Сегодня это была школа. Это был коридор перед учительской, на втором этаже. Здание школы буквой «Т» с короткой ножкой, как алфавитный гриб: гриб, гроб, грабь. Груб. В ножке гриба, в аппендиксе, налево – двери в спортзал, направо – две раздевалки: для мальчиков, всегда заплеванная зеленой от насвая слюной, для девочек, раньше я в ней никогда не бывал, только запах слышал, легкий, ландыша. Прямо, в конце, в тупике аппендикса – учительская комната с диваном, с круглым столом. И маленький кабинет, тесный, завуча.

Но я мимо. Иду мимо. Нет, я бегу мимо, к началу коридора, туда, где почти у самой лестницы, у бетонной площадки, стоит большой металлический чан с холодной водой. В чане краник, к чану железной цепью, чтобы не унесли, прикована кружка, алюминиевая, одна на всех, одна на всю школу.

Пить хочу. Пить. Губы от жажды потрескались, облизываю сухим языком, и только горечь, только привкус металла и немного крови в трещинках.

К чану бегу с водой, к алюминиевой кружке бегу, маленький мальчик, я очень хочу пить. Почему же так долго? Как коридор стал таким длинным? Уже целую вечность бегу, а он все струится, змеится перед глазами, в тяжелом дыму и известковой пыли, осыпающейся с потолка на волосы мои, на губы, на. Понимаю вдруг, что я не бегу, я ползу, пол-зу, по-л-зу по коричневой краске, неровной, пузыристой, пу-зы-ря-щей-ся от огня, жарко, туда, туда, где, знаю, должна быть кастрюля с водой, она всегда была там, и алюминиевая кружка, железной цепью прикованная, чтобы всегда была там, чтобы никто не унес.

Потому что я хочу жить, но я умру, если не доползу до конца коридора.

Ползти тяжело, как будто коридор поднимается в гору, а я стал таким большим и тяжелым вдруг. Еще минуту назад я был маленьким. Это волшебный гриб слишком быстро вырос, я стал взрослым, а теперь мне трудно тащить свое неуклюжее тело великана, циклопа, вверх.

Но я подтягиваюсь, на руках, еще немного, и.

И срываюсь, падаю вниз, лечу совершенно голый, вдруг беззащитный в потоке воды. Снова маленький, в потоке воды, целом озере с эмалированными берегами, вода подо мной, вода льется сверху, а у меня щиплют глазки, я тру глазки руками, плачу, кричу: «Мама! Мамочка!»

 

Часть I

Мы оставляли Шали без боя.

Рыть траншеи вокруг села, окапывать пулеметчиков, варить противотанковые ежи, обороняться – не имело никакого смысла. Время позиционных войн прошло. Битвы Второй мировой были последними, в которых решающее значение имело изменение линии фронта, продвижение кривой назад, пожирая тылы, или вперед, в глубь территории противника, что и определяло победителей и проигравших. Стратегии третьей мировой войны, полыхающей на планете, другие: оружие массового поражения, уравновешенное высокоточными ударами по ключевым объектам, вместо последовательно продвигающейся линии фронта – оперативное развертывание мобильных групп в любой точке мира.

Это знает каждый студент-гуманитарий, не прогуливавший занятия на военной кафедре. Благодаря наличию которой в его институте он не попал в армию и на эту войну, одну из битв третьей мировой, необъявленной, но пылающей кроваво-красными точками на политической карте.

Но прошлую войну и мы, и противник вели еще по старинке. Так, как отставных офицеров Советской Армии обучили в военных училищах профессора академики, писавшие свои научные работы на материале Великой Отечественной.

Подразделения Ичкерии занимали населенный пункт, устраивали позиции и пытались обороняться. Старались продержаться как можно дольше. Зачем? Они были обречены.

Говорят, двое парней или даже братьев, держали оборону у моста на подходах к Шали, со стороны Чечен-Аула. Они связали себе ноги проволокой и прикрутили друг к другу, чтобы не отступать. Двое суток они сдерживали наступление целой дивизии федералов. Их убили, конечно. Трупы привезли в город. Русский офицер сказал: похороните их как героев, это был достойный противник.

Наверняка это один из мифов. Апокриф.

Но нет дыма без огня. Бои были.

13 марта 1995 года 324-й мотострелковый полк штурмовал позиции сепаратистов у селения Чечен-Аул. Целью атаки был захват переправы через реку Аргун. Переправа открывала дорогу на Шали с запада. Бой шел 8 часов, но федералы не смогли взять мост. Через день, 15 марта, атака повторилась. И снова безуспешно.

24 марта началось общее наступление группировок федеральных войск «Север» и «Юг» на Гудермес и Шали. По плану командования 324-й мотострелковый полк должен был продолжать демонстративные наступательные действия в районе Чечен-Аула, чтобы отвлечь силы и внимание противника от главного удара 503-го мотострелкового полка с запада, а также от второго удара силами 506-го мотострелкового полка с противоположного, восточного направления.

И 324-й мотострелковый полк продолжал демонстративные атаки на укрепленные позиции, бетонированные окопы по берегу реки Аргун. А чеченцы продолжали сражаться в окопах, как при каком-нибудь Сталинграде, думая, что удерживают важную переправу и дорогу на Шали. Что от их стойкости и мужества зависит успех операции и даже победа в войне. Видимо тогда и произошла эта апокрифическая история с Гектором и Парисом чеченской Трои. Может быть, Гектор не был уверен в стойкости нежного Париса. Может, сам Парис не был уверен в своей стойкости. И они сцепили две свои смерти в одну, прикрутили проволокой.

Это была ненужная и бессмысленная храбрость. Пока герои защищали переправу через реку Аргун, прикрывали своими телами дорогу на Шали, пока они погибали в окопах под артиллерийским и минометным обстрелом, за их спиной 503-й и 506-й полки федералов уже блокировали город.

Какие к чертовой матери переправы? Какие мосты, позиции и окопы? В современной войне это глупо. Танки и боевая техника пехоты форсируют водные препятст вия. Мы же видели это сами. Мальчишками мы ездили на «солдатский пруд», так он назывался. На восток от Шали, как раз там, где в 1995 году развертывался 506-й полк. А раньше, в 1980-х, когда мы учились в школе, советские военные проводили учения. Собственно, ради таких учений и был вырыт пруд – для отработки форсирования водных препятствий. Мы смотрели, как танк-амфибия заходит с одного берега в воду и через считаные минуты выходит на другой берег. БМП не ныряет, а плывет по воде.

И есть самолеты, вертолеты, ракеты, спутники и черт знает что еще. Только сумасшедший может вырыть окоп и оборонять его, думая, что так он выиграет войну.

Наверное, один из таких боев позже, уже в «Белом Лебеде», вспоминал Салман «Титаник». Вспоминал, что ему было страшно, по-настоящему страшно, когда мины ложились одна за другой, рвались рядом, разрывая в клочья тела бойцов. Но когда после обстрела федералы двинулись вперед, уцелевшие ополченцы снова встретили их огнем.

Это было самоубийство, а не бой. Любое позиционное сражение первой чеченской превращалось в бессмысленное самоубийство чеченских подразделений. Оно провоцировало регулярные части российских войск на применение тотального оружия: артиллерии, минометов, ракет и бомб. После соответствующей обработки любая укрепленная позиция становилась братской могилой для окопавшихся. Если же оборонительным рубежом становился населенный пункт, то он мог быть подвергнут уничтожению вместе с мирными жителями.

Еще в первую чеченскую стало ясно, что больший эффект приносят неожиданные вылазки, диверсионные операции, стремительные рейды мобильных многофункциональных боевых групп.

Это поймет и Салман. «Титаником» его станут называть позже, из-за титановых пластин, вживленных ему в голову вместо выбитых осколком фрагментов черепа.

Как же должна была болеть его голова! Операция спасла ему жизнь, но, чтобы облегчать страдания и сохранить мозг, он должен был постоянно принимать таблетки, поддерживающие в норме внутричерепное давление.

Салмана Радуева в «Белом Лебеде» никто не убивал.

Ему просто перестали давать таблетки.

Сразу после того, как российское телевидение закончило съемки фильма о Салмане «Титанике», враге России номер один, дерзком диверсанте и террористе, вездесущем и бесстрашном, неуловимом и, казалось, бессмертном – раньше, а теперь: бритом, без бороды, в робе клоуна-садомазохиста, раздвигающего ноги и впечатывающего руки в тюремную стену несколько раз на дню по команде надзирателей. Испуганно и бодро повторяющего: заключенный номер! Статья номер!

Он играл свою роль в последнем реалити-шоу. Он оправдывал свое поведение, собирался писать книгу о себе и о своей роли в истории, о своей роли в войне. Потому что до самого конца упорно старался считать себя солдатом, военнопленным, а не уголовным преступником. Об этом он собирался написать в своей книге, когда смягчат режим заключения и позволят ему писать.

Но когда съемки закончились, когда он доиграл свою роль, ему перестали давать таблетки.

И он умер, сам.

Но, конечно, не сразу.

Много дней он заходился криком от адской, невыносимой боли, ползал по камере, умолял: лекарство! Режим смягчили, да, надзиратели перестали выводить обезумевшее от страданий существо на режимные проверки. Обезумевшее. Перед смертью он стал идиотом, от распухания мозга, он все равно не смог бы уже назвать свой номер, не помнил статьи. Он знал и чувствовал только боль, которая была больше, чем мир, больше, чем он сам, хотя умещалась в его черепной коробке, залатанной титановыми пластинами.

Пришел срок, и тюремный врач честно зафиксировал смерть от естественной причины.

Откуда я все это знаю? Я не знаю. Я вижу это. Как будто это происходит со мной. Мой доктор говорит, что это галлюцинации.

Всевышний, как может болеть голова! Снова эта резь в висках, тупая боль в затылке. Мне трудно концентрироваться, трудно сохранять последовательность в своем рассказе и рассуждениях. Придется перевернуть страницу назад, чтобы вспомнить, о чем я начинал писать.

Да, в первую войну мы еще пробовали обороняться по старинке, по привычке, инерции, по памяти сороковых годов, ставшей архетипом советского сознания в форме кинофильмов, таких как «Батальоны просят огня». Теперь мы понимали, что это не имеет смысла. Даже решив покончить жизнь коллективным самоубийством, мы все равно не сможем принять бой в обороне, потому что никто не станет на нас наступать.

Колонна федералов не выйдет из Аргуна, пока командование не убедится в том, что Шали свободно от боевиков, свободно от нас. Российские войска тоже учли опыт первой чеченской. Во второй чеченской генеральная стратегия была такова: в прямые боестолкновения не вступать.

Всякий раз, когда мы пытались навязать русским масштабное сражение лицом к лицу, они отступали. И начинался обстрел, бомбардировки не сдавшихся селений и их окрестностей, пока все боевики не будут уничтожены или не уйдут. А часто и после того, как боевики ушли, – в наказание. Только когда уже не было никаких шансов наткнуться на организованный отпор, федералы заходили и устраивали «зачистку» мирным жителям.

Все население Чечни – заложники, все отвечали круговой порукой за наше сопротивление. Если ты держишь в руках автомат, тебя убьют за это. Если ты не держишь в руках автомат, тебя все равно могут убить, убить за того, кто держит, кто ушел в лес или в горы. Поэтому многие сказали: когда в лесу облава и, куда ни прячься, все одно – суждено погибнуть от ружей охотников, лучше быть волком, обнажающим зубы до самой смерти, чем трусливым зайцем, прячущимся в кустах.

Меня зовут Тамерлан.

Я вернулся в Шали из Санкт-Петербурга с дипломом о высшем юридическом образовании. За семь лет до этого отец привез меня поступать в большой город, который раньше назывался «Ленинград».

В каналах северных Фив отражалось свинцовое небо, дрожал ампир набережных, у плотной холодной реки застыли на отмороженных лапах сфинксы. Вдоль по самому длинному в Европе коридору здания Двенадцати коллегий – белые бюсты, колумбарий науки, пыльные древние книги в деревянных шкафах.

Мы сдавали документы в приемную комиссию, и я уже видел себя погруженным в знание, склонившимся над толстыми томами в библиотеке, окруженным проникновенными юношами в очках и светловолосыми девушками с задумчивыми глазами.

Я сдал экзамены, меня приняли. Я набрал проходной балл и к тому же мог рассчитывать на национальную квоту. В центральных высших учебных заведениях СССР порой открыто, порой негласно, но существовали гарантированные квоты на прием абитуриентов с окраин страны.

После зачисления в университет мы с отцом вернулись домой триумфаторами. Только что арку не воздвигли в начале нашей улицы и не стояли вдоль домов с букетами и венками. Родственники и знакомые шли в гости потоком, поздравить и заручиться благосклонностью будущего, кто знает, может, судьи или прокурора. Кто-то был искренне рад, кто-то втайне завидовал и злился, но тоже был вынужден лицемерно льстить и поздравлять.

Для моего бедного отца это было социальное воскрешение, вожделенный реванш. «Шер да ма валла, Тамерлан! – говорил он, хлопая меня по плечу. – Выше нос! Пусть все знают, что Магомадовы еще не погибли, с Магомадовыми нужно считаться!» Отец был партийным и хозяйственным руководителем, был в номенклатуре. И в одночасье рухнул с олимпа, попал в тюрьму за припаянное ему «хищение соцсобственности», которое потом заменили «халатностью», освободили его в зале суда, но лишили партбилета и доступа к занятию руководящих должностей.

Тогда отец не увидел вокруг себя многих, кого раньше считал своими близкими друзьями.

Теперь они снова стояли у ворот нашего дома, снова шли в гости, вспоминали о старой дружбе. Тамерлан Магомадов, единственный из Шали, кто поступил на юридический факультет самого лучшего, Ленинградского университета. По окончании университета ему, то есть, мне, были гарантированы место в следствии или прокуратуре и быстрый карьерный рост, опережающий продвижение выпускников менее значимого, «регионального», института в Ростове-на-Дону.

Приняв поздравления и подлизывания односельчан, я уехал на Черное море, отдохнуть перед первым в своей жизни годом учебы в университете. На Черном море я подхватил гепатит и остаток лета провалялся в больнице.

В сентябре, еще слегка желтоватый от болезни, я выгрузился с поезда на Московском вокзале города-героя Ленинграда. Я тащил с собой старый коричневый чемодан и хозяйственную сумку из кожзаменителя. В чемодане и сумке были мои вещи, мои книги. А еще банки домашних солений и варений, принудительно включенные в багаж матерью. И две школьные тетради со стихами собственного сочинения.

После заполнения соответствующих документов я был поселен в общежитие на проспекте Добролюбова, на Петроградской стороне. В одну комнату вместе со мной были поселены еще шесть (или семь?) студентов.

Мне было шестнадцать лет.

Сразу по поселении мы начали пить. Школьников, как я, в комнате больше не было, во всей общаге их было несколько человек. Большинство иногородних студентов уже отслужили в армии. Но, обладая внушительным ростом и хорошей переносимостью алкоголя, я сразу смог пить наравне с более взрослыми товарищами, чем завоевал уважение к себе и был принят в сообщество на равных.

Правда, мне не стоило пить, тем более так много и едва вылечившись от гепатита. Моя печень разбухала от ядов. Иногда случались приступы. Но другой жизни в общаге не было. Мы пили, почти каждый день, все. Временные перерывы в запоях устраивались только на время сессий. И сессии мы сдавали, переходя с курса на курс, не досчитываясь только некоторых из нас каждый сентябрь.

Андрей по кличке «Рэмбо», кандидат в мастера спорта по вольной борьбе, не выдержал и вернулся в свою Рязань, перевелся в педагогический институт, чтобы снова заниматься в любимой спортивной секции. Кирилл «Пожарник» вылетел с факультета, но продолжал жить в общаге и ничего о своем отчислении родителям не сообщал. Любка «Бакалея» захлебнулась собственной рвотой после очередной попойки в комнате «Пожарника», ее тело забрали родители, чтобы похоронить в Костомукше или Кандалакше, не помню уже, откуда она была родом.

Но мы, остальные, продолжали учиться и продолжали пить. В это время мир вокруг нас рушился. Менялось все: от учебных программ и имени города до политического режима и экономического строя в стране. К тому времени, когда мы получили дипломы, они были уже никому не нужны.

Наши дипломы были никому не нужны, и мы сами были никому не нужны в этом новом, прекрасном мире.

Высшее образование упало в цене. Не было гарантированной работы, перестали выделять квартиры. Если кто-то и устраивался в государственные органы на службу, то все равно не мог жить на те деньги, которые там платили. Жить можно было только занимаясь дикой коммерцией, покупая и перепродавая все, от колбасы и колготок до наркотиков и проституток, или бандитизмом, рэкетом диких коммерсантов.

В бандиты ушли многие, едва получив дипломы. Некоторые вернулись домой, в свои провинции, чтобы попытаться устроиться у себя на родине. Ленька «Рыжий» с нашей комнаты в день торжественного вручения дипломов мертвецки пьяный валялся на клумбе у факультета. Саша «Рыкман» пристроился бандитским адвокатом. Гера «Гитлер» все же получил направление на работу в карельскую прокуратуру. В жизни больше не было прямых путей, каждый пошел своей извилистой тропинкой.

Еще два года я пытался выжить в России. Меня не взяли работать в прокуратуру из-за моей национальности, ставшей к тому времени приговором. Я занимался коммерцией. Я торговал книгами, ездил из города в город. У меня не очень-то получалось. Я хотел вернуться домой, но дома шла война. Отец запретил мне приезжать. Хотя сам оставался в Шали. Когда первая война закончилась, отец смягчился.

Я собрал вещи в тот самый уже окончательно состарившийся коричневый чемодан и сел на поезд до Грозного. После пересечения «границы», в Гудермесе, меня обыскали ичкерийские «таможенники». Они нашли у меня две тысячи долларов – все, что я смог накопить за два года. Меня вывели из купе и объявили, что я совершил преступление, ввезя на территорию независимой Чеченской Республики Ичкерия валюту иностранного государства. За это валюту конфискуют, а меня посадят в тюрьму. Или вообще, расстреляют. Если не договоримся.

Мне пришлось согласиться, чтобы ревнители финансово-кредитной системы новообразованного государства забрали себе половину моих денег.

Они вернули мне тысячу долларов и ушли, пожелав хорошей дороги до родного городка. На площади «Минутка» я сел в битком набитый автобус до Шали.

Я вернулся домой.

Мне было 24 года.

С моего отъезда до возвращения прошло всего семь лет и целая историческая эпоха. Изменилось все.

В ноябре 1990 года первый Чеченский национальный съезд принял решение о создании независимого чеченского государства. Прежнее государственное образование, Чечено-Ингушская Автономная Советская Социалистическая Республика в составе РСФСР, было упразднено. От кого стала независимой Чечня? От Ингушетии? В этом не было ничего парадоксального в годы, когда сама Россия настойчиво стремилась к независимости от Узбекистана.

В июне 1991 года Чеченский национальный съезд был преобразован в Общенациональный конгресс чеченского народа. Главой исполнительного комитета стал Джохар Дудаев. Генерал от авиации, бомбивший ущелья Афганистана, военный комендант Риги, отказавшийся дать частям тогда еще Советской Армии приказ подавить выступления сепаратистов. В Чечне он появился как чертик из табакерки, благословленный Москвой вначале, но вскоре начавший кусать руку хозяина.

В сентябре 1991 года исполком Объединенного конгресса чеченского народа постановил распустить Верховный Совет Чечено-Ингушской Республики, последний относительно легитимный орган власти. 6 сентября дудаевцы штурмуют здание Верховного Совета. Депутаты, которые оказали сопротивление, были убиты. Был убит и председатель горсовета Грозного Виталий Куценко. Первая кровь пролилась. Этот день, 6 сентября, в Ичкерии был объявлен праздником, Днем независимости. Это был День первой крови, начало цепи чудовищных жертвоприношений, ритуального убийства и самоубийства чеченского народа.

В ноябре 1992 года российские войска в районе административной границы с Чечней были приведены в состояние повышенной боеготовности. Война могла начаться уже тогда. Она началась позже, но всем было ясно, что она начнется. Курок был взведен, тетива натянута, запал вставлен.

В апреле 1993 года оппозиция устроила в Грозном митинг против диктатуры генерала Дудаева. В мае Конституционный суд республики объявил действия Дудаева незаконными. Митинги были разогнаны верными Дудаеву силовыми подразделениями, Конституционный суд распущен.

В декабре 1993 года создается альтернативное дудаевскому чеченское правительство – Временный совет, возглавляемый Умаром Автурхановым. Чечня делится на подконтрольную Дудаеву, «независимую», и подконтрольную Автурханову, «российскую». Неизбежная война должна была стать внутренней гражданской войной чеченского народа.

Тогда она стала другой. Первая война была национально-освободительной. И закончилась победой чеченского народа. Войны за освобождение обречены на победу, раньше или позже.

Я вернулся на родину после Хасавюртовского соглашения 1996 года, принесшего Чечне-Ичкерии фактическую независимость. Которая стала самым суровым испытанием; испытанием, которое моя маленькая нелепая страна не смогла пройти.

Но мне тогда было более интересным мое собственное будущее, моя частная жизнь. Триумфальные арки по случаю моего приезда уже не возводились. Мой диплом, потерявший ценность в России, тем более не был гарантией трудоустройства в Чечне, объявившей о переходе на законы шариата. В уголовном кодексе, который я изучал в Санкт-Петербурге, ничего не говорилось о том, сколько ударов палкой нужно назначить человеку, позволившему себе появиться пьяным на улице.

Устроиться в суд или прокуратуру я не мог. Да их и не было, по большому счету. Сохранялись только вывески правоохранительных органов. Наиболее эффективным правосудием стало самоуправство. Людям с оружием не нужны законники.

Месяц я сидел дома без дела: читал книги из библиотеки отца, выходил прогуляться, копался на участке. А потом мой двоюродный дядя Лечи по-родственному устроил меня на работу к себе, в Шалинский районный отдел ДГБ – Департамента государственной безопасности. Позже ДГБ был преобразован в Министерство шариатской государственной безопасности, в структуре МШГБ был образован Межрегиональный отдел, в сотрудники которого по Шалинскому району мы были зачислены после аттестации.

Принимая меня на службу, Лечи спросил меня только о моем отношении к воинской обязанности. Я отрапортовал:

– Освобожден от призыва по причине обучения на дневном отделении высшего учебного заведения! Проходил курс боевой подготовки на военной кафедре Санкт-Петербургского государственного университета!

– Воинская специальность?

– Артиллерист!

– Пушку в глаза видел?

– Никак нет!

– Звание?

– Младший лейтенант!

Дядя покачал головой.

– Присваиваю тебе очередное звание лейтенанта. Нет… присваиваю тебе внеочередное звание старшего лейтенанта Вооруженных сил Чеченской Республики Ичкерия!

Лечи удовлетворенно кивнул. Старший лейтенант, без сомнения, звучало лучше, чем просто лейтенант. Он продолжил:

– Зачисляю тебя в штат Шалинского районного отдела Департамента государственной безопасности Чеченской Республики Ичкерия. И вручаю тебе личное оружие!

С этими словами дядя Лечи передал в мои руки самый модный в том сезоне мужской аксессуар: пистолет системы Стечкина.

Я был очарован и потрясен. Я оценил подарок. В буквальном смысле оценил. Я видел, такие пистолеты продавались у нас на рынке за сумасшедшие деньги: полторы тысячи долларов! В то время как простой пистолет системы Макарова, ПМ, можно было купить долларов за двести-триста.

Дядя смотрел на пистолет так, что было видно: ему жаль расставаться с этим оружием. Он вздохнул, но поборол жадность, опустил голову и педантично сообщил:

– Автоматический пистолет системы Стечкина образца 1951 года. Автоматика пистолета действует за счет отдачи свободного затвора-кожуха. Возможно ведение огня одиночными выстрелами и очередями. Кобура может присоединяться к пистолету как приклад, для ведения автоматического огня. Масса пистолета без патронов – один килограмм, в снаряженном состоянии, с патронами, – кило двести, с кобурой – кило семьсот. Прицельная дальность до двухсот метров. Емкость магазина двадцать патронов.

Поистине дядя не щадил мою юную психику! Теперь меня охватило изумление. Откуда у дяди Лечи такие детальные познания? Насколько мне было известно, дядя так же, как и я, не проходил действительной воинской службы в Советской Армии. Был освобожден от призыва в связи с отбыванием наказания в исправительно-трудовом учреждении.

Из своих родственников дядю Лечи я, пожалуй, знал хуже всех и видел очень редко. Не только из-за того, что никогда не был склонен поддерживать и развивать родственные контакты, хотя из-за этого тоже. Но больше потому, что дядя бывал у себя дома нечасто. Пожив несколько месяцев, может, год, на свободе, с женой и детьми, он скоро снова попадал на скамью подсудимых, а за ней – в тюрьму и колонию.

Можно сказать, дядя Лечи всегда вел свою борьбу с режимом, изымая нетрудовые доходы у лицемерных государственных воров, взяточников и спекулянтов.

Тут я обратил свое внимание на стол перед Лечи, и одной загадкой в моей жизни стало меньше. Заметив направление моего взгляда, дядя захлопнул иллюстрированный «Атлас современного стрелкового оружия» и продемонстрировал мне свои практические знания и навыки.

– Подай сюда пистолет.

Я протянул обратно только что полученное оружие.

– Видишь, это предохранитель-переводчик огня. У него три положения. Так – на предохранителе. Так – стрельба одиночными. А так – автоматическая стрельба. Для прицельных одиночных выстрелов курок лучше взводить большим пальцем, вот так. Здесь кобура присоединяется к рукояти… прислоняешь к плечу… можно стрелять, как из автомата. Знаешь, у нас «Стечкин» носят только большие шишки!

Я знал. Я уже гордился и понимал, как будут завидовать мне шалинские парни. Из центра села, где в одном из кабинетов бывшего комитета статистики располагал свой штаб Лечи Магомадов, я шел к дому серьезный и несколько высокомерный. Хотя за высокомерием пряталась скорее щенячья радость.

Такой игрушки у меня никогда еще не было!

Это сегодня, зайдя в магазин игрушек, можно найти там целый арсенал. Пластмассовые аналоги «Глоков» и «Берет», браунинги и револьверы, автоматы, ружья – все, что изобрело человечество для того, чтобы уничтожать себя. Стреляющие пластмассовыми шариками, производящие натуральные звуки. Для самых маленьких – с красной лампочкой в дуле. Для взрослых детей есть комплекты игры в пейнтбол.

Но наше детство было куда беднее. Я помню свой любимый дюралюминиевый револьвер, наверное, «Смит-энд-Вессон». К нему покупалась лента с пистонами, боек ударял в маленькие коричневые пятнышки, и раздавался треск выстрела. Больше всего мне нравился запах этой стрельбы, запах настоящего пороха. Я нюхал и сами пистоны, подносил их к лицу и жадно вдыхал ароматы селитры и фосфора.

Еще у меня было помповое ружье: нагнетая поршневым дулом сжатый воздух, можно было стрелять прилагаемыми к ружью безвредными желтыми шарами, размером с шар для пинг-понга.

Маленькими красными снарядами стрелял мой личный танк, на батарейках и с дистанционным управлением – пультом, соединенным с игрушечной машиной двухметровым проводом. Это была, конечно, роскошь по тем временам. Такого разнообразия игрушек, как у современных детей, у нас не было.

Я уже не говорю о виртуальном оснащении героев компьютерных игр.

Да и вся эта магазинная амуниция годилась больше для домашних игр; зимой или осенью, когда на улице дождливо и мерзко, залечь у батареи центрального отопления, скрывшись за подушкой, стащенной на пол с кровати, как за бруствером, стрелять в наступающих фашистов и истреблять их, роту за ротой, как пулеметчик, Герой Советского Союза Ханпаша Нурадилов.

Для жестких уличных игр оружие мы мастерили сами. Стиль и эпоха зависели от последнего показанного по телевидению военного фильма. После боевика времен Гражданской войны делались винтовки Мосина. Винтовки выпиливались в сарае из доски. К деревянному цевью гвоздями приколачивался железный дверной шпингалет – он подходил на роль затвора, которым боец клацал после каждого выстрела, изображенного звонким, во всю мощь детских легких криком «ду!» сквозь сжатые губы.

После киносериала о боях Великой Отечественной мы изготавливали, конечно, ППШ: так же выпиленный из доски макет автомата с выемкой внизу посередине, куда вставлялся дисковый магазин – желтая жестяная крышка для банки, утянутая из дома, где эти боеприпасы лежали в ящике стола красивыми стопками, приготовленные к использованию в закатке домашних консервов на зиму.

Само собой, все это было условное оружие, для условных войн, с условным противником. Который мог быть даже не виден никому, кроме нашего воображения. Так, в заброшенном фундаменте на пустыре мы защищали Брестскую крепость, отбивая одну за другой атаки немецких захватчиков, заставших нас врасплох. И погибали, падая на траву с картинно разбросанными руками, когда настойчиво зовущие нас домой родители переходили на крик и угрозы.

Я не могу не вспоминать эти наши детские войны всякий раз, когда пишу о войне, сделавшей нас взрослыми. Военные игры, инспирированные искусством, видятся мне зародышем грядущих боев. Может, мы мечтали о войне? Может, да. Или чувствовали ее неизбежность?

Я не думаю, что дело в особой кровожадности и воинст венности чеченских мальчиков. Вероятно, и русские дети во всех городах и селах играли в те же игры, что и мы. Художественные произведения, скрытая и явная пропаганда, приучили нас ждать вторжения, столкновения с врагом и готовиться к защите своей родины. Что, как не это, имел в виду призыв: «Будь готов!» и наш автоматический, инстинктивный отклик: «Всегда готов!»

И мы готовились. Мастерили оружие, разыгрывали сражения. Мы были готовы. Просто нам не повезло. Никто не напал на нашу страну, и нам пришлось биться насмерть друг с другом.

Нет оружия, которое не было бы опасным. Иначе оно не называется оружием. Я запомнил, что нельзя наводить ружье на человека, даже в шутку, даже незаряженное. Запомнил после того, как поиграл с настоящим оружием, охотничьей двустволкой, которая хранилась у нас дома. И едва не убил лучшего друга своего детства.

Она висела в прихожей рядом с дождевым плащом отца.

Мой отец до сих пор сохранил привычку вставать очень рано. И тогда, когда я был ребенком, он вставал рано, за три часа до работы, и выходил управляться с хозяйством в мглистое и колючее зябкое утро. Выходя, он брал с собой ружье, заряженное крупной дробью.

Причиной тому были серо-коричневые разбойницы. Крысы. Крысы выпивали яйца в курятнике, грызли цыплят и гусят. На склоне ночи они еще шныряли по двору, не успев попрятаться в свои глубокие сокровенные норы.

Отец был талантливым стрелком. Вскинув ружье к плечу, он снимал крысу в прыжке или на бегу. Вернувшись после утренней охоты, он вешал ружье на крючок. Не знаю, как стреляет он сейчас. Скорее, он просто не может видеть оружия, тем более прикасаться к нему.

Двустволка висела в прихожей. Там же на полке стояла коробка с патронами. Взрослым и в голову не приходило прятать оружие от детей. Иначе мы не были бы чеченцами. Напротив, отец сажал меня рядом с собой вечером, когда чистил дуло ружья шомполом или снаряжал патроны – вставлял медный пистон в картонную гильзу, засыпал дробь и втыкал пыж из мятой газетной бумаги.

Как-то во время летних каникул родителей не было дома, а мне было строго-настрого сказано никуда не выходить. Поэтому я пригласил в гости своего друга Диньку, и мы устроили войну в доме. Я вооружился двустволкой и бегал за Динькой из комнаты в комнату, преследуя его, как красный комиссар белогвардейца. Наконец я припер мальчика к стенке.

– Именем революции! По поручению революционного трибунала! Бабах!

Я спустил один из курков.

Динька схватился за грудь, скорчился и сполз по стене на пол, изображая убитого злодея-контрреволюционера. А меня охватило смутное беспокойство. Я отошел и переломил ружье.

То, что я увидел, заставило меня побледнеть и едва не свалиться в обморок. Эта картинка до сих пор встает перед моими глазами. Вместе с разорванным, окровавленным телом ребенка, ужасом, болью и удивлением, застывшими в его глазах, стеной, исколотой дробью и забрызганной красным, густой вязкой лужей, расплывающейся под моими ногами.

Во втором дуле был патрон.

Я убежал в другую комнату, чтобы Динька ничего не увидел, трясущимися руками вытащил патрон в надежде, что он холостой. Но это был снаряженный патрон, с боевым пистоном и крупной охотничьей дробью. Такая дробь при выстреле в упор превратила бы тело мальчика в кровавую мешанину.

Мой палец только случайно нажал другой спусковой крючок.

Моя жизнь могла бы быть разрушена этим ужасом уже тогда.

Правда, потом пришло время других ужасов, и моя жизнь все равно оказалась разбитой.

Но я вспоминаю эту историю всякий раз еще и тогда, когда слышу дискуссии о разрешении гражданам свободно приобретать огнестрельное оружие. Винтовка, повешенная на стену в первом акте, в последнем обязательно выстрелит, так бывает всегда. Говорят, что раз в год стреляет даже незаряженный пистолет. Один раз в году, и этого достаточно.

Все, кто производит, перевозит, хранит или продает оружие, должны помнить, что оно выстрелит. Оно обязательно кого-нибудь убьет. В этом его смысл, назначение. Клинок выпьет свой глоток крови, дуло содрогнется в оргазме выстрела. Они найдут руку, которая поможет в этом.

Оружие делает человека господином над другими людьми, и оружие делает человека своим рабом.

И вот мы сидим на горах оружия, мегатоннах боеприпасов и рассуждаем о мире. У нас есть автоматы и пистолеты, танки и авианосцы, ракеты и атомные бомбы, и мы утверждаем, что не собираемся воевать. Тогда зачем мы имеем все это?

Даже сейчас, пока я пишу эти строки, смертельные смеси замешиваются, снаряды начиняются, вытачиваются патроны. Что мы будем делать со всем этим?

Самый логичный способ утилизации боеприпасов – это война.

У нашей войны была и эта дьявольская причина. Новой России остались склады, набитые смертью. И вот бомбы и мины повалились на города и села так кстати восставшего региона, восставшего и превратившегося в могильник для захоронения боеприпасов, срок угрюмого хранения которых на складах вышел весь. Потому не жалели ни бомб, ни снарядов. Даже оставили часть другой стороне, чтобы они тоже утилизировали, чтобы работа шла веселее, звучала громче, как фортепианная пьеса в четыре руки.

Теперь мой отец не может смотреть на оружие, не возьмет в руки даже охотничью двустволку. А мне оказалось мало того случая, и я шел по улицам Шали счастливый и гордый с пистолетом Стечкина в кобуре, стучащим по моему бедру.

Прошло время, случилось многое, прежде чем и я излечился от своей любви к оружию. Оно уже не волнует меня. Но и не пугает, нет. Вид оружия и даже мысли о нем делают меня печальным.

Тогда я не рассказал своему другу Диньке о том, что поневоле сыграл с ним в русскую рулетку на его, Диньки, жизнь. С преступно маленьким для Диньки шансом выжить: одним из двух. Даже сумасшедшие русские офицеры давали себе больше шансов, вкладывая один патрон в барабан револьвера на шесть ячеек…

Я бы рассказал ему сейчас, но не знаю, где он, и даже не уверен, что он еще жив. Что Динька, порой я не уверен, что сам до сих пор живу.

Мне следовало родиться старым. Старым, усталым и мудрым. Но молодость неизбежна. И я был маленьким злобным щенком, волчонком, радостным оттого, что заполучил такой острый, сверкающий новый клык. Я шел по родному селу и чувствовал себя победителем. Чувствовал себя лучшим, избранным.

Однако с каждым шагом, который приближал меня к родительскому дому, мои уверенность и гордость сходили на нет, а на их место приходило беспокойство. Я не знал, как я объясню отцу и матери. И знал, как они ко всему этому отнесутся.

Я еще надеялся, что прошмыгну в свою комнату незамеченным и хотя бы отсрочу неизбежные объяснения. Но мама стояла у ворот и вглядывалась в улицу своими подслеповатыми глазами, она ждала меня, чувствовала. Я подошел к воротам, стараясь держаться левым боком, и спросил:

– Мама, почему ты не дома?

Это было глупо. Мать заметила портупею, заметила кобуру. Да и как не заметить ее, деревянную, размером и очертаниями, как баранья нога? Она не стала отвечать. Не стала и спрашивать. Она тихо заплакала и, не обняв меня, повернулась, и вошла во двор.

Все сразу. Во дворе сидел отец и пытался починить табурет. Работать руками у него получалось не очень хорошо. Я подошел, молча, не скрывая своего нового достоинства.

– Ты!.. Придурок! Что, думаешь, ты… да я тебя сейчас!..

Отец даже рванул ремень на своих брюках, но тут же съежился и сел, горестно обхватив голову руками.

– Папа, мне нужно работать. Не буду же я век копать огород и сидеть на твоей шее? Твой двоюродный брат Лечи взял меня к себе. А оружие – это просто так положено. У меня даже патронов к нему нет!

– Зачем, зачем, сынок? Разве нельзя найти работу, чтобы не носить эти страшные пистолеты?.. Не стоило тебе возвращаться в Чечню!

– Папа, нет сейчас другой работы. Прокуратура в подвешенном состоянии, сидят в кабинетах, никаких полномочий, зарплату им никто не платит, власти Ичкерии российские правоохранительные органы или распускают, или не признают и заменяют своими. И где сейчас чеченские парни не берут в руки оружие? Думаешь, в России не берут? Только и делают, что бегают по улицам с пистолетами…

Отец махнул рукой, застегнул ремень и пошел утешать мать.

Отцовского ремня я никогда не знал и в детстве, тем более неуместно это было теперь, когда я вымахал во взрослого здорового мужчину.

За все мое детство и отрочество отец ударил меня всего один раз. Мама шлепала часто, за мои провинности и шкоды. Хватала тапок и лупила куда придется. Это было не то чтобы больно, но обидно до слез.

Папе не приходилось применять в воспитательном процессе силу. В нашей патриархальной семье, маме было достаточно произнести крайнюю угрозу: «Я расскажу об этом отцу!», чтобы у нас, детей, тряслись поджилки и мы жалели, что не получили свою взбучку на месте от матери, раскрывшей наше очередное преступление по горячим следам. Окрика или просто сурового взгляда отца было достаточно, чтобы повергнуть меня в трепет.

Я прошел в дом и заперся в своей комнате. Душа была не на месте. Я взял книгу, первую попавшуюся книгу с полки и попробовал читать. Прошел час, я переворачивал страницу за страницей, но едва ли понимал, что я читаю. Вот и сейчас я даже не помню, что это была за книга. Может, Бунин. Может, Гумилев. А может, англо-русский словарь или том энциклопедии. Я мог бы с таким же успехом читать расписание поездов или справочник по агрохимии.

Мать постучала в комнату и позвала ужинать. Мы сели за стол. Она разливала по тарелкам кроваво-красный борщ с говядиной. У нее получалось медленно и неловко, но ни отец, ни я не помогали – не хотели обидеть. Даже больная, мать старалась выполнять свои обязанности хозяйки дома и находила в этом свое утешение.

Весь ужин мы молчали. Только когда разлили по кружкам чай и мешали сахар стальными ложечками, отец сказал:

– Ты уже взрослый. Я все понимаю. Ты сделал свой выбор. Или, может, ты прав в том, что выбора у тебя не было. Но я не хочу видеть тебя каждый день в своем доме с этим пулеметом на ремне.

– Папа!..

– Слушай меня!.. Уходи отсюда. Иди в наш старый дом и живи там.

Мать не выдержала и снова заплакала.

Доктор, мне тяжело об этом вспоминать. Если бы вы знали, как тяжело! Меня никогда не оставит чувство вины. И ведь ничего нельзя сделать! Я даже не знаю, был ли я прав и был ли у меня другой выбор. Но я чувствую, что я все равно – виноват. Перед ними.

Это покажется странным, но другой вины за мной нет. Нет, мне не снятся убитые русские солдаты. Я вообще их не помню. Я стрелял, да. Я стрелял, в меня стреляли. Это мало похоже на преступление. Это такая игра, жестокая. И ты все равно ничего не понимаешь, когда происходит убийство. Право солдата убивать щедро оплачено тем, что он сам может быть убит в любую секунду.

Поэтому ты не чувствуешь вины. Ни вины, ни жалости. Если ты воин, конечно. Если ты пахарь или ремесленник, которому дали в руки ружье, ты обречен на кровавые кошмары до самой своей смерти. Но мы все были воинами. Даже я, тихий мальчик, чуть ли не игравший на скрипке.

На скрипке… нет, на скрипке я никогда не играл. Я учился в музыкальной школе по классу фортепиано. А оказалось, что я тоже солдат. И я был рад этому. Горд, наверное. Чувствовал себя мужчиной.

Раньше у меня были большие сомнения по этому поводу.

Нет, не в этом плане. Просто… вот мне всегда было сложно ударить человека кулаком в лицо. Я вообще не любил драться. И не очень умел, если признаться. Чемуто пришлось научиться, иначе как было выжить на улице? Но я не любил. Все это: боль, кровь… даже в драке я старался не бить, старался зафиксировать соперника удушающим приемом, завернуть ему руки, обездвижить и обезвредить, но не разбивать ему в кровь лицо, не бить под дых или между ног, чтобы он согнулся от страдания.

А убивать… убивать оказалось гораздо проще.

Это как стоять у станка в цехе. Ты только нажимаешь какие-то кнопки, крутишь ручки, переключаешь тумблеры.

Поэтому… нет, у меня нет никакой психологической травмы.

Я виноват только перед ними. Перед своими отцом и матерью.

Нам, конечно, было бы легче, если бы матери благословляли нас на битвы, а отцы передавали в наши руки свое оружие. Когда-то, наверное, это было так. Да, я не какой-нибудь абстрактный гуманист. Я думаю, было время, когда войн нельзя было избежать. И каждый мужчина был обязан сражаться. Иначе родной отец отказал бы трусу в родстве и крове.

Но сейчас… мой отец прогнал меня, потому что я взял в руки оружие. Хотя тогда я еще и не думал сражаться. Я не мог представить себе, что буду стрелять из «бараньей ноги» по живым людям. Это была игрушка, украшение, знак моего нового положения, не более! Но старшие, они понимали, что значит – взять в руки оружие.

И нас никто не благословлял.

Не было ни одной матери ни в Чечне, ни в России, которая отправила бы своего сына на эту войну.

Потому что они уже давно не нужны, войны. Да, были справедливые, неизбежные. Последней такой войной была смертная битва с фашизмом. Выбор был: или уничтожить врага, или обречь на погибель все человечество. А сейчас – нет. Сейчас любая война – это преступление против человечности, это ошибка, это грех. Мы уже выросли, только никак не можем этого понять! Да, раньше. Еще раньше все люди были каннибалами, и это, наверное, тоже было необходимо, чтобы человечество могло выжить в том, голодном и враждебном мире. Но потом, потом научились сеять злаки, приручили коров, есть друг друга стало совершенно не обязательно! И ведь все равно ели какое-то время. По инерции. В силу традиции ели. И кровавые жертвы приносили богам, когда других богов не было, когда только так могла существовать религия, делающая из двуногого зверя человека. Но пришли пророки, сказали: все, больше никакой крови. Ваш Бог не хочет этого от вас. Принесите ему на алтарь цветы и воду, принесите свою любовь, свою молитву – вот ваша жертва. Ведь все меняется, и мы карабкаемся из ада на свет! А продолжаем войны, когда они уже стали простым убийством, непростительным. И призываем героических предков в свидетели. А они смотрят на нас как на сумасшедших, потому что мы сумасшедшие, они говорят из глубин веков: безумные, забудьте нашу смертельную доблесть, у нас просто не было выбора! Мы убивали и умирали, но для того, чтобы вы – были и чтобы у вас был выбор. И он есть! Теперь вы можете не воевать, война не решает ни одной вашей проблемы, война – это только война.

Но мы подобны людоедам, которые, будучи завалены самой вкусной пищей, все же не могут отказаться от мерзкой привычки есть человечину.

Может, старшие и не понимают этого так, как я сейчас рассказал, но сердцем видят. Поэтому во всем мире ни одна мать не благословит своего сына ни на какую войну, как это было раньше.

Тогда я тоже не понимал. Но мне было тяжело. Что-то щемило и ныло внутри, когда я собирал свои вещи, уходил из родительского дома. Я взял одежду, несколько книг. Уложил в чемодан «Стечкина», забросал его сверху нестиранным бельем. В тот же вечер я ушел.

Наш старый дом был далеко, вверх по течению реки Басс. Простая мазанка из саманных кирпичей, крытая позеленевшим от времени шифером. Одна большая комната с русской печью, маленькая комната у кухни, кухня и прихожая. Дом был поставлен моим прадедом сразу после возвращения на родину из казахских степей, куда чеченцев выселили в 1944 году. Он стоял на родовой земле моих предков. В одном дворе построились сразу несколько братьев, теперь здесь жили мои дядья. Отец переехал в кирпичный коттедж на другом краю села уже после моего рождения.

Теперь невестка, жена двоюродного брата, следила за нашим старым домом и заодно, чтобы помещение не пропадало даром, держала в нем всякий хозяйственный хлам. Я притащил свои вещи уже затемно, дверь была не закрыта – зачем закрывать двери в родовом дворе? Включил тусклую, засиженную мухами лампочку, разгреб барахло и застелил деревянную лежанку, стоявшую у оконца. По пробовал сразу заснуть, но у меня ничего не получилось.

Помню, что я вышел в сад, который занимал две трети участка, нашел на самом его краю старый священный межевой камень. Он лежал на этом месте уже не один век, закрепляя границы земли моего рода. Считалось, что передвинуть межевой камень – преступление, равное убийству или грабежу. Камень оброс мшистой коркой и наполовину ушел в почву. Я забрался на камень с ногами и долго сидел, обхватив колени, глядя прямо перед собой. О чем я думал?.. Не знаю, я старался не думать ни о чем.

Вам, наверное, это не интересно, но я расскажу. Вы же сами просили рассказывать все, это стандартная методика допроса, я знаю: сначала выслушиваются показания в свободной форме. Это как в школе: сочинение на свободную тему. Как я провел лето.

А как я провел лето?

Это было лето, я помню. Было тепло. У нас не бывает очень жарко или душно. Прогретый воздух приятен, легкий ветерок с гор кондиционирует атмосферу. Да, там было очень хорошо!

Я говорил с солдатами из России, которые были на той войне. В командировке. Сейчас на войну отправляют в командировку. Такая стала жизнь. И вот, все они вспоминают грязь. Круглый год, в любой сезон, при любой погоде – грязь непролазная. Как в Хазарии. Так писали о Хазарии арабские путешественники – «грязь непролазная, много овец, меда и иудеев».

Но я не помню про грязь. Откуда она у нас появилась? Может, ее занесли колесами бэтээров? Может, грязь, как раковая опухоль или вредный сорняк, растет, размножается? Может, землю разбередили, раскурочили, и стала она грязью, а раньше была – почва, крытая дерном, зеленой травой с белыми и желтыми луговыми цветами.

Это было лето, и она была одета очень легко. В длинное платье, скрывавшее ее фигуру и грудь, но легкой тканью, как облаком. На ее голове был платок, тонкий, только полоска. И длинные темно-русые волосы лежали на спине, собранные в толстую косу.

Она почти не изменилась. Такой я помнил ее со школы, когда она училась в восьмом классе; в том году у меня был выпускной.

Считается, что мы не должны говорить о любви и сексе. Меня опять будут за это ругать. Но я буду говорить. Я не могу говорить только об оружии и смерти, я хочу говорить о любви, о сексе и о советской власти.

Знаете, за что я люблю советское время? В Советском Союзе была любовь. И был секс, но чистый, непорочный, первозданный. Таким сексом занимались Адам и Ева в раю до грехопадения. Я думаю, они занимались сексом. Распните меня, богословы всех толков, но первые люди в раю занимались сексом, я буду утверждать это и на костре инквизиции.

И это был самый чудесный секс. Сорвать – нет, зачем срывать – просто наклониться вдвоем к одному цветку и вдыхать его аромат. Смотреть на звезду, утреннюю звезду, даже не прикасаясь друг к другу. Поймать на себе взгляд Евы, который она через миг стыдливо отводит в сторону. Это секс, изначальный секс, и его не заменить никакими оргиями, в которых теперь нам, павшим, – просто скучно.

В раю был секс. Иначе зачем Бог дал человеку женщину?

И в Советском Союзе был.

А теперь нет. Хиппи говорили: это как испить воды. Нет, теперь это как опорожнить кишечник. Я знаю, что говорю.

Я люблю советское время. За юных девочек в белых фартуках и бантах, за стремительные пионерские речевки, за запах любви, будоражащий запах. Он стоял в каждом школьном кабинете, он витал над школьным двором. Мы были девственниками и девственницами, все, до первой брачной ночи. Но у нас был секс, и другого секса нам не было нужно.

Ее звали Лейла, и она была моей первой женщиной. Она была моей Евой. Той, которая не осквернила себя, не поддалась искушению змия, которая навсегда осталась со мною в Эдеме.

Я как-то непонятно все объясняю. Но пусть лучше будет так. Пусть так и останется.

Нет, она не ждала меня, когда я уехал. Она хранила обиду. Считала меня предателем. У нее были основания для этого, доктор. Вот я сейчас перед вами, моя жизнь прошла, вы сами это знаете. Вы знаете это лучше меня. Это ведь не просто так – боли в голове, обмороки. Они ведь для чего-то, все эти разноцветные таблетки. Настанет день, когда таблетки уже не помогут.

Пора проводить черту. Длинную, на всю страницу. Вы же печатаете на компьютере? Стало быть, знаете: есть такая функция в текстовом редакторе. Вы проводите линию через всю страницу, потом нажимаете клавишу ввода, и линия преображается, линия становится жирной чертой, она подводит итог. Мы подводим итог, и в итоге вся моя жизнь, весь я, все в одном слове: предатель.

Так вот, она поняла это обо мне еще тогда, в школе.

Я предатель, не она. Она имела право. После всего, что было. После того как я, я – мужчина, я – Адам, первый взял яблоко из пасти змия и надкусил его; без нее.

Я знал, что она вышла замуж. У нее родился ребенок. А потом ее мужа убили. Все это успело произойти за то время, пока меня не было. Пока я был в стране Севера, в стране мертвых.

Я не должен был возвращаться.

Я не вернулся?.. О чем вы говорите? При чем тут все эти бумаги, при чем паспортный стол и справки с места работы? Вы думаете, мне это все приснилось? Думаете, это бред, галлюцинации? Ложная память? Вот опять я это слышу: ложная память. Ну и что, что это освобождает меня от ответственности? Кого освобождает? Меня? Но я и есть эта память, и если она – ложная, то меня просто нет.

Она была в легком платье, стояла на перекрестке, у нее в руках была какая-то сумка, словно она хотела сбежать. Но мне это показалось. Наверняка в сумке были просто продукты с рынка. Может, пара вещей для малыша. Мы столкнулись почти нос к носу. Она узнала меня и улыбнулась. Она приветствовала меня почтительно, как полагается, она опустила голову и пошла дальше. А я стоял и смотрел ей вслед, хоть это было и неприлично.

Я знал все о ней, она наверняка слышала о моем возвращении, но до того дня мы не виделись. Мы не встречались специально, я не мог просто зайти к ней в гости, так не делается, если вы понимаете, о чем я.

Но настал день, и я нашел ее на том перекрестке. И после я уже знал, по какой дороге пойду.

Я пришел домой, к матери и отцу. В гости. С тех пор, как я взял в руки оружие, с тех пор, как я стал отверженным, только так я мог приходить домой – в гости. За ужином мы почти не говорили. Когда мать стала убирать со стола посуду, я сказал:

– Папа, я решил жениться.

На миг светлая радость промелькнула на лице матери, которая тут же сменилась выражением заботы. Но я продолжил, я сказал самое главное:

– На Лейле.

Отец молча покачал головой и посмотрел на мать, словно передавая дело в ее руки.

– Но, сынок, зачем тебе жениться на вдове с чужим ребенком? Вокруг так много свободных девушек!

Это сказала мама. Ей даже в голову не пришло, что сама Лейла может мне отказать. Для матери любая невеста не может быть слишком хороша для ее сына. Скорее, она будет недостаточно хороша. Если бы я сказал, что хочу жениться на писаной красавице и наследнице огромного состояния, то и тогда мать заметила бы, что у нее не слишком хорошая репутация и ноги коротковаты, – может, ты найдешь девушку получше?

А ведь Лейла уже отказала мне один раз. Давно, еще до того, как вся наша жизнь изменилась. Я просил ее ждать меня и выйти за меня замуж. Я написал ей письмо. Но она не ответила. И ее молчание означало отказ.

– Я люблю ее. До сих пор люблю.

Такие слова не произносят. Такие слова стыдно произносить, особенно перед отцом и матерью. Но что с меня взять? Я всегда был неправильным: несчастный полукровка, щепка в мутном потоке между двумя высокими берегами. Они сами виноваты в том, что я такой! Они – мои мать и отец – родили меня, потому что любили друг друга и им не было нужно другого основания ни в законе, ни в обычаях предков.

И, сами не зная, они – и я, так мы выполняем самый тайный завет нашего рода.

Говорят, что эта история случилась во времена имама Шамиля. Имаму донесли, что в чеченских селениях юноши и девушки встречаются друг с другом до свадьбы, ходят на свидания у горного источника, по обычаю предков, как язычники. Шамиль был взбешен. Они нарушали его низам, его наставление. Они, мусульмане, должны были жить теперь, как арабы, первые и лучшие среди мусульман. Юноша и девушка могут не знать друг друга, старшие все решат за них. Приведут невесту с закрытым лицом и поставят перед женихом – прими как судьбу и волю Всевышнего. Шамиль грозил суровой карой отступникам.

Но седые старцы пришли к имаму и защитили любовь. Они сказали: если наши юноши и девушки перестанут заключать браки по собственной взаимной приязни, наш род прекратится. Не будет больше детей, свободных, сильных и гордых, потому что только любовь приносит таких детей. Если ты хочешь убить нас за это – убей, мы будем знать, что погибли, защищая будущее, жизнь наших родов. А ты подумай, кто диктовал тебе твой низам? Не был ли это иблис, дьявол, от века желающий погибели человеку?

Имам уступил, и все осталось как есть.

