Герман САДУЛАЕВ

Оставайтесь на батареях!

Двадцать шестого апреля, в понедельник, солнце поднималось над континентальным горизонтом особенно медленно, как будто выталкиваемое из ночи заржавелым подъемным механизмом артиллерийского орудия, рукоять которого вращала усталая рука седого и бессильного Бога. Когда косые лучи зари пробрались сквозь плотную атмосферу и легли в изнеможении на мягкую пыль города, пыль показалась серой и больше похожей на пепел; словно Бог галлюцинировал или предчувствовал. Если это не одно и то же, ведь самые страшные кошмары Его снов обречены стать нашей явью.

Город еще не вышел из оцепенения ночи: лежащие по обочинам улиц коровы не торопились вставать, только мотали своими рогатыми головами, отгоняя непонятные сны о длинных ножах и мужчинах в кожаных передниках, забрызганных кровью. Людей на улицах практически не было видно. В конце улицы, сидя на корточках перед затухшим костром, бодрствовал патруль, прокалывая сумрак огоньками папирос. Полусонная девушка искала свою корову, чтобы подоить. Безумный мальчишка, вышедший вместе с сестрой, уже начал играться в пыли, возводя крепости и тут же разрушая их ударами прутика, изображавшего, по всей видимости, разрывы снарядов. Закутанный в одеяло беженец шел с пустой бутылью к гидранту с водой. И всё, пожалуй. Остальные спали.

Таким увидел мир в то утро лейтенант Хосе Баррос, кадровый артиллерийский офицер. Он был одним из тех, кому не спалось. Всю ночь лейтенант бродил около позиций, осматривая свои батареи, а к утру возвратился в квартиру, чтобы умыться и сменить рубашку.

В умывальной стоял большой металлический кувшин с водой. Лейтенант взял кувшин и вышел в патио, где к стволу высохшего деревца было прикручено тусклое зеркало. Раздевшись до пояса, он стал поливать голову, набирать воду в горсти, плескать на лицо и подмышки, охая и фыркая. Посмотрев на себя в зеркало, он после минутного колебания решил побриться. Развел в плошке мыльный раствор, нанес его толстой кистью на щербатую кожу и соскоблил щетину опасной бритвой. После бритья пришлось умываться заново. Процедура не приносила особого удовольствия, но установленный ритуал заметно успокоил мятущееся сознание. Одевшись в чистое, он снова посмотрел на себя в зеркало и пригладил волосы.

Лейтенант Баррос не был хорош собою. Низкорослый, но не коренастый, а скорее пухловатый. Облысение не собирало еще урожай на его голове, но жесткие волосы были неприятно редки. Лицо, белое, с тонкими черными бровями над глубокими карими глазами и удлиненным подбородком заметно портил нос, плоский, с широко расставленными, как у негра, ноздрями.

Говорят, что метисы бывают необычайно красивы. Хосе мог бы с этим поспорить. Но в этом не было необходимости — сама его внешность была слишком очевидной иллюстрацией обратного. Действительно, красота детей от смешанных браков скорее редкое исключение, чем правило. То, что мы воспринимаем как человеческую красоту, — чаще всего наиболее правильное и стандартное воплощение расовых и френологических типажей: нордического или азиатского, франкского или славянского. Когда природа мешает краски и бросает с размаху на палитру, то только изредка, случайностью, получается картина оригинального эстетического совершенства. Чаще это нескладность, граничащая с уродством.

Мать лейтенанта, урожденная Мария Хуанита Гомес Феррарис, была наследницей славного и древнего, но столь же бедного рода малоземельных каталонских дворян, идальго. В чистоте ее крови можно было не сомневаться. Но по линии отца, торговца из Андалузии Хосе Альберто Баррос, чего только ни было намешано! Помимо испанских крестьян и ремесленников в формировании своей родословной Хосе не без оснований подозревал мавров, чернокожих из самого центра Африки, французов и даже андалузских евреев. Семья сеньора Баррос в разные века исповедовала то католичество, то ислам, то иудаизм и снова католичество — в зависимости от того, какая религия в тех или иных обстоятельствах была наиболее благоприятна для торговли и снижения налогов. Сеньор Баррос при всем этом, а скорее — благодаря всему этому, был зажиточен, держал торговый дом в Валенсии, где сейчас жила семья Хосе: молодая жена Исабель Соледад и крошечка-дочка, прекрасноликая принцесса с белыми локонами на смуглых щеках, названная по испанскому обычаю именами матери и бабушки: Исабель Мария. Отец лейтенанта скончался года за два до начала Гражданской войны, от сердечной болезни. Мать была жива и поселилась в доме Хосе и Исабель. Она не очень ладила с невесткой, но души не чаяла во внучке.

Сеньор Баррос оставил после себя достаточные средства и процветающее торговое дело. Однако в обстановке нынешней неразберихи, войны и экономического упадка, состояние семьи быстро исчерпывалось, утекало, как морская вода из ладоней, оставляя после себя только быстро выпаривающуюся на солнце соль разочарования и беспокойства о будущем. Беспокойства, которое и здесь, недалеко от линии фронта, не оставляло лейтенанта.

В семье сеньора Хосе Альберто было трое дочерей и только один сын. Заводить пятого и шестого ребенка сеньора де Баррос отказалась, сказав, что она потомственная аристократка, а не племенная крестьянская кобыла. Хосе Альберто при жизни удачно выдал всех троих дочерей в дома своих торговых партнеров, успешных буржуа. И готовил сына принять фамильное дело в свои руки.

Молодой Хосе, в пику желаниям отца и следуя советам матери, пошел в военное учебное заведение. Однако его карьера на военной службе не сложилась. Хосе не имел ни протекции в штабах, ни таланта к интригам, ни особого служебного рвения и оставался лейтенантом, хотя возраст его приближался к сорока. Его возраст приближался к сорока, когда Испанию расколола война.

Шестнадцатого февраля 1936 года, в воскресенье, Народный Фронт, объединивший либеральных демократов, анархистов и коммунистов, одержал победу на выборах в кортесы, испанский парламент. Правые партии получили всего 205 мест, а партии Народного Фронта — 263. Большинство в кортесах сформировало правительство Мануэля Асаньи и восстановило действие конституции 1931 года. По всей Испании начались самозахваты земель помещиков и церкви.

Десятого апреля, в пятницу, кортесы лишили президента Замору полномочий главы государства и через месяц, десятого мая, президентом страны был избран Асанья. Двенадцатого июля в Мадриде пролилась первая кровь: республиканцы арестовали и убили депутата кортесов от правой партии сеньора Сотело. Шестнадцатого июля правительство Асаньи отменило отпуска военнослужащим и запретило им покидать свои части в связи с угрозой антиправительственного мятежа.

Но мятеж был неизбежен. Восемнадцатого июля, в субботу, из Марокко по радио был передан условный сигнал к выступлению: “Над всей Испанией безоблачное небо”. В Мадриде взбунтовалась казарма Ла Монтанья. На следующий день казармы были взяты республиканцами. Выступление подавили и в Кампаменто. А в Севилье, благодаря подкреплению, полученному из Марокко — Пятая бандера Иностранного легиона и Второй марокканский табор, войска мятежников возглавляемые генералом Кейпо де Льяно, одержали верх. Пал и Кадис, под натиском десанта марокканцев, высадившихся с пароходов “Чуррука” и “Сиудад де Алхесирас”. Уже двадцатого июля по странному стечению обстоятельств, которые иногда творят историю, в авиакатастрофе погиб генерал Санхурхо, и руководство мятежом принял генерал Франко.

Казалось, сдвинулись вековые тектонические плиты, разлом удлинялся, шел по всему Пиренейскому полуострову, расширялся, вовлекая в адские волны кипящей лавы войны тысячи и тысячи жертв.

Девятнадцатого августа в Гранаде мятежные франкисты расстреляли поэта Федерико Гарсиа Лорку, а тридцатого августа в Бадахосе марокканцы и солдаты Иностранного легиона зверски расправились на арене для боя быков с пленными республиканцами. Немецкие бомбардировщики начали налеты на Мадрид. Бои велись в нескольких провинциях. Почти вся Испания стала одной ареной боя быков, залитой кровью.

С двадцать третьего по двадцать восьмое сентября шла битва за замок Альксар в Толедо. Альксар переходил из рук в руки; трупы убитых с обеих сторон громоздились валами. Такого избиения не знало и кровавое средневековье.

Двадцать девятого сентября Хунта национальной обороны назначила генерала Франко верховным главнокомандующим и главой правительства. Первого октября Франко был провозглашен руководителем Национального правительства Испании.

А в Мадриде шестого декабря республиканские кортесы утвердили автономию Страны Басков. В первый и в последний раз за свою историю баски получили свое государственное образование. И, конечно, они поддержали республику в ее борьбе с франкистами.

Пятнадцатого октября армия Тахо войск Франко перешла в генеральное наступление на Мадрид; началась оборона Мадрида, которой было суждено длиться до двадцать восьмого марта 1939 года, когда город пал.

