Во имя Аллаха, милостивого, милосердного. Хвала Аллаху — Господу миров, милостивому, милосердному, Властителю Судного Дня. Тебе мы поклоняемся и к Тебе взываем о помощи: благослови нас на Твоем прямом пути, спаси от гнева и заблуждения.

И затем:

Знамением для вас было столкновение двух отрядов: один отряд сражался во имя Аллаха, а другой не веровал в Него. Верующие увидели, что неверные вдвое превышают их числом. Но ведь Аллах помогает тому, кому пожелает. Воистину, в этом назидание тем, кто видит (Коран, сура 3, аят 13).

1. Урок грамматики

Времена. Времена глаголов. Глаголов, призванных жечь сердца людей. Прошли. Прошли? Так много глаголов, так много людей, не жгут, разглагольствуют. Ток-шоу. Что бы я ни сказал тебе сегодня, как бы ни убедил, изменишь ли ты себя? Встанешь ли во весь рост, выйдешь ли на улицы, на баррикады? Нет, “очень интересная точка зрения”. В сегодняшнем ток-шоу победил… (аплодисменты).

Прошедшее, настоящее, будущее. Прошлого нет, будущего нет, настоящее скользит микронным лезвием сиюминутности, перенося нас из одного небытия в другое. В каком времени я живу?

Я живу в прошлом продолженном времени. Прошлое продолжается. Оно опутывает каждый мой день, как грибные нити, оно вязкий кисель жизни, оно белый инверсионный след в шелково-голубом небе: мне не уйти от него, не улететь, даже со скоростью звука.

Все, что было — рядом со мной, вместе, во мне. Все, кто жил до меня, живут во мне, живут мной. И я буду жить в тех, кто придет следом. Я сам иду следом за теми, кто проложил путь, прямой путь туда, в поля счастливой охоты, и моя жизнь не принадлежит мне, но я буду для тех, кто придет за мной, — пионером, вожатым, первопроходцем.

2. Миф о близнецах

С тех пор как его не стало, я один живу за двоих. Иногда мне кажется, что в день его гибели его душа вошла в мою душу, стала моей душой. Нас всегда было двое, нас и сейчас двое, мой друг и я. Я и мой брат.

После всего, что случилось, я стал больным. Поэтому я не верю себе. Может, его и не было? Может, это очередная конфабуляция, следствие моей контузии, моего помешательства?

Я помню, я всегда знал, что нас двое. В детстве мне смутно грезилось, я с чего-то решил, что у меня есть брат-близнец, но взрослые скрывают его от меня. Может, он живет в соседнем селе или по ту сторону нанесенной на стекло амальгамы, может, теперь он живет только в моих снах.

Просто у меня никогда не было брата, только две сестры, я люблю сестер, но я всегда хотел иметь брата. И мечтал о том, что он у меня есть, о том, что однажды мы встретимся и всегда будем вместе.

Шли годы, но наваждение не проходило, оно имело надо мной тайную власть. Мне было важно узнать, что оно означает, какое послание зашифровано для меня в этом туманном чувстве. Я стал читать книги, все, что смог найти о близнецах. Я узнал, что туземцы Малайзии считают старшим того из близнецов, кто появился вторым: они говорят, что старший посылает младшего первым — проверить, как там, снаружи. Из древних индийских сказаний я узнал об Ашвинах, двух божественных близнецах, один из которых олицетворяет утреннюю, а второй вечернюю зарю. В египетской Книге Мертвых говорилось, что у каждого человека есть его двойник, Ка; когда придет время, он возьмет своего брата за руку и будет его проводником в загробном мире. Упанишады поведали о двух птицах, сидящих на одной ветке волшебного дерева: одна из них ест плоды и радуется, если попадается сладкий плод, а если плод оказывается горьким — скорбит, другая птица просто наблюдает за ней. Но стоит первой оторваться от вкушения радости и скорби и обратить свой взор ко второй, как все иллюзии рассеются и птица познает истину. И в древних славянских росписях я видел этот сюжет: две птицы на одной ветке, одна с чем-то в клюве, другая смотрит. И был миф о сотворении мира, в котором говорилось о потопе, сокрывшем земную твердь, но птица нырнула на самое дно океана и вынесла комочек глины на свет.

Были моменты, когда мне казалось, что разгадка близка, еще миг, еще одно, самое малое усилие — и мне станет ясно все, и это знание божественным светом озарит мою жизнь. Но решение ускользало, а тайна оставалась тайной, сумраком, сумасшествием. Мыслью о близнеце.

Поэтому теперь, после контузии, я подумал: может, его и не было? Я всегда хотел, чтобы он был, поэтому и придумал его, придумал его таким. Дал ему все, чего мне не хватало в себе, составил одно, совершенное и целое, из двух частей.

Но вот фотография: мы стоим у покосившегося забора, одеты по-летнему, он опирается на изогнутую палку, я опираюсь на него. Пожелтевшая фотография из старого семейного альбома. На обратной стороне корявой детской рукой выведено: “Зелик и Динька”. Как будто я боялся забыть, кто мы и как нас звали.

3. Жестокий бог наслаждения

Я, мы, Зелик и Динька, родились в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. Чечено-Ингушетия находится на карте между 42-м и 44-м градусами широты. На восток примерно на той же широте находится город Алма-Ата, дальше Владивосток, еще дальше — южная оконечность острова Хоккайдо, Япония, с городом Хакодате, а также город Аомори. На запад на этой широте находится самый известный советский курорт Сочи, на другой стороне Черного моря — болгарский курорт Варна, еще дальше на запад и чуть севернее — французская Тулуза, за океаном на этой широте находится город Чикаго. Климат во всех этих местах разнится, из-за гор, степей, пустынь и океанских течений. Климат в Чечено-Ингушетии холодней, чем в Сочи или Варне: Большой Кавказский хребет закрывает эту землю для теплых южных ветров, северные же степные ветра гуляют здесь вволю. Но, наверное, теплее, чем во Владивостоке или на севере Японии. Может, он такой же, как в Чикаго или Тулузе — других местах внутренней земли.

Весна здесь наступает рано, в сравнении со средней полосой России. А в мае наступает уже настоящее лето, потому что в мае прилетают ласточки. Для всех в селе лето наступает на следующий день после того, как прилетают ласточки. Я тоже люблю ласточек, но в детстве лето для меня наступало в тот день, когда из далекого далека, из сказочной теплой страны, где всегда жара и растут сладкие дыни размером с лошадиную голову, перелетев на серебристом ангеле великое озеро Каспия, в Шали появлялся Динька.

Из-за того, что Динька всегда прилетал на лето и улетал, когда воздух начинал холодеть и пахнуть осенью, для меня, где-то глубоко внутри, на уровне архетипов, бессознательного, он был воплощением сезонного божества умирающей и воскресающей природы. И имя у него было подходящее: Денис. Денис — Дионис. Дионис, жестокий бог наслаждения, он путешествовал по поверхности земли, окруженный свитой вакханок и сатиров, он разбивал свой лагерь на холме рядом с городом и повелевал всем жителям устраивать праздники в его честь, дионисии, на которых люди должны были пить вино и свально совокупляться; тех же, кто отказывался, Дионис наказывал безумием. Так говорят мифы.

Во внешней, плоской реальности, все было гораздо проще: Динька жил в Туркмении, в городе Безмеин, с родителями: матерью и отчимом, там ходил в школу. А на летние каникулы его отправляли в Шали, к дедушке с бабушкой.

Я знаю все это, но сейчас, когда я вспоминаю о Диньке, он все равно предстает перед моими глазами вечно юным античным божеством; может, это потому, что он погиб, на моих глазах, молодым, может, еще и потому, что я вечно жду, теперь я буду вечно ждать, когда закончится зима и он воскреснет так, как он всегда воскресал для меня, появлялся из не-существования, не-известности, не-доступности, каждое лето.

4. Абрек

Зелика я помню столько же, сколько и себя. Я родился в Шали, моя мама тогда жила в Шали, своего настоящего отца я не знаю, мама родила меня одна, а воспитывали меня больше дедушка с бабушкой. Дедушка с бабушкой, а тогда и мама, жили в особом месте Шали, огороженном высокой бетонной стеной, — на режимном объекте ПП-2. Что такое ПП и почему 2, никто не знал. На железных воротах объекта было начертано: “ЛТС”. ЛТС означало — “линейно-техническая станция”. Но это маскировка, легенда. Никакой линейно-технической станции на участке земли, огороженном стеной из железобетонных блоков, не было. А был холм, засаженный травой, четырехэтажный дом, асфальтовая площадка перед ним, беседка, гараж, детская площадка, лужайка и фруктовые деревья по периметру прямоугольной зоны, размером около четырех гектаров. Самое главное находилось под холмом. Холм был тоже маскировкой, а заодно и укрытием. Впрочем, холм — это неправильно. Мы всегда называли его “горка”. Горка была искусственного происхождения, она была сотворена из земли, которую вынули, копая глубокое и благоустроенное подземелье, и укрывала его. В подземелье же и располагалось собственно ПП-2 — сверхсекретный правительственный пункт стратегической связи. Говорили, что по телефонам из подземелья можно было позвонить куда угодно, набрать, например, прямой номер Президента США — и тот снял бы трубку на другом конце земли, в Овальном кабинете. Для таких случаев и предназначался ПП-2 — самых крайних, экстренных. Для объявления о начале или окончании войны, руководстве территориями в случаях чрезвычайных ситуаций, для секретной военной связи, если обычные коммуникации будут уничтожены. В подземелье вели два входа, с западной и восточной сторон горки; оба входа были прикрыты железобетонными козырьками и замаскированы виноградником. Сама горка, тоже для маскировки, засевалась ровной травой. С воздуха все должно было выглядеть мирно и по-сельски. Чтобы быть достоверным, еще хочу сказать, что подземелье мы не называли этим мрачным словом: то, что находилось за бронированными дверьми со сложной системой сигнализации, мы называли просто “под горкой”.

Строго засекреченный ПП-2 был объектом прямого союзного подчинения, руководимым непосредственно из Москвы. Местные власти не имели к нему никакого доступа. Более того, на работу в ПП-2 принимались исключительно русские. Не только инженеры связи и прочие технические специалисты, даже уборщицы, садовник, высаживавший и косивший траву, сторожа — все были русскими, специально привезенными для этой работы в Шали и поселенными в четырехэтажном кирпичном доме. Местным жителям, за редким исключением, не дозволялось даже входить в железные ворота на территорию объекта.

