Большой шлях на левом берегу проложен был еще в ту пору, когда улеглась гроза татарских нашествий и вернулись в родные места бежавшие из плена землепашцы, — тому три столетия. Еще не стерлась в народе память о военачальнике татар Суботае; в наводящих трепет сказаниях старики еще вспоминали о нем. Но черные всадники пустыни промелькнули и исчезли, лишь немногие воротились к своему владыке в Каракорум; и снова засияло солнце над полями и водами райского уголка в долине Молдовы. Иноки отыскали разгромленные алтари, старые пахари — очаги. Пришел из Марамуреша Драгош Водэ со своей дружиной, утверждая саблей княжескую власть и справедливость. Ибо только саблей можно было утвердить справедливость в этой изобильной земле, где сильным так хотелось угнетать слабых. И когда был установлен стольный город сперва в Бае, а затем в Сучаве, вышел народ прокладывать большой шлях, который уцелел и доныне. И словно бусы жемчужные, рассыпались вдоль шляха молдавские селения от новой крепости Романа до Хумора и оттуда к другой новой крепости — Сучаве.

— Хороши тут места, открытые, все на виду, — молвил дед Петря обращаясь к Никоарэ и Александру. Ехал дед Петря по левую сторону Никоарэ, а Младыш — по правую. — Хороши и красивы. Знакомы они мне еще с той поры, как служил я при дворе господарей. Провожал я их, бывало, с пышной свитой к монастырю в Нямце в дни панихид по господарям, погребенным в той обители. До сумерек будут еще видны эти рэзешские села. Но мы оставим их и повернем вправо, подальше от них. А не то завтра на каждом подворье, в каждом шинке станут о нас рэзеши расспрашивать. Народ тут больно любопытный — все ему доложи: что за люди, да куда путь держат, да какие вести по белу свету ходят. Потому и прошу я тебя, светлый государь, дозволь нам свернуть вправо на лесные дороги — выведут они нас в долину Шомуза и Серета.

— Даю дозволение. Я и сам так мыслил, — отвечал Никоарэ. — Хочу сделать привал на том месте, где стоял двор Юрга Литяна.

— Богатый был двор! Ты, государь, отроком покинул его учения ради в чужой стране. Как раз я и отвозил тебя во Львов. И больше ты уж в тот дом не возвращался.

Никоарэ вздохнул: вот уехал он ребенком, а возвращается седеющим мужем.

— Не забыть бы, государь, — по лесным дорогам редко встретятся нам села. Люди попрятались в овраги, рассудив по старинке, что обороняться нужно и от княжьих слуг, и от лесных грабителей. В долине Молдовы села растянулись цепью, при случае могут сообща обороняться. А здесь, в дремучем бору, людишки, спасаясь от властей, прячутся по чащобам и, когда сподручно, сами наносят удары. Тут мыкают горе коренные жители: в лихую годину они не расставались с родной землей, таились в своих норах, а в долине Молдовы, вернувшись, как ласточки по весне, расположились беженцы, прибывшие с князьями.

Александру смело вмешался в разговор:

— Складно говоришь ты, дед. А я вот что думаю: раз села тут редки и схоронились от людей, где же нам укрыться от непогоды при надобности? На западе, вижу, нависли тучи, нынче ночью или завтра погода, поди, переменится.

— А у меня с дедом иные приметы, — укоризненно глядя на брата, сказал Никоарэ. — Солнце смотрело на нас из-за гор, вон из-под гряды туч, видно, не хочет забыть о нас. Ласточки высоко в небе гоняются за мошками. А к вечеру утки больно резво принялись летать — смешиваются их стаи, пересекают друг друга, иные пролетают над лесом, спешат с дальних озер к Молдове. Такие приметы не к дурной погоде.

— Коли такова астрономия твоей милости, молчу.

— Прости меня, Александру, — усмехнулся Никоарэ, искоса взглянув на него. — Не было у меня учителя, подобного твоему знаменитому Иновроцлавскому, ученику Коперника. Как наш дед, как и весь простой люд, я по собственным невзгодам выучился узнавать погоду. Правда, в Молдове и погода порой бестолку меняется, как и многое другое; но нынче я не чувствую боли в боку, и это кажется мне хорошей приметой.

