Когда у самого уха капитана Козмуцэ стал жужжать легкий равнинный ветерок, заметил он на востоке узкую полоску зари.

Он изредка переговаривался с хлопцами и, чуть подстегивая своего скакуна, ласково трепал его по шее, гладил и называл по имени; лошадь бежала ровной быстрой иноходью. Не срочный приказ подгонял всадника, не по принуждению совершал капитан свою поездку; он был полон приятной легкости — вот так же, верно, струи вешних вод мчатся, улыбаясь дням и ночам.

Давно спит вечным сном на деревенском кладбище негренский капитан, но память о нем не погасла; и волны и ветры ждут еще часа, чтобы воскресить и воспеть его образ…

Верный гонец мчался по дорогам то на свету, то в тени, делая изредка остановки, засыпая на час и перенося порою седло с утомленного коня на запасного, менее усталого; он пересекал безлюдные поля и леса, проносился по плотинам прудов, скакал по склонам холмов, покрытым садами, устремляя орлиный взор все вперед и вперед, пока не увидел в закатных лучах зеленые днестровские заросли.

То было в условленный день — в пятницу.

Капитан Козмуцэ и двое его спутников объехали стороной тот шлях, что вел к броду Липши, и спустились днестровской ложбиной в пустынную рощу. Своротили на тропку и подъехали к лесной сторожке, где жил в уединении лесник Мындрилэ, приятель негренов.

Лесник загонял скотину за частокол, тут же вертелись сторожевые псы.

— Дед Мындрилэ! — крикнул капитан Козмуцэ.

— Ась? Кто там?

— Дед Мындрилэ, это я, твой племянник, капитан Козмуцэ. Запри псов и впусти нас.

— Вот те на! Неужто это ты, племянничек?

— Я самый.

— Каким ветром тебя занесло?

— Поведаю, коли проворней засеменишь ногами.

— Так я, парень, молодые-то ноги где-то потерял, одна заваль осталась. Так-тось! Запру-ка я псов. Так-тось! Отворю-ка я ворота! Эх, и надоела мне проклятущая старость. Так-тось! Раздую-ка я костер. Нет у меня бабы-помощницы, а занять ее негде. Да и держать невмоготу. Не то, чтобы кормить нечем, — насчет еды слава богу, а вот сила-то моя оскудела. Так-тось! Налью-ка я воды в котел да прицеплю его на крюк. Освободили лошадок-то от седел? Поклажу сняли? Угостите коней нашей тучной травушкой. Так-тось! Скиньте-ка с них сбрую да вот сюда, на пеньки, положьте. Разомнитесь, пошевелите ногами, руками, как мельница машет на ветру крыльями, — тоже поразмяться хочет. Около костра — родник. Умойтесь-ка, освежитесь. Так-то, племянничек. Ты зачем в наши края пожаловал, аль дело есть?

— Вот заморим червячка, все тебе расскажу, дед Мындрилэ.

— Ну ладно. Скажешь не скажешь — все одно. Видеть тебя я всегда рад, глаза-то у тебя точь-в-точь, как у матери покойницы, у сестры моей дорогой, сними, господи, все грехи с душеньки ее. Давно уж померла, бедняжка. Выдали ее в чужедальнюю негренскую сторону. И как ушла из родительского дома, только два раза я ее и видел — под венцом да в гробу.

Огромные псы залились лаем.

— Вона! Что вас так раздирает, псы?

Старик подошел к конуре и дважды ударил дубиной по доскам.

Псы замолчали.

— Есть просят, — прошамкал старик беззубым ртом и рассмеялся. — Тоже на мучение родились, как и люди.

Каждый раз, как капитан Козмуцэ приезжал по разным делам в эту лесную сторожку, он слышал от старика одни и те же речи, одни и те же сетования о бедной сестре Анастасии. Рэзеш задумчиво сидел, освещенный пламенем костра, дожидаясь, когда утихнет «колокол старика», как говаривал он. А случилось это в час ужина, когда дед Мындрилэ разжевывал деснами скудную пищу.