Отца беспокоило другое. Он помолчал, вытер влажным полотенцем губы и усы и только потом сказал:

– Зачем ты хочешь жениться, зачем ты хочешь рожать новых детей в такое время, здесь? Что будет завтра?.. Что вас ждет?

Я ничего не сказал. Я мог сказать, что, когда вы рожали нас, тоже было тяжелое время. Он ответил бы: нет, тогда было совсем другое. Была вера, надежда на завтра. Мы не были детьми отчаяния; мы были детьми надежды. Какая надежда есть сейчас? Завтра может просто не наступить.

Я ничего не сказал. Даже не пожал плечами. Только опустил голову, потупил взор, изучая трещины на клеенчатой скатерти, покрывавшей обеденный стол.

– Зачем ты вернулся? Лучше бы ты остался там, в России. Многие остались. Все, кто мог хоть как-то зацепиться, найти жилье и работу, остались в России. Неужели ты был хуже других? Почему ты вернулся сюда?

– Но, папа! Вы с матерью тоже не хотите никуда уезжать.

Отец покачал головой.

– Мы – совсем другое дело. Мы прожили здесь всю жизнь, нам некуда уезжать, потому что у нас нигде не будет другой жизни. Все наше – здесь. Ты молод, ты можешь начать свою жизнь в другом месте. Жениться там на чеченке или русской, казашке или еврейке – не важно. Родить детей. Жить, не боясь, что прилетят самолеты и будут сбрасывать бомбы на твой дом.

Наш разговор не мог привести ни к чему. Я уже вернулся, но не только. Я нашел здесь свое место. По крайней мере, мне так казалось тогда. Что я нашел свое место, свой участок позиции, свой окоп. И в этом – правда и смысл.

Мне до сих пор трудно жить, не видя смысла и цели в существовании. Но я уже не верю. Поэтому у меня отключен телефон.

Знаете, раньше я всегда держал телефон включенным. Я ждал звонка. Я не знал, когда мне позвонят, в какое время суток, поэтому и ночью клал телефон рядом с подушкой. Говорят, что это вредно для головного мозга, но мне было все равно. Это не имело значения по сравнению с важностью того звонка, которого я ждал.

Нет, я не знал, кто мне позвонит. Не имел ни малейшего представления. Я знал только – думал, что знаю, верил в это, – что мне скажут. Это будет просто:

– Здравствуй, Тамерлан.

И никаких извинений, даже если звонок поднимет меня посреди ночи. Ведь они тоже знают, что я жду этого звонка, что я готов.

– Ты очень нужен нам. Без тебя не обойтись.

Я был готов. Моя дорожная сумка всегда стояла рядом с кроватью.

Но шли месяцы, шли годы, и никто не звонил. Может, они потеряли меня? Может, не могут меня найти? Ведь я сам постарался спрятаться, скрыться.

Так я думал сначала.

Может, время еще не пришло.

Так я думал потом.

Пока не понял: никто не позвонит. Потому что нет никого. И я никому не нужен. И каждый может обойтись без любого другого. Каждый сам за себя.

А раз так, я отключил телефон.

Но тогда я верил, что занимаю свое место. Свой участок фронта. Когда меня не станет, мое место займет другой. Сомкнуть ряды. Держать строй.

Тогда я думал об этом только так, отвлеченно и поэтически. На самом деле я не представлял себе, как это будет на самом деле, в бою, без всяких метафор, когда на место подстреленного у оконного проема бойца встает другой. Я думал, что все будет только так: образно. Слишком много читал, наверное.

В конце концов, родители согласились и благословили меня. Мою троюродную сестру, которая раньше работала библиотекарем в школе, попросили стать посредницей в этом деле. Она пошла в дом родителей Лейлы и передала мое предложение.

Да, все происходит именно так. Никаких ужинов в ресторане при свечах и с шампанским, никакого кольца в алой бархатной коробочке. И на заднем плане не начинает играть громче романтическая музыка.

Но в этой тайности, сокровенности есть своя романтика, другая.

Лейла жила в доме покойного мужа.

Когда чеченская женщина становится вдовой с ребенком на руках, у нее есть выбор. Она может остаться жить в доме мужа, с его родителями и родственниками. Под их покровительством. Так она может прожить всю свою жизнь, как вдовствующая королева.

Или она может уйти к своим родителям. Это будет означать, что она готова ко второму браку. Она свободна. Тогда ребенка придется оставить на попечение родственникам мужа. Ребенок не принадлежит женщине, она не может забрать его с собой. Ребенок рожден в семью отца и останется в ней, даже если отца не стало, а мать решила устроить свою личную жизнь.

Лейла жила в доме покойного мужа, с его семьей, и это означало: нет.

Но Лейла не сказала: «Нет». Она сказала: «Я согласна. Если мне оставят моего ребенка, если новый муж примет этого ребенка как своего».

Это была неслыханная дерзость, нарушение всех устоев.

Бедная библиотекарша, с тяжелым сердцем взявшаяся за невыполнимую миссию, охала и качала головой.

Тогда спросили совета у стариков, и дело оказалось еще более запутанным, чем представлялось раньше. Старики нашли линию родства, по которой мы были одной крови с Лейлой. Это означало, что я могу взять Лейлу в свой дом как родственницу, но без ребенка, который должен остаться с родственниками мужа, и не как жену, а как сестру. Но я не хотел, чтобы Лейла была моей сестрой, я хотел жениться на ней! А Лейла не собиралась никуда уходить без ребенка. Это был тупик, и изыскания продолжились.

По другой линии я оказался связанным кровным родством с покойным мужем Лейлы. Это означало, что я могу принять ее ребенка, не нарушая обычаев, если более близкие родственники не имеют возможности опекать ребенка сами и согласятся. Семья покойного мужа была в упадке, потеряв почти всех своих мужчин в первой войне, и это дело можно было уладить. Но так решался вопрос с ребенком, не с Лейлой.

Получалось, я мог взять в свой дом одновременно ребенка, как своего родственника по покойному мужу Лейлы, и саму Лейлу, тоже как родственницу, но не как жену. Кровосмесительные браки строго запрещены обычаем!

Нам на помощь пришла математика. Нас спасли цифры. Запрет внутриродовых браков распространяется на кровное родство до седьмого колена включительно. Знатоки генеалогии вывели, что наша кровная связь с Лейлой отдалена восемью коленами предков, а родство с ее покойным мужем насчитывает всего шесть колен. Таким образом, я мог жениться на Лейле, не нарушая табу, а ее ребенка взять к себе как родственника по линии ее мужа.

Я допускаю, что эти вычисления были слегка натянуты. Но они позволяли нам всем сохранить лицо, соблюсти формально обычаи.

И осенью мы сыграли свадьбу, ловзар.

Это была тихая свадьба, с самым минимальным обрядом, без шумных празднеств. Ведь Лейла не была уже девушкой, да и брак наш в глазах многих оставался сомнительным.

Лейла пришла в мой маленький дом с вещами и ребенком. Она постелила себе в комнате рядом с кухней, там же поставила деревянную колыбель. В первую ночь она пришла в мою комнату и, не раздеваясь, в ночной сорочке легла рядом со мной. Я взял ее руку в свою. Мы молчали и смотрели на беленый потолок.

Потом заплакал ребенок. Лейла вышла, вернулась с закутанным в легкое одеяло сыном и положила его на кровать между нами. Дите перестало плакать и счастливо засопело во сне. Мы слушали его дыхание и погрузились в сон.

Так мы стали жить. Тогда мне показалось, что мудрецы – нарочно ли, случайно ли, – но перепутали цифры. И Лейла все же больше сестра, а не жена мне. От этого мне было грустно, но и светло.

«Быть рядом с ней, с ребенком, который пусть и не был моим, но все же был мне родным, и даже с двух сторон, – это и есть мое место. Это тоже мое место», – так думал я. Даже в молодости я понимал, что долг – гораздо более прочное основание жизни, чем чувства. Я всегда понимал это.

И поэтому еще более горько то, что в этой жизни я всегда оказывался предателем, в конце концов.

Господи, зачем вы привезли меня сюда теперь, после стольких лет! Да, я знаю, вы хотели как лучше. Чтобы ко мне вернулась настоящая память, чтобы я излечился. Я сам хотел, знаю.

Я думал: «Может, тогда прекратятся сны. Моя душа попала в ловушку. Этих мест, этих стен, но в другое время. Каждую ночь, еще не погрузившись в забытье, я вижу сначала место и успеваю запомнить: сегодня это будет восьмая школа. Или дорога на Сержень-Юрт. Это обычные декорации для моих снов, даже если сюжеты и действующие лица не имеют никакого отношения к той, прошлой жизни».

Я думал: «Когда я приеду сюда и не узнаю этих мест, когда я увижу, что все стало совсем другим и вдоль дороги новые дома с шафрановым – как это называется? – сайдингом, и школа отремонтирована, практически отстроена заново, и все, все совсем другое! – тогда декорации медленно рухнут, как в замедленном кино, они обрушатся, растают, как сахар в кружке горячего чая, их больше не будет, и моя душа станет свободна».

Может быть, это и так. Может, так и случится. Сегодня я усну и посмотрю, где окажется моя душа. Я расскажу вам об этом утром.

Но пока я не могу спать. Я один в пустом родительском доме. Где каждая трещинка пола, отлепленный уголок клеенчатых обоев, этот старый желтый линолеум, истертые ковры, все то же, и мебель – та же мебель, что была тридцать лет назад!

Боже, но все стало таким маленьким! Таким жалким, жалостным.

Я не могу сдерживать слез. Рыдания вырываются из моей груди. Пусть. Никто не видит. И вы никому не расскажете.

Ведь я обещал, что больше не буду плакать.

Бедные, бедные, бедные мы!

Бедные мои родители!

Как я люблю вас! Как жалею.

Были ли вы хоть когда-нибудь, хотя бы один день – счастливы? Если да, то только этим может быть оправдано все.

Как вы боролись, как трудились, верили – без всякой надежды. Вера. Вера, Надежда, Любовь. Надежда – лишнее имя в этом ряду. Любовь рождает веру, вера питает любовь, даже когда нет никакой надежды, чем меньше надежды, тем сильнее любовь, крепче вера.

Во что верили вы?

Как хорошо, что нет этого гадкого желтого синтетического ковра! Его выкинули – слава богу!

Несколько лет мы не могли купить никакой новой мебели, даже стула, даже маленького коврика, не могли сделать ремонт в доме, поклеить обои, настелить новый пол. А старый линолеум, он уже тогда рвался и пузырился. И однажды мы с папой привезли из Грозного рулон, пахнущий горелой пластмассой, – самую дешевую синтетическую дорожку, которую только смогли найти. Мы постелили ее в коридоре. Как радовалась мама! Папа, ты помнишь? Я знаю, ты помнишь. Ты никогда не сможешь забыть.

Будь проклята бедность! В нашей короткой жизни, которая начинается и заканчивается болью, из-за нищеты мы не можем купить себе даже радость мелочей, мелочь радости, пустяки. Труд и лишения – вот что знали вы целую жизнь.

Папа, я приехал домой, у меня полные карманы денег, я могу купить новый ковер, шерстяной, настоящий, с восточным узором. Но я не могу купить радости. Я не могу купить время, даже одной минуты. Ведь мамы больше нет. И я никогда уже не смогу купить для нее одной-единственной минуты счастья.

А вещи стоят, те же самые вещи, все старое, ветхое, отжившее. Я не был здесь много лет, я не купил в этот дом ни одного стула.

Я знаю, здесь появлялись новые вещи. Они появлялись и снова исчезали. Их воровали, выбрасывали, они ломались и портились. Как будто все старое, что сохранилось в этом доме со времени моего детства, не хотело уступать места. Эти старые вещи выживали непрошеных соседей, случайных гостей.

Если я выкину вот эту старую настольную лампу, которой уже больше тридцати лет, ты больше никогда не дашь мне ключи от своего дома. Ты хочешь, как преж де, жить в окружении старых вещей. Тех вещей, которые наполняли дом, когда мы были вместе. Когда мы все были вместе.

А на вешалке висит мамин халат. Который она больше никогда не наденет.

Это твой застывший сон, папа, твой остановленный кадр, замороженный рай.

Ведь уже ничего не вернется. И дело не в двух войнах, не в царапинах от осколков на кирпичной стене нашего дома, не в сарае, взорванном прямым попаданием фугаса. Просто время. Время взрывает нас злее и неизбежнее, чем снаряды и бомбы.

Это так, но с этим почти невозможно примириться. Зная другое: если бы не войны, если бы не бегство, если бы не гибель страны, здесь жили бы новые дети, а женщины мыли посуду и судачили на кухне, и ты не оставался бы один, нет. В этом доме тогда были бы новые вещи. И новая жизнь искрилась, журчала, выплескивалась через край.

Но все кончилось. Наш род вымрет. И этот дом уже никогда не будет живым.

Я хотел приехать сюда, да. Я хотел снова попасть в родной дом.

Но то, что я нашел здесь, называется по-другому.

Это не семейное гнездо, не теплый очаг.

Это фамильный склеп, папа.

Оттого мне кажется, что я приехал сюда умирать.

27 января 1997 года в Чеченской Республике Ичкерия – так называлось это квазигосударственное образование, не признанное ни одной серьезной страной в мире – прошли выборы президента. Республику не признавали, но выборы признали законными, избранного президента – правомочным. На выборах присутствовали международные наблюдатели. Все формальности были соблюдены.

Президентом стал Аслан Масхадов. Полковник Российской армии, аккуратный, педантичный, лопоухий. Аслан Масхадов был начальником штаба вооруженных сил Республики Ичкерия при Джохаре Дудаеве. Он оборонял Грозный, потом выводил из Грозного вооруженные формирования. Он создал из ничего регулярную армию республики. Аслан Масхадов подписывал от имени Ичкерии мирное соглашение в Хасавюрте в 1996 году. К тому времени Дудаев был мертв. Считается, что его уничтожили точечным ударом ракеты, наведенной по сигналу спутниковой связи, которой пользовался лидер Ичкерии.

Масхадов опередил на президентских выборах своего главного соперника, альтер эго проекта независимой Чечни, Робеспьера ичкерийской революции, полевого командира и террориста – Шамиля Басаева. За год до Хасавюрта Шамиль Басаев совершил свой знаменитый рейд на Буденновск. В Буденновске Басаев и его боевики захватили больницу и заставили российское руководство принять условия террористов. Это был первый и последний удачный опыт захвата заложников боевиками. Позже, на Дубровке и в Беслане, российские власти предпочтут убить заложников вместе с бандитами, но не идти на уступки.

Справедливости ради надо сказать, что Шамиль Басаев не первый использовал такую тактику в русскочеченской войне. Первым по праву следует назвать российского офицера, командира подразделения специального назначения. Во время боевых действий его бойцы вошли в село Шатой и оказались в окружении боевиков. Тогда офицер передал противнику, что, если чеченцы будут стрелять, они вырежут в селе всех женщин и детей. Боевики были вынуждены пойти на уступки. Подразделение федералов вышло из окружения почти без потерь, офицер стал прославленным героем.

Потом был Буденновск. Счет сравнялся — 1:1.

Повторить этот успех российским военным тоже не удалось. Жертвы среди мирного населения позже не останавливали боевиков.

Переговоры с Басаевым вел по телефону российский премьер-министр Виктор Черномырдин. Он почему-то называл Басаева на «ты» – то ли чтобы подчеркнуть свое неуважение к нему, то ли помнил, что они пили на брудершафт.

Они пили на брудершафт кровь своих народов, поэтому могли называть друг друга на «ты».

Шамиль Басаев чувствовал себя обойденным. Он считал, что у него украли победу. Он думал, что именно его террор поставил Россию на колени.

Но подпись под соглашением в Хасавюрте поставил Аслан Масхадов.

Президентские выборы должны были показать, кого народ и история считают победителем, генералиссимусом первой чеченской войны. Басаев был почти уверен в успехе. Но он проиграл.

Чеченцы выбрали Масхадова. Выбрали именно за то, что Басаев всегда считал слабым местом полковника: за его желание мира с Москвой. Мало кто хотел вечного джихада, люди хотели жить здесь и сейчас, а не умирать в надежде воскреснуть в раю среди малолетних гурий.

История выбрала Масхадова. Полковник тоже был уверен в своей правоте, в том, что именно он выиграл войну. Образованный офицер, он знал историю войн и революций на этой планете и в этой стране. Он помнил, что в столкновении с любым ополчением, с бандитами, с повстанцами победу в конце концов всегда одерживает регулярная армия. Это теорема, доказанная бунтами Разина и Пугачева, имевшими огромную поддержку среди населения и все же потопленными в крови. Доказанная, с другой стороны, революцией большевиков, которые победили именно потому, что отказались от идеи свободного вооружения трудящихся для самозащиты завоеваний революции и создали регулярную армию. Теорема, доказанная столько раз, что уже превратилась в аксиому.

Регулярная армия, этот бездушный механизм, этот металлический строй дисциплинированных терминаторов, свобода и индивидуальность каждого из которых сведена к математически несущественной величине, побеждает все и вся. И никакие способности, никакой героизм свободных и независимых друг от друга и от командира повстанцев не помогут пробить строй регулярных воинских частей, солдаты в которых могут быть даже трусами и слабаками, главное – чтобы они подчинялись приказам, даже если и это они делают тоже от страха и слабости.

Солдат не должен быть героем. Герои создают больше проблем, чем способствуют общей победе. Солдат должен забыть о собственной значимости, о том, что он – самоценная личность. Поэтому в регулярной армии все должны быть бриты и одеты одинаково, иметь стандартное вооружение и знать наизусть устав. Для этого до сих пор и в армиях, оснащенных самым передовым и высокотехнологичным оружием, столько внимания, времени и сил уделяется строевой подготовке – умению вышагивать в ногу и перестраиваться на плацу, умению, казалось бы, совершенно бесполезному при современных способах ведения боя.

Раньше, в Российской армии, Аслан Масхадов командовал самоходно-артиллерийским полком. Его полк был лучшим по боевой подготовке в военном округе. Но в дивизии полк Масхадова называли «дурным» за муштру и постоянные строевые занятия, в которых должны были участвовать все офицеры. Сослуживцы полковника Масхадова многого не понимали.

Нале-во! Напра-во! Подчинение командам доводится до автоматизма.

Героизм невозможно воспитать. Но можно привить автоматизм движений. И это все, что нужно для общей победы.

Воины Александра Македонского покорили мир, потому что стояли в строгих фалангах, а их враги только сбивались в толпы. С тех пор ничего не изменилось.

Можно сказать откровенно: зомби. При столкновении с живыми всегда и везде побеждают зомби. Из солдата нужно сделать живого мертвеца. Для этого и нужна военная подготовка. В любой армии мира используются те же самые психотехники, что и в тоталитарных сектах. Недосыпание и недоедание, постоянные стрессы и усталость повышают внушаемость. Делают человека управляемым. Отсутствие нормальной сексуальной жизни погружает человека в угнетенное состояние, и он становится готовым принять доминирование над собой. И неуставные отношения служат той же цели: унизить, растоптать достоинство человека необходимо для того, чтобы он стал бездумным орудием убийства.

Знаете, они выглядят просто смешно, все эти защитники прав и гуманисты, но еще смешнее выглядят генералы, когда всерьез говорят о том, что нужно улучшить условия прохождения воинской службы, сделать их более человеческими. Сама суть армии отрицает человечность. Создайте солдатам условия для полноценного сна и питания, дайте им время на досуг, смягчите режим – и у вас не будет армии. Только сборище неповторимых индивидуальностей, которые еще подумают: а почему я, собственно, должен убивать человека, который лично мне не сделал ничего плохого? И если я все же должен стрелять, то почему именно туда и именно так? И так ли важна эта позиция, что я действительно должен стоять на ней до смерти?

Можно ли выиграть войну, имея армию, состоящую из таких солдат?

Нет. Их победят зомби, редуцированные до функции автоматических шагателей и куркоспускателей: налево! Напра-во! Стой! Цельсь! Пли!

Во время войны в Испании защитники республики знали, за что воюют: свобода, демократия, социализм. У них были идеи и понимание. Они были добровольцами. Они воевали героически.

И были побеждены франкистами. Солдаты франкистов не имели высоких идей. Солдаты франкистов не прославили себя героизмом. Они просто подчинялись своим офицерам.

Успех любой революции и любого национально-освободительного движения зависит от того, насколько быстро вожди сумеют предать свои собственные принципы и сформировать эффективную регулярную армию. Уничтожить свободу, девизы которой начертаны на их знаменах, раньше, чем это сделают их враги.

И Французская Республика становится империей Наполеона Бонапарта, но ставит под свою пяту всю Европу. Предав самое себя, идет с триумфом вперед, строем, пока не встречает на заснеженных просторах России строй еще более плотный.

Победить регулярную армию может только другая регулярная армия.

Банда Басаева никогда не смогла бы победить Россию. Она только дала ей повод фактически согласиться на капитуляцию, сделав вид, что это сделано из сострадания к мирным гражданам. Истинной причиной были почти регулярные части под руководством Масхадова.

Это не была еще настоящая армия, но все же она превосходила в слаженности и дисциплине разложившиеся и бесконтрольные российские формирования в Чечне.

В начале августа 1996 года вооруженные формирования под руководством Масхадова фактически захватили Грозный. Снова, как в 1995-м, они устроили федералам мясорубку на улицах города. Боевые колонны 204-го мотострелкового полка, выдвинувшиеся на подмогу из Шали, были почти полностью уничтожены на подступах.

Только Хасавюртовские соглашения спасли остатки российских войск в Чечне от полного разгрома. Это была победа полковника. Его первая и последняя победа.

Одновременно с обретением суверенитета из магазинов пропали сахар и масло по низким ценам. Суверенитета становилось все больше, а еды – все меньше. Еда становилась все дороже, а денег не было. Не доходили пенсии и зарплаты бюджетникам, которые Россия продолжала перечислять в мятежную республику.

Аслан Масхадов приезжал после избрания президентом в Шали и извинялся перед врачами и учителями. Он просил: подождите еще немного! Обещал, что скоро все будет хорошо. Не знаю, верили ли ему, но продолжали лечить и учить. На какие средства все это время выживали люди – остается загадкой. Хотя для каждого найдется свое объяснение.

Кто-то был рядом с властью, а где власть – там деньги. Кому-то помогали родственники из России. Многие занимались частным бизнесом. Продавалось все что угодно. Оружие, боеприпасы, угнанные в России автомобили, самопальный бензин – заправки не работали, зато вдоль дорог стояли лавки со стеклянными банками, в которых желтело прозрачным золотом топливо для двигателей внутреннего сгорания.

В 1999 году, выступая по телевидению, Масхадов признается, что деньги на пенсии и пособия, полученные от России, он потратил на вооружение армии. Чтобы отстоять свободу.

Он купил оружие на пенсии наших стариков и пособия наших детей. Больше не на что было купить оружие.

Брат, тогда и в Чечне, и в России много говорили о миллионах и миллиардах долларов, которые крутятся в Чечне. Сейчас говорят еще больше. Периодически публикуют и показывают по телевизору сенсационные расследования. Теперь нам рассказывают всю правду.

Всю правду, кроме настоящей правды. Настоящей правды мы никогда не узнаем.

Миллионы, миллиарды. Контрабанда алмазов и золота, вывоз оружия, нефть, деньги, деньги, деньги. Послушаешь, так все страны мира оказывали Ичкерии финансовую помощь. Мы должны были есть с золотых тарелок и срать на золотых унитазах, если бы все это было правдой.

На самом деле у Масхадова никогда не было достаточно денег. У государства не было даже самого минимального бюджета, чтобы поддерживать необходимую инфраструктуру.

Наверное, они крутились, эти миллионы и миллиарды. Только где-то в небе, не касаясь чеченской земли. Наверное, и помощь выделялась. Только ее разворовывали посредники, до того как она попадала к чеченскому правительству. То, что доходило сюда, – только слабый, почти выветрившийся запах денег, не сами деньги.

И больше всего воровали русские. Русские снимали с бюджетных перечислений, наживались на контрабанде, получали взятки. Чеченцы наверняка тоже воровали, если могли. Но не могли своровать так много, как русские: чиновники и бизнесмены, политики и генералы России – все откушали от кровавого чеченского пирога.

Что-то не слышно о миллиардерах с чеченскими фамилиями в списке журнала Forbs и после двух войн, со всеми потраченными на них миллионами и миллиардами. Нету секретных миллиардных счетов у вдовы Дудаева. Нет припрятанных миллионов у сына Масхадова. Нет у них ничего.

Мы были и остались нищими. Это было нищее государство, Ичкерия, вот в чем правда, брат.

Сотрудники нашего учреждения жалованье получали. Не всегда вовремя, совсем немного. Но большинству было еще хуже, чем нам. У меня был оклад в 300 долларов – хорошие деньги по тем временам! Я получал их валютой, от своего непосредственного начальника, дяди Лечи. Расписывался в ведомости.

Я чувствовал себя кормильцем, добытчиком – как и подобает мужчине. В моем доме было достаточно еды. Лейла целыми днями убирала, стирала, возилась с ребенком, готовила. Я приходил с работы, и она кормила меня, обслуживая за столом. Она садилась есть сама только после того, как я закончу и пойду прилечь. Она хорошо ухаживала за мной и за домом.

Но между нами так ничего и не было. И я к этому привык. Мне кажется, я даже перестал хотеть ее. Она еще кормила своего сына грудью. Иногда я случайно видел это. Когда видишь, как женщина кормит грудью ребенка, сексуальное желание к ней уходит стыдливо, уступая место почтению к ней как к матери.

Я заходил к родителям, пытался давать им деньги, но отец всегда отказывался. Он считал нас с Лечи рэкетирами. Я так не считал. Ведь мы работали, мы охраняли правопорядок!

Я все же помогал и родителям. Мне удавалось приносить продукты и передавать их маме.

Да, мы охраняли правопорядок.

Но что такое правопорядок, когда нет ни права, ни порядка? Право – вот ключевое слово. Сначала должно быть право, потом нужно сделать так, чтобы его соблюдали все – это и будет правопорядок. Я был убежденным легистом, законником. Ну, знаете, примат права над общественными отношениями и все такое. Если бы меня попросили, я бы составил для Ичкерии уголовный, уголовно-процессуальный и административный кодексы. Вот это была бы работа! Я мечтал о такой. Но меня не просили. В республике действовал Суданский уголовный кодекс. Мне, воспитанному на римском праве, это претило. Я этот Суданский кодекс в глаза не видел! И не хотел. Мы же не в Судане живем!

Самым распространенным способом охраны гражданских прав и свобод была в то время самозащита. Каждый ходил с оружием.

Но все-таки мы были властью. Мы были легитимны или думали так. И мы охраняли общий порядок в районе. Именем правительства и президента Ичкерии.

И эти шариатские суды были у нас как гвоздь в заднице.

Они формировали собственную, параллельную структуру. Им не нужна была наша силовая поддержка – они опирались на басаевских боевиков, на отряды ваххабитского толка, наставляемые эмиссарами из Саудовской Аравии. Эти парни никогда не подчинялись Масхадову так, как должны были.

И нормативная база у них уже была. Вместо всех кодексов – шариат. Система мусульманского права, основанная на цитатах из Корана, преданиях о жизни Пророка и комментариях к ним исламских ученых. В основном, средневековых. Чем древнее, тем авторитетнее. Нормы, созданные для себя арабскими кочевниками, пустынными племенами, всадниками на верблюдах. Черт! Я никак не мог согласиться с тем, что все эти архаизмы могут применяться здесь, у нас, в конце двадцатого века!

Но эти фанатики принялись за претворение своего закона в жизнь. Они запретили употребление алкоголя. Нас с Лечи это раздражало. Мы любили посидеть в конце дня в кабинете с бутылочкой русской белой водки.

Они даже устроили публичные экзекуции. Обнаруженных пьяными на улице приговаривали к арабскому наказанию – битью палками на площади. Первой жертвой стал Хас-Магомед, мой сосед по старому дому в верхнем течении Басса.

Хас-Магомеду было сильно за шестьдесят. Его сыновья погибли в первую войну. Его род был слабым, за него некому было заступиться. Старика выволокли на площадь перед базаром, наклонили у скамьи и отвесили несколько слабых ударов. Это было больше стыдно, чем больно.

Но стыдно было не Хас-Магомеду. Он снова напился в тот же вечер и устроил акцию протеста, прохаживаясь в таком виде по главной улице. Стыдно стало всем жителям Шали, что при них избивают старика, а они не могут его защитить.

Во время экзекуции мужчины стояли и трусливо молчали. Только женщины подняли крик, ругая и проклиная шариатский суд. Процедурой руководила пара арабов, которые не понимали ни по-чеченски, ни по-русски. Ругательства прошли мимо их ушей.

Спустя годы, когда вторая война была чеченцами проиграна и в Шали стояли российские войска, когда мучители Хас-Магомеда были либо убиты в боестолкновениях, либо прятались в лесах, горах и подвалах, либо вернулись домой или эмигрировали в чужие страны, ХасМагомед продолжал пить. Я думаю, в своей алкогольной эйфории, сменяющейся абстиненцией, чтобы потом снова смениться эйфорией, он плохо представлял себе последовательность событий, логику истории, развитие ситуации. Впрочем, как и все мы – все мы переходили от абстиненции к эйфории и не понимали, что происходит. Не понимаем и сейчас. Советская власть незаметно перетекла у Хас-Магомеда в дудаевщину, ЛТП ничем не отличались от шариатских судов, и восстановление конституционного порядка ничего не изменило. Секретари райкомов партии становились ярыми исламистами и сепаратистами, потом боевики становились милиционерами, и снова наоборот. А Хас-Магомед оставался верен себе. Он пил.

Федералы объявили в Шали комендантский час. После 20.00 запрещалось выходить из дома. Обнаруженных на улице забирали в комендатуру или могли просто убить. Выстрелить в силуэт на темной улице, чтобы не подвергать себя риску. Дело было плохо. У чеченцев, как правило, в доме нет уборной. И не только потому, что сельские дома исключают сортир и центральную канализацию. Есть еще и сила обычая: место, куда складывается дерьмо, не должно находиться в доме, где живут люди. Это оскверняет жилище. Поэтому сортир возводится где-нибудь в самом конце сада или огорода, подальше от дома. Если огород просматривался, российский патруль мог запросто испугаться тени, шарахающейся между деревьями в нарушение комендантского часа, и дать очередь. Многие были убиты так, из-за того что вышли из дома справить большую или малую нужду.

Чеченцам пришлось нарушить обычаи и осквернить свои дома. Завести горшки и ведра, оправляться прямо в доме. Страх, страх.

И только Хас-Магомед, как прежде, ничего не боялся. Он вышел из дома ночью, и даже не в туалет, нет – он вышел на улицу, чтобы поискать себе бутылку водки. Наверняка он знал пару точек, где алкоголь можно было приобрести в любое время суток – и при советской власти, и при шариатском правлении, и при оккупационном режиме. Водку и наркотики всегда кто-нибудь где-нибудь продает.

Патрульные схватили его и затолкали в машину. Стали орать, требовать, чтобы он признался в намерениях совершить террористический акт и сдал сообщников, которые ждут его с оружием и взрывчаткой. Старик ответил военным своим ультиматумом:

– Или опохмелите меня сейчас же, или отпустите, чтобы я нашел себе сто грамм, или пристрелите прямо здесь!

Офицер придвинулся к Хас-Магомеду и приказал:

– Ну-ка, дыхни!

Хас-Магомед с удовольствием выдохнул прямо в лицо офицеру. Амбре из многолетнего перегара, смешанного с запахом чеснока, заставило русского сморщиться. И поверить, что пьяница не врет.

– Ребята, это не ваххабит. Ваххабиты не пьют. Это наш, нормальный алкоголик.

Солдаты стали смеяться.

– Старик, тебе денег дать на опохмел?

– Я пью на свои! – гордо отказался Хас-Магомед.

Офицер похлопал старика по плечу и распорядился выпустить его.

– Иди, отец. Смотри, больше не попадайся.

Я не знаю, что теперь стало с Хас-Магомедом. Если он не умер от естественных для алкоголика болезней, то наверняка продолжает пить. И не замечает, как Медведевы сменяют Путиных, и не интересуется, кто одержит верх в противостоянии Кадырова и Ямадаевых.

Он далеко, глубоко в другом мире и всем им его не достать.

Дальше было хуже. 4 сентября 1997 года на площади в Грозном публично расстреляли двух человек, женщину и мужчину. Шариатский суд вынес им приговор за убийство на бытовой почве. Расстрел показывали по республиканскому телевидению.

– Это варварство! – возмущался я, сидя в кабинете у Лечи, – к тому же незаконно! В России действует мораторий на смертную казнь. А мы все-таки еще не окончательно вышли из состава Российской Федерации. Единое правовое пространство и все такое.

– Ты поосторожнее про единое правовое пространство, – Лечи оглянулся с беспокойством, – смотри, зачислят в пособники оккупантам.

– Да ладно. Бог не выдаст, свинья не съест. Лечи, ну сам подумай, какое может быть у нас шариатское право? Нет, я согласен, это тоже система норм со своими процедурами. Но кто у нас их знает? Как реально применять шариат? Какая система доказательств? Клятва на Коране? Радуев поклялся на Коране, что видел Дудаева живым в Европе. Еще он всем рассказывает, что в Египте его лично встречал премьер-министр. Надо – на Коране поклянется. Он в чем угодно поклянется. Что к нему явились инопланетяне и передали власть над Солнечной системой. И сколько найдется таких свидетелей! По любому делу! Будут говорить противоположное и держать ладонь на Писании! У нас же не верят ни в Аллаха, ни в шайтана, ни в Ахурамазду! Никто ни во что не верит, все только притворяются! За супружескую неверность жену забить до смерти камнями. Средневековье! Доказательст во: свидетельство четырех правоверных. Что они, правоверные эти, свечки держали?

– Ты прав, – Лечи вздохнул, – херня полная. За первую кражу рубить левую руку, за вторую кражу рубить правую руку… это же беспредел!

Лечи, вор-рецидивист, посмотрел на свои руки.

Мы были против такого прямого толкования исламских норм. И вообще, что до меня, я всегда считал, что Чечня должна быть светским государством. Но шариат был принят республикой как официальная система права, и мы не имели права протестовать. Само учреждение, в котором мы работали, называлось теперь Министерством шариатской государственной безопасности. Мы просто тихо матерились у себя в кабинетах.

– Скоро они заставят наших женщин носить паранджу! – добавил Лечи.

– Не, женщин они не заставят. Они не такие трусливые, как мы, – отвечал я.

– Это должен прекратить Аслан! Иначе зачем мы его избрали?!

Масхадов молчал. Масхадов хотел сохранить мир внутри чеченского общества любой ценой.

Шариатчики распоясались. Конфликт назревал на всех уровнях. Несколько наших парней подрались на улице с отрядом ваххабитов. Набили им морды. До применения оружия, слава богу, не дошло. Так нас наказали за это! Республиканское руководство объявило нам выговор с предупреждением.

Мой дядя Лечи не унывал. Вскоре после получения выговора он заявился в мой кабинет, потрясая желтой полуистлевшей книжицей, и с торжествующим видом заявил:

– Вот ты говоришь: шариат, шариат!

– Да ничего я не говорю, Лечи, – попытался я защищаться.

Но Лечи ничего не слышал и продолжал:

– А знаешь, кто внедрял шариатские суды в Чечне?

– Ну, кто… имам Шамиль, наверное.

– Ага. Еще скажи, фараон Тутанхамон. Большевики! Вот здесь написано! Это материалы первых северокавказских съездов эр-ка-пэ-бэ. Большевики после революции активно насаждали шариатское судопроизводство для борьбы с национальными пережитками, обычаями, адатом. Им нужно было привести народы Кавказа к единому знаменателю, унифицировать. А когда эта цель была достигнута, тогда, конечно, шариат заменили социалистическим правом.

Масхадов хотел мира, но это было утопией, это было невозможно. Слишком разные цели были у него и Басаева с самого начала. Масхадов хотел видеть Чечню независимым современным государством. Для Басаева республика была только плацдармом. В его планах были исламский халифат от моря до моря и непрекращающаяся война с неверными.

И президент доигрался. Басаев сам сделал первый ход. Оппозиционные полевые командиры возбудили в Шариатском суде дело против Масхадова, чтобы добиться его импичмента. Уже тогда могла начаться гражданская война. Мы были готовы поддержать законно избранного президента. Несколько дней обстановка была очень напряженной, в воздухе особенно пахло кровопролитием.

Но гражданская война – это было кошмаром Масхадова. Он избегал этого как мог. И вроде бы президент договорился с Басаевым. Почти все обвинения сняли. Как оказалось позже, ни о чем он не договорился. Он просто уступил.

3 февраля 1999 года Масхадов своим указом приостановит деятельность парламента и введет шариатское правление. Кто бы еще знал, что это такое?

Масхадов объяснял, что главное – единство. Гражданская война – это то, о чем мечтают наши враги. Чеченцы не способны сплотиться вокруг светской власти. Единственное, чему они подчинятся, – это вера, ислам.

Так он думал.

Это было его ошибкой. Так я считаю. Он лишил Чечню шанса. Борьбу за независимость светской, цивилизованной республики поддержало бы все мировое сообщество. Но никто не стал бы терпеть в подбрюшье Европы анклава исламских экстремистов. Мы были обречены.

Годы спустя, сейчас никто не винит покойного президента за то, что он сделал. Его обвиняют только в том, что он бездействовал, когда должен был проявить решимость. Ему было на кого опереться. Мы стали бы его опорой. Но он хотел избежать крови. Он добился только еще большей крови очень скоро. И гражданская война началась. Вторая чеченская война в считаные месяцы превратилась из войны за независимость в гражданскую войну.

Тогда все это было еще впереди.

После провозглашения суверенитета в Шали стали вспоминать, а может, придумывать, что святые шейхи говорили еще при царе: в конце века будет война, и город Грозный разрушат до основания. А Шали уцелеет, война не тронет Шали.

Если такое предсказание и было, то провидцы ошиблись. В 1995 году фугас взорвался на шалинском рынке. С этого все началось. Вторая война готовила для Шали еще больше бомб, снарядов и мин.

Лечи позвал меня в свой кабинет. Я зашел, поздоровался и встал у стола.

– Садись, разговор есть.

Я присел на деревянный стул и положил «Стечкина» в кобуре на колени.

– Как у тебя в плане идеологической подготовки?

Я вопросительно поднял брови.

– Неважно. Марксистско-ленинскую философию еле сдал в университете на тройку. А почему ты спрашиваешь?

Дядя не ответил на мой вопрос. Он покачал головой.

– Теперь у нас другие университеты. Марксизм-ленинизм не канает. У нас государственная идеология – ислам, учение пророка Мухаммада, мир Ему и благословение Всевышнего.

Я все понял.

– Лечи, я не то чтобы совсем атеист. Скорее, я верю, что есть Всевышний и все такое. Но ни к какой конфессии не принадлежу. Я считаю, что…

Лечи оборвал меня.

– Ты обрезан?

Я повертел головой отрицательно.

– Пост на Уразу держишь? Для виду хотя бы?

Я вздохнул.

– И намаз, конечно, не делаешь. Все понятно.

– Но…

– Ты должен принять ислам. Никаких «но». Иначе у меня будут проблемы. Эти шайтаны донесут наверх, что у меня работает кафир. Всем будет только хуже.

Шайтанами мы называли бородатых поборников шариата. Кафирами шайтаны называли неверующих.

Я понял, что дело практическое и вступать в теологический диспут дядя не намерен.

– Сделаем все тихо. Я позвоню паре людей – мулле и хирургу. Тебя укоротят, где надо, и научат молитвам. Если шайтаны сделают предъяву, расстегнешь ширинку и покажешь им свой мусульманский агрегат. Пусть отсосут, суки басаевские.

– Когда, Лечи?

– Да прямо сейчас. Мой водитель тебя отвезет, а я пока договорюсь. Это в Герменчуке. Не доверяю нашим шалинским собакам.

– Я… я хотел бы морально подготовиться.

– В машине морально подготовишься. Можешь даже расстегнуть свои штаны и полюбоваться на свой необрезанный в последний раз. Запомни его таким.

Дядя хохотнул.

У меня не было выбора.

В машине я прокручивал в голове аргументы против решения Лечи, которые я не решился высказать ему вслух.

Мне не обязательно формально принимать ислам, так как согласно Сунне Пророка и Хадисам, если хотя бы один родитель по рождению является мусульманином, его дети также считаются мусульманами! А мой отец по рождению мусульманин, и весь наш род входит в вирд Сесин-Хъаж тариката Накшбандия!

Даже если мне следует принять ислам, из-за того что я жил жизнью неверного столько лет, то обрезание делать вовсе не обязательно! Обрезание для мусульманина является желательным, но не обязательным! Тем более я уже взрослый и эта процедура может быть для меня болезненной и вредной!..

Дорога из центра Шали до ближайшего села в сторону Грозного, Герменчука, заняла не больше двадцати минут, но, когда мы подъехали, меня уже ждали.

Врач провел меня в комнату своего большого кирпичного дома, превращенную в операционную, и усадил в странной формы кресло. Наверное, гинекологическое.

– Разве не наоборот? Разве я не должен сначала произнести шахаду и только потом – обрезание?

– Да ты у нас ученый, алим! Ничего, порядок не важен. Тем более ты уже мусульманин по рождению. Это все только формальности.

Пока он готовил инструменты, я смотрел, как завороженный, на его руки. Я боялся, меня даже начало мутить. Врач заметил это и издевательски сказал:

– Что же ты, боец? Как ты собираешься воевать? Когда начнут стрелять, может не только кусок лишней кожи с члена, может голову с плеч оторвать!

Я понял тогда, что не верю всерьез в будущую войну. Мы часто говорили о ней как о решенном деле, подбадривали друг друга, но мне казалось, что это просто так. Не будут люди воевать, уже один раз попробовали, кто станет второй раз наступать на те же грабли?! Ведь все закончилось миром. И если что, им там, наверху, хватит ума, чтобы снова договориться. Они же не идиоты…

Врач подошел ко мне со скальпелем в руке, улыбаясь.

– Ну что, может, тебе сделать анестезию?

– Не надо.

– Правильно. Мужчина должен терпеть боль. Брал в руки свежую крапиву на спор? Это будет не больнее.

Врач сделал серьезное лицо и продолжил:

– Думай о том, что твоя плоть приносится в жертву Всевышнему.

– Зачем Всевышнему кусок моей письки? – не удержался я.

Врач посмотрел на меня неодобрительно и ничего не сказал в ответ. Он пробормотал молитву, оттянул крайнюю плоть пинцетом и ловко полоснул по ней скальпелем.

Я увидел свою кровь и отключился.

Когда я очнулся, рана была обработана и забинтована. В кабинете уже сидел мулла.

– Повторяй за мной.

И он произнес шахаду.

Ашхаду алля иляхаилляЛлах ва ашхаду анна Мухаммадан расулюЛлах

Я повторял необычные слоги. И внезапно заметил, как комнату залил белый, всепроникающий свет. Предметы перестали отбрасывать тени. Врач говорил мне что-то еще, но его слова проходили мимо моего сознания. В моей голове заиграла музыка, но я не смог бы записать ее нотами, никогда раньше я не слышал таких созвучий.

Ашхаду алля иляхаилляЛлах ва ашхаду анна Мухаммадан расулюЛлах

«Я знаю, верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что нет божества, кроме Единого Создателя – Аллаха, и я знаю, верю всем сердцем и подтверждаю на словах, что Мухаммад – последний Посланник Аллаха».

Папа всегда говорил, что я слишком быстро увлекаюсь. А мама повторяла русскую пословицу: заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет.

Для меня самого было неожиданностью, с какой серьезностью я отнесся к своему обращению, случайному и вынужденному. Теперь вечерами я читал перевод смыслов Корана, пытаясь проникнуть в суть этой религии. Я стал совершать молитву пять раз в день. Этот период фанатичного следования продлился у меня недолго, но все же…

Однажды на работе дядя зашел в мой кабинет с каким-то срочным делом и застал меня склоненным на коврике для молитв, обращенным лицом в сторону Мекки. Он почесал в затылке и молча вышел.

Я мог бы многое вам рассказать. Об исламе, последней и окончательной религии, данной человечеству. О своем экстазе и озарениях. Но, пожалуй, не буду. Есть вещи, о которых не стоит рассказывать непосвященным. Нет, дело тут не в метании бисера. Просто тот человек, у которого нет определенного духовного опыта, все равно ничего не поймет. И может даже нанести оскорбления вольно или невольно. Я не хочу подталкивать вас в ад. У каждого свой путь.

Каждый катится в ад своею собственной дорогой.

Я скажу только, что мое обращение помогло мне пережить то, что случилось дальше.

Лейла. Однажды с ней уже произошла неприятность. Она шла с рынка, и какая-то сумасшедшая баба, фанатичная поборница нравственности, сдернула с ее головы платок.

Платок, косынка, которой покрывают волосы чеченские женщины, – символ добропорядочности и целомудрия. Когда-то головной платок торжественно вручали только самым верным и преданным женщинам. В одной национальной песне поэт жалуется, что наступили времена, когда каждая шлюха может купить себе платок на базаре.

Что-то вроде этого кричала и бешеная тетка, срывая платок с Лейлы.

Если бы это был мужчина, я пристрелил бы его. Но я не мог разбираться с женщиной.

Лейла сидела дома и тихо плакала.

Родственники оскорбительницы принесли официальные извинения, дело было вроде бы улажено. Но не для Лейлы. У нее был очень трудный характер. Лейла была горда и упряма. Она стала выходить на улицу без платка, распустив свои ароматные темные волосы.

Она шла с гордо поднятой головой, бросая вызов.

Старшие заставили ту тетку лично прийти к нам домой и смиренно поднести Лейле платок. Лейла взяла его, скомкала и швырнула ей в лицо.

Она еще сказала, куда эта баба может свой платок себе засунуть.

Наверное, не стоило Лейле поступать так. Было бы безопаснее, если бы она продолжала носить косынку. Тогда, возможно, беда обошла бы ее стороной.

Но это была бы не Лейла. Лейла не могла поступить иначе.

И случилось.

Она отправилась на рынок за продуктами, оставив ребенка у своих родственников, шла по тротуару. Рядом притормозила белая «девятка» с тонированными стеклами, и двое парней, выскочивших из машины, затолкали ее в салон. Ее похитили среди бела дня, посреди людной улицы. Многие видели, но никто не успел ничего сделать. «Девятка» рванула с места и скрылась.

Я был на работе, когда запыхавшийся и дрожащий от волнения подросток ворвался в мой кабинет и сообщил о случившемся. Я не мог в это поверить, я лишился дара речи и не мог двигаться. Лечи поднял на ноги всех кого мог. Мы бросились в погоню, по всем направлениям. Но мы не знали, куда ехать и кого ловить. Белых «девяток» с тонированными стеклами было слишком много. Номер был заляпан грязью, очевидцы не смогли его разглядеть. Даже если бы смогли – базы автомобилей не существовало, люди ездили без документов, даже без прав. Четверть машин была угнана из России.

Две недели продолжались безуспешные поиски.

На пятнадцатый день хмурые мужчины привезли Лейлу из Мескер-Юрта. Она была истерзана, но жива.

Лейлу положили в районную больницу. Она не захотела возвращаться домой. Она попросила, чтобы я не приходил к ней. Она не могла меня видеть. Она хотела видеть только своего ребенка.

Сын все это время так и оставался у ее родственников. Они принесли малыша, когда Лейле стало лучше. Я мог только прятаться за дверью и смотреть на нее.

Я не мог сам вести это дело. Лейлу опрашивал Лечи. Он приходил к ней в больницу и беседовал, пытаясь найти хоть одну зацепку. Это было трудно.

Лейла не помнила ни лиц, ни имен, ни мест. Ей завязывали глаза. Большую часть времени ее продержали в подвале, куда заходили мужчины, по одному и группами, и насиловали. Иногда Лейлу перевозили с места на место. В один из таких переездов похитители ослабили бдительность. Лейла выпрыгнула из машины на ходу и закричала, призывая людей на помощь. Преступники испугались и уехали.

Все, что запомнила Лейла, – в подвал вели шесть ступеней, на нижней слева была выбоина в целый кирпич. Лейла споткнулась на ней и упала.

К поиску подключился весь наш тейп. Всего за несколько дней обследовали подвалы едва ли не по всей Чечне. И нашли. Подвал с такими ступенями оказался в полуразрушенном доме, в селении Автуры. Рядом с домом стояла белая «девятка». Ублюдков вычислили.

– Мы возьмем их без тебя, – сказал Лечи.

– Нет, я поеду.

– Держи себя в руках.

Мы приехали вечером и окружили дом. В полуразрушенной пристройке горел свет. Когда мы ворвались, трое молодых мужчин курили анашу. Нас было два десятка, мы скрутили их безо всякого труда. Они были испуганы и даже не сопротивлялись.

– Прикончим их? – спросил меня молодой боец из МШГБ.

– Нет. Презумпция невиновности. Мы проведем следствие.

Опознание устроили в больнице той же ночью. Лейле завязали глаза и заставили похитителей говорить. Потом увели преступников и между собой говорили трое наших парней, с которыми Лейла не была знакома.

– Кто? – спросили у Лейлы.

– Первые трое, – ответила она уверенно.

Задержанных не пришлось долго колоть. Они сознались. Что за беда – поразвлеклись немного с девкой, которая даже волосы не покрывает платком! Они предлагали решить дело за деньги. Умоляли их отпустить. Ребята отбили им мошонки ногами.

Преступники содержались под охраной в нашем оборудованном под камеру предварительного заключения помещении, в полуподвале. Наутро пришли посланцы шайтанов и потребовали выдать задержанных им для суда по шариату.

– Нет, – твердо сказал Лечи, – это наше дело. Мы накажем их по адату, по закону гор и обычаям наших предков.

Казнь была назначена на воскресенье. Преступников привезли на свалку, вывели со связанными руками и по ставили на горы мусора. Вокруг собрались тысячи жителей. Родственник Лейлы подошел к осужденным и прилюдно спустил их штаны и нижнее белье. Они стояли среди воняющих отбросов, их голые ноги мелко дрожали, а маленькие члены, кажется, старались втянуться в синие отбитые мошонки.

Вперед вывели Лейлу и дали ей в руки АКМ с полным рожком патронов.

– Стреляй.

Лейла сняла с предохранителя и, не дрогнув, нажала спусковой крючок. Длинная очередь прошила животы насильников, они свалились на мусорные кучи, вопя и корчась. Мы подождали несколько минут, наблюдая за агонией. Потом Лечи поднял свой пистолет и прикончил каждого контрольным выстрелом в голову.

– Этих животных запрещается хоронить. Три дня они должны гнить на свалке. Потом родственники могут забрать трупы и закопать их в лесу.

Ни я, ни Лечи не вспомнили, что еще совсем недавно мы возмущались по поводу публичной казни в Грозном. Это было совсем другое.

Я подошел к Лейле. Она все еще сжимала автомат. Ее руки свело.

– Пойдем домой – сказал я, – все кончилось.

Она отдала автомат подошедшему со склоненной головой бойцу и покорно пошла со мной. Но не забрала ребенка. Она сказала, что сделает это завтра.

Я был устал и измучен. Со времени похищения Лейлы я почти не спал. В ту ночь я провалился в тяжелый сон.

Я проснулся от звука выстрела и выбежал на кухню.

У стола лежала Лейла, в ее руке был мой пистолет, дуло «Стечкина» она держала во рту, голова была прострелена, изо рта сочилась кровь.

* * *

Куба, Куба! Куба либре. Что это? Коктейль. Рецепт почти не отличается от рецепта коктейля Молотова. Или я опять все путаю?

Здесь очень много Кубы по телевидению. Репортаж о встрече боксеров с Острова Свободы, прилетевших ради дружеского турнира. На музыкальном канале по нескольку раз в день ставят клип «Ночных снайперов» – «Куба».

«А в моих ботинках до сих пор кубинский песок…»

И сразу за ним: песня убийственно красивой кубинской певицы на испанском языке, посвященная команданте Че Геваре. В клипе на фоне деревень и плантаций сахарного тростника идут длинноногие девушки-латинос, в белых платьях, с детьми на руках и автоматами Калашникова за плечами.

Это очень красиво. Романтично. Но какое мы имеем к этому отношение?

Создается стойкая ассоциация: Чечня – Куба. Чечня – остров свободы.

Неправда. Чечня – это не Куба. А Че – не бригадный генерал.

Легко снова затуманить сознание молодых, глупых. В телечате на местном канале ники: «Шахидка», «Талибан».

Они думают, что это смешно.

Значит, все опять запутается.

Я предлагаю ввести новый предмет в курс военно-теоретической подготовки: боевые действия в условиях телевизионной реальности.

То, что произошло, – этому уже никогда не будет не только объяснения, но и полного, достоверного описания. Попробуйте изучить любые источники. Вы найдете все что угодно, кроме системы фактов в их последовательности и внутренней взаимосвязи. Не работает закон причины и следствия, отброшен принцип историзма. Клипы, клипы, только клипы.

Официальная версия событий: ложь, громоздящаяся на другую ложь, совершенно не заботясь не только о правдоподобности, но даже и о согласованности второго сообщения с первым. Каждый выпуск новостей начинает историю с сотворения мира. Одно и то же событие, вчера поданное так, сегодня будет освещено совершенно иначе. И это нормально. Вчерашний день умер, и его правда умерла вместе с ним. Достаточно каждому дню своей правды.

Книги независимых журналистов, претендующие на историзм, на поверку оказываются компиляцией репортажей. Собственные впечатления, душераздирающие истории, нравственный и политический комментарий – но не складывается, общая картина не складывается. Клипы.

Художественные творения российских солдат – с большим или меньшим мастерством выписанные истории из ненормального быта антитеррористической операции. Поехали на БТРе за водкой на базар и подорвались на мине. Самый популярный сюжет.

Пожалуй, только мемуары генералов похожи на связный последовательный отчет. Но едва ли непредвзятый.

Мирные чеченские писатели, члены союзов и академики, начинают издалека – «когда динозавры были маленькими…» И получается хорошо, исторично. До самого конца двадцатого века получается исторично. Потом в двух последних главах, посвященных собственно войне, повествование рассыпается на осколки.

Совершенно особая вещь – отчеты моджахедов. Там вообще все выглядит как мистический триллер: сплошь ангелы чудесным образом уничтожают кафиров целыми дивизиями, выводя воинов джихада практически без потерь из любого столкновения. И как они умудрились при таком покровительстве проиграть войну? Остается непонятым.