— Самая лучшая примета! — возрадовался дед.

— Ну, а как мы ночью найдем дорогу в лесу? — хмуро упорствовал Младыш.

— Сейчас поведаю твоей милости Александру, — сказал дед Петря. — Хоть и не слышал я до сих пор о знаменитом твоем учителе, а все же знаю по мудрым приметам простого люда, когда в нынешнюю ночь взойдет луна; она и будет нам путеводителем. А потом, ведь с нами Алекса Лиса, и те края, куда мы путь держим, ему хорошо знакомы. Да и то сказать, — продолжал дед, кинув взгляд на лесистые горные склоны, — хорошая ли, плохая ли погода будет, а нам изменить ее нет возможности. В Дэвиденах мы уже не могли оставаться, хотя кое-кому и хотелось еще пожить там.

— Кому же это, дед? Изволь сказать.

— Что ж, и скажу. Мне хотелось, да государю Никоарэ. Его светлости полагалось бы оправиться как следует после болезни, а у меня старые мои косточки ноют.

— Вот оно что!

— Так-то!

Младыш сгоряча хотел было бросить необдуманное слово. Никоарэ успокоил брата, сжав ему руку.

Впереди ехали дьяк и Алекса. Пока старик Петря и Младыш обменивались колкостями, они уже повернули вправо на проселок.

— Вот мы и вступили на правый путь, — пробормотал дед Гынжа.

— Почему же именно этот, а не другой? — удивился Младыш.

— Все откроется в свое время.

В словах этих сквозил какой-то намек. Младыш с досадой пропустил их мимо ушей.

Позади, позванивая, шла телега. Коней погонял Иле Карайман, прочие ратники попарно ехали впереди и позади телеги.

Жар мучительных сомнений был причиной гнева и недовольства Александру. Не отважился он оторваться от Никоарэ и помчаться обратно туда, где, казалось ему, ждет его вожделенный рай. Страсть билась в нем, словно неукрощенный зверь, пытаясь сорваться с цепи. Но все же Младыш понимал, что вернуться в Дэвидены было бы безумием, святотатственным нарушением долга, который он поклялся исполнить. Да и помимо всего в его душе давно укоренился страх перед старшим братом. Теперь, с годами, когда Никоарэ уже начал седеть, он стал мягче. Но Александру не забыл страшных порывов гнева гетмана Подковы, дрожь пробирала его при таких воспоминаниях. Помнил он также, как сей кроткий муж поднял, точно в бурю, запорожское козачество, подготовил к бою сорок черных двурульных челнов, по сорок весел каждый, и вышел в море на этих утлых суденышках. Попутный ветер надувал паруса; понеслись козаки в Синоп, в страну басурман. И вернулся брат с богатой добычей, но через какие испытания пришлось тогда пройти, чтобы пересилить бездонную пучину и волны!

Мыслимо ли преступить его волю? Да и чего ради? Мало ли в мире богатой добычи, цветов и женщин?… Вернуться в Дэвидены? Склонить голову, добиваясь милости каких-то захудалых рэзешей? Да еще, чего доброго, поймают его и заарканят господарские служилые за ту расправу, которая, возможно, уже открылась.

Какими хитрыми, кошачьими глазами поглядывала на него при прощании старуха попадья и как она властно положила свою руку, которую он облобызал, на голову ему и погладила его темные кудри! Искусная, мудрая старуха. Приручила бы, пожалуй, и его среди своих зверей и тварей…

Прочь безумные искушения! Прочь необдуманные порывы! Судьба крепко связала его с братом. А Никоарэ решил добыть молдавский престол. Потому-то они и спешат к запорожцам, где найдут друзей и помощь. Никоарэ наберет себе войско. И когда вдругорядь придет сюда походом, Молдова будет его. Недолго уж осталось, а до той поры Дэвидены никуда не денутся.

Тайное гнездышко у каменной гробницы Всадника, слова, сказанные там, отошли в тень и погасли во мраке, в тревожном шелесте леса.

— О чем думаешь, Александру?

— Думаю, что правильно мы поступили, батяня Никоарэ, ускорив отъезд. Быстрей к друзьям придем, быстрей воротимся.