— Дедушка, — заговорил Козмуцэ, улучив минуту, — хорошо ты справился со всеми делами, а теперь послушай меня. Мне надобно нынче ночью перебраться через Днестр.

— Ага, ик! — насилу глотнул старик.

— Но не больно радуйся, дед. Еду я не насчет гуртов — на сей раз дело людей касается.

Старик вытаращил глаза и опять поперхнулся, насилу проглотив кусок, который бесконечно долго перемалывал на своей расшатанной мельнице.

— Прежде я искал кумовьев на том берегу для переправы волов на ляшскую сторону, — продолжал Козмуцэ. — Что правда, то правда. Волы наши теперь в хорошей цене: могилевские купцы кладут нам в руку безо всякой канители да без ляшской пошлины по талеру за пару, а потом перепродают их в неметчину. Наше дело переправить волов бродом и вывести в тихое место. А там пересчитываем, передаем из рук в руки, получаем талеры и все тут. Но теперь дело будет потруднее. Должен я снести грамоту к одному бывшему капитану Иона Водэ.

— Ага!

— И, стало быть, надо мне перейти в одиночку. Не хочу натолкнуться на стражу, чтоб ни грамоте, ни жизни моей ничто не угрожало. И чужого не могу послать. Сам должен пробраться в город, разыскать улочку, найти дом и хозяина. Вот оно как! Письмецо-то переправить труднее, нежели целый гурт волов. Да! Грамотка не велика, с ладонь — не больше, а зависит от нее жизнь дорогого нам мужа. Мы, негренские рэзеши, да и другие не желаем, чтобы сей дорогой нам человек перебирался в худом челноке да ночной порой, словно тать. Каждый волен тогда схватить его за горло, ведь за голову-то его большую цену назначили — и турки, и молдавский господарь. А ежели он с малыми силами покажется у всех на виду, могилевские стражи его остановят да корысти ради потащат обратно — в Буджак, либо в Хотин, либо в Яссы. Как им не позариться? Нажива богатая: дадут за него поболе, чем за целую сотню гуртов. Зато по моей грамотке соберется на той стороне в помощь тому, кто сию грамотку писал, сильная дружина, и тогда уж он без помехи поедет, куда ему надобно. Можешь переправить меня нынче вечером?

— Можно, — отвечал наконец старик, стряхивая крошки с бороды.

— А как?

— Да с рыбаками. Рыбацкая братия ходит к обоим берегам. Так-тось! Тебе, небось, приходилось с ними дело иметь, племянник. Али не знаешь их?

— Знаю. А как мне найти их в ночную пору?

— Найдешь, не бойся. Нынче времена переменились, и труд их переменился. Раньше, бывало, промышляют днем, а теперь ночью. Тогда торговали сомом, ловили его сетями на виду у всех, а теперь ловят ночью жерлицами в укрытых омутах. Но жерлицы стоят сами по себе, а рыбаки занимаются делом повыгоднее: возят торговых людей в Могилев. Наши купцы ищут там такой товар, чтобы весом полегче, ценой подороже; везти его легко, переправлять — забот мало. Тут тебе и бусы, тут тебе и румяна, тут и сонное зелье. Ведь что для княгинь, что для княжьих полюбовниц, что для цыганок во дворе господаря — уборы-то дороже дорогого. Женские прикрасы одинаковы, что у господ, что у рабов.

— А как мне, дед Мындрилэ, найти этих самых молодцов рыбаков?

— Да как! Пойдешь, как и прежде, по бережку речки. Вон там излучины, вона и омуты. Иди, как и прежде. Без грозного оружия. Надобен тебе только один ковш, а найдешь ты его в моей долбушке у самого устья ручья. Остальное тебе известно.

— Спасибо, дед Мындрилэ. Оставляю тебе тут коней, товарищей моих, а сам ухожу. Коль суждено еще нам свидеться, — не позднее завтрашнего утра поздоровкаемся.