Но самое удивительное – рассказы очевидцев.

Чаще всего оказывается, что никто из очевидцев ничего не видел собственными глазами. Они с серьезным видом пересказывают документальные фильмы, показанные по НТВ. Если же видели, то в ограниченном мире каждого оценка события совершенно непредсказуема и зачастую неадекватна.

У человека прямым попаданием бомбы разрушило дом. Он думает, что только он оказался таким несчастным. Ему неизвестно, что в один час сотни людей остались без крова. Или, наоборот, случайная мина залетела на огород. А человек уверен, что вся республика была подвергнута массированному обстрелу, перепахана взрывами. И в живых никого не осталось. Только он.

Когда включают электричество, люди бросаются к телевизорам, чтобы узнать, что же произошло на самом деле?! В отсутствие телекартинки реальность коллапсирует, сужается, втягивается, как свет в черную дыру.

Люди не помнят, когда что происходило. Если не было электричества – не работало телевидение, – они забывали, какое сегодня число, день недели и даже месяц. Но путают не только даты. Путают последовательность событий.

А раньше я думал, что это только я такой безумный.

Я долго пытался связать факты, склеить отрывки, выстроить единую непротиворечивую цепь событий. Я понял, что это невозможно. История этой войны не может быть написана. Потому что у этой войны не было истории.

У нее было телевидение.

Все, что происходило, редко попадало напрямую в сознание и память. Нет. Но – через телевизор.

Даже если взрыв произошел на соседней улице, на моих глазах – в моей собственной памяти он останется таким, каким его показали на следующий день по телевизору.

Это страшно, мы еще не понимаем, как это страшно.

Почему это страшно?

Виртуальные бои, цифровые сражения, война в телевизионной реальности. Всего лишь картинки, клипы.

Но кровь – настоящая.

Смерть – не понарошку!

Нашей мечтой было давно, чтобы правители и генералы сами воевали друг с другом. Не нравится президенту Джорджу Бушу диктатор Саддам Хусейн – пусть вызовет его один на один и разберется как мужчина с мужчиной! А русские пузатые генералы пусть метелятся с бородатыми чеченскими полевыми командирами.

Но я буду гуманнее. Я скажу: вам не обязательно на самом деле убивать друг друга или калечить. Вы можете разобраться, кто круче, в виртуальной реальности.

Есть такая компьютерная игра – контр-страйк.

Ваши дети все про нее знают, они проведут инструктаж.

Надевайте наушники, садитесь за мониторы и вперед! В бой!

И ни одно животное не пострадает.

Что же, дьявол вас побери, происходит сейчас? Вы играете в адский контр-страйк за своими начальственными столами, а вместо 3D-моделей на землю падают настоящие люди, истекая всамделишной кровью.

Для чего?

Неужели только для того, чтобы у вас в этой игре было «полное ощущение реальности»?..

Страна, которая якобы вела войну с Россией, существовала только в телевизоре. На собственных местных каналах. Больше нигде такой страны не было.

Чеченская Республика Ичкерия – так называлось это ток-шоу. Стэнд-ап-трэджеди. В Басаеве и Радуеве погибли талантливые артисты. В другое время они стали бы телеведущими. В 1998 году Салман Радуев решил устроить в телевизионной республике Ичкерия государственный переворот. Он захватил телецентр. Ему не хватало эфирного времени! Мало ему было того, что интервью с ним транслировали федеральные и зарубежные телеканалы. Он, наверное, хотел жить «за стеклом». Круглосуточное реалити-шоу о повседневной жизни Салмана Радуева – вот что было его мечтой. Пэрис Хилтон с автоматом. Шариатский суд приговорил его за попытку переворота к четырем годам лишения свободы. Но потом дело как-то закрыли. То ли из уважения к его героическим деяниям, то ли из страха перед боевиками «Армии Джохара Дудаева», генералом которой был Радуев.

Мы слишком долго думали, что жизнь – это телешоу. Мы не сразу поняли, что все слишком серьезно. И убивать нас будут по-настоящему.

Я говорю: не было никакой Ичкерии. И я едва ли преувеличиваю. Мы никуда не вышли из Российской Федерации. Из нее некуда выходить. Выйти из России невозможно. Это все равно, что покинуть подводную лодку в автономном плавании. Или сойти с летящего самолета.

Государство – это не только телевидение. Это еще и эффективные органы управления, налоги, транспортная инфраструктура, образование, здравоохранение, гражданство и прочее. Никаких самостоятельных и полноценных структур в Ичкерии создано не было. Вместе с тем продолжали функционировать российские институты. Паспортные столы выдавали паспорта советского образца с вкладышем о российском гражданстве. Зеленый ичкерийский паспорт с волком на обложке получали немногие, и то только в дополнение к российскому. Военкоматы вели учет призывников по российским методикам, только что не отправляли юношей на службу в Россию. Врачи и учителя продолжали получать – если вообще получали – зарплату из федерального бюджета.

Только в 1999 году, после фактического переворота, федеральные органы стали полностью демонтировать. Но заменить их ичкерийскими не успели. Да и не смогли бы.

Президент Ельцин подписывал с президентом Масхадовым документы, по виду похожие на межгосударственные соглашения. Но все это было только шоу, шоу для идиотов. Никто не верил в эти документы. Только Масхадов пытался делать вид, что они имеют какое-то значение.

Во время, которое я описываю, между 1996 годом, когда в Хасавюрте был заключен мир, и 1999 годом, когда снова начались боевые действия, войны как бы не было. Такова официальная версия.

Но война никогда не прекращалась.

В 1998 году, когда Масхадов летал в Москву на переговоры, российские самолеты летали в Чечню и сбрасывали бомбы. На Шали сбрасывали бомбы. Россия не признавалась, что это ее самолеты. Это были самолеты без опознавательных знаков. Но какие еще самолеты стали бы бомбить Чечню? Грузинские ВВС? Американцы? Может, с Коста-Рики? Может, военная авиация Папуа Новой Гвинеи развлекалась бомбежками? Или инопланетяне сели на самолеты российского производства?

Лицемерие и ложь, лицемерный мир, лицемерная война.

А артобстрелы? Артобстрелы тоже продолжались. С территории России. Кто стрелял по Чечне с территории России?

Надо думать, тоже провокаторы. Грузины захватывали целые батареи дальнобойной артиллерии на российской территории, производили несколько залпов и исчезали без следа.

Это было бы анекдотом, если бы снаряды не были настоящими.

Мирные переговоры, мирные бомбардировки и мирные артобстрелы.

В ту ночь я даже не проснулся от звуков разрыва фугасов. Это не было таким уж необычным делом, чтобы подскакивать с постели каждый раз, когда слышишь взрывы. Но утром, добравшись до работы, я увидел, что здание, где располагалась наша контора, наполовину разрушено. Погибли двое дежурных сотрудников, ночной сторож и уборщица. Били конкретно по МШГБ.

Тогда мы переселились в бывший районный Дворец пионеров. Дворец был почти пуст. В большинстве помещений стекла в окнах были выбиты. Во дворце была только одна женщина – бывший директор Дворца пионеров. Ее дом разбомбили в первую войну, и она устроила жилище в рабочем кабинете. Мы не стали ее выселять. Места хватало всем.

Помню, как я бродил по второму этажу, выбирая себе кабинет. Заглядывал в распахнутые двери, заходил в проемы без дверей, секции танца, кружки рисования. Я выбрал кружок моделирования. Сюда должны были приходить дети, собирать модели самолетов. Может быть, танков. Теперь эти дети стали взрослыми. И настоящие самолеты бомбили их, настоящие танки расстреливали и давили гусеницами. Словно игрушки из наборов «Конструктор» ожили, выросли в размерах и пошли войной на детей.

В этом сне мы были детьми. Мы были в доме Эфендиевых, в доме моего одноклассника.

Нам было лет по 12 или 14 – не больше.

Мы держали круговую оборону.

И это была не игра – оружие было настоящим. У нас были настоящие автоматы Калашникова, ручные гранаты, дисковый пулемет, что-то еще. Целый арсенал. И все было настоящим, все стреляло боевыми зарядами. Какая уж тут игра!

Мы держали оборону от животных.

По правде говоря, эти животные были игрушечными. Плюшевыми, матерчатыми и пластмассовыми, были набиты ватой и поролоном или были совершенно пустые внутри.

Но от этого было ничуть не менее страшно.

Они были очень злыми, эти взбесившиеся игрушки.

Сон закончился на том, что все мы дружно ругали моего одноклассника, в чьем доме мы засели. Вероятно, мы отбили очередную атаку и пользовались временной передышкой. И ругали моего одноклассника.

Мы ругали его за то, что, пока все мы с трудом сдерживали натиск полчищ искусственных зверей, он расстреливал рожок за рожком своего автомата в одного-единственного мишку. В одного-единственного. У которого уже изо всех дыр в желтом плюше лезли его поролоновые внутренности и который уже замер, здесь, в углу комнаты, бесстрастно взирая на нас своими стеклянными глазами. А он, мой одноклассник, все стрелял и стрелял. И все время только в одного медведя.

И мы ругали его за это.

А он стоял, потерянный, словно не понимающий, что происходит, и с удивлением смотрел на нас, на автомат в своих руках и горку пустых рожков рядом.

И это был ужас. Снова ужас.

Поднявшись ночью с кровати, я боялся нечаянно заглянуть в зеркало в ванной комнате или в прихожей.

На этот раз я боялся увидеть в зеркале изрешеченного пулями желтого поролонового медведя.

В нашей войне у каждого был свой частный интерес. Свой бизнес. Малый бизнес – у солдат-контрактников, у мародеров с обеих сторон, у похитителей и вымогателей. Большой бизнес – у политиков и генералов.

Среди чеченцев было и есть совсем немного фанатиков, умиравших за чистую идею. Еще меньше идейных борцов было на российской стороне. Я сомневаюсь даже в том, что они вообще были.

Я расскажу о самом известном бизнесе времен чеченской войны. О похищении людей. Вам, гражданин следователь, наверняка это будет интересно. Хотя пользы от моих показаний, как всегда, никакой. Все фигуранты, которых я мог бы назвать, уже недосягаемы для земного правосудия. Их не привлечет к ответственности ни российский военный суд, ни даже международный трибунал в Гааге. Они там, за облаками, ждут последнего и страшного суда перед престолом Всевышнего.

Российские войска, согласно условиям мирных соглашений, были выведены из Чечни. Кажется, выведены. Но то тут, то там появлялись группы вооруженных людей в российской военной форме. Или в камуфляже без знаков различия. Они говорили по-русски. Или по-чеченски. Или молчали.

Они убивали людей. Или похищали и возвращали за выкуп. Или похищали и убивали.

Кто это был?

Кто угодно.

Думаю, часто это были сами чеченцы. Вооруженные банды, которые вели свою собственную войну: таких называли «индейцами». Наемники, эмиссары с Востока и местные, обращенные в ваххабизм. Группы из отрядов полевых командиров. Просто уголовники и мародеры.

Иногда это были действительно российские диверсионные группы, выполнявшие спецзадания по поимке или ликвидации ключевых фигур сопротивления или просто зарабатывавшие деньги для себя и своих боссов.

Методы работы у всех были одинаковые. И результаты – одни и те же.

Предполагалось, что именно мы, сотрудники Министерства шариатской государственной безопасности, должны пресекать такие преступления. Но мы были бессильны. Чаще всего. Хотя попытки прекратить это зло или хотя бы переломить ситуацию были.

В 1998 году нашим министром был назначен Асланбек Арсаев. В первой войне он потерял глаз и повредил руку. Он был героем и другом Масхадова.

Помимо этого Асланбек был профессиональным юристом и сторонником правопорядка, цивилизованного правопорядка. Не беспредела, скрывавшегося под флагом «шариатской законности». Арсаев сменил на посту министра убежденного шариатчика. Это была аппаратная победа Масхадова.

Для нас с Лечи это была радостная новость. Дядя встретил меня в кабинете с сияющими глазами.

– Садись, Тамерлан! Выпьем за нашего нового начальника!

И Лечи достал из ящика стола непочатую бутылку водки.

– Лечи! Ты же сам меня заставил принять ислам! А теперь спаиваешь?

– Не надо быть фанатиком, Тамерлан! Такой повод!..

Мы разлили по стаканам, чокнулись и выпили, не закусывая.

– Ну, теперь, может, дела пойдут как надо! И мы займемся тем, чем должны заниматься! Наведем порядок в республике, прижучим всех бандитов и бородачей.

– А что шайтаны, Лечи?

– Шайтаны в трауре. Злятся, но ничего поделать не могут. Пришел-таки конец их юридическим экспериментам. А то удумали, в Чечне – руки рубить! Они бы еще верблюдов своих сюда притащили!

– И ишаков!

– Да, точно! Погонщики верблюдов, наездники ишаков!

– Сучьи дети!

Мы выпили по второй. А потом – по третьей. Весь мой иман полетел к чертям собачьим. На следующий день я ни разу не сделал намаза, так болела голова. Но не расстраивался. Мы действительно ждали перемен к лучшему.

Похищения людей были самой больной темой нарушения прав человека в Чечне. Они создавали крайне неблагоприятный образ республики за рубежом и служили постоянным оправданием агрессивных намерений Москвы.

Арсаев сразу по вступлении в должность заявил, что с этим будет покончено. Казалось, что мы на правильном пути.

В России и сейчас многие думают, что похищение заложников и требование выкупа за них – национальный спорт чеченцев. Что в каждом дворе есть зиндан, где держали русских заложников и рабов. Как будто времена «Кавказского пленника» так и не прошли в Чечне.

На самом деле захватом заложников, похищением и продажей людей во время войны занимались обе стороны – и чеченские боевики, и федеральные подразделения. У федеральных войск возможностей было больше, и масштаб похищений тоже был крупнее. Такие зинданы, которые держали российские военные, чеченцам и не снились.

Но нашей задачей в то время стало противодействие преступному бизнесу на людях внутри республики, кто бы им ни занимался и кто бы за ним ни стоял.

Скоро нам повезло. Нам удалось напасть на горячий след.

Был уже вечер, мы собирались со службы домой, когда во Дворец пионеров, ставший нашей резиденцией, вбежал растрепанный юноша. Он ворвался в кабинет Лечи и закричал:

– Брата! Брата забрали!

Лечи вскочил из-за стола.

– Постой, кто забрал, какого брата?

– Моего брата, Юсупа. Люди в форме, с оружием. Схватили дома, брат ужинал, связали и увезли. Я в гости шел, успел спрятаться. Все видел! Помогите, спасите брата!

– Куда его повезли?

– По дороге на Автуры, в ту сторону!

Лечи объявил тревогу и общий сбор. Мы кинулись в погоню на двух уазиках. Бандиты не очень торопились, и мы нагнали их в дороге. Брат похищенного, сидевший на переднем сиденье головного автомобиля, узнал похитителей:

– Вот они! Это их машины!

Банда передвигалась на трех «Жигулях» и одной «Волге», намертво затонированной. Юсупа, видимо, везли именно в ней.

Водитель головного уазика дал по газам и обогнал кавалькаду, потом притормозил, развернувшись, и загородил дорогу. Вторая машина прижала сзади. Выскочили наши бойцы с автоматами и заорали во все глотки:

– Стоять! Выйти из автомобилей! Руки на капот!

«Жигули» и «Волга» остановились. Дверь «Волги» открылась и из нее неспешно вышел мужчина с небольшой бородкой и в берете. Мужчина сказал по-русски с сильным акцентом:

– Что за проблемы?

Лечи вышел вперед.

– Вопросы здесь будем задавать мы. Министерство шариатской безопасности республики Ичкерия, Шалинский район. По нашим сведениям, вы похитили человека. Отпустить заложника и сдать оружие!

Мужчина дерзко улыбнулся и перешел на чеченский.

– А ты, товарищ, не хочешь узнать, кто я?

Он достал из нагрудного кармана удостоверение и развернул его перед лицом Лечи. Я стоял рядом с Лечи и прочел, что предъявитель является бойцом отряда специального назначения «Борз».

На Лечи документ не произвел никакого впечатления.

– У нас на толкучке такую бумажку каждый фраер может купить за сто долларов, – сказал он и повторил: – Сдать оружие! Ты и все твои индейцы. Пока мы не сняли с вас скальпы.

Боец спецназа дернулся к кобуре. Дуло моего автомата было нацелено ему прямо в лоб. Я приготовился к стрельбе. Все ребята тоже держали на прицеле его и машины его группы. Двое наших навели гранатометы на автомобили.

Мужчина оценил ситуацию, и его рука замерла на полпути.

– Подожди, дорогой. Мы выполняем задание нашего командира. Человек, которого мы забрали, русский шпион. У нас проверенные агентурные данные.

– Он все врет, – закричал свидетель похищения. – Юсуп землю продал, хотел мать на лечение отправить. Эти собаки перерыли весь дом, денег не нашли и сказали его жене, что, если завтра она не соберет пятьдесят тысяч долларов, они пришлют ей отрезанные яйца ее мужа и голову на шампуре! А откуда она возьмет столько денег? Тот наш старый огород в десять раз меньше стоил!

Лечи сказал спокойно и твердо:

– Любые операции по захвату шпионов должны быть согласованы с Министерством шариатской государственной безопасности. В Шалинском районе – лично со мной. Я никаких указаний не получал. Из чего следует, что вы бандиты. Сейчас твои ублюдки выйдут из машин, и вы все сдадите оружие. Если мне покажется, что все идет не так, как я хочу, если мне не понравится хоть одно движение или взгляд – мы перещелкаем вас в одну минуту.

Мужчина медленно поднял руки. Я подскочил к нему и выхватил пистолет из кобуры.

– Теперь остальные!

Главарь дал знак, и его подручные стали вылезать из машин. Их было всего семь человек. Нас натолкалось в два уазика десять, считая свидетеля. Гранатометчики оставались на позициях, остальные парни в считаные секунды разоружили и обыскали банду. Головорезов собрали в кучу на обочине под прицелами автоматов.

– Вы пожалеете, – прошипел главарь, – вы не знаете с кем связались!

– Везем их к нам? – обратился я к Лечи.

Лечи смотрел на меня и молчал.

– Мы повезем их к нам и проведем расследование? – снова спросил я.

Лечи молча покачал головой.

– Но, Лечи, мы ведь не…

– Ты сам знаешь, что будет. Завтра мы будем вынуждены выпустить этих сволочей на свободу. А сами получим выговор. Это в лучшем случае. Что в худшем – я даже думать не хочу.

– А Асланбек? Асланбек же…

– Арсаев хороший парень. Но он не Аллах. Ему надо помочь.

Похитители растерянно переминались с ноги на ногу. Наши бойцы сверлили их взглядами и держали автоматы наготове.

– Командуй, – сказал мне Лечи и, повернувшись, пошел к уазику.

Я подошел к сотрудникам и отдал приказ:

– В линию!

Пятеро бойцов, державших бандитов на мушке, вместе со мной встали в ряд на дороге.

– Огонь!

Раздался громкий треск автоматных очередей. Тела, пробитые пулями, свалились на обочину, друг на друга, сотрясаемые конвульсиями. Это было похоже на грязный групповой оргазм или на насекомых в банке.

Не сговариваясь, мы не стали добивать расстрелянных контрольными выстрелами. Просто подождали, пока их предсмертные судороги прекратились.

Потом все трупы затолкали в одну машину, в «Волгу». «Волга» – очень просторная машина. Хорошая. Как будто предназначена для того, чтобы в нее закладывать много трупов. Мы отвели свои уазики и трофейные «Жигули» на безопасное расстояние и подорвали «Волгу» из гранатометов. Машину подбросило на дороге, во все стороны полетели куски железа и мяса. Разлился бензин, и заполыхало пламя.

Не чувствуя своего онемевшего тела, я сел на заднее сиденье уазика рядом с дядей. Лечи похлопал меня по коленке:

– Ничего, Тамерлан. У нас не было выбора.

Это была моя первая кровь.

Даже когда казнили насильников Лейлы, я не нажимал на курок.

После того, как Лейла покончила с собой, я продал свой модный «Стечкин». Купил АКМ, а оставшиеся деньги передал родственникам ее первого мужа, которые забрали сына, которого я уже считал своим.

Тот «Стечкин» уже нашел свою жертву. Теперь свою кровь нашел и мой автомат. Я нажимал на курок вместе с парнями, расстреливая арестованных. Мы убили их всех. Они все были мертвы.

Мы подорвали и сожгли их трупы. Их не смогут ни опознать, ни похоронить.

Мы сообщили в Грозный, что машина с неизвестными подорвалась на мине. Никто не стал ничего расследовать.

Может, так и было нужно. Только так мы могли пытаться остановить похищения людей.

Возможно, Лечи был прав и у нас не было выбора. Вот опять – не было выбора! Когда ты берешь в руки оружие, слишком часто у тебя не остается другого выбора, только стрелять и убивать.

Ты уже сделал свой выбор: когда взял оружие в руки.

Весь следующий день я просидел дома. Я читал книгу; кажется, это был какой-то советский писатель. Роман про домны, стройки и комсомольцев. Я даже не приготовил себе еды. Грыз черствую буханку хлеба и запивал сладким чаем.

Ближе к концу дня меня навестил Лечи. Он открыл дверь сам и прошел в комнату, не поздоровавшись.

– Почему тебя не было на службе?

Я приподнялся с лежанки. Когда заходят старшие, у нас принято вставать.

– Садись. Ты заболел? – дядя подсказывал мне ответ.

– Нет. Просто не хотел никуда выходить.

– Так не пойдет. У нас дисциплина. Это тебе не институт: хочу хожу, не хочу – дома сижу.

Я молчал.

– Давай выпьем?

Лечи достал бутылку водки.

– Не… я не хочу пить. Коран запрещает пить.

– Брось! Ты же не фанатик.

Это правда. Фанатиком я не был. Принятие ислама произвело переворот в моей душе. Я искренне пытался следовать хотя бы чему-то. Но в вопросах правил и ограничений не был к себе строг.

Я снова сдался и махнул рукой. Мы прошли на кухню. Я достал стаканы и поставил на стол. Лечи открыл бутылку.

– Закуски нет?

– Есть хлеб.

Лечи посмотрел на изгрызенную мной корку и неодобрительно покачал головой.

– Как ты живешь? Кто тебе готовит?

– Я сам себе готовлю. Просто сегодня не было настроения.

– Тебе надо жениться.

– Лечи, я женился. На ее могиле еще трава не выросла.

– Извини… я не хотел…

– Ничего.

Мы выпили и долго сидели молча, вперив взгляды в покрытую трещинами столешницу. Мы не хотели говорить о вчерашнем дне. Во всяком случае, напрямую. Я прервал молчание:

– Лечи, почему наши такие? Вот, добились независимости. Стройте теперь свое государство, экономику, жизнь! Зачем грабить, похищать людей, стрелять налево и направо? Мы же только всех напугаем! Никто в мире не поверит, что мы хотим и можем создать нормальную цивилизованную страну. Что мы творим?

Лечи пожал плечами:

– Это тебе нужна нормальная страна. Тебе и еще нескольким умникам, таким как ты. Ты бы сидел да читал свои книжки. И работал в ведомстве, бумажки сочинял. Тебе больше ничего и не нужно.

– А другим что нужно?

– Другим нужно все время воевать. Они не хотят работать. И книжки им читать неинтересно.

Мы снова выпили и помолчали еще несколько минут. Потом я признался.

– Лечи, я никогда не любил чеченцев. Мне они не нравятся. Все детство меня обзывали мечигом и русским. Они дикие люди. И хотя я сам по крови отца чеченец, хотя это мой народ – я не люблю чеченцев.

Дядя нисколько не удивился моему признанию.

– А кто их любит? Никто не любит чеченцев. Даже сами чеченцы не любят чеченцев. Знаешь, что сказал генерал Дудаев? Он сказал: в этой войне на поле боя сойдутся два самых грязных народа во вселенной – чеченцы и русские. Бехумш, вот как он сказал. Это от корня «грязь», и еще это значит змеи. Змей считают самыми скверными существами. Ты можешь сколько угодно кормить и ласкать змею, все равно она тебя ужалит, просто так. Такие люди чеченцы: злые, жестокие. И русские такие же. Только еще и трусливые. Поэтому они собираются большими толпами, целыми дивизиями, и убивают просто так, потому что боятся.

– И что же, все люди плохие?

– Все люди плохие. Все народы. Есть только один хороший народ – это евреи. У меня на зоне был один товарищ, еврей. Честный человек. Настоящий, правильный вор. Остальные были подонки, все. Суки. И русские, и земляки-чеченцы, и татары, и молдаване – все сволочи.

В своих суждениях Лечи был большим оригиналом. Особенно на фоне антисемитизма, ставшего в Чечне более распространенным, чем среди русских черносотенцев. Евреев винили во всех бедах. Везде видели следы их заговора. А Лечи, так тот наоборот. Только евреев считал хорошими людьми. Я даже улыбнулся.

– Что же делать?

– Ну, ты же сам мне говорил. Для того и закон, государство. Чтобы держать людей в рамках. Если бы люди все были хорошие, зачем нужно было бы государство? Не нужно было бы. Но люди – плохие. Потому никак нельзя без закона и тюрем. Мне что ли, уголовнику, тебя учить?

– Ты не уголовник, Лечи. Ты теперь сотрудник правоохранительной системы.

Лечи покачал головой.

– Да, я все свои сроки отмотал от звонка до звонка. Теперь я чист перед людьми и перед Аллахом. Но я еще мало во всем этом понимаю: процессуальное право, законность. Я знаю, что должна быть справедливость. И есть отморозки, которых надо валить. Без следствия и адвокатов. Поэтому я вчера…

– Не надо. Не говори.

На окно с другой стороны сел воробей. Я поднялся и, открыв форточку, накрошил ему хлеба. Воробей меня совершенно не боялся и принялся клевать крошки. Лечи смотрел на воробья.

Прилетели большие злые голуби и прогнали мелкого птаха. Лечи встал.

– Я пойду. Завтра жду тебя на службе.

– Ладно. Завтра я приду.

– Все будет хорошо, Тамерлан.

Я поднял на него вопросительный, непонимающий взгляд.

– Это я так. Счастливо оставаться.

Я проводил дядю и остался стоять во дворе, вдыхая свежий воздух, пахнувший кострами – селяне жгли мусор. Начинало темнеть.

Я снова вышел на службу. Все изменилось с того дня. Мы больше не отсиживались в кабинетах. Мы не успевали почистить свою обувь от пыли и грязи. Все время были на ногах. Мы искали и находили похитителей, вымогателей, грабителей. Накрывали точки, где торговали наркотиками. Мы даже заставляли сдавать оружие некоторые, чересчур независимые и неподконтрольные группировки. Мы, казалось, чувствовали, что нам осталось совсем немного, и хотели успеть. Сделать хоть что-то.

Нам угрожали расправой. Иногда в нас стреляли при захвате. Пару раз устраивали нападение на Лечи. Даже на меня напали один раз, когда я шел домой после службы. Их было четверо, сопляки, им бы в школу ходить. Могли застрелить из-за угла, но почему-то не стали. Я шел по тротуару, они отделились от забора и преградили мне путь:

– Ты, отдавай автомат! Или гранату взорвем!

Отмороженные подростки были вооружены ножами, у одного был пистолет за поясом и граната, которую он держал перед собой. Странно, что он не наставил на меня пистолет. Глупый какой-то. Потом оказалось, что в пистолете не было патронов, но я-то этого не знал! Вполне мог бы испугаться.

Я сразу вспомнил малолетних бандитов: они терлись во дворе, когда мы брали с поличным наркоторговца.

Медленно снял АКМ с плеча, как будто действительно собирался его отдать, и резко, неожиданно для отморозков, ударил главного прикладом в подбородок. Он упал, граната покатилась по земле. Я заметил, что кольцо не было выдернуто. Клацнув предохранителем, я дал очередь по тротуару перед нападавшими. Одного пуля, отрикошетив, слегка задела по голени, и он свалился, крича от боли. Двое побросали ножи и убежали. Обоих подростков, оставшихся на земле, я оглушил ударами приклада по голове. Забрал пистолет и гранату, выкинул ножи за забор и ушел. Не стал их даже арестовывать.

Назавтра я рассказал о случившемся Лечи, и он настоял, чтобы я больше не ходил один. Теперь со мной всегда были двое молодых сотрудников. У самого Лечи тоже была охрана – четверо пожилых мужчин. Мне сначала было не очень понятно, как они смогут защитить шефа в случае реальной заварушки.

– Им надо работать, кормить свои семьи, – объяснял Лечи свое кадровое решение.

Он ничего не боялся. В последнем покушении ему прострелили плечо. Охранники уложили двоих нападавших на месте. Оказалось, старые кони, действительно, не портят борозды. Еще одного убил сам Лечи.

Наша жизнь была как вестерн. Кровь, стрельба, погони и водка по вечерам.

Раньше я ходил на службу в штатском. В джинсах и куртке, иногда надевал костюм с галстуком. Но после случая на автуринской дороге я купил себе на рынке черные брюки и рубашку милитаристского покроя. Сам нашил на рукав шеврон МШГБ: на красно-бело-зеленом поле флага Ичкерии меч в каком-то голубом кусте и аббревиатура на латинице – MSHGB; сверху, тоже латиницей – NIYSONAN TUR. На голове я носил черный берет без значков и нашивок. На ногах – тяжелые ботинки на шнуровке.

Я отпустил маленькую бородку. В общем, стал совсем похож на боевика или латиноамериканского партизана. Эдакий брутальный мачо.

Заявиться в таком виде в отцовский дом я не решался и, когда отправлялся к родителям, переодевался в цивильную одежду, и тщательно прятал пистолет под курткой.

После того, что случилось с Лейлой, родители осунулись и как-то очень быстро состарились. Матери становилось все хуже. Она болела. Все реже и с трудом поднималась с постели. Отец сам хлопотал по дому, стирал и готовил. Я уговаривал их уехать в Россию.

– Маме нужно нормальное лечение, папа. Ты сам это знаешь.

Отец хмурился и молчал. Только осенью он наконец решился. Я нанял машину и отправил родителей через Ингушетию в Краснодар, где маму положили в больницу. У нас бы ничего не получилось, но помогли родственники матери, жившие в Краснодарском крае. Они приютили отца и устроили мать на лечение, обойдя все препоны, которые ставились перед выходцами из мятежной республики.

Отец отдал мне ключи от дома, но я продолжал жить в верхней части Шали. Раз в неделю я приходил проверить, все ли в порядке. За домом присматривали соседи. Я садился во дворе, курил, кормил наполовину одичавшего пса. Приданные охранять меня ребята сидели под навесом. Немного побыв в отчем доме, возвращался к себе, в пустую бедную мазанку.

Я остался совсем один.

Помню еще одну ночь, которую провел в родительском доме. Это была новогодняя ночь.

Доктор, вы празднуете Новый год? Наверное, празднуете. Даже наверняка. Вместе со своей семьей зажигаете свечи, смотрите новогоднее обращение президента, под звук курантов открываете шампанское. И потом всю ночь смотрите развлекательные программы, вполглаза, пьете и закусываете. И дети сидят за столом, в эту ночь их не гонят спать. А, может, вы встречаетесь с друзьями? С коллегами пьете водку и рассказываете друг другу истории. Это тоже хорошо. Все празднуют Новый год.

А я не праздную. Я ложусь спать пораньше. И затыкаю уши, чтобы не слышать канонаду фейерверков. Все равно слышно. И мне всегда снится какой-нибудь бой.

Предпоследний раз я отмечал Новый год в ту ночь – наступление 1999 года. Последнего перед миллениумом. Последнего года республики Ичкерия.

Официально празднование не поощрялось. В исламе нет такого праздника. Шариатом он не предусмотрен. Этот праздник слишком мирской, слишком русский. Но многие в Шали все равно отмечали его по привычке, оставшейся с советских времен.

В наступившем, 1999 году Новый год будет в Ичкерии признан официально. Кабинет министров утвердит постановление «О праздничных и выходных датах», согласно которому в числе официальных государственных праздников окажутся Толаман денош (Новый год) – 1 января, Ураза – по лунному календарю, День весны и матери – 8 марта, Гурба до денош (какой-то лунный Новый год – я до сих пор не понял, что это) – по лунному календарю, Пасха – по православному календарю.

31 декабря я провел на службе. Мое дежурство закончилось только к десяти часам вечера. Я не стал возвращаться к себе наверх, я отпустил охранников по домам и пошел к отцовской усадьбе. Политически неграмотные и не твердые в шариате селяне пускали в небо сигнальные ракеты, стреляли из автоматов. Я шел, пряча голову в плечи и вздрагивая от звуков выстрелов. Я не люблю все эти салюты и фейерверки. Ворчал себе под нос: этим придуркам лишь бы пострелять!

В доме было холодно и темно. В последнее время перебои с электричеством и газом случались все чаще. Самые крепкие хозяева обзавелись своими дизель-генераторами, которые гудели у них во дворах, обеспечивая постоянную иллюминацию. Ни у меня, ни у отца ничего такого, конечно, не было.

В мою голову пришла нелепая мысль, чудачество. Я захотел нарядить елку. У нас была искусственная елка; когда я был ребенком, мы ставили ее на Новый год в центральной комнате дома, там, где диван, кресла и телевизор, где мы собирались все вместе.

Весь год между праздниками елка хранилась на чердаке.

Я взял в сарае фонарь на батарейках, приставил к стене дома деревянную лестницу и забрался на чердак. Осторожно пошел, стараясь не наступать между балок, светя себе фонарем, в глубь пугающей темноты. Раньше никто не смог бы заставить меня бродить по чердаку ночью, даже под страхом смертной казни.

Бывало, я лежал на своей кровати, стараясь заснуть, и прислушивался к шорохам на чердаке. Мне казалось, что по потолку кто-то ходит. Я был почти уверен, что на нашем чердаке обитают странные, опасные существа. Они скрываются днем, может, превращаются в летучих мышей, висящих вниз головой на стропилах. А ночью, ночью наступает их время. Они принимают свой истинный облик. Я не хотел думать о том, как они выглядят. Мне было страшно. Ночью они собираются вместе, они ходят и разговаривают. И если человек, особенно ребенок, решит залезть на чердак, он увидит их и, скорее всего, сразу умрет от разрыва сердца.

Говорят, что от разрыва сердца умирать очень легко. Миг – и тебя уже нет. Да кто говорит? Разве они пробовали?

Я не верю. Я вообще не верю в то, что есть легкая смерть. Я видел, как умирают люди: люди умирают долго и тяжело. Даже когда прострелены жизненно важные органы, когда повреждения тела несовместимы с жизнью, люди все равно продолжают жить и страдать. Агония длится часами, я видел это.

Может быть, от разрыва сердца люди умирают быстро. Но быстро – все равно не значит легко. Что наше время для умирающего? Он умирает не по нашим часам. Он чувствует ужас и боль, нам кажется, что это длится меньше минуты, но он погружается в муку, как в вечность. Он уходит, его глаза открыты, и мы читаем в них ужас и боль, навсегда.

У меня снова болит сердце. Мне стыдно, но что поделать, я такая развалина! Больное сердце, позвоночник, голова, желудок не переваривает пищу, половины зубов нет. А мне не стукнуло еще и сорока лет. Да, мы хилое племя. Не то, что наши старики, которые жили до ста лет и дольше, сохраняя ясность ума и бодрость тела. Мы умрем, не дожив до пятидесяти, даже если нас больше не трогать. Нас добьют наши болезни и раны.

Мы сами придумали и распустили о себе все эти сказки: о том, что мы несгибаемые, практически железные, нам все нипочем, мы не знаем стрессов. Целый народ сверхчеловеков.

Но это неправда. Мы очень больные и слабые. У нас не осталось сил жить.

Знаете, сейчас в Шали самый прибыльный бизнес – это продажа лекарств. Только на одной улице, напротив районной больницы, стоят в ряд восемь аптек. И ни в одной нет недостатка в покупателях.

Но лекарства не очень-то помогают. Люди умирают. Люди болеют всеми возможными болезнями и умирают от слабости и усталости. Умирают молодые мужчины и женщины, умирают дети.

Это началось после войны. Во время войны стресс поддерживал людей, напрягал все защитные силы организма. Казалось, чтобы убить кого-то из нас, нужно отрезать ему голову, иначе не получится. Казалось, мы живучи, как кошки.

У кошки девять жизней, так говорят.

Но у нас всего одна.

Когда закончилась война и спало это неестественное напряжение, оказалось, что все мы изранены и больны. Люди стали тихо умирать. Эти снаряды и бомбы, у них большой радиус поражения, он охватывает не только пространство, но и время. Осколки фугасов долетают к нам из прошлого, вонзаются в сердца. И сердца останавливаются.

Мое сердце болит после того случая, когда мы с Арсеном попались федералам. С нами не было оружия или шифрограмм, никаких улик. Мы даже не носили бород, наши лица были гладко выбриты. Но они почувствовали в нас врагов, как собака чует волка по запаху. А может, мы просто попались под руку. Это были омоновцы, они были очень злы: накануне моджахеды обстреляли колонну. У русских были убитые и раненые, а боевики ушли без потерь.

Это даже странно, но чаще всего моджахеды устраивали засады на ОМОН. Хотя роль милиционеров в этой войне была скромной: стоять на блокпостах. Гораздо больше потерь приносили отряды спецназа и подразделения Внутренних войск.

Мы пробирались в Аргун, нам нужно было установить связь с агентом. В Герменчуке, среди бела дня, на автобусной остановке нас скрутили и забросили в машину. И увезли в неизвестном направлении. Как сотни и тысячи других чеченских парней, которые участвовали в сопротивлении или не имели к нему никакого отношения. Из неизвестного направления почти никто не возвращался. В неизвестном направлении много братских могил и одиноких разложившихся трупов со следами фантастического насилия. Если кто-то попадет из обычного мира в эту параллельную реальность неизвестного направления, он увидит там такое, что, скорее всего, сразу умрет от разрыва сердца.

Нашим неизвестным направлением стал лесок на берегу реки Басс. Мы местные, для нас это вовсе не неизвестное направление. Но оно стало таким и для нас. Словно мы перешагнули тонкую зеркальную грань между мирами.

Это были те самые места, где мы играли в детстве. Но, стоя привязанным к дереву, я почти не узнавал окрестностей. Это было здесь и не здесь. Я понял, что попал в то измерение, из которого не возвращаются.

Арсена привязали к соседнему дереву. Сержант ОМОН, знаток боевых искусств, делился с товарищами секретами и хвастался своим мастерством.

– Так, пацаны, одним правильным ударом можно не только вырубить, но и убить человека, не оставив практически никаких следов. Самое простое – прямой удар в область сердца. Бить надо вот так, сюда.

Сержант показал движение на Арсене, медленно, четко обозначив место удара и вектор силы. Рослый омоновец, раза в полтора крупнее сержанта, презрительно сплюнул сквозь зубы:

– Ладно, смотрите.

Сержант взглянул в испуганные глаза связанного Арсена и сделал короткий резкий удар, с силой выдохнув воздух.

Арсен дернулся и, не вскрикнув, обмяк. Его голова свалилась на грудь. В остекленевших глазах застыли ужас и боль. Боль и ужас навсегда.

– Проверьте!

Верткий омоновец подошел и пощупал пульс, после чего заявил восхищенно:

– Сдох, чурка!

Бойцы обступили бездыханное тело, кто-то поднял рубаху:

– Гематома практически не видна! Без специальной экспертизы хрен докопаешься!

– Это называется «рефлекторная остановка сердца», – гордо объяснил сержант.

Я видел и слышал все. Я оцепенел от страха. Мои органы расслабились, в штанах текли тонкие струйки мочи и кала. Я еще успел зацепиться за безумную мысль, что убийцы забыли про меня.

Но они повернулись ко мне. Сержант, дерзко скалясь, сказал крупному:

– Повторишь?

– Как два пальца обоссать, – лениво откликнулся тот.

Он встал передо мной, примерился, стараясь точно подражать мастеру.

И ударил.

Меня сшиб грузовик, летящий по трассе со скоростью сто километров в час. Это была боль, резкая и яркая, как прожектор, включенный прямо в лицо. Боль заполнила все, стала всем. И все кончилось.

Когда я пришел в себя и открыл глаза, я ничего не увидел. Только тьму. Я испугался, мне показалось, что я потерял зрение. Но это была просто ночь. Прошло несколько часов, и наступила ночь.

С глухим стоном я повернулся и приподнялся на руках. Глаза пригляделись. Я лежал на земле, у того самого дерева, к которому меня привязали. Тело Арсена лежало рядом. С нас просто сняли ремни, связывавшие нас, и оставили валяться тут же. Не добивали, не стреляли в голову. Никаких ран или даже следов побоев.

Просто два человека, умершие от остановки сердца, одновременно. Может, увидев то, что не должен был видеть человек.

Вы видите, я остался жив. Может, они плохо проверяли мой пульс. Может, сердце действительно остановилось на какое-то время, а потом снова медленно пошло. Но я выжил.

А Арсен был по-настоящему мертв.

Я не мог забрать его тела. Я едва мог волочить свое собственное. Сначала я полз, потом встал и пошел вдоль русла реки. Не помню, сколько я шел, но добрался к дому врача в Герменчуке, того самого, который делал мне обрезание, и упал без сознания перед его дверью. Он спрятал меня и выходил. Через неделю я ушел.

Мое сердце с тех пор болит почти постоянно. Я не смеюсь над омоновцем, он ударил меня хорошо, мастерски. Я жив потому, что действие его удара отложено во времени. Когда-нибудь мое сердце остановится.

Если только раньше у меня не взорвется мозг или не откажет отравленная и отбитая печень.

Все это было еще впереди, когда я пробирался по чердаку в мечущемся свете фонаря, печально улыбаясь своим детским страхам. Не было там никого. Чердак был пуст.

Я нашел елку, разобранную и аккуратно сложенную в картонном ящике. В другом ящике, рядом, были новогодние игрушки и мишура. Я по очереди вынес оба ящика, осторожно спускаясь по лестнице спиной. В нашей комнате, в комнате наших семейных праздников, я зажег керосинку и две свечи. Собрал елку и развесил на ее пластмассовых ветвях украшения: блестящие шары, сосульки и шишки, игрушечных зайцев и слонов. Хотя электричества не было, я все равно набросил на елку гирлянду из разноцветных лампочек и увенчал верх красной звездой.

Звезда тускло светила отраженным светом, огоньки свечей прыгали в зеркальных шарах.

Потом я сидел и смотрел на елку. Я представлял, что рядом со мной сидит Лейла. Я взял ее за руку – рука Лейлы была прохладна. На коленях Лейлы сидел наш сын. Он уснул, уткнув лицо в грудь матери. Лейла говорила со мной. Она вспоминала, как мы прятались в пустых классах от учителей, и я улыбался. Она говорила: «Хорошо, что этот год прошел! В нем было столько горя». – «Не надо об этом, Лейла», – отвечал я. Она соглашалась: «Не буду. В следующем году нас ждет только хорошее. Все только хорошее ждет нас в следующем году. Это будет хороший год, счастливый для всех и для нашей семьи. Мы все будем счастливы».

Так наступил этот год, 1999-й. Я чувствовал, что это будет последний год. Для меня, для моей жизни, для непризнанной, но де-факто существовавшей республики. Может, магия цифр. 1999-й – последний год второго тысячелетия.

Хотя в газетах писали, объясняли, что это не так, что последним годом тысячелетия, если быть точным, является год 2000-й. Ведь именно он – двухтысячный, только с его окончанием заканчивается второе тысячелетие нашей эры, эры, начатой с приходом пророка Исы. Но не только мы, вся планета год 1999-й считала последним. И готовилась к встрече 2000-го, как к встрече нового тысячелетия – мы узнали новое слово – миллениум.

Да, мы узнали. У нас показывали федеральные каналы, хоть некоторые программы и глушили, у нас была российская пресса – ее привозили на продажу частным образом. Так что и мы, как весь мир, попали под влияние этой магии чисел.

Но не только в числах было дело. И не только в мистическом предвидении. Трезвым умом анализируя окружающую нас действительность, мы не могли не понимать: скоро все будет кончено.

В предыдущем году уже велись все эти разговоры о Шуре, исламском совете вместо парламента. Наши шариатчики считали, что светские органы законодательной власти противоречат духу религии. Шариатские судьи даже вынесли постановление о приостановлении законодательных функций парламента Чеченской Республики Ичкерия. Депутаты в ответ приняли решение, осуждающее это постановление в самых резких тонах. Конфликт пытался смягчить муфтий Чечни Ахмат Кадыров. По его просьбе депутаты 30 декабря приостановили свое решение.

Приостановили решение об осуждении постановления о приостановлении… то ли стихи, то ли абракадабра какая-то!

Но вопрос остался в повестке дня.

Уже 2 января состоялось совместное заседание парламента и членов Верховного шариатского суда, при участии муфтия Кадырова. Председателем суда был тогда Хасуханов. Он предложил переименовать парламент в меджлис, на арабский манер. Арабские слова ласкали слух шариатчиков. В качестве компромиссного варианта рассматривали предложение муфтията сформировать Шуру в составе парламента, преобразовав в нее парламентский комитет по делам религии. Раз уж кто-то так хочет, чтобы эта самая Шура была.

Кто-то – это оппозиция Масхадову, прежде всего сам Басаев.

Но оппозицию такой вариант не устроил. Они заявили: «В исламе законодателем может быть только Аллах и в этом у него не может быть товарищей».

Парламент не сдавался. Депутат Амадов прямо указал на то, что с помощью реформ шариатчики хотят захватить власть и создать среди чеченцев правящее сословие из амиров, князей. Это было серьезное обвинение. Веками чеченский народ тем отличался от соседей, что у него не было никакого правящего сословия, никаких дворян, князей или ханов. Каждый чеченец, даже последний бедняк, в своем обществе был свободен и равен каждому другому чеченцу. Царские чиновники попытались создать в Чечне привилегированное сословие, раздавая земли в поместья, но наткнулись на бунты. Из этого ничего не вышло. Чеченцы не могут быть князьями и холопами, все чеченцы равны. На этом стояли. Это и был – чеченский проект.

Дорогой мой, теперь все кончено. То, что не сделали власти за века, то что не удалось ни царю, ни шариатчикам в Ичкерии, случилось в Чечне за последние дватри года. Теперь у нас есть свои большие люди, а остальные – быдло. Как в России. Как везде. Чеченский проект закончился.

Но это будет еще не скоро.

Тогда, в январе 1999-го, Амадов говорил, что действующая Конституция Ичкерии в достаточной степени отражает роль ислама – в статье 4 ислам провозглашен государственной религией. Ликвидировать конституционные органы власти – значит, ликвидировать саму Конституцию и разрушить легитимность власти. Он сетует, что все противоборствующие кланы олицетворяют интересы кого угодно – России, Запада, арабского мира, – только не самого народа Чечни. Где же та политическая сила, которая защитит чеченский интерес?

Голос Амадова потонул, канул как в пустыне. Скоро свершились реформы, которые уничтожили республику, – даже то немногое, что было в ней от легитимной светской власти. В конце марта самого Амадова попытаются похитить. В самом центре Грозного, недалеко от корпуса нефтяного института, пятеро вооруженных людей, представившихся сотрудниками МШГБ, будут заталкивать его в свой автомобиль. Чтобы увезти в неизвестном направлении. Откуда нет возврата. Но он избежит этой участи, пока избежит. Его спасут собственная неуступчивость да вмешательство прохожих.

В футбольном матче между сборной шариатчиков и командой депутатов, где на поле вместо мяча скоро должны были выкатиться отрезанные головы, мы, как и большинство шалинцев, болели за парламент. Потому что поддерживали идею светской власти и недолюбливали арабов и их чеченских подпевал. А еще потому, что председателем парламента был шалинец – Руслан Алихаджиев. В феврале 1997 года Алихаджиев был избран депутатом парламента от города Шали, а в марте он стал спикером.

Шалинцы издавна отличались умеренностью во взглядах и тягой к цивилизации, в отличие от веденцев и других горцев, склонных к экстравагантности и фанатизму, вследствие, как мы полагали, их невежества. Это была еще одна трещина, расколовшая чеченское общест во: равнинные чеченцы и горцы, ламарой. Шалинцы были типичными жителями равнины. Само название – Шали, говорят, от слов «шел меттиг», «плоское место», равнина. Мы считали себя не только более образованными и современными, чем обитатели удаленных, диких горных аулов. Мы считали себя и только себя «настоящими чеченцами». Им казалось, что, напротив, истинные нохчи – это как раз они, а мы, равнинные, – отступники, обрусевшие. Ссучившиеся, как сказал бы Лечи.

Это еще один стереотип, скажете вы. И будете правы, наверное. Но именно из горных сел рекрутировалось наибольшее количество непримиримых боевиков, именно в этих местностях нашел наибольшую поддержку ваххабизм. А равнинные чеченцы сетовали на то, что власть прибирают к рукам дикие горцы. Нам, выпестованным советской властью в интеллигентов, было обидно и страшно, когда толпы необразованных людей, спустившихся при Дудаеве с гор, заимели силу и авторитет, отодвинули нас на второй план.

15 января в конторе меня ждали плохие новости.

– Вчера в Грозном стреляли в Асланбека, – мрачно сообщил Лечи.

– Как он?

– Отделался легкими ранениями. Но это только начало. Шайтаны не оставят шефа в покое. Скоро наша шарашка накроется медным тазом.

– Брось, Лечи! В тебя тоже стреляли. А мы продолжаем работать.

Лечи махнул рукой:

– А! Кто в меня стрелял? Урки какие-то, волчары позорные. Мстят за то, что я прищемил им хвост. С этими мы разберемся. Арсаева другие силы хотят завалить. Сам знаешь, кто. С ними нам не справиться. И Масхадов с ними ничего поделать не может. А они не простили того, что Арсаев с Ямадаевым в июле разоружили ваххабитов в Гудермесе. Сулим с 6 января в госпитале, теперь Арсаев. Они не оставят его в покое. Или убьют, или сместят.

Слова Лечи оказались пророческими. Арсаеву недолго оставалось быть министром.

Шла Ураза – мусульманский пост. Я, как истинный мусульманин, держал аскезу три дня подряд. Как полагается, я не ел ни крошки и не пил ни глотка до самой ночи. Тогда я напивался водой и ложился спать. Есть почти не хотелось. Жажда мучила сильнее, чем голод. Я постился без отрыва от службы, но в активных мероприятиях эти три дня я не участвовал. Часами я торчал в тире здания РОВД, стреляя по мишеням из своего ПМ – того самого, что я отнял у «гаврошей» и оставил себе. Стрельба отвлекала от жажды и голода, время до вечера проходило быст рее. Лечи, кажется, строгого поста не держал. Хватило с него того, что на протяжении почти целого месяца он совсем не пил водки.

19 января пост закончился. Настал праздник разговления, который в Средней Азии называют Курбан-Байрам. У нас его так никто не называл. С детства я помню его по традиционной формуле, которой поздравляли друг друга сельчане, обходя дома соседей с угощениями: марх къобул дойл шун! – да зачтется вам ваша аскеза!

Так было всегда, и во времена социалистического атеизма и интернационализма было так. После Уразы наши соседи приносили нам угощения, а на Пасху моя мать, православная, пекла куличи, красила яйца и одаривала ими соседей. Так что все наедались на оба праздника.

Папа был тогда убежденным коммунистом. В религиозных обрядах участия не принимал. Но с удовольствием ел и деликатесы из бараньей требухи в конце Уразы, и куличи на Пасху.

Нам не казалось, что эти невинные народные обычаи могут стать причиной вражды и разделения.

Мы устроили праздник у себя в конторе. Зарезали двух баранов, нажарили шашлыки прямо в парке рядом с Дворцом пионеров. Лечи выставил ящик водки. И сам напился, наверстывая упущенное за месяц. Его увезли домой в блаженном и бессознательном состоянии.

А 21 января в соседнем райцентре Урус-Мартане по нашему ведомству случилось ЧП. Масхадов назначил нового начальника Урус-Мартановского районного отделения ШГБ. Прежний начальник, сторонник шариатчиков, с местом расставаться не захотел. В село вошел отряд президентской национальной гвардии. В перестрелке было ранено несколько человек.

Я рвался в Урус-Мартан, принять участие в разборке, выступить на стороне президента.

– Сиди тут, без тебя большевики обойдутся, – строго одернул меня Лечи, начальник Шалинского РОШГБ.

Моя должность теперь называлась заместитель начальника. В Шалинском РОШГБ я был вторым человеком после дяди. Я послушался. Чтобы поддержать его авторитет и не смущать умы подчиненных, которые тоже рвались в передрягу, искали приключений на свою задницу.

Приключений нам и без того хватало.

23 января в Грозном президент провел пресс-конференцию. Он заявил, что в республике нет сил, способных осуществить государственный переворот.

Это было мало похоже на правду.

Уже на следующий день сам Масхадов, на специальном совещании глав местных администраций и имамов мечетей, распорядился сформировать в каждом населенном пункте вооруженные отряды резервистов. Для отражения возможных попыток захвата власти незаконными вооруженными формированиями. Масхадов искал силу, на которую он мог бы опереться. Он надеялся, что ветераны первой войны станут залогом стабильности в каждом селе и районе.

Но не хватало не только стабильности. Не хватало всего. Прежде всего, денег. В 1998 году с деньгами в Ичкерии было плохо. В 1999 году с деньгами в Ичкерии стало еще хуже.

В Шали не работало большинство предприятий. Птицефабрика «Кавказ» была разрушена. Щебневый завод был разрушен. Пивзавод был разрушен. По ним отбомбилась российская авиация в первую войну. Бывший совхоз – теперь госхоз – «Джалка» дышал на ладан. А когда-то в нем собирались рекордные урожаи злаков, производились тонны мяса и молока! Земли госхоза потихому «прихватизировались» шалинцами, но, кроме кукурузы, на них ничего толком не выращивалось.

Хорошо, если выращивалась хотя бы кукуруза. Она шла на корм скоту, из нее же делали муку для лепешек – сискал. Кукурузные лепешки – национальное чеченское блюдо. Хлеб для бедных. Многие чеченцы, не слишком начитанные и образованные, наверняка удивятся, если им сказать, что кукуруза не возделывалась нашими предками на этой земле испокон веков. Что она появилась сравнительно недавно и была завезена – страшно подумать! – из далекой Америки, где маис выращивали совсем другие народы – индейцы. Но то же самое можно сказать о картошке и русских.