Редким исключением был как раз Зелик, вернее, сначала его сестры. Наверное, потому, что семья Зелика была наполовину обрусевшей, у него была русская мама, они хорошо знали русский язык и плохо — чеченский и вообще более сливались с ограниченным контингентом русских, живших в ПП-2, чем с туземцами. Я не знаю, так ли глубоко копали сменные сторожа, консультировались ли они с сотрудниками КГБ или приняли решение пускать в ПП-2 Магомадовых (это была фамилия Зелика) по наитию, но сестры Зелика летом почти каждый день приходили играть с русскими сверстницами и сверстниками, детьми работавших в ПП-2 спецпоселенцев.

Поскольку Зелик был вверен всецело их попечению, то и его они притаскивали с собой, в какой-нибудь коляске и выгружали в песочницу на детплощадке, а сами бежали с подружками по своим девчачьим делам. В ту же песочницу бабушка выпускала меня, и мы ползали вместе, строя песочные башни и катая пластмассовые машинки. Поэтому Зелика я помню столько же, сколько и себя.

Полное его имя было Зелимхан. Так звали чеченского абрека, прославившегося в XIX веке тем, что он в одиночку вел войну с царскими войсками уже после покорения Чечни, грабил почтовые кареты и раздавал награбленное бедным соплеменникам. Такой чеченский Робин-Гуд. Абрек Зелимхан погиб, когда его предал кто-то из близких друзей.

Наверное, это банально — упомянуть о том, что имя человека определяет его судьбу. Но Зелик в чем-то повторил трагедию своего воспетого в народных песнях тезки.

Зелик погиб. И я не могу не сказать об этом сразу, сейчас. Ведь о чем бы я ни вспоминал, будь то наши детские игры или юношеские приключения, я вижу Зелика как бы через стекло, на котором панно, в красных и зеленых тонах, картина его смерти, и все приобретает другой смысл, другую окраску.

5. Миф об андрогине

Динька жил не совсем в Шали. Динька жил в ПП-2, совершенно особой территории, огороженной и охраняемой, недоступной простым смертным. Как и положено божеству.

Я был, видимо, не простым смертным. Я говорил на языке богов — на русском языке, и сторож пропускал меня. Но только к нему. С самых первых дней лета я бегал к железным воротам и спрашивал у сторожа: “можно”? И сначала сторож качал головой: “твой Динька еще не приехал”.

Он был мой, мой Динька, да, это всегда было так.

И вот, приходил день, когда сторож кивал мне на дверь в железных воротах: “проходи”. Это значило, что Динька уже здесь!

Связь между нами была для наших взрослых настоящим бедствием. “Динька приехал!” — эта мантра значила для моих родителей, что я буду выбегать из дома с утра, едва позавтракав и возвращаться затемно, голодный, измазанный по уши, с ободранными локтями и коленками, но радостный, потому что нужно только поспать, переждать ночь, а утром — можно опять играть с Динькой. И бесполезно ругаться. “Зелик пришел!” — для Динькиных домашних это означало, что их чадо, не поев как следует, второпях натянув футболку и шорты, пропадет из дома на целый день, будет затевать почти всегда опасные и сомнительные игры, лазить со своим Зеликом по объекту где надо и где не надо, появляться только ночью и сразу заваливаться спать, даже не посмотрев телевизор.

Наши старшие практически не общались друг с другом, может, ревнуя своих детей, может, завидуя, а только кричали на нас, обе стороны, каждая в своем доме, но почти в унисон: “Да отцепитесь же вы друг от друга хоть на минуту! Что у вас там, любовь?”.

А у нас и была любовь. И дружба. И соперничество. У нас было все. Нам больше никого и ничего не было нужно в целом мире. Мы вдвоем были тем самым андрогином, мифическим существом, цельным и совершенным, которое боги разделили на две части из зависти и из ревности. Но каждое лето мы воссоединялись, и плевать мы хотели на всех богов.

В том мифе из разделенного андрогина появились мужчина и женщина, но почему? За всю свою жизнь, познав сотни женщин, я не нашел ни одной, чьи выпуклости так же входили бы в мои впадины, а впадины — принимали выпуклости, чьи кабеля так же присоединялись бы к моим портам, с кем я сливался бы так просто и легко в одно, неделимое, как сливались мы, я и Динька.

6. Город богов

Теперь мне очень важно восстановить все, в подробностях. Воскресить свою память, продлить свое прошлое в настоящее, в будущее, собрать и склеить осколки. Ведь я еще хочу жить, я так хочу жить! А жизнь — это подробности.

Итак, объект ПП-2 был совершенно особым местом. Как ни старались его замаскировать, я думаю, и с воздуха он был легко различим. Прямоугольный остров порядка и гармонии среди живого хаоса чеченского села. Вычерченные дорожки, ухоженные кусты, плановая геометрия построек. Воссозданный в миниатюрном размере ландшафт даже не российского, а какого-то европейского местечка. Спецпоселенцы должны были чувствовать себя здесь особенными и по-особенному.

А для нас, детей, ПП-2 был идеальным местом для игр. Здесь было все. Детплощадка с крепкими, на стальных трубах, качелями: можно раскрутиться на полный оборот, сделать “солнце” — а как иначе готовить себя в космонавты, привыкать к перегрузкам? Лужайка для игры в бадминтон. Заасфальтированные дорожки, сходящиеся на правильных перекрестках, чтобы не просто гонять на самокатах и велосипедах, а изображать дорожное движение. Горка, строения гаража, деревья — многообразная местность для игр в прятки, в казаки-разбойники и в войнушку по самым причудливым сценариям. Освещаемая ночная беседка перед домом, чтобы мы резались в карты или рассказывали друг другу на ночь страшные истории.

И зря родители так убивались, что нас не загнать на обед. Какой обед, зачем? ПП-2 давало нам все, что нужно. Не отрываясь от игр можно было утолить голод плодами сливы, алычи, яблоками, грушами, айвой, черешней, малиной, смородиной, клубникой. Или испечь в костре картошку. Застрелить, ощипать и поджарить голубя. Ведь так гораздо интереснее, чем есть с тарелки под присмотром взрослых.

И взрослые не могли нам помешать. Днем почти все взрослое население ПП-2, кроме сменного сторожа у ворот да садовника, было “под горкой”, выходя только на короткий обеденный перерыв. И мы были полновластными хозяевами всей надземной части стратегического объекта. Они, титаны, трудились под землей, мы, боги, играли на солнечном свете. Ведь так и должно быть, правда?

ПП-2 был нашим городом, городом богов, городом детей.

7. Игры

В самом деле, чем мы занимались дни напролет? Мы играли.

Нет, не вдвоем. В ПП-2 было много детей, если того требовала игра, мы делились на две партии, в одной был Динька, в другой я. Иначе игра не имела смысла. Выходит, мы все же всегда играли друг с другом, я и он.

И были игры для дня и для ночи, вернее, для вечера, так как поздней ночью нам уже не давали играть, мы должны были идти домой. Но южные вечера темны оглушительно, вязки как самая черная ночь, поэтому — игры для дня и игры для ночи.

Для дня: войнушки, бадминтон, футбол, государство (мы печатали свои деньги, издавали газеты и назначали друг друга на разные звонкие должности).

Для ночи: прятки, “красное знамя”, “казаки-разбойники”, бильярд, карты, страшные истории. Например, для игры в “красное знамя” брались два красных цветка, гвоздика и роза (они срывались с кустов и цветников, изобиловавших вдоль дорожек). Эти цветки и олицетворяли знамена. Играющие разделялись, соответственно, на армию роз и армию гвоздик. “Знамена” прятались в секретном штабе. Очерченная для игры территория делилась строго пополам. Для победы в игре надо было узнать, где находится штаб и знамя соперника и выкрасть его. Но, проникнув на чужую территорию, игрок рисковал быть плененным: о местонахождении символа узнавалось от пленных, которых можно пытать, заламывая руки или заставляя поедать кислую зеленую алычу. Попавшие в плен соратники освобождались: для этого спасателю достаточно было прикоснуться к пленному. Но если быстрее успевали прикоснуться к спасателю, то и он оказывался плененным.

Был целый свод правил, для каждой игры, о, память моя слаба, теперь мне не вспомнить, но в каждой игре была своя цельная и несокрушимая логика.

И только мы, я и Динька, могли остановить игру или изменить правила. Ведь этот мир был придуман нами, для нас самих и всех остальных.

Устав от игр мы собирались, чтобы рассказать друг другу истории. Все пересказывали прочитанные в книгах, увиденные в фильмах, услышанные от других страшные истории — например, о каннибалах, которые делали пирожки с человечиной, или про “черный-черный гроб”. Но самые интересные истории рассказывал Динька. Его еще нужно было упрашивать. Немного поломавшись, он начинал повествование о своих героических деяниях. Ведь он был богом, ему было положено совершать сверхчеловеческие поступки. И он рассказывал. Как летал в космос с инопланетянами, как проплыл под водой по Волге и Каспийскому морю на сконструированной из бочки и стиральной машинки подводной лодке, как в Безмеине он сражался с конницей туркменов, только это была не конница, а ишачница, ведь туркмены, это все знают, ездят на ишаках. А у Диньки был стреляющий гвоздями пулемет, из которого он стрелял по ишакам и по их диким наездникам. Динька рассказывал обо всем обстоятельно, с подробностями и заверениями, что “все так и было, а если не верите — спросите у (называлось имя, фигурировавшее в описании очередного подвига), хотите — я дам его адрес в Безмеине”.

А мы верили. Я и сейчас верю.

8. Пророк

Итак, были титаны, наши родители, проводившие свои дни под землей, и были мы, боги. А были люди, они жили за стенами и разговаривали на чужом, непонятном языке. Они вообще жили по-другому, по-своему, хотя предполагалось, что подвластны богам и титанам.

И был Зелик, как проводник между мирами. Он жил в том, чужом мире и приходил играть с нами, в мире нашем. Он разговаривал с нами на нашем языке и с ними на их гортанном наречии.

Я всегда думаю о Зелике как о пророке. Может, только как о пророке наоборот. Ведь люди называют пророком того, кто приходит к ним с вестью от богов. Но как они назовут того, кто несет богам весть людей?