Восемнадцатого ноября все еще 1936 года Германия и Италия признали правительство генерала Франко в Испании. Объем военной помощи Германии и Италии войскам Франко постоянно увеличивался. Из боевой техники и военнослужащих германских Люфтваффе был сформирован Легион “Кондор”. В операциях на стороне франкистов принимали участие регулярные части итальянской армии. Помощь республиканцам оказывал только Советский Союз — поставками вооружения и присылкой военных специалистов, не решаясь открыто вступить в войну. Демократические державы Запада придерживались политики “нейтралитета”. По собственному желанию в Испанию направлялись добровольцы со всего мира, чтобы в составе интернациональных бригад защищать республику. Прибывали добровольцы и в армию Франко. Бой между фашизмом и миром был начат.

Первого апреля 1937 года на Северном фронте войска Франко окружили Бильбао, столицу Страны Басков. Автономия Басков была отрезана от республики. Бильбао будет обороняться три с половиной месяца и падет восемнадцатого июля, в годовщину начала мятежа.

Лейтенант Баррос не присоединился к мятежу. Он остался верен Республике. Хотя большинство его коллег, кадровых офицеров, в особенности артиллеристов, оказались по другую сторону фронта. И это были — лейтенант с горечью осознавал — лучшие офицеры, профессионалы, вояки.

Он никогда не был принятым в их элитарном клубе. Для благородного офицерского сообщества Хосе всегда оставался бастардом с крестьянскими грубыми ладонями, недоноском. Они были красивы и эффектны, молодые девушки в тавернах кружили вокруг офицеров, как пчелки у корыта с сиропом, и часто залипали в их объятьях на постелях дешевых отелей, квартир или даже просто под лунным небом в теплые испанские ночи. А Хосе знал только одну девушку, свою жену Исабель — милую простушку из семьи школьного учителя. Военная наука давалась им легко, и бо льшую часть времени офицеры проводили в гулянках или играя в карты. Хосе ночами штудировал математику, подолгу занимался с солдатами, возмещая природный недостаток талантов усердием.

Офицеры за глаза называли его Пепе. Это было детское прозвище, так Хосе называла мать. В устах коллег, обращенное к взрослому мужчине “Пепе” звучало как издевательство.

Все это, возможно, и не было главной причиной того, что Хосе не присоединился к мятежной кадровой армии. Лейтенант Баррос по убеждениям был противником монархии и диктатуры. Во время выборов в кортесы он голосовал за социалистов. И это, очевидно, сыграло свою роль.

Теперь он искренне сражался за Республику, думая о том, что воюет и за будущее своей семьи, своей любимой Исабель Соледад, и за свободную страну для малютки Исабель Марии. Хотя его, профессионального военного, привыкшего к дисциплине, раздражал бардак, творившийся в республиканских войсках. Особенно, рохо-негро, “красно-черные”, названные так по цвету их рубашек и головных уборов, анархисты. Эти бравые парни, опоясанные пулеметными лентами, толком не слушались никаких приказов, шли в атаку шеренгой в полный рост, как на демонстрации, а потеряв пару человек убитыми, сразу возвращались — предать тела товарищей земле. И никакими уговорами было невозможно убедить их продолжить бой.

Городок, в котором оказался лейтенант Баррос, находился в Стране Басков к северо-востоку от Бильбао и не представлял стратегического значения ни для одной, ни для другой воюющей стороны. Основное сражение шло у Бильбао. Двадцать три батальона армии басков занимали позиции к востоку. В самом городке были расквартированы два батальона. Кроме басков, в городке находились разрозненные остатки интербригад и республиканских соединений на переформировании. И две батареи артиллерии под начальством Хосе. В каждой батарее было по четыре семидесятишестимиллиметровых дивизионных орудия образца 1902 года. В последнем сражении половина личного состава орудийных расчетов были убиты и ранены в артиллерийской дуэли с батареями франкистов; лейтенанту требовалось пополнить расчеты и обучить новых солдат. Этим он и занимался в городке уже три недели. Новобранцы были, в основном, из басков, крестьяне и лесорубы, сильные, но не слишком сведущие в науках. А артиллерийское дело — это прежде всего математика. Тригонометрия. Хорошо, удалось заполучить трех студентов — одного француза и двух каталонцев. Лейтенант занимался со своими артиллеристами по десяти часов в день, обучая пользоваться панорамой, прицелом, планшетом и таблицами стрельбы.

Гражданских лиц в городке было около пяти тысяч, это только местные. Помимо местных, городок заполнили беженцы из районов, занятых франкистами, их никто не считал, но, кажется, их было примерно столько же. Сегодня, в понедельник, людей обещало быть еще больше. Понедельник — базарный день, и хотя республиканское правительство, чтобы предотвратить заторы на дорогах, а также проникновение шпионов, запретило базарные дни, окрестные люди все равно собирались, чтобы продать или обменять вещи и еду. Война войной, а люди всегда хотят кушать.

В последние дни Хосе часто с тревогой глядел в небо. Да, городок был не бог весть как важен в этой войне. Но все же в нем располагались три фабрики, одна из которых производила авиабомбы. Неподалеку — стратегически важный мост в деревне Рентериа. К тому же, это потенциальный путь для отхода республиканских войск. Мрачные предчувствия особенно сильно стали терзать его после того, как по республиканской армии прокатилось известие о случае под Бильбао: республиканцы сбили самолет немецкого Легиона “Кондор” и устроили самосуд над спустившимся на парашюте пилотом — ожесточенные потерями от бомбардировок баски повесили пленного. Месть басков могла вызвать еще большую месть немцев.

Так что возможность массированных бомбардировок нельзя было исключать. А городок был совершенно лишен противовоздушной обороны. Ни одного зенитного орудия! Никаких истребителей, контролирующих воздушное пространство! Перед атакой с воздуха город был совершенно беззащитен.

С зенитными орудиями в республиканской армии с самого начала было очень плохо. Их практически не было. Только недавно стали поступать советские среднекалиберные зенитные установки. Они неплохо показали себя в Харамской операции в феврале. Но здесь зениток не было. Лейтенант Баррос отправлял докладную записку в Мадрид, начальнику артиллерии республиканской армии подполковнику Фуэнтесу, но никакого ответа не последовало. Командиры республиканских частей поговаривали, что подполковник вообще мало утруждает себя фронтовыми делами, занимаясь ведомственной перепиской. Советовали обратиться к русскому военспецу по артиллерии, известному по конспиративному имени Вольтер. Но возможности найти контакт с русским Вольтером у лейтенанта не было.

Еще неделю назад Хосе самостоятельно принял решение приспособить имеющиеся в его распоряжении орудия для поражения воздушных целей. Прежде всего для каждого орудия выкопали яму глубиной в полтора метра. Обрадовавшиеся привычной работе крестьяне взялись за лопаты и быстро сделали правильный окоп. Местные рабочие сбили по чертежу лейтенанта зенитные станки — из досок, перехваченных железными полосами. Благодаря подставке наибольший угол стрельбы сильно возрос. Однако “мертвая воронка”, непростреливаемая часть воздушного пространства над орудием, оставалась очень большой.

С большим трудом, но удалось раздобыть угломер зенитной артиллерии. По его шкалам можно было определить одновременно азимут самолета и угол места, то есть вертикальный угол между линией горизонта и линией цели. Но для точного определения местоположения самолета одного угломера мало, нужен второй, чтобы засечкой самолета построить два треугольника, тригонометрическое решение которых дает возможность навести прицел.

С утра лейтенант Баррос думал о том, как наловчиться наводить орудия для стрельбы по воздушным целям используя только один угломер и бинокль.

Когда над городом окончательно рассвело, лейтенант вернулся на батареи. Большая часть солдат и командиров еще не вернулась с квартир. Хосе знал, что некоторые появятся только после сиесты. В окопе на лафете ближайшего орудия сидел пожилой доброволец в гражданской одежде.

— Доброго утра, Пепе! — приветствовал он своего командира, не вставая.

Хосе передернуло. Он обиженно поджал губы, выпрямился и уже был готов устроить подчиненному разнос за фамильярность в обращении к офицеру. Но взглянул в теплые глаза старика и мгновенно обмяк. Это было совершенно не похоже на “Пепе” его бывших коллег офицеров; скорее напоминало “Пепе” из уст матери.

— Доброго утра, сеньор Пако! — ответил лейтенант и усмехнулся.

Солдата звали Франциско. “Пако” — так, наверное, в детстве его звала мать.

Старик широко улыбнулся, показав белые зубы, чередующиеся с черными провалами там, где зубов не осталось, — выдернул ли местечковый зубодер, выбили ли в драке на улице, когда Пако был помоложе, а, может, сами выпали от времени.

— Можешь называть меня Лагарто, лейтенант. Меня все так зовут.

“Лагарто” значит ящерица. Хосе пригляделся к старику. В нем действительно было что-то от ящерицы — холоднокровного и мудрого существа, сливающегося с камнем, когда греется на солнышке и готового юркнуть в расселину раньше, чем ты успеешь сморгнуть.

— Хорошо, Лагарто. Собери мне всех командиров батарей и расчетов на командно-наблюдательном пункте, мы начнем сегодняшние занятия.

Франциско-Пако Лагарто был лучшим помощником лейтенанта в командовании батареями. Старик был испанец, родом с побережья, в прошлом то ли рыбак, то ли матрос торгового судна. Никакого звания он не имел, прибился к батарее уже в городке: его часть понесла большие потери и была расформирована. Он, казалось, знал и жизнь, и смерть, а к войне относился как к самому обычному делу. Его почему-то слушались все новобранцы, даже хмурые баски, не признающие авторитетов.