Задолго до Хрущева с его «кукурузизацией» всей страны кукуруза стала царицей полей в Чечне. Это неприхотливый злак, очень простой в культивации – кукурузу можно сажать «под штык», просто забрасывая зерно под лопату. Чудесное растение – из одного зернышка вырастает несколько початков и стебель, которым можно кормить коров. Ничего не пропадает!

Чеченцы давно полюбили кукурузу. Вы помните, в нашумевшей повести Анатолия Приставкина, злые чеченцы набили разорванный живот убитого маленького мальчика початками кукурузы – на, жри, сучий выродок, русское семя! Кошмарная сцена. Она всегда вызывала у нас отчаянные возражения. Папа говорит: нет, не могли чеченцы так поступить с ребенком…

Но я про кукурузу.

Кукуруза десятилетиями спасала чеченцев от голодной смерти. Мой отец вспоминает, что в самое трудное время, после войны, когда еды никакой не было, когда мяса и молока не видели месяцами, а кусок черного пшеничного хлеба был непозволительной роскошью, кукурузная лепешка, сискал, была в доме всегда. Только так и выжили.

Когда-нибудь чеченцы снесут со своей земли все памятники русским генералам и туземным спасителям отечества, политикам и ученым, вождям и наставникам народа. И в каждом городе, в каждом селе, на главной площади поставят памятник Кукурузе. Только она – единственная и настоящая спасительница нации.

Я отвлекся. Извините мне это агрономическое отступление. О, если бы и я не отклонился от мирной дороги, если бы мне – всем нам – было суждено возделывать землю, сеять в нее золотые кукурузные зерна, а не осколки и пули – стальные зубы дракона, прорастающие новой смертью, новой войной!

В Шали худо-бедно работали только кирпичный завод и пищекомбинат. Пищекомбинат стоит в самом центре города, неподалеку от средней школы номер 8, в которой я учился. В последние каникулы перед окончанием школы я устроился туда разнорабочим. Мы таскали картонные коробки, в которые было уложено по четыре трехлитровые банки с соком. Это было время борьбы с пьянством и алкоголизмом. Употребление натуральных соков вместо алкоголя тогда активно продвигалось по всей стране. И Шалинский пищекомбинат делал соки из яблок, груш, айвы и винограда. Удивительно вкусные соки! Мы обпивались ими до головокружения. Как и на всяком советском предприятии, на пищекомбинате действовал принцип: на работе съешь и выпей сколько сможешь, но за проходную ничего не выноси! Так мы и делали.

А иногда на целые сутки отправлялись к железнодорожной ветке, грузить соком вагоны. Это была тяжелая, но веселая работа. И за нее полагалось два отгула. Вагоны уходили на север, в Россию.

Я вспоминал эти счастливые дни. Это были счастливые, мирные годы. Только, чтобы понять это, нам пришлось пережить развал страны и войну. Терзаемый ностальгией, я часто выбирал свой путь домой так, чтобы он шел мимо пищекомбината, хоть и приходилось для этого делать по городу значительный крюк.

Ворота были открыты. На проходной дежурил человек в камуфляже и с оружием. Что-то гудело в горячем цеху, но по всему было видно, что лучшие времена для комбината уже прошли.

Даже не потерявшие работу люди все равно были без денег. Зарплату не выдавали месяцами. Работникам нефтяной отрасли задолженность по зарплате за 1998 год погасили только наполовину. В остальных отраслях было еще хуже.

Выживали частным «бизнесом». На подпольных заводах гнали из нефти самопальный бензин разных степеней очистки. Каждый третий торговал этим бензином. Вдоль дорог стояли стеклянные банки. На картонках фломастерами реклама: «российский АИ-72, Аллахом клянусь!»

Мы должны были бороться и с этим, но особого энтузиазма не проявляли. Иногда накрывали заводы или нелегальные скважины, а мелких частников не трогали: всем надо как-то жить!

В ночь на 16 января разношерстная банда вооруженных чем ни попадя грабителей совершила дерзкий налет на склад Грозненской ТЭЦ. Сторожей заперли, вывезли все, что можно продать, подчистую. Оставили записку: «В связи с невыплатой жалованья заявляем, что будем грабить. Граждане Ичкерии. Аллаху акбар!»

Наши коллеги из МШГБ в Грозном на место преступления не спешили и подоспели как раз к шапошному разбору. И по горячим следам никого не искали и не нашли. Скорее всего, склад взяли сами энергетики, отчаявшиеся от нищеты.

В январе и нам задержали зарплату. Раньше хотя бы «силовикам» платили регулярно. Теперь даже армия переходила к натуральному хозяйству: засеяла 70 гектаров озимыми.

Было бы совсем плохо, но в конце января Лечи вызвал меня в свой кабинет и отсчитал пять купюр по сто долларов.

– Это откуда, Лечи? – спросил я.

– От благодарных граждан, за автомобили.

Недавно мы раскрыли деятельность преступной группировки, промышлявшей угоном машин. В одном дворе на краю села они держали целый автопарк и мастерскую для подготовки угнанных автомобилей к продаже. Нет, там не перебивали номера двигателей и не перекрашивали корпуса, зачем? Делали гораздо проще, маскировка была минимальной. Например, меняли номера: с угнанной «Волги» табличка с номерами переставлялась на угнанные «Жигули», а номера «Жигулей», наоборот, на «Волгу». Вот и все. О документах вообще никто не заботился.

Преступников мы посадили в следственный изолятор (их выпустили уже через неделю), а найденные автомобили вернули счастливым владельцам. Как оказалось, не то чтобы совсем даром.

Я возмутился:

– Лечи, это незаконно! Так мы сами превратимся в бандитов!

– Все так делают, – рассудительно ответил начальник, – в той же России, думаешь, милиционеры живут на одну зарплату? Сколько им там платят? Пятьдесят долларов в месяц?

– Ну и что, что у них там, в России, воруют и берут взятки! У нас должно быть по-другому!

– А у нас и есть по-другому! У меня все справедливо. Мы сделали хорошее дело, развели ситуацию, и по всем понятиям нам полагается доля малая. И не все по карманам рассовываем. Половину денег – в общак. Если кого ранят, или заболеет или похоронить – на какие деньги? Нет, все по закону!

– По какому закону, Лечи? По воровскому закону!

– А хоть бы и по воровскому. Все лучше, чем беспредел.

Лечи закурил.

– Да ты не кипятись. Тебе легче, ты сейчас один живешь. А у ребят семьи: жена, дети, родители. Им как быть?

Я покачал головой молча, показывая, что остаюсь при своем мнении. Но деньги в конце концов взял. Вспомнил, что и у меня есть семья.

Двести долларов я отправил родителям в Краснодар со знакомым шалинцем, который ехал туда по своим делам. Сотню занес в дом, где остался сын Лейлы – наш сын. На остальные купил себе еды и патронов к ПМ и АКМ на рынке.

В чем не было недостатка, так это в идеях и прожектах, как нам обустроить Чечню. Наш мыслитель Нухаев выступил в печати с предложением, альтернативным и светской власти на западный манер, и шариатскому правлению по арабской матрице. Он призвал вернуться к истокам, опереться на национальные традиции. Его проект можно охарактеризовать как родоплеменную демократию. Высшим органом власти по замыслу Нухаева должен был стать мехк кхел, совет страны, избираемый из самых уважаемых представителей тейпов, племен. Мехк кхел избирает эли да, отца нации. Представители девяти тухкхумов, союзов племен, формируют законодательный совет, лор ис, девятку мудрых, и судебный орган, юст ис, девятку справедливых.

Это было архаично и мило. Но казалось сюрреализмом.

Как знать, может, это утопическое национально-государственное устройство и было бы самым лучшим для нашей земли. Оно было проверено в веках и освящено временем. Родоплеменная демократия когда-то помогала народу сохранять мир, выдерживать баланс в окружении агрессивных и могущественных держав с севера, запада, востока и юга.

Но история не хотела повторяться. История шла только вперед, к новой войне, к новой крови.

В начале февраля президент Масхадов принял указ о шариатском правлении.

Развернутая на тексте указа правительственная газета «Ичкерия» лежала на столе у Лечи.

– Вот, послушай, Тамерлан!

– Не надо, Лечи! Я читал уже.

– Нет, ты послушай:

«Указ Президента ЧРИ № 39 от 3 февраля 1999 года. О введении полного шариатского правления на территории Чеченской Республики Ичкерия».

– Полного, ты понял? Теперь у нас будет полный шариат. Полный пиздец!

– Лечи!..

– Дальше слушай:

«А те, которые не судят или правят не по тому, что ниспослал Аллах – те неверные». Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного. Для реализации мира и единства чеченского народа, в целях реализации законов Аллаха, руководствуясь Священным Кораном и Сунной (С.А.С.)».

Лечи пригладил несуществующую бороду и карикатурно воздел руки к небу.

– Ты послушай, какой слог! Какие обороты! В целях реализации законов Аллаха! Он у нас что, папа Рим ский? Наместник Аллаха на земле? Я не наместником его выбирал, а президентом республики! Если мне нужно связаться с Аллахом, я пойду к мулле, к святому шейху пойду, хадж сделаю в Мекку! А не в президентский дворец и не в кабинет министров!

– Ага, я что, я же…

– Слушай:

«Постановляю:

1. Ввести на территории Чеченской Республики Ичкерия полное шариатское правление.

2. Привести в соответствие с нормами Шариата все сферы государственного устройства ЧРИ.

3. Реализацию всеобщей Шариатской реформы государственного устройства ЧРИ начать с момента вступления Указа в силу по специально разработанной программе.

4. Указ вступает в силу со дня его подписания.

5. Контроль за исполнением Указа оставляю за собой. Президент Чеченской Республики Ичкерия А. Масхадов».

– Ну?

– Что ну, Лечи?

– Вот что ты как юрист на это скажешь? Как это называется?

– Это называется: конституционный переворот. Вернее, антиконституционный…

Снова этот кошмар Масхадова, кровавые чеченские мальчики, убивающие друг друга в междоусобице. Масхадов ввел шариатское правление, чтобы упредить оппозицию. Масхадов ввел шариатское правление, чтобы угодить всем сразу и предотвратить раскол в обществе.

Масхадов не угодил никому. И лишился всякой опоры и поддержки.

Национал-демократические силы, парламент, лишенный по указу № 39 законодательных функций, указа Масхадова не признал. Парламент продолжил свою работу, став еще одной оппозицией президенту.

Вместо парламента Масхадов сформировал Шуру. «Шуру-муру» – как говорили у нас в конторе. В свою Шуру Масхадов пригласил влиятельных полевых командиров, включая Басаева. Но Басаев, хотя и распустил по случаю полной победы шариата свою партию «Движение Свободы», а в масхадовскую Шуру не вошел. Вместо этого он объявил о создании своей Шуры, в которой натурально стал амиром – председателем.

И ваххабитов умиротворить не получилось. Джамаат, организация ваххабитов, высказался однозначно: введение шариата Масхадовым – только попытка обмануть настоящих верующих, запудрить им мозги. Нет, верующие не должны удовлетворяться этими подачками. Они обязаны вести джихад до полного шариата во всем мире, без всяких президентов.

А шариат шагал по Ичкерии! В середине февраля президент распорядился прекратить трансляцию российских телеканалов ОРТ и РТР, как противоречащих шариату. Вещание разрешалось возобновлять только во время выхода в эфир информационных программ и…

И сериала «Дикий ангел».

Мелодраму смотрели чеченские женщины. Усталые, измученные, тянущие на себе экономику семей и республики. «Дикий ангел» был для них единственным доступным наркотиком, отдушиной, окном в мир мечты и сказки.

Запретить «Дикий ангел» – значило, спровоцировать женщин на бунт, бессмысленный и беспощадный. На это никто не решился. Женщин боялись все: и правительство, и боевики, и шариатчики.

Женщины стали главной помехой в победном шествии шариата. Они отказались носить арабский хиджаб. Они сказали: вы в наши тряпки бабские не суйтесь, вы у себя разберитесь – с коррупцией, пьянством, грабежами, распутством. Наши тряпки – последнее дело.

Активизировалось исполнение закона о люстрации. Чиновников и сотрудников правоохранительных органов проверяли на участие в органах оккупационного режима 1995–1996 годов и вообще лояльность российской власти.

Лечи был вне подозрений. Он в 1996 году только откинулся с зоны и сразу – в cопротивление. И даже на зоне был в полном отрицалове, с активом не якшался, с кумом не дружил. Я тоже особых подозрений не вызывал, я вернулся в Чечню уже после оккупации.

Но несколько наших коллег из Шалинского РОШГБ были уволены по приказу Министерства. Это были лучшие сотрудники, опытные милиционеры со стажем, знающие, обстрелянные во всех передрягах. Да, они работали в РОВД и при русских. Они милиционеры, другой работы у них и не было, и быть не могло!

Люстрация обескровила и без того дырявый штат нашего ведомства.

Потом парламент заблокировал закон о люстрации, и дядя вернул большинство уволенных на свои места.

18 февраля был мой день рождения, который я никак не отмечал. 23 февраля был официальный праздник Ичкерии – День возрождения нации, ранее – День скорби. Годовщина депортации чеченцев в 1944 году. В Грозном шли парады. А я и этот праздник не отмечал.

Праздники ушли из моей жизни вместе с детством.

Вечерами я выходил во двор и смотрел на огни. Горели нефтяные скважины. Я вспоминал пионерские походы: «Взвейтесь кострами, синие ночи!..»

И думал: вот, взвились… допелись мы, домолились, допризывали на свою голову заклинаниями этот древний огонь, рвущийся из-под земли.

Нефть горела, а экономика замораживалась. По новому указу президента были приостановлены выплаты задолженности по заработной плате всем бюджетникам, если эта задолженность образовалась до 1 января 1999 года. Так что и наши декабрьские жалованья пропали. Но другим было хуже: работникам культуры вообще за все время дали только одну зарплату – за октябрь 1998 года.

Денег в бюджете не было, и взять их было неоткуда. Вот такая смешная страна!

Текущую зарплату, кстати, лучше выдавать не стали и после списания долгов за прошлый год.

Многим людям действительно было трудно найти что поесть.

И, неслыханное дело, в Чечне появились беспризорные дети. Не русские беспризорники, уже свои, чеченские дети, которые никому не нужны. Потерявшие родителей в войну. Брошенные родителями – алкоголиками и наркоманами. И не взятые на воспитание ближайшими родст венниками, односельчанами, просто – другими взрослыми!

Потому что не было и родственников? Или потому что родственникам самим нечего есть?..

Многие из них снова пойдут сыновьями полка и будут подрывать танки и бронетранспортеры на улицах Грозного, во вторую войну, как в первую.

Гавроши.

Я далек от романтизации этих мальчиков, сражающихся в войны и революции. Аркадий Гайдар и его сверстники в Гражданскую войну. Гитлерюгенд с фаустпатронами на улицах Берлина. Чеченские мальчики с гранатометами в подвалах.

Я знаю только одно: 18 лет – неправильный возраст для призыва в армию.

Уже поздно.

Самое лучшее время для призыва – 13 лет. Вот когда мы все мечтаем о боях, жаждем крови! И мы не знаем жизни, поэтому не ценим жизнь – ни свою, ни чужую. Мы еще жестоки, как дети, но уже сильны и коварны, как взрослые. Мы очень хотим убивать.

Сделайте призывной возраст с 13 лет, и у вас больше не будет уклонистов. В 18 мальчик уже открывает для себя любовь и томление плоти, рождающей из себя другую плоть. Его ум затуманен. Он хочет обнимать девушку, а ему дают в руки автомат! Фрустрация! Вы не получаете солдат, вы получаете психических инвалидов, озабоченных недозрелых самчиков.

В 13 лет мы чисты и невинны, мы прямы и естественны, мы настоящие солдаты, мы никого не любим, мы очень хотим убивать.

Это время инициации в первобытных культурах.

Но что может быть лучшей инициацией для маленького мужчины, чем настоящая война?

И Масхадов объявит призыв с 13 лет. Позже, когда начнется война.

А пока? Пока беспризорные дети собираются в шайки. У них есть оружие. Они грабят ларьки и магазины, убивают взрослых и друг друга, продают и употребляют наркотики.

Зима 1999 года была необычно теплой. И весна наступила рано, еще в феврале. С приходом календарной весны, в марте, было уже солнечно и сухо. Зеленели свежей листвой сады, цвела сирень.

И гнили помойки. В условиях бездействия коммунальных служб стихийные свалки возникали везде. Трупы животных, остатки пищи, строительный и бытовой мусор – все отходы громоздились горами на пустырях и в тупиках улиц, бродили, источали вонь, испускали газы, как больной кишечник поверженного наземь дракона.

В Грозном жители выходили бороться с помойками на субботники, вспомнив опыт советской жизни. У нас в Шали в очередной раз запретили выбрасывать на улицу мусор. А куда его выбрасывать? Люди жгут мусор в своих огородах. Оттого село постоянно покрыто сизым дымом, как поле Бородинской битвы.

Друг мой, прошло уже почти десять лет, нет Ичкерии, нет шариата, полный конституционный порядок, а в Шали как не было куда вывозить мусор, так и нет до сих пор. И жгут в огородах, и сизый дым стелется в любое время года, каждый день. Делают из отходов огонь и дым, выбрасывают мусор в воздух, в ветер, в облака. В небо. Не оскверняют ли небо? Так ведь еще и не каждый мусор горит. А что делать со стеклом, железом и камнем?

5 марта в аэропорту Северный города Грозного неизвестные похитили представителя МВД РФ генерал-майора Геннадия Шпигуна. Неизвестные похитили и увезли в неизвестном направлении. В том самом, да.

Во время войны 1994–1996 годов генерал Шпигун был руководителем ГУОШ – Главного управления оперативных штабов. Это слово стало для тысяч чеченцев другим именем ворот в ад, аббревиатурой неизвестного направления. В ГУОШ пытали, из ГУОШ отправляли в концентрационные… простите, в фильтрационные лагеря. Иногда в ГУОШ просто расстреливали.

Назначение полномочным представителем МВД в Грозном именно Шпигуна было не очень умным решением российских властей. Или нарочитым плевком в лицо независимой Ичкерии. Говорят, за несколько недель до похищения Масхадов просил российское руководство отозвать Шпигуна, заменить его на другого представителя. Но не был удостоен ответа.

Генерала выкинули из самолета прямо на взлетной полосе. Забросили в уазик и скрылись. Теперь ему предстояло самому совершить экскурсию в то, запретное измерение – неизвестное направление.

Министр внутренних дел России Степашин поклялся, что найдет и освободит своего подопечного. Он пригрозил Чечне точечными ударами по базам боевиков и высадкой десанта спецподразделений, фактически – новой войной. Маленький генерал тоже стал картой в чужой игре, как когда-то мальчики, исчезнувшие в его ГУОШ. Российская операция в Чечне началась позже, но до самого марта 2000 года она сохраняла этот сюжет – спасение рядового Райана. Только не рядового, а генерала. И спасать его никто не собирался, на самом деле.

На самом деле он был уже три месяца как мертв, когда через год его труп обнаружат в захоронении близ Итум-Кале. Он умер от сердечной недостаточности. У него остановилось сердце. Он увидел там, в неизвестном направлении, то, чего не должен видеть живой человек. Или был убит похитителями. Или сбежал от похитителей, но замерз в горах.

За три месяца труп сильно разложился, и правду установить было трудно. Да она и не нужна никому, как всегда.

А республика качалась на масхадовских качелях: туда – сюда, к шариату – от шариата, к Басаеву – и обратно. Почувствовав, что с этим шариатским правлением он подпилил сук своей собственной легитимности, Масхадов вернулся к жесткой критике оппозиции. 10 марта президент заявил, что амир альтернативной Шуры, Шамиль Басаев, действует во вред чеченскому государству и поставил вопрос о высылке из Чечни самого Хаттаба.

Да, Хаттаб. Снежный человек. Я видел его один раз, мельком, в центре Шали. Высокий, красивый, чернобородый. Девушки, глядя на него, ахали. Хаттаб на девушек не глядел, был верен своей жене. Или всем четырем? Это был сильный мужчина. На правой руке у него не хватало пальцев – оторвало при взрыве гранаты где-то под Кабулом или Джелалабадом.

Странно, правда? В 1987 году Хаттаб воевал в Афганистане против советских войск, в рядах которых были и чеченцы, даже те самые, что сейчас оказались с ним по одну сторону фронта – против России. В одном из интервью Хаттаб говорил: «Газават показал свою силу, и сила не в оружии». В чем сила, брат? – спрашивал герой Сергея Бодрова. И сам отвечал: в правде. Так и Хаттаб, но у каждого здесь была своя правда.

Хотя это неправда, что у каждого своя.

Правда – всегда одна.

«Здесь не Афганистан, здесь у России нет веры, нет идеи, нет цели для войны». Он знал, что в Афганистане у СССР вера была, и идея, и цель. «А у нас есть цель, и если Россия хочет войну, то теперь война будет вечной».

Война, может, и будет вечной. Люди всегда воюют. Но сам Хаттаб не вечен, ему уже тогда оставалось совсем немного.

Его называли «Черным арабом». Говорили, что он родился в Саудовской Аравии. Другие говорили, что он этнический чеченец, из Иордании – там живет много чеченцев, выехавших еще до революции.

Он узнал о войне в Чечне из репортажа CNN. Увидел картинку по телевизору. И отправился на джихад. Тоже жертва информационных технологий и реалити-шоу.

В Чеченской Республике Ичкерия ему присвоят звание майора. Не очень круто, учитывая, сколько у нас было полковников и генералов. Наградят медалью «Доблестный воин». И двумя орденами «Къоман Сий». Масхадов хотел его выслать. Но позже будет вынужден сотрудничать с ним – через Хаттаба международные исламские центры финансировали сопротивление.

Через год, в марте 2000 года, Хаттаб выведет остатки чеченских вооруженных сил из окружения в Аргунском ущелье, полностью уничтожив у высоты 776 близ УлусКерта 6-ю роту десантников псковской дивизии ВДВ.

Федералы грозились, что поймают Хаттаба во что бы то ни стало. Хаттаб смеялся: пусть сначала поймают снежного человека!

Его не поймали. Но убили – тоже в марте. Еще через два года. Март, март, март. Март – морт – смерть… В марте 2002 года Амир ибн аль-Хаттаб, Самир бин Салех ас-Сувейлим, «Черный араб» и «Снежный человек», амир высшего военного Маджлисуль Шура Ичкерии, получил письмо, весточку от старушки-матери. Что он думал прочитать в этом письме?

«Здравствуй, сынок! Да ниспошлет тебе Аллах долгих дней жизни! Как поживают мои невестки? Скоро ли я увижу своих внуков и тебя, ненаглядный мой? Приезжай домой, а то дядя Абдурахман совсем плох стал, хотел увидеть тебя перед тем, как его глаза навсегда закроются…»

Говорят, бумага была пропитана ядом, и Хаттаб скоро умер от отравления. Как имам Али ар-Рида, как халиф Умар II, как Балдуин III Иерусалимский, как папа римский Климент VII и Эрик XIV, король Швеции; как император Лев IV Хазар, умерший от короны предшественника, пропитанной трупным ядом; как император Роман II Младший, отравленный собственной женой; как Владислав, король Неаполя; как Антипатр Идумеянин, как Степан Бандера, как Александр Литвиненко – через четыре года.

Говорят, это была хитроумная операция российской ФСБ. Еще говорят, это были разборки по поводу нецелевого использования денег, выделяемых на джихад, между самими моджахедами. Или говорят, что это были разборки, но ФСБ тоже приложила свои чистые руки и задействовала свой сумрачный гений.

Говорят, он был ранен в бою с российским спецназом и умер от последствий ранения и заражения крови, а история с письмецом от мамы – очередная утка.

Никто не знает наверняка. Никто никогда ничего не узнает наверняка.

Дудаев, Масхадов, Басаев, Радуев, Гелаев, Хаттаб…

Все, что мы знаем, – только то, что эти люди мертвы.

Иногда мы сомневаемся даже в этом.

Но тогда, в марте 1999 года, Хаттаб жив. Он возглавляет военно-учебный центр «Кавказ». Лагерь подготовки террористов находится под Сержень-Юртом, в бывшем пионерском лагере. Ходят слухи о том, что на базе Хаттаба под Сержень-Юртом скрывается сам Усама бен Ладен, главный террорист и враг человечества № 1. Или № 2, после сатаны. Слухи муссируют в основном российские СМИ. Таким хитрым путем к взрыву бомбы на рынке во Владикавказе 19 марта, когда погибли десятки невинных людей, был привязан «чеченский след»: террористический акт организовал Усама бен Ладен, больше просто некому, а скрывается террорист в Чечне.

А лучшее место в Чечне, где журналисты могли бы спрятать Усаму бен Ладена, Саддама Хусейна, Адольфа Гитлера, снежного человека, лох-несское чудовище, марсиан и троллей, – это лагерь Хаттаба. Никто не видел его изнутри, не знал, что там происходит.

Я был в том самом лагере по-настоящему, пионером. Если быть точным, это не один пионерский лагерь, а целая гирлянда лагерей по берегу горной реки, мелкой, с холодной и хрустально чистой водой. В лесах из бука, среди черных гор. Лагеря назывались так, как обычно в СССР: «Родничок», «Заря», «Рассвет», «Радуга», «Дружба»… Я проводил каникулы в «Дружбе». Помню эти места. Да, идеальное место для военной базы.

Во время Хаттаба я туда не смог бы попасть. Мы не очень-то контактировали с Хаттабом и его курсантами. Они спускались в Шали, чтобы купить продуктов на рынке. Мылись в общественной бане, стоящей на источнике целебной сероводородной воды. А еще мы постоянно слышали выстрелы и подрывы в стороне пионерских лагерей – обучение не прекращалось ни на день.

Дорогой мой, мне надоели все эти ваши «воспоминания о войне». Меня тошнит от них. Какая война, о чем вы? Не было войны, как не было и мира, как не было и такого врага, такой страны – Ичкерия. Мне говорят, что у меня конфабуляции, что я грежу наяву, но я-то все помню и все знаю. Это вы галлюцинируете вместе со всей Россией, вместе со всем миром.

«Я был на войне», «А ты был на войне?», «Он воевал во вторую чеченскую…»

Тошнит.

Послушаешь, так по России миллионы мужчин прошли через «войну» с «Чечней». Если не миллионы, то сотни тысяч. Где же и с кем они все воевали, родимые? Только в своих снах, со своими кошмарами. Некоторые теперь писатели или журналисты, или, вообще, просто – мачо. И смотрят так, несколько свысока, мол, что они понимают – гражданские! Вот когда я был на войне…

Или во дворе – вышел недавно навстречу пьяный в стельку – дай прикурить, брат! Дал. Мы, говорит, выпили, с товарищами фронтовыми, сам понимаешь… кто с этой войны нормальный пришел? Вот и пьем.

Да, пьют, и эти беседы: «Когда мы были на войне…»

У меня в детстве был сосед, маленький мальчик, его потом убило бомбой, так вот он говорил: когда я был большой, я ходил охотиться на волков!

Так и они.

Что такое эта война, на которой они были?

Чаще всего 2-3 месяца командировки в Чечню, в составе отряда ОМОН. Сидели на блокпосту, носа не высовывали. Может, провели пару «зачисток» мирных жителей. Однажды ночью блокпост обстреляли, бывает. На мину кто-то нарвался, тоже не редкость. Если совсем повезло – попали в засаду. Сами ничего не успели понять, но бое столкновение было. Зачет.

Могли еще участвовать в масштабной операции. Например, группа из трех боевиков, мальчиков лет семнадцати, блокирована в селе силами дивизии ВДВ при поддержке артиллерии, авиации, совместно с полком ВВ и парой-тройкой армейских батальонов; это не считая милиции. И вот все они долго и героически уничтожают трех несчастных мальчишек. И получают за это ордена, медали и звания.

Очень мило. Но это не война.

Когда вы говорите «война», «я был на войне», – создается впечатление, что речь идет об опыте, равнозначном опыту ветеранов Великой Отечественной, прошедших от Бреста до Москвы и от Москвы до Берлина, обороняясь в траншеях, отражая танковые атаки, переправляясь под огнем через широкие реки, бросаясь в рукопашные схватки и выдерживая долгие позиционные бои.

Но ведь это не так, дорогие мои, вы все врете.

Было бы честно, было бы правильно, если бы вы рассказывали о себе – я служил в карательном отряде, или – проходил службу в оккупационной группировке.

Но это некрасиво, неромантично – девушки не будут ахать.

И поэтому вы все врете – про войну.

Хватит врать. Пора уже иметь совесть.

Настоящих боев было не так много. Настоящая война – это штурм Грозного. Когда на улицах горели танки, когда дома переходили из рук в руки несколько раз на дню, как в Сталинграде. Те, кто сражался там, они могут сказать – я был на войне. И русские, и чеченцы.

Но их было мало. В сравнении с тысячами и тысячами новоиспеченных «ветеранов боевых действий». А осталось в живых еще меньше.

И чеченцы не хвалятся своим участием в войне. По понятным причинам. Да и вообще – чем тут хвалиться? Была война – мы воевали. Это как всегда, как повелось уже сотни и тысячи лет. О чем тут говорить?

А вот русские – те никак не могут успокоиться, упоминают к месту и не к месту, строят на этом свой героический образ и даже карьеру.

Меня тошнит это всего этого.

Когда мир встанет с головы на ноги, мы перестанем гордиться, нам станет стыдно. Стыдно за то, что мы были на войне. Или даже просто где-то неподалеку.

Брат, когда я говорю, что не было такой страны – Ичкерия, я не о том, что не было вообще никакой страны. Страна была. В Чечне не было такого государства – Чеченская Республика Ичкерия, его вообще не было нигде и никогда, только в чеченском телевизоре и в снах чеченских политиков того времени.

Но государство в Чечне было, другое.

Это было и не Российское государство, не новая Россия, хотя Чечню связывало с Россией многое, слишком многое, как пуповина связывает мать и абортируемого младенца прежде, чем гинеколог завершит свою операцию.

Что же это была за страна, брат?

Да.

СССР.

СССР – это не «Скандалы. Слухи. Сенсации. Расследования», как пытаются теперь убедить телезрителей, особенно тех, кто по молодости лет ничего не помнит и не понимает. Не гламурное кафе на Невском проспекте Санкт-Петербурга. Не иероглиф на модных тишотках.

Это была такая страна.

Союз Советских Социалистических Республик.

Советский Союз.

На территории Чечни под вывеской «Ичкерии», под предлогом национального сепаратизма, в зеленых одеяниях «ислама» и «шариата», сохранялся кусочек Советского Союза, последний осколок Советской власти, остров социализма, СССР.

Чеченская Советская Социалистическая Республика.

Так это государство следовало называть на самом деле.

Утопии – или мечты? Но мне видится, как должно было быть: в день, когда не спросив свои народы, узурпаторы власти в России, Белоруссии, Украине и еще какие-то негодяи распускали Советский Союз, Чеченская Республика должна была заявить, что не поддерживает сепаратистов и остается в составе СССР, пусть даже и единственной республикой в Союзе. С формальной точки зрения для этого следовало изменить статус с автономной республики в составе РСФСР до союзной республики. Но если РСФСР предает союзный договор, ее автономные части имеют право на отделение, чтобы не соучаствовать в предательстве.

Нужно было пригласить переехать в Грозный, а еще лучше – в Шали, все союзные структуры власти. А затем требовать на основании международного права передачи Чеченской Республике, как единственному правопреемнику СССР, архивов и имущества Союзного государства.

Ты скажешь – это безумный проект.

А я скажу – это не такой безумный проект, как создание на юго-востоке Европы, на территории, выделенной из России, чеченского национального, да к тому же еще и полностью исламского и шариатского государства, обеспечение его экономической самостоятельности и защита независимости военными и политическими средствами.

При отсутствии идей, традиций и существенных капиталов.

При заведомо отрицательном отношении мирового сообщества к перспективе возникновения еще одного плохо контролируемого режима с исламской окраской, грозящего стать новым анклавом терроризма.

Тем более что это все обернулось только блефом, яркой оберткой с арабской вязью. А внутри остался Советский Союз. Маленький, но не сломленный.

И… не оттого ли, брат?..

Не потому ли?..

Вся эта злость, ненависть, иначе совершенно необъяснимые?

Россия без боя и без видимого сожаления отпустила от себя все республики Союза. Отдала территории, которые завоевывала и осваивала веками. 12 июня в России праздновали День независимости. От кого?

Когда США празднуют свой День независимости, они имеют в виду совершенно определенное историческое событие: отделение от метрополии, день, когда бывшая колония Великобритании стала самостоятельным государством.

От какой метрополии могла отделиться Россия, когда она сама была метрополией?

12 июня в России праздновали День независимости. От кого? От Узбекистана?

Это все равно как если бы Португалия праздновала как день своей независимости дату отделения от нее бывших колоний. Понятно, если этот день празднуют колонии, но что за повод радости для утратившей их метрополии?

Они не спросили никого. Они не посоветовались ни с кем (о, нет, посоветовались – с дьяволом). Они заткнули уши, чтобы не слышать голоса мертвых, голоса предков – отдавших жизни за империю в ее былых границах. Сражавшихся за каждый городок, за каждую высотку и лощинку.

Они выкинули всех за борт.

И я еще понимаю отделение прибалтийских республик – едва ли они захотели бы оставаться в империи, они всегда тяготели к другой жизни, к немецкому бюргерст ву.

Но Средняя Азия?

Россия отдала всю Среднюю Азию. Огромный регион. Колоссальные территории. Неисчерпаемые природные богатства. Регион, населенный огромным количеством русских и других некоренных национальностей! (Их ожидал геноцид, несравнимый с притеснениями русскоязычного населения в Чечне.) И кому было до этого дело? Даже основной массе коренного населения это отделение не было нужно! Только кучке местных ханов. Но кому было до этого дело?

И внутренние российские территории – подарили Крым, ничего не сделали для его возврата. Отдали кусок земли Китаю. Японии острова тоже отдадут, тихонечко, без пыли и шума.

Так почему же?

Почему с такой яростью обрушились на маленькую Чечню? Почему ее не простили, не отпустили? А, брат?

Вот потому, что не могли оставить на поверхности планеты Земля даже крохотного кусочка Советского Союза, даже скрытого под масками.

Потому что больше всего они ненавидели СССР. Дьявол ненавидит СССР, вот как получается, брат.

Это повод, чтобы мы с тобой любили СССР, несмотря ни на что. СССР не был идеален, нет. Но если его так ненавидит дьявол, нам нужно его любить, брат. Потому что мы не должны быть заодно с дьяволом, никогда!

Ты скажешь: брат, это все очень красиво и интересно, но совершенно бездоказательно.

А я скажу: знаю, брат. Главное доказательство – то, что так чувствует мое сердце. И сердца других, хотя люди этого не понимали. Не все понимали. И я не очень понимал. Тогда это называлось по-другому, произносились другие имена.

У нас в Шалинском РОШГБ служил паренек, Муса Идигов. Ему было лет двадцать, может, двадцать два – не больше. Муса не брился, стараясь отрастить подобие бороды, и вообще был большим фанатом шариата и всего такого. Его кумирами были Шамиль Басаев и чуть ли не сам Хаттаб.

Вместе с тем это был мальчик добрый, слегка застенчивый. Он не очень подходил для службы в нашей конторе. Устроился по протекции, это наверняка. И даже не Лечи, а кто-то из Грозного покровительствовал ему. В общем, он был чей-то там родственничек.

Еще он был внушаемый и доверчивый. Особенно потому, что плохо знал грамоту. Я заметил, люди, которые много читают, как правило, недоверчивы. Чтение учит сомневаться, проверять все на зуб разума. А те, кто книг не читает, – легко принимают на веру любое услышанное слово. По телевизору, радио или на митинге.

И этот Муса к месту и не к месту поминал шариат.

– Нам надо установить полный шариат, – говорил он серьезно, – тогда только закончится этот бардак.

Я как-то не выдержал:

– Муса!

– Что?

– Откуда ты знаешь про шариат? Ты что, изучил Коран, Сунну, Хадисы Пророка? Почему ты решил, что шариат нам поможет?

– Ну, я…

– Ну, ты. Ты даже по-русски читаешь плохо, не говоря об арабском. А все туда же! Шариат! Слышал крики на митинге, вот и все твои познания. Скажи мне, что такое, по-твоему, шариат?

К моему большому удивлению, Муса справился со смущением и ответил уверенно и твердо:

– Шариат – это когда нет богатых и бедных, когда помогают больным, вдовам и сиротам, когда награждают и наказывают по справедливости, а не за деньги, когда нет пьяниц и наркоманов, нет бездельников, все работают и торгуют честно, никто не наживается на беде другого, когда правят самые достойные и мудрые, когда закон и порядок, нравственность и взаимопомощь.

Я был потрясен. И едва нашел в себе силы поиздеваться над Мусой.

– А «от каждого по способностям – каждому по труду» – это шариат?

– Да, шариат! – Муса энергично закивал головой.

– Случайно, не помнишь, это из Корана или из Сунны?

– Из Сунны… наверное… – Муса снова стал застенчивым.

Мы разговаривали в общем кабинете, и старшие по возрасту сотрудники, заставшие советскую идеологию, уже попадали от хохота.

– Это из Ленина, Муса.

Парень удивленно поднял бровь. Видимо, не слышал о таком алиме, ученом богослове.

– И твой шариат – это никакой не шариат. Это социализм.

Да, брат. Совсем не обязательно читать Ленина и Маркса. И называть это можно по-разному: хотя бы и шариатом. Но большинство народов стремятся к социализму. Нас убеждают, что капитализм – путь, хороший для всех. Но есть только несколько народов, которые естественно склонны к неограниченному частному предпринимательству, инициативе, индивидуализму. Они говорят: война всех против всех. Они говорят: каждый сам за себя. Они говорят: человек человеку волк. Они говорят: мой дом – моя крепость. Они говорят: победитель получает все. Они говорят: горе побежденным.

Дьявол говорит: победитель получает все, и горе побежденным!

А я, брат, думаю так: если есть побежденные, то никто не победил. Если есть проигравшие – никто не выиграл; если есть хоть один проигравший – проиграли все.

Это и есть мой социализм. Можешь называть его шариатом. Другие говорили, что это адат. Так мы и спорили – всего лишь об именах.

Так что ты поймешь меня, брат.

В проекте новой конституции – Низама Чеченской Республики Ичкерия, подготовленном парламентом и представленном на суд общественности в начале марта 1999 года (ее не успеют принять, конечно), подтверждена собственность государства на землю, недра и воздушное пространство. Вместо цитат из Маркса-Энгельса статья подкреплена Кораном: «Что дал Аллах в добычу Пророку… от обитателей селений, то принадлежит Аллаху и Его Пророку… и близким, и сиротам, и бедным, и путнику, чтобы не оказалось это распределено между богатыми у вас…» и Хадисом: «Люди имеют равные права на землю, огонь и воду».

Большая часть продуктов питания в Ичкерии распределялась через Продовольственную корпорацию министерства сельского хозяйства. Это был даже не социализм, это был военный коммунизм, вынужденный. Но и основные производители сельхозпродукции – совхозы – не были приватизированы. Они стали госхозами – государственными хозяйствами. До 1999 года они снабжались горюче-смазочными материалами государством. Снабжение прекратилось не по принципиальным причинам, а из-за нехватки топлива. Но Госагропром ЧРИ и в 1999 году выделял из своих фондов семена зерновых для сева.

Только 3 мая 1999 года кабинет министров ЧРИ рассматривает «Концепцию социально-экономических реформ в Чеченской Республике Ичкерия», представленную президентом Масхадовым. Концепция предусматривает акционирование государственных предприятий. Приватизацию. Напоминаю, это 1999 год, в России все давно приватизировано и поделено. Уже лет десять как капитализм. А в Чечне сохраняется социалистическая экономика.

Но нефть, нефть все равно должна оставаться государственной собственностью – так считают чеченцы. Союз нефтяников требует установить строгий государственный и общественный контроль над нефтяной отраслью. А любые перемещения на предприятиях производить только с согласия трудовых коллективов.

Через месяц, 3 июня, президент Масхадов подписал указ о преобразовании государственных и муниципальных предприятий в акционерные общества. Для привлечения инвестиций. Это, конечно, шаг в сторону от социализма. Начало предательства. Может, с этого дня ангелы социализма, хранители СССР, свернули свои крылья, перестали защищать республику?

Но все же, фактом остается то, что приватизация экономики, перевод ее на «капиталистические рельсы» шел в Чечне с большим запозданием относительно России и не так последовательно и бесповоротно.

И если президент Ичкерии иногда склонялся к «правым», неолиберальным, консервативно-буржуазным решениям, то парламент всегда оставался левым и оказывал противодействие сворачиванию государственной от ветственности перед обществом и его социальных функций. Указ о приостановлении выплаты задолженности по зар плате работникам государственных предприятий и учреждений, принятый в январе президентом, в марте был отменен парламентом. Со ссылкой на то, что указ противоречит Корану. Пророк сказал: «Троим враг я в Судный день – моим именем давшему с обманом; продавшему человека за деньги; не оплатившему труд работника».

Вы хотели шариата? Вы получите его. Шариатский социализм.

Генеральный прокурор Ичкерии Албаков провозгласил главный принцип работы прокуратуры: «торжество закона и неотвратимость наказания». Цитата из Вышинского? Нет, я не поклонник Вышинского. Думаю, Албаков тоже им не был. Но – советское юридическое образование и авторитет правовых традиций социалистического государства.

В Чеченской Республике действовало советское законодательство. Это я точно знаю, мы сами его применяли. Официальным прикрытием для нас было Постановление Парламента ЧР от 12.03.1992 года, в котором устанавливалось, что законы и другие акты СССР и РСФСР применяются на территории Чеченской Республики постольку, поскольку они не противоречат Конституции Чеченской Республики.

А чем противоречит Конституции норма уголовного права с гипотезой, диспозицией и санкцией? Я считаю, ничем. Поэтому, когда мы хватали наркоторговцев, то пачками возбуждали дела по части 1 статьи 224 УК РСФСР. К Суданскому уголовному кодексу и прочим «африканским» законам, которые так любили шариатчики, мы испытывали стойкую неприязнь. И даже Указ Президента ЧРИ № 20 от 4.03.1994 года «Об усилении ответственности за незаконное изготовление, хранение, перевозку, пересылку, сбыт наркотических средств» мы не особо чтили, хоть прокуратура и требовала от нас его применения. Генеральный прокурор республики Албаков вынес соответствующее представление в адрес нашего нового министра Абалаева. Но мы находили УК РСФСР с подробными научными и практическими комментариями, с постатейными материалами и судебной практикой Верховного суда гораздо более удобным в своей профессиональной работе.

В июне 1999 года парламент ЧРИ ввел в действие Уголовный кодекс Ичкерии. С 1 июня все нормативные акты, противоречащие новому УК, утратили юридическую силу. А мы все равно часто заглядывали в пухлые истрепанные томики УК и УПК РСФСР с комментариями советских юристов. И применяли – по аналогии.

9 из 10 дел, рассматриваемых в судах, связаны с трудовыми спорами. Работники по-прежнему уверены в том, что государство должно защищать их права.

Государственное делопроизводство в Чеченской Республике велось на русском языке – языке межнационального общения народов СССР. На русском, да. Таковы факты.

Командующий национальной гвардией, будущий министр обороны Ичкерии Магомед Хамбиев говорит о важности идеологической подготовки в войсках. И видит он ее примерно так, как в Советской Армии – только вместо коммунизма шариат. В его чеченской трактовке мало чем отличающийся от коммунизма.

На заводе «Варзап» (бывший «Красный молот») профком приобретает для рабочих путевки в санатории Нальчика и Кисловодска – как прежде.

Продолжается бесплатное обучение в вузах. Только в 1999 году разрешено проводить набор студентов и на контрактной основе. Это при удручающем состоянии материальной базы. 3 мая министр образования Яриханов разрешил взимать с родителей учеников средних школ добровольную плату за обучение, в размере не более 50 рублей в месяц, чтобы школы могли платить зарплаты учителям.

И в том же месяце в Веденском районе общее собрание родителей и учителей выразило свой протест нововведению. Учителя, годами не получающие зарплату, отказались взимать плату за обучение. И направили в министерство образования требование не перекладывать заботу о материальном обеспечении образования на граждан.

А главное, конечно – паспорта. Ведь что такое гражданство? Теория права гласит, что это прочная и многосторонняя связь личности с государством. А я думаю, даже мистическая связь. И паспорт – не простая бумажка. Это свидетельство об инициации, прохождении через таинство, посвящение. Причащение к жизни страны. Вот что такое паспорт гражданина. Тем более советский паспорт. Помните? – «Я достаю из широких штанин, дубликатом бесценного груза, читайте, завидуйте, я – гражданин Советского Союза».

Паспорт – это волшебный билет. Это твой контракт – с ангелом или дьяволом, смотря кто простирает крылья над твоей страной.

Жители Чеченской Республики вплоть до самого ее краха и уничтожения, и даже некоторое время после, имели на руках советские паспорта. Они – мы – все были гражданами СССР. И эти документы действовали. Поэтому Советский Союз продолжал существовать – не может быть признана несуществующей страна, имеющая несколько сот тысяч граждан, проживающих компактно на одной территории. С точки зрения гражданства СССР продолжал существовать – в границах Ичкерии как минимум.

У всех были советские паспорта. И у меня, и у Лечи, и у Мусы, и у Шамиля Басаева, и у Салмана Радуева, и у Аслана Масхадова – я практически уверен в этом. Все, даже Джохар Дудаев, жили и умирали как граждане СССР.

Будучи исполняющим обязанности премьер-министра, Шамиль Басаев 1 апреля 1998 года издал распоряжение о прекращении выдачи гражданских и заграничных паспортов старого (советского) образца и о выдаче паспортов ЧРИ нового образца. Это распоряжение так и не было выполнено. Оно и не могло быть выполнено.

По земным причинам: да, где-то в Бельгии напечатали красивые зеленые бланки ичкерийских паспортов с гербовым волком, но этих бланков не хватало. К тому же пижонить новым паспортом можно было только в самой Ичкерии: ни Россия, ни какое-либо другое государство мира не признавали ни Ичкерию, ни ее паспорта. Поэтому даже самые убежденные сепаратисты, если и получали новый зеленый волчий паспорт, оставляли и красный, серпасто-молоткастый. Из практических соображений. Но по мистическому промыслу.

По небесным причинам: если браки мужчин и женщин совершаются на небесах, то никак не ниже небес устанавливается связь между гражданином и его государством. А в небе не было никакой Ичкерии. Зато оставался Советский Союз, небесный. И к нему были приписаны души жителей Чечни. О чем свидетельствовал паспорт.

Поскольку распоряжение Басаева все равно не могло быть выполнено, руководство ОВИР Чеченской Республики обратилось к Масхадову с просьбой официально разрешить выдачу населению советских паспортов. И президент удовлетворил просьбу ОВИРа. Бланки паспортов граждан СССР поступали в Грозный из Москвы согласно договору между МВД РФ и МШГБ ЧРИ.

Так жители Чечни сохраняли советские паспорта и даже получали новые. Советские паспорта ходили тогда и в России. Замена советских паспортов на российские была закончена только в двухтысячных годах. Но россияне получали еще и вкладыш о российском гражданстве. С российскими вкладышами в Ичкерии были проблемы. Поэтому большинство чеченцев имело только советский паспорт без российского вкладыша.

Чеченская Республика была уничтожена. И тогда Россия изъяла у своих граждан советские паспорта и заменила их новыми, двуглаво-орлиными. Наверное, просто совпадение.

Или с падением последнего оплота на земле перестал существовать и небесный СССР. Прекратилось действие контракта, и души всех граждан России, не только чеченцев, смогли быть приписаны к новой стране.

Они забрали все советские паспорта.

Что они сделали с ними?

Наверное, сожгли. Или растворили в соляной кислоте. Может, пропустили через измельчители?

Или волшебные билеты сами дрогнули, расплылись и исчезли, подобно миражу, как только за облаками закрылся последний ОВИР небесного СССР.

Да, Чеченская Республика, ее народ и отчасти даже ее правители неосознанно стремились сохранить себя как часть СССР, как социалистическое государство. И потому так упорно отталкивались от России, страныпредателя, ренегата социализма и империи. Страны победившего капитализма, социал-дарвинизма, неолиберализма. Сатанизма.

Теперь я понимаю это так. Тогда я понимал это только отчасти. А многие не понимали вовсе.

Но были еще и другие, которые понимали. Это шайтаны, шариатчики. Они сразу просекли, что чеченский «шариат» – это не тот шариат, который им нужен, который они хотели внедрить.

Глава джамаата, ваххабитской общины Дагестана, шейх Багауддин, укрывавшийся с осени 1998 года в Чечне, в селе Урус-Мартан, заявил: полное шариатское правление, провозглашенное президентом Масхадовым, является очередной попыткой обмануть мусульман – и тех, кто поддерживает Масхадова, и оппозицию. В деятельности президента и политике государства ничего не изменилось. Хуже того, идет реанимация коммунистических структур.

Шайтаны это поняли, да.

Дагестанский шейх скоро отплатит черной неблагодарностью приютившей его Чечне, сыграв не последнюю роль в развертывании провокации в Дагестане, которая стала поводом для России начать новую войну.

Шайтанам не понравился чеченский шариат, слишком он был похож на коммунизм. И они заклали Чеченское государство. Принесли его в жертву.

И мировому капитализму не понравилось. Еще до заклания он подготовил жертву: сжал в тисках экономической блокады, обрек на нищету. А как?

Очень просто. Даже элементарно. Глобальный мир капиталистической экономики до предела монетизирован. Деньги – его кровь. Банки и биржи – сердце. Выпусти кровь из организма – и ткани омертвеют.

В Чечне просто не хватало денег. Не денег как эквивалента национального богатства, а просто – бумажек с цифрами. Инструмента трудового и товарного обмена. Оборотной денежной массы. Из-за отсутствия денег невозможно было наладить даже производство и обмен внутри республики! Предприятия стояли, люди бездельничали и нуждались, все только потому, что не было этих символических бумажек. Воистину капиталистическая экономика не рациональна. Она иррациональна. Это полный сюрреализм.

Россия не допускала в республику рубли в достаточном для чеченской экономики количестве.

В 1998 году между министерствами финансов России и Ичкерии было подписано соглашение по проекту бюджета на 1999 год; республиканскому бюджету было по соглашению выделено около 2 миллиардов рублей. Государственная Дума снизила объем финансирования до 240 миллионов. А Совет Федерации вообще исключил финансирование Чечни из российского бюджета.

Признав таким негативным манером независимость Чеченского государства.

Выходом было выпустить собственную валюту. Банкноты были напечатаны еще при Дудаеве. Кажется, там же, где и паспорта. Но не дошли до Чечни. Сейчас опытная партия хранится в подвале одного турецкого политика.

Но это означало бы полный изоляционизм. Закрыться от российского и мирового рынков – понятно, что ичкерийские деньги никто не признает, как и ичкерийские паспорта. А закрытый рынок не может быть чистым рынком, торжеством товарно-денежных отношений. Пришлось бы еще упорнее вводить элементы социализма, чтобы выжить в полной изоляции. А потом пробить ее. Как это сделал Советский Союз.

Не было на это ни сил, ни мудрости, ни решимости. И времени уже не оставалось.

А я вспоминаю, как в детстве мы играли в такую игру: создали государство. У нас была территория, ограниченная соседскими улицами, – там жили дети-варвары, не знавшие государственного устройства. Мы сформировали армию для отражения их атак. Правительство, законы. И мы напечатали свои деньги – в первый же день. Вернее, нарисовали. На обрезках обоев. Красивые деньги! Без денег было никак нельзя. Хотя государство наше было в прин ципе социалистическим – далеко не все продавалось за деньги. Вернее, почти ничего не продавалось. Что можно было продать или купить за эти смешные бумажки? Ничего из того, что приходило в нашу страну извне.

Но мы получали деньги из бюджета и обменивали их на условные товары и услуги в собственном государстве. А рисовали денег столько, сколько было нужно. Обойных обрезков хватило надолго.

Наша страна называлась: Басская советская социалистическая республика. БассССР. Чтобы не путать с БССР – Белорусской ССР. Нет, это не про басков. Про басков, испанских сепаратистов и их террористические организации, мы ничего тогда не слышали. А республику назвали по имени протекавшей рядом речки, Басс.

Басская ССР просуществовала по меркам детского времени очень долго – целых два летних месяца! Потом она исчезла. Не случилось никакой катастрофы.

Просто мы придумали другую игру.

Если бы я написал историю этой игрушечной страны, она повторила бы в чем-то историю республики Ичкерия. Она отразила бы ее, как часть отражает целое. Только кровь от царапин и ссадин превратилась бы в потоки смертей.

А еще, Ичкерии стоило бы многому поучиться у Басской республики.

Например, вовремя напечатать свои деньги.

Наше ведомство и весь силовой блок лихорадило постоянными реформами, преобразованиями, объединениями, реорганизациями, переименованиями и прочими бюрократическими инфекциями, что еще более осложняло повседневную работу. Мы не успевали привыкнуть к тому, как нас зовут, заменить шевроны и удостоверения, как поспевала новая реформа.

14 марта вышел указ Масхадова о создании Министерства государственной безопасности ЧРИ. В новое министерство вошли: Служба национальной безопасности (СНБ), Управление по борьбе с похищениями людей (УБОПЛ), Управление безопасности на транспорте и другие спецконторы. Главой МГБ стал бригадный генерал Турпал-Али Атгериев, вице-премьер кабинета министров, куратор силовых структур, правая рука Масхадова.

То есть теперь у нас было Министерство государственной безопасности, возглавляемое Атгериевым, и Министерство шариатской государственной безопасности, руководимое Арсаевым. Чтобы не повторять слово «государственной», наше министерство стали называть просто Министерством шариатской безопасности. Как будут разграничены полномочия, оставалось не вполне ясным. Вроде бы МГБ – аналог советского МГБ-КГБ, российской ФСБ, то есть – собственно спецслужба. Но раньше эту роль выполняла НСБ, руководимая Ибрагимом Хултыговым, а теперь она включена в МГБ на правах структурного подразделения. И если МГБ – это расширенная НСБ, то зачем ей Управление транспортной безопасности: попросту говоря, линейные отделения милиции на транспорте? И вообще, в чем будет отличие МГБ от МШБ? И зачем два ведомства, дублирующих друг друга? Все это выглядело как бред.

Или аппаратная игра. Игра, в которой, если хотят отодвинуть чиновника, не объявляют об увольнении, а создают параллельное ведомство и назначают его руководителем нового фаворита.

Иногда старый, поняв, что утратил первую роль, уходит сам.