— В ратных делах спешка чаще беду приносит, нежели пользу, — с горечью сказал старик Петря. — Взять, к примеру, хоть то, что приключилось с нами в Яссах. Кто тут виноват, я знаю, государь мой Никоарэ и ты, Александру: виноват безмозглый старик, поверивший слухам, будто в Ясском дворце денно и нощно обретается тайный советник господаря пыркэлаб Иримия. А все потому, что хотелось тому проклятому старику поскорее выполнить клятву, которую дал он себе, — не ведать покоя и мира, пока не снесет голову предателю.

— Все уж миновало, дед… — улыбнулся Младыш.

— Все еще будет, дед Петря, — успокоил Никоарэ своего верного слугу. — Не только старик, я и сам был неосторожен, зря подставил под удар свою жизнь. Погибни я — и навечно остались бы неисполненными заветы нашего брата Иона Водэ.

— Дела минувшие, батяня Никоарэ.

— А мы уж постараемся, чтоб будущие оказались удачнее, — пробормотал старик.

— Знаешь что, Александру? — проговорил Никоарэ, оборотясь к брату. Помиримся и послушаем, о чем шепчет лес.

До слез взволновали Младыша слова старшего брата. Вспомнилась ему та пора, когда он учился в Баре. Коротали, бывало, вместе вечера в соседнем местечке Беловце; спорили до одурения, защищая истины и философские откровения своих учителей, пока, в конце концов, батяня Никоарэ не скажет весело: «Помиримся и послушаем, о чем шепчет лес».

Как и в ту давнюю пору, он смежил веки, вслушиваясь в тишину ночи. Изредка по лесу разносился какой-то свист. И вдруг, усиливаясь, надвигался громкий шелест, словно вдали шумела вода у мельничного лотка. На мгновенье все замолкало, потом внезапно в глубине леса раздавалось зловещее уханье филина. И снова вокруг каменело безмолвие с неподвижными, широко раскрытыми очами.

Братья настороженно слушали, а в душе у обоих, как во сне, звучал в эти мгновенья тихий, еле слышный напев, песня сказок и воспоминаний, песня многих поколений безвестных людей, чей век увял, как цвет бесплодный, в немом рабстве, чья жизнь была безрадостна, а смерть немилосердна.

В сказках и дойнах, знакомых с детства, открывалась сердцу братьев и душа родного народа.

Вскоре сквозь листву пробились бледные лучи месяца, слегка осветившие дорогу; но завеса облаков то и дело закрывала его светлый серп.

— А что теперь скажет астрономия? — обратился дед к Младышу.

Никоарэ улыбнулся, оторвавшись от воспоминаний.

— Теперь, отче, астрономы станут гадать и рассчитывать, а потом будут ждать у моря погоды.

— А я свои расчеты тут же могу произвести, — ответил старик. — Мы, неучи, приглядываемся к нарисованному на небе кубку. И коль он так вот склонился — стало быть, воды не удержит, прольет. К дождю, выходит.

— Значит, погода не милостива к нам? Что мы станем делать?

— А то же, что и всегда делали. Укроемся под листвяным шатром векового бука и попросим: «Старина батюшка, пусти нас на привал». И он пустит. Дождь пройдет — мы опять в дорогу. Да пока еще соберутся тучи, пока будут они держать совет, бормоча громовыми голосами и подмигивая молниями, — мы доедем.

— Куда, — усмехнулся Александру. — Куда мы доедем в такой глуши?

— Доедем до получеловеков.

— Нынче ты все шутишь, капитан Петря.

— Шучу, ибо вижу веселым и крепким нашего повелителя. Получеловеки, Александру, высокими стенами огорожены, колокольным звоном подморожены. Это монахи монастыря Побраты, государь, — сказал Петря, оборотившись к Никоарэ. — Лиса знает туда путь. Нам заботы нет. Только споет во второй раз петух Иле, а мы уж на месте будем.

— Но до второго раза петух Иле должен спеть в первый раз.

— Так разве твоя милость Александру не знает порядков в лесу? В поле еще день с ночью повстречались, а в лесу будто полночь наступила. Вот придем к роднику, значит, началась долина Серета. Там напоим коней и сами утолим жажду. Тогда-то петух Иле отсчитает время в первый раз. Долго не будем отдыхать на травке. Попасутся кони, и опять сядем в седло.