Но и оставив то, что он был из другого мира, Зелик был пророком, он говорил странные вещи. То, что он нигде не читал, то, что ему никто не рассказывал. Он говорил, что у всех: богов, людей, титанов и даже у ласточек — одинаковые души. И есть еще Большая Душа, одна для всех. И все души, они такие же, как Большая Душа, только маленькие. И это знание равнозначно счастью. А в школе нас учат всяким глупостям: математике и правописанию. Зачем нас чему-то учить? Ведь мы уже и так все знаем. Нам нужно только вспомнить. Мы все знаем, где-то внутри — и теорему Пифагора, и расстояние до ближайшей звезды, и, главное, что такое счастье. Но чтобы вспомнить, мы должны посмотреть на Того, Другого, Который в нас. А когда мы посмотрим, мы вспомним, да нет, мы поймем, что ничего и никогда не забывали, и не были ни титанами, ни богами, ни взрослыми, ни детьми, ни министрами, ни сторожами, ни собаками, ни кошками, ни ласточками, ни мальчиками, ни девочками, ни русскими, ни чеченцами.

Просто такая была игра.

9. Безмеин

Что я знал о жизни Диньки в те девять месяцев, когда он был далеко от меня? Я ничего не знал. С одной стороны тот далекий край, Туркмения, был царством тепла и света. Да, так было положено: Динька, летнее божество, должен был улетать в сказочную теплую страну — туда, где зимует лето. С другой стороны, ее не-известность, поту-сторонность: и так тоже должно было быть, ведь каждую осень божество цветения и жизни отправляется в обитель смерти. И даже название города, Безмеин — в этом слове мне всегда слышалось “бездна”. Или — “бездна змей”. А еще — “без имени”. Ведь нет имени у того места, где обитают мертвые, мы можем назвать его только отрицательно, как не-то и не-это, другое. И у мертвых тоже нет имени.

Тайна была и в рождении Диньки. Так всегда с божествами, их происхождение — загадка, миф. Мама у Диньки была, а вот отца не было. Как может не быть у человека отца? Но у Диньки его не было. Муж его матери, тихий и спокойный инженер, приходился ему отчимом.

Я знал от своих родителей, что Динькина мама забеременела в Шали от одного чеченца, они даже называли имя. Но жениться на ней этот чеченец не стал и даже знать не хотел ничего о своем сыне.

10. Отец

Я создаю все заново, склеиваю, собираю. И иногда мне светло и спокойно. А иногда больно, очень больно, я даже не хочу думать об этом, не хочу вспоминать. Но я должен. Иначе мне не найти себя, не выстроить, не собрать целиком.

Отец. Почему ты бросил меня, отец? Ведь ты и я — это одно, так должно быть, а ты бросил. Нет, не бросил, ты даже не знал, что я есть, ты не хотел этого знать, тебе это было не интересно. Почему, почему так, отец?

Из-за тебя, отец, у меня нет и не было в душе ни одного согретого уголка, только холод, только обида. Из-за тебя я стал ненавидеть свою мать. Потому что это она во всем виновата, она шлюха, блядь, она пое. лась с каким-то мерзким ублюдком, с тобой, отец, у нее было бешенство матки, а мозгов не было, ни мозгов, ни чести. У нее недостало мозгов даже вовремя сделать аборт.

А потом она вышла замуж, за тряпку, за бессловесного раба, она родила ему другого сына, а я, я всегда был лишним. И я люблю своего единоутробного брата, видит Бог, я готов порвать всех, кто осмелится уронить с его головы хоть волос. Пусть он даун, у него заячья губа, он дистрофик, но он мой брат — и я люблю его. А мать ненавижу. И не мать она мне. Как и ты не отец.

Я не был вам нужен, никогда не был нужен. Я смотрю “психологические драмы” голливудского производства, там одна и та же история, какойнибудь маньяк или просто неудачник, годы спустя все сетует: “Папа, почему ты не приходил на мои бейсбольные матчи?” А я, как я могу сетовать? На что? Какие матчи, какой бейсбол?! Ты забыл обо мне сразу, как только спустил свое поганое семя в вонючую дырку моей матери. Я не был нужен тебе, ты только хотел разрядить свой пистолет, грязный ублюдок.

И матери я не был нужен, она бросила меня на дедушку с бабушкой, а сама уехала в Туркмению и там вышла замуж. А потом стала забирать на девять месяцев, но зачем? Хотела, чтобы у нас была семья? Какая семья, я ненавижу вас, и тебя, и мать, и ее мужа.

Если и была у меня семья, то только дедушка с бабушкой, они меня любили, особенно дед. О, если бы он был моим отцом! Если мне было суждено родиться из проклятой утробы своей матери, то уж лучше бы он, дед, вые. л мою мать, свою дочь. Тогда бы у меня был настоящий отец. Но он не вые. л, а вые. л ты, подонок, и у меня нет отца, был только дед. Когда дед умер, у меня никого не осталось.

А эта тварь забрала меня в свой Безмеин, чтобы у нас была семья. Лучше бы она сдохла, вместе со своим бескостным мужем, а не дедушка.

Кем была для тебя моя мать, отец? Просто русской сучкой, блядью, проституткой? Ведь ты чеченец, ты, наверное, был горд этим. Был, потому что я надеюсь, что тебя убили, вас убивали, всех, и так было надо. Русские женщины — проститутки для вас. Она была дурой, молодой учительницей, приехавшей по распределению в шалинскую школу. А ты говорил ей красивые слова, вы умеете красиво говорить, шакалы. Потом вые. л и пнул ногой под жопу, а еще рассказал своим друзьям, чеченцам, и вы забавлялись этой историей, как ты, джигит, соблазнил русскую сучку.

Где же твоя честь, отец? Вы, чеченцы, гордитесь своей честью, своими обычаями, уважением к женщинам. Вы не позволяете себе даже прикоснуться к руке девушки, если не намерены взять ее в жены. На свиданиях вы целомудренно стоите в нескольких метрах друг от друга, так, что едва можно слышать голос. Любую девушку вы зовете “красавицей”, любую женщину “матерью”, а если разводитесь, то забираете своих детей, не оставляете их женщине. Но это только среди своих. Русские для вас вне закона, с ними можно делать все, что захочешь, обманывать, убивать, бать. Таков ваш обычай. Вы лицемеры и подлецы.

И я ненавижу тебя, я ненавижу себя, за то, что во мне течет твоя кровь и кровь твоего народа, будьте вы прокляты!

11. Бастард

Мы были одним целым, подходили друг другу во всем, мы понимали друг друга. Значит ли это, что мы никогда не ссорились? Нет, мы ссорились. Однажды даже случилась война.

Начиналось с мелочи. Я не помню, с какой. В чем-то не сошлись, о чем-то поспорили, стали говорить друг другу обидные слова. И когда злость уже кипела, переливала через край и у нас, мальчишек, не хватало желчи, мы вспомнили то, что слышали от взрослых. У взрослых больше яда, больше ненависти и отвращения — и мы позаимствовали все это у них.

Динька, состроив гримасу презрения, сказал:

— Закрой свой рот, ты, вонючий чучмек, чурка!

Гнев начал подниматься во мне, откуда-то снизу живота, но “месть — это блюдо, которое надо подавать холодным”. У меня было оружие для контрудара. Поэтому, подбоченившись и сплюнув наземь сквозь зубы, я криво усмехнулся и спросил:

— Значит, я чурка? А ты тогда кто?

— Я русский! — ответил Динька.

Я выдержал небольшую паузу, предвкушая удачный удар, понимая, как больно я сделаю Диньке. И сказал:

— Ты хоть знаешь, кто был твой настоящий папа? Твой папа был чеченец, значит, и ты чеченец. У меня тоже мама русская, а папа чеченец. Но мой папа любит меня и мою маму, а твой отец обрюхатил твою мамашу и бросил, а ты ему не нужен! Ты выблядок, вот ты кто!

12. Война

Моя мать никогда не рассказывала мне об отце. Я узнал о том, кем он был, от Зелика, во время ссоры. Это было обидно, но я сразу понял: то, что он говорит, правда. И оттого мне было еще обиднее и больнее. Я до крови закусил губу и еле сдержался, чтобы не расплакаться. Потом топнул ногой и сказал Зелику:

— Не приходи сюда играть! Мы больше не дружим с тобой!! Война!!!

— Война!!! — повторил Зелик и тоже топнул ногой. Мы развернулись друг к другу спинами и пошли прочь, каждый в свою сторону, я — к беседке перед домом, Зелик — к выходу в железных воротах.

В беседке я немного поплакал. Потом пошел домой, молча поужинал и сел смотреть телевизор. Когда мама отправила меня спать, я ушел в свою комнату, но долго не мог заснуть. Сначала я думал об отце. Потом стал гнать эти мысли прочь; я решил действовать.

Утром, после завтрака, когда все дети ПП-2 вышли играть во двор, я объявил чрезвычайное собрание. “А где Зелик?” — спросили меня. Я ответил, что Зелик оказался гадом и предателем, он за чурок, которые живут за стеной, поэтому мы поссорились и я объявил войну Зелику и всем его чуркам. Дети встретили известие о войне с восторгом. Видимо, они думали, что это еще одна, новая и интересная игра. Ведь мы с Зеликом всегда придумывали игры.

Сразу наметили план боевой операции: первое сражение устроим у запасных, пожарных ворот. Там нет сторожа, к тому же они выходят как раз на улицу, где живут Зелик и его друзья-чурки. Мальчики вооружились рогатками, набрали полные карманы камней. Трех девчонок назначили подносить боеприпасы и перевязывать раненых. Кто-то притащил из дому настоящую аптечку, с бинтами, зеленкой и йодом.

Когда все было готово, отряд выдвинулся к пожарным воротам; стрелки заняли позиции на деревьях, воротах и стене. Я засвистел и крикнул:

— Зелик!

Противники появились внезапно, со стороны двора Зелика и сразу кинулись в атаку, на ходу швыряя камни. Один камень попал в голову сидевшему на дереве Сереже, он свалился с ветки, громко заплакал и прикрывая рукой окровавленный лоб, побежал домой. Тогда и мы все послезали со своих мест и бросились врассыпную, не дожидаясь, пока придут родители Сережи и нам всем попадет.

Армия чурок ликовала. Из-за стены доносилось:

— Вурррооо! Русы-трусы, русы-трусы, русы-трусы!

Про Сережу мы все дружно наврали взрослым, что он упал и ударился головой об асфальт, но больше никто из детей ПП-2 идти на войну не хотел.