Командно-наблюдательный пункт своих батарей Хосе устроил на окраине города, где небольшой холм венчала церковь Сан Хуана — святого мученика. Никакой религиозной подоплеки в этом не было, лейтенант не искал покровительства святого. Просто с холма хорошо просматривались окрестности, а батареи были окопаны неподалеку. Но его подопечные все равно шутили, собираясь к холму:

— Пойдемте скорее, наш святой Хосе уже бродит около церкви, как призрак.

Прошло еще не менее часа, пока все подтянулись на командно-наблюдательный пункт: восемь командиров расчетов, два командира батарей, сам Хосе и его правая рука, Лагарто.

— Ну вот, двенадцать апостолов в сборе, — провозгласил Лагарто с ехидцей.

По кучке воинов прошел добрый смешок.

— Труднее всего было со святым Мануэлем, — продолжал Лагарто. — Непросто было вытащить его из постели достопочтенной сеньоры Фелисидад, тоже, надо полагать, святой. Он многажды поминал дьявола и все время путался в ризах.

Бойцы хохотали, а молодой брюнет Мануэль, командир первого расчета второй батареи, победно глядел поверх голов.

— Вы мне просто завидуете.

— Альто! — громко сказал Хосе и поднял правую руку.

Смешки и разговоры смолкли. Лейтенант оглядел своих “апостолов”. У многих были опухшие глаза, выдававшие, что вечер и ночь прошли за распитием деревенского вина из кладовых местных жителей. Лейтенант покачал головой.

— Доставайте тетради, пишите.

Командиры примостились кто на земле, кто на брошенных бочках и ящиках, открыли тетради и изготовили карандаши. Записывать не собирался только Лагарто. Он по умолчанию выполнял в подразделении и на импровизированных курсах функции заведующего хозяйственной и административной частью.

— Итак, вчера мы разобрали, как установить три координаты самолета. Таким образом, мы можем зафиксировать, где находится самолет в момент наблюдения. Но этого мало: нам нужно знать, где он будет находиться в момент, когда его зоны достигнет снаряд. Для этого нам нужно знать скорость самолета.

Хосе с удовлетворением отметил, как все его гуляки превратились в серьезных студентов и царапают тетради, чуть не высунув языки от усердия. Ему подумалось, что у него есть педагогические способности. Если бы не эта война, сеньор Баррос рано или поздно преподавал бы в артиллерийской академии…

— По высоте и угловым координатам на планшет наносим точку — проекцию самолета на горизонт. Через несколько секунд снова измеряем координаты самолета. Заносим на планшет вторую точку. Теперь измеряем расстояние на планшете между двумя точками и делим его на число секунд, которое прошло между двумя измерениями. Это и будет скорость движения самолета. Мы знаем скорость самолета и работное время, то есть время, необходимое для выполнения всей подготовительной к выстрелу работы. Это десять секунд. А задачу встречи самолета и снаряда считаем с помощью таблиц стрельбы…

— Постойте, лейтенант, — Мануэль даже поднялся со своего бочонка, — а если заряжающий, мой Бето, этот баскский медвежонок, промедлит? Если он не уложится в десять секунд?

Неожиданно Лагарто ответил вместо Хосе:

— Лучше бы он укладывался, Маноло! Лучше бы он укладывался в десять секунд, твой сонный медведь. Иначе мы расстреляем все снаряды по ангелам небесным. А у нас не так много снарядов. Если ты не знал, у нас всего по сорок снарядов на орудие.

Студенты уставились на лейтенанта, выжидая реакции их ревнивого преподавателя на вмешательство старика Лагарто в педагогический процесс.

Но лейтенант Баррос, против ожидания слушателей, не разозлился и не накричал на Лагарто; напротив, он напустил на себя серьезный вид, даже поднял зачем-то указательный палец и, кивая головой, произнес, поддерживая теологические измышления Лагарто:

— Если мы будем палить в небо, а не по самолетам, пара снарядов могут залететь в райские кущи, или даже к престолу Самого Господа Бога! Господу Богу может не понравиться, что мы выбиваем перья из Его ангелов и разносим в щепки рай, вместо того чтобы валить на землю немецких чертей. “Ради чего Я даровал вам по сорок снарядов на орудие? — спросит Он. — Знаю, это не много, но при нашей бедности даже на фронте не всегда артиллерия имеет такой боезапас. А знали бы вы, чего эти снаряды стоили вашему лейтенанту, сколько он молился и клал поклоны по штабам! Если вы ночами кутите, а днем засыпаете со снарядом в руках, не можете правильно выставить прицел и вовремя подготовить орудие к выстрелу, — пожалуй, стоит поджарить ваши задницы на сковороде без масла!”

— Вот святой Хосе и произнес свою нагорную проповедь!

— Баста, баста! — лейтенант замахал руками.

Бойцы угомонились, и занятие продолжилось.

— Итак, командиры расчетов держат в руках таблицы стрельбы. Командир батареи отдает команду: высота 32, скорость 50! Командиры расчетов находят нужные страницы, по клапанам с надписями 32 и 50. В соответствующих строках и столбцах напечатаны вычисленные заранее установки орудия. Артиллеристы принимают установки и наводят орудия. В ту секунду, когда стрелка секундомера пробегает назначенное работное время, командир батареи командует: фуэго! Орудия стреляют, но не туда, где находится самолет сейчас, а в упрежденную точку, где по расчетам должны встретиться снаряд и летящий самолет. Запомните: стрелять надо не в ту точку, где находится самолет в момент определения его координат или в момент выстрела, а в упрежденную точку на пути самолета. Мы стреляем из настоящего в будущее, вот как я вам скажу!

…А когда он был совсем маленьким, зима была чудом. На южной окраине огромной страны только далекие горы были всегда одеты снегом и льдом. Холода спускались в долину совсем не надолго: два коротких месяца с неба мог падать мягкий пушистый снег. Та земля не знала жестоких морозов.

Снегопадение, волшебная белая сказка! Словно лепестки акации, кружили снежинки, дети выходили на улицы, даже дворовые псы не могли усидеть в деревянных будках, таращились на свои холодные носы и хватали снег алыми языками прямо в воздухе. Если долго смотреть в вертикальный столб света под уличным фонарем, начинало казаться, что снег не падает, он возносится к небу!

Что же случилось с миром? Почему эта грязная каша под ногами, колючая мокрость за воротником, зябкая кожа и тусклый северный свет теперь называются так же — зима? В новой земле на два месяца приходит лето, да и как приходит: потопчется только в прихожей, не снимая плаща, и спешит уйти, захватив непросыхающий зонтик.

Наверное, дело во взрослости. Ведь его маленькая дочь еще совсем недавно, года четыре назад, тоже умела радоваться снегу. И первый снег в ту зиму был как первый грех, но — прощенный. Они наспех оделись и выбежали во двор. У самых окон, среди голых ветвей сирени, они катали громадные комья снега, с налипающей палой листвой, и собрали даже снеговика — с крюкастыми руками из сучьев.

Через пару лет они шли мимо этого места, держась за руки:

— Помнишь, папа, здесь мы с тобой лепили снежную бабу!..

Почему захотелось рыдать, закрывая лицо руками, обнять и прижать ребенка, молить о прощении за то, что так мало простого счастья, что всегда далеко и этим обманул и предал ее любовь? А годы ушли, и она стала совсем большой и не рисует смешные картинки. Смешные картинки из шариков и крюкастых палок, выведенных на бумаге карандашом, и подписи, такие же кривые, внизу: папа, я, снеговик. Потом она научилась писать целыми предложениями: папа и я лепим снеговика! И скоро, вкусив плод речи, Ева уже фантазировала: мама, папа и я лепим снеговика!!! И мама нарисована — с большими глазами, потому что это красиво, и ее крюкастая рука перекрещена с палкой, торчащей из овального тельца папы. Чистый художественный вымысел, ведь мамы не было рядом. Мама была дома, наверное. Или в гостях. А папа — такой редкий, воскресный, почти чужой, но тогда — непонятно.

И так хотелось, чтобы она скорее стала взрослой, чтобы смогла понять. Совсем уже скоро она поймет. И все поздно.

Эти картинки раньше она дарила папе на каждый праздник, зимой и летом.

Теперь она рисует только холодных кукол в дерзких нарядах, с бриллиантами в волосах и коровьими глазами. Потому что это красиво. И кукол зовут, как ар-эн-бишных красоток: Синди, Джессика, почему-то мужское — Сэм.

Что же ты за человек, как ты просрал свою жизнь, как просрал ее детство?

А скоро мы все умрем.

Серый снег за окном опадает, как пепел.

Анвар Берзоев оторвал взгляд от окна и посмотрел прямо перед собой на сидящего рядом с журнальным столиком человека с крохотной чашкой кофе в ладони.

В маленький кабинет без стука зашла высокая девушка в черном костюме.

— Георгий Анатольевич, ваш водитель спрашивает, можно ему отлучиться на полчаса пообедать?

— Конечно, Ксения. Спасибо. Пусть заедет за мной в три.

Девушка вышла. Гость, кивнув головой в сторону закрывшейся двери, спросил:

— Е. ешь ее?

Берзоев скривил лицо укоризненно и ничего не ответил.

— Ну, по. бываешь ведь, признайся, старый развратник. Или уже не стои т? Сколько там тебе лет?

— Ты, я вижу, совсем разошелся…

Гость достал из кармана пиджака пачку сигарет, щелкнул по днищу и поймал выскочивший фильтр губами. Пошарил в карманах брюк, достал дешевую одноразовую зажигалку и закурил.