Беседуя так, они все ехали и ехали, а тучи все мчались друг за другом на север, к месту своего сходбища у высокой горы.

— Гора та называется Делелеу, — пояснил Лиса. — А под облаками, которые там собираются, живет пустынник и молится. Только в зимние вьюги входит он в свою пещеру и дождями, молится за грешников всей земли.

— Хорошо делает, что молится за нас, — заметил дед Петря. — Да молился бы поусерднее за тех, на чьи головы дождем сыплются заботы и невзгоды, кто задыхается от барщины и всяких поборов. Пусть молился бы, чтоб сразили громы небесные не гору Делелеу, а Ясский дворец, где почивает теперь Петру Водэ Хромой. И прежде чем гром сразит Хромого, пусть молнии стрелами своими указывают неправедному владыке то место, где погиб его светлость Ион.

— Когда тучи доплывают до той горы, — продолжал объяснять Алекса Лиса, — они свиваются клубами, а ветер поворачивает вспять. Сперва он неторопко идет в одну сторону, а как натолкнется на преграду, сразу задует крепче, повернув по своему следу.

— Так поспешим, други, — приказал Никоарэ. — Ступай опять вперед, брат Алекса, с дьяком и указывай путь.

— Недолго осталось, государь. Спустимся в долину, а тут и монастырь на краю леса.

Ветер несся теперь с севера; уже доносился глухой шум приближающейся грозы; вдруг настало затишье, и как раз в это мгновенье они заметили в глубине серетской долины купола монастырского храма. Обитель была окружена высокой стеной, точно крепость.

Путники остановились у запертых ворот. Не сходя с коня, Алекса постучал в ворота рукоятью сабли. Дьяк закричал:

— Брат привратник, эй, брат привратник! Подойди, ваше преподобие, к бойнице.

Никто не отвечал. Алекса снова застучал, дьяк принялся неистово кричать. Можно было подумать, что монастырь вымер, если бы не светились огоньки свечей в оконцах башни.

— Кто там, люди добрые? — закричал у бойницы сердитый голос.

— Братья во Христе, приюта просящие, — так же сердито отвечал дед Петря. — Пусти нас, в долгу не останемся.

— А сколько вас? Слышу множество голосов и топот коней.

— Десятеро нас, не более, отец привратник, — мягче ответил старик.

— Господь с вами! Ступайте отсюда и поищите приюта в другом месте. Мы ратников не пускаем!

Алекса внимательно выслушал грозные слова. Движением руки он остановил деда, собиравшегося ответить, и крикнул:

— Послушай, что я скажу тебе, отец привратник.

— Это кто говорит? Уже другой?

— Другой, отец привратник. И спрашиваю я тебя, окаянный монах: как ты смеешь осквернять христову обитель? Господь заповедал призревать скитальцев. Так-то ты соблюдаешь заповеди господни! Ладно, пойдем искать приюта у мирян. Здесь вертеп сатанинский, вельзевулова берлога!

Монах, стоявший у бойницы, помолчал с минуту, охваченный, очевидно, великим изумлением. Дьяк в это время успел высечь огонь и зажечь жгут из сена. Но когда монах просунул в бойницу бородатую голову, чтобы посмотреть да ответить, огонь потух.

— Кто такой говорил? — спросил привратник совсем другим тоном. — Мне как будто знаком сей голос.

— Узнай его и устыдись, Агафангел! Это я, твой дэвиденский побратим. Мы с тобой лет десять тому назад бежали оттуда. А по каким причинам — сам знаешь. Ты тут в монастыре укрылся, и навестил я тебя однажды в Петров день.

— Это ты, Алекса? То-то сладко звучало мне твое проклятие. Как же мне поступить?

— Как подобает, отопри ворота и пусти на отдых его светлость Никоарэ. А мы поспим во дворе.

— Где ж это видано? Для друзей у нас место найдется, побратим Алекса. Мы ваши братья во Христе и следуем учению небесного нашего учителя.

— Оно и видно.

— Прошу у всех прощения, — возопил отец привратник, — и налагаю на себя епитимию: сорок раз прочитать «Отче наш», утром и вечером, и по сорок поклонов отбивать сорок дней.