И потянулись неинтересные дни. Без Зелика ни одна игра не клеилась. Без него лето перестало быть летом, каникулы потеряли смысл. И я скучал. Признаюсь, я скучал по нему.

Тогда я взял белую тряпку и снова пошел к пожарным воротам. Привязал тряпку к палке, залез на верх ворот и стал свистеть. Зелик играл на улице с соседскими мальчиками. Увидев меня с белым флагом, чеченские дети завопили:

— Рус-трус, рус-трус! Сдаваться хочешь?

Я заорал:

— Предлагаю мир! Мне надо поговорить с Зеликом.

— Не будем с тобой говорить, русская свинья! Не нужен твой мир. Ты трус, как все русские! — кричали дети. И еще что-то по чеченски, наверное, оскорбительное или смешное, так как при этом они громко хохотали.

— Мне надо поговорить с Зеликом! — повторил я. В кучке пацанов произошло замешательство. Видимо, Зелика отговаривали. А он молчал и не знал, как ему поступить. Потом все же отделился и подошел к воротам:

— Ну, говори.

— Зелик, давай помиримся. Приходи к нам играть.

Чеченские дети услышали мои слова и начали наперебой говорить что-то Зелику. Зелик постоял молча, потом развернулся и ушел к себе домой.

Но на следующий день, уже утром, Зелик пришел в ПП-2, и мы снова играли вместе.

13. Возвращение

Узнав от меня о своем настоящем отце, Динька объявил войну. С этим известием я пришел к ватаге соседских мальчишек. Девять месяцев в году я играл с ними, но на три месяца, каждое лето, оставлял их компанию и пропадал в ПП-2. Естественно, меня осуждали за это: “Что, опять с русскими идешь играть? Динька приехал и друзья больше не нужны?”.

Возвращение блудного сына национальное окружение приняло с удовлетворением. Без колебаний была поддержана идея войны с русскими детьми из ПП-2.

Победа в сражении у пожарных ворот была одержана нами так легко, что это даже не интересно. Но настоящая схватка началась позже, когда Динька предложил мир и пригласил меня снова приходить играть в ПП-2. Эта схватка происходила, конечно, внутри меня. С одной стороны, была обида на Диньку, да и чеченские пацаны снова сочли бы меня предателем, променявшим их на русских. С другой стороны, он был мне нужен, Динька. Я тосковал без него, и мне очень хотелось с ним играть, как прежде.

На следующий день я пошел в ПП-2. Однако уже не пропадал там с утра до вечера каждый день, как раньше. Я стал чаще играть и с соседями. Так я учился жить на две страны, на два мира.

А с Динькой мы больше не говорили об этом. Никогда не говорили. Ни о чурках и русских, ни об его отце. Наверное, зря. Просто тогда я не смог бы ему всего объяснить, не нашел бы таких слов. Если бы я смог поговорить с ним сейчас, я бы постарался. Но он уже мертв, поэтому только в своем уме и памяти я могу к нему обратиться.

Динька, нельзя считать людей варварами, дикими, бескультурными, чурками только потому, что их культура отличается от твоей. С их стороны и ты выглядишь дикарем. Надо понять, что люди разные. У каждой нации своя история, свои традиции, свой язык. Русские называли иностранцев “немцами”, то есть немыми, так как им казалось, что если человек не говорит на их языке, значит, он вообще не умеет говорить и все равно, что немой. Это и есть психология дикарей, каждое племя первобытных людей считало собственно людьми только себя, а других — нет. “Ад — это другие”. Оттого самоназвания многих народов обозначают простое слово “люди”. Например, нохчи, от “нах”. Позже появилось “вай-нах”, наши люди. То есть другие — они тоже люди, хотя и чужие. Хотя бы какое-то движение вперед.

У дикарей обычаи и ограничения распространяются только на соплеменников, а инородец всегда вне закона. С ним можно поступать как угодно. Это и есть дикость, варварство. И те чеченцы, которые считают, что должны быть нравственными только в своем кругу, а с чужими можно быть распущенными и жестокими, — они лицемеры, подонки, они не понимают законов гор, обычаев своего народа. И те русские, которые презрительно именуют иноплеменников “чурками” или еще как-нибудь, которые считают, что чеченцы — вне закона по определению и их можно и нужно убивать, истязать, как вздумается — самые худшие из первобытных дикарей, настоящие чурки.

А твой отец… Я не должен был говорить тебе о нем так, прости меня. Но и ты, ты тоже мог понять, хотя бы постараться понять. Это не вина твоя, не позор. Просто судьба, испытание. В Коране сказано, что Аллах не посылает человеку такого испытания, которого тот не смог бы вынести. Ты сильный, Динька, ты всегда был сильным, поэтому Аллах подвергал тебя суровым испытаниям, ведь ты мог преодолеть все и сохранить в сердце чистоту и любовь.

И, знаешь, мы все — как ты. Все люди, они не знают, кто их отец. Мы знаем только свою мать — вот она, эта земля, эта природа, ее можно видеть, слышать, трогать руками. Но никто не видел отца. А когда мы узнаем, внезапно, как ты, кто он, то оказывается, что мы — одной крови. Мы все одной крови. Мы братья.

14. Солнечная страна

Как я жил в Безмеине девять месяцев в году, от одних летних каникул до других? Обыкновенно, как жили все дети в СССР. Ходил в школу, занимался в спортивных секциях. Я увлекался вольной борьбой, потом самбо и фехтованием.

Безмеин был обыкновенным русским городом, хотя и находился в Туркмении. Большинство населения составляли русские, поселенные здесь, чтобы работать на большой электростанции и промышленных предприятиях. Жило в городе и немного туркменов, с нами учились их дети, но городские туркмены были обрусевшими. Настоящие туркмены жили в сельской местности. Иногда они приезжали в город и, в своих ярких халатах, с головами, обмотанными тряпками, на ишаках, выглядели так, как будто сбежали с карнавала или съемок кинофильма по мотивам восточных сказок.

Иногда мы с пацанами, увидев на улице такого али-бабу, забрасывали его булыжниками. Он слезал с ишака, громко ругался на своем языке и гнался за нами, закрывая руками голову от летящих камней.

А на праздниках в школе, когда разыгрывался сюжет “15 республик — 15 сестер”, в туркменскую национальную одежду наряжали темненькую Риту, хотя она была еврейкой.

Безмеин был новым, красивым городом. С белоснежными многоэтажками, широкими прямыми проспектами, фонтанами и парками, кафетериями и кинотеатрами. И жизнь в нем была современной.

Мы рано взрослели. В пятом классе я уже целовался с подружками взасос, а в седьмом девушка с соседней улицы завела меня в подвал, раздела и сделала мужчиной.

В Шали все было по-другому.

15. Безумие

Что-то стало меняться, сначала незаметно, исподволь. Потом все реальнее, тверже. Во мне поселилась другая сила, она рвала меня изнутри, тянула вверх мое тело, прорывалась угрями на коже.

Приехав на очередные каникулы, Динька стал рассказывать уже не о том, как он летал в космос или плавал на подводной лодке. Теперь темой его подвигов были девушки, которые, если верить его словам, десятками признавались ему в любви и хотели сделать с ним “это”. Об “этом” Динька рассказывал скупо, хотя всем нам, особенно мне, так хотелось деталей, подробностей. Но он, пространно описав предысторию события, в самом интересном месте ограничивался фразой вроде “ну, тогда я тоже снял штаны и вые. л ее”. Мы и верили, и не верили. Ведь все это для нас было даже фантастичней, чем полеты в космос.

Но сомнения развеялись еще через год. Изменилось не только время, наш возраст и то, как мы видели мир. Изменился сам Динька. Стало слишком очевидно, кто он…

Еще пару лет назад — угловатый мальчик, со смешными оттопыренными ушами. Теперь земной бог, настоящий Аполлон. Благородный профиль, безупречно сложенное тело, всегда загорелая и манящая кожа, к которой так хочется прикоснуться, а уши прикрыты черными вьющимися волосами.

Взрослые уже не запрещали ему выходить за стены ПП-2, и мы гуляли по всей округе. Это стало настоящим бедствием для окрестных девушек. Увидев Диньку в первый раз, они замирали и так стояли несколько минут, бесстыдно пожирая его глазами. Дальше было настоящее коллективное помешательство. Сарафанное радио распространило сведения о том, кто этот красавец, где он живет, как его зовут. Девушки стекались чуть ли не толпами. Завидев Диньку, еще издалека без всякого стеснения орали: “Денис!” Пользовались любым поводом, чтобы пообщаться с ним. Эпидемия принимала все более тяжелые формы. И вот уже пошли откровенные признания в любви. Причем чувство ревности этим девушкам было, похоже, не знакомо. Они могли прийти вдвоем, втроем, вчетвером, с подругами или сестрами. Все искренне и с выражением произносили твердо заученную по-русски фразу: “Денис, я тебя люблю!” — и при этом звонко смеялись. И никто не смущался, как будто бы речь шла о чем-то совершенно обыкновенном и естественном. Динька улыбался в ответ соблазнительнейшей из улыбок, обнажая два ряда ровных и белоснежных зубов, отпускал комплименты на грани фола, назначал свидания.

И я, и все юноши нашей округи были просто в шоке. Уж такого мы точно не ожидали от своих скромных чеченских девушек. Встречаясь с нами, они опускали глаза, из них слова было не вытянуть, а уж пригласить на свидание в уединенном месте — об этом мы и думать не могли!

Но для них Динька был другим, он был вне закона. С ним было можно все, чего нельзя с нами, и они были готовы. Я уверен, что, предложи Динька какой-нибудь из них переспать с ним сразу, с первой встречи, едва ли кто отказался бы. Но Динька не давался так просто. Он очаровывал, мучил, обольщал и… все. Оставлял их на полпути.

Мне кажется, что он мстил. Хотя кому и за что?

16. На току

В одни из летних каникул Зелик сказал, что пойдет работать в совхоз, на ток, в ночную смену. Заработать денег на одежду и обувь к учебному году, натаскать зерна для домашней живности. Вся местная молодежь лет с четырнадцати-пятнадцати летом работала в совхозе. Зарплата была маленькая, но зато позволялось после смены унести с собой сумку с пшеницей, кукурузой или даже семечками подсолнуха. Вернее, не совсем позволялось, через проходную зерно было не вынести, и даже у тайного лаза несунов иногда поджидал старый дедушка-сторож, заставлявший нести ворованное обратно и высыпать в элеватор. Но в целом на это смотрели сквозь пальцы. Иначе никто не стал бы работать.