Асланбек Арсаев уже через две недели после создания МГБ подал в отставку. Ушел по собственному желанию. Это формально. Мы же понимали и поговаривали в кабинетах, что Асланбека «ушли» – вынудили оставить свой пост.

Точно так же в начале мая с поста министра иностранных дел ушел Ахьяд Идигов. Он констатировал, что его министерство существует только на бумаге, нет даже офиса. А в правительстве действует структура с параллельными полномочиями – Департамент по связям с зарубежными странами.

Арсаев не растворился, не ушел от дел. Он вернулся в армейские подразделения, откуда пришел во власть.

А нашим новым министром стал бригадный генерал Айдамир Абалаев. Я имел возможность познакомиться с ним лично 11 апреля. В тот день бойцы Шалинского РОШГБ (кажется, мы назывались еще так) под моим личным руководством (Лечи остался в конторе) отбивали у бандитов нефтяную скважину неподалеку от города Аргун. Вялое переругивание милиционеров с преступниками, не желавшими отдавать скважину, вдруг превратилось в ожесточенную перестрелку. Шальная пуля сбила берет с моей головы. Я свалился на землю и палил из АК в сторону бандитов. Не прицельно, скорее, от страха и злости. «Нефтяники» ранили двух наших и ушли на вызванных ими по рации машинах, прикрывая свой отход огнем. Мы, кажется, тоже успели кого-то задеть – на земле у обочины, где бандиты грузились в транспорт, расплылись пятна крови. Через час на месте перестрелки был Абалаев со свитой. Заслушал мой рапорт, покивал головой. Сердечно обнял на прощание, как родственника. И уехал обратно в Грозный.

Айдамир Абалаев был потомком имама Алибекахаджи, чеченского национального героя, жившего в XIX веке. В первую чеченскую войну он командовал горнострелковым полком, воевал в Ножай-Юртовском районе. В 1996 году вместе с Салманом Радуевым он захватывал Кизляр. Абалаев был противником Басаева, Хаттаба и всех прочих ваххабитов.

Во второй войне он снова будет сражаться в НожайЮртовском районе. Он почти что примет позицию Ахмада Кадырова, будет близок к тому, чтобы сложить оружие. Но после смерти Хаттаба вновь будет воевать с русскими. В 2002 году он погибнет, возвращаясь с совещания с президентом. Его «Нива» попадет в засаду. Российские СМИ сначала заявят, что ликвидация осуществлена федеральными властями. Потом спишут убийство на Масхадова.

Вскоре, 24 апреля, по указу президента, МШГБ-МШБ было переименовано. Как? Правильно. Обратно в МВД, Министерство внутренних дел. Завершило полный круг. МВД-ДГБ-МГБ-МШГБ-МВД. Может, я что-то пропустил или перепутал, немудрено при такой изменчивости вывесок нашего ведомства.

Лечи, конечно, не мог не съязвить:

– Если курицу назвать орлом, она все равно не сможет летать.

Эту сомнительного свойства шутку он только при мне повторил несколько раз. И слышал ее не только я.

Как назло, примерно в это время Масхадова стали в официальной прессе все чаще называть не президентом, а «имамом», духовным вождем народа. Так что шутка дяди звучала двусмысленно.

А тут еще 1 мая вышел новый указ президента. Масхадов лепил указы как пирожки, подменяя своим нормотворчеством законодательную деятельность парламента. Но первомайский указ был вообще что-то особенное. Указ за № 128 предписывал провести аттестацию – новую «чистку» – в судебных и правоохранительных органах. На этот раз на предмет наличия сотрудников с «криминальным прошлым». Отныне граждане, имеющие судимость, не могли быть приняты на работу в судебные и правоохранительные органы, а работающие подлежали увольнению.

Было очевидно, что указ подсунул президенту Атгериев, который уже выступал с заявлениями о недопустимости вхождения во власть уголовников, а также просто непрофессионалов. По его мнению, в судебных и правоохранительных органах должны работать квалифицированные юристы, а не доблестные участники сопротивления с образованием в три класса церковно-приходской школы или медресе.

Вроде бы все правильно. Благие намерения, как всегда.

Только вычистили под эту сурдинку моего дядю, Лечи. Формально – на основании его судимостей. Которые, конечно, никогда не были ни для кого секретом. И дядя, пересидевший столько «чисток», был уволен по формальному и несуразному поводу – понятно же, что он давно не уголовник. И столько сил отдал, кровь пролил, борясь с преступностью! Это было несправедливо!

На самом деле, я был в этом уверен, дяде припомнили все его демонстрации нелояльности и свободы, его собственное мнение по всем вопросам. И критику шариата с «африканскими законами». И особую позицию по еврейскому вопросу. И анекдот про курицу и орла. Анекдот, может, стал последней каплей.

Унаследовав светлые стороны социализма, Чеченская Республика получила и генетические болезни СССР, такие как обидный герпес преследования за анекдоты.

Что касается квалификации, то совершенно объективно говоря, Лечи был очень квалифицирован в юриспруденции, хоть и не оканчивал юрфака. Он изучал право в местах лишения свободы – была у зеков такая мода. И если учесть, сколько лет он сидел, то окончил он не только университет, но и аспирантуру. И вполне мог защищать кандидатскую диссертацию.

Лечи знал практически наизусть УК и УПК РСФСР, воспроизводил близко к тексту многие постатейные материалы. Был хорошо осведомлен в криминалистике, а криминологию мог бы даже преподавать. Психология преступного поведения, принципы организации и функционирования преступных сообществ были ему известны лучше, чем кабинетным профессорам.

Все это я искренне выпалил дяде вечером того дня, когда стало известно о его отставке. Лечи выставил несколько бутылок водки, собрались самые близкие друзья-коллеги; всю ночь мы провожали босса, сидя в его кабинете, во Дворце пионеров. Пили и буянили, не страшась доносов в шариатские суды. Мы все хвалили и превозносили Лечи, особенно я. Под утро я называл дядю уже не иначе как «Профессор». Так же его стали звать и все остальные.

И это дядю особенно растрогало. Он признался:

– Товарищи мои! Вот я сколько чалился, а приличного имени мне не нашли, ни в крытке, ни на зоне. Звали по имени, по фамилии или просто – чечен. А вы – Профессор! Это очень хорошее имя, достойное! Прямо под коронацию!

С тех пор это второе имя закрепилось за Лечи. И во время боевых действий его знали уже так: полевой командир Профессор, позывной – «Сокол».

На следующий день меня ждала предсказуемая новость. Я должен был занять место Профессора. Как заместитель с приставкой и.о. – исполняющий обязанности. Начальника. Но начальника чего?

Республиканское ведомство переименовали. Не было больше МШГБ, не могло быть и РОШГБ – районного отделения шариатской государственной безопасности. Районное подразделение в структуре МВД должно было называться как-нибудь вроде РОВД или РУВД. Но это было бы совсем как в России. А нашим ичкерийцам хотелось выпендриться. Вот и назвали мою контору – Шалинское управление полиции.

Мне это сразу не понравилось. Что же я теперь, полицай?

Я сидел в кабинете Лечи – теперь уже в своем кабинете, хоть и ненадолго, как окажется, – и делился своими переживаниями с Мусой Идиговым. Он хоть и шариатчик, и дурень смешной, но вроде в стукачестве не был замечен.

– Полиция, милиция – какая разница? Полиция – даже красивее. Как в американских фильмах, – говорил Муса.

– Эх ты, Муса! А еще мусульманин! Ты же знаешь, Америка – главный враг ислама!

– Да, – вздохнул Идигов, – но фильмы хорошие! И в чем все-таки разница?

– Понимаешь, милиция – это как бы народное ополчение, это когда народ сам вооружается, чтобы охранять порядок. А полицейских вооружает государство, чтобы охранять государственный порядок и саму власть, в том числе от народа. Такая историческая разница. Понятно, что и в СССР милиции давно не было, была полиция. И в России, и у нас тоже. Но все равно, слова – они имеют свою силу, за ними традиция.

В моей речи была пара не очень понятных Мусе слов, но суть он понял и со мной согласился:

– Да, милиция лучше. При настоящем шариате будет не полиция, а милиция! Только настоящая народная милиция, а не как у русских.

 

Часть II

Я хотел рассказать вам только об одном событии. Хотел рассказать о том, как мы оставили Шали без боя – я начал свою повесть с этого – и как потом вошли в него. И что случилось из-за этого после. И почему все именно так произошло.

Ведь я маленький человек. Я не был генералом, не был политиком, даже рядом с ними оказывался редко. Я жил в своем маленьком городе, на самом деле селе, в Шали. Я видел только то, что происходило в Шали, – и то не все видел, конечно. Я знаю только этот, шалинский рейд. И горе, обрушившееся на мой маленький город, – нет, это все же село, несмотря на переименования.

И еще я хотел понять, как случилось, что все это произошло со мной. Кто я был до этого и что осталось от меня после. Ведь я просто человек, один из многих.

И я не думал, не замышлял объяснить все. Ведь я не мог увидеть год 1999-й с высоты птичьего полета – я не был птицей, я был там, внизу.

Если бы я был птицей, ласточкой!

Если бы я мог улететь…

Но я хотел понять: почему? И увидел, что нет ответа в моей жизни, в моей судьбе. И даже в судьбе моего села – нет ответа. Если и есть ответы, то поиск их уводит к судьбам всей Чечни и дальше, к судьбе Империи, СССР.

Ведь все это случилось не потому, что я в детстве не слушался маму или плохо учился в школе. Я слушался маму. И в школе учился хорошо. Я не виноват!

Но даже если бы я и был отъявленным хулиганом. Я давно уже взрослый.

Это только дети, вы знаете, они во всем винят себя. И когда умирает мать или отец покидает семью, маленький ребенок всерьез думает, что это из-за него, потому что он баловался, капризничал. И он плачет, он обещает вести себя хорошо. Только чтобы мама опять стала живой, только чтобы папа вернулся.

Дети верят, что все зависит от них самих.

Но я уже взрослый. Я не верю.

Меня опрокинуло, смяло, понесло потоком. И теперь я пытаюсь понять: что же это был за поток? И почему.

Но я снова не вижу логики. Даже просматривая свои записи, сделанные в строгом хронологическом порядке, перечитывая пожелтевшие газетные вырезки, я не вижу последовательности, закономерности. Эта история не про состав из локомотива и вагонов, сцепленных друг за другом. Это, скорее, другое.

Снежный шар, катящийся по полю, подминающий снег и налепляющий его на себя вместе с поломанными веточками и прошлогодней травой, с мелкими камешками и мусором. Вот так это было – не сцепление, но налипание событий. Налипание, налипание, налипание. До критической массы. И потом – срыв, обвал, как сходит в горах ледник или сель.

21 марта в Грозном совершили покушение на Масхадова. Ранено семь человек, в том числе из охраны президента. Масхадов заявил, что покушение организовали российские спецслужбы и их чеченские агенты. Даже не намекнул на Басаева. Может, Басаев действительно не имел к этому никакого отношения.

Зато раньше, 6 марта, именно Басаев потребовал, чтобы сотрудники представительства РФ в течение 48 часов покинули Грозный. А ведь не Басаев был президентом и не ему было решать такие вопросы, как высылка послов и представителей! И российское представительство выехало. 7 марта эвакуация из Грозного в Моздок и Владикавказ была завершена.

Министр внутренних дел России Степашин 26 апреля заявил о закрытии российско-чеченской границы и о возможном начале боевых действий против Чечни. Хотя не Степашин был президентом России; он не был даже премьер-министром. И не имел права решать вопросы о войне и границе.

Ингушетия подтвердила прозрачность своих границ с Чечней, идя наперекор федеральному министру. Но нападения на посты ингушской милиции со стороны Чечни вынудили и Руслана Аушева направить в ЧРИ ноту с предложением обеспечить безопасность на границе, а со своей стороны Ингушетия начинает укреплять посты бронетехникой.

25 мая покушение совершено на муфтия Ичкерии Ахмада Кадырова. В результате взрыва погибли 5 охранников. Муфтия даже не поцарапало.

Его время еще не пришло. Несколько лет спустя, в том же месяце мае, уже при полном конституционном порядке в Чечне бывшего муфтия, а ныне пророссийского главу республики успешно подорвут на стадионе во время праздника, посреди войск и правоохранительных подразделений. В ночь на 21 июня было совершено покушение на руководителя НСБ Хултыгова. Никто не пострадал. Журналистам Хултыгов сказал, что это месть похитителей людей и наркомафии. Днем всех руководителей силовых структур и правоохранительных органов перевели на казарменный режим, поставили подружье в бессменное дежурство. Я еще был тогда в числе «руководителей» как начальник Шалинской полиции – уже не и.о. И пару ночей спал прямо в кабинете. Мои последние ночи в качестве главного шалинского полицая. Но об этом позже.

Все надежды на нормальную жизнь мы связывали с переговорным процессом Ичкерии и России. Разговоров об этом было много. Еще в апреле Кремль дал согласие на встречу президентов. Потом хотели встречаться и премьеры. Да все откладывалось. То одно мешало, то другое.

Как в романе Франца Кафки «Замок», где герой хочет встретиться с землемером, но все как-то не получается. А потом оказывается, что… то ли он сам землемер, то ли как-то еще. В общем, роман абсурда, Кафка же.

Шамиль Басаев обещал в Абхазии после окончания абхазской войны заняться работой по специальности – он учился на землемера.

Маркшейдер Басаев.

Видите, доктор, у меня в голове, в памяти такие же налипания, как в истории Чеченской Республики, налипания вместо связной цепочки событий и фактов.

Так вот. Встреча, наконец, состоялась. Но не так, как виделось нашим, а как бы случайно, заодно. Даже невзначай. 11 июня в Ингушетии во время праздника по случаю открытия новой столицы республики города Магас. С президентом непризнанной Ичкерии встречался Сергей Степашин, тогда уже премьер-министр России. Произнесли подтверждения взаимной любви и дружбы, ничего не значащие декларации.

Масхадов все повторял свои мечтания о скорой встрече с президентом России, встрече на самом высшем уровне. Степашин кивал, соглашался. Да, будем готовить встречу с президентом. Степашин со всем соглашался и на все кивал. Россия не собиралась всерьез вести переговоры, только дразнила и успокаивала Масхадова, создавала иллюзии в его бедной голове, а сама готовила войска для вторжения, а не встречу президентов.

Встреча президентов Ичкерии и России уже не состоится никогда. Скоро у России будет новый премьер-министр, который начнет маленькую победоносную войну и под этим знаменем займет место президента. Через несколько лет он убьет Масхадова. И, возможно, посмотрит в закатившиеся глаза отрезанной головы чеченского президента: ну что, Аслан? Вот мы и встретились, как ты хотел.

А, может, все случилось совсем по-другому. И встретились бывшие президенты там, где ждут последнего и высшего суда. Уж не знаю, шариатский ли он, но точно самый справедливый. И когда Ельцин оказался там, его уже ждал Масхадов: ну что, Борис? Вот мы и встретились, хотя ты так не хотел…

19 июня началось инженерное обустройство границы между Чечней и Россией в Ставропольском крае. Блокада.

Между тем близился к финалу мой недолгий роман с ичкерийскими правоохранительными органами. В 1997 году я поступил на службу в ДГБ по протекции своего двоюродного дяди. После этого контора несколько раз меняла вывески. В РОШГБ (районный отдел МШГБ) в 1998 году я был уже заместителем начальника. После увольнения начальника, моего дяди, в мае 1999 года я стал и.о. начальника, теперь уже Шалинского управления полиции в структуре МВД ЧРИ. Через месяц, где-то в начале июня, меня утвердили в должности начальника районного управления. Теперь я был полноправный руководитель, без приставки и.о. Этой «высшей точки» своей карьеры я достиг в возрасте 26 лет. То есть еще сосунком, как я понимаю сейчас. Тогда я, конечно, считал себя опытным и мудрым мужчиной. «Молодыми» для меня были мои подчиненные, многим было не больше 24, а то и меньше, как Мусе Идигову.

В нашей работе после отставки Лечи, Профессора, и очередной реорганизации с переименованием почти ничего не изменилось. Разве что новообразованное МГБ поначалу проявляло большую активность, занимаясь и похищениями, и наркотиками и вообще всеми важными государственными делами. Нам давали понять, что теперь наше дело – чисто полицейская охрана порядка.

Но это длилось совсем недолго. Сил у МГБ не хватало. Как не переименовывай, как не реорганизовывай органы правопорядка, количество квалифицированных кадров от этого не увеличивается. Это как карты – сколько их не тасуй, все равно в колоде 36. Так нет же, каждый раз президент на де ялся, что новый фаворит вынет силы и средст ва для борь бы с преступностью как волшеб ник или шулер из рукава. Полицию снова стали задействовать в стратегически важных операциях. Таких, как борьба с незаконной добычей и переработкой нефти. В нефтяном комплексе все было плохо. По всей республике – пожары и грабежи. Большинство нефтяных скважин были незаконно захвачены вооруженными группировками. Едва ли больше, чем десятая часть нефти шла через государственные предприятия. Остальное было в преступном обороте. Только в Дагестан уходили каждую ночь больше 300 бензовозов с нефтью.

4 открытых фонтана горели днем и ночью, день за днем, отравляя воздух, пожары уносили до тысячи тонн нефти в сутки. Погасить скважины не удавалось.

Любые попытки навести порядок в нефтяной отрасли сталкивались с жестоким сопротивлением бандитов. Сотрудников правоохранительных органов, участвующих в операциях против «черных нефтяников», убивали и похищали. Увозили в неизвестном направлении. Никто не находил даже их тел. Говорили, их забрасывают в горящие фонтаны. Живыми.

Я сказал своим ребятам, что это сплетни и распускают их сами «черные нефтяники», чтобы запугать нас.

16 июня в Курчалоевском районе наступил конец света. Натурально ничего не было видно, все небо закрывала огромная черная туча. Внеочередное солнечное затмение было вызвано горением нефтяных колодцев. Из которых местные жители качали «бензуху» – нефтеконденсат.

В мае генеральным директором ПО «Грознефть» назначен Мусханов. Ему удалось отбить у бандитов 10 нефте скважин. По его требованию в охране нефтяной отрасли задействована уже не только полиция, но и армейские части. Объявили, что это временная мера. Все в этом мире – временная мера. Сама Ичкерия тоже временна, и времени оставалось все меньше.

Префектом Шалинского района был Иса Лаудаев. На местах было двоевластие, с одной стороны избранные населением муниципальные администрации с главами администраций, юрт-да, а с другой – префектуры, органы президентской власти на местах, под руководством префекта, назначаемого из Грозного. «Вертикаль власти», как говорят в России.

Префекты подминали под себя и финансирование, и все реальные полномочия, оставляя местным советам роль декоративных органов муниципального самоуправления. Ну как в СССР – райком партии и райсовет народных депутатов. Еще одно родимое пятно социализма. Если вы понимаете, о чем я.

Так вот, значит, у нас префектом был Иса Лаудаев. Я называл его «лиса». Какой-то он был скользкий тип. И этот самый Лаудаев в июне решил провести рейд по борьбе с незаконной реализацией и переработкой нефтепродуктов. Масхадов испек новый указ, что-то там об усилении ответственности за хищения и незаконную переработку нефти и прочая. И Лаудаеву нужно было отметиться участием в кампании, ублажить босса. Я его понимаю. Только совсем не обязательно было меня подставлять.

Но так уж получилось. Не заладилось у нас с Лаудаевым. А Лечи рядом не было, чтобы меня отмазать. Профессор собрался в национальную гвардию, но пока что был в переходном состоянии. Проще говоря, пил.

Лаудаев провел рейд не привлекая моих, шалинских, полицейских. При поддержке сотрудников МГБ и МВД из Грозного. Прозрачно намекая этим на коррупционные связи нашего управления с продавцами самопального бензина.

И, естественно, выявил нарушения. Выявить было несложно. Продавцы стояли со своими банками вдоль дороги по всему селу, никогда не прятались, даже если мимо ехала полиция или правительственный кортеж. Чиновникам тоже надо что-то заливать в бензобаки!

Похватали кучу людей, вынесли предупреждения, выписали штрафы. В общем, шороху навели, произвели впечатление на людей из Грозного. А по окончании рейда вызвали в префектуру меня для дачи объяснений.

Мне уже рассказали о мероприятии Лаудаева, и я представлял, что меня ждет. Спокойно вооружился, вышел из кабинета и кивнул водителю:

– Хамзат, в префектуру.

Из соседнего кабинета сразу выдвинулись двое моих охранников, но я остановил их:

– Сидите, тут ехать несколько минут. А в префектуре своей охраны хватает.

Ребята могли за меня вступиться, но я не собирался создавать конфликтной ситуации. К тому же справедливо полагал: не арестуют же. И не расстреляют прямо в префектуре. Выговор. В крайнем случае – уволят. Так что не надо нервничать.

В черной служебной «Волге» я плюхнулся на заднее сиденье и опустил тонированное стекло. Было жарко. Лето!

В кабинете префекта сидели какие-то бригадные генералы или самое меньшее полковники из МГБ и МВД.

– Салам алейкум, товарищи! – сказал я.

– Ва-алейкум-салам, Тамерлан, – поздоровался со мной Лаудаев и указал на стул.

Я присел. Товарищ, судя по новенькому шеврону, из МГБ, серьезный мужчина в папахе и бороде, не представившись, начал наезд:

– Как ты допустил такой разгул незаконной реализации нефтепродуктов в Шали? Создается впечатление в том, что твое управление само имеет интерес в преступном бизнесе и крышует торговцев!

– Никогда не брал денег с продавцов бензина в стеклянных банках. Сам платил им, когда заправлялся. А у кого еще покупать бензин? На АЗС почти всегда голяк. У нас оперативные выезды, мы не можем ждать, пока вы наладите выпуск бензина на госпредприятиях. А ты, если выдвигаешь обвинение, сначала представь доказательства.

Я действительно не обкладывал данью уличных торговцев. За своих ребят поручиться не могу, может, случаи и были. Но управление в целом незаконную торговлю бензином не крышевало, хотя и не особо стремилось ее пресечь.

Я брал деньги, да. Как научил меня Лечи, в тех случаях, когда «по понятиям», или, проще говоря, по справедливости, я и мои ребята их заслуживали, – если возвращали потерпевшим сворованное имущество, например. Или защищали от бандитской конфискации чей-то бизнес.

Мне это не очень нравилось, но выхода у меня не было. Деньги нужны были не только мне, но и сотрудникам, моим подчиненным. И на бензин. И даже на патроны к нашему оружию. Государственное обеспечение было слишком скудным.

Но уличных торговцев я никогда не тряс, не опускался до этого.

Лиса Лаудаев попытался смягчить тон беседы:

– Никто не говорит, что ты лично брал деньги! Но незаконный оборот процветает при попустительстве управления полиции, согласись!

– Халатность, – добавил свое веское слово папаха-борода из МГБ и сверкнул глазами.

Я разозлился.

– Вы наказали мелких торговцев, бедных людей, а им тоже нужно кормить свои семьи! Им просто нужно кормить свои семьи, у них нет никакой работы, вот они и сидят целый день у дороги с банками бензина. Или вы думаете, это мафиози так сидят? Настоящие «черные неф тяники» не будут сидеть у дороги, они ездят мимо на больших джипах и живут в четырехэтажных особняках с кондиционерами! Что же вы их не наказываете? Или вы не мужчины? Или у вас не хватает на это храбрости? Или вы можете быть храбрыми, только сражаясь с бедными уличными торговцами, многие из которых инвалиды войны и старики?

– Мы со всеми будем бороться, – хмуро ответил человек из МГБ.

– Начинать нужно с главного, а не понты кидать, показушные рейды устраивать. Видит Аллах, я сражался там, где надо, с бандитами, а не со стариками! Что-то я вас не видел под Аргуном, когда «черные нефтяники» ранили двух наших сотрудников и мне чуть голову не прострелили!

Я в сердцах бросил на стол свой берет, продырявленный пулей, и вышел из кабинета префекта.

Оперативный штаб при главкоме ВС ЧРИ, орган, призванный объединить усилия всех силовых структур, представил президенту результаты проверки исполнения его указа об усилении ответственности и далее, и прочая. И я в этот отчет попал стараниями Лаудаева и его гостей из Грозного, особенно того, в папахе и бороде. На основании отчета Масхадов снял пару префектов и мэров, а также рекомендовал министру внутренних дел освободить от занимаемой должности начальника Шалинского управления полиции. То есть меня. Так вот я удостоился внимания самого президента.

Указ вышел 22 июня, в годовщину начала последней в истории России справедливой войны.

И вскоре я был освобожден. И стал свободен.

Только тогда я понял, как сильно уставал на работе. Как много сил и времени отнимала служба – все силы и все время, по правде говоря. Не оставляя возможности хотя бы на минуту остановиться, задуматься.

Иногда это помогало, особенно после смерти Лейлы. Но это не должно было продолжаться вечно, иначе я мог превратиться в бездумного робота, функционера, зомби.

Передышка была очень кстати. Жаль только, что этот вынужденный отпуск оказался именно передышкой. Перед новыми бедами и испытаниями.

Да, кстати, про отпуск. Так я и сказал отцу. Что я взял отпуск, первый за два года. Я позвонил ему и матери в Краснодарский край с Шалинского переговорного пункта. В центре Шали, между автобусной станцией и универмагом, еще с советских времен были почтамт и пункт междугородной телефонной связи. Линейная связь давно не работала. Но в здании пункта связи предприимчивый гражданин наладил частный бизнес – предоставлял услугу связи с любой точкой России и земного шара по спутниковому каналу. Связь была отличная, без помех. Если только спутник не терялся на своей далекой орбите, не выходил из зоны приема. И дозвониться было легко. Только дорого. И надо было еще выстоять длинную очередь.

В очереди у спутникового телефона меня узнали, пытались пропустить вперед. Еще помнили как большого начальника. Я вежливо отказался: стояли и мужчины старше меня, и женщины. Терпеливо дождался, когда придет мой черед, и позвонил.

Трубку взяла моя двоюродная тетя по материнской линии, я представился, спросил ее о здоровье. Она заволновалась, сразу побежала звать моих родителей.

Отец держал себя в руках, говорил спокойно. Рассказал, что живут они хорошо. Деньги, которые я периодически посылал с оказиями, до них дошли, спасибо. Не стоило. Матери тут дают пенсию. Удалось перевести выплату пенсии матери в Краснодарский край. Мать же русская. А отцу отказали, потому что он чеченец. Хотел устроиться на работу по специальности, агрономом. Тоже отказали. Хотя специалист местному хозяйству нужен. Прямо сказали, что чеченцев не берут. Но это пока. Отец написал много писем в разные инстанции и уверен, что его вопрос решат положительно. И с пенсией тоже.

Матери стало гораздо лучше, очень хотят вернуться домой. Но, говорят, граница закрыта. То есть туда впустят, а обратно уже не выедешь. Даже если надо будет опять срочно в больницу.

Я сказал, что не нужно пока ехать. С домом все хорошо, я каждую неделю захожу, и соседи присматривают. Скоро все наладится, тогда и приедете. Я сам за вами съезжу тогда.

А мать просто рыдала в трубку.

По телевизору такие ужасы… сынок, ты бы приехал к нам, как-нибудь через Ингушетию или Дагестан. Все говорят, что будет война…

Здесь все хорошо, мать, все спокойно. Никакой войны не будет. Наоборот, скоро будет встреча президентов и новый мирный договор.

Говорил я.

Верил я в это сам или нет?

Не знаю. И тогда не знал.

Но очень хотелось верить.

В отпуске-отставке я жил хорошо и спокойно. Здорово, когда жизнь дарит такие паузы! Время отдохнуть, перегруппироваться внутри себя, восстановиться. Да и просто – насладиться жизнью, как она есть!

И я наслаждался. Тем более лето. В моем саду было полно фруктов и ягод: вишни поспели, черешня, смородина красная и черная, малина! Тутовника было три дерева разных сортов: черный, белый и розовый. А еще поспевали абрикосы, курага, яблоки, груши, виноград, сливы и алыча! И наверняка ведь что-то забыл… грецкий орех? Нет, орех созревает гораздо позже, осенью.

Я снова возился в саду, ел фрукты прямо на улице. Читал книги из отцовской библиотеки. Вечерами иногда ходил к соседям или принимал гостей у себя.

Устроиться никуда не пытался, порогов учреждений не обивал, по селу ходил только сверху вниз и снизу вверх – в отцовский дом и обратно. Обязательно брал с собой оружие. Я не сдал ни АКМ, ни пистолет. Мне оружие никто не выдавал, автомат я купил, а пистолет отнял у малолетних бандитов – так с чего я должен свои стволы сдавать? Первое оружие, пистолет-пулемет системы Стечкина мне дал Профессор. Но это был его личный подарок, а не служебное имущество.

Так что я остался «человеком с оружием», даже будучи уволенным из органов. Это было нарушением закона. Закона об оружии. Но не я один, все нарушали этот закон. Трудно было найти чеченца, у которого в доме не было бы ни одной единицы огнестрельного оружия.

Да, первое время было очень хорошо. А потом, недели через две или три после увольнения, резко сдало здоровье. Нарушился сон, стали сниться кошмары, пропал аппетит, заболела голова. Наверное, так обрушился на меня накопившийся за два года стресс. Это были первые вестники моих болезней.

Тогда я был еще здоровяком! Молодость, доктор, молодость. Молодость выдерживает все – и стрессы, и нарушение режима сна и бодрствования, нерегулярное питание, ночные пьянки, нечеловеческое напряжение сил, даже травмы и раны. Все выдерживает молодой организм. Или кажется, что выдерживает. Ведь это только у кошки девять жизней, а у человека – всего одна, короткая и мерцающая, всегда на грани затухания. И болезни и раны накапливаются, даже в молодости они не проходят бесследно.

Поэтому теперь, спустя десять лет, я такая развалина.

У меня сколиоз, радикулит, гастрит, панкреотит, сердечная недостаточность, ЗЧМТ и т.д., и т.д. Это ночевки на холодной земле, тяжелые рюкзаки и сумки с боекомплектом, сухие пайки, травмы, контузии, отравления, стрессы. Все осталось рубцами на моем несчастном теле, изнутри и снаружи. Ну а психика… что говорить? Сами все понимаете.

Десять лет спустя доктор, другой, из обычной районной поликлиники, посмотрев на результаты обследования, порекомендовал мне поехать в санаторий. В Трускавец. Или в Минводы. Или в Абхазию. Например. Все равно куда. Куда бы я ни поехал, в букете моих хронических заболеваний найдется веточка, по которой специализируется данная лечебница.

Он не особенно верил в то, что это поможет. Скорее, как в анекдоте: «Поезжайте на грязи!» – «А это поможет, доктор?» – «Едва ли. Но к земле привыкнете».

Но я решил поехать. Меня ничего не держало, так почему бы и нет? Я решил поехать в Абхазию. В телевизоре нагнетали атмосферу, показывали сюжеты о провокациях грузинских военных против российских миротворцев и абхазских пограничников. Жесткая риторика грузинских властей и непримиримая реакция властей Абхазии. Вот-вот будет война.

Да только все это длилось уже лет пятнадцать, с тех пор как настоящая война закончилась. Поэтому я не верил. Если бы они хотели второй войны, они бы уже начали ее, давно. В чеченской версии хватило четырех лет. А тут – пятнадцать. Боевые кличи обеих сторон стали просто традицией. Пустым звуком. Национальным обычаем.

К тому же если по телевизору настойчиво внушают какую-либо модель реальности, то можно быть уверенным, что в действительности все обстоит как раз наоборот.

Я взял билет на самолет до аэропорта Сочи-Адлер, ближайшего к Абхазии аэропорта. Весь полет я вспоминал. Ведь я уже летел этим рейсом до Сочи. Шестнадцать лет назад. В то самое время.

Это было осенью. Я добирался в Сочи из Архангельска через Москву. И Сочи тоже был транзитным пунктом. Конечной целью был город Баку. Что меня занесло в Архангельск, в то время как я учился в Санкт-Петербурге на четвертом курсе университета? И какие дела у меня образовались в Баку?

Еще до окончания университета я стал сотрудничать с одной торговой организацией. Нужны были деньги, родители с трудом сводили концы с концами, это было голод ное время, вы помните. Официально я состоял в штате как «юрисконсульт». На самом деле участвовал в чем-то вроде обеспечения безопасности. Пользовался преимуществами своей национальности – тогда чеченцев в преступном мире России еще боялись.

Позже их уничтожат почти повсеместно.

И трудно сказать, что было причиной, а что следствием. Или обескровленные войнами чеченские группировки были разгромлены конкурентами, которые использовали сложившуюся из-за войн ситуацию. Или сами войны были начаты для того, чтобы лишить чеченские группировки силы в российском преступном мире.

Говорят, даже, что из-за Абхазии. Грузинские воры приговорили Чечню к войне за то, что чеченские добровольцы помогли абхазам выкинуть грузинские войска из Абхазии.

Я был по делам бизнеса в Архангельске. Когда один черт свалил из Питера с деньгами за товар. Черт был азером, и мы не сомневались, что он залег у себя. Быстро пробили его адрес и сведения о родственниках. Он жил в самом Баку.

Прямых самолетов не было, и я отправился по маршруту Архангельск–Москва–Сочи–Баку. Мне было предписано найти крысу и вернуть деньги. Так или иначе.

В Баку я добрался, и крысу нашел. А деньги вернуть не смог. Этот черт уже почти все потратил. Перевернув вверх дном его квартиру, я нашел только жалкие остатки украденного. Вырубив и связав черта, я оборвал провод телефона, запер квартиру снаружи, выкинул ключ и дал драпу в аэропорт. Азер успел вызвать своих корешей, и они были уже близко.

За два дня в Баку меня хотели убить три раза: два раза по делу крысы, один раз просто так в подземном пешеходном переходе. Какие-то бакинские гопники. Все три раза я вырулил, где быстротой и силой, где хитростью. Но судьбу испытывать не хотел и первым рейсом вернулся в Россию.

Тогда в Азербайджане, как и везде, были бардак, кровь, нищета, беспредел. Все прелести развала Союза. И еще была хурма, очень вкусная. Продавалась на каждом углу за копейки. Раньше я очень любил хурму.

А после той поездки в Баку я хурму не переношу, у меня на нее психическая аллергия.

Но рассказ о том, как я прилетел в Сочи шестнадцать лет назад.

Еще несколько часов назад я был в Архангельске, где ранняя метель секла лицо ледяной лозой и кидалась пригоршнями колкого снега. А когда мы приземлились в Сочи и открылся люк на трап, приставленный к самолету, в лицо дыхнул жаркий южный ветер с головокружительными ароматами цветов, фруктов, моря, солнца и чего-то такого, чему я не знал названия. Еще я помню, что увидел пальмы. Настоящие пальмы, они росли по периметру аэропорта, их колыхал тот самый душный ветер юга. Я опешил и наверняка задержался на трапе больше положенного.

Сойдя на землю, я подумал: эта земля называется рай.

А чуть позже, оказавшись в городе, я понял: люди превратили ее в ад.

Весь город был заполнен беженцами из Абхазии. Люди сидели, стояли, лежали на тротуарах, в парках, на газонах, везде. Было видно, что многие живут так не первые сутки. Старики, больные, дети, много кричащих детей. Часто с домашними пожитками, наспех собранными в сумки или узлы. Иногда совсем без вещей. Много просто голодных.

Это в Сочи, в городе грез и счастья.

Теперь я знаю, что их гнали отовсюду, ничем не помогали. Их выкинули, вычеркнули из жизни. Еще совсем недавно – граждан Советского Союза, где человек проходит как хозяин. Новые хозяева не жалели рабов, в рабах не было недостатка, даже переизбыток. Поэтому экономически целесообразно было часть рабов уничтожить, чтобы не ели даром хозяйский хлеб. Многие беженцы были русскими, но какая разница? Тем более что по соглашению между новыми хозяевами эти рабы, жители Абхазии, принадлежали грузинским господам и страдали теперь потому, что осмелились не послушаться.

Люди не очень хотели развала своей страны. Многие услышали запах серы во время речей политиков. Но многие и поддались. В марте 1991 года на референдуме о будущем Союза жители Абхазии высказались однозначно за сохранение общего пространства. А Грузия проголосовала за распад, за отделение. За независимость.

Это укрепило позицию Абхазии: если Грузия становится ренегатом Союза, то Абхазия имеет право не поддерживать предателя.

Грузия решила строить собственное мононациональное государство. При этом не отпуская от себя ни Абхазию, ни Южную Осетию. Полагая, видимо, что Абхазия – хорошая земля. На ней все хорошо. Кроме абхазов.

Вот только абхазам почему-то не понравился такой план.

В 1992 году они были уже фактически независимы от Грузии.

14 августа госсовет Грузии – странный, не вполне легитимный орган, узурпировавший власть в стране, – ввел в Абхазию грузинские войска. Под предлогом защиты железной дороги. Началась война.

Боевые действия грузинской армии заключались в основном в грабеже абхазских и армянских домов. Сами грузины признавали, что только это помешало им быстро занять всю Абхазию и захватить правительство Ардзинба, абхазского лидера. Пока грузины вывозили плоды мародерства в Тбилиси, откуда специально организованные рейсы самолетов переправляли награбленное на продажу в Москву, абхазы создали свою армию. И встали на защиту родной земли.

Еще раньше именно в Сухуме – по случайности или внутренней закономерности истории – была учреждена Конфедерация горских народов Кавказа. Теперь Конфедерация выступила на стороне Абхазии. В республику направились отряды добровольцев.

Незаконные вооруженные формирования, банды. Если быть юридически точным.

Из казаков, русских, дагестанцев, осетин. И, конечно, чеченцев.

Самым знаменитым полевым командиром абхазской войны был Шамиль Басаев. Шамилю в Абхазии было 26 лет. Столько же, сколько мне ко времени начала второй чеченской войны.

А тогда, в 1992 году, мне было всего 19. И я совсем не хотел воевать. Я вообще никогда не хотел воевать, до сих пор не хочу. По правде говоря, я очень боюсь боли. Смерти не так боюсь, если эта смерть будет быстрой. Но боли боюсь, боюсь мучений. И еще плена. Потому что в наших войнах плен – это и боль, и мучение, и унижение, а потом все равно – смерть.

Я бродил по Сочи, смотрел на беженцев. Мне и в голову не пришло перебраться через границу и вступить вместе со многими соплеменниками в отряд Басаева или Гелаева. Нет.

Я думал только о том, что война – это ужас, который случается даже не с теми, кто воюет, а с теми, кто просто оказался рядом. Им хуже всех. Так было всегда, во все времена. Поэтому войны прокляты в веках.

Но если война начинается, лучше взять оружие в руки. Потому что худшая участь на войне уготована тем, кто остался дома, тем, кто не взял оружия, тем, кто посмел остаться мирным, – а значит, беззащитным – в сердцевие войны. И сам выбрал для себя роль беспомощной жертвы.

На войне не может быть мира, потому нет мирного населения, ни в одной, ни в другой стране. Есть только враг и вражеское население, на своей и чужой территории. А враг может быть с оружием и без. Безоружного врага уничтожить легче. Поэтому безоружного врага уничтожают в больших количествах.

Одни – ковровыми бомбардировками, другие – террористическими актами. Нет никакой разницы, поверьте.

Я дождался своего рейса и улетел в Баку.

Где мне тоже пришлось вести маленькую войну и спасать свою плоть от гибели, вдали от фронтов. Без оружия.

Тогда я еще не понял, что война идет везде. Война против всех народов СССР, не только против абхазов или чеченцев. А вражеское население уничтожают: голодом, безработицей, безграмотностью, преступностью, болезнями, межнациональными конфликтами. Любым способом. И если враг безоружен – тем легче его уничтожить.

По заданной программе численность населения бывшей Страны Советов следовало уменьшить. А оставшихся в живых поработить.

Так всегда делают завоеватели – от Чингисхана до Гитлера, и от империи инков до «мирового сообщества».

16 лет спустя я стоял перед пограничным контролем в местечке Псоу, у одноименной реки, на выезде из России в Абхазию. Я стоял в шикарных новых ботинках «гриндерз», одетый в стиле «милитари», в кепке армейского образца. Не хватало только больших темных очков – я не ношу очков.

Инспектор открыл мой российский паспорт. Стал сверять лицо с фотографией. Я снял кепку. В фотографии я был уверен.

Дождавшись, пока я, устав, немного отвлекся, инспектор прочитал из паспорта: Артур Дениев?

Я задержался с ответом только на секунду:

– Да.

– Из Чечни?

– Родился в Чечне. Давно живу в России.

– Дома бываешь?

– Да, изредка.

– Когда в последний раз?

– В апреле.

– Ездил встречаться с Шамилем Басаевым?

Инспектор пошутил. Наверное, пошутил. Я хотел пошутить в ответ: нет, с Хаттабом. Но вместо этого сказал серьезно:

– Он мертв. Басаев мертв. И Радуев мертв. И Хаттаб мертв. Не с кем там встречаться.

– Жалеешь их?

– Я никого не жалею. Я против войны. За мир во всем мире. Пусть всех поубивают, лишь бы войны больше не было.

Инспектор не заметил, как абсурдно прозвучала моя последняя фраза и процедил только что-то вроде:

– Ну-ну…

И стал звонить по телефону. Рассказывать. Спрашивать инструкций.

Пришла тетенька, задавала мне те же самые вопросы.

Пробивали по разным базам Артура Дениева. Ничего на него не нашли. И пропустили меня:

– Следующий!

Артур Дениев был хорошим парнем, примерным, законопослушным. Спасибо ему – в который раз!

В 1992–1993 годах в Абхазии была настоящая война. С наступательными операциями, обороной и контрнаступлениями, с позициями, тылами, штурмами и рукопашными схватками. Со всем, что бывает на настоящей войне.

Во второй чеченской войне было лишь несколько этапов в самом начале, которые можно назвать боевыми действиями. Все остальное: диверсии и партизанские вылазки, с одной стороны, и карательные операции, с другой.

Когда одна из противоборствующих сторон конфликта представлена исключительно партизанскими отрядами и диверсантами, другая может выполнять роли только полиции и карателей. И это не война – правы были российские генералы.

Впрочем, когда львов гоняют по саванне и расстреливают крупнокалиберными пулеметами с вертолетов и называют это «охотой», то и чеченская операция – «война».

Просто раньше я думал, что война подразумевает наличие хотя бы более или менее сопоставимых войск у противоборствующих сторон. И, например, когда рабы под предводительством Спартака шли на Рим и сражались на поле битвы с легионерами, это еще было похоже на войну – хотя результат столкновения анархичного сброда с регулярными частями почти всегда предсказуем. А вот когда после разгрома восставших рабов отлавливали по всей Италии, поодиночке и группами, и распинали на крестах вдоль дорог – это была уже не война, это была как раз контртеррористическая операция. Или карательная. Что одно и то же.

Сейчас я уже ни в чем не уверен. В значении слов – меньше всего. Теперь каждое слово означает не то, что оно означает, а что-то совсем другое, исходя из ситуации и необходимости. Поэтому, когда начиналась война, ее называли контртеррористической операцией, а теперь карательные акции называют войной. Чтобы красиво и героически.

И я все понимаю. России, русскому народу был нужен этот миф: о собственном героизме, снова о самопожертвовании, о святом христовом воинстве и прочая. Это и есть русская национальная идея. Если бы чеченцев не было, их стоило бы выдумать. Если бы чеченцы не восстали, русские погибли бы как нация. Нет, вторая чеченская не просто привела на президентский престол еще одного чиновника. Но спасла Россию! Дала России миф, веру, образы. И вот снова эти солдатики калечные по метро, пострадавшие за землю русскую. Песни поют. И геройские подвиги во имя и для, в кино и просто на лавочке во дворе. И романтические мужчины, украшенные страданием и шрамами в душе, что дает им право пить беспробудно водку или совершать преступления, или книги писать, например.

Я думаю, что с каждым годом эта прошлая война будет расти и разбухать. История ее будет обрастать множеством неизвестных ранее подробностей. Все больше будет боевых действий. Появятся у чеченцев свои ПВО, потом свои самолеты, танковые дивизии, ракетные войска. Конечно, и атомная бомба – вовремя обезвреженная героями-россиянами. Думаю, вырастет и территория Чечни – чтобы было где разместить масштабные сражения. Постепенно перевалит за миллион численность армии одних только чеченцев – это не считая пары миллионов арабских наемников, воевавших на стороне зла.

И тут уже вволю развернется обычное русское мифотворчество. О том, как воевали – не числом, а уменьем. И героизмом. Как малыми силами сдерживали натиск превосходящего по численности врага. Голыми руками останавливали танки. Прорывались из окружения. Бросались на доты. И конечно патронов всегда не хватало…

Не может без этого всего Россия, не может русский народ. Так что чеченцы подвернулись весьма кстати. И хорошо, что чеченцы – потому что если бы подвернулся, не приведи Аллах, Китай, то в процессе духовного возрождения русской нации эта самая русская нация была бы очень быстро физически уничтожена.

Да, убийством десятков тысяч людей разных национальностей в Чечне оплачен современный нам реальный – хоть и несколько искусственный, заметно инспирированный, но – подъем русского национального самосознания. Без которого не выжила бы Россия. Будем смотреть правде в глаза и назовем вещи своими именами.

И кто-то подумает: оплачено = оправдано. Но не я. Потому что мне насрать на «русское национальное самосознание», как и на чеченское и на любое другое. И мне насрать на «Россию», как и на Китай, Ичкерию и любое другое «государство». И если любая национальная идея или политическое образование требуют оплаты своего существования ценой гибели людей, если это о той самой слезинке замученного ребенка, если это так: дети и женщины с оторванными руками и ногами в госпиталях, плачущие старики, пережившие своих детей и внуков, бессчетно в захоронениях неоперившиеся юнцы, то – слышите! – пусть эта самая идея или образование, как бы оно ни называлось, идут к дьяволу. Потому что таким только там и место.

Однажды я говорил со своим другом. О чем-то древнем, вроде Тевтонского ордена. И я сказал: «Ты говоришь с точки зрения обывателя, жившего в те времена. Но с точки зрения истории…»

А он сказал: «Нет. Нет никакой другой точки зрения на историю, кроме точки зрения обывателя, жившего в те времена».

И я понял, что это так.

И если его, обывателя, лишают семьи и дома, если его пытают и убивают, то вот и вся история. А преодолеют ли там феодальную раздробленность, проведут ли прогрессивные реформы – это не важно Богу. А кто придумал «историческую необходимость», тот давно ушел от Бога.

И я понимаю, как и почему возник и пухнет героический миф о России во второй чеченской войне. Понимаю, но принять не могу. Потому что это бесчеловечно.

А еще потому, что просто – вранье.

А я знаю, как все было в Чечне на самом деле.

Как все было на самом деле в Абхазии, я не знаю. Кроме того, что война там была самой настоящей – это заметно даже сейчас, спустя 15 лет.

Я слышал параллельные мифы. О грузинском геноциде абхазов – от абхазов. Об абхазском геноциде грузин – от грузин. Поэтому, думаю, что все убивали всех. И грабили все и всех. И абхазы тоже грабили и жгли, и убивали. Они об этом не говорят, но каждый третий дом в Абхазии – обгорелый остов, жилище убитых или прогнанных грузин – говорит об этом сам.

Грузины сбрасывали в море тысячи трупов невинно замученных абхазов. А Шамиль Басаев и его бойцы в Сухуми играли на стадионе в футбол отрезанными головами грузин. Не знаю про футбол, но море до сих пор пахнет мертвечиною.

Все одинаково винят Россию: абхазы говорят, что Россия вооружила Грузию и не вмешивалась, глядя на беззакония и террор. Грузины говорят, что Россия вооружила Абхазию, да не только вооружила, но и вмешалась в конфликт и, собственно, победила грузинские войска. Я думаю, Россия всех вооружила: надо было утилизировать боеприпасы, срок хранения которых подошел к концу. И сокращать численность населения бывшего СССР, как приказало «мировое сообщество».

Но один миф вызывает у меня горькую усмешку. Миф о «белых колготках». О снайпершах. Они бывшие спортсменки-биатлонистки. И обязательно из Эстонии.

Абхазы говорят, что на стороне грузин воевало целое подразделение «белых колготок». Грузины говорят, что «белые колготки» воевали на стороне абхазов.

Потом эти девушки будут замечены в обеих чеченских войнах. И чуть ли не каждый второй «ветеран» расскажет, как поймали они такую снайпершу и варианты: просто застрелили, разорвали танками, пустили по рукам в полку до смерти, отрезали груди и оставили умирать от потери крови и т.д. – любые садистские фантазии.

Бедная Эстония! Сколько же твоих дочерей погибло на войнах по всему бывшему Союзу? Наверное, в Эстонии уже совсем не осталось девушек. И мужчин, наверное, тоже не осталось – раз девушки идут воевать, чтобы прокормить семью. А биатлон – это правда национальный спорт эстонцев? И каждую девочку сызмальства учат биатлону, а не готовке и шитью?

А вы говорите: чеченцы – дикие звери. Да чеченцы – просто милые котята по сравнению с эстонцами. Даже эстонками. Надо дать всем ППС ориентировки на лиц прибалтийской национальности, особенно девушек. В их спортивных сумках наверняка разобранные СВД.

Страшные люди эти эстонцы. А ведь так и не скажешь…

Я чуть было снова не женился, пока сидел дома. Нет, не то чтобы я в кого-то влюбился или начал встречаться. Просто пережил истерический период, когда мне хотелось наладить свою жизнь. Это обычное дело для всех больных маниакально-депрессивным психозом. Маниакальная стадия сменяется депрессивной стадией, затем снова маниакальной. В маниакальной стадии больной гиперактивен, носится с планами переустройства вселенной, государства или хотя бы своей жизни. Так и я затеял ремонт в отцовском доме, на участке что-то постоянно копал, сажал или, наоборот, выкорчевывал. И даже надумал привести невесту.

Хорошо, что маниакальная активность вовремя сменилась апатией и я не наделал глупостей, не сломал жизнь еще одному человеку. Все это было неправильно, неправильно с самого начала: то, что Лейла вышла замуж за другого. Она была моей и для меня, так было назначено. Но все сломалось, спуталось. Теперь нет Лейлы. И не надо, не надо запутывать еще больше. Одна жизнь – одна любовь.

Это не религиозное мракобесие и не национальные предрассудки. Я сам думал так, раньше. Верил в сексуальную революцию и свободу половых органов. Но это обман, иллюзия. Нет никакой революции и свободы. Люди как лебеди. Люди правда как лебеди.

Когда мы меняемся парами, размениваемся, ищем что-то новое, мы только все осложняем, запутываем, теряем свое и уж, конечно, ничего не находим. Потому что одна жизнь – одна любовь. И больше ничего не придумаешь.

В начале августа 1999 года в Дагестане началась война, которая вскоре станет чеченской, второй чеченской войной.

В конце июня я был отправлен в отставку со службы в правоохранительных органах Ичкерии. Весь июль и август я провел дома, отдыхая и приходя в себя. О событиях в Дагестане узнавал только из СМИ и разговоров.

Где-то в Цумадинском и Ботлихском районах какие-то доморощенные ваххабиты объявили чуть ли не независимость. Как ранее, в 1998 году, в Кадарской зоне провозгласили «Особую исламскую территорию» в нескольких высокогорных аулах. Наверное, от недостатка кислорода в разреженной атмосфере шизофрения прогрессирует.

С другой стороны, не все в этой истории были шизофрениками. Партии были расписаны, роли вызубрены, время сверено. 1 августа в мятежные аулы направляется сводный отряд милиции из Махачкалы. 2–3 августа происходят столкновения милиции и дагестанских боевиков. 5 августа начинается передислокация в Цумадинский район 102-й бригады ВВ.

И уже через 2 дня, 7 августа, «на помощь братьям по вере» с территории Чечни в Ботлихский район выдвигается армия освобождения Дагестана под руководством Шамиля Басаева, который когда-то уже освобождал Абхазию. Ядро армии составил выпуск высшего военного учебного заведения «Кавказ», того самого лагеря под (вернее – над, вверх по течению реки) Сержень-Юртом, во главе с бессменным ректором – Амиром альХаттабом.

Они были готовы, они ждали возможности и случая применить полученные знания в настоящем деле. Это была необходимая производственная практика.

Боевые действия на территории Дагестана продолжались более месяца. 11 сентября Шамиль Басаев заявил об окончании операции и 12 сентября вывел свои потрепанные войска обратно в Чечню. Вывел по мистическому коридору, через расступившиеся горы, сквозь позиции федеральных войск, незамеченный, укрытый крыльями ангелов, вывел – обратившись к заступничеству высших сил.

Или договорившись с русскими генералами.

И принес в Чечню на своем горбу, на закорках, темную женщину, войну.

Во время дагестанской операции официальный Грозный неоднократно делал заявления о своей непричастности. Которые выглядели нелепо. Вооруженные формирования Басаева пришли из Чечни и вернулись в Чечню. Значит, правительство Масхадова либо замешано в этом, либо ничего в республике не контролирует. И неизвестно, что хуже.

Для внешних источников Масхадов произносил странные слова о том, что все происходящее – внутреннее дело России и Дагестана. Внутри республики – критиковал партию войны, партию Басаева. Отправил в отставку Удугова. Пытался снова собрать вокруг себя верных людей.

Но мне вот что кажется: дело не в том, что президент Масхадов к тому времени не мог контролировать всю территорию Чечни и все вооруженные формирования. И неправда, что он был фактически свергнут Басаевым – как заявили о том российские источники. Масхадов оставался президентом, он управлял республикой, ему подчинялись все законные органы власти.

Просто… я даже не знаю, как объяснить, но попробую. Есть такая точка, в которой совершается история. Подвижная платформа, пятно света или пятно тьмы. Бывает, что человек попадает в это место совсем случайно. Но это совершенно особое место, и каждое движение в нем, любое нарушение равновесия меняют ход истории и устройство мироздания. Так вот, президент Чеченской Республики Ичкерия Аслан Масхадов давно выпал из этого места. Теперь его занимали другие: может, Басаев или Хаттаб, или Путин, или кто-то другой, может, даже совершенно неизвестный и незначительный.

А Масхадов мог снимать и назначать министров, ставить тысячи людей под ружье или, напротив, разоружать, определять политику своей страны, изменять частные судьбы многих семейств, но не мог главного: он больше не мог никак, ни на йоту повлиять на ход событий, толкаемый вперед историей, неумолимой, как асфальтоукладчик.

История двигала нас к войне.