— Ладно, забудь. Это нервное.

— Проехали.

— Что скажешь насчет речи?

— Гоша, по-моему, ты злоупотребляешь националистской риторикой.

— Ты, Ваня, меня не обижай. Риторика — это у педросов и прочих холуев, они тебе какую хочешь риторику изобразят: хоть националистскую, хоть коммунистическую. Им до п. зды, лишь бы остаться у кормила, которое одновременно кормушка. А я русский националист. И никогда этого не скрывал.

Берзоев покачал головой и стал перебирать лежавшие на столе перед ним листы с текстом.

— Ты хочешь, чтобы тебе бил морду именно русский полицейский? Для тебя это — главное? Так ОМОНовцы, которые на митингах дубинками мозги массажируют, в большинстве своем русские. Чем тебе не русский мир и порядок?

— Если я предам Россию, то пусть меня русские парни отп. здят до смерти. А сейчас они сами служат предателям и врагам нации.

Георгий докурил сигарету до половины и затолкал ее в пепельницу, уже полную окурков.

— И потом, Ваня, ты же сам националист. Просто не русский. Ты должен меня понимать.

— Нет, Гоша. Мой национализм мне отбили еще в детстве вместе с почками. Когда в одном городе меня мордовали за то, что мать звала меня Ваней, а в другом — за то, что отец называл Анваром. В конце концов я пошел в секцию бокса. Теперь вот могу мочиться на два фронта и защищать оба своих имени.

— О, да! Ты же принц-полукровка. А я Гарри Потер. И все-таки ты мыслишь национально, я всегда это отмечал.

— Наверное, да. Но это только потому, что сейчас все не так, как во времена классического марксизма, сейчас все наоборот. Тогда буржуазия защищала национальные интересы, а пролетариат был интернационален — во всяком случае, в теории. А теперь буржуазия космополитична — не на словах, а на деле. И широкие массы инстинктивно противопоставляют идеологии глобальной элиты свой частный национализм.

— Ты сам это признаешь! Левый протест против глобализма неэффективен. Только националистические идеи могут быть ресурсом новой революции.

— Гоша, не заставляй меня повторять банальности. В России революции всегда одного цвета — красного, цвета крови. Коричневыми могут быть только погромы. А погром — это еще не революция. Или уже никогда не революция. Погромы — то, что нужно власти: это ресурс ее легитимации, сам прекрасно понимаешь.

— Я не призываю к погромам.

— Слава Аллаху, этого еще нам не хватало.

У Берзоева на столе зазвонил телефон. Он поднял трубку, но услышал только шипение, которое сменилось короткими гудками. Георгий посмотрел понимающе.

— Прослушка глючит.

Берзоев опустил трубку на рычаг и пожал плечами.

— Да и не будет никакой революции.

Минут через сорок Берзоев все же отредактировал речь Георгия Анатольевича Невинного, кандидата в губернаторы. Георгий забрал листки, исчерканные карандашом Анвара, и уехал. Почти сразу вслед за ним из редакции оппозиционной газеты, надев бежевое пальто и шарф, вышел и сам Берзоев.

Он пошел по улице, немного боком и подняв ладонь к лицу, пытаясь защититься от холодного ветра со снегом, который, казалось, шел горизонтально. Небо было серо-голубое, пустое, как глаза идиота, и делало вид, что не имеет к происходящему внизу никакого отношения.

Над проезжей частью колыхалась огромная растяжка, залепленная снегом. Слоган призывал голосовать за кандидата от партии власти. Сам кандидат присутствовал неподалеку в виде огромных биллбордов с фотографией: он жмет руку президенту. Или президент жмет ему руку? Пес их разберет. Но оба улыбаются в объективы фотокамер и в глаза электората: кандидат улыбается широкой, открытой улыбкой, президент — немного сурово, но в целом тоже доброжелательно. Жирная подпись под фотографией гласит: “Мы — вместе!”

Вместе — с кем? — подумал Берзоев. Друг с другом, наверное. Не с нами. Дружат против своего народа. Да и дружат ли? Каждый, как волк, готов вцепиться в глотку вожаку стаи, стоит только Акеле промахнуться… Вместе…

“Все говорят, что мы вместе, все говорят, но не многие знают — в каком…”, — вспомнил Берзоев строку из песни Виктора Цоя. Интересно, а Цой был русским националистом?

Город прятался от непогоды за стеклами кафе, за стенами домов. Редкие прохожие спешили свернуть во двор или зайти в парадную. Машины двигались медленно, ожесточенно работая дворниками на лобовом стекле.

Анвар Берзоев жил в этом городе уже почти двадцать лет. Он остался в России — в большой России — после окончания института. В этот город его привезла женщина. Русская женщина. Мать Евы. Его дочери.

Ее зовут Ева. Ева Анваровна Берзоева. Так написано во всех документах. Так написано в школьном журнале. Мать Евы не сменила свою русскую фамилию, не взяла фамилию Берзоева когда они зарегистрировали брак. Но дочь носит фамилию отца.

Может быть, только до совершеннолетия. Может, когда ей будут выдавать паспорт, она возьмет фамилию матери. Он поймет — дочери жить среди русских, с фамилией Берзоева она будет чувствовать себя неуютно. Может, нет. Пусть решает сама.

Не очень-то у них получилось. Все это — семейная жизнь, совместные походы в магазины, воспитание ребенка, супружеские долги. Сначала они часто скандалили. Потом стали жить отдельно — каждый своей жизнью. Говорят, всегда виновны оба. Но Берзоев главным виновником считал себя. И не потому, что позволял себе много, нарушал чистоту и святость супружеских уз, — хотя и это было. Просто потому, что мужчина. Женщины и дети не могут быть ни в чем виноваты.

Вот только зря все родственники — с той и с другой стороны — покачивали головами с выражением всезнайства. Мол, мы-то всегда понимали. Не живут в одном гнезде орел и ласточка. Это тут ни при чем. Разве мало русских мужчин, расстающихся со своими русскими женами? Да еще тяжелее, грязнее, кошмарнее.

Просто разные люди.

А Ева — Ева вырастает красавицей. Умницей. Говорят, что метисы бывают необычайно красивы и талантливы. Анвар — тоже метис, но на нем природа отдохнула. По крайней мере, сам он считал так. А Еву вознаградила всем, что упрятала от отца.

Если бы не Ева…

Если бы не Ева, жизнь была бы простой. Не так ныло бы сердце. Ночами не мучила бы бессонница. Не терзало бы чувство вины. Жить было бы легко.

Только в душе дул бы холодный северный ветер, ветер пустоты.

Такой же зябкий и мерзкий, как тот, что сейчас пробирается за воротник пальто, накладывает свои холодные пальцы на тело и начинает медленно сжимать грудную клетку, душить.

Берзоев распрямился, открывшись летящему снегу, и обхватил голову обеими руками, как будто стараясь выдавить из нее лишние мысли, чтобы вернуться к делам.

Город, не очень большой, даже не миллионник, был, тем не менее, центром области. Здесь располагалось областное правительство. Недавно прошел первый тур выборов губернатора. Число зарегистрированных кандидатов было беспрецедентно большим. Несколько кандидатов были вброшены самой партией власти, спешно сформировавшей для этой цели даже какие-то подобия политических движений и общественных организаций, симулякров политической активности.

В избирательном штабе партии власти этих кандидатов называли “ловушками” или “ложными целями” — по аналогии с военно-ракетными терминами. Когда стратегическая ракета с ядерной боеголовкой оказывается над объектом, она выстреливает несколько ложных боеголовок: чтобы отвлечь ракеты-перехватчики противовоздушной обороны противника. Так же и кандидаты от симулякров должны были, по замыслу технологов партии власти, отвлечь голоса протестного электората от реальной оппозиции.

Берзоев и его нынешние соратники называли псевдо-кандидатов по-своему — пиявками. Отсосав кровь народной воли, они должны были отвалиться от тела больного. А как в медицине утилизируют использованных пиявок? Знакомый медик рассказал, что часто их просто сливают в унитаз.

На этих выборах хитромудрые технологи переусердствовали. Запустили слишком много ловушек-пиявок. В результате, голоса избирателей так распылились, что главный — настоящий — кандидат от партии власти не смог одержать убедительную победу в первом туре. Более того, во второй тур вышел не засланный казачок, а представитель действительно оппозиционных сил. Георгий Невинный.

Это было, конечно, парадоксом. Где-то не успели вовремя среагировать, подрисовать цифры, вбросить фальшивые бюллетени или как-нибудь иначе выдать ожидаемый результат. На следующее утро результаты выборов стали известны. Слетело несколько чиновничьих голов, но повернуть время вспять партия власти не могла. Пришлось готовить второй тур. Теперь уже под пристальным наблюдением и непосредственным руководством центрального аппарата партии власти.

Город и область сами по себе не имели никакого стратегического значения. Чахлая, разваленная после краха Советского Союза промышленность, вяло вымирающее население, удаленность от торговых путей. Но на носу выборы в российский парламент. Партия власти хотела быть уверенной, что на местах — нужные люди, которые при необходимости используют для закрепления навечно ее руководящей и направляющей роли фактор, который в России по-иезуитски называют “административным ресурсом”. Во всем мире то же самое явление известно как “фальсификация результатов выборов” и преследуется по уголовному законодательству.