Ни денег, ни тем более зерна мне не требовалось. Мать и отчим и так одевали меня в самую модную одежду, скота и домашней птицы мы, конечно, не держали, живя в благоустроенной по-городскому квартире в четырехэтажном доме. Но оставаться одному в ПП-2 было скучно. И я упросил бабушку, чтобы она разрешила мне пойти работать с Зеликом.

Зелик все устроил через своих знакомых. Официально работать можно было только с 16 лет, но вместо нас в ведомостях заработной платы оформляли каких-то других людей, совершеннолетних. Так делали все в округе. Без детского труда совхозу было бы не потянуть битву за урожай.

Совхозный ток представлял собой заасфальтированное волнами поле, элеватор, склады и цех по производству травяной муки. Мы работали на погрузчиках — самоходных установках с конвейерной лентой, загружая в машины зерно, золотыми барханами уложенное под открытым небом. Когда собирались тучи, мы накрывали барханы брезентом, а после дождя сушили зерно — пересыпали барханы погрузчиком.

Заборная лента погрузчика уже бархана, поэтому приходилось часами махать деревянной лопатой, подкидывая к ленте осыпающееся с краев зерно. Иногда нас отправляли на элеватор или ссыпать травяную муку в мешки. Работа тяжелая. Но на току было весело.

Все это больше напоминало праздник, чем трудовые будни. У чеченцев в Шали не было дискотек или клубов. А здесь каждый вечер собиралась вся окрестная молодежь, и парни, и девушки. Ночная смена начиналась в четыре пополудни и заканчивалась в час ночи. И всю дорогу из магнитофона в тракторе хрипела громкая музыка: “Ласковый Май”, “Мираж” или “Modern Talking”. По ходу работы мы разговаривали, перебрасывались шутками, знакомились. Девчонки кокетничали. Парни распускали хвосты.

А в перерывах можно было упасть на золотой бархан где-нибудь подальше от гремящей сельхозтехники и лежать, смотря в звездное небо.

На току я впервые подружился с другими чеченскими парнями, кроме Зелика. Хотя произошло это не сразу, сначала пришлось несколько раз подраться.

17. Поединок

И вот, девушки нашей округи уже познали сладость общения с божеством. Но парням только предстояло узнать Диньку. Это случилось еще через девять месяцев, когда Динька пошел вместе со мной работать на ток.

Чеченцы приняли чужака в штыки. Было достаточно уже того, что он не наш, он русский, а тут еще почти все девушки не сводили с него глаз. Поэтому было решено, что Диньку следует поучить. Я знал, что вставать в оппозицию бесполезно и соблюдал нейтралитет. Учить Диньку должен был Бислан Сабиров, из семьи пришлых, кабардинцев, старательно стремившихся очечениться. Сабиров был старше и меня, и Диньки, раньше он дрался со мной и чаще всего побеждал. Теперь настала очередь моего друга.

Не прошло и нескольких смен, как Сабиров придрался к Диньке, наговорил ему обидных слов и так устроил повод для драки. Драться вышли за ток, к старым комбайнам.

Диньке хватило нескольких минут, чтобы завалить задиру и блокировать его болевым приемом. Динька был очень спортивен, развит. Знал приемы самбо, обладал силой, гибкостью и быстрой реакцией. Толпа парней-зрителей констатировала победу Диньки и стала смеяться над Сабировым. Бислан пообещал, что возьмет реванш завтра.

И так продолжалось смену за сменой. Поединки чужака с Сабировым стали штатным развлечением. Динька демонстрировал разнообразные приемы, укладывал соперника, показывал удушения и другие хитрости самообороны. Но никогда не бил побежденного.

И все же симпатии зрителей, кроме меня, конечно, были на стороне Бислана. Победу Диньки встречали недовольными возгласами, и все ждали, когда кабардинец возьмет реванш. И он взял реванш. Это должно было случиться просто по закону вероятности. Однажды Динька, делая сложное движение, не заметил валявшейся в траве железки от комбайна. Он вывихнул ногу и упал. Тут же Сабиров навалился сверху и стал кулаком наносить удары по его лицу. Динька был почти без сознания от боли в ноге, от сыплющихся тычков в лицо и не мог достойно сопротивляться. Я потребовал остановить схватку. Парни подождали, пока Сабиров не превратил лицо Диньки в кровавое месиво и, наконец, оттащили его. Все, объявили они, бой закончен, русский побит.

Но… все уже повернулись к нам, к Диньке и ко мне, помогающему Диньке подняться, спиной и расходились, как…

Вдруг, неожиданно для всех, Динька, собрав остаток сил, оттолкнул меня и сказал, с трудом шевеля разбитыми в кровь губами:

— Я не побит. Я буду дальше драться.

Вся свора в изумлении оглянулась. Сабиров, хвастливо посмотрев на парней, подошел к Диньке. Он сделал обманное движение руками, Динька попытался выставить блок и получил удар ногой, с размаху, между ног. Динька согнулся от боли, и Сабиров нанес еще один удар ногой, по голове. Динька упал. Ватага злобно хохотала.

А Динька опять встал, еле держась на ногах, попытался принять стойку и знаком показал, что дерется дальше. Сабиров быстро приблизился, ударил его кулаком в живот и головой в лицо. Диньку скрючило. Сабиров схватил его за волосы и несколько раз приложил коленом, а потом отбросил на траву.

Динька встал, медленно, боком, сжал кулаки, поднял их к разбитому лицу и что-то произнес, кажется, “давай, гад”. Я больше не мог на это смотреть, я бросился вперед и встал между Сабировым и Динькой:

— Все, хватит! Если хотите, пусть Бислан теперь дерется со мной.

Самый старший из наших парней, Адам, подошел ко мне и сказал:

— Это не твое дело. Он хочет драться, пусть дерется. Все по-честному, один на один. Когда будет надо, будешь драться ты.

Меня оттащили, а Сабиров нанес Диньке еще несколько ударов, но уже шутя, вполсилы. Забежал сзади и ударил Диньку ступней по ягодицам. А Динька внезапно обернулся и сделал красивый мах правой ногой, попав Бислану прямо в челюсть. И, не удержавшись на одной ноге, сам рухнул и уже не мог подняться. Бислан завыл и бросился было на лежащего Диньку, но тут Адам строго крикнул ему:

— Стой!

Динька лежал на траве, Бислан стоял, держа рукой выбитую челюсть, вся компания стояла кругом и смотрела на происходящее в полном недоумении.

— Это какой-то странный русский. Я был в армии, многих видел. Таких русских я не видел. Русские так не дерутся, — высказался Адам.

— А кто вам сказал, что он русский? — Это произнес я, и все уставились на меня с непониманием. Я продолжил: — Он не русский. Его отец Бачаев Аслан, из нашего тэйпа, Эрсной. Просто Динька живет в Туркмении, с матерью, и чеченского языка не знает. Бачаев не женился на его маме. Динька сын чеченца и чеченец, настоящий чеченец, не то что некоторые, приехавшие из Кабарды и выучившие чеченский язык, но не знающие настоящих чеченских обычаев и бьющие того, кто упал. Динька наш тэйпан вош, брат.

— Почему ты не сказал нам этого раньше? — спросил Адам.

— Раньше вы бы не поверили, — ответил я.

Мы говорили по-чеченски, и Динька ничего не понял. Адам сам подошел к нему, помог подняться, крепко сжал его руку и обнял, прикоснувшись своей щекой к его щеке.

— Извини, Денис. Ты наш брат и теперь, если что, только скажи нам. Мы всех за тебя убьем, — это Адам сказал по-русски. Потом обернулся и начал говорить снова по-чеченски, обращаясь к Сабирову: — А ты вали отсюда, кабардинская собака. У тебя нет благородства, в честном бою победить не можешь, только и умеешь, что лежачего бить. Кто вы, Сабировы, тут такие, чтобы поднимать руку на наш тэйп? Тъэбяхкин нах, пришлые люди. Бросили землю отцов, могилы предков, кочуете как цыгане. Уходи от нас.

18. Яблоко от яблони

Это лето, когда мы с Зеликом вместе работали на току, было нашими последними каникулами. И я, и Зелик пошли в школу с шести лет и в шестнадцать уже заканчивали десять классов. Зелик учился на одни пятерки, родители готовили его к поступлению в городской вуз. Меня учеба никогда не интересовала, мне нравилось заниматься спортом, поэтому моя успеваемость была едва удовлетворительной и институт мне не светил.

В тот, выпускной год, я впервые приехал в Шали зимой, на каникулы. Так как летом приезжать уже не собирался: Зелика не будет, да и у меня начнется другая жизнь.

И вот, отзвенел последний звонок. Мне было все равно, куда идти учиться дальше, и я подал документы в ПТУ, где учили на электрика. Зелик поступил на юридический факультет Ростовского университета. Об этом я узнал из его письма. Тогда, зимой, мы договорились переписываться. Я продолжал заниматься спортом, участвовал в квалификационных соревнованиях, получил КМС по вольной борьбе.

А в семнадцать произошло вот что. Одна из девушек, с которыми я встречался, забеременела. Дурочка, она даже мне ничего не сказала. Ее положение стало явным, и аборт делать было поздно. К моей матери пришли ее родители. Я все понял, столкнувшись с ними в дверях нашей квартиры. Только я зашел, как мать раскрыла на меня свою пасть и стала орать про то, что я гадкий блядун и другие мерзости.

Но я остановил ее. Я сказал, мол, мама, яблоко от яблони недалеко падает, так ведь ты думаешь? Какой был мой папаша, такой и я, так выходит? Так вот хрен вам всем. Я женюсь на этой девушке, и мне наплевать, что ты по этому поводу думаешь.

Едва мне исполнилось восемнадцать, мы зарегистрировали брак. Стали жить вместе с ее родителями, которые вскоре стали хорошо ко мне относиться и заботились о нас, молодых, безработных и безденежных. В положенный срок у меня родилась дочь. И был призыв. Никаких отсрочек я добиваться не стал и ушел служить в армию, оставив жену и ребенка на попечение тестя и тещи. У меня была мечта служить в Псковской воздушно-десантной дивизии. И эта мечта исполнилась: приняв во внимание мою отличную физическую подготовку, меня взяли в десант.