Война была нужна России. Война была нужна Ичкерии. Война была нужна Америке. Война была нужна Ирану. Война была нужна Афганистану. Война была нужна Европе. Даже Китаю косвенно нужна была эта война.

Только Индии никогда не нужна ничья война. И, может, еще Новой Зеландии.

Слишком многим была нужна эта война. И для нее создавались причины. Избыточные!

Да, избыточные. Вполне достаточно было одного вторжения в Дагестан. Но решили подстраховаться: стали взрывать дома. 4 сентября – Буйнакск, 9 и 13 сентября – Москва, 16 сентября – Волгодонск.

Я не буду об этом ничего писать. Ничего особенного я об этом не знаю. Есть много статей и книг об этих взрывах. Доведены до суда уголовные дела. Насколько я помню, среди террористов не нашли ни одного чеченца. Но это уже и не важно, война успела состояться, пока искали подрывников.

Я скажу только о том, как мы в республике восприняли известия о террористических атаках на Россию. Мы были ошарашены, удручены. И вновь почувствовали свою обреченность.

Всех удивил любимец публики, звезда телевизионного терроризма Салман Радуев. Раньше он спешил первым признать себя ответственным за любой подрыв урны с мусором в России, грозил химическим оружием и диверсиями на атомных электростанциях. Вел себя как Доктор Зло, как персонаж комиксов. Думали, что уж тут он точно не упустит своего и провозгласит теракты своими подвигами, выдвинет России ультиматумы и так далее. Тем более что все подрывы остались «сиротами» – никто не признавал за собой их авторства. А с точки зрения классического терроризма – это бессмысленно: совершить удачный акт и не признаться, не сделать устрашающего заявления и не выдвинуть ультиматума, ради которого, собственно, все и предпринимается.

Но Радуев отказался от причастности к взрывам. Более того, он выразил свое сожаление и сочувствие семьям погибших, осудил действия террористов.

У нас в Шали мрачно шутили: не зря Салман ездил голову лечить. Вылечил. Надо бы теперь и Басаева с Хаттабом отправить в ту же клинику, чтобы их тоже вылечили.

У границы с Дагестаном Масхадов собирал усиленную войсковую группировку. То ли для того, чтобы воспрепятст вовать переносу боевых действий на территорию Чечни, то ли… а может, и сам не понимал, зачем. С той стороны пахло порохом. На рынке оружия в Грозном цены подскочили чуть не вдвое.

Командовать приграничной группировкой был назначен Асланбек Арсаев. И Лечи, он же Профессор, не замедлил обратиться к бывшему шефу. Предварительно, дня за три, Лечи даже перестал пить. Арсаев принял Профессора с распростертыми объятиями и назначил на какую-то штабную должность.

– Пойдешь в армию, Тамерлан? – спросил меня дядя, заглянув в гости вечером.

– Не вопрос. В какую? Бундесвер? Или Французский иностранный легион?

– Пока в национальную гвардию Ичкерии. А там видно будет.

– Национальную гвардию чего-чего? Это в Африке или на островах Полинезии?

– Хорош кривляться. Специально для тебя есть должность командира Шалинского отряда резервистов.

Признаться, я уже засиделся дома. Да и деньги заканчивались. Работать было надо. Но ни на какую войну, тем более в Дагестан, я все равно не хотел идти.

– Какого такого отряда, Лечи? И, знаешь, я не хочу на войну. Пусть там Басаев с Хаттабом как-нибудь без меня.

– Басаев с Хаттабом тут ни при чем. Наоборот. Это Масхадов объявил о призыве резервистов. Самого отряда резервистов в Шали пока нет. Но должность командира есть. С окладом согласно штатному расписанию. Так что думай, племянничек…

Что тут было думать? Военная служба на должности командира несуществующего отряда меня вполне устраивала. Тем более что никуда из Шали уходить не надо, просто сидеть и получать жалованье.

– Дядя, что бы я без тебя делал?

– Ладно, свои люди. Твой отец мне очень сильно помогал в свое время. Хотел, чтобы я устроился в жизни. Старался уберечь меня от криминальной карьеры. Не получилось, но я помню, как он за меня переживал. И грел на зоне, между прочим.

Через три дня Профессор принес приказ о моем назначении и одновременно о присвоении мне звания капитана национальной гвардии.

Сам Лечи получил звание полковника.

Пока длилась дагестанская авантюра, мобилизация шла ни шатко ни валко. Я периодически заходил в военкомат, проверял списки. Потом сверял с явившимися на сбор. Надо ли говорить, что из сотен списочных резервистов воочию можно было увидеть только пару-другую десятков. Если шли по адресу, то предполагаемый защитник отечества оказывался в отъезде, в гостях у родственников, на заработках в России, а если и дома, то очень серьезно болен. Ну, я и не особо усердствовал, как вы понимаете.

31 сентября – 1 октября российские войска пересекли административную границу Чеченской Республики и начали движение вглубь. То есть боевые действия переносились на территорию самой Чечни. Вернее, началась сухопутная операция, так как ракетно-бомбовые удары и артобстрелы чеченской территории продолжались все время операции в Дагестане.

Первоначально российское руководство декларировало только создание «санитарного кордона», то есть зачищенной полосы вокруг Чечни. Но, начав продвижение, Россия уже не останавливалась.

Трудно сказать, чем была идея «санитарного кордона»: дезинформацией, ходом в информационной войне, прикрытием настоящего плана или осторожной попыткой, стремлением действительно сначала прощупать способность Ичкерии к обороне своей территории и при неудаче серьезного продвижения оправдаться «выполнением поставленной задачи».

Но, похоже, что Масхадов поверил в то, что российские войска ограничатся занятием контрольной полосы. Или не верил в способность России к полномасштабному завоеванию Чечни. Или верил в свою способность повлиять на Россию через дипломатические каналы, чтобы она остановила и отвела войска. Или понимал неспособность своей армии удержать территорию республики.

Так или иначе, из штаба Масхадова не поступало директив об оборонительных действиях. Национальная гвардия отступала без боя. Не пытаясь навязать противнику серьезное сражение. Не защитив границу, не сражаясь за каждую пядь родной земли. Просто отступала без боя. Никакого организованного сопротивления, только мелкие стычки.

Это решение стало губительным для чеченской армии. Война была проиграна тогда, когда Масхадов решил не оборонять границы.

Впрочем, в той позиции, в которой оказался Масхадов, любое его решение было бы губительным для чеченской армии. Это как с Наполеоном, помните? В битве у Бородино он решил не бросать в бой свой последний резерв, старую гвардию. «За тысячи лье от Парижа я не могу рисковать последним резервом». И это решение стало губительным для французской армии. А если бы Наполеон бросил в бой свою старую гвардию? Тогда уже это решение стало бы губительным для французской армии. Потому что ему было суждено проиграть. И у Бородино император Бонапарт был не в том месте, где определяется дальнейший ход истории. В этом месте был другой человек, может даже и не Кутузов, а какойнибудь улан или казак.

Российские военные тоже не искали сражений. Они захватывали населенные пункты путем очевидного шантажа. Подойдя к селу на расстояние, которое позволяло им стереть это село с лица земли артиллерийскими обстрелами и системами залпового огня, но оставаясь вне досягаемости для стрелкового оружия предполагаемого противника, генерал вызывал к себе делегацию уполномоченных на переговоры жителей. Перед послами ставился нехитрый выбор: или село сдается без единого выстрела, или оно будет уничтожено вместе со всеми жителями.

Готовность российских военных привести угрозу в исполнение и превратить любой населенный пункт в пылающую братскую могилу после первой войны и варварских обстрелов во второй войне не вызывала ни малейших сомнений. И боевики уходили, а старейшины сдавали село, подставляя его под тотальную «зачистку».

Таким образом, к декабрю российские войска взяли под контроль большую часть равнинной Чечни. Вооруженные формирования Ичкерии отступили в Грозный и в горы. На этих рубежах Масхадов надеялся организовать серьезный отпор агрессору.

Я снова в Шали. Говорят, сегодня у РОВД взорвался смертник. Немного не донес свое тело-бомбу, его просто разорвало на улице. Он ушел в ад один, никого не прихватил с собой в попутчики. Это говорят. Официальных сообщений не было. Официально в Чеченской Республике, если смотреть региональное ТВ «Вайнах», только ловзар, синкъерам и белхи. Сплошные свадьбы, праздники и всенародная стройка. Никаких смертников.

Сам я тоже ничего не видел и не слышал. Хотя был в центре, бродил по магазинам. Одетый в джинсы и рубашку «сафари», все цвета хаки, коротко стриженный и бритый, лицо прикрыто большими солнцезащитными очками. Хотя я не люблю носить очки, в очках у меня болят глаза. Но они скрывают половину лица. Я был похож на русского военспеца. Делал покупки, говорил только по-русски. Шифровка удавалась – селяне видели во мне российского офицера в полуштатском.

И вдруг такой провал: в центральном универмаге, вернее, на том крытом рынке, который теперь на месте шалинского центрального универмага, меня раскрыл Ризван. А я ведь даже и не знал его толком, когда жил в Шали! Так, учился на год младше, дружил с младшим братом моего приятеля и все. Но у него оказалась феноменальная память на лица.

Я уже прошел мимо него, когда он накинулся сзади, громко крича:

– Тамерлан!

Я обернулся, снял очки и улыбнулся. Я его узнал, у меня тоже хорошая память.

– Ризван! Какая встреча.

Я живу по чужому паспорту, под легендой. Это всегда безумие, приезжать в Шали, где меня могут узнать. Меня никто специально не ищет, я не числюсь в розыске, я считаюсь скорее мертвым. И все же риск есть. Риск нелепой случайности, что кто-то заподозрит, начнут выяснять, проведут опознание… а там – десять лет за участие в банд формированиях. Не дай Всевышний Аллах!

Лучше сразу умереть.

Отнекиваться было бессмысленно. Как раз это могло вызвать большие подозрения и пересуды. Я поговорил несколько минут, спросил о житье-бытье и родственниках. Потом вернулся в дом – странно, но я не боюсь, что донесут соседи: те, кто знал меня хорошо, или погибли, или уехали, а те, кто остались, путают меня с двоюродным братом.

Покидал вещи в сумку, собрался обратно в Москву. На всякий случай не через Грозный, а через Ингушетию.

Жаль, что приходится прерывать отпуск. Дома было хорошо. Дома тихо.

Пушки перестали стрелять!

Незадолго до начала вторжения Грузии в Южную Осетию и последовавшего вторжения России на спорную территорию колонна САУ подразделения 58-й армии, базировавшегося в Шали, прошла по федеральной трассе, поднимая летнюю жаркую пыль. Очевидно, это была предварительная передислокация, поближе к зоне напряженности.

Ежедневные учебно-боевые стрельбы по чеченским горам прекратились. Чеченские горы получили временную передышку. Теперь эта же самая артиллерия обстреливает осетино-грузинские высоты.

1600 шалинцев уже записались добровольцами на эту новую войну. Так говорят. Официального сообщения не было. Официальный Грозный вообще выдерживает подчеркнутый нейтралитет. Никаких заявлений. На прямые вопросы пресс-служба отвечает, что Чеченская Республика – часть России и будет действовать в рамках, установленных Федерацией.

Все это уже было: война с Грузией, чеченские добровольцы.

Грозный помнит. Поэтому никаких заявлений, никаких комментариев. Ни одного сюжета по ТВ. Телекомпания «Вайнах» который день повторяет выступление министра по делам религии Ирака, посетившего Чеченскую Республику. Министра переводит с арабского на чеченский бородатый молодой мулла. Переводит цветисто. Я послушал несколько минут и ничего не понял. Странно слушать перевод с одного тарабарского на другой, тоже практически тарабарский.

Я переключил на другой региональный канал и наткнулся на удивительное шоу. Шоу называлось «Зов родной крови». Сначала анкетные данные молодого человека, его фото в мирной жизни и – оп-ля – его же фото с бородой и в лесном камуфляже. Комментарий: такогото такого-то 2006 года ушел из дома и не вернулся. По оперативным данным находится в банде Гакаева, зона действия – Веденский район. И так один за другим. Видимо, взяли источник или имели информатора в банде, заполучили имена и даже фото.

То есть, оказывается, банды в Чечне есть. По крайней мере, в Веденском районе и, по крайней мере, одна, гакаевская. И в недалеком 2006 году после полной и окончательной победы над сепаратизмом и ваххабизмом молодые люди пачками уходили в леса.

В эфире телевидения к бандитствующему сыну обращается мать или отец. С призывом сложить оружие и вернуться домой, подкрепленным 20-минутной проникновенной речью. Я удивляюсь: ведь на верную смерть зовут детей.

Потом мне расскажут, что это специальная акция местных властей: верни своего сына из леса или собирай манатки и двигай из нашего муниципального образования, куда хочешь, вплоть до неизвестного направления.

И это опять неофициальная информация.

Выступающие кажутся очень искренними.

Я вспоминаю, что также искренне похожие люди призывали народ на джихад, он же отечественная война за свободу. Говорят, что чеченцы – прирожденные воины. Но это брехня. А вот что действительно верно, так это то, что чеченцы – прирожденные агитаторы. Простые люди без особого образования и опыта публичных выступлений говорят на камеру 20 минут без перерыва, без пауз, без заминок, без слов-паразитов, без бумажки и подсказок, на чистом и образном чеченском языке. Вчера звали на войну, сегодня зовут с войны. И всегда очень эмоционально и убедительно.

И я сам такой. От этого мой непременный пафос и пропагандистский тон. Но я буду лечиться, правда. Нам всем нужно вылечить голову. Как это сделал Салман Радуев.

В 1999 году в Чечне российские войска с минимальными боями и потерями занимали один населенный пункт за другим. С запада двигалась группировка под командованием генерала Шаманова, с востока группировка под командованием генерала Трошева. Территория независимой Ичкерии съеживалась как проколотая шина. По базам, объектам инфраструктуры (включая больницы и родильные дома), мостам и просто городам и селам на территории, еще не занятой Россией, непрерывно наносились ракетно-бомбовые удары.

С конца октября в Шали начали появляться эмиссары будущей власти. Органы управления формировались в Москве из эмигрантов, сторонников оппозиции Дудаеву, покинувших Чечню после провала первой кампании. Затем «правительство в изгнании» переехало в Моздок под крыло войскового штаба. И из Моздока началась инфильтрация пророссийских ставленников и агентов на территорию еще не оккупированной Ичкерии. Они встречались с ключевыми персонами, вели подготовительную работу. Убеждали открыть ворота, впустить федеральные войска. Собирались какие-то советы старейшин. Никакой особенной конспирации агитаторы не соблюдали. Просто приезжали к своим родственникам и встречались со своими знакомыми, чтобы за чашкой чая в гостиной или на веранде обсудить грядущее. Чечня – страна маленькая, у каждого найдется в Шали и родственник, и друг. А многие московские эмигранты сами были шалинскими, родом из наших мест.

Мне до них не было никакого дела. По-хорошему, это была задача служб безопасности Ичкерии – выявлять подрывные элементы, задерживать подозрительных личностей. Людей со всяческими шевронами хватало, но мышей они не ловили. Аллах знает, чем они все занимались. А мне тем более было все равно и недосуг. Я был не службистом и не полицейским, а просто командиром резервистов – то есть армейским офицером, даже не разведчиком, не говоря уже о контрразведке.

И если совсем начистоту, я сочувствовал «националпредателям». Мне казалось, что с их помощью может начаться хоть какой-то переговорный процесс и остановится кровопролитие.

Наступила зима. Бесснежная, бесприютная. Сады чернели голыми ветвями, небо выцвело, затемнилось, скрылись в тяжелой облачности синие горы. Порой шел тоскливый холодный дождь. К подошвам налипала грязь, бурая глина, смешанная с жухлой травой.

Каждое хмурое утро я просыпался от дрожи в остывающем теле. Наши дома отапливались газом, газ перестал идти: где-то бомба разрушила газопровод. Я включал электрическую печку, включал старый электро-нагреватель, сделанный в форме камина, но тепла накаленных спиралей не хватало, чтобы прогреть даже одну спальню. И электричество стали отключать все чаще, перерывы в электроснабжении становились все дольше. На электричестве работал насос водонапорной башни – несколько часов без света, и вода тоже переставала течь из кранов.

Помнится, тогда начала болеть спина. Может, от холода, от бытовых неудобств, от задавленного стресса. По утрам я еле сползал с кровати, скрюченный болью. Хотелось распарить болящие кости в горячей ванне, но о целой ванне горячей воды можно было и не мечтать. Условия тогдашней жизни – без газа, без тепла, почти без воды и часто без электричества – казались мне адскими. Я еще не знал, что ждет меня совсем скоро: ночевки в развалинах и в сыром холодном лесу, когда любая крыша над головой будет восприниматься как невероятная степень комфорта.

Почти целый день проходил в борьбе за существование: как-то помыться, согреться, приготовить еду, постирать. Все требовало ненормальных усилий. Но это помогало не думать. Не вспоминать обо всем, что было, и не бояться того, что нас ждет. Ведь будущее близилось, оно придвигалось к нам каждый день гулом канонады, и самолеты-разведчики каждый день летали все ниже и ниже над землей, как будто свод неба неумолимо стремился вниз.

Я давно со всеми вещами перебрался в родительский дом, нужно было присматривать за ним, чтобы случайные мародеры-«индейцы» не разграбили и не спалили. Вечерами я садился в отцовской библиотеке и при свете керосиновой лампы читал. Читать романы мне не хотелось, я штудировал тома Маркса, Энгельса, Ленина – других философских книг у отца, собиравшего библиотеку в советское время, не было. Это чтение оказалось довольно интересным. Низко склонив голову над столом и едва не высунув язык от усердия, я что-то подчеркивал, подчеркивал и делал выписки в мятые желтеющие тетрадки. И записывал свои мысли и выводы, которые казались мне, конечно, очень важными и глубокими.

Я был не один такой – мудрец в желтом свете лампы, прозревающий суть бытия. Нас было много. Через две улицы от меня, наверное, так же в блеклом круге лампы или свечи сидел и писал историософские трактаты бывший преподаватель Грозненского педагогического училища. Еще через перекресток совершенно безумный лесник заполнял своими откровениями тетради в крупную клетку. И по всей больной Ичкерии десятки людей, никогда раньше не думавших о том, чтобы стать писателями или философами, сочиняли опусы один нелепее и фантастичнее другого. Про тайный заговор то ли евреев, то ли инопланетян, главной целью которого было извести под корень чеченскую нацию: они шли к этому много веков, готовились, и вот час настал. Про выдуманную древность Ичкерии и сомнительное родство чеченцев то ли с немцами, то ли с египтянами: свастики в горах, сокровенные капища, надписи в гробнице Тутанхамона на чистом чеченском языке. Или еще про счастливое идеальное устройство общества, в котором не будет ни оружия, ни денег и никакой власти, никакой войны, никогда.

Я думаю, доктор, это была шизофрения, она распространялась, как грипп. В конспирологических построениях и утопических прожектах мы пытались избыть свой страх перед грядущим, свой ужас от прошлого и неуверенность в настоящем. Механизмы психологической компенсации, или как там это правильно называется – вам виднее.

Так что мои тетрадки – вы их прочитали? – были на общем фоне «интеллектуальной жизни» Ичкерии образцом рациональности. Начиная с конца восьмидесятых, весь бред и галлюцинации, ранее таимые в углах сараев подсознания, скрытые узорною паутиной мечтаний и снов, не только выцарапывались в эзотерические тетради мистиков-графоманов, но и плескались в речах и газетах по всей республике. И я знаю, доктор, что признать свою болезнь – значит сделать первый шаг к исцелению. Но я, правда, был не так уж болен, по сравнению с остальными. Ведь в ненормальных условиях норма сдвигается. Чтобы быть нормальным в ненормальных обстоятельствах, нужно самому стать ненормальным.

В общем, крыша ехала у всех все эти годы, а особенно – в конце года 1999-го. Знаете, это глухое «бумм, бумм, бумм» с севера, с запада, с востока, и земля колышется, и стекла тонко дрожат… а еще сверху такое гудение, словно осы, но очень страшные, огромные осы, каждая величиной с дом. И у них там, за облаками, – роение. И ведь что будет, когда закончится? Они обрушатся с неба и воткнут свои смертельные жала, каждому прямо в сердце!

А у меня на чердаке жили осы. Сразу слева от дверцы были их соты. Обыкновенные осы, но, когда я был ребенком, я их очень боялся. Мне иногда снилось, что целый рой ос влетает ко мне в спальню… я просыпался от собственного крика, в холодном поту. Но зимой я раньше не боялся ос, раньше зимой ос не было. А эти, огромные, зимние осы… они были кошмаром наяву.

Самолеты-разведчики постоянно висели в небе над Чечней. Они делали аэрофотосъемку, и мы все были как на ладони – при тысячекратном увеличении снимков можно было считать номер припаркованного автомобиля. Они видели все – как мы шли по двору к воротам или по огороду до туалета, им все было видно. Есть такие камеры для психологической пытки, где за тобой круглые сутки наблюдает глаз видеокамеры, где в неурочное время включают и гасят свет, и давит на слуховые отверстия то монотонное инфразвуковое гудение, то резкая, как боль, сирена. Люди быстро сходят с ума в таких камерах. А у нас вся земля была одной большой камерой для психологической пытки. Так чего вы хотите от нас, какой нормы и адекватности?

Все слетали с катушек, и сочинение трактатов было самым безобидным проявлением сумасшествия. Другие воображали себя генералами, командующими армиями и целыми фронтами, не имея под своей командой и сотни солдат, или президентами, или имамами, наполеонами, титаниками, бэтменами, терминаторами, драконами и колобками; а иным казалось, что нет больше законов Аллаха и законов людей, что нет ничего и все дозволено.

Если посмотреть на судьбы Чечни сквозь парадигму исторического материализма, то очевидно, что политические, военные, социальные катаклизмы застали чеченское общество на стадии разложения родоплеменной общины и перехода от родовой общины к соседской. В этой точке началась столетняя война с Россией, потом грянули революции, еще войны, Гражданская и Отечественная, потом строили социализм. А собственное, внутреннее развитие так и осталось замороженным. И никаких предпосылок для национальной государственности не сформировалось. Века развития не скомкаешь, эволюцию не заменишь парой лозунгов, захватом власти и скороспелыми реформами. Так что государство было построено на ветре, из песка и травы, и полетело, полетело в вихре, захватывая и переламывая жизни людей, словно они были бескрылыми насекомыми.

Зато община – соседская община – стояла на прочной почве истории и традиций. В Чечне есть пословица: близкий сосед дороже далекого родственника. Так оно и есть. Все эти россказни о родовых кланах, о тейпах и прочих экзотических штучках – глупость, устаревшее предание. Если к чеченцу-миллионеру в Москве придет его бедный пятиюродный родственник, самое большее, на что он может рассчитывать, – это работа грузчиком или заправщиком в империи своего более удачливого брата. А вот узы соседства святы.

Я потом жил в большой России, в ее малых и больших городах. Я никогда не знал, как зовут моих соседей по лестничной площадке. И случись что со мной – пожар или нападение грабителей – никто не пришел бы на помощь, мои городские соседи только крепче заперли бы свои железные двери на все замки и цепочки. В России мне это было удобно, так было проще сохранять инкогнито, не светиться. Но тогда в Чечне мы все бы погибли, если бы соседи не помогали друг другу.

Мне приносили мягкий домашний творог, старый электрик, живущий напротив, ремонтировал проводку, иногда соседские женщины прибирались у меня в доме и готовили еду. И я принимал участие в соседских делах – клал кирпич на постройке коровника, пилил деревья, занимался с детьми – учил их русскому языку. У соседки, живущей через огород, мужа застрелили на блокпосту федералы. Она жила одна с дочерью, сын выбрался из Чечни на заработки. У нее была самодельная печка-буржуйка, сваренная умельцами из листового железа: печка согревала дом, на ней готовилась еда. Я приходил к ней нарубить дрова из спиленной ивы, потом мы пили чай и разговаривали – собирались еще несколько соседей, никакого неприличного тет-а-тет. Нет, с ней, рано постаревшей, седой не по возрасту женщиной все было спокойно. А вот дочь…

Это была симпатичная чуть полноватая девушка в возрасте старшеклассницы. Глаза у нее были огромные, как у коровы, и все время словно заплаканные. Она держала веки прикрытыми, смотрела всегда в пол, и ресницы будто бы касались розоватых щек – хотя физиологически это, наверное, невозможно. Она не смотрела мне в лицо, но когда я махал топором, сняв куртку, стояла неподалеку и поедала мое напряженное тело взглядом, быстро опуская голову, стоило мне к ней повернуться. После рубки девочка тащила мне кувшин с водой, полотенце и снова смотрела, как я умываюсь. Она молчала, произносила только несколько формул вежливости, тихим грудным голосом, дрожащим от волнения.

Вскоре соседи стали вести со мной многозначительные беседы, заходя издалека и сбоку, ненавязчиво подводя к известной теме, а по вдове было видно, что она от меня чего-то ждет.

Все сначала? Нет… я тосковал, злился и перестал приходить к вдове. Пусть кто-нибудь другой помогает ей с дровами. Никаких женщин я больше не мог любить. Но даже не в этом дело. Я понимал, что не время. Все на песке, на ветре, куда завтра подует, куда занесет?

Однажды вечером я возвращался из центра, раздобыв в еще работавших лавках каких-то продуктов. У моих ворот стояла вдова. Стало неловко, даже стыдно, как будто я в чем-то перед ней виноват. Поздоровавшись, я не мог не предложить: надо чем-то помочь? Но она ответила: нет. С дровами все хорошо. У нее гости, дальние родственники со стороны мужа, приехали ненадолго… оттуда. Она показала рукой на север. Сегодня зашел еще Анзор, я его знаю, он мой одноклассник. И со мной тоже хотят встретиться.

Мне стало легче от того, что визит соседки никак не связан со сложившейся двусмысленной ситуацией, с моими внезапно прекратившимися визитами, с дровами и большеглазой девочкой. Я сказал: конечно, пусть заходят ко мне в дом.

Едва я успел разобрать покупки, как во дворе залаяла моя маленькая собачонка, живая сигнализация. Вышел встречать. Приезжих было двое: один низкий, лысоватый, другой высокий, худой и небритый. С ними был Анзор. Сердечно поздоровавшись, я провел всех в библиотеку. Было холодно, и мы сели, не раздеваясь. Видя, что я живу без хозяйки, гости отказались и от ужина, и от чая – сказали, что они только что наелись и напились. После обычных расспросов о семье и о жизни, Анзор перешел к цели визита:

– Тамерлан, мы все знаем, и я рассказал нашим приехавшим товарищам, что ты нормальный человек – не фанатик, не ваххабит. Учился в Ленинграде.

Анзор приезжал поступать в вуз в Ленинград в один год со мной. Не поступил, вернулся, на следующий год поступил в Ростове. Возвратившись домой ни в каких движениях особенно не участвовал – его родственники занимались бизнесом в России, и он держал в Шали автомастерскую. А теперь вдруг решил приобщиться к политике. Я молчал.

– Скоро здесь будут федеральные войска. Мы хотим, чтобы не было крови…

– Я тоже хочу, чтобы не было крови, – сказал я.

– Вот, видишь, я знал.

– Чтобы не было крови, нужны переговоры, – продолжил я.

В беседу вступил высокий небритый гость:

– Какие переговоры, с кем их вести?

– Не знаю. Вам, политикам, виднее. Например, с Масхадовым. Кажется, мы Масхадова избрали президентом республики.

– Русские не согласны ни на какие переговоры, кроме переговоров о сдаче оружия. А Масхадов хочет воевать до победного конца. Каким он будет, этот конец, непонятно. Но победным он точно не будет. Второго Хасавюрта Россия не допустит. Главное, что пострадают тысячи мирных жителей. Этого нужно избежать, во что бы то ни стало.

Спорить с очевидным было трудно. Да и не хотелось.

– Понятно. Но что мы можем сделать? И я, например?

Маленький и лысый с важным видом сообщил:

– Уже почти сформирована администрация Шалинского района. Мы могли бы найти и тебе подходящую должность.

Я усмехнулся.

– Дело не в должности для меня. Как остановить войну, что мы можем для этого сделать?

– Мы можем постараться спасти шалинцев от бомбежек и «зачисток» по жесткому варианту. Мы уже говорили со многими даже в действующих органах так называемой Ичкерии. И со многими, не со всеми, но со многими, есть договоренности…

– Где-то я уже слышал про договоренности. Погодите, вспомню. Ах, да. Рассказывали, что перед походом на Грозный у оппозиции в 1994 году были «договоренности» с дудаевскими чиновниками, что надо только зайти в город и власть сама упадет к ногам. И будут свободные выборы, референдумы, полная демократия и чего только не будет. А получилось совсем по-другому: горящие танки, война и дымящиеся развалины там, где вчера был город.

Мои гости помрачнели. Анзор сказал:

– Тамерлан, если ты и все твои резервисты сдадите оружие, то мы гарантируем…

– Вы гарантируете? Анзор, а вам кто гарантирует? Какие у вас у самих гарантии? Честное офицерское слово? Или, может, честное генеральское? Никто не может гарантировать ни мне, ни моим парням, что после того, как они сдадут оружие, – может, не сразу, может, через неделю или через месяц – мы не попадем в ориентировки как лица, причастные к бандформированиям. Что нас не будут вывозить в фильтры, где мы пропадем без суда и следствия. Когда сюда войдет армия, когда подтянутся ФСБ, ГРУ, СМЕРШ или как там у них все сейчас называется, – им всем нужно будет мясо, живое мясо для отчетности наверх о том, что ведется успешная борьба с террористами. И у вас самих нет гарантий. Вы договоритесь с генералом из одного ведомства, а другое ведомство возьмет вас в оборот, и ваш генерал разведет руками – он скажет, это ВВ, я ничего не могу сделать, я свое слово сдержал, мое МВД вас не тронуло. А какая разница, под какой аббревиатурой гнить заживо в яме, наполненной нечистотами? У вас нет настоящих гарантий, вас сдадут, пустят в расход, в размен, как уже было в Грозном в 1996 году. Меня тогда не было здесь, но я знаю, слишком много знаю об этом.

Высокий и небритый заговорил со мной резко:

– Ты еще молод, тебя не было. А я был там, в Грозном. Все пошло не так. Мы хотели совсем по-другому. Российские войска должны были войти как миротворческие силы, развести враждующие стороны, прекратить вооруженные столкновения и обеспечить передачу власти демократическим путем.

– Благими намерениями… это вы так думали. Это вам так сказали генералы. Но кто сказал это войскам? Кто сказал солдатам, что они миротворцы? Или хотя бы, что они на стороне тех чеченцев, которые против диктатуры Дудаева? Нет. Им сказали, что они пришли подавить бунт против России. Остановить взбесившихся чурок. И они вели войну просто, по национальному признаку: каждый чеченец – враг. Даже если днем он притворяется другом, ночью он выстрелит в спину русскому. Кто сейчас в России знает, что чеченцев из ополчения в боях с дудаевскими боевиками в первые дни войны погибало больше, чем федералов в разы?

– Да, так было. Но сейчас…

– Что сейчас? Что сейчас изменилось? Кто-то объяснил солдатам, что половина чеченцев – за Россию? Что у вас есть «договоренности»? Может, они надели голубые каски ООН? Может, с ними больше нет попов, которые кропят святой водичкой снаряды, посылаемые в стан «басурманов»?

– Тамерлан, Тамерлан, не горячись, – сказал Анзор, – на этот раз все будет по закону.

– По закону? Анзор, это война. На войне есть только один закон. Знаешь, что он гласит? Vae victis – горе побежденному. Сдаваться на милость? Вы правда верите в милость этих генералов, министров и депутатов со звериными мордами, которые ради денег и власти готовы свести в могилу половину собственной страны – русских, татар, чеченцев, без разницы?!

Лысоватый глухо спросил:

– А чего ты сам хочешь? Чего ты ждешь? Надеешься на долбаный суверенитет, на независимую Ичкерию?

– Речь уже давно не о суверенитете. Я сам вижу, что мы оказались не готовы строить собственное государство. Речь не о каком-то мутном праве нации на самоопределение. Речь о праве на жизнь. О моем, твоем, моих соседей – праве жить. Рождаться, жениться, плодиться, умирать собственной смертью. Речь о праве на жизнь. Праве жить, просто – жить. За нами не признают этого права. Нас бомбили и будут бомбить. Убивали и будут убивать, когда им вздумается. Поэтому мы не можем сложить оружие. Когда тебя прижимает к стенке вооруженный грабитель, последнее, что ты должен сделать, – это сложить оружие и отказаться от права на сопротивление. С того момента, как ты сдашься, ты больше не сможешь вести переговоры, ты не сможешь требовать для себя гарантий безопасности. Думаете, с вами стал бы кто-то разговаривать, если бы не было парней с оружием, которые готовы драться до смерти? Вы можете ставить условия, требовать прекращения бомбардировок и «зачисток» только пока есть они, парни на линии фронта, с оружием в руках. Если их не будет, вас никто не станет слушать, не будет никаких гарантий и условий – просто придут и сделают все, что захотят. Волк жив, пока скалит зубы. Чеченский народ жив, пока у него есть эти зубы, – те самые парни с оружием, которых вы призываете сдаться на милость охотнику за волчьими шкурами.

– Ты еще веришь в возможность говорить с Россией с позиции силы? У вас нет никакой силы. Если войска встретят сопротивление, они сотрут село с лица земли. Женщины, дети, старики – все пострадают. Ты о них не думаешь? – сказал высокий.

Лысоватый добавил:

– Товарищ, ты, похоже, думаешь, что мы приехали сюда в надежде расхватать теплые местечки во власти. Но это не так. Мне, например, не нужна власть. У меня болит сердце за народ. И это честно. Я хочу спасти наших людей. Я мог бы спокойно жить у себя в Москве, но меня попросили помочь, и вот я приехал. Мы приехали, чтобы помочь своему народу, спасти людей от большой беды. Но мы не справимся одни. Нам самим нужна помощь, помощь таких разумных людей, как ты. Ведь от нас, если мы будем все вместе, тоже многое зависит.

– Я не верю в наши силы. И я не против вашей миссии, если она поможет спасти мирных жителей. Дала аттъо боил шун, пусть по милости Всевышнего у вас все легко получится. Но я не готов вручать свою жизнь в чужие руки. И я не могу просить своих ребят делать то, во что я сам не верю. Если от меня хоть что-то будет зависеть, мы не станем оборонять Шали. Не будем превращать его в крепость и в место боя. Но мы не будем сдавать оружие и надеяться на милость врага. Мы будем скалить зубы. Мы сами будем этими зубами, с которых течет кровавая пена. Мы нужны такими, и вам мы нужны – такими. Если вы искренне хотите заставить Россию прекратить убийства – это поможет и вам. Мы будем следовать своей судьбе. И пусть будет, что будет. На все воля Всевышнего Аллаха!

– На все воля Аллаха, – эхом повторили мои гости, печально качая головами.

Когда они ушли, я долго не мог успокоиться. Не находил себе места, ходил из комнаты в комнату. Я понимал, что вспылил, может, наговорил лишнего. Ведь они, похоже, действительно хотят, как лучше… Но, размышляя об этом снова и снова, я понимал, что и сам я был искренен, я был по-своему прав и повторись эта встреча – сказал бы все то же самое, слово в слово.

И все же меня не покидало чувство, что произошло что-то ужасное и непоправимое.

Вся полнота власти по законам военного времени была сосредоточена в Государственном комитете обороны – ГКО. Главой ГКО стал президент Масхадов. Только он теперь назывался – «амир», на арабский манер. Все начальники и командиры должны были теперь называться амирами. Вроде бы забыты все трения и противоречия внутри Ичкерии, все объединились перед лицом общего врага: и Масхадов, и Басаев, и Хаттаб, и все остальные. И действуют под единым руководством и по общему плану.

По крайней мере, такое впечатление власть Ичкерии пыталась создать у собственного населения, у российской армии, у зарубежных наблюдателей и у себя самой. И будет продолжать гнуть эту линию в пропаганде и после полного разгрома и перехода в подполье.

Вот только никакого плана не было вообще. У Государственного комитета обороны не было никакого плана обороны. Никакого реального плана боевых действий. Инициатива прочно находилась в руках российской стороны, чеченские вооруженные силы оказались способны только на локальные акции.

Когда был жив Джохар Дудаев, его начальник штаба, полковник Аслан Масхадов, чертил на картах планы боевых операций один фантастичнее другого. На этот раз у Масхадова не было даже таких фантастических планов. И не было начальника штаба, достаточно сумасшедшего, чтобы разрабатывать их.

И единое руководство было условностью. И объединение с оппозицией.

Хотя некоторое объединение с оппозицией состоялось. Только это не оппозиция склонилась перед законным президентом, а президент присоединился к ней, выступив против своих вчерашних сторонников.

Союзники Масхадова в борьбе с ваххабизмом и тотальным шариатом по-арабски, братья Ямадаевы и муфтий Чечни Ахмат Кадыров перешли на сторону России. В доказательство своей лояльности они открыли российским войскам ворота Гудермеса. Отряд Ямадаева отныне воевал против сепаратистов, на стороне федеральных сил.

Сдача Шали происходила так же, как множества других населенных пунктов. Мы оставляли Шали без боя.

Директива ГКО, которую привез посланник Масхадова, была больше похожа на пропагандистский листок, чем на часть плана боевой операции. Что-то про «ни пяди родной земли», про «гореть под ногами захватчиков», народную войну и яростный отпор. При этом боеспособные части: национальная гвардия, курсанты Хаттаба и прочие – в яростном отпоре принимать участия не собирались. Гореть под ногами захватчиков мы должны были своими силами. Преградить путь на Шали группировке федеральных войск должны были резервисты с милиционерами, отряд самообороны и прочее ополчение. Шушера, одним словом.

При этом от генерала Трошева у нас было недвусмысленное уведомление: или сдача Шали без боя, или пеняйте на себя. Ковровые бомбардировки, артиллерийский и минометный обстрел, а затем безжалостный штурм с тотальной «зачисткой». Мало не покажется. Почти со всеми главными шалинскими чиновниками переговорили чечено-российские эмиссары. Все были в курсе.

Глава муниципалитета, а с ним и префект, и главный полицай и все вообще районное начальство собрались вместе в префектуре. Я, как командир резервистов, снова стал начальником. И тоже принимал участие в совещании. Были и другие силовики. Лечи не было. Профессор покинул Шали, он был где-то с Арсаевым.

Мы выслушали директиву ГКО, которую зачитал префект. Все молчали. Каждый боялся – и каждый боялся еще и того, что будет выглядеть трусом.

Я ничего не боялся. Поэтому сказал:

– Надо отступать. Мы, все вооруженные формирования, должны покинуть Шали.

И тут взвился какой-то юноша в зеленом берете. Не шалинец, я и не знал его. Из каких-нибудь служб безопасности или личной охраны префекта.

– Это тебе не твоя родная Россия! Мы не можем драпать, как русские от немцев, до Урала и Сибири, а потом отвоевывать все обратно. За нами нет ни Урала, ни Сибири. Если мы отступим на два шага назад, то уже упремся в конец своей страны. Мы должны сражаться, за каждый метр, как Халид сказал. И умереть, если надо! Как настоящие чеченцы!..

Халид – мусульманское имя Масхадова. Юноша усмехнулся и добавил презрительно:

– Ты не поймешь. Ты же сам почти русский.

Присутствующие замерли. Может, ждали, что я выхвачу свой пистолет и начну стрелять в оскорбителя. Но я спокойно выслушал героя и ответил:

– Я рад, что ты так хорошо выучил чеченский язык. И чеченские обычаи. И даже стараешься научить нас, как нам быть настоящими чеченцами! Твой прадед, который пришел в Шали из Дагестана пасти баранов и убирать навоз, наверняка обрадовался бы, если бы смог видеть, каким его потомок стал убежденным чеченцем!

Оказалось, что я попал в точку. Герой оказался из некоренной семьи. И сам, конечно, помнил об этом. Его лицо побелело от ярости и бессилия. Я продолжил, обращаясь уже ко всем присутствующим:

– Наши предки уже видели таких вдохновителей на священную войну, которые воевали до последнего чеченца, а потом сдавались русским в почетный плен, предав тех, кто поверил им. И почему-то они всегда приходят к нам из Дагестана!

Все поняли, что я говорю про имама Шамиля.

Это было второе нечаянное попадание в точку. Оказалось, что провокатора зовут так же – Шамиль. Я услышал, что так его одернул префект, когда герой вскочил с бешеными глазами.

Собрание смеялось. Это было самым лучшим исходом для меня, самым худшим – для молодого Шамиля. Он понимал, что проиграл. Теперь, даже если он застрелит меня, в памяти людей останется, как он был осмеян. Победить слово можно только словом.

Шамиль постарался сохранить достоинство и процедил сквозь зубы, садясь:

– Ты много болтаешь. Посмотрим, каков ты в бою. Если, конечно, не спрячешься под юбкой у своей мамаши.

– Посмотрим, товарищ. Будет надо – повоюем. И я, и ты. Но сейчас нам лучше уйти из Шали, чтобы русские не разбомбили город.

Было еще высказано мнение, что мы можем остаться в городе. Закопать оружие в огороде, спрятать форму в коровнике. Как-то так. Но большинство военных и силовиков приняло это предположение с усмешкой. Понятно было, что сдадут. Причем сдадут свои, шалинские. Ктото из-за личной обиды, кт-то из зависти или просто так, по привычке доносить властям.

И ведь так и случилось. Позже рассказывали, что русский комендант уже криком кричал, что не будет больше никого принимать, что ему надоело разбирать доносы! Тогда энтузиасты записывали свои доносы на тетрадных листках, заворачивали в них камни и кидали через забор к русским оккупантам.

Была еще проблема неисполнения прямого приказа президента: оборонять Шали.

И тогда я озвучил свою идею.

– Птицефабрика.

– Что?..

– Мы оставим Шали, но не разбежимся. Мы займем позиции на заброшенной птицефабрике. Вывод вооруженных сил нужно сделать демонстративным, при свете дня, чтобы видело как можно больше людей, среди которых обязательно есть осведомители русских. И лучше в сторону гор, на Сержень-Юрт. А потом тайно сконцентрируем силы на птицефабрике. Так мы и выведем из-под удара мирное население, и не нарушим приказ ГКО.

Мой план был принят.

И мы оставили Шали без боя.

Днем, на грузовиках с зелеными флагами, в полном вооружении, все силовики – а набралось вместе с моими добросовестными резервистами более трех сотен человек – мы отбыли по дороге на Сержень-Юрт. Пункт сбора был в центре Шали, и все видели наши приготовления и отъезд.

За Сержень-Юртом, в лесу, мы сделали остановку. Разбились на группы и с наступлением ночи кто пешком, кто на машинах с выключенными фарами, стали скрытно возвращаться и просачиваться к полуразрушенным корпусам заброшенной птицефабрики, что по дороге на Старые Атаги.

К концу следующего дня сбор птичьего войска был окончен. Из трех с лишним сотен на место пришли только чуть более ста бойцов.

Да, доктор, я боялся разоблачения и решил вылетать не из Грозного, а из ингушского аэропорта Магас. Чуть меньше шансов, что меня там будут ждать. Паспорт? У меня прекрасный паспорт. Фотография моя, когда советский паспорт меняли на российский, то я предоставил свою фотографию. Девушки в паспортном столе ничего не заметили. Если у них в деле и были старые фото Дениева, они не увидели большой разницы. Не сказал бы, что для них мы все на одно лицо. Но Дениев был из моего тейпа, даже родственник, какой-то далекий. Потому ли или просто совпадение, но у нас похожая внешность.

Да, я знаю, доктор, вы считаете, что это шизофрения. Моя бредовая вторая личность погибшего Тамерлана Магомадова завладела сознанием. На самом деле мне нечего бояться – я действительно Артур Дениев, это подтвердили все экспертизы. Хорошо, пусть эта версия будет основной.

А Ризван, который донес на меня в ФСБ, позже сам признался, что перепутал: у меня и у Тамерлана очень похожая внешность, я знаю.

Но я действительно поехал в Магас. Я пришел в центр Шали и договорился с таксистом. Всего за одну тысячу рублей он взялся меня довезти. Закинул дорожную сумку на заднее сиденье старой «Волги», и мы поехали. Водитель был пожилым и очень разговорчивым человеком. Только старики и женщины сейчас в Чечне разговорчивы, они меньше боятся ляпнуть лишнее, особенно вспоминая про войны.

Мы еще не выехали из города, а он уже начал рассказывать. Про самолеты. Что он-де сам видел по телевизору выступление Грачева, министра обороны России, еще в девяностые. И Грачев сказал, что в небе над Чечней он потерял двести самолетов. Старик возбуждался: вот скажи, как могли боевики сбить двести самолетов? И где они все? Если бы тут сбили двести самолетов, то на каждом поле лежали бы обломки! Чечня слишком маленькая, чтобы не заметить в ней двести сбитых самолетов! В ту войну, если и сбили самолет, то один. Потом его двести раз по телевизору показали! Может, два самолета. Никак не больше! А Грачев эти самолеты на войну списал, а на самом деле продал просто! Через Грозненский аэропорт продал за границу!

Как и все очевидцы, водитель помнил войну по телевизионным новостям. Но делал свои выводы. А вообще, пел как акын: что увижу…

Взгляд его наткнулся на канавы вдоль дороги, и он вспомнил, как участвовал в похоронной команде. Здесь, на окраине, в ирригационных каналах, они хоронили мерт вых, подобранных после боев и бомбардировок. Хоронили чеченцев и русских, солдат и боевиков, просто мирных жителей хоронили, если трупы никто не подобрал. Похоронная команда сформировалась при мечети на добровольных началах. Старик верил, что это богоугодное дело. Да и полезное: от разлагающихся трупов болезни и вонь.

Мы, говорит, старались каждого обмыть и все сделать правильно. Но иногда не успевали. И простыней на саваны не хватало. Тогда мулла сбрызгивал только водой, читал молитву – над мусульманами читал, над христианами и над теми, кто себя считал неверующими, тоже: кто же теперь знает? Мертвые ему не перечили. И так прямо в той одежде, в которой нашли, хоронили. Укладывали рядами в канал, потом засыпали землей. Много земли кидали, потом утрамбовывали. Ногами. Топтались сверху и повторяли: «Лай-лах-иль-аллах!» Зикр делали. И чтобы собаки не разрыли.

Я слушал и молчал, вглядываясь в пейзажи вдоль дороги. По этой дороге, на Новые Атаги, я не ездил уже очень давно. Обычно по трассе Грозный–Шали, через Аргун. А на Магас ведет другая дорога.

Невдалеке от этой дороги когда-то стояла Шалинская психиатрическая больница. Дурдом, как все ее называли.

Когда мы проезжали эти места, я прервал воспоминания водителя и спросил:

– Ваша, а что стало с дурдомом?

И мой многословный рассказчик замолчал. Его живое лицо сразу осунулось, глаза померкли.

В детстве я знал об этом дурдоме. То есть все эти «ты что, из дурдома сбежал?» или «тебя в дурдом отправят» – это было не о каком-то дурдоме вообще, а о том самом, по дороге на Новые Атаги, желтые корпуса за кирпичной оградой.

Как я понимаю теперь, это была не лечебница закрытого типа. Никакой колючей проволоки и тюремного режима. В Шалинском дурдоме не держали агрессивных опасных психов. Специализацией лечебницы было, наверное, простое слабоумие. В дурдоме жили невинные дурачки, с разной степенью недоразвитости ума. Самые здоровые пользовались некоторой свободой, днем они бродили в окрестностях лечебницы и даже заходили в село. А самые тяжелые наверняка просто лежали в своих палатах, безучастные, как растения. Персонал кормил их с ложечки и менял под ними загаженные простыни.

Это удивительно, но все эти годы после возвращения в Шали я ни разу не вспоминал о дурдоме. И не только я. Все, все забыли.

Новой ичкерийской администрации было не до умалишенных. Умалишенных хватало в самой администрации, только они были буйные – их следовало госпитализировать в стационары закрытого типа с усиленным наблюдением.

Министерство здравоохранения России тоже забыло про лечебницу. Видимо, ее даже вычеркнули из списков действующих учреждений системы здравоохранения. Как забыли и про другие заведения, оставшиеся на территории Чечни: Самашкинскую психиатрическую больницу, Грозненский дом престарелых… Но положение Шалинского дурдома было самым плохим.

Ни одно заведение не было планово эвакуировано. Все остались без финансирования. Но остальные были хотя бы на виду. И обитателей дома престарелых подкармливали: то грозненские жители, то солдаты федеральных войск, то благотворительные организации вроде «Красного Креста» и даже «Харе Кришна: Пища для жизни».

Шалинский дурдом стоял на отшибе, слишком далеко от жилья сельчан, слишком далеко от гарнизонов российских войск, а благотворительные организации вообще ничего о нем не знали.

В первую войну здание дурдома пострадало от бомб. Прекратились финансирование и снабжение лечебницы, и персонал постепенно разбежался. Врачи и санитары покинули свои посты, вернулись в Россию или по домам в Чечне. Больных, если у них были родственники в республике, тоже разобрали по домам. То есть тех больных, которые были местными.

В лечебнице было много больных из большой России, из всех регионов бывшего Советского Союза. Раньше многих отправляли на лечение в Чечено-Ингушскую АССР, потому что климат райский, мягкий и полезный для здоровья.

Они стали никому не нужны. Пропали без вести.

Я часто думаю о том дне, когда последний санитар или повар покидал в свою сумку вещи, продукты и лекарства, которые еще смог найти и которые мог продать, и ушел за ворота лечебницы, оставив эти ворота открытыми.

Оставив внутри сотни беспомощных людей, большинство из которых не могли внятно объяснить, что им нужно, а некоторые просто не умели вставать и ходить.

Я думаю о том дне, когда ходячие пришли по привычке, по животному инстинкту к дверям столовой и не нашли там вообще ничего и никого. Они были как дети, они решили, что наказаны за то, что плохо себя вели.

Как они бродили по коридорам и жалобно мычали, прося прощения за свои неосознанные, но, выходит, страшные прегрешения. А лежачие беспокойно ворочались или распахнутыми глазами рассматривали потолок, чувствуя голод, жажду, сырость и горестное недоумение.

Водитель молчал несколько километров.

Потом рассказал.

Он ездил по этой дороге, когда вывозил шалинцев в Ингушетию. Вдоль дороги стояли больные и протягивали к проезжающим машинам руки. Иногда он останавливался и вкладывал в эти руки какую-нибудь еду, если у него с собой была еда. Слабоумные что-то нечленораздельно мычали или невнятно произносили слова, не всегда уместные, и сразу начинали есть.

А что происходило в палатах, с теми из больных, кто не мог подняться, кто не мог самостоятельно передвигаться и показать, хотя бы знаками, что он хочет есть или пить?

Этого не знает никто. Этого никто не узнает. Никто не заходил в палаты к больным.

Никто не видел, как они умирают.

После второй чеченской войны в корпусах лечебницы разместилась воинская часть. Теперь это закрытая территория, доступ на нее запрещен.

Что увидели солдаты, первыми вошедшие в заброшенную лечебницу?

Разлагающиеся трупы на кроватях, на полу в коридорах, всюду на территории лечебницы, за кирпичной стеной. Растасканные собаками кости.

Там, на территории, есть братская могила, одна общая яма, в которую свалили останки и засыпали землей. Может, залили сверху бетоном или асфальтом, устроили плац для занятий строевой подготовкой.

И я увидел грех, за который мы были наказаны поражением и гибелью. Не смерть сотен и тысяч федералов, пришедших на нашу землю с оружием в руках. Гибель детей Бога, его вечных детей, безумных, беспомощных, забытых и брошенных нами.

С Артуром Дениевым я познакомился там, на птицефабрике. Он был на пару лет моложе, чем я. Немного ниже меня ростом, но формой черепа и лицом очень похож. У него были такие же мягкие, славянские черты, русые волосы и светло-зеленые глаза. В отряде шутили, что это проказы моего прадедушки.

Мой прадед был легендарной личностью. В Первую мировую войну он отправился на фронт, вступив добровольцем в Дикую дивизию. Вернулся на белом коне с отрубленным левым ухом и немыслимыми погонами на черкеске. Сельские балагуры рассказывали, что ухо коню он отрубил сам перед возвращением домой, чтобы рассказывать небылицы о своем участии в кровавых сечах, где шашки врагов свистели у его лица. А однажды даже отрубили ухо его боевому коню – сам он едва успел увернуться.

На самом деле он служил конским доктором, ветеринаром, и, весьма возможно, в боях вообще не участвовал.

Послушать Бети, так за подвиги его дважды награждали Георгиевским крестом, но он отказался надеть символ русской веры, так как был мусульманином. А еще его якобы произвели в большие начальники, офицеры. Чему свидетельством были красивые погоны.

Что это были за погоны, доселе не известно. Действительно ли он получил воинское звание или снял погоны с мертвого, а, может, выменял или купил их – не знаю. В Дикой дивизии выходец из Чечни едва ли мог дослужиться более чем до какого-нибудь унтер-офицерского звания.

Хвастовство прадеда вышло его потомкам боком: после Гражданской войны большевики внесли нашу родовую фамилию в черный список классовых врагов, как семью царского офицера или, может быть, генерала. Изза этого мой дед имел проблемы с поступлением на рабфак и был вынужден фамилию сменить.

Сам прадед особенным репрессиям не подвергался. Он спокойно жил в Шали до самого выселения чеченцев в Казахстан. После возвращения с германского фронта он сменил амплуа: из бесстрашного воина стал врачом. Вернее, обратился к полученной на войне профессии ветеринара. А лошадей лечить или людей, он большой разницы в этом не видел. Его пациенты тоже.

Лечил мой предок методами народной медицины. Иногда следуя собственным оригинальным разработкам. Так он вылечил человека, который от стресса получил паралич. Раздевшись догола и обмазавшись сажей, он вскочил в окно к больному с горящим факелом в руках, крича: «Пожар! Пожар!»

Паралитик от ужаса забыл, что не умеет ходить, вскочил с лежанки и побежал из дома в сад. Шоковая терапия. Подобное лечится подобным – это еще Авиценна сказал, но прадед не читал Авиценну, до всего доходил своим умом.