В тихом губернском городе началась настоящая вакханалия. Настойчивость агитации, которую вела партия власти, стала сравнима разве что с пропагандой своих учений тоталитарными сектами. С той только разницей, что никакого учения не было и в помине, даже Рон Хаббард с его дианетикой дал бы сто очков вперед “программе” кандидата от партии власти в конкурсе на реалистичность и внутреннюю логику. Зато партия власти могла себе позволить в агитации поистине державный размах.

Простого очернения оппозиции и обвинения ее участников во всех смертных грехах от распятия Иисуса Христа до убийства Джона Кеннеди было уже мало. Начался прямой шантаж и силовые акции. Тираж газеты, главным редактором которой был Анвар Берзоев, дважды арестовывали. За самую осторожную критику в адрес кандидата партии власти против газеты и журналистов возбуждались дела о клевете. Суд был готов усмотреть нарушения избирательного законодательства в каждой запятой оппозиционной прессы. Не замечая, конечно, на какие изыски пускались властвующие, игравшие вообще против всех правил.

Берзоев и его авторы не сдавались, старались приспособиться. Они заново осваивали эзопов язык, который, казалось, уже никогда не понадобится после победы в России “демократических реформ”. Последняя редакционная статья была выдержана в самых радужных и оптимистических тонах, в подражание текстам партии власти. Она называлась “Всем табором на выборы!” и рассказывала о том, как жители пригорода Большая Коневка массово получают открепительные удостоверения и готовятся к голосованию под руководством авторитетного бизнесмена Давыдова, поддерживающего партию власти.

Всем жителям области было известно, что Большая Коневка населена почти полностью цыганскими семьями; в пригороде открыто торгуют героином и скупают краденое. А Давыдов — цыганский барон, глава преступного сообщества.

Народ уже похохатывал в кулачки, тиражи газеты Берзоева, которые не успевали арестовать, раскупались как жареные семечки, рейтинг партии власти падал прямо пропорционально наглым акциям политтехнологов, призванным его поддержать и повысить любой ценой.

В стане самой оппозиции единства, как водится, не было. “Либералы”, “почвенники”, “социалисты” с большим трудом пошли на перемирие, тактический союз, чтобы поддержать альтернативного кандидата.

Берзоев много раз выступал на объединенных заседаниях политбюро и эмоционально доказывал, что враги либералов — не почвенники и националисты, а враги социалистов — не либералы и демократы. Сторонники различных путей развития российского общества могут вступить друг с другом в диалог, даже если этот диалог будет жесткой дискуссией. В конечном итоге, народу выбирать, за кем он пойдет. Если российский народ захочет капитализма и частного предпринимательства, — пусть так и будет. Если решит снова строить коммунизм, — это его право. Если завтра проголосует вернуть Романовых на царство, — пусть будет монархия, мы должны будем это принять. Надо уважать свой народ и доверять ему. Иначе гроша не стоят все наши заверения о том, что мы боремся за народное счастье. Только это должен быть сознательный и свободный выбор, а не зомбирование или “железная рука”, набрасывающая поводья на шею населения.

А настоящие враги и либералов, и демократов, и левых — всех, кто искренне любит Россию, — вот эти иуды с лоснящимися от внутреннего жира мордами. С ними дискуссия невозможна. Потому что у них нет никакой позиции, никакой идеологии. И, вместе с тем, они могут занять любую позицию и примерить любую идеологию. Когда споришь с ними, то все равно, что стреляешь в тени, — все пули проходят мимо. Они — оборотни. У них только одна цель — продолжать обманывать, обкрадывать, насиловать нашу родину. Им безразлично, под каким флагом это делать. Они циники и постмодернисты от политики. Они воры и негодяи.

Мы должны свалить их, свалить вместе, чтобы открыть России путь к свободному выбору своей судьбы, своего будущего. Пусть это будет пока только на нашем маленьком участке фронта. Войны выигрывают не маршалы, войны выигрывают лейтенанты.

А пока мы грызем друг другу глотки, они пристроились сзади и методично имеют нас в жопу, нас и всю страну.

Берзоеву удалось убедить в необходимости союза многих. Отчасти даже самого Невинного — яростного сторонника русской идеи, которую он, впрочем, никак не мог однозначно сформулировать. Часто они спорили:

— Гоша, в чем твоя идеология, объясни мне, нерусскому человеку, — спрашивал Берзоев.

Невинный начинал нервничать:

— Я вижу, что мой народ вымирает, каждый год на миллион или больше. Мой народ теряет свои территории. Мне не нужна идеология, чтобы любить свою мать, не нужна идеология, чтобы любить свою родину!

— Чтобы любить мать, идеология действительно не нужна. Но чтобы идти во власть, нужна программа. И философия, которая будет понятна народу. И народ должен эту философию принять, если ты, конечно, не хочешь просто власти ради власти. Но тогда чем ты отличаешься от наших отцов-иезуитов?

— Я знаю, Ваня, ты все подводишь опять к своему гребаному марксизму, который уже чуть не уничтожил нашу страну.

— Страну уничтожал не марксизм. Страну не может уничтожать ни марксизм, ни теория конвергенции. Даже учение Платона не может ничего уничтожить. И вообще никакие теории. Ты знаешь, кто уничтожал страну и народ. Такие же и те же оборотни, приспособленцы, что и сейчас.

— А вот х. й тебе! Ты сам себе противоречишь. То кричишь, что нужна теория, — аж слюной брызжешь. А то сам признаешь, что все теории — говно, главное — личности. Как тебе удобнее! Это же софистика. Ты сам — первый иезуит. Ты и все твои левые, пикейные жилеты. А скажи, Ваня, у тебя-то у самого программа есть?

— У меня — есть.

— Да ладно!

— Есть.

— Ну, давай, излагай!

— Даю. По пунктам. Первое — то, чего все боятся — пересмотр итогов приватизации. Убить “священную” корову нынешней власти.

— Ага, снова твое двуличие! Меня, значит, в подстрекательстве к погромам обвиняешь. А то, что ты говоришь, — не призыв к погромам? Или ты не знаешь: никто ничего сам не отдаст, собственность быстро прирастает к телу. Всех придется убивать и отдирать эту собственность с кровью. Значит, снова бойня, революция, экстремизм!

— Нисколько! Ни разу не экстремизм. Я юрист, законник. Все должно быть сделано по закону. И даже наше действующее российское законодательство предоставляет такие возможности. Уверяю тебя, пересмотреть итоги приватизации можно, и на это есть правовые методы. У нас нормальное цивилизованное законодательство, уголовное и гражданское. Его составляли умные люди, с учетом мирового опыта.

— Ага, либерасты и дерьмократы. С учетом опыта мировой либерастии и дерьмократии.

— Гоша, право само по себе не бывает ни либеральным, ни социалистическим. Право, как говорили древние римляне — это воплощенный разум. Нет логики мужской и женской, европейской и африканской — есть логика и идиотизм. Так есть право и есть беспредел. Все. Прихватизация народной собственности — это не право, это беспредел. С беспределом нельзя бороться другим беспределом. Только законностью.

— Да, и как же?

Словно не услышав в вопросе сарказма, Берзоев терпеливо объяснил:

— Это даже проще, чем может показаться. Практически ко всем актам захвата народной собственности могут быть применены правила о недействительной сделке. А какие последствия влечет недействительная сделка? Правильно, никаких. Какое же решение должен принять суд? Двойная реституция.

— Двойная — кто?

— Не делай вид, что не понимаешь. Лучше меня все понимаешь. Двойная реституция — возврат сторон в первоначальное положение. То есть, если наш олигарх путем махинаций на залоговых аукционах или еще как-то приобрел сталелитейный завод за цену, скажем, двухкомнатной квартиры в Воронеже, то ему законно и справедливо выплачивается сумма, равноценная стоимости двухкомнатной квартиры в Воронеже, а сталелитейный завод возвращается в народную собственность. И все. Никого не сажаем, не расстреливаем. Уважаем право частной собственности. Никаких конфискаций! Только реституции. И для этого хватило бы даже Кодекса Юстиниана, а наше гражданское законодательство развито все же лучше, чем законы Рима.

— А ты еще и знаток римского права?

— Еще бы. У меня зачет по нему сам полупреемник принимал, когда еще был преподавателем.

— Ага. Только у нас не Рим. У нас без ОМОНа х. й какая реституция получится.

— Ну что ж… Слушай, а не ты ли мне что-то про Третий Рим толкал?

— Приплел тоже. Давай лучше дальше.

— Хорошо. Дальше. Выплата вкладов Сбербанка с индексацией по реальным потребительским ценам. В Советском Союзе четверть работающего населения имели на книжке деньги, чтобы купить себе домик в пригороде. Вот на домик в пригороде и вернуть. Сразу появится средний класс — так долго, между прочим, ожидаемый. Народ же беспардонно ограбили на эти деньги! Сбербанк был государственным банком. Сбербанк и сейчас есть, и сейчас принадлежит государству. Российская Федерация провозгласила себя правопреемницей СССР по всем обязательствам. Почему же она исполняет свои обязательства перед всеми, кроме своего собственного народа?

— Демагогия. Это невозможно.

— Все возможно. Если вклады не вернут, тогда — народный дефолт. Отказ населения — всего сразу — делать выплаты по всем кредитам, особенно государственным и полугосударственным банкам. Если государство может объявить дефолт и перестать выполнять свои обязательства, почему народ не может сделать то же самое?