— Да погоди ты, Козмуцэ. Объясни что, где и как.

— Завтра объясню, дед Мындрилэ. Сейчас недосуг.

— Тьфу! Только что был племянник, а теперь ищи ветра в поле.

Капитан Козмуцэ, смеясь, зашагал по тропинке вдоль ручья. Дошел до крутого спуска, где вода стремительно бежала среди ив. Пониже, в заводи, он нашел средь камышей, как и в былое время, когда промышлял скотом, челнок деда Мындрилэ без весел и шестов. Но ковш для отлива воды был на месте. Он взял ковш и пошел к ближайшему омуту. В меркнущих отблесках закатного света днестровские воды текли хмурые, серые, как свинец, тихо журча у берега. Капитан Козмуцэ опустился на корточки и, перевернув ковш донышком вверх, ударил раз по воде: «Хлоп!» Казалось, большая лягушка прыгнула в омут. Потом еще трижды: «Хлоп!», «Хлоп!», «Хлоп!». И Козмуцэ стал ждать. На месте ли люди на том берегу? Он настороженно вслушивался в сонную тишину задремавших лугов.

Потом ударил ковшом еще три раза.

И тогда услыхал ответные хлопки. А немного времени спустя вдали показался челнок, неслышно скользивший по реке, словно водяной паук. У Козмуцэ отлегло от сердца, он шумно вздохнул и выпрямился. Положив ковшик на место в дедов тайник, он поднялся на берег.

Когда лодка пристала, Козмуцэ вышел ей навстречу.

— Добрый вечер, друже, — тихонько сказал один из двух лодочников.

— Добрый вечер.

— Чего тебе надобно?

— Мне бы для праздничка сома покрупнее. Плачу на месте.

— Что ж, приятель. Можно. Садись и плыви с нами. Снимем рыбину с крючка либо из сетей возьмем. Постойка, мы с тобой вроде знакомы… Эге! Вот радость-то! Каким ветром, капитан Козмуцэ?

Кто только не знал негренского капитана? Все рыбаки, все барышники вниз и вверх по реке.

— У нас в Могилеве, — бесшумно налегая на весла могучими руками, шептали рыбаки в темноте, — совсем плохо пошли дела. Слышно, будто наши бояре и шляхтичи столковались с беями. Турки будто осели в хотинской земле и такой у них уговор: шляхтичи слушаются, турки повелевают. И еще порешили наши шляхтичи и басурмане поднять гонение супротив запорожцев. Хотят, стало быть, шляхтичи приструнить запорожцев, вырезать их, поубавить их племена. Так что народ недоволен.

— Ну, понятно, недоволен, — заметил капитан.

— А то как же. Посмотрим, что еще будет!

А какое дело у капитана в городе Могилеве? Оказалось, что капитану Козмуцэ надо побывать на Хомутной улице у мастера Милослава Чишки заказать новое седло.

— Не готовятся ли рэзеши на той стороне пойти войной в Нижнюю Молдову?

— И это будет, — отвечал негренский капитан, — когда поднимется на княжение Никоарэ Подкова. Пойдем за ним, как шли раньше за Ионом Водэ.

Сидевший рядом с капитаном гребец прошептал:

— Только чтоб была ему удача, капитан. Мир содрогнулся от гибели Иона Водэ.

Некоторое время плыли в молчании. Гребцы повернули лодку против течения, повели ее у берега, где река разлилась тихой гладью, и добрались наконец до незаметного среди камышей шалаша, откуда они отплыли. Выпрыгнув на песок, лодочники получили плату за провоз и, ощупав монету, остались весьма довольны своим гостем.

— Завтра поутру переправьте меня обратно, — сказал им Козмуцэ.

— Можно, — рассмеялись они. — Поедем на двух долбушках и вершу прихватим. Авось, запутается в сеть какой-нибудь сомина.