В Казахстане он еще раз откорректировал свой имидж. Теперь он стал святым, элией, давал советы и делал предсказания, спасал соплеменников от всех бед и горестей, изготавливая священные амулеты, – в кожаный треугольничек зашивалась бумажка с цитатой из Корана и вешалась на шнурок. Для того чтобы продемонстрировать магическую силу амулетов, элия устраивал следующее представление: собирал публику у проруби и показывал листок с арабской вязью. Потом прилюдно рвал его на мелкие кусочки и бросал в прорубь. Когда обрывки пропадали в темной воде, он делал над прорубью несколько пассов, и эта же бумажка вновь оказывалась в его руке. Или такая же бумажка.

Маловерные утверждали, что это просто фокус. Однажды некий чеченец решил разоблачить святого. Он надумал повторить трюк, написал две одинаковые бумажки, сам порвал одну и после, вытащив из рукава похожую, продемонстрировал: вот она!

Но элия покачал головой и сказал: «Нет, это другая. Ты просто написал на двух бумажках, одну порвал, а другую нам показываешь. А та, которую ты порвал, – у меня».

И продемонстрировал изумленной толпе клочок с арабской вязью, выведенной химическим карандашом, ровно такой же, какой был только что при всех порван и брошен в прорубь.

После этого в святости и магических способностях моего прадеда больше никто не сомневался.

По возвращении из высылки он продолжил свою лечебную практику. Теперь он специализировался на лечении бесплодия у женщин. Молодая женщина выходила замуж, миновал год, другой, а беременности не было. Никакой мужчина не мог признаться в том, что проблема в его способности зачать. Он объявлял женщину бесплодной и на этом основании хотел даже расторгнуть брак.

Но оставалось последнее средство: лечебный сеанс у святого врачевателя. Родственники приводили к нему женщину, обвиненную в бесплодии. Прадед смотрел на нее внутренним оком и ставил диагноз: она не бесплодна, но в ней засел джинн, который препятствует зачатию. Джинна надо изгнать.

Он к тому времени был уже стариком, к тому же элией. Так что никаких подозрений быть не могло. Молодую женщину оставляли наедине с врачевателем. Он занавешивал все окна, гасил свет и начинал сеанс экзорцизма, изгнания джинна. Стоящие под окнами родственники час, а то и более, слышали, как истошно вопит и стонет бедная женщина, как скрипят полы и вся скудная мебель в доме, и сочувственно покачивали головами: сильный джинн, не хочет просто так уходить!

После изгнания джинна женщина выходила к родственникам с сияющим лицом, а месяцев через девять рожала своему мужу прекрасного ребенка. Только все дети были какими-то белобрысыми.

Потому теперь шутят, что у меня пол-Шали троюродных братьев и сестер.

Прадед дожил до восьмидесяти с лишком лет, прожил бы и дольше, но после сурового поста на Уразу переусердствовал в разговении, съел целого ягненка и умер от заворота кишок.

Старики сказали, что он отправился прямиком в рай.

Историю моего прадеда рассказали и при Дениеве, но Артур не стал обижаться, улыбнулся и сказал шутникам, что у них язык вертится, как у собаки хвост.

К птицефабрике Дениев пришел один, но с основательным багажом: целый чемодан вещей. Наши умники скалились: ты, Артур, как не на войну собрался, а замуж выходить! В наших краях невеста собирает свое приданое в большой чемодан.

Дениев спокойно ответил, что родители не знают, родителям он сказал, что уезжает в Россию на заработки и постарается там устроиться. Потому и чемодан собрал. А выбрасывать жалко.

Оружия у Артура не было: скудный арсенал, который ГКО выделил на шалинских резервистов, я весь раздал еще на пункте сбора в Шали: многие автомат взяли, а воевать не пришли. Видимо, решили оружие продать при случае.

Я вручил Дениеву свой АКМ и два запасных рожка с патронами. У меня оставался ПМ с полной обоймой и несколько гранат из остатков арсенала.

То, что Дениев сам пришел воевать, было для меня удивительно. В списках резервистов он значился, но на сборы не являлся. А я никого специально не искал и не заставлял.

В первой войне Дениев не участвовал. После школы он уехал в Краснодар, там учился, работал и жил. Вернулся только за полгода до начала второй войны. Как выяснилось позже, даже российская прописка у него сохранилась.

Получив из моих рук оружие, Артур посмотрел на меня с какой-то ребячьей благодарностью и преданностью.

– Показать тебе, как эта штука устроена? – спросил я его с сомнением.

Я думал, молодой чеченец оскорбится и отвергнет мою помощь. Еще бы, ведь мы говорим, что у нас каждый мальчик чуть ли не рождается в разгрузке, напичканной полным боекомплектом! Но Артур сказал просто и беспомощно:

– Да. Я никогда не держал в руках автомат.

– Ну, пойдем.

Мы присели на камни за полуобвалившейся стеной, и я показал парню, как ставить автомат на предохранитель, на стрельбу одиночными, на стрельбу очередями, как менять рожок, как целиться, совмещая прорезь прицела и мушку. Как правильно упереть приклад в плечо, чтобы дуло не дергалось при отдаче.

– Стрелять не будем. Соблюдаем шумовую маскировку.

Артур, казалось, был несколько разочарован. Я подбодрил:

– Успеешь еще настреляться!

Я ошибался.

Он не успел.

Не успел выстрелить из подаренного мной автомата ни одной пули, ни одной очереди. Ему не пришлось менять рожок. И даже снимать автомат с предохранителя.

Он остался невинным, как невеста, жених которой сбежал с собственной свадьбы. Он остался девственником. Девственником войны.

Мы оставили Шали 17 декабря 1999 года. Два дня до этого в органах власти Ичкерии шли лихорадочные сборы. Таскали туда-сюда документы, выносили мебель – куда? Не в горы же. Наверное, по домам родственников. Некоторые кабинеты заколачивали, другие оставляли открытыми и пустыми. Больших ичкерийских чинов в Шали оказалось много, даже перебор. Одних только министров семь штук! Куда они подевались после сдачи села – непонятно. К нашему отряду не присоединился почти никто. Выбрались своими путями, по своим маршрутам, к своим важным делам. Кто-то уже тогда начал двигаться за границу, кто-то укрылся у родственников, другие уехали к штабу в Ведено.

С собой забирали самый минимум документов. Все архивы сносили в здание префектуры – даже я помогал. Вроде бы за архивами должен был прибыть специальный транспорт, но не прибыл. И тогда их решили сжечь, прямо в здании. И случайно ли, нарочно ли, но сожгли вместе с бумагами всю префектуру. Это было новое здание райкома партии, его только успели достроить перед самым концом советской власти. Красивое, в стиле, я бы сказал, хай-тек – из стекла и серого бетона. Партийцы не успели насладиться работой в новых кабинетах. Потом здание занимали носившие разные имена районные администрации. Последней была ичкерийская префектура. А 17 декабря дом горел. Горел вместе с ичкерийским флагом – зеленое поле, внизу одна красная полоса, обрамленная двумя белыми полосами. Флаг не удосужились или не успели снять, он сгорел вместе со зданием. Но хотя бы не был поруган – его не снимали и не втаптывали в грязь победители. Огонь не перекидывался на другие дома, и префектуру никто не тушил. Она горела, горела и выгорела, спокойно и одиноко. Мы ушли в этом запахе дыма, который носился по улицам вместе с клочками горелой бумаги. Когда пожар почти закончился, внезапно подул ветер и развеял пепел сожженных архивов, врываясь в остов здания через окна, стекла в которых лопнули от жара и осыпались. А потом пошел тяжелый и мокрый снег, и все было кончено.

Следующий день в Шали не было вообще никакой власти. 18 декабря стало днем анархии и свободы. И население почему-то не вымерло в одночасье, пережило этот сиротский день совершенно спокойно. Правда, не было никаких карнавалов, а только сдавленное глухое ожидание.

19 декабря в село официально въехала новая администрация. Встреча состоялась на границе села, на Герменчукском мосту, там, где сливаются две речушки – Джалка и Басс. Новых руководителей вышли встречать те самые старейшины из непонятного совета старейшин. Наверное, принесли хлеб-соль, или, по-нашему, чепелкаш и тъо-берам. И просто жители тоже пришли. Некоторые были настроены к российским ставленникам весьма критично. Их упрекали в том, что они возвращаются на броне российских танков – но никаких танков не было и в помине. Никаких федеральных войск – это было условие новой администрации, которое они поставили русским, – только отряд ОМОН, укомплектованный чеченцами. И, сказать по правде, эта администрация была не такой уж новой: вернулись прежние руководители, покинувшие Чечню после 1996 года.

Никто не стрелял, ничего не взрывалось. Администрация, проведя короткую встречу с населением на Герменчукском мосту, въехала в центр. Осмотрела пепелище префектуры и заняла другое здание – сохранившийся в большей целости старый дом, в котором при Советах располагался райисполком. Их ждали пустые разграбленные кабинеты, но они не смутились, стали обустраиваться. Над исполкомом повесили триколор. Скоро началась раздача гуманитарной помощи, составление списков для выдачи пособий и пенсий.

И только через несколько дней в Шали зашли федералы. Без боев, без «зачисток». Генерал Трошев ввел небольшое количество военных, сформировал комендатуру, поставил блокпосты. И с основными силами двинулся дальше, в горы.

Шали было взято, «замирено», и федералы не отвлекали на село свои части: бои шли в Грозном и на веденском направлении. Равнинная Чечня практически вся уже контролировалась российской властью.

Мы поддерживали связь со штабом Масхадова. Хотя и не знали точно, где он находится: то ли Масхадов был в Грозном, откуда и руководил боями, то ли в Ведено. После доклада о нашей передислокации на птицефабрику, во избежание жертв среди мирного населения, мы получили сдержанные упреки в неточном следовании приказам ГКО и распоряжение ожидать дальнейших директив. Для разговоров по радиостанции мы выезжали куда подальше, чтобы наше местоположение не было запеленговано. Раз в неделю к нам пробирался связной ГКО.

Машины мы спрятали в одном из корпусов птицефабрики, над которым сохранилась крытая шифером крыша. Тщательно соблюдали световую и шумовую маскировку.

Взятой с собой провизии хватило ненадолго. Но мы наладили снабжение из города. Я знал неотмеченную на картах дорогу, простую глиняную колею, которая вела от полей с захоронениями птичьего помета к окраине Шали. Мы посылали пару мужчин из нашего войска на старой «копейке», и они возвращались с купленными на Шалинском рынке продуктами и водой в канистрах. Деньги у нас были: кое-какую казну мы вывезли из Шали. Казной распоряжался начальник отряда, я не назову его имени, так как он еще, может быть, жив.

Бойцы переодевались в штатское и пробирались в село, навестить семьи и помыться, отдохнуть в человеческих условиях. Некоторые не возвращались. Наш отряд таял изо дня в день.

Главной бедой был холод.

Зима в Чечне, конечно, не такая суровая, как в Сибири или в степях Казахстана, но и не настолько мягкая, чтобы жить в холодных продуваемых со всех сторон развалинах. Костры мы жгли только днем, очень осторожно, убедившись, что в небе нет самолетов и вертолетов, и дым не может быть виден издалека. Ночью кутались в ватники и одеяла, дрожали в спальных мешках. Несколько человек заболели воспалением легких: мы отправили их по домам. Все кашляли и чихали. Разогревались приседаниями. И водкой. Водку пили почти все. Только некоторые отказывались, оставаясь верными обетам. Пили водку, но молились исправно, пять раз в день всем отрядом совершали намаз.

Делать было все равно больше нечего.

Еще одной проблемой были санитарные удобства. То есть туалет. Первые дни все испражнялись и мочились где ни попадя, оттого в лагере стояла ужасная вонь. И наш начальник распорядился устроить отхожее место. По обычаю место испражнения следовало определить на улице, подальше от собственно лагеря в крытом корпусе. Но начальник покачал головой: нет, будете сидеть, как орлы, а вас федералы с воздуха заметят и перещелкают. Нашли место невдалеке, тоже под крышей, и вырыли ямы.

Российские военные к птицефабрике не выдвигались. Они поставили блокпосты на главных дорогах в Шали и этим удовлетворились.

Но в небе каждый день пролетали на низкой высоте самолеты, барражировали вертолеты, высматривая любое движение внизу. В это время мы прятались в корпусах, боясь шелохнуться. Нам пока везло, с воздуха нас не замечали.

Только однажды российский вертолет завис над фабрикой и сделал выстрел ПТУРС. Не думаю, что летчики что-то заметили. Скорее, пальнули так, для острастки. Одна ракета вырыла воронку в земле, другая пробила крышу и разметала наш лагерный сортир. Куски кала вместе с землей и щебенкой разлетелись во все стороны, облепили стены.

Хвала Аллаху, в отхожем месте никого не было.

Зато снова стало нестерпимо вонять.

Бойцы мрачно шутили: русские выполняют приказ своего начальства – мочить в сортирах.

Мы с Артуром стали дружны. Часами разговаривали обо всем на свете. Это было почти как в детстве, когда тебе никогда не бывает скучно, если твой лучший друг рядом.

Я рассказывал Дениеву про свое детство, про школу, про девчонок, в которых влюблялся, про жизнь в России, про возвращение и службу в правоохранительных органах Ичкерии, со всеми нашими бедами и несправедливостями.

Артур не так много говорил о себе. Его занимали философия и религия. Он много знал об истории Чечни. Артур рассказал мне про Кунта-Хаджи Кишиева.

Не то чтобы я не знал о Кунта-Хаджи раньше. Еще в детстве нам всем была знакома секта его последователей – их называли «белошапочниками», потому что они повязывали папахи куском белого полотна. После исламизации всей Чечни о Кунте-Хаджи тоже много говорили и писали. В первую войну «белошапочники» поддержали Дудаева и яростно сражались с федеральными войсками. После Хасавюрта ваххабиты все чаще открыто критиковали учение Кунта-Хаджи и его последователей: суфизм и поклонение святым были для ваххабитов, или, как они сами себя называли, мувахиддунов, неприемлемой версией ислама, отступничеством от строгой веры в Единого.

Но раньше меня не особо трогали аспекты доктрины и разногласия между сектами. Надо было встретить Дениева и выслушать его вдохновенные рассказы, чтобы понять всю значимость учения святого Кунты.

Кунта Кишиев был чеченцем из простой бедной семьи, в отличие от аварца Шамиля и от шейха Мансура, происхождение которого спорно. Он получил религиозное образование, совершил хадж – паломничество в Мекку, путешествовал по арабским странам и Турции.

Его проповедь была для современников необычна и удивительна. В то время, как все имамы и шейхи призывали народ Чечни к оружию, к джихаду до полной победы над неверными или до последнего чеченца, Кунта убеждал прекратить бессмысленное сопротивление царским войскам. Он говорил, что ввязываться в битву, исход которой предрешен, равносильно самоубийству, а самоубийство не угодно Всевышнему. Он просил отложить оружие: человек, взявший в руки оружие, уже грешен, так как он не надеется на милость Бога и не вверяет себя Его рукам.

Кунта не был Платоном Каратаевым, хотя образ Каратаева, возможно, списан Львом Толстым с Кунты: как раз в это время молодой граф проходил на Кавказе действительную военную службу. Пацифизм и смирение Кунты не были безграничны. Он говорил: если вас заставляют ходить в церковь или даже носить кресты – носите, так как это просто кусок железа, а в душе вы останетесь мусульманами. Но если будут осквернять ваших женщин, заставлять вас забыть язык, культуру и обычаи, уничтожать ваш народ, – тогда встаньте и бейтесь до смерти.

Он был первым и настоящим чеченским националистом. Он не хотел, чтобы чеченский народ был принесен в жертву идеям, любым идеям, включая идею о победе ислама во всем мире. Но за физическое и культурное сохранение нации был готов сражаться до конца.

Он говорил чеченцам: вы все ждете помощи от единоверцев, от арабов и турок. Я был в арабских странах, был в Турции, я видел – это не царство Бога на земле, там правят такие же деспоты и лицемеры. Арабам и туркам не нужны чеченцы, мы сами должны подумать о себе.

Своих мюридов, учеников, Кунта наставлял быть образцами нравственности. Он говорил: вы молоды, здоровы, сильны. Есть много людей, которым меньше повезло в жизни. Помогайте вдовам, сиротам, старикам. Подайте нищему, через нищего вашу жертву примет Сам Всевышний.

Он учил ненасилию и добру. Учил ценить и уважать каждое живое существо, даже растения.

Царские власти были в недоумении. С одной стороны, его проповедь была мирной и неопасной. С другой стороны, сам факт того, что вокруг проповедника собираются тысячи людей, послушных каждому его слову, испугал российскую власть. Кунта-Хаджи был арестован и отправлен в вечную ссылку в захолустное местечко Новгородской губернии. Кунта Кишиев знал арабский и турецкий языки, был прекрасно образован в учении Пророка, но по-русски не знал ни слова. Он не мог устроиться в российском городе, часто даже не мог объяснить, что ему нужно.

Как те больные из психиатрической лечебницы на автуринской дороге, тоже невинные дети Бога.

Скоро Кунта умер в русских снегах, нищий и неприкаянный, от голода и болезней. Ему было всего 34 года.

Его письма ученикам, не отправленные на родину цензорами, сохранились в губернском архиве. Его могила неизвестна.

Почитатели Кунты приходят к могиле его матери в ауле, где родился великий святой.

Это не могло продолжаться долго. Рано или поздно нас должны были обнаружить. Удивительно, что мы могли столько времени скрывать свое месторасположение под самым носом у федералов, в нескольких километрах от занятого ими Шали!

Невероятно, что до сих пор никто не донес, притом, что мы регулярно совершали вылазки за продуктами и водой, а бойцы навещали свои дома. Возможно, российское командование просто не успевало разобраться со всеми доносами и сообщениями.

Что им было не до нас, аргумент неубедительный. Конечно, войсковую операцию, чтобы захватить нас в плен, никто не стал бы предпринимать: хватало забот и без этого. Полным ходом шли бои в других районах, с основными силами Масхадова и шариатчиков. Но чтобы уничтожить наше птичье войско, большого усилия не требовалось. Достаточно было просто произвести артиллерийский обстрел птицефабрики, корректируя огонь с воздуха. Или послать пару вертолетов, ПТУРС хватило бы, чтобы наш отряд перестал существовать.

Но нас никто не обстреливал. Хотя снаряды, мины и ракеты в Чечне взрывались каждый день, бомбежки не прекращались ни днем, ни ночью. Но всегда в стороне от нас.

Как будто ангел простер над нами охраняющие крыла.

Иногда мне казалось, что я знаю, кто призывает ангела.

Артур Дениев всегда молился дольше, чем остальные, садясь на свой коврик несколько в сторонке, с особенным светлым лицом, в котором чувствовалось невероятное духовное напряжение.

Дениев не уходил домой погреться. Ведь его семья думала, что он уже далеко, в России. Он всегда был в лагере. И я был спокоен за нас.

Однажды я не выдержал и подошел к нему сразу после молитвы. Парень медленно и внимательно складывал коврик. Его губы шевелились, как будто он продолжал молиться.

– Арчи, можно тебя спросить?

Я стал называть его Арчи, на американский манер. Артур звучало слишком пафосно и громоздко.

Чеченцы, как и другие народы Кавказа, любят давать своим отпрыскам вычурные имена. Помимо коренных имен, которые переводятся с чеченского, таких как Лечи – сокол или Борз – волк, а также арабских имен, пришедших вместе с исламом, вы найдете среди чеченцев немало Робертов, Эдуардов, Артуров. Давать детям русские имена считалось моветоном. Хотя, если у чеченца был близкий друг русский, он мог назвать своего сына в его честь, Василием, например. А еще принято давать имена, обозначающие врагов. После битв на германском фронте Первой мировой войны в Чечне появились Германы. И по имени жестокого завоевателя, злейшего врага народов Кавказа, хромого Тимура, мальчиков стали называть Тимурами и Тамерланами, как меня.

То ли это от уважения к величию врага, то ли от тайного желания вместе с его именем украсть, заполучить его силу.

Я придумал Дениеву уменьшительное имя, я стал звать его Арчи.

– Арчи, можно тебя спросить?

– Да, Тамерлан?

– Вот ты мне рассказывал про Кунту. И что оружие проклято, а война бессмысленна.

– Это так.

– Почему же ты сам взялся за оружие, почему пришел к нам?

Дениев помрачнел, его глаза словно провалились вовнутрь, в вакуум, в темную бездонную пустоту.

– Потому что я должен… мы должны…

Я закурил сигарету и вышел из корпуса. Погода была неблагоприятной для полетов, и небо было свободно от дьявольских птиц. Я стоял и смотрел на поле.

Поле рядом с птицефабрикой было местом, куда вываливали отходы производства, птичий помет. Часть его разровняли, часть лежала холмами, которые уже покрыл дерн. Нам хватало и собственной вони, но старый помет добавлял в атмосферу аммиачные миазмы. На земле, убитой чрезмерным унавоживанием, почти ничего не росло. Только молочай нашел для себя чрезвычайно полезным старый куриный помет. Летом он стоял сплошным зеленым лесом. Теперь, зимой, только сухой бурьян, стволы молочая, высились сплошным частоколом.

Когда-то за этим молочаем мы приезжали сюда вместе с отцом. Отец косил, я складывал колющиеся снопы в фургон «Москвича». Молочаем мы кормили животных на домашней ферме.

Это были часы нашего самого близкого общения с отцом, сурового мужского труда и уединения. Я очень ценил эти поездки.

Мы с отцом использовали ту самую секретную дорогу, колею, которую я показал бойцам отряда, совершавшим вылазки за провизией.

С неба шел редкий, но тяжелый снег, который, едва долетев до земли, превращался в воду, в грязь. Солнца не было видно за облаками.

Дениев вышел за мной. Он встал рядом, и несколько минут мы вместе молча смотрели на поле, на падающий снег, на затянутое облаками небо.

Потом Арчи рассказал, как бы совсем невпопад, эту историю.

Когда Кунту увезли в ссылку, в Шали собралось много его сторонников, которые требовали освобождения святого учителя, устаза. Царские власти ответили отказом.

Позиции русских войск были в леске на окраине села. Мюриды пошли на них в пешем строю, с одними кинжалами, без ружей. Кто-то распустил слух, что устаз наполнит пушки и ружья русских водой.

Но пушки и ружья были полны огнем и металлом, как всегда.

Солдаты подпустили мюридов на близкое расстояние, и красивый русский офицер в элегантной форме взмахнул шашкой и скомандовал: «Пли!» Из стволов вырвалась картечь, и окровавленные мюриды обняли землю в смертной агонии. Было убито сразу около четырехсот человек.

– Четыреста человек… – сказал Дениев и замолчал.

– Арчи!

– Да?

Он словно очнулся ото сна, в котором видел эту страшную картину.

– Арчи, ты меня пугаешь! Мы не собираемся идти на федералов с одними кинжалами в руках. Никто не поверит, что их автоматы и комплексы «Град» будут стрелять теплой водичкой!

– Да, я знаю… я знаю…

С каждым днем деморализация нашего птичьего войска становилась все очевиднее. Надо было что-то делать. Либо самораспускаться, либо идти на соединение с основными силами. Чтобы сражаться и, скорее всего, умереть.

Но мы просто прятались в корпусах заброшенной птицефабрики и ждали. Чего мы ждали?

Более всего мы надеялись на то, что война скоро закончится. Что будут какие-то переговоры. Пусть не такие, как в Хасавюрте, но все же. Прекращение огня, перемирие. Возможно, Масхадов пойдет на уступки. Пообещает выдать террористов и организаторов похода в Дагестан. Или русские удовлетворятся новыми границами, новыми условиями союзного договора. Пусть это будет плохой мир. Война тоже не обещала стать чем-то хорошим, ни для одной, ни для другой стороны.

Масхадов должен понимать, что ему не выстоять во фронтальном противостоянии. Но и российские генералы знают уже, что такое партизанская война, постоянные диверсии в их тылу. Они должны быть разумными, должны остановить это кровопролитие!

Но канонада не смолкала, связные не приносили утешительных вестей.

В канун Нового года нас ожидал сюрприз. Но вовсе не тот, которого мы хотели и ждали. Мы хотели мира, а нам подарили войну, нам привезли приказ, который был похож на распоряжение сделать сеппуку.

31 декабря в расположении отряда появился сам Асланбек Арсаев. С ним прибыло около тридцати опытных боевиков. Приехал и мой дядя Лечи. У них на руках была директива, подписанная Масхадовым: нам приказывалось войти в Шали.

В нашем отряде оставалось около 90 бойцов, из них всего 16 – мои резервисты. Остальные были сотрудниками силовых структур и спецподразделений, функционерами администрации. Вместе с подкреплением нас набралось около 120. Общее командование отрядом и операцией принял на себя Асланбек Арсаев.

Но это была фикция, чистой воды популизм. Игра на авторитете признанного героя нации. Я видел Арсаева – он был очень болен. Тяжелое ранение, полученное в первой кампании, при отсутствии врачебного ухода, давало о себе знать. Он не мог ходить, не мог даже надеть на себя шапку самостоятельно. С ним всегда стояли родственники, которые поддерживали его за локти. Все, что он мог, – это произнести несколько заученных фраз, словно в бреду. Было впечатление, что он совершенно далек от адекватного понимания реальности. Ему казалось, что все населенные пункты по приказу Масхадова уже заняты чеченскими войсками, что нам нужно только войти в Шали и вернуть себе законную власть. Арсаев витал в своем фантастическом мире. Реально отрядом стал командовать ваххабитский лидер по фамилии, кажется, Дамбиев.

Меня утвердили командиром резервистов, поименованных как Шалинский истребительный батальон. Хорошо хоть не полк. По численности моих бойцов не хватало даже на полный взвод.

Все вместе называлось сводной группировкой, как будто речь шла минимум о трех дивизиях; Лечи был назначен начальником штаба.

Мы располагали неплохим арсеналом оружия, но только стрелкового. Помимо автоматов, пистолетов, снайперских винтовок у нас были гранатометы. Ни минометов, ни орудий, ни одного ПЗРК.

Танков, БТР, БМП мы не имели. Весь наш транспорт состоял из двух грузовиков, крытых брезентом, четырех внедорожников УАЗ и одной легковой машины, «копейки», той самой, на которой ездили за продуктами.

Связью мы были обеспечены. Были рации, работающие на частоте федералов, и спутниковые телефоны.

Сразу в день прибытия эмиссаров ГКО состоялось совещание командиров, где нам в общих чертах изложили план действий.

Начало операции было назначено на 3 января. Одновременно с нами другая группировка должна была войти в Аргун. И якобы подобные захваты должны были состояться во всех крупных населенных пунктах. Целью операции было отвлечение внимания и сил федералов от Грозного. Масхадов надеялся, что Трошев перебросит основные силы от столицы в районы, что позволит чеченским формированиям в Грозном перегруппироваться, атаковать российские войска и прорваться в горы.

То есть мы должны были отвлечь врага, вызвать огонь на себя, пока в другом месте осуществляется стратегический военный замысел. Совсем как в фильме «Батальоны просят огня». Мы сразу поняли это. Но приняли спокойно, без истерики.

Оборонять Шали и Аргун до последней капли крови нам в задачу не ставилось. Главком понимал, что это бесполезно. Мы должны были только произвести как можно больше шума, чтобы оттянуть на себя федералов, и, не дожидаясь, пока населенные пункты будут полностью блокированы, уйти, сделав бросок для соединения с основными силами. Если что, нам обещали помочь с коридором для выхода. Как – я и понятия не имел.

Я предложил использовать для проникновения в село нашу тайную колею и выдвинуться ночью. Но Дамбиев отверг мое предложение. По его плану мы должны были зайти в село днем по атагинской дороге. Я возразил: на этом пути два укрепленных блокпоста с ОМОНом.

– Не беспокойся. Блокпосты мы пройдем.

Я начинал заметно нервничать, и Лечи пришлось успокаивать меня, объясняя:

– Пойми, Тамерлан, это не диверсия. Это психическая атака.

Про психические атаки я ничего не знал. Мне вспомнились кадры из кинофильма «Чапаев», где каппелевцы в парадном обмундировании под музыку идут на позиции красноармейцев, встречая грудью кинжальный огонь пулеметов. А еще это напоминало последний бой мюридов Кунта-Хаджи.

В конечном итоге Дамбиев согласился, чтобы одна группа бойцов в пешем строю использовала тайный маневр и подстраховала наш демонстративный поход. Все равно транспорта на весь отряд не хватало.

Новогоднюю ночь мы провели в раздумьях. Не отмечали. Костров не жгли, тем более не устраивали фейерверков и не палили в воздух: соблюдали шумовую и световую маскировку. Некоторые приложились было к спиртному, но бородачи Дамбиева изъяли наши запасы алкоголя и объявили, что для воинов Аллаха недопустимо пренебрегать запретами и совершать харам.

Я заметил, что некоторые из них сами пользовались более сильными психотропными средствами. Одного я застал в самый интимный момент: укрывшись за стеной, он перевязывал жгутом руку и готовился сделать инъекцию. На мой вопросительный взгляд он сказал, что болеет диабетом и должен вкалывать себе инсулин.

Может, конечно, и инсулин. Только зрачки у него расширились, а лицо приобрело отсутствующее выражение, когда после укола он вернулся в расположение отряда.

Было и такое. Но сказать, что все наши боевики поголовно были или алкоголиками, или наркоманами – значило бы солгать. Многие были искренними и твердыми в следовании обетам. Некоторые даже фанатиками. Хватало и обычных, нормальных людей. Как я, как Лечи. Как Артур Дениев.

В новогоднюю ночь Артур сидел на доске в удалении от товарищей, закутавшись в ватник и одеяло, и раскачивался, что-то тихо напевая. Я подошел и спросил осторожно:

– Опять молишься?

Время намаза прошло, но Дениев часто возносил молитвы и сверх положенных пяти раз.

– Нет. Это я так, от холода.

– А бормочешь что?

– Ничего особенного…

В слабом свете электрического фонаря, поставленного на земле и укрытого подобием абажура из цветастого платка, мне показалось, что Артур покраснел.

– Да нет, расскажи.

– Я… пел.

– Что же ты пел, Арчи?

– Ну… «В лесу родилась елочка…»… знаешь, как в детстве… нас этой песне в детском саду учили. А я русского языка тогда совсем не знал. Для меня это были просто звуки. Без всякого значения и смысла. Но волшебные! Потому что Новый год… мандарины и шоколад… и вообще такое чувство, что происходит чудо.

Я улыбнулся и кивнул головой.

– Пойдем со мной.

Он встал. Мы прошли по циклопическому сараю корпуса птицефабрики к кучке закутанных кто во что мужчин – в расположение Шалинского истребительного батальона. Я окликнул одного из подчиненных, который участвовал в последней продуктовой экспедиции.

– Адам!

– Что, Тамерлан?

– Принес?

– Да, все принес.

И показал на картонную коробку.

Мы открыли.

В коробке были мандарины, апельсины и конфеты в блестящей фольге. Все это раздавали сегодня в центре – праздничные подарки населению по линии гуманитарной помощи привезла новая администрация. Как коробка оказалась у нас – не спрашивайте, я сам не знаю. Адам как-то достал.

Кто-то из моих ребят воткнул в выбоину бетонного настила ветвистую палку. Мы развесили на ней тряпки, фляжки, клочки цветной бумаги и бикфордов шнур вместо серпантина.

Я посмотрел на часы и поздравил:

– С Новым годом, товарищи!

– Аллаху Акбар, – отозвался нестройный хор голосов.

– Аллаху Акбар!

Вопили мы, потрясая оружием, когда въезжали в Шали 9 января 2000 года.

По атагинской дороге мы въехали на уазиках и грузовиках, нас было больше сотни. Около 120 человек. В российских источниках существуют значительные расхождения по поводу численности бандгруппировки, занявшей город. Сначала они писали правду: 120 боевиков. Потом, после победной реляции, цифру пришлось изменить.

Иначе получалось: в Шали вошло 120 боевиков, из них 400 были уничтожено.

Когда заметили нестыковочку, стали говорить о нескольких сотнях. Постепенно численность нашего отряда довели до полутора тысяч.

Когда мы заняли родной город, наши ряды пополнились. В частности, к моему истребительному батальону присоединились резервисты, из тех, что получили оружие, но на птицефабрику не явились, остались дома. Несколько десятков таких бойцов поступили в мое распоряжение, а всего присоединилось до сотни. Но полутора тысяч мы никак не смогли бы набрать.

Мы сдали Шали без боя, мы взяли его без единого выстрела. Если не считать беспорядочной пальбы в воздух, которой мы сопровождали свое возвращение, как будто это был ловзар, свадьба.

Мы проехали два укрепленных блокпоста, нас никто не пытался задержать, и мы посты не штурмовали. Я не знаю, почему федералы не пытались остановить наш отряд на блокпостах. Я не уверен в том, что коридор был куплен. Может, был куплен – если да, то это решалось не на нашем уровне. А, может, федералы просто выполняли генеральное распоряжение своего руководства: избегать прямых боестолкновений.

По ночам комендатуры и блокпосты замуровывались, и бойцы не высовывали носа. Если кто-то вступал в бое столкновение, он не мог рассчитывать даже на подмогу – установка была на то, чтобы обходиться своими силами. Поэтому боев избегали.

Так или иначе, но русские просто закрылись на своих постах и не стреляли в нашу сторону, а мы не стреляли по ним. Мы палили в воздух, да. Никто не был убит. Не было пролито ни капли крови.

Перед этим был бой. Но в другой стороне.

Зря мы думали, что наш штаб просто забыл про нас и что федералы только случайно не обнаружили наш лагерь на птицефабрике. Оказалось, что по плану штаба велась тщательная дезинформационная работа.

Да, я не знаю всего. Каждый из нас обладал только той долей информации, которая была необходима ему для осуществления общего плана. Моей задачей было командовать истребительным батальоном, я знал только, что мы должны на время занять Шали и произвести как можно больше шума, по возможности избегая боев и потерь, а потом организованно отступить.

И мы заняли Шали. Сначала мы собрались в трех точках – у школы № 6, на старом лесхозе, у районной больницы. Потом все подтянулись к центру. Это было воскресенье, раннее утро, около 7 часов.

Штаб отряда занял укрепленный подвал – объект гражданской обороны при советской власти – под домом бывшего центрального статистического управления. Мой батальон разместился в здании средней школы № 8. Эта школа располагалась в удобном месте, рядом с ЦСУ, с центральной площадью и административными зданиями.

А еще это была та самая школа, в которой я учился. Так получилось.

Федералы забаррикадировались в комендатуре. Если быть точным, это называлось ВОВД – временный отдел внутренних дел.

Через дорогу от центральной площади города Шали, той самой, где раньше стояли памятник Ленину и трибуна – памятник Ленину убрали еще при Дудаеве, а трибуну оставили – и где в советские времена проходили парады на 1 мая, 9 мая и 7 ноября, стоял памятник погибшим в Великой Отечественной войне и Вечный огонь у мраморной доски с именами павших. Слева банк, а чуть дальше располагался магазин культтоваров, там продавали книги, я часто заходил после школы купить томик стихов Есенина или академические переводы древних восточных текстов. Еще дальше за магазином – ФСБ и ВОВД. ВОВД занял помещение бывшего райпо, трехэтажное здание. Вот это райпо и называли «комендатурой», там собрались федералы, укрывшись за мешками с песком.

Мы обложили ВОВД со всех сторон, заняли соседние дома по периметру, но штурмовать не стали. Мы предложили федералам сдать оружие и уходить из Шали. Мы, действительно, не собирались никого убивать или даже брать в плен. Нам не нужно было боев и крови, а таскать за собой пленных тоже не имело смысла. Так что они могли просто уйти в расположение федеральных войск, только без оружия, чтобы избежать провокаций. Мы гарантировали им безопасный «коридор».

Местных милиционеров, которые уже успели поступить на службу к новой власти, мы без проблем разоружили и отправили по домам. Но российские сотрудники МВД, ФСБ и бывшие с ними военнослужащие отказались сдаваться. Они приготовились отражать штурм.

А мы не собирались их штурмовать. Если они не уходили, нам было достаточно их заблокировать.

Вместо штурма комендатуры мы устроили митинг на центральной площади.

Кто придумал проводить этот митинг? Идея была точно не моя. Распоряжение отдал Дамбиев от имени Арсаева. Не знаю, предполагался ли митинг в первоначальном плане операции или Дамбиев импровизировал, выполняя установку произвести больше шума. Сразу активизировались специалисты по митинговой деятельности, каковых среди ичкерийцев всегда хватало.

Я не люблю все эти митинги. Никогда не любил Я и раньше на них не ходил никогда. Были у нас любители помитинговать, но ни я, ни Лечи к их числу не относились.

Мой батальон расположился в школе № 8. Я занял под КП кабинет директора на первом этаже. Тут же назначил первого попавшегося под руку парня, Адама, кажется, его фамилия была Темирбулатов, начальником своего штаба. Я хотел назначить Дениева. Но Арчи гдето ошивался, я не нашел его в расположении баталь она.

Кабинет директора мы взломали. Занятия были отменены, во всей школе никого не было, даже сторожа. Связку ключей от других кабинетов и дверей на пожарную лестницу мы нашли в ящике директорского стола.

Я уселся за стол, взял первую попавшуюся на глаза ученическую тетрадь, вырвал двойной лист в клетку и нарисовал план школы по памяти. Я еще помнил, где находится каждый кабинет.

– Адам, позови ко мне всех командиров подразделений.

– У нас есть командиры подразделений, Тамерлан?

– Позови Юнуса, Ибрагима, Мовлади и… пусть найдут Артура.

– Этого новенького?

– Да, Дениева.

Считая меня, в батальоне собралось уже 67 человек. Я составил список. 67 человек – это слабо тянуло на батальон. На роту, еще куда ни шло. Но приказано было именоваться батальоном, Шалинским истребительным батальоном. Батальон должен состоять из рот. Из трех рот, как минимум. Но рота меньше, чем в двадцать стволов – это совсем смешно, по-моему. Я решил сформировать такие подразделения: 2 стрелковые роты по 26 человек в каждой. Командиры рот Юнус и Мовлади. Штаб батальона: командир, начальник штаба, связной. Связным будет Арчи. Я хотел держать Дениева поближе к себе. Все-таки он совсем еще необстрелянный. И… чуточку ненормальный.

Необстрелянный! Наверное, себя я считал опытным бойцом. Хотя не был ни в одном настоящем бою. Все, что я знал раньше, – это милицейские операции. Иногда с перестрелками. Но я не мог позволить себе думать иначе. Я ведь был командиром.

Оставалось еще 12 человек. Из них мы сформировали 3 отдельные группы по 4 человека в каждой. Снайпер, гранатометчик и два автоматчика для прикрытия. Общее руководство – Ибрагим.

В здании школы было три этажа. Рота Юнуса заняла первый этаж и школьный двор. Рота Мовлади – второй и третий этажи. Группы Ибрагима поднялись на крышу.

Арчи заявился только под конец собрания.

– Дениев, ты где был? По центру шарахался? Тебя же родственники увидят, домой заберут!

– Я здесь был, в подвале.

Я и забыл, что в школе есть еще подвал, котельная.

– А, молодец! Проверил? Все в норме?

Арчи покраснел и опустил голову. Адам засмеялся:

– Он спал там, прямо на угле.

– Ладно, прекратили гогот. Кто хочет, может покинуть расположение, навестить родных. Только не позволяйте, чтобы женщины затащили вас к себе под юбки. Если кто воевать не хочет, пусть сразу скажет, я вычеркну из списков. Оружие сдадите. Если федералы найдут у вас дома оружие, сами знаете. В общем, объясните своим бойцам. Одновременно в увольнительной не могут находиться более 30% личного состава каждого подразделения. Разбирайтесь там сами между собой.

– Хорошо, Тамерлан.

– Понятно, амир.

Амир… кто их так научил называть комбата? Шариатчики постарались. Ладно, что амир, что майор… я был такой же майор, как и амир, в конце-то концов.

Да, перед самой операцией Лечи произвел меня в майоры.

Мои командиры разошлись.

– Адам, надо организовать обед в школьной столовой для всех бойцов.

– Уже сделано, Тамерлан! Продукты принесли, позвали двух женщин, они скоро начнут готовить.

«Какой же умница этот Темирбулатов», – подумал я.

– Обедать по очереди. Сначала бойцы Ибрагима, потом Юнуса, потом Мовлади. Мы на КП перекусим отдельно. Женщин отправьте из школы сразу, как только закончат готовку. Уберем за собой сами.

Умница Темирбулатов изобразил на лице очень недовольное выражение.

– Адам, о нашем рейде уже всем известно. О местах нашей дислокации наверняка тоже. В любую минуту могут начать обстрел или бомбежку.

– Я понял.

– Шайтан меня возьми! Мы не провели инструктаж на случай артиллерийского или ракетно-бомбового удара по школе! Арчи, в котельную весь батальон влезет?

– Влезет, Тамерлан.

– Влезет, да не вылезет. Одно прямое попадание, и нас всех завалит. Давайте так: если начнется, первая рота занимает котельную, вторая рота и группы Ибрагима рассредоточиваются в прилегающих к школе дворах. После обстрела – сбор у штаба. Адам, передай распоряжение командирам.

– Есть, майор.

Так-то лучше. А то – амир…

Через час я обходил школу, смотрел, как устроили огневые точки в окнах. Я уже взбирался на крышу по боковой лестнице, обычно закрытой, когда меня нашел запыхавшийся Арчи, которого я оставил в штабном – директорском – кабинете.

– Лечи пришел, тебя зовет.

Спустившись, я нашел в своем штабе Лечи с четырьмя головорезами. Их штаны были заправлены в носки. Так одевались только ваххабиты. Дядя по-родственному обнял меня.

– Как дела, Тамерлан? Что, освоился в директорском кресле? Ты, кажется, в этой школе учился? Признайся, часто тебя сюда вызывали отодрать за плохое поведение?

Лечи шутил. Головорезы даже не улыбались. Пришло время намаза, они достали походные коврики и начали молиться.

– Было дело. Только, когда я учился, директорский кабинет был на втором этаже, рядом с завучем. Но я, конечно, хотел сам стать директором школы. Вот, сбылась мечта идиота.

– Пойдем на улицу, не будем мешать.

Мы вышли. Январь, на улице было холодно. Деревья в школьном дворе стояли голые, с поднятыми ветвями. Снега на земле не было. Температура что-то около двухчетырех градусов выше нуля, вода в лужах не замерзала. Я тут только понял, что в самом здании школы гораздо теплее. Не иначе мой вездесущий начштаба организовал работу котельной, не дожидаясь, пока его глупый комбат об этом вспомнит.

– Лечи, что ты вообще… думаешь?

– Пока все идет по плану.

– У нас есть план?

– Я знаю ненамного больше, чем ты. Надолго не устраи вайся. Два-три дня, и мы уходим.

– Куда уходим? В горы? Или в Грозный?

– В горы. Или в Грозный. Нам сообщат.

– Понятно. Хороший план.

– Халид надеется на Европу.

– Халид? Раньше ты называл Масхадова его первым именем, Аслан.

– Привык. Мы долго не виделись. И ты привыкай.

– Ага. Масхадов – Халид, я – амир батальона. А штаб – шура, если по-новому? Или меджлис? Я в арабском не очень силен, ты же знаешь.

– Со мной ты можешь ерничать, сколько твоей душе угодно. А при других придержи язык, племянничек.

– Раньше ты сам не держал язык за зубами. За это тебя шариатчики поперли со всех должностей, помнишь?

– Я помню. Но сейчас мы вместе. У нас нет другого выхода. И у них тоже.

Мы прошлись по двору школы, по стадиону. Помолчали. Лечи посмотрел на небо.

– Тучи собираются. Снег, наверное, пойдет.

– Лечи, так что ты там говорил про Европу?

– На днях в Евросоюзе какое-то сборище. Совет Безопасности или что-то такое. Нам нужно показать, что мы – реальная власть в Ичкерии, что мы можем контролировать территорию, все основные населенные пункты, хотя бы дня два или три. Что с нами можно разговаривать как с государством. Халид надеется, что тогда они примут жесткую резолюцию по Чечне. Вынудят Россию прекратить боевые действия и начать переговоры.

Это звучало очень обнадеживающе. Мы еще не знали, что 9 января неизвестные похитили Кеннета Кларка, активиста международной миссии «Врачи без границ». Во всяком случае, я не знал. А может, и не в Кларке дело. Может, если бы даже с ним было все в порядке, это ничего бы не изменило. Россия перестала не только слушаться Запада, она перестала его даже слушать. Но мы еще надеялись. Мы должны были на что-то надеяться.

– Значит, заграница нам поможет? – бодро спросил я.

– Надо продержаться совсем немного.

– Это хорошо. Потому что много мы не продержимся, Лечи. Голой жопой против танков и самолетов много не навоюешь.

Лечи скривился.

– Кончай, Тамерлан! Будем считать, что политинформация закончена. Я к тебе по делу пришел.

– Это плохо.

– Скоро начинается митинг на центральной площади. Ты должен выделить сотню бойцов для охраны митинга.

– У меня всего 67. Считая себя, хозяйственного начальника штаба и блаженного паренька, который состоит при штабе связным.

– Ты же принял пополнение?

– Вместе с пополнением – 67. Из них человек двадцать пошли по домам.

– По домам?! У тебя в батальоне вообще есть дисциплина? Тебя не слушаются? Я оставлю тебе своих парней, чтобы они навели порядок.

– Не надо мне твоих башибузуков, Лечи! Я сам ребятам разрешил сходить на часок до дома, чего им всем сидеть в школе?

– Собирай всех и никаких больше хождений! Пятьдесят бойцов – на охрану митинга!

– Тридцать.

– Тамерлан, ты и так не участвуешь в блокировании комендатуры! Имей совесть!

– Тридцать пять. Оставь мне хоть что-то из батальона здесь, под рукой. На случай прорыва федералов. Не мешай всех моих бойцов с гражданскими на митинге, потом мне никого вообще не собрать будет.

– Хорошо, будь по-твоему. Через двадцать минут пусть выходят на площадь и группируются с западной стороны.

Лечи ушел из школы, забрав трех из своих сопровождающих. Оставил одного. Для связи. И, наверное, чтобы присматривал за мной и моим батальоном. Я снова созвал совещание в штабе.

– Все увольнительные отменяются. 17 человек из роты Юнуса и 18 человек из роты Мовлади – на западную сторону площади, охранять митинг. Старший – Юнус. Остальные здесь, в школе, со мной.

– Можно я тоже пойду на митинг?

Это сказал Арчи.

– Дениев, ты же прячешься от родственников?

– Меня не узнают.

Арчи достал из кармана черную вязаную шапку с прорезями для глаз и натянул на голову. Командиры покатились от хохота. Арчи стал похож на героя какойто голливудской комедии про неудачливых грабителей банков.

– Мне надо там быть…

– Ладно, Дениев тоже на площадь, будет держать связь с КП батальона. Рациями без особой надобности не пользоваться – все частоты могут прослушиваться федералами. Как поняли? Прием?

– Поняли тебя, Тамерлан.

– Исполняйте.

О том, что происходило в эти часы в комендатуре, она же ВОВД, я тогда, конечно, не знал. Я и теперь не знаю. Я пытался понять, уже несколько лет спустя, просматривая все публикации, которые нашел, воспоминания федералов и статьи аналитиков. Многое не стыкуется. Как всегда, много неправды.

Основной источник – статья в военной прессе, перепечатанная многими изданиями, в которой события излагаются со слов офицера «миссии связи» ФСБ, который находился в те дни в комендатуре. Фамилия офицера «по понятным причинам» не указывается.

7 января группа пожелавшего остаться неизвестным офицера прибыла в Шали. Как раз тогда стало известно о сосредоточении боевиков на трубном заводе. Комендантская рота на трех БМП-2 выдвинулась на завод. По словам офицера – или журналиста, который готовил материал, – боевики были выбиты с базы. Потери федералов составили одно БМП с экипажем.

Насколько мне известно, ниоткуда они боевиков не выбили. Попали в засаду и, понеся потери, вернулись в Шали.

Бой на трубном заводе. Я должен рассказать об этом бое подробнее. Бой на трубном заводе был прологом к нашей операции, к рейду на Шали. И в нем ключ к пониманию.

Бой на трубном заводе показал, что мы не забыты, не списаны. ГКО тщательно планирует операции. Наш рейд был хорошо организован как многоходовое действие. Выходит, я зря думал, что Масхадов никем не руководит и не способен ничего спланировать в этой войне?

Не знаю, не знаю. Возможно, тактическое планирование было. Не хватало стратегии.

Прежде всего, наше командование приняло специальные меры, чтобы дезинформировать русских относительно местонахождения шалинского отряда, нашего отряда. Мы скрывались в развалинах атагинской птицефабрики. Штаб Восточной группировки федеральных войск располагался в Автурах, по другую сторону от Шали, но всего в нескольких километрах! И нас никто не обнаружил.

В этом была своя логика: русские не додумались искать нас в непосредственной близи от своего штаба.

Но командование понимало: сведения о сосредоточении боевиков под Шали неизбежно просочатся к федералам. И противнику было указано ложное направление. Бывшая труборемонтная база у селения Герменчук, к северу от Шали. Министр информации Чеченской Республики Ичкерия, он же министр дезинформации в военное время – Мовлади Удугов, – официально заявил в публичном интервью, что шалинские части организованно отошли на трубный завод. Это было неправдой: мы не отходили на трубный завод, на трубном заводе до Нового года вообще никого не было.

Только в канун Нового года трубный завод заняли, но не шалинские части. А курсанты амира Хаттаба, числом до сотни. Возможно, они прорвались из Грозного. Блокада города федералами была весьма несовершенной, в дырах. Но, скорее, подошли со стороны Сержень-Юрта.

Эта операция была секретной, ее держали в тайне даже от нас. Мы увидели отряд с трубного завода только когда заняли Шали. Это были ваххабиты, да, исламские фанатики-экстремисты. Языками они не болтали. Мы не особо с ними дружили и общались только по необходимости. Поэтому о бое на трубном заводе я узнал позже и из российских источников.

Одному только сообщению Удугова русские не поверили бы. Информация о концентрации боевиков была слита и через другие каналы, якобы агентурные, которым федералы были склонны доверять. И здесь начинается самое интересное.

В коротком упоминании офицера ФСБ о бое на трубном заводе все ложь. Но есть другой источник. Материалы о гибели под Герменчуком командира Якутского ОМОНа подполковника Александра Рыжикова, с декабря 1999 года служившего в Шалинском ВОВД.

В статье, записанной со слов офицера ФСБ, говорится – офицерам комендатуры стало известно, что в районе трубной базы находится группа боевиков численностью в 70–80 человек. Просто стало известно. Непонятно, откуда. И непонятно, почему на базу поехали милиционеры, вместо того чтобы дать координаты боевиков артиллеристам.

В материалах об Александре Рыжикове тоже кратко: поступила оперативная информация. Но сама информация уже более детализирована: в подвальных помещениях якобы содержались заложники, среди которых могли оказаться несколько бойцов местной милиции.

Насчет местной милиции я не очень верю. Для русских все чеченцы, даже и вставшие на их сторону, были чужими. Русские не стали бы подставляться под пули, чтобы спасти жизни заложников-чеченцев. Скорее, речь шла о пленных федералах. Или, может, о громких личностях, вроде похищенных генерала Шпигуна или Кеннета Кларка.

Об источниках прямо не говорится. Но рассказано про Александра Рыжикова, что он с первых дней обратился за содействием к жителям окрестных населенных пунктов, укреплял дружеские отношения с простыми чеченцами, общался с духовенством. Благодаря этим контактам к милиционерам стала поступать ценная оперативная информация.

После боя на трубном заводе 11 января в Герменчуке был расстрелян имам местной мечети. Наверное, тот самый друг из простых чеченцев, представитель духовенства — источник ценной информации, благодаря которой ОМОН Рыжикова попал в засаду.

Если верить офицеру ФСБ, операция проводилась силами трех БМП-2 и личного состава комендантской роты, операцию возглавлял начальник штаба комендатуры. Я уже говорил, то, что в просторечии называлось комендатурой, на самом деле было Временным отделом внутренних дел – ВОВД. Какую комендантскую роту при этом имеет в виду анонимный офицер ФСБ и какого начальника штаба – непонятно.

В материалах об Александре Рыжикове более правдоподобно: для проведения специальной операции в район трубного завода была направлена оперативноследственная группа Шалинского ВОВД, которую прикрывали Якутский ОМОН и Ульяновский СОБР. И еще Приволжский СОБР спешил на помощь. Командовал сводным отрядом Александр Рыжиков.

Едва только подойдя к трубному заводу, милиционеры попали под перекрестный огонь. Их ждали. Судя по отчету, противник, как всегда, обладал большим численным и огневым преимуществом, а российские бойцы проявляли чудеса героизма, сражаясь почему-то из арыка, стоя по пояс в холодной воде.

Про численное преимущество ваххабитов – это для красного словца. В сводном отряде Рыжикова было никак не менее сотни бойцов, а чеченцев было не более сотни. Все дело в засаде. Федералы оказались в невыгодной позиции, их просто расстреливали.

Потери и итоги боя аноним из ФСБ и сослуживцы подполковника Рыжикова описывают по-разному. В первой версии потери россиян составили одну БМП с экипажем, и боевиков выбили с базы. Во второй версии федералы вынесли из-под огня более пятидесяти убитых и раненых товарищей и сами отошли. Подполковник Александр Рыжиков погиб, прикрывая отход.

Ему присвоят звание Героя России – посмертно. И поставят памятник в родном городе. Я думаю, то, что он был героем – это правда. И его бойцы, они тоже были героями. Но и те, кто устроил засаду на трубном заводе, – и они были героями. Как говорил Борхес, это один из вечных сюжетов: про героев, которые осаждают и обороняют крепость. В истории Шалинского рейда первой маленькой Троей стали развалины трубной базы. А второй Троей – Шалинская комендатура. Осаждающие и обороняющие крепость поменялись местами.

Утро 9 января поразило федералов «пустынными улицами и тишиной на городском рынке». Улицы, действительно, были немноголюдны. А вот насчет тишины – это вряд ли. 9 января мы зашли в город со всем шумом, на который только были способны. И для ВОВД это не могло быть секретом: блокпосты нас пропустили, но наверняка сообщили о нас по рации.

Дальше журналист пишет – в комендатуру прибыл Асланбек Арсаев и предъявил ультиматум. То есть, выходит, просто так зашел с улицы, поговорить. Как будто любого человека с улицы, да еще и вооруженного, запускали в ВОВД. Русские отказались сдаваться в чеченский плен. Так написано. На самом деле ни в какой плен мы их брать не собирались: речь шла о том, что они могут выйти из Шали, оставив оружие.

Арсаев якобы заявил: «В противном случае здесь будет море крови и огня».