— Это крах банковской системы. В текущем году россияне понабрали столько кредитов, что потратили в полтора раза больше, чем заработали.

— Значит, тем более, безопаснее вернуть нашим старикам их “гробовые” с советских сберкнижек. Третье: реформа уголовных наказаний. Амнистировать тех, кто сидит за мешок картошки. Есть прописанное в законе смягчающее обстоятельство: стечение тяжелых жизненных обстоятельств.

— Что же, понемногу воровать можно?

— Воровать вообще нельзя. Ни картошку, ни мобильники, ни кошельки в автобусах, ни миллионы из госбюджета. Просто если кто своровал мешок картошки, чтобы накормить детей, — его не надо сажать в тюрьму. Его нужно наказать — тот, у кого он украл картошку, может, сам едва сводит концы с концами! Отправить вора на принудительные работы, чтобы вернул потерпевшему четыре мешка картошки — и в то же время продолжал кормить собственную семью. А за миллион из госбюджета судить по другой статье — как за нанесение ущерба национальной безопасности. Ему придется сесть, чтоб другим неповадно было.

— Ты забыл, что и миллионы воровать, и судить будут все те же мрази. Они друг с другом договорятся, а посадят твоего голодного бедолагу.

— Те же мрази — не будут. Четвертое: закон о люстрации. Запрет чиновникам, занимавшим в администрации должности выше определенного уровня, поступать на государственную службу. Потому что эта администрация — антинародная, по сути даже оккупационная. И всех членов партии власти — по списку, всех — обязать написать объяснительную: как и почему они вступили в партию. Если докажет, что имело место принуждение, начальство, например, заставило, а активистом не был, — реабилитировать. Нет — тоже попадает под закон о люстрации.

— То, что ты сейчас предлагаешь, Ваня — это похлеще погромов. Ты только представь себе, что все это осуществится! Знаешь, ты смотри, пожалуй, не разглашай свои планы. А то одного бойца мы не досчитаемся. Тебя замочат.

— А как иначе, Гоша? Как — иначе?..

Берзоев и Невинный были знакомы давно, задолго до того, как оказались связаны с политикой. Их дружба началась еще в лихие девяностые, когда они, тогда молодые парни, просто старались выжить в этом новом мире, куда их вытолкнули, не спрашивая, чего они сами хотят. Они, как многие тогда, пытались заниматься торговлей — перепродажей импортных товаров, которые попадали в Россию практически контрабандой. Приходилось и давать взятки чиновникам, и договариваться с бандитами. Так что на святого ни один, ни другой не тянули.

В начале нулевых Берзоев купил долю в местной газете и стал ее редактором. Невинный вложил свой капитал в консолидационный склад на границе с Польшей, освободился от ежедневных коммерческих забот и увлекся националистическими идеями.

Если кто и был святым, так это их третий друг из девяностых, Алик Васильев. Несмотря на чисто русскую фамилию, Васильев был большей частью татарин, и даже немного еврей. Тогда, в девяностые, Алик еще не был святым. Алик был завзятым кутилой и донжуаном. Чуть ли не первым в губернской столице он подсел на кокаин, когда все — и братва, и коммерсанты — еще только глушили водку.

Но миллениум произвел в душе Алика настоящий переворот. Конец века — простую календарную смену дат — он принял очень близко к сердцу. Алик бросил даже курить, не говоря уже о наркотиках. Еще через пару лет он принял ислам и стал практикующим суфием, забросив бизнес. Чтобы поддерживать душу и тело вместе, он работал охранником в банке, сутки через трое. В свободные дни он молился, изучал Священный Коран и жизнеописания святых шейхов.

Они продолжали поддерживать связь, встречались втроем. Чаще всего собирались поздно вечером в редакции Берзоева. В последний раз это было на прошлой неделе. Выслушав своих разгоряченных спором друзей, Алик сказал тогда:

— Пацаны, вы так об этом говорите, как будто это все действительно имеет значение. Как будто вы собираетесь жить здесь вечно. Но все мы умрем. Умрем и оставим все — и эти тела, и эту землю. Россия, родина… we don’t belong here. Мы не принадлежим этому миру — ни России, ни Китаю, ни какой другой стране. Мы слуги Всевышнего и должны вернутся к Нему. Вот о чем надо думать. Вот к чему прилагать усилия, джихад. А не грызться за власть в этом бренном мире.

Берзоев задумался. Действительно, от престола Бога, от вечной жизни вся политика и мирская деятельность вообще выглядели как мышиная возня. Но он чувствовал, что Алик не совсем прав. Не может быть, чтобы для духовной жизни это было все равно — жить ли в деспотии, под властью воров, либо в свободном обществе.

— Алик, эту жизнь и эту землю дал нам Всевышний. Люди умирают. Но пока мы живы, нам не должно быть безразлично, как устроено общество. Добро и справедливость — Его пути, ведущие к свету. Зло, насилие, ложь уводят нас в противоположном направлении.

Невинный поддержал Берзоева:

— Ты что, не видишь, что происходит? Если эти выродки укоренятся во власти, и “духовной” жизни никакой не будет, кроме разрешенной и контролируемой ими самими. Будет одна религия, гэбульное “православие”. А шейха Алика отправят на лесоповал и будут кормить тухлой свининой.

Алик только пожал плечами.

— Всевышний даст вам все, что захотите. Если это действительно нужно. А настоящую духовную жизнь нельзя разрешить или запретить. Даже на лесоповале. Это — между мной и Богом.

Алик остался при своем мнении. Это был оппонент, против которого у Берзоева не было стопроцентных доводов. Но и Берзоева нельзя было убедить в том, что гражданская активность бессмысленна и бесполезна.

Георгий недавно спросил его: если ты, Ваня, сам не веришь, что революция возможна, зачем ты во все это вписался?

— Зачем?

Тогда Анвар ничего не ответил.

Сейчас он подумал: возможно, просто затем, чтобы не было стыдно. В конце жизни, перед взрослой дочерью, или после смерти — перед престолом Бога. Если после смерти душа не исчезает, если Бог есть.

Берзоев подошел к выходящей на улицу двери офиса на первом этаже, который занимал штаб оппозиции, и нажал кнопку звонка.

Вестовой должен был, по твердому мнению лейтенанта Хосе, бегать в мыле, добравшись до офицера, рапортовать громко и четко, из последних сил и тут же падать, как первый марафонский гонец. А этот республиканский штабист забирался на холм не спеша, подошел вразвалочку и обратился так, словно они цепляли вместе шлюх на набережной, а не служили в армии:

— Буэнос диос, лейтенант! Тебе приказано срочно явиться в штаб.

— Хорошо. Я сейчас же буду.

Вестовой достал пачку папирос и закурил, перебрасываясь шуточками с артиллеристами. Хосе собрал свои бумаги в кожаную сумку с планшетом и распорядился:

— На сегодня занятия окончены. Все к орудиям. Почистить и смазать. Лагарто — проследи!

— Будет сделано, лейтенант. А что у них там, опять совещания?

— Кто знает… необходимые распоряжения командования будут доведены до вас в должное время.

Хосе закончил сухо и покинул командно-наблюдательный пункт, направившись к городскому штабу. Низ живота неприятно стягивало физическое чувство страха, предчувствия беды. Хосе подумал, что надо позавтракать. Немного подташнивало, он сказал себе, что это от голода.

Штаб располагался в старой ратуше минутах в двадцати быстрой ходьбы. Лейтенант шел быстро, да.

Постовой у дверей ратуши приветствовал его молчаливым кивком и посторонился, пропуская внутрь. Лейтенант по каменному полу дошел до залы с дубовой мебелью, где на резных креслах сидели командиры подразделений — временный штаб республиканских войск в городе. Два командира батальонов с заместителями, три командира интернациональных формирований, представитель республиканского командования. Начальником штаба был комендант города, баск, но выглядящий необычно для баска — субтильный интеллигент в очках, больше похожий на учителя или священника, чем на военного офицера.

Все без исключения дымили, кто папиросами, кто толстыми, в два пальца, сигарами. На длинном столе стояла большая бутыль с вином и тарелка с домашним сыром, нарезанным крупными ломтями. Бокалы пустели и наполнялись вновь. Кто-то говорил с соседом, кто-то размышлял о чем-то своем. То ли деревенская посиделка, то ли клуб джентльменов. Только свежих газет не хватало.

Вместо газет на столе была разложена карта местности, вся в хлебных и сырных крошках, залитая кроваво-красными пятнами. Вином, конечно.

Начальник штаба не пил и не закусывал, его сигара дымилась на кофейной чашке: казалось, он ее раскурил и забыл о ней. Он смотрел в одну точку карты, удивленно и испуганно, как будто увидел на столе в своем чистеньком и ухоженном доме невесть откуда взявшегося наглого таракана.

— Все пришли? Хорошо. Господа… ммм… товарищи, скорее всего, это провокация, но я счел своим долгом собрать всех вас и сообщить…

Из путаной речи начальника штаба следовало вот что: неподалеку от позиций республиканской армии был захвачен итальянский легкий танк “Ансальдо”. В полевой сумке убитого офицера обнаружен оперативный приказ и подробный план операции.

Приказ был адресован командиру легиона “Кондор” оберлейтенанту Вольфраму Фрейхерру фон Рихтхофену — от штаб-квартиры испанского командования мятежников в Саламанке.