— Полно тебе каяться, отопри-ка лучше ворота.

— Сей же час.

Только успел преподобный Агафангел отпереть ворота и обнять побратима своего Алексу, закрыв все его лицо своей растрепанной бородой, как загрохотал над лесом гром. Подняв над головой зажженный фонарь, отец привратник сразу приметил, где глава отряда. В эту минуту Никоарэ спешился, и преподобный Агафангел смиренно поклонился ему.

— Пожалуйста, православные, на крыльцо к отцу настоятелю. Сейчас же кликну нашего благочестивого игумена Паисия, чтобы принял вас. Во храме он, у гроба княгини. По воскресеньям мы служим молебны, читаем поминания. Поторопитесь, братья. А я созову иноков — пусть пристроят коней к месту. Добрый христианин, что в телеге сидит, побудет с ними, а потом и он уляжется в келье. Простите меня, ради бога, грешного и недостойного инока Агафангела, да не сказывайте обо мне, ваша светлость отцу настоятелю.

Вскоре вышел архимандрит Паисий и пригласил гостей в свою большую и ярко освещенную приемную.

То был еще молодой монах, бровастый, с проницательными глазами, глядевшими, казалось, из лесной гайдуцкой чащи.

Понравилось Никоарэ, что настоятель начал не с жалоб, а только пытался понять, кто таков сей высокий воин с проседью в черных кудрях: муж, облеченный духом доблести, или же наследник не заслуженного им богатства и славы?

— Добро пожаловать, гости дорогие, — обратился он к Никоарэ. Желаете отдохнуть или закусить? Прикажите.

— Нет, сперва мы выполним не терпящий отлагательства долг свой, сказал Никоарэ.

Паисий поклонился ему, как избранному мужу, — он хорошо разбирался в людях — и повел его в освещенный храм, откуда доносилось пение церковного хора.

Никоарэ остановился под паникадилом и перекрестился, поворачиваясь во все четыре стороны — явное доказательство, что он не язычник. Поминальная служба прекратилась лишь на мгновенье — клирошане отвечали на поклон гостя.

Кто бы это мог быть? Кто он? — раздумывал отец Паисий. Тут Агафангел, пробравшись слева к креслу настоятеля, шепнул ему имя путника. Паисий тотчас шагнул к человеку с царственным обличьем, согнулся перед ним в долгом и низком поклоне, правой рукой касаясь каменной плиты, и пригласил его сесть в «великое кресло». Но на этом месте, отведенном князьям, Никоарэ остановился недолго.

Догадавшись, что гостя одолевает нетерпение либо усталость, отец Паисий предложил ему отдохнуть, но, прежде чем покинуть храм, повел его к каменной гробнице той самой княгини, по которой совершалась панихида. Никоарэ склонился над плитой и прочел высеченную на камне надпись.

— Кто она, эта благочестивая инокиня Мария? — спросил он настоятеля позднее, когда они уже сидели в его горнице.

— Благочестивая Мария значится у нас по господарскому поминальнику, отвечал Паисий, — но в лето тысяча пятьсот сороковое от Рождества Христова наши старики монахи узнали, что это мать старого Штефана Водэ.

Никоарэ склонил голову. Ветер, мятущийся, как и мысли его, вихрем кружил за окном струи дождя.

— Так ее светлость Олтя почила здесь?

— Нет, — отвечал игумен. — Перевез ее останки в нашу священную обитель Штефан Водэ Саранча, внук ее, сын старого Штефана. В последний год жизни и княжения своего привез он останки ее сюда в сопровождении двора и бояр. Шла в ту пору великая смута среди бояр — больно лютовал, казнил их Штефан Саранча. Был он, как рассказывают, уже седобородым стариком и походил на отца… Отстоял тут всенощную в честь своей бабки, и весь двор молился округ, по нерушимому установленному князем порядку. Старые монахи-очевидцы сказывают, будто приметили они кое-какие козни боярские. Во храме бояре были при оружии; и задумали они прямо на панихиде убить государя у праха его бабки. Но тогда не убили, а порешили его немного позже, в конце года, на Рождество Христово.

И остался в Побрате обычай в день поминания монахини Марии предавать анафеме убийц Штефана Саранчи.