— А мы вот хотим в свои сети такого сома запутать, который в кресле сидит и зовется могилевским воеводой, — отвечал негренский рэзеш.

Козмуцэ, одетый купцом, торопливо пробирался по узким кривым улочкам; собак он не тревожил, зато пыли наглотался вдосталь, прежде чем достиг дома седельника.

Постучался в ворота; последовало тихое бормотание: обмен вопросами и ответами; калитку отворил сам Милослав, пражский мастер, искуснейший из всех шорников на свете. Он выделывал седла, сбрую, украшенную насечками, и цветные расшитые чепраки, которые славились в Запорожье. И хоть был он знаменитый мастер и промышлял неплохо, жилось ему беспокойно в городе Могилеве, ибо все знали, что он гуситский беглец. Донимали его и попы-католики и паны, а городские советники прислушивались к шляхтичам; так что мастеру Милославу приходилось откупаться от них, подсовывая кому следует серебряные монеты с орлами.

Мастер Чишка принял своего приятеля капитана Козмуцэ в каморе с инструментом и кожаными изделиями; расчесывая пятерней русую бороду, тронутую сединою, целый час жаловался он гостю на свое житье, все спрашивал, как и в прошлый раз, нельзя ли ему найти приют в какой-нибудь другой стране, где не будет притеснений со стороны папистов. Может, в Молдавию перебраться?

— Можно и в Молдавию, — отвечал капитан, — только погоди маленько, Милослав, пока придет в нашу страну князь, какой нам по сердцу. Тогда еще больше работы найдется для шорников. А папистов у нас будешь бояться не больше, чем Сысоя Великого.

Смеется мастер Чишка, хоть и не знает, кто такой этот Сысой. Наверно какой-нибудь почтенный и кроткий иерусалимский либо византийский бородач.

— Еще счастье, что нет у меня детей и от второй жены, от Анны, прибавил он, перебирая бороду. — И хорошо, что Анна — трудолюбивая женщина и живем мы с ней в ладу; я работаю — она поет, словно и нет у ней никакой заботы. Спасибо, капитан Козмуцэ, за уплаченный тобою злот. И не гневайся, коли устрою тебя на отдых в сей каморе среди инструментов и кож.

Когда мастер вышел, Козмуцэ удобно расположился на жесткой постели, положил кулак под голову и тотчас уснул.

А утром, когда капитан Козмуцэ в поисках воды просунул голову в дверь тесной хозяйской кухни, он увидел там жену Чишки, пани Анну; напевая песенку, она закалывала шпильками косы и разглядывала в зеркале то слева, то справа свое белое личико.

— Иезус Мария! — воскликнула она и, отложив зеркало, захлопала в ладоши. — Откуда ты взялся, капитан Козмуцэ?

— Из шорных инструментов и бычьих кож. Рад видеть тебя в добром здравии и веселье, пани Анна. Будь ласкова, направь меня к кому-нибудь, кто бы указал, где стоит в Могилеве дом капитана Копицкого.

— Да я сама могу тебе объяснить, друг ты наш любезный, капитан Козмуцэ. Дом капитана Копицкого стоит на третьей улице слева, напротив церкви Успения. И нынче у дома пана Тадеуша, должно быть, народу тьма-тьмущая. Ведь завтра, в воскресенье, будет суд над толстобрюхим Барбэ-Рошэ, попечителем храма Успения. Ты только подумай, капитан! Роман Барбэ-Рошэ, такой большой боярин, владетель восьми поместий, взял да и отдал в заклад храм Успения пришлому ростовщику Косте Лули, и, так как Барбэ-Рошэ не заплатил в срок даже процентов, то Коста Лули повесил на дверь замок и не пустил попа и народ на святое богослужение. Господи помилуй, да где ж это видано, где ж это слыхано!.. Этакое нечестивое дело! Треклятый боярин взял деньги взаймы для свадьбы дочери, а свадьбы не сыграл и двадцать пять талеров не вернул ростовщику Лули.