Немецким летчикам предписывалось разбомбить город.

Начало бомбардировки назначено на 16.30. В первой волне с юга должны пойти Dornier Do 17, потом их поддержат итальянские SM.79s с грузом легких зажигательных бомб. Третью, четвертую, пятую волну бомбардировок должны осуществить самолеты Heinkel He 111s, Ju 52 “Behelsbombers” и Messershmidt Bf.109 в сопровождении истребителей из 5 Aviazone Legionaria Fiat fighters под началом капитала Коррадо Ричи.

Заявленные цели бомбардировки: мост в Рентериа, дорога на север, штаб-квартира партии Izquierda Republicana, Республиканская Левая. Храм San Juan, тот самый, возле которого расположил свой командный пункт лейтенант Баррос. Но планировалось сбросить около восьми тысяч тонн пятидесяти- и двухсотпятидесятикиллограммовых бомб — количество, явно избыточное для поражения локальных целей.

Город будет обращен в прах и пепел.

Выслушав донесение, командиры зашумели:

— Это дезинформация!

— Полный бред, зачем им понадобилось уничтожать нашу деревню? Решающие бои идут под Бильбао!

— Отвлекающий сброс информации! Какого дьявола этот макаронник с секретным планом разъезжал взад-вперед прямо перед носом наших бойцов?

— Да, но зачем?

— Чтобы наше командование оттянуло свои силы с места настоящего удара?

— Какие силы? Сил-то никаких нет! Ни зенитных батарей, ни истребителей.

— Просто запугать? Запутать?

Один Хосе сидел с отсутствующим видом, как будто не мог понять, что происходит. Хотя он давно уже думал об этом и боялся, что именно так и произойдет. Наконец, как будто очнувшись, он среди общего гвалта тихо спросил начальника штаба:

— Простите, а дата?

— Что? Не слышу.

Лейтенант спросил громче.

— Дата налета. Когда, на какой день назначена бомбардировка?

Комендант взял большим и указательным пальцами свою сигару, которая уже успела потухнуть, и просунул ее между своими тонкими губами. И даже попытался потянуть дым.

— А, черт! Потухла! Дерьмовая сигара!

— Комендант!

— Дата бомбардировки — двадцать шестое апреля, понедельник. Сегодня, лейтенант.

Берзоев нажал на кнопку звонка и постоял перед дверью пару минут. Потом позвонил еще. Никто не выходил. Он толкнул дверь — дверь была открыта. Вошел в офис и по маленькому коридору, в котором горело только аварийное освещение, добрался до конференц-зала. Помещение было наполовину заполнено людьми. Люди выглядели ошарашенно, даже испуганно. Курили, кто-то тыкал в клавиши мобильного телефона, пара человек сидели с раскрытыми ноутбуками на коленках и листали — пэйдж ап, пэйдж даун.

— Вы что, оглохли? — недовольно спросил Анвар вместо приветствия.

— Проходи, садись, — мужчина встал навстречу Анвару и протянул ему руку для пожатия. — Плохие новости.

— Это тавтология, — пробормотал Берзоев, — новости — плохие, масло — масляное.

— Невинный…

— Что? Я видел его полчаса назад, мы правили речь.

— Полчаса назад… значит, сразу после тебя.

— Да что случилось, черт вас возьми?

— Только что звонила Соня.

Соней звали жену Георгия.

Соня позвонила в штаб в истерике. Недалеко от дома Георгий попал в аварию. Его Вольво столкнулась с грузовиком. Хотя “столкнулась” — не совсем правильное слово. Грузовик просто переехал седан и скрылся.

— Он… жив?..

— Слава Богу… переломы, болевой шок, но жизнь вне опасности. Он в реанимации.

— А водитель?

— Михаил успел выскочить.

По правилам делового этикета место важной персоны — на заднем сидении, за водительским креслом. Но Георгий не особо соблюдал приличия — он любил сидеть впереди, рядом с шофером, как все русские начальники, и давать руководящие указания, как и куда рулить. Это его и спасло. Задняя часть салона была смята, когда грузовик ударил в бок с правой стороны.

Анвар хотел спросить: вы думаете, это… или: похоже на..?

Но оглядел присутствующих и смолчал. Все и так было ясно.

Молодой, подтянутый парень из социалистической партии в майке с Че Геварой и чем-то вроде кожаной портупеи встал с кресла и вышел в середину зала, держа в руке несколько свежих лояльных партии власти газет.

— Позвольте сделать короткое сообщение по обстановке.

Берзоев хмыкнул. Маскарад какой-то. Они думают — здесь спектакль, или снимают шоу. А здесь грузовики переезжают людей. Они доиграются… мы доиграемся… уже доигрались.

Берзоев чувствовал заливающую сердце тоску и страх, внутренний, животный, головокружительный, как будто бы он летел в черную пропасть.

Майка-Че, не дожидаясь ответа, начал докладывать, тыкая ладонью в полосы газет.

— В город стянуты подразделения ОМОНа из других регионов, якобы для проведения антитеррористических учений. Для той же цели из гарнизонов выдвинуты части внутренних войск и зачем-то танки — танки встали у города со стороны Большой Коневки.

— Чего они боятся, — собравшиеся нервно шумели, — что народ выйдет на улицы поддержать оппозицию?

— Бред, никто не выйдет!

— Мы выйдем!

— Раз боятся, значит, знают то, чего мы и сами не знаем.

— Перестраховываются.

Майка-Че развернул другую газету:

— А вот материал о принуждении к голосованию за партию власти в бюджетных учреждениях. Вот здесь — о массовой выдаче открепительных талонов и о готовящихся нарушениях в подсчете голосов и фальсификации выборов.

— Странно, для чего такие статьи печатают проправительственные СМИ?

Анвару стало холодно. Хотя в помещении было тепло. Это была внутренняя зябкость. Может, грамм двести коньяку?.. Мысли метались между крашеных в синее стен, как ошалевшие птицы, случайно залетевшие в открытую форточку.

Господи, зачем, зачем?.. У Гоши жена, у Гоши трое маленьких детей… Он сумасшедший папаша, дома всегда держит одного ребенка на руках, смотрит вместе с ними мультфильмы, собирает конструкторы “Лего”… Куда нас всех занесло, в эту политику! Какая политика? Никакой политики уже нет, ее у нас отняли, теперь это просто самоубийство или дурное пари: сколько я еще проживу? Я сам, газета, материалы, агитация — и вот, эти мальчики в маечках, вместо того чтобы сидеть в кофейне с большеглазыми девушками, похожими на кукол, натянули дурацкие кожаные ремни, как мазохисты, готовятся идти на Голгофу, на стеклянные щиты и дубинки… безумие!

Алик, Алик… наверное, Алик был прав.

Голоса стали стихать. Берзоев сидел в углу, нахохлившись, как старый воробей. И вдруг понял, что все присутствующие смотрят на него и ждут, что он скажет…

— Для чего… зачем… — Анвар повел головой, разминая шею по боксерской привычке. — Есть такая стратегия в информационной войне: правдиво слить угрожающую информацию. Со времен князя Святослава — “иду на вы”. Все предрешено. Пять волн самолетов, восемь тысяч тонн бомб. Город будет обращен в прах и пепел. Бегите, забейтесь в щели. Сопротивление бесполезно.

— Анвар, ты о чем?

— У вас есть родные? Возвращайтесь к ним. Я еду в больницу к Георгию. Закрывайте штаб. Газета тоже пока не будет выходить.

Берзоев встал и направился к выходу.

Это была война испанцев с испанцами; это была испанская война. Ни немцы, ни итальянцы, ни русские не смогли ее изменить. Случалось, что с двух до четырех часов пополудни боевые действия с обеих сторон прекращались. Сиеста.

Гул стрельбы у Бильбао стих. Лагарто сидел на теплом камне, щурясь на тусклое весеннее солнце, и крутил соломинку на пальце. Лейтенант ходил перед ним взад-вперед, словно маятник. Старик был единственным, кому Хосе рассказал о донесении, поступившем в штаб.

Франциско, если и был обеспокоен, то не подавал виду. Его поза и выражение лица говорили: мальчик, я столько раз обманывал смерть, ускользну и теперь. Сольюсь вот с этим камнем, — и что сделают мне бомбы и самолеты? А даже если и нет, если пришло мое время, — что с того?..

Но вдруг морщины на лбу старика страдальчески сложились, и он спросил:

— Лейтенант, но мы ведь не зря вырыли эти ямы и учились стрелять по небесным тварям? Мы защитим город?

Хосе покачал головой. Он уже не чувствовал ни страха, ни отчаяния, — в груди была только холодная пустота, в голове — математика.

— Смотри, Лагарто! — Лейтенант раздвинул руки отмеряя сектор горизонта. — Вот это поражаемое пространство. А это — мертвый сектор. И это — мертвый сектор. С помощью ям и станков мы увеличили зону обстрела раз в шесть, но этого мало!

Франциско вздохнул и сбросил соломинку с пальца. Хосе продолжал, громко, надтреснутым голосом, но четко и внятно, как если бы вел урок в сельской школе.