Служба проходила, в общем, хорошо. Первые полгода было тяжело, как всем. Но зачмырить себя я не дал. А когда сошелся с парнями с Кавказа, которые признали меня своим земляком, вопрос о моем статусе даже в условиях дедовщины больше вообще не стоял. Мне нравились постоянные физические нагрузки и строгая дисциплина. А еще атмосфера настоящей мужской дружбы.

Приходили письма от Зелика, он рассказывал о своей студенческой жизни, я отвечал, писал о том, как служу. Первое время мы писали друг другу часто, потом все реже, но надеялись встретиться, когда закончится срок моей службы. Один раз я съездил в отпуск домой, в Безмеин, к жене и дочери.

А потом настал долгожданный дембель. Старшим сержантом, десантником, отличником боевой и физической подготовки я поехал в Туркмению. Но нашел там уже совсем не то, что оставил два года назад.

За это время придурковатый пьяница и его хитрожопые еврейские советники развалили Советский Союз. Туркмения стала независимым государством Туркменистан. Безмеин наводнили туркмены, самые настоящие, али-бабы. И даже наши, городские туркмены стали вести себя совсем по-другому. Враз отучились понимать русский язык. Русских выживали из города. Устраивали погромы, избиения. Увольняли с работы. Стало невозможно никуда устроиться, и я не стал продолжать бесполезную учебу в ПТУ, которое уже даже как-то переименовали.

Мы с другими русскими парнями несколько раз задавали трепку этим погонщикам ишаков, но все заканчивалось тем, что нас бросали в КПЗ милиционеры, уже сплошь туркмены. Мы не могли изменить положения вещей. Русские уезжали — семьями, целыми поездами. Даже продать квартиру было практически нереально. Туркменские покупатели приходили и давали унизительно маленькую цену, а когда мы не соглашались, повторяли: ну, как хотите. Все равно уедете, и мы заберем квартиру даром.

России было насрать на нас. Когда-то она поселила здесь русских, вывезла из родных краев, чтобы они работали на благо большой страны. А теперь забыла, бросила. Так мы чувствовали себя — как забытый отряд в далеком тылу врага. Нас гнали отсюда, и никто не ждал нас там, в России.

В конце концов уехал и я, взял жену и ребенка, упаковал вещи в чемоданы и уехал. Как я выбирал, куда ехать? Мне было все равно. Нас нигде не ждали. Мы с женой расстелили на полу большую карту Советского Союза и попросили дочь ткнуть пальцем в любое место. Ее пальчик остановился на городе Пермь. Туда мы и поехали.

В Перми меня взяли в ОМОН. Я служил в десанте, поэтому проблем с трудоустройством не возникло. Хуже было с жильем. Еле нашли для нас комнату в общежитии. И все же это было лучше, чем пропадать в Туркмении.

А страна продолжала трещать по швам. И вот началась война в Чечне. Когда бойцов ОМОНа стали посылать “в командировку” на эту войну, я изъявил желание поехать. Обещали солидные “боевые”, что было весьма нелишним для нашей семьи. Но не только в этом была причина. Мне хотелось вернуться туда, посмотреть на места своего детства. Может, я хотел встретить своего отца.

И убить его.

С Зеликом мы давно потеряли связь. Моего нового адреса в Перми он не знал. Я ему не писал. Да и почта в Чечне едва ли работала.

19. Зима

Что-то сломалось в этом мире, разладилось, пошло наперекосяк. Динька приехал зимой. Это было нелепо. Он был такой же красивый и загорелый, божество лета, Дионис — а вокруг лежал подтаявший снег, лужи стянуты льдом и я укутан в теплую одежду. Да, мне было странно внутри, но сердце мое все равно радовалось встрече с Динькой. Я обнял его и пожал ему руку. Мы пошли гулять по улице. Мне так хотелось не выпускать его руки из своей, но мы уже не были детьми и не могли позволить себе такие нежности. Поэтому мы просто шли рядом и разговаривали. Это была наша последняя встреча, моя и Диньки.

Если не считать того дня, когда он погиб.

Закончив школу с медалью, я поступил в Ростовский государственный университет и стал жить в Ростове, приезжая в Шали только на каникулы. О городах, где жил, — либо хорошо, либо ничего, поэтому я ничего не буду рассказывать о Ростове. Учеба длилась пять лет. За это время сначала пытались реформировать, а потом отменили марксизм-ленинизм и переписывали учебные программы. Менялась законодательная база, социалистическое право уходило в прошлое. СССР распался, ГКЧП, ваучеры, приватизация, деноминация. Демонизация. Деньги, отложенные моим отцом на сберкнижку для того, чтобы я купил себе квартиру после окончания вуза, трансформировались в стоимость бутылки портвейна.

Эта была еще и эпоха романтического бандитизма. Самым привлекательным был образ “чеченской мафии”. Многие мои сверстники уехали в большие города России и стали там крутыми бандитами и бизнесменами. Еще больше вернулось домой в гробах. Много позже я понял, что никакой “чеченской мафии” не было. Руками понтовитых и безбашенных горцев все, кому не лень, таскали каштаны из огня. В Питере тамбовцы и казанцы, деля сферы влияния, использовали чеченцев как боевые отряды. Алхазуры с казбеками падали на мостовые с простреленными головами, а владимиры и талгаты получали свои кормушки. В Москве банковские мошенники с еврейскими фамилиями опускали финансовую систему через поддельные авизо, а светились при этом те же вездесущие “чеченцы”. И так было везде.

Меня, признаться, все это почти не занимало. Я учился, а природную склонность к романтике и авантюризму удовлетворял любовными приключениями, в которых здесь не было недостатка. Через пять лет я получил свой диплом о высшем юридическом образовании и вернулся в Шали.

В Чечне уже правил Дудаев. Моего отца отправили в отставку с должности в районной администрации за пророссийские настроения. Куда мне было устраиваться на работу, я не знал. Ичкерия объявила, что живет по законам шариата. Шариату нас на юридическом факультете не обучали. Разве что только поверхностно, в рамках курса истории государства и права.

С моим дядей, алкоголиком и мастером на все руки, и двоюродным братом Ахмедом мы основали предприятие, которое я гордо окрестил “Заводом Форда”. Мы покупали по дешевке старые и разбитые машины и собирали из груд металла автомобили, которые затем продавали на авторынке в Шали. ГАИ, как таковой, не существовало, о регистрации номерных знаков, ПТС и перебивке номеров двигателей и кузовов заботиться нам не приходилось. Главное, чтобы машина передвигалась своим ходом, желательно на низкокачественном самодельном бензине, которым торговали на каждом углу ведрами и трехлитровыми банками.

И наши машины передвигались не хуже остальных. О, какие монстры выходили из нашей мастерской! “Жигули” и “Волги” скрещивались с иномарками, переставлялись двигатели, ходовая — все, что хоть как-то совмещалось друг с другом. Если что не очень совмещалось, наш главный инженер-конструктор, дядя, дорабатывал детали с помощью нехитрых слесарных инструментов. Кузова рихтовались, шкурились, красились в модные цвета — и вот новый роскошный автомобиль уже готов на продажу. Войдя во вкус, я клеил на заднем стекле выпускаемых нами машин объявление: “Завод Форда. Ремонт и восстановление любых автомобилей. Шали, ул. Набережная, 24”.

20. Танки

В политику мы не лезли, занимались исключительно своим бизнесом (бородачи в зеленых халатах, устраивавшие дикие пляски с автоматной стрельбой на площадях, нас не интересовали), но плодами наступившего хаоса воспользоваться были не прочь, как все.

Недалеко от Шали находился военный городок. Там располагалась воинская часть, казармы, квартиры офицеров, учебные поля, ангары. Все это мы увидели только при Дудаеве: во времена советской власти чеченцев на территорию военного городка не пускали. По какой-то удивительной договоренности с российским правительством, дислоцировавшаяся под Шали воинская часть была снята с места и отправлена в Россию, а большая часть военного и технического имущества оставлена здесь. И всё Шали потянулось грабить городок.

Не могли оставаться в стороне и мы. В один из вечеров, оседлав “москвич”-пикап, мы с двоюродным братом двинулись в военный городок, надеясь поживиться на останках военного автохозяйства полезными запчастями, а удастся — и целый грузовик были не прочь стянуть. Проехав уже не охраняемый, с вывороченным шлагбаумом, въезд в городок, мы направились к скопищу ангаров. У ангаров стоял дед в защитной форме и с зеленой повязкой на шапке, видимо, поставленный ичкерийской властью стеречь имущество.

— Ваша (уважительное обращение к старшим), пусти, пожалуйста, запчасти посмотреть! — попросил его я.

— Сто долларов! — ответил хранитель воинских запасов.

Мы поторговались и сошлись на пятидесяти.

— Открывайте ангары и берите, что хотите.

Замок на двери в ангар мы сломали монтировкой и проникли внутрь. Когда осмотрелись…

— Ёёёёёёёёёёёёёёё…ый в рот! — вырвалось у меня. В ангаре стояли танки, настоящие танки, рядами, с зачехленными орудиями, пахнущие соляркой и машинным маслом.

— Какого х..??? — еще сказал я и подумал: что же теперь будет?..

Танки спали, но сон их был чуток. Чувствовалось, что недолго они будут вот так стоять…

21. Бомбы

Выгонять танк из ангара мы не стали. Зачем нам танк? Конечно, с учетом того, что он обходился нам в 50 долларов, а на рынке его можно было продать за 2 тысячи, это была бы хорошая торговая операция. Но мы не хотели портить имидж своей фирмы. Завод Форда (Шали, ул. Набережная, 24) — гражданское предприятие и военной техникой не занимается.

А в воздухе запахло войной. Россия грозила применением силы. По ичкерийскому каналу бесновался усатый фюрер Дудаев, призывая вступать в национальную гвардию, защищать свободу и независимость с оружием в руках. Объяснял, как устраивать бомбоубежища и спасаться от артобстрелов и бомбардировок.

Люди крутили пальцем у виска. Как же, сейчас, все бросим и пойдем с автоматами танцевать. Синкъерам (вечеринку) устроим. Только ты нам тогда не бородачей присылай, а красивых девушек! С кем нам ловзар (свадьбу) справлять, с этими небритыми мужиками? Может, нам и спать с ними? Э, сам с ними спи. Нам надо работать, деньги зарабатывать, жениться на красавицах, дома строить, детей рожать. А с русскими сам разберешься. Москва тебя поставила, Москва и снимет. Мы и знать тебя не знали, ни тебя, ни всех твоих ламарой (спустившихся с гор). Кто ты вообще такой, какого тэйпа? Горный еврей из тъебяхкин нах. Голову лечи! В Афганистане ущелья ковровыми бомбардировками выравнивал, думаешь, и русские так сделают? Здесь не Афганистан, если русские думают, что Чечня — часть России, с чего они будут бомбить свою территорию?