— Куда ж он, к чорту, девал этакие деньги?

— В карты проиграл, капитан Козмуцэ. Проказа бы его разукрасила! Варвар окаянный, басурманин, не дожить бы ему до светлого Христова Воскресенья!

— И что же суд?

— Не знаю. Судить-то его будут такие же вороны-стервятники, родичи его. А народ валом валит. Хочет смуту поднять и потребовать головы виновного. Куда же ты, друг? К завтраку не воротишься?

— Не могу и жалею о том, пани Анна. Любо мне слушать, как ты поешь и смеешься.

— А теперь я уж не смеюсь и не пою.

— Любо мне слушать, как ты поешь и смеешься, и глядеть, как ты раздаешь кушанья в цветных тарелках. Но мне поручено неотложное дело и велено его выполнить нынче же утром.

— А потом уедешь?

— Да, и все по тому же делу.

— С моим мужем, с Милославом, ты уже простился?

— Простился.

— Тогда прощайся и со мною и не забывай нас.

Козмуцэ поспешно зашагал прочь, нащупывая за поясом грамоту своего господина. У ворот остановился, прислушиваясь, не раздастся ли позади песня. Ничего не было слышно, жена мастера глядела ему вслед с порога. Капитан вздохнул, отворил калитку и, шумно захлопнув ее, удалился.

На третьей улице он увидел храм Успения, скопище народа у дома напротив и успокоился, поняв, что его пути настал конец. Рассматривая собравшуюся толпу, он заметил, что все происходит, как в Негренах, когда рэзеши сердятся. Обогнул он одну кучку людей, протиснулся позади другой и тут увидел, что во дворе от ворот до дверей дома народу набилось столько, что яблоку упасть негде.

— Кто сей чужеземец? — ворчали собравшиеся. — Пан Копицкий и нынче и завтра будет занят лишь бедой, постигшей наш святой храм Успения. Пусть оставят его в покое заднестровские жители. Для чужих пан Копицкий напишет жалобу послезавтра.

Капитан Козмуцэ весь съежился и смиренно спросил близстоящих, есть ли кто у пана Копицкого.

— Есть, он совет держит с нашими атаманами. Чего спрашиваешь? Разве сам не понимаешь?

— А я думал, он держит совет с гетманом Ионом Никоарэ Подковой.

— Где там! Гетман Подкова в Молдове.

— Нет, мне ведомо, что он сюда держит путь. Я и провожал его часть пути.

— А ты откуда, твоя милость, и кто ты такой?

— Я рэзешский капитан из Негрен.

— Да разве вы не признали его, люди добрые? Это же капитан Козмуцэ, тот самый, что был с нами и с запорожцами в войнах Иона Водэ в Молдове.

— Слышите, паны-братья? И что же ему угодно?

— Говорит, будто в канцелярии пана Копицкого сидит гетман Подкова.

Новость перелетала из уст в уста, от одной кучки людей к другой, и вскоре толпа, собравшаяся перед храмом Успения, совсем уверовала в эту весть. Ну, теперь будет кому судить Барбэ-Рошэ за его воровство.

Раздались крики, призывные возгласы. Толпа наседала на Козмуцэ. Люди, теснившиеся у крыльца, бросились к воротам. Капитан Козмуцэ в два прыжка одолел все ступеньки. Толпа заревела, весело честя его за подобную хитрость. Но капитан достал из-за пояса грамоту Никоарэ и помахал ею над непокрытой головой.

— Паны-братья, я не обманул вас. Его светлости гетмана Подковы нет в доме, и он не держит совета с паном Копицким, но вот слово его, обращенное к друзьям на этой стороне Днестра.

Стало тихо.

— Паны-братья, добрые люди, — спокойно проговорил негренский капитан, — я — посланник его светлости и привез пану Тадеушу сию грамоту, написанную рукой государя Никоарэ.

