хохочет как полоумный. От смеха сюртук свалился и шляпа съехала. Да это Тилли, бородатый, в темных очках. Вот он снимает очки, осторожно отклеивает бороду. Ахматов лежал в кресле, не дыша. Плавно вышла из дверей высокая женщина.

— Соломон, не убивай его.

— Роза!

— Оставь его, Соломон. Ну чем он опасен?

— Роза, ты дура. Такие люди всего опасней. Пока они есть, революции в России не будет. Идейный жандарм, чтоб я так жил! Но я убивать не стану. Господин поручик сами проснутся у себя в гробу.

На третий день Ахматова похоронили. Перед гробом выступал взвод жандармов с музыкой. Венок от сослуживцев нес агент Тилли.

Газетчики кричали:

— Последние телеграммы из Киева! Покушение на жизнь премьер-министра Столыпина!