На Новый год начался штурм Грозного. Грохот взрывов со стороны города не прекращался ни днем, ни ночью. Некоторые шалинцы вступили в ополчение и воевали на грозненских улицах. Но большинство оставалось дома. Ждали, что все кончится, не верили в происходящее.

В январе федеральная авиация разбомбила авторынок, нанесла удар по мирному селу. Это было самое лучшее агитационное мероприятие по вступлению в ряды Вооруженных сил Ичкерии, перед которым померкли все пропагандистские усилия Дудаева с Удуговым. Целый день село хоронило сотни убитых, а на следующий в Грозный уже отправились ополченцы.

Авианалет нанес непоправимый ущерб нашему бизнесу. Два готовых автомобиля превратились в покореженный металлолом; погибли мальчишки, нанятые нами для продажи машин. Сам я спасся чудом: во время бомбардировки выехал с потенциальным покупателем по дороге за Герменчук, демонстрируя технические характеристики опеля-мутанта с неродным мотором.

Вечером третьего дня мы с Ахмедом сидели во дворе, который и был, собственно, Заводом Форда.

— Зелим, все наши в ополчение идут. Что же мы, как суки, будем дома отсиживаться? — спросил Ахмед.

— Э, Ахмед, ты что, тоже решил стать крутым ичкерийцем? А о матери своей ты подумал? Убьют тебя, что она будет делать? — образумливал я своего партнера и родственника. — В этой войне чеченцам все равно не победить. Знаешь, когда взяли в плен имама Шамиля, его повезли через всю Россию в Петербург, к царю. Они ехали и ехали, а Россия все не кончалась. “Если бы я знал, что Россия такая большая, не стал бы с ней воевать”, — сказал тогда Шамиль.

Ахмед не сдавался:

— По телевизору проповедник стихи из Корана читал. Я запомнил один перевод, сура 3, аят 13: “Знамением для вас было столкновение двух отрядов: один отряд сражался во имя Аллаха, а другой не веровал в Него. Верующие увидели, что неверные вдвое превышают их числом. Но ведь Аллах помогает тому, кому пожелает. Воистину, в этом назидание тем, кто видит”.

Я ухмыльнулся:

— Ты у нас теперь мулла? Или святой шейх?

Ахмед надулся:

— Не смейся над Священным Кораном! Тот проповедник сказал, что даже если врагов больше, мы все равно победим, потому что с нами Аллах! Таков смысл аята.

Я обдумал свой ответ и возразил:

— Над Священным Кораном я не смеюсь. А проповедник твой из телевизора дурак, не понял он смысл 13-го аята. Чудес в подлунном мире не бывает. Побеждает тот, кто сильнее. В аяте о чем рассказывается? Увидели мусульмане, что их врагов больше, и возмутились — почему Аллах делает наших противников сильнее, чем мы? А Коран говорит: Аллах кому хочет, тому и помогает. У вас, бородачей, спрашивать не будет. Захотел — и сделал так, что русских больше, они и победят.

Ахмед продолжал дуться на меня. Я попытался объяснить ему мягче:

— Да и за что мы пойдем воевать? С кем? Это все грязная, кровавая игра, не наша игра. Скоро все кончится, Дал мукхла (дай Бог).

— Дал мукхла… — эхом повторил Ахмед. Воевать мы не пошли.

Война сама пришла за нами.

22. Грозный

Командированные из Пермского ОМОНа были отправлены поездом до Ростова-на-Дону. Оттуда до Ханкалы нас везли на автобусах. Из Ханкалы двинулись в сторону Грозного в сопровождении танка и БТР.

Была весна, на разбитых дорогах грязь, но в небе сладко щурилось теплое солнышко. Мы ехали в полной выкладке, в бронежилетах, с автоматами и боекомплектом. В “пазике” было жарко и душно. Бойцы снимали каски и обмахивали себя кто чем мог. Продвигались медленно. Время от времени колонна останавливалась, если саперы на головном БТР замечали что-то подозрительное. На подступах к Грозному сбоку у дороги как из-под земли возникла стайка мальчишек. Лет по пятнадцать — шестнадцать. Сельские пацаны в гражданской одежде. Только обвешанные оружием. Один из них успел выстрелить из гранатомета по БТР. Во время выстрела гранатомет, наверное, дернуло, и заряд ушел мимо, перелетел цель и взорвался на другой стороне дороги. Мальчишки открыли огонь по колонне из автоматов. Пули прорешетили борт “пазика”, мы стали выскакивать и занимать позиции за танком и БТР. После короткой перестрелки нападавшие были уничтожены.

Я сходил к обочине дороги и собрал оружие убитых. В нашем автобусе истекал кровью сержант Пилипенко, я знал его по работе в Перми. От этих бронежилетов больше вреда, чем пользы. Без него ранение могло быть сквозным и не очень опасным, но в консервной банке бронежилета пуля металась из стороны в сторону, разрывая внутренности.

Так состоялось наше боевое крещение.

В Грозный мы въезжали со стороны площади Минутка. Я бывал здесь раньше, в детстве, когда мы с Зеликом приезжали в город сходить в кино или на концерт. Теперь этих мест было не узнать.

Грозный, Грозный. Задумывайтесь, прежде чем давать имена своим детям, городам или даже собакам. Ведь давая имя — определяешь судьбу, так уж получается. Почему его не назвали Мирным, Зеленым, как-нибудь еще? Теперь город был действительно грозен, оправдывая свое название. А еще он был ужасен, он был настоящим кошмаром. Первое, что вспомнилось, — это Сталинград во время Великой Отечественной, такой, каким мы видели его в фильмах про войну. Разрушенные здания, улицы в воронках, и из каждой щели может прилететь смерть.

Нашей боевой задачей было удерживать блокпост у здания драмтеатра. Что мы и делали, отстреливаясь от боевиков. Патрулировали улицы, нередко вступали в бой. Однажды, выбивая боевиков из дома, мы попали в окружение и жались к стене на первом этаже, боясь выйти в атаку. Нас выручил подоспевший на подмогу отряд десантников.

— Какой вы ОМОН, обздон вы, вот кто. Обделались со страху, — презрительно ухмылялись наши спасители.

Враг был везде и всюду. Снайперы, гранатометчики стреляли из развалин домов. Линия фронта, даже если она и была, пусть самая условная, проходила не в пространстве, а во времени — по границе дня и ночи. Если в светлое время суток мы еще пытались хоть что-то в городе контролировать, то ночью нам оставалось лишь прятаться за циклопическими бетонными стенами блокпоста.

Командировка продлялась. Видимо, федеральных сил в Чечне было недостаточно, чтобы вовремя отпускать нас домой. Но я и не стремился. Мне нравилось воевать.

Оттого я люблю затеи

Грозовых военных забав,

Что людская кровь не святее

Изумрудного сока трав.

Так писал Николай Гумилев, любимый поэт Зелика.

Где был Зелик в это время? Я не знал. Все же это не курорт, и просто так поехать в Шали я не мог.

На грозненском блокпосту нас сменил свежекомандированный ОМОН из Петербурга. А мы были отправлены к райцентру Урус-Мартан.

23. Ремонтное подразделение

Я и Ахмед, по обыкновению, возились с железками во дворе, собирая под руководством дяди самодвижущуюся повозку в корпусе старого ГАЗ-2410. К воротам подъехали несколько “уазиков”, из них высыпали вооруженные люди в камуфляже.

— Кто здесь главный? — спросил боевик с едва пробивающейся сквозь кожу на подбородке белесой щетиной. В руках полевого командира был листок с нашей фирменной рекламой и гарантией качества: “Завод Форда. Шали, ул. Набережная, 24”. “Разрекламировали на свою голову”, — подумал я, выходя навстречу боевику.

— Ассалам алейкум!

— Ва-алейкум салам! Так ты, стало быть, и есть тот самый Форд? — спросил боевик. Его команда дружно загоготала.

— А ты приехал, наверное, из Америки по поводу защиты прав на торговую марку? — сказал я. — Или хочешь купить у меня машину?

— Покупать я ничего не буду. Решением командования Южного фронта Вооруженных сил республики Ичкерия ваше предприятие в полном составе мобилизуется для обороны от русских захватчиков. Вы придаетесь Шалинскому танковому полку, как ремонтное подразделение. Ну, где твой завод?

— Вот он, мой завод, все что видишь, — ответил я.

Боевики опять захохотали.

— А что, без нас никак не обойтись? — продолжал я.

— Мы вообще-то специализируемся по карбюраторным двигателям. А танки — это же дизель… — поддержал меня дядя, с трудом ворочающий языком после вчерашней алкогольной медитации.

— Дизель-шмизель, разберетесь, раз вы такие мастера. А приказы не обсуждаются. В случае отказа мы будем вынуждены рассматривать вас как дезертиров и поступить с вами по законам военного времени!

“Ссылочку на пункт, статью, пожалуйста” — хотел было я сострить, но удержался. Боевики, хоть и громко смеялись, шутить были не намерены. Командир продолжил:

— Завтра утром у исполкома — с необходимым для ремонта танков инструментом и стрелковым оружием.

Тут Ахмед взвился, будто его оса ужалила:

— Как, а разве оружие нам не выдадут?

— Нет, придете со своим. Все так делают. Если нету — купите, — такой был ответ.

Ахмед огорчился:

— Что же ваш Дудаев на букву “м” даже оружием не запасся? Это так он готовился к войне? Куда он деньги за нефть подевал?

Я одернул его:

— Замолчи, Ахмед! — И обратился к боевикам: — Хорошо. Мы с щичем (двоюродный брат) будем утром у исполкома. Только дядю оставьте в покое. Он уже в возрасте. Да и не самый лучший боец он, вечером у него пьянка, утром похмелье.

— Дик ду (хорошо), — ответил командир, и боевики ушли.