После такого признания по улице прокатился громовой гул голосов, и тогда рядом с входной дверью в доме отворилось окошко и высунулась из него голова пана Копицкого: молча, одним лишь недоуменным взглядом выпученных глаз и гримасой на лице, допытывался он, что означает этот гам и наступившая вслед за ним тишина, и всеобщее волнение, и странная речь незнакомца? Негренский капитан говорил довольно бойко на местном наречии, однако делал немало ошибок и примешивал немало молдавских слов.

У пана Копицкого, бывшего войскового капитана, подбородок, щеки и виски были выбриты, как у запорожцев. Седые длинные усы были мелко завиты щипцами. Обрюзгшие бритые щеки обвисли. Вытаращенные его глаза вдруг сощурились, сделались совсем маленькими и так и впились в грамоту, которую посланник Никоарэ Подковы держал двумя пальцами, высоко подняв ее над головой.

Неожиданно появившаяся в окошке голова также нежданно скрылась. И тотчас в дверях показалась фигура славнейшего мужа Могилева. Бывший капитан Тадеуш Копицкий был в два раза выше Козмуцэ и шире его в плечах. Он стремительно протянул свою могучую руку к привезенной грамоте или к возможной подделке, ибо могло быть и так, что мошенник держал в руке обыкновенный листок бумаги и размахивал им плутовства ради.

Капитан Козмуцэ поклонился хозяину дома и осведомился, имеет ли он честь видеть перед собой знаменитого капитана Тадеуша Копицкого.

— Правильно, я самый и есть, — звучным басом прогудел хозяин дома, и рэзеш, опустив грамоту, положил ее на широкую ладонь Тадеуша Копицкого.

Бывший войсковой капитан прочитал написанное сверху, развернул грамоту и проверил печать.

— Ты — капитан Козмуцэ? — резко спросил он.

— Да, это я, — с достоинством отвечал рэзеш.

Пан Тадеуш углубился в чтение грамоты. На миг он поднял глаза и посмотрел на храм Успения, словно беря в свидетели своих мыслей некоего грозного Бога — Бога мести, окруженного вихрями черных туч, потом ударил тыльной стороной левой руки по бумаге, которую держал в правой руке, и погрозил пальцем собравшимся вокруг.

— Ступай за мной, — сказал он посланцу.

Шагая с удивительным для такого грузного и уже немолодого человека проворством, пан Копицкий повел капитана Козмуцэ в комнату, соседнюю с канцелярией.

Он усадил гостя на диван и, придвинув кресло, уселся рядом; затем взглянул опять на распечатанную грамоту и снова хлопнул по ней тыльной стороной левой руки. И вдруг до слуха гонца донесся неожиданно кроткий голос, в котором дрожали слезы:

— …По божьей воле ставший чужим в вотчине родителей своих… Капитан Козмуцэ, поведай мне все, что знаешь о прибытии друга моего Подковы.

В нескольких словах рэзеш изложил все, что знал.

Пан Тадеуш слушал, облокотившись на стол и подперев щеки ладонями. Он опустил голову, затем медленно поднял ее и пристально взглянул на негренского капитана, прислушиваясь в то же время к гомону собравшегося на улице народа.

— Дорогой гость, — с улыбкой заговорил он. — Завтра у нас в Могилеве будет нешуточное сборище. Весь народ встретит нашего гетмана, когда он проследует через город к своим запорожским друзьям. Какие бы у нас тут ни были распри и неприятности, Подкове ничто не будет помехой. Мы примем все меры.

— Понимаю. Государь решил переправиться завтра.

— Это я уже знаю из привезенной тобою грамоты. А теперь назначим час. Скажи ему: Тадеуш Копицкий ждет гетмана Никоарэ к десяти часам утра.

— Будет исполнено в точности, — заверил рэзеш. — Я немедля ворочусь к государю.

— О, вот ревностный гонец! Но сначала мы с тобою осушим чашу дружбы да посоветуемся о делах, связанных с приходом к нам славного гетмана Никоарэ.