— Слушай, Лагарто! Самолеты с их скоростью пройдут поражаемое пространство за две минуты. Теоретически скорострельность наших орудий — двадцать выстрелов в минуту. Практически мы сможем делать один залп в двенадцать секунд, то есть за две минуты мы успеем сделать десять залпов. Помножить на восемь орудий — каждая волна самолетов встретит в небе восемьдесят выпущенных нами снарядов. В прошлую войну на европейских фронтах, чтобы сбить один самолет, приспособленная к поражению воздушных целей артиллерия тратила в среднем две тысячи снарядов, сейчас зенитным батареям требуется для того же самого, по статистике, всего сто пятьдесят. Но это зенитные орудия, а у нас нет даже второго угломера, и наши пушки — не зенитки, обычные дивизионные орудия. У нас всего триста двадцать снарядов, мы можем встретить огнем батарей четыре волны, — но это опять чисто теоретически, потому что, может, после первой и второй волны стрелять будет уже некому. Наш командный пункт и батареи значатся в числе первых целей авианалета. В рулетке у нас было бы больше шансов, поставь мы на красное или черное, чет или нечет.

— Что же, вот мы и узнаем, на чьей стороне тот бородатый держатель игорного дома на облаках!

— А, — Хосе рубанул воздух рукой. — Он всегда на стороне больших батальонов.

— И что же нам теперь делать, Пепе? Прятаться в подвалах?

— Я не знаю, Лагарто! Если смотреть правде в глаза, своими залпами мы только еще больше озлобим немецких летчиков. Может, стоит эвакуировать людей.

— Куда и как, лейтенант? Ты сам сказал — первая волна пойдет через полчаса после окончания сиесты. Это будет не эвакуация, а бегство и паника, запруженные дороги. Одно попадание бомбы в беззащитную толпу — несколько сот убитых… Вот как это будет. Именно этого хотят франкистские черти. Именно поэтому они подкинули нашим разведчикам подробный план налета. Они хотят выиграть бой еще до того, как сделают первый выстрел. Выиграть его в наших умах и сердцах. Они хотят, чтоб мы сжались от страха, как кролики перед мясником.

Они помолчали пару минут. Лейтенант перестал ходить и сел прямо на землю напротив Лагарто. Старый испанец посмотрел на Хосе теплыми чуть слезящимися глазами и сказал с нежностью, почти материнской:

— Пепе…

— Лагарто?..

— Пепе, мы пришли сюда воевать. Воевать и, если надо, — умереть за Республику и свободу. Мы будем стрелять. Мы должны стрелять. Даже если успеем сделать всего десять залпов, или восемь, или пять… даже если мы успеем сделать всего один залп! Мы будем стрелять.

Хосе кивнул и уткнул взгляд в землю. Ему вдруг стало спокойно. Когда все предрешено и ты знаешь, что ничего не можешь изменить, но все же решаешь действовать так, как велят тебе долг и совесть, — страх уходит. Становится легко и спокойно.

— Хорошо, Пако. Мы будем стрелять. Мы солдаты, и это наш долг. Мы будем стрелять и умрем.

Но старику не понравился тон усталой обреченности лейтенанта. Он покачал головой.

— Нет, лейтенант, не так. Мы будем стрелять, и мы будем стараться делать это как можно лучше. Не бывает заранее проигранных войн, кроме тех войн, в которых ты решаешь сдаться. Мы будем сбивать самолеты. Ты никогда не знаешь, что принесет твой поступок, как он изменит мир, изменит будущее. Даже если мы не отразим атаку, даже если мы собьем всего один самолет, — а вдруг это будет тот самый самолет, который потом, может, даже не здесь, а далеко-далеко отсюда, не сможет сбросить свою бомбу, одну-единственную бомбу, которая решила бы все в пользу дьявола. А он не сбросит, потому что будет ржаветь в пыли под этим Богом забытым местечком. И дьявол проиграет свою войну.

Берзоев сидел в кресле с потрепанной обшивкой, в единственной комнате своей квартиры. Его ноги укрывал шотландский клетчатый плед, на коленях лежала книга по истории гражданской войны в Испании. Но Берзоев уже не читал, а смотрел в пустоту, поверх строк. Свет ночной лампы образовывал вокруг него желтый круг, похожий на нимб ангела, только распластанный по горизонтали пола.

Ветер за окном стих. Улица была пуста. В окнах домов напротив зажигался и гас свет. Анвар чувствовал уютное одиночество, хотя он и не был один. Никто не бывает один — так устроена жизнь.

Он побывал в больнице. Соня сидела в коридоре перед палатой и тихо плакала. Медсестра разрешила Берзоеву войти, но ненадолго. Георгий спал, под действием уколов обезболивающего и снотворного. В аппаратах поддержания жизни не было необходимости, но капельница стояла у койки и медленно вливала в Невинного что-то безвредное и бесполезное — может, физраствор.

Берзоев постоял у кровати друга пару минут и вышел. Рядом с Соней уже сидели двое ребят из штаба, наверняка решили дежурить всю ночь. Берзоев ничего им не сказал, а Соне только пожал сочувственно руку.

— Все обойдется.

Вернувшись в свою квартиру, он не стал ужинать. Сон тоже не шел. Анвар взял книгу и читал, час или два. Потом просто сидел с книгой на коленях и смотрел в никуда, ни о чем не думая. Так прошло еще минут двадцать, или, может, полчаса.

Анвар отложил том в красном переплете, снял плед и свернул его, встал и положил на кресло. Когда Анвар вышел в прихожую и снял с вешалки пальто, Ксения проснулась и пробормотала:

— Ты куда?

— Спи. Я в редакцию.

— Я с тобой…

— Не надо, сегодня постараюсь справиться без тебя. Спи. Увидимся утром.

Она послушно упала головой на подушку и отключилась.

Берзоев вышел на холодный ночной воздух и пошагал по улице. До редакции минут двадцать, если идти быстро. Берзоев шел быстро.

Материалы вычитаны, верстальщики за работой. Верстка будет готова к раннему утру. Берзоев сам отвезет все в типографию. Тираж напечатают уже к полудню. С утра в редакции наверняка будет обыск, изъятие жестких дисков с редакционных компьютеров, проверка финансовой документации — пятая за месяц. Но верстка будет уже в печати.

Скорее всего, тираж арестуют. Или сети распространения откажутся брать газету. Сайт заблокируют. Что-нибудь придумают. Они всегда что-нибудь придумывают.

Анвар понимал: эти люди никогда не отдадут власть. Уже никогда не отдадут. Они обольют все и всех вокруг себя грязным вонючим дерьмом, извращениями, посулами и клеветой. Если им будет надо, — зальют улицы кровью. Они готовы уничтожить город, но не уйти. Они никогда не уйдут. Не уйдут — сами.

Но когда-нибудь встанет солнце. И алчные вурдалаки зашипят, испаряясь в его лучах, как в серной кислоте. Тени отступят. Станет слишком ясно, слишком видно — каждого, и какой он сделал выбор. В чьем оказался стане.

Может, он никогда не увидит. Может, только Бог увидит, когда поднимет свое старое затухающее солнце над горизонтом.

А может — Бога нет и солнце не встанет.

И что же?

Тогда он просто скажет, в космическую пыль и темную пустоту, в разверзнутую пасть нежилого неба:

— Я, Анвар Берзоев, маленький человек, потерянный в мире и потерявший все, что мог потерять, несчастный и усталый, не верящий в себя и не имеющий никакой надежды, делал то, что считал правдой и долгом. Всё, можете выключать освещение, — и шагнет за границы круга, в старость и смерть. В пустую и неблагодарную вечность.

Лагарто собрал все расчеты у храма Святого Хуана и сам встал между солдат и командиров как один из них. Лейтенант прошелся перед кривым строем. Он нисколько не чувствовал себя Бонапартом. Его оборванцы были еще меньше похожи на гвардию. Расслабленные сиестой, молча ожидающие. Остановившись, он постарался заглянуть в глаза, каждому. И сказал:

— Геррерос!

Воины. Хосе не захотел называть их солдатами. В слове “гуэрэрро” — витязь, ратник — было что-то величественное, древнее. Эмпавесадо — еще одно старинное испанское слово: так называли воинов с щитами. Им предстояло стать последним щитом обреченного города.

— Меньше чем через полчаса начнется налет авиации. Немецкий легион. Они хотят уничтожить город. Я научил вас всему, чему смог. Что успел. Для многих из нас эта битва станет последней. Нам неоткуда ждать помощи. У врага десятки самолетов, самые лучшие самолеты. Они будут сбрасывать бомбы, они будут расстреливать нас из пулеметов. А мы — мы должны оставаться на батареях. У нас есть наши орудия, есть снаряды и вера в Республику в наших сердцах. Мы будем стрелять по самолетам. Мы будем сбивать самолеты. Делайте то, что должны делать. Заряжайте, наводите, стреляйте, залп за залпом. Оставайтесь на батареях. Что бы вы ни увидели сегодня в небе. Даже если вам покажется, что вас атакует стая огненных драконов, — оставайтесь на батареях. Если вы увидите в небе самого дьявола, такого, каким вас пугали священники, во всей его славе и могуществе, предвещающем конец света, — оставайтесь на батареях. Что бы ни происходило вокруг вас, даже если эта земля превратится в пекло, станет такой, как в свой последний день. Оставайтесь на батареях. Оставайтесь на батареях.

Никто не промолвил ни слова.

Они разошлись по орудиям и заняли места согласно боевому расписанию.

С востока послышался глухой гул моторов. Лейтенант поднял бинокль и вгляделся в сереющий горизонт. На небе появились две первые едва различимые черные точки.