— Вот видишь, — сказал я Ахмеду, — мы с тобой спорили: идти на войну или нет, а Аллах решил за нас. Придется повоевать. Не хочу бегать. От русских бегать, от чеченцев бегать, не дело это. Я в Советской армии не служил, институт меня освободил, но, видно, от всеобщей воинской повинности никуда не деться, будем в ичкерийской армии служить.

Следующим утром мы загрузили в пикап инструмент, заехали на базар, купили себе по АКМ и прибыли к исполкому. Оттуда нас сопроводили к военному городку, где готовился к боевому выезду Шалинский танковый полк.

24. Урус-Мартан

Райцентр Урус-Мартан обороняли крупные силы боевиков. Брошенные в атаку общевойсковые подразделения были потоплены в собственной крови и отошли с большими потерями.

Это война всех против всех. Со стороны чеченцев воюют то подразделения национальной гвардии, то самостоятельные отряды ополченцев, не всегда имеющие связь друг с другом и с центром. То же самое и в федеральных войсках. Общевойсковые части, ВВ, артиллерия, ОМОН, ВДВ, спецподразделения ГРУ, ФСБ. У каждого свои начальники, и я сомневаюсь, что кто-то согласовывает и контролирует действия каждой из силовых структур. Нередко мочат друг друга — по ошибке или якобы по ошибке.

Но определенная логика в проведении операций есть. Обычно сначала в огонь бросают призывников. Это парнишки по восемнадцать — девятнадцать лет, только из учебки, они и стрелять-то толком не умеют. Когда начинается бой, плачут от страха, падают на землю и лежат, закрыв головы руками. Если чеченцы берут их в плен, то, как правило, отпускают, отобрав оружие. Или сдают на руки матерям, которые приезжают в Чечню забрать своих малышей, как из детсада.

Положив мертвыми призывников и убедившись, что сопротивление серьезное, войска начинают обрабатывать защищающееся село ковровыми бомбардировками, артиллерией и системами залпового огня “Град”, “Ураган”. После выдвигаются танковые и механизированные части, спецподразделения. Когда боевики выбиты и очаги сопротивления подавлены, в село заходят контрактники или ОМОН — проводить зачистку. Зачистка заключается в том, что на улицах и в домах расстреливаются все мужчины от четырнадцати лет, больные и раненые расстреливаются в постелях, подвалы и темные сараи забрасываются гранатами. Попутно можно грабить дома, а если попадаются симпатичные девушки, то и это — трофей победителей. Впрочем, если изголодал и соскучился по интимным радостям, и не очень симпатичная девушка подойдет. И ни маленькой девочкой, ни женщиной постарше брезговать не стоит. Когда еще доведется кого-нибудь вые. ть?!

В общем, на войне как на войне.

Бой под Урус-Мартаном был очень важным. Возможно, в нем решался исход всей военной операции. Боевики подтянули к райцентру большое количество живой силы и техники. После первой неудачной атаки федералы старательно утюжили позиции боевиков с воздуха и обстреливали системами залпового огня. Потом, как полагается, в бой двинулись танки и БТР. Сравнительно легко выбили чеченцев с первой линии обороны. И тут случилось неожиданное. По дороге через село навстречу наступающим федералам выехали танки. Развернувшись на поле, они открыли огонь из башенных орудий. Это был уже не Сталинград, это была Курская дуга.

Эфир наполнился матом на нашу разведку, которая не сообщила о подходе танкового соединения.

Войска стали спешно отступать, оставляя на поле битвы подожженные боевые машины, горы трупов и раненых. На сектор был вызван огонь артиллерии, которая стала крыть всех — и наших и ваших. В небо снова поднялись самолеты. Несколько часов продолжалась бойня. Боевики пытались вырваться из кольца огня, но удалось это не многим. Практически все танки были уничтожены огнем артиллерии и с воздуха. Остатки ичкерийцев покинули Урус-Мартан, и тогда, под прикрытием свежего подразделения бронетехники, в село двинулись мы — проводить карательную операцию.

25. Бой

Мы спешили на подмогу вооруженным силам Ичкерии, оборонявшим Урус-Мартан. По дороге грохотали танки, которые вели бывшие трактористы совхоза “Джалка” и парни, отслужившие в танковых частях Советской армии. На броне сидели шалинские ополченцы. За танками трясся на колдобинах пикап бывшего Завода Форда, а теперь ремонтного подразделения Шалинского танкового полка. За рулем сидел Ахмед, я — на сиденье рядом с водителем, держа на коленях автомат, из которого еще ни разу не стрелял.

— Как ты думаешь, Зелимхан, с такой-то силой, целым танковым полком, может, мы победим в этой войне? — спросил Ахмед, возвращаясь к давнему разговору.

— Никто не побеждает в войне, Ахмед, — ответил я. — А мы уж подавно не победим. У русских столько пушек, минометов, бомб, что хватит уничтожить десять ичкерий. И еще на пару туркменистанов останется. Это все наши чеченские понты. Шалинский танковый полк! Залили солярки в танки, которые сами же русские нам непонятно зачем оставили, зеленое знамя развернули — и вперед. Сейчас всех победим. Целый танковый полк, конечно. Напугали ежа голой задницей!

На этот раз Ахмед не был настроен спорить. Он вел пикап, старательно объезжая самые опасные из колдобин.

— Да, Зелим. Посмотрю на наших: все как дети. В игры играют. Кого ни встреть — бригадный генерал, самое меньшее — полковник. Если бы у каждого чеченского полковника был пусть даже не полк, а хотя бы рота солдат, наша армия была бы самой большой в мире.

— Бакх ду, Ахмед. Правду говоришь. Но что делать? Нам бы в живых остаться, но не за счет трусости, не бегая от смерти, чтобы женщинам, которые своих мужей и сыновей похоронили, в глаза было не стыдно смотреть. Это и будет наша с тобой победа.

Бой начинался весело. Пройдя село, танки разъехались веером и открыли огонь. Ополченцы соскочили с брони и пошли в атаку с криками “Вуррроооо!” и “Аллах акбар!”. Русские побежали, оставляя на поле подбитую технику и раненых. Ополченцы вытаскивали федералов из машин и расстреливали. Полк попытался продолжить наступление, преследуя удирающего противника.

Но скоро все поле перед селом превратилось в арену карнавала взрывов. Начался настоящий ад. Плотно, чуть ли не на каждый метр земли, ложились мины и снаряды. В небе появились самолеты, посыпался град бомб. Танки загорались один за другим. Тела ополченцев разрывались в кровавые клочья.

Когда началась атака, мы с Ахмедом остановили свой пикап на краю села и залегли в ров, сжимая в руках автоматы. Разрозненные группы федералов прорывались во все стороны, кто-то бежал к селу, и мы стреляли в тех, кто оказывался близко к нам. Потом квадрат накрыло огнем, и мы уже не могли стрелять; пытаться встать и переместиться в другое место тоже было бессмысленно — осколки летели, как пыль в ураган. Я думал, что, наверное, это и есть танец Шивы, индийского бога разрушения — пляска, которой он уничтожает вселенную. После одного из взрывов совсем рядом с нами я был контужен и потерял сознание.

Когда я очнулся, уже темнело. Бомбежка и артобстрел закончились, на поле горели танки, русские добивали раненых, наших и своих — если не могли распознать в темноте тела в камуфляже: “Господь на небе отличит своих от чужих”. Я оглянулся и увидел двоюродного брата. Глаза Ахмеда были открыты, затылок разбит осколком, и мозговое вещество запачкало воротник. Я взвалил на себя труп и пополз по канаве вдоль села.

Не помню, сколько я полз, но успел выбраться подальше от места боя. Впереди, там, где канава делала поворот, я увидел несколько силуэтов людей с автоматами. “Ну все, конец” — подумалось мне.

— Хо мил ву? (ты кто?) — услышал я оттуда. Ответил по-чеченски:

— Я… Зелим… щича убило.

— Ползи к нам, голову не поднимай.

И тут позади послышалась русская речь. Я свалил с себя тело Ахмеда, перехватил автомат и обернулся. Над краем канавы, совсем близко от меня, стояли люди с оружием.

26. Зачистка

Первую зачистку в Урус-Мартане делали второпях. Чтобы боевики не успели укрепиться в домах, когда настанет ночь. Наутро сделаем новую зачистку, уже по полной программе. Стреляли по окнам, потом врывались в дома. Заходили в комнаты по правилу: сначала бросаешь гранату, потом идешь сам. В некоторых домах были женщины, дети, старики. Убивали. Попадались раненые и прячущиеся боевики. Расстреливали. Были и девушки, ничего так, вполне подходящие. Но сегодня было не до этого. Пока убивали всех, днем разберемся. Настроения вкушать плоды победы не было.

Уже вечером шли вдоль канавы по краю села. На дне заметили какое-то копошение, вскинули автоматы. Тут заполыхал стоящий рядом сарай, огонь осветил округу, и я увидел… в стоящем на дне канавы, по колени в грязной воде, боевике с автоматом было что-то знакомое…

27. Зарево

Так мы стояли и смотрели в глаза друг другу, и наши измазанные лица озарялись пожаром. Целую секунду, которая длилась больше чем вечность. Мы успели вспомнить себя — от первого лета в песочнице до последней зимы, все наши игры и разговоры. Когда-то мы были так же измазаны, потому что возились в глине на краю совхозного поля. А еще вечерами мы пекли на костре картошку, и блики костра так же играли на наших лицах. Мы вспомнили все, и даже главное, что мы всегда были одним целым. Мы были едины друг с другом и в счастливой щедрости своего единения принимали в себя и эту вселенную, со всеми населяющими ее существами. В целом мире не было никого, кроме нас, ничего, кроме нашей игры. Звезды, солнце и луна, земля, ее реки, поля, леса и горы — были созданы для нас. И другие дети, они играли с нами, и каждый тоже включал в себя целый мир. И еще был Он — Тот, Кто позволил нам играть, Он был в душе каждого и в сердце каждой пылинки. И знать это было счастьем.

И это ничего, что за спиной одного из нас были несколько бойцов ОМОНа с автоматами, а у поворота канавы другого прикрывали вооруженные ополченцы.

Просто такая была игра.

Эта секунда, она прорвала плотную ткань времени, она затянула весь мир в черную дыру, прошлое, настоящее, будущее слились в едином зареве, но огонь больше не плясал на наших лицах, он застыл, как электрический свет, словно кто-то делал фотоснимок, и на нем нам предстояло жить вечно. Секунда все длилась и длилась…

Тот из нас, кто выстрелил первым, написал эту повесть.