Если бы он знал, что именно так и будет – море крови и огня.

Комендант Шали доложил обстановку в штаб группировки «Восток». Своему старшему начальнику. То есть генерал-лейтенанту Трошеву, командующему группировкой. Штаб Трошева располагался всего в шести километрах от Шали, в селе Автуры. У Трошева под рукой был отряд специального назначения Дальневосточного военного округа. В комендатуре полагали, что командующий пошлет спецназовцев к ним на помощь. Вроде бы и спецназ был готов. Но Трошев не отдаст такого приказа.

Почему?

Здесь, за тысячи километров от Москвы, я не могу рисковать своим личным резервом. Так, наверное, подумал генерал Трошев. Генерал Трошев, слуга царю, отец солдатам – он берег солдатские жизни. Он не хотел, чтобы его солдаты погибали в боях. В боях с нами.

Как это трогательно, правда?

Но ведь они – солдаты! Их учили воевать. Воевать – их профессия. И вот мы – враги. Но генерал не посылает их в бой. Он не хочет рисковать жизнями своих солдат.

Вместо этого он готов сотнями и тысячами убивать мирных жителей. Он готов рисковать жизнями мирных жителей, которых они – солдаты – должны защитить, пусть даже и ценой своей гибели.

Это как если командир пожарного расчета откажется посылать своих людей в пламя. Что вы, дом горит! Это очень опасно. Мы не будем рисковать. Пусть лучше сгорят заживо жители дома, пусть пламя перекинется на соседние дома, мы лучше подождем в сторонке.

Мы были готовы принять смертный бой. Но никто не собирался выходить на битву с нами лицом к лицу.

Офицер говорит, что окруженные защитники комендатуры оказались предоставленными самим себе и отражали одну за другой наши атаки. Нас он называет жаргонным словечком – «чехи». Он говорит, что они отражали наши атаки, создавая плотную завесу огня, сквозь которую не рискнул бы прорываться даже сумасшедший. И он же говорит, что их единственным вооружением были автоматы АКС-74У, оказавшиеся малоэффективными в сложившейся обстановке, а боекомплект составлял всего 2 снаряженных магазина. И в комендатуре не было сделано запаса патронов. Остается только недоумевать, как федералы отражали постоянные атаки боевиков, создавая стену заградительного огня с помощью одних автоматов, на каждый из которых было всего 2 магазина.

Магазин к автомату АКС-74У вмещает 30 патронов, которые расстреливаются при стрельбе очередями, очевидно, необходимой для создания эффекта стены заградительного огня, за несколько минут. Получается, что боеприпасов у защитников комендатуры не хватило бы и на один час активного боя.

В действительности никаких постоянных атак на комендатуру не было вовсе. Только вялая перестрелка после того, как предложение выйти, сдав оружие, было отвергнуто. Школа, в которой разместился мой батальон, находилась менее чем в километре от ВОВД, я слышал редкую стрельбу, это никак не походило на яростный штурм.

Главное сражение готовилось в радиоэфире, и об этом связист ФСБ рассказывает, видимо, более правдиво. Сначала они использовали коротковолновую радиостанцию «Ангара-1». Но после перестали передавать сообщения в открытом эфире. Выручила комендатуру радиостанция космической связи.

Каким-то образом федералам в комендатуре стало известно о митинге. С координатами было несложно – площадка за центральной площадью города служила местом концентрации вооруженных боевиков, частью там же, частью на самой центральной площади собрались послушать речи сельчане. Шифротелеграмма о митинге была передана напрямую в Моздок, в штаб Объединенной группировки войск на Северном Кавказе.

В своих воспоминаниях генерал Трошев берет ответственность за ракетный удар на себя: дескать, он получил информацию и предложение использовать тактическую ракету и отдал распоряжение. Но это едва ли так. Во-первых, офицер связи ФСБ свидетельствует, что по этому поводу они связывались не со штабом группировки «Восток» в Автурах, а со штабом Объединенной группировки в Моздоке. Видимо, после того как отчаялись получить какую-либо помощь от своего непосредственного начальства. Во-вторых, подразделения ракетных войск, развернутые в Северной Осетии, не были подчинены Трошеву. Они наверняка подчинялись только штабу в Моздоке.

В октябре 1999 года такой же ракетный удар был нанесен по рынку в Грозном. После на вопросы о том, кто санкционировал применение тактической ракеты, генерал Шаманов, коллега Трошева, командующий группировкой «Запад», сказал: это средства старшего начальника. Он сам не мог отдать такого распоряжения. Если на своем участке не мог отдать такого распоряжения Шаманов, то и Трошев на своем участке не мог приказать применить тактическую ракету.

Старшим начальником для Шаманова и Трошева был командующий Объединенной группировкой войск на Северном Кавказе генерал-полковник Казанцев. Возможно, Трошев сообщил свое мнение. Или подтвердил необходимость нанесения ракетного удара. Но приказ о запуске мог отдать только генерал Казанцев.

И, я думаю, только после согласования с Москвой. С Генеральным штабом. И Главнокомандующим российскими Вооруженными Силами, Президентом Борисом Ельциным. А более вероятно – с премьер-министром Владимиром Путиным, который уже тогда реально руководил страной и особенно операциями в Чечне, за спиной больного, дряхлеющего и спивающегося Ельцина.

Почему же в мемуарах Трошева все так просто: я получил сообщение и дал добро? Сам ли Трошев принял кровь? Или ему было указано принять всю ответственность на себя? Если что, так будет проще: виноваты генералы в Чечне. Москва, и даже Моздок, совершенно ни при чем.

Выходит, они все же боятся. Преступления против человечности не имеют срока давности. Они боятся рано или поздно быть повешенными за свои приказы. Они готовят для себя линию защиты: генерал Трошев отдал приказ.

Хотя как мог генерал Трошев отдать приказ подразделению ракетных войск, дислоцированному в Северной Осетии и никаким образом не находившемуся в его подчинении?

И, по видимости, совершенно случайно, но как уместно, что генерал Трошев не сможет дать показания по этому делу. Не сможет пояснить эти абсурдные строки из своих мемуаров. Генерала Трошева больше нет. 14 сентября 2008 года в небе над Пермью пассажирский самолет с генералом Трошевым на борту развалился на части. Авиакатастрофа. Обычная авиакатастрофа. Какой-то двигатель отказал или что-то в этом роде.

Некоторые очевидцы говорят, что слышали хлопок выстрела, некоторые специалисты утверждают, что очень похоже на то, что самолет был сбит с земли ПЗРК – переносным зенитно-ракетным комплексом. Но это неподтвержденные данные. Они противоречат официальной версии.

Свидетель генерал Трошев взорвался в самолете совершенно случайно, просто несчастный случай.

Вместе с генералом Трошевым погибли 82 пассажира и 6 членов экипажа, среди погибших были женщины и дети.

После 11 сентября 2001 года пассажиры во всем мире отказывались садиться в самолет, если видели среди себя арабов. После 14 сентября 2008 года российские пассажиры стали бояться летать одним рейсом с генералами Российской армии, особенно воевавшими в Чечне.

Ракеты летят через время. Это она, та самая тактическая ракета из комплекса «Точка У», разорвавшаяся 9 января 2000 года над Шали, через 8 лет повторилась в небе над Пермью.

Офицер ФСБ рассказал журналисту, что в результате ракетного удара только убитых у противника было 217 человек. И, конечно, все убитые были боевиками. Точечное оружие. Настолько точечное, что, даже разрываясь над толпой, в которой большинство составляют люди без оружия, убивает только бандитов, а мирных жителей, наверное, оглушает.

Все неправда, все.

Независимые источники утверждают: убитых было более трехсот человек, большинство – мирные жители.

Больше 300 убитых… вместе с 88 погибшими в авиакатастрофе – это снова 400 человек. Столько же, сколько погибло мюридов Кунта-Хаджи в их крестовом походе детей на позиции царских войск, в XIX веке.

Я не был на этом митинге. Я же говорил: мне никогда не нравились митинги. 36 бойцов моего батальона, считая связного Арчи, принимали участие в собрании. И еще, может быть, около полусотни боевиков Арсаева.

Мы зашли в Шали с птицефабрики отрядом в 120 человек. Еще один отряд подошел со стороны Аргуна, около сотни. В городе к нам присоединились наши повылазившие из своих домов сторонники, но не очень много. Численность нашей группы стала составлять около трех сотен. Не все присутствовали на митинге: были посты на въездах, часть бойцов вплотную окружала комендатуру. Значит, где-то треть. Не больше сотни вооруженных боевиков охраняли и организовывали митинг.

Всего на митинг собралось людей до полутора тысяч.

Одна сотня вооруженных людей, комбатантов.

Остальные – мирные жители. Старики, женщины, подростки и даже дети.

Собирали митинг со всех концов города, сумбурно. Многие не знали, в чем смысл и цель собрания. Некоторые пошли по привычке к митингам, сохранившейся еще с дудаевских времен: покричать и потанцевать в кругу. Одни шли получать оружие – можно ведь автомат взять, а на войну не идти, продать на черном рынке, всяко заработок. Другие услышали, что будут давать пенсии и пособия. Было в центре и немало случайных прохожих.

Так все получилось.

Мне предстояло узнать об этом несколькими минутами позже.

Я не видел разрыва.

Я сидел в директорском кабинете, передо мной были карта Шали и схема школы. Но я ничего не планировал. Я нашел книжку – томик стихов Есенина – на полке в шкафу. И читал.

Потом мне на глаза попались классные журналы. Старые классные журналы. И я принялся перелистывать их. Читая фамилии, порой знакомые, порой нет. Радуясь поблекшим пятеркам и четверкам, огорчаясь за двойки и тройки.

Вот, к примеру, Хасуханова. Сплошные тройки по математике! А по физике и химии – наоборот, четверки и пятерки. Наверное, не сложились отношения с математичкой…

Сначала ударной волной выбило стекла и повалило шкафы. И только потом я услышал грохот, такой, как будто само небо упало.

Я сидел в кабинете. Я не видел разрыва.

Потом мне рассказывали: прямо над площадью появился клубок белого пламени, ослепительный, словно второе солнце.

В следующие мгновения несколько сотен квадратных метров было накрыто поражающим материалом – осколками.

То, что я услышал после взрыва, было ни на что не похоже. Крики и стоны сотен и тысяч людей слились в один протяжный вой. В этом звуке было мало человеческого. Казалось, целые сонмы раненых зверей издают свой предсмертный вопль.

Я понял – произошло нечто ужасное. Самое ужасное, что только могло произойти. Я вскочил и выбежал из кабинета. Навстречу мне по коридору бежал Адам.

– Что?! Случилось?!

Мой хозяйственный начальник штаба не мог ничего ответить. Он держался за голову, из которой сочилась кровь, – его поранило осколком стекла.

– Адам, всех в котельную! Я на площадь.

Площадь была близко, слишком близко. А митинг проходил еще ближе, у площади, но за зданиями администрации – сама площадь простреливалась из комендатуры. Выбежав из школьного двора, я сразу увидел.

Над площадью высился гриб, похожий на ядерный.

Я не знаю, как выглядит ад. Моя вера слаба. Иногда я даже не верю, что есть еще какой-то другой ад, кроме того, который здесь, на земле. Я не знаю, есть ли такое воображение, чтобы представить себе картину ужаснее, чем та, которую увидел еще до того, как умру.

Груды тел, агонизирующих и мертвых. Отсеченные осколками конечности, размозженные головы и грудные клетки, раненые, бессмысленно ползущие по асфальту, залитому кровью, и стоящие на коленях, как обрубки деревьев. И над всем этим – стон.

А еще шапочки. Вязаные теплые шапочки разных цветов. Сорванные взрывом, они валялись повсюду.

Они будут так лежать еще несколько дней. Когда уберут трупы. Шапочки, в дырах от осколков, опаленные огнем, залитые кровью или просто целые и невредимые, будут лежать на площади…

Меня парализовало. Я стоял, не в силах сдвинуться с места, не пытаясь никому помочь, не понимая – кому из сотен раненых и умирающих я могу оказать помощь и нужно ли это.

Мои бойцы не послушались приказа укрыться в котельной. Скоро я увидел их вокруг себя: они брали на руки раненых и несли к школе. Они искали в первую очередь парней из нашего батальона, но поднимали и незнакомых.

На площадь со всех сторон хлынули люди, жители соседних домов. Они находили родственников и знакомых и уносили, увозили с собой.

А я все стоял как вкопанный, едва поворачивая голову.

Прошло, может быть, полчаса. Или час. Времени больше не существовало. Не знаю, сколько я так простоял, сколько раз меня окликали бойцы, сколько погибающих рядом людей молило меня о помощи.

Но потом я увидел Арчи. Всего в нескольких метрах от меня он лежал на боку, скорчившись. Его тело подрагивало. Я узнал Арчи по этой нелепой грабительской маске. Я пошел к нему, переступая через чьи-то тела.

Словно во сне, я подобрал его автомат и закинул на ремне за спину. Потом взял его на руки. Тело Арчи показалось мне очень легким. Он был еще жив. Я нес Арчи, обхватив одной рукой подмышками, а другой под сгибом колен. Арчи приподнял голову и раскрыл губы, как будто что-то хотел мне сказать.

Но он ничего не сказал. Его рот заполнила кровавая пена, потекла, голова свалилась набок, распахнутые глаза в прорези маски остекленели. И как-то вдруг его тело стало тяжелым, как будто чугунным.

Если есть у человека душа, то, когда душа покидает тело, мертвый должен становиться легче, хотя бы на одну сотую грамма. Но мертвые тяжелы. Они тяжелее живых. Я не знаю, почему так происходит. Это ненаучно. Если нет у человека души, то мертвое тело должно весить столько же, сколько живое. Что же такое, свинцовое, вливается в тело человека, когда душа покидает тело? Что такое – смертельная тяжесть?

Арчи был уже мертв. Он умер у меня на руках. А я не понимал. Я чувствовал только, что он был легким – и вдруг стал тяжелым, таким тяжелым, что у меня отнимались руки. Я шел и нес его туда, куда остальные бойцы несли раненых.

В котельной Адам, все тот же Адам, быстро оправившийся от шока, устроил лазарет. У нас были перевязочные материалы, антисептики и обезболивающие средства. Несколько парней превратились в санитаров: они обрабатывали раны, неумело перевязывали и делали уколы. Раненые лежали прямо на полу, принести парты из школьных кабинетов мы не успели, хотя на партах было бы удобнее.

Я положил Арчи и прохрипел:

– Перевяжите его.

Санитар посмотрел на меня и покачал головой. Тут же отвернулся и принялся за другого раненого. Я тронул его за плечо. Он обернулся. Я стащил маску с головы Арчи. Парень посмотрел.

– Это Дениев?

– Перевяжите его, – снова прохрипел я.

– Тамерлан, его не надо перевязывать. Он уже мертв. Вынеси его отсюда, здесь живые. Мертвых складывают во дворе, у стены школы.

Я встал на колени перед телом. Расстегнул одежду. И только тогда увидел, что грудь Арчи раздавлена, ребра переломаны и вонзились в легкие. Словно огромный булыжник, метеорит, летящий с космической скоростью, врезался в него. Молча я снова взял его на руки и вынес из котельной на свет.

Десятки мертвых тел уже лежали рядком у стены. Тело Арчи я положил с краю. Провел ладонью по его лицу и прикрыл веки. Я постоял перед ним на коленях, может, пару минут. Потом снял с себя куртку и укрыл.

Встал и, пошатываясь, пошел к командному пункту.

Я больше не видел Арчи.

Мы не хоронили погибших. Это сделали местные добровольцы из похоронной команды при мечети.

В той куртке, во внутреннем кармане, остался мой паспорт.

У командного пункта Шалинского истребительного батальона, у кабинета директора Шалинской средней школы № 8, у моего командного пункта, стоял Лечи Магомадов, мой двоюродный дядя, начальник штаба отряда Арсаева, полковник, позывной «Сокол», конспиративная кличка «Профессор», стоял с АК на ремне, с рацией на поясе, в окружении четырех бойцов в камуфляже, стоял, просто стоял и держал в руках свою голову, сжимая в руках свою голову, как будто это не голова, а арбуз, как будто голова спелая, сейчас лопнет и брызнет розовым соком и мякотью.

Меня переклинило. К Лечи я подошел молча, быстрым шагом, схватил его за куртку на груди и со всей силы тряхнул. Бойцы дернулись, но Лечи остановил их жестом. И посмотрел мне в глаза.

Я открыл рот. Наверное, я хотел что-то сказать. Но не сказал. Так и застыл с открытым ртом, хватая воздух, как рыба, выброшенная на песок. И говорить начал Лечи.

– Тамерлан, русские взорвали ракету…

И тогда я закричал.

– Русские??? Русские??! Русские?!! Это мы, мы, это мы! Мы во всем виноваты!!! Зачем??? Зачем мы зашли??? Мы знали, мы знали, что так будет!!! Это из-за нас, все из-за нас, всех убили, всех, всех, всех, убили!!!

Лечи притянул меня к себе резким движением, обнял.

– Мы не знали, Тамерлан. Мы не знали…

И тогда начался штурм. Отчаяние сменилось злостью и жаждой мести. Я собрал всех снайперов и гранатометчиков батальона, мы подошли к комендатуре и начали яростный обстрел. Федералы отчаянно сопротивлялись. Они понимали, что теперь – после ракетного удара – их не выпустят из комендатуры живыми. Их не выпустят из Шали, как обещали раньше. Если они сдадутся в плен, их будут убивать. Их будут убивать медленно. Долго.

У комендатуры не было шансов выстоять. Вторую ракету они вызвать не могли – теперь большая часть нашего отряда находилась в непосредственной близости от здания ВОВД. Боеприпасов было мало. Помощь к ним так и не выдвинулась.

Но вскоре мы были вынуждены сами прекратить штурм.

Село подверглось массированному обстрелу из САУ и каких-то еще артиллерийских и минометных орудий.

Гражданские едва успели разобрать тяжело раненных по домам рядом с центром. И эти дома были накрыты снарядами и минами.

Мы отступили от комендатуры.

Если бы мы взяли комендатуру, нас разбомбили бы прямо в ней вместе с пленными русскими. И если бы не взяли, если бы мы продолжали основными силами штурмовать ВОВД, русские могли накрыть этот квадрат, уничтожить и наших, и своих. После ракетного удара по митингу мы понимали, что русские, если надо, сбросят и атомную бомбу. Огонь на себя. ВОВД был готов вызвать огонь на себя. Но и без их согласия, комендатуру уничтожили бы вместе с нами, если бы мы продолжали штурм. Но, понимая, что собираемся сделать с ними мы, они вызывали огонь на себя. Это была бы легкая смерть.

На этот раз никто не умрет. Никто из федералов.

Мы отступили.

Но мы не только отступили от комендатуры. Было принято решение покинуть Шали. Дамбиев передал командирам подразделений приказ выходить из села.

Задача рейда на Шали была выполнена?

И да, и нет.

Мы отвлекли на себя внимание российских военных штабов. Но не оттянули на себя значительные силы от Грозного. Российские генералы предпочли бесконтактный бой: артиллерийские, минометные обстрелы, ракетный удар.

Продолжать операцию не имело никакого смысла. Понятно, что полки русских не выйдут в чисто поле биться с нами. Нас будут уничтожать дистанционно, вместе со случайными заложниками – местными жителями.

Мы выходили не все сразу. В день ракетного удара, после неудачного штурма комендатуры основные силы вышли в сторону гор. Несколько групп остались в селе. Прикрывали отход, контролировали дороги. Мой батальон остался. То, что осталось от моего батальона.

67 бойцов вместе со мной – столько нас было до ракетного удара. Во время взрыва погибло девять человек, одиннадцать было тяжело ранено. Во время штурма комендатуры и обстрела САУ мы потеряли еще троих убитыми и пятерых ранеными. Раненых мы оставили. Мы не могли брать их с собой. Мы надеялись, что федералы не станут всех раненых записывать в боевики, в тот день ранения получили сотни гражданских лиц.

Всего убитыми и ранеными мы потеряли 28 бойцов. То есть под моим началом должно было оставаться 38, я – 39-й.

Но у командного пункта собралось 27, всего 27, это вместе со мной. Дюжина апостолов разбежалась по домам. Что мне было делать, веревками их к себе привязывать? Обидно было, что дезертиры не возвращали оружие и боеприпасы. А нам боеприпасы тоже были нужны, не только русским. Да и глупо: федералы найдут в доме хоть один патрон и – привет, фильтрационный лагерь, прощай жизнь.

Еще два дня мы оставались в Шали. Мы следили за дорогой на Атаги. Наш КП был по-прежнему в школе.

Когда в село, наконец, зашли федералы, мы приняли бой. Здесь, в школе.

Две БМП подошли со стороны центральной площади. И около полусотни автоматчиков. Школу взяли в полукольцо. Нас не блокировали, нас выдавливали. Мы вполне могли уйти.

Но мы не ушли.

Не так быстро.

Сначала с крыши заработали по автоматчикам снайперы Ибрагима. Потом со второго этажа, из окна кабинета завуча-организатора, ударил тяжелый пулемет Мовлади. Стрелки Юнуса били очередями по залегшим федералам из окон первого этажа.

БМП федералов успели отойти из зоны досягаемости наших гранатометов. И открыли огонь из пушек. После нескольких выстрелов у школы не осталось крыши. Люди Ибрагима погибли все. Прямое попадание в окно, из которого бил пулемет, не оставило шансов выжить для пулеметчика. Огнем из автоматов и подствольных гранатометов была выбита половина бойцов Юнуса. Бой за школу шел всего двадцать минут. Я понял, что в живых нас осталось не больше десяти человек.

Я лежал на полу у окна на первом этаже школы. Рядом со мной лежал Адам. Время от времени я поднимался и давал очередь в сторону противника. Адам не поднимался. В его голове было две лишних дырки: аккуратное входное отверстие от пули во лбу, выходное отверстие на затылке – рваное, выбиты куски черепа. Легкая смерть. Я поднял глаза на крышу дома по соседству со школой. В этом доме когда-то жила моя одноклассница. Да, на третьем этаже, под самой крышей… теперь на крыше, видимо, был российский снайпер.

Вжавшись в угол, я снял рацию с пояса:

– Говорит Нестор. Все, кто меня слышит: пожарный выход, через спортплощадку, направо от хлебозавода, во дворы, поодиночке.

Всего сто метров от пожарного выхода до дворов, в которых можно скрыться, потеряться. Эта сторона не простреливалась. Школу до сих пор не окружили, не блокировали.

Во вторую войну это случалось нередко. Федералы, даже когда могли полностью окружить и уничтожить наши отряды, предпочитали тактику «выдавливания». Видимо, кому-то там, наверху, не хотелось, чтобы война закончилась слишком быстро.

Нас было шестеро, встретившихся у запасного выхода. Мы кивнули друг другу и перебежками, по одному, вырвались со школьного двора.

А в школе еще оставалось двое бойцов. Может, они решили прикрыть наш отход. Или ничего о нем не знали: не у всех были рации. Мы слышали, как трещат их автоматы. Потом разрывы гранат. И треск автоматов смолк.

Но мы были уже в безопасности, пробирались садами, огородами, изорванные, в крови, в гари, с оружием, пугая своим видом хозяев дворов, бежали дальше от школы, дальше от центра, дальше от Шали, дальше, дальше, в лес, в горы, туда, в неизвестное направление.

Вот так, братишка, так все закончилось. Шалинский рейд. А война? Война продолжалась.

12 января в Европе, в Мюнхене, состоялось заседание Совета Безопасности, на которое так надеялся Аслан Масхадов. Как оказалось, совершенно зря. Никаких особенных резолюций по Чечне Совбез Европы не принял. Да если бы и принял, кому в новой России было бы до них дело?

Оборонять Грозный больше не имело никакого смысла. И чеченцы пошли на прорыв. А тут все, как всегда, запуталось. То ли федералы обманули, «продали» коридор, а сами устроили минное поле и засаду, то ли, наоборот, честно продали «коридор», а чеченцы сами виноваты – отклонились от предписанного маршрута, решили срезать угол и попали на мины. Из пятитысячной грозненской группировки меньше половины боевиков смогли вырваться. Около трех тысяч подорвались на минах. Шамилю Басаеву оторвало ногу.

Отход чеченских войск сопровождался их планомерным уничтожением.

Но были и парадоксальные бои. Измотанные голодным походом курсанты Хаттаба полностью уничтожили роту десантников под Улус-Кертом.

К июню 2000 года вооруженные силы Ичкерии были в общем и целом разгромлены.

Знаете, доктор, я ведь был там. В школе. После, после. Совсем недавно. В саму школу я не заходил. Я постоял в школьном дворе. Обошел здание. Потом по беговой дорожке, вдоль футбольного поля. И маленький школьный парк.

И в школьном парке у меня было видение. Вас это наверняка заинтересует. Ведь вы спрашивали, не случаются ли у меня галлюцинации. Я ответил: нет, кажется, нет. Просто иногда я вижу прошлое. Иногда я вижу будущее. Иногда я вижу то, чего нет, но что могло бы быть, если бы не. Еще, бывает, я вижу то, что видел бы другой, если бы он, другой, был жив, а я нет. Если бы не получилось наоборот. А галлюцинации? Нет, галлюцинаций со мной не случается.

Школа… да… школу отремонтировали. Поставили новую крышу, накрыли красной металлической черепицей. Заложили кирпичом пробоины, облицевали стены пластиковым сайдингом нежного кремового цвета. Вставили белые пластиковые окна.

Двор был раньше заасфальтирован. Теперь выложен узорной плиткой.

И ничего больше нет. Ни царапин от осколков, ни воронок. Все скрыто, спрятано, под узорной плиткой, под нежным пластиковым сайдингом.

А вот асфальт беговой дорожки – он остался тем же самым, по которому бегал наш класс, сдавая нормативы на уроках физкультуры. И футбольное поле. Те же самые ворота из толстых сваренных буквой «П» труб, врытых глубоко в землю, те же самые, ничего с ними не сталось, за все это время… за все это время… а сколько его прошло?

Деревья в школьном парке. Тополя. Их стало меньше. Те, что стояли ближе к школе, вдоль двора, были изуродованы снарядами, минами, гранатами. Их спилили под корень. И даже выкорчевали пни. Чтобы не портили общего чудесного вида.

А те деревья, что были подальше, что росли рядом с футбольным полем, они почти все уцелели. Те же самые деревья. Теперь они стали старше. Их стволы потолстели. Годовые кольца, помню, мы изучали на уроках ботаники. Годовых колец стало больше. На сколько?..

Я стоял у края парка и поля, на беговой дорожке, на линии, по одну сторону которой было написано «СТАРТ», а по другую «ФИНИШ», только буквы были перевернуты, если смотреть со стороны старта, а со стороны финиша – наоборот, перевернутыми казались буквы старта, я стоял на черте, смотрел в парк, на деревья, видел школу, видел детей, подростков, они вышли во двор фотографироваться на память, синие юбки до колен и брюки, белые блузки и рубашки, банты, алые ленты «ВЫПУСКНИК» через плечо, они смеялись, был май, май, май, снова май, снова последний звонок и выпускной, и школьный бал, и солнце, и синее небо, и цветы, и глаза, сияющие, как солнце, синие, как синее небо, нежные, как лепестки роз, и розы, нежные, как твоя ладонь, к которой я не должен был прикасаться, но ты сама коснулась моей руки и смотрела в мои глаза, и тогда я…

Упал в обморок.

Но я не упал.

Я стоял. Нет, у меня не потемнело в глазах. Скорее, все сияло и искрилось. И было такое… счастье. Знание. Вечность.

Да, доктор, вы совершенно правы. Схожие ощущения описывают больные эпилепсией. Я тоже про это читал… предвестники… да, знаю… это обычно перед припадком. Но у меня не было припадка. Я не упал на землю, не бился в конвульсиях, у меня не текла пена изо рта, и мне не оказывали первую помощь, вытаскивая провалившийся в глотку язык.

Я стоял на этой линии, белой. Я смотрел на школьников. Сначала мне просто стало казаться, что… вот этот кучерявый мальчишка – это же Анзор! Из моего класса. А та рыжая девочка… с двумя хвостиками… конечно, Лариса! В общем, я узнавал своих одноклассников и одноклассниц. Узнавал учившихся в одно время со мной в параллельных классах или на класс – другой младше меня. Всех, кого я мог видеть здесь, на этом самом месте, но тогда.

Двадцать. Ровно двадцать лет назад.

Ровно двадцать лет назад, когда у меня был последний звонок, выпускной школьный бал.

И, доктор, я вовсе не думал, что я и вправду их вижу. Я помнил, что прошло двадцать лет и теперь мои школьные товарищи, те, кто остались живы, выглядят… несколько иначе, да. Как и я сам.

Я понимал, что, наверное, просто похожи… просто случайность… так получилось… или, может, родственники. Даже дети.

Но я вглядывался, я искал еще одного… вы понимаете. Я… искал себя.

Но меня не было.

Все были, а меня не было!

И мне стало грустно, мне даже захотелось заплакать, и я заплакал.

А чтобы никто не видел, как я плачу, ведь это стыдно, я почти что взрослый, скоро окончу школу, а плачу – совсем как ребенок, чтобы никто не видел, я спрятал лицо в ладони.

И тогда ее пальцы коснулись моих. Она ласково отвела мои руки от лица. Я открыл глаза, она стояла передо мной. Я понял, что сижу на трубе. Да, раньше вдоль беговой дорожки на высоте скамейки стояла на бетонных подпорках труба, она отделяла футбольное поле от парка, очень удобная труба, чтобы сидеть, когда сбежишь с уроков, или просто так, а теперь ее не стало, убрали, и вдруг она снова появилась, и я уже не стою, я сижу, как бывало много раз, когда я убегал от шума, гама, суеты, толкотни, учителей, уроков в парк, на трубу, думал, сочинял стихи, или хотелось плакать.

И она села рядом. Не очень близко, нет. Но ко мне вполоборота. И смотрела. И я смотрел на нее. Синяя юбка до колен. Белая блузка. Губы поджатые, распахнутые глаза, синие, синие, си-ни-е! И – бант! Бант в косичке, белый!

Но как это возможно?

Ведь мне скоро сорок, через каких-то три с половиной года, значит, и ей – больше тридцати! Кто же носит банты и косички в таком возрасте?

А у нее не только косички.

Ей едва ли пятнадцать лет!

Да. Если у меня выпускной, значит, ей четырнадцать.

И когда она улыбается, мне становится… о, это чувство не описал еще ни один эпилептик!

Но вдруг страшно. Горько. Безнадежно.

И я говорю, но у меня сухие губы, они едва шевелятся, и слова протискиваются с трудом.

– Лейла… ты… я… ты и я… знаешь… нас… больше нет… мы…

– Нет. Нет! Это неправда! Этого не может быть! Посмотри вокруг – весна, май, солнце, цветы! Юность! Любовь… я тебе никогда не говорила, но… ты ведь сам понимаешь, ты чувствуешь. Ты и я. Все будет хорошо! Разве может не быть? Разве может? Что же такое должно случиться? Что такого может случиться, чтобы вот так все закончилось – и весна, и май, и любовь, чтобы никого больше не было, чтобы любовь стала только памятью, чтобы мы остались только памятью, чтобы не вышли из этого двора, а здесь навсегда, почему, что, что случилось, милый, милый, ми-лый!..

И теперь уже она плакала, слезы текли по ее белому, белому лицу из синих глаз, и синева затуманилась, а я ничего, ничего не мог.

Тогда пришли они.

Адам встал слева от нее, а Артур встал справа.

Они были не в школьной форме. Они были одеты, как солдаты. Их камуфляж был разорван и залит кровью.

– Пойдем, сестра.

Артур подал ей руку, набросив на свою ладонь платок, чтобы не касаться ее ладони. Она оперлась на его руку и встала.

Почему они уводят ее? Куда!!

Я вскочил, я хотел крикнуть:

– Отставить!

Она обернулась и посмотрела на меня через плечо. Она снова улыбалась, ее глаза сияли, синим, синим, синим! Они шли в парк. Я смотрел в парк.

У каждого дерева, прислонившись, стояли.

И некоторые держали в руках рации, они говорили с кем-то по рации, а у двоих не было раций, и они протягивали пустые руки.

И все время кто-то стрелял, и в небе было уже целых два солнца, но ни одно из них не грело, и холод сырой, коварный пронизывал до костей. И меня начала бить крупная дрожь, но это от холода. Это от холода, доктор.

И я услышал звонок.

И пришел в сознание.

Это была всего лишь большая перемена, а сейчас дети бежали на урок, школьные двор и парк опустели.

И я тоже ушел.

Как я себя чувствовал?

Меня немного тошнило.

А это место, доктор… никто не знает, но это странное место. Надо сообщить куда следует. Рядом школа, дети. Надо поставить забор. Хорошую ограду. И электрический ток. Они там. Они все – там! Понимаете? Они до сих пор там, все остались. Только меня нет. А я? Я не хочу, доктор. Я не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу. Не хочу…

Нет-нет. Все хорошо. Я спокоен. Ничего не надо. Завтра я приду в это же время. До свидания.

Что было дальше со мной? Где я был, чем занимался после шалинского рейда, после бегства из Шали?

За пару дней мы, шестеро, остатки шалинского истребительного батальона, добрались до условленного пункта в горном Веденском районе. Где батальон был, если можно так сказать, расформирован. Мне не дали руководить другим боевым подразделением. Видимо, как полевой командир я зарекомендовал себя не лучшим образом. Или сработала протекция дяди, как всегда. Меня сделали связным.

В крупных боестолкновениях я больше не участвовал. На мою долю досталось только несколько мелких стычек. Я не раз был на краю, в одном шаге от смерти. Как тогда, в лесу над рекой Басс. Бывало, ночевал в лесу и совершал рейды с боевыми подразделениями. Иногда оставался в домах у наших людей. Чаще всего я пробирался от одной чеченской части к другой через территорию, занятую федералами. Нес сообщения, распоряжения и планы ГКО – устно, записанные в моей памяти.

Но и этот период моей боевой биографии скоро подошел к завершению. Через несколько месяцев закончилась война. Как война. Как я понимаю это слово – война. Это когда сражаются две армии, каждая из которых занимает свою территорию. У Ичкерии не осталось больше ни армии, ни территории. Боевики перешли на подпольное положение. Стали партизанами. Диверсантами. Террористами.

И мне нашлось новое применение.

И снова меня протолкнул Лечи. В последний раз. Успел, перед самой смертью. В августе 2000 года Лечи погиб. У селения Белгатой, не знаю, как его туда занесло, столкнулся с федералами. По сообщению российских властей, группа из 11 боевиков во главе с полевым командиром, известным под кличкой Профессор, была полностью уничтожена.

Тогда, в Шали, после попытки взять комендатуру я с батальоном отошел к своему КП, в школу. Я сидел в директорском кабинете, и один боец, уже не помню, как его звали, занес чемодан Арчи.

– Майор, это вещи Дениева. Что с ними делать?

– Оставь. Я посмотрю.

Я задумался. Отдавать родственникам нельзя. Сообщать о его смерти… если они не узнали сами, то, может, так оно и лучше для них…

Открыв чемодан, я нашел документы, деньги, фотографии родных – все это засунул к себе в карман. Остальное запихал обратно и задвинул чемодан под стол.

Только на точке сбора, в Веденском районе, я вспомнил о своих документах. И не нашел их. Правильно. Ведь я оставил свои документы в кармане куртки, которой накрыл тело Арчи. Зато я нашел у себя документы на имя Артура Дениева. Вышло так, что мы с ним поменялись документами. И жизнями. Но тогда я еще не знал.

Мою настоящую личность перед встретившими нас лесными братьями засвидетельствовали бойцы из батальона. Перед ГКО – Лечи, с которым мы еще виделись коротко, пару раз. Лечи предложил использовать документы и легенду Артура для передвижения по территории, занятой федералами.

Как выяснилось позже, Дениева похоронили за меня. Похоронная команда из мечети нашла на нем документы и внесла в списки мертвых Тамерлана Магомадова.

Об этом сообщили моим родителям. Раньше, чем я смог передать весточку, что жив. Я не успел… сердце матери не выдержало. Отец превратился в седого немощного старика…

И я виноват в этом. Один только я.

Почему я продолжал делать это? Во что я верил? Чего мы могли добиться?

Ни во что я не верил уже давно. Просто… у меня не было выбора.

У меня действительно не было выбора.

Те несколько месяцев, которые я провел в Чечне сразу после боя в школе, когда я был связным у «лесных братьев», какой тогда у меня был выбор? Вернуться домой? Сказать: я тот самый Тамерлан Магомадов, один из участников рейда на Шали, да не просто участник, а полевой командир, майор национальной гвардии Ичкерии? Сколько бы я прожил после этого?

Вы скажете, что можно было перейти на сторону федералов. Таким перебежчикам иногда гарантировали жизнь и свободу. Иногда… а чаще отправляли умирать в Чернокозово, если не убивали сразу где-нибудь на задворках расположения военной части.

Сохраняли жизнь тем, кого считали имеющим влияние. А я был никто. Мое командирство и майорство – все только от Лечи. Никакого клана или банды, что пошла бы за мной, не было. Со мной никто не стал бы церемониться. Просто прихлопнули бы как муху.

Я прятался в лесах, служил связным у боевиков. И это не было ни осознанной борьбой, ни героизмом. Только тактикой физического выживания здесь и сейчас. Как бы подло это ни звучало. Но я буду честным, я скажу – именно так. Я просто хотел выжить.

А все, во что я верил, рассыпалось у меня на глазах. В этом самом лесу. В «лесу».

Мы говорим, что скрывались в лесах и в горах. Но это метафора. Это такая же метафора, как «подполье», – не всегда подпольщики прячутся в подвалах, они могут жить и на чердаках и даже в обычных домах и квартирах. То же и наш «лес».

Знаете, жить в лесу очень неудобно. Это совсем не романтично. Бывало, мы по нескольку дней кряду спали на земле, подстелив только хворост и куртки. Простываешь сразу. Федералы искали нас по синякам от приклада автомата на левом плече. Но можно было проще: полный нос соплей выдавал партизана с потрохами.

В лесу нет горячей воды. Можно вскипятить на маленьком костре, боязливо разведенном в лощине, чтобы дым не указал на наше месторасположение, котелок для чая или лапши. Но согреть пару ведер нереально. Поэтому никакой помывки. И на третьи сутки от тебя воняет, тело чешется, одежда в грязи.

Еда. Сухие пайки: сникерсы, сгущенное молоко в жестяных банках, сухари. Даже такую еду надо как-то добыть. Проще всего купить. Но для этого нужны деньги. А откуда они возьмутся? Ичкерия всегда была бедной страной. Когда Ичкерия поселилась в лесу, она стала совсем нищей. Финансирование ичкерийских отрядов было более чем скудным.

Мы могли рассчитывать только на поддержку мирного населения. Мы и рассчитывали. Но поддержка эта становилась все меньше день ото дня.

При каждом удобном случае мы наведывались в населенные пункты: чтобы поспать по-человечески на кроватях, помыться горячей водой, нормально поесть. Да, свои люди, сочувствующие, у нас были везде. И сначала их было много. Но вопреки ожиданиям, что террор федералов будет увеличивать число наших сторонников, их ряды, напротив, таяли.

Все чаще перед нами закрывали двери. Мрачный хозяин дома выходил ночью на наш стук, плотно прикрыв дверь за своей спиной. Отводя глаза в сторону, он просил нас поскорее уйти. У него семья, дети, старые родители…

И хорошо еще если так.

Бывало и по-другому. Как в Сержень-Юрте.

Наш лагерь стоял в буковом лесу, в Черных Горах. Мы выкопали землянки в сланце у подножия холма. Покрыли сверху ветками и дерном для маскировки. Неподалеку, в километре от лагеря, по белым камням бежала речка. Вода здесь, в верховьях, была кристально чиста. На речной воде мы готовили, воду из реки пили, стирали в реке свои вещи и мылись. И все было бы похоже на лагерь скаутов. Но та же река была опасностью: федералы использовали русло как дорогу, когда выдвигались в горы. Танки и бронетранспортеры легко шли по мелкой речке и каменистому берегу. Любое движение в прибрежном лесу вызывало шквал огня. Если мы пытались обстрелять отряд федералов, они наводили тяжелую артиллерию, вызывали авиацию, и квадрат леса перепахивался всеми видами боеприпасов. Только что напалм не лили на лес с вертолетов, как американцы во Вьетнаме.

Поэтому даже к своей речке мы ходили с опаской. По ночам. Выставив дозоры. Операции проводили подальше от лагеря: иногда делали засады у дороги на Ведено, чаще ставили мины.

Это был август, август 2000 года. В начале месяца группировка федеральных войск «Восток» обрушилась на наш лесной район. Каждый день вылетали самолеты, артиллерия работала по квадратам. Мы сидели на базе и старались не высовывать носа. Наш лагерь не обнаружили, прямых попаданий не было. Только земля тряслась от разрывов снарядов, бомб, ПТУРСов. Другому отряду, который базировался километрах в десяти от нас, выше в горы, повезло меньше. Да что там меньше, им совсем не повезло. Видимо, федералы добыли информацию об их точном месторасположении. Может, с помощью сдавшегося перебежчика или боевики сами позволили обнаружить себя с воздуха. Несколько часов в их стороне пикировали самолеты, грохотали взрывы. Мы старались выйти на связь с помощью спутникового телефона, но соседи молчали. Когда обстрел прекратился, ночью я был отправлен в их расположение для восстановления связи.

Со мной пошел молодой пацан из Сержень-Юрта, которого звали почти как меня – Тимуром. Был риск, что русские завершат обстрел высадкой десанта: мы могли попасть как кур в ощип. Настроение было мрачное.

Плотная листва деревьев скрывала нас от ночного неба. Поляны мы обходили по кромке, хотя всерьез опасаться, что нас ночью обнаружат с воздуха, было нелепо. И все равно мы не включали фонариков, передвигались во тьме. Луна пряталась за рваными облаками, в небе было чисто и спокойно, федералы в ту ночь не делали иллюминации осветительными снарядами. Мы оба, я и Тимур, хорошо видели в темноте.

Большинство чеченцев видят хорошо или очень хорошо. В моей школе я не могу вспомнить больше двух-трех очкариков. Я тоже хорошо видел раньше. Мог с километрового расстояния прочесть вывеску, мог читать при выключенном свете. Сейчас не то, сейчас я подслеповат, наверное, компьютеры виноваты.

До 2000 года у меня не было никаких компьютеров. Когда я служил в полиции, у нас был один компьютер в конторе: в основном на нем играли. А протоколы писали от руки.

Мы хорошо видели дорогу. Ориентировались без компаса и GPRS, просто по внутреннему чувству и используя знание местности – здесь овраг, там обогнуть холм, тут спуститься в лощину, дальше через заросли кустарника на тропинку, протоптанную еще в мирное время собирателями черемши. И подснежников.

Весной, когда сходит снег и земля прогревается, в лесистых Черных Горах расцветают подснежники. Они очень красивые, эти белые цветы, колокольчики, склоняющиеся книзу, как в молитве. Они пахнут свежестью, пахнут новой жизнью робко, тонко, как первая любовь.

Мы всегда привозили с собой охапку подснежников. Хотя, конечно, не за подснежниками мы отправлялись в горы. Мы шли собирать черемшу. Набирали целые ведра и сумки, она была легкая. Потом дома женщины сидели и снимали с луковиц «сапожки», мыли, варили, жарили в масле. Весь дом наполнял пряный чесночный аромат. Черемша – это не подснежники, черемша пахнет резко, но вкусно!

Я замечтался, мне даже показалось, что я слышу этот запах – черемши, не подснежников. Мы шли по узкой тропке, я впереди, Тимур за мной. Всю дорогу мы молчали. Но тут я вдруг сказал:

– Это старая тропа. Здесь люди ходили собирать черемшу. Ну, раньше, ты понимаешь.

Тимур сказал:

– Да, я знаю. Я знаю эту тропу. Мы собирали тут черемшу. Поэтому я вызвался идти с тобой, помочь, если вдруг ты потеряешь дорогу.

Я сказал:

– Я не потерял бы. Я ходил к соседям уже раз пять. Я же связной.

Тимур сказал:

– Да. Но, давай, я лучше пойду впереди.

И мы поменялись местами.

Я спросил:

– А вы собирали только черемшу? Мы, когда детьми собирали черемшу, всегда еще срывали подснежники, хотя нас никто не просил. Что толку с этих подснежников? Их же не приготовишь на ужин, мусор!

Тимур ответил:

– Я тоже рвал подснежники. Я ходил за черемшой, вместе со взрослыми женщинами, только потому, что можно было набрать подснежников.

Я спросил:

– А зачем тебе было набирать подснежники?

Тимур ничего не сказал.

Он шел впереди, а я шагал сзади и продолжал болтать.

– Знаешь, я тогда думал, что если бы мог подарить девочке, которая мне очень нравилась, цветы, то обязательно подснежники! Но ты ведь знаешь, у нас совсем не принято дарить девушкам цветы. Просто я читал слишком много русских книг. Там всегда дарили любимым цветы. Вот и я мечтал. Я же и сам почти русский. Я даже больше русский в том, что касается девушек и цветов. А ты, Тимур? Ты дарил девушке цветы?

Он внезапно остановился. Вдруг. Так, что я испугался: вдруг он заметил опасность. И замер, сжимая свой АК.

Но он ничего подозрительного не заметил. Просто остановился, встал вполоборота ко мне и сказал:

– Ее звали Седа.

Мы были уже совсем недалеко от места, к которому шли. А он застыл как вкопанный. Прошло несколько минут. Выглянула из-за облаков луна, и сквозь листву, мимо полных, тяжелых ветвей, ее свет просочился, как если бы свет был молоком, стекающим каплями с листа на лист, я увидел в этом молочном свете его прямой, правильно очерченный профиль. Я стал беспокоиться и чуть было не спросил, как в американских фильмах: хочешь поговорить об этом?

Но Тимур снова повернулся ко мне спиной и тронулся с места, осторожно делая каждый свой шаг, стараясь, чтобы под ботинком не хрустнула предательски ветка. И говорил, тихо, его слова доносились до меня спереди, а мягкое лесное эхо делало так, что я слышал их звучащими со всех сторон вокруг себя.

– Она жила по соседству. Это ей я таскал подснежники. Надо мной смеялась вся улица. А старший брат Седы – у нее был старший брат – однажды побил меня, когда я перелез через забор, чтобы положить цветы на окно ее спальни. Тогда мы были совсем детьми. Даже ее старший брат тогда еще учился в школе.

– Почему ты не женился на ней? Или женился? – Я хотел спросить, но не спросил. Хорошо, что не спросил.

Он продолжал рассказывать.

– Осенью федералы делали зачистку в СерженьЮрте. В том, что осталось от Сержень-Юрта, – село два раза стирали с лица земли. А ее брат, ее старший брат, тот самый, был у Хаттаба. Это все знали. Федералы искали, может, он прячется в сарае или в подвале. Но он не прятался, он был где-то с Хаттабом, воевал. А в сарае пряталась Седа.

Она была такая маленькая, как ребенок… всегда выглядела, как ребенок, хотя ей было уже 19 лет. А я строил дом, чтобы привести ее в новый дом. Наш старый дом все равно разбомбило еще в первую войну.

«Она была красивая?» –

Я спросил.

«Как звездочка». –

Ответил он.

«Седа» – это и значит «звезда», если по-русски. Подумал я.

– Ее убили?

– Ее забрали. Увезли с собой. Сказали, для проверки, может, она снайперша.

– А… потом?

– Никто не знает. Я хочу думать, что ее просто убили.

Тимур пришел в отряд, когда мы уже были в лесу.

– А дом?

– Какой дом?

– Твой новый дом? Ты достроил?

– А… нет. Зачем?

Мы подошли вплотную к расположению отряда. И не встретили ни одного человека в дозоре. Перевалив через небольшой холм, мы увидели лагерь.

Мы уже понимали, что мы должны увидеть. Резкий запах, который показался мне ароматом черемши, был смешан из разорвавшихся боеприпасов, человеческого мяса и крови. Лагерь накрыли сразу, без пристрелки и корректировки, по точным координатам. Необходимости в завершении операции по уничтожению бандформирования высадкой десанта не было никакой.

Несколько деревьев были повалены, другие, что стояли подальше, искалечены и обглоданы огнем. Земля предстала как нагромождение воронок, дерн был сметен, выворочены глинистые внутренности. И на этом ландшафте в беспорядке валялись тела и куски тел.

Мы осторожно прошли всю разгромленную базу. Медленно, стараясь не наступать на сомнительные предметы: это могли быть неразорвавшиеся боеприпасы. Нашли станцию связи – она была разбита.

Нет, доктор, меня не стошнило. Тимура тоже. Мы шли отрешенные, немного деловитые, как по мясокомбинату. Они все были мертвые… слишком мертвые. Тела были изувечены, разворочены, обуглены. Мы насчитали около 30 трупов.

– Надо собрать неиспорченное оружие, – сказал Тимур.

– Незачем. Как мы его унесем? Подбери пару автоматов и хватит.

Только на минуту нам обоим стало дурно. Когда мы увидели прислоненные к холмику выброшенной взрывом земли четыре тела, положенные в ряд. Эти тела были относительно целыми. И у каждого во лбу была аккуратная дырка от выстрела, от выстрела в упор: об этом говорили круги ожогов вокруг раны, я знал как криминалист – это ожоги от пороховых газов, вырывающихся из дула оружия вместе с пулей.

Мы насчитали около 30 трупов, в отряде, как я знал, было примерно 40 бойцов. Значит, не все погибли. Кто-то ушел. Но они двинулись не к нам, а в другую сторону.

И пристрелили раненых.

Может, они пристрелили не всех раненых. Только самых тяжелых. Тех, кого все равно не было смысла тащить на себе. Может, думал я, их оставалось всего трое, относительно невредимых, и десять раненых. Они не могли забрать всех. Может, они и так забрали шестерых, тех, кого еще можно было спасти. А этим, четверым, безнадежным, просто помогли. Прекратили их муки. Они сначала даже старались их спасти – потому собрали здесь, на холмике. Наверное, сначала они собрали всех. А потом пришлось выбирать. Им пришлось выбирать. И четверым не повезло. Хотя, может, им повезло больше, чем остальным, обреченным на муки, и потом – все равно, смерть. Они просто прекратили страдания своих товарищей…

Я объяснял себе.

И все же.

Они пристрелили раненых.

Так я познакомился с Тимуром. И это был Тимур, кто повел нас в Сержень-Юрт. В конце августа, да, это было ближе к концу месяца, уже после выборов.

20 августа в Чечне прошли выборы в Государственную Думу Российской Федерации. Грохотала канонада, вовсю шли бои и «зачистки». И тут – выборы. «Выбрали» какого-то бывшего милиционера. А 23 августа старейшины Шали и Сержень-Юрта объявили о том, что жители, заподозренные в пособничестве боевикам, то есть, нам, будут наказываться, вплоть до выселения. Такое сообщение распространили федералы. Снова какие-то старейшины. Не знаю, что это были за старейшины. Всегда найдется пара-тройка больных на всю голову стариков. Хотя гражданские действительно не хотели нам помогать, это правда. Но мы еще не знали об этом решении «старейшин».

Тимур сказал, что мы можем сходить в Сержень-Юрт, к его родственникам, помыться и покушать. Мы пошли вшестером. Вообще-то мы пошли на разведку. Так мы сказали командиру отряда.

Дом, в который мы пришли гостями, стоял на околице. Была ночь. Сначала постучался Тимур. Он пошел без оружия. Мы залегли в канаве. Тимур вернулся за нами минут через пятнадцать. И мы зашли во двор. Нас встретил хозяин, он был даже приветлив. Правда, вся его семья спешно собиралась. Хозяин сказал, что они переночуют у родни, чтобы нам было удобнее. Мы ничего не заподозрили.

На кухне мы нашли еду. Большую кастрюлю чорпа, бараньего бульона, галушки и мясо. А еще был хлеб, мягкий и свежий. Разведчики набросились на ужин. Рвали мясо зубами, заталкивали хлеб, держа в руке по целой буханке, запивали бульоном. Мылись в ванной по очереди. И располагались на сон. Мягкие кровати! Теплые одеяла! Подушки! Казалось, мы уже попали в рай. Только гурий не хватало.

Двое оставались на дежурстве. Меняться решили каждые два часа, получалось, каждому удастся поспать в раю целых четыре часа!

Была моя очередь дежурить, когда я услышал голоса. Я сидел во дворе, под навесом. За железным забором разговаривали по-чеченски. Потом шум моторов. Похоже на БМП. Я сделал знак второму дежурному, который сидел с автоматом в другом конце двора. Он тихо зашел в дом и едва успел поднять группу.

Осаждающие даже не попытались взять нас тихо. Штурм начался с выстрела из гранатомета, которым снесло ворота. В проем ворвался свет прожектора, установленного на БМП, метнулись силуэты. Это были чеченские милиционеры. Они шли первой линией атаки. Федералы стояли за ними, как заградительный отряд.

Чеченцы должны были доказать свою верность России, даже если придется умереть.

Мы были уже в доме и, выбив прикладами рамы, стреляли по силуэтам. Прожектор слепил, мешал целиться. Один разведчик успел сделать выстрел из подствольника в сторону, откуда бил сноп света, и прожектор погас. Но тут же несколько взрывов обрушили стену дома. Била пушка БМП или что-то другое, я не успел понять. Никто не командовал, мы рванули в огород через окна в другой части дома. Нас было только четверо, двое остались под обломками, были убиты, скорее всего.

Нас встретил треск автоматных очередей. Мы были окружены. Но ничего не оставалось, только прорываться. И мы прорвались. Метнули несколько гранат и, стреляя на ходу, бросились в темноту. Цепь окружения распалась. Еще один боец нашей группы рухнул в огороде на кусты помидоров, повис на кольях, к которым были привязаны растения.

Но мы, трое, были уже вне кольца. Противник был сзади, мы бежали, оборачиваясь и отстреливаясь. Нас преследовали, в нас стреляли. Пули визжали вокруг. Несколько сот метров, дальше начинался подлесок, в нем было наше спасение.

Я бежал рядом с Тимуром.

До леса было уже не больше ста метров. Когда он споткнулся. Мне показалось, что он споткнулся.

Я упал на землю рядом с ним. И увидел, что его живот прошит пулей навылет. Он едва мог говорить. Даже кричать от боли он не мог.

Но он выговорил. И я услышал, даже сквозь треск автоматных очередей:

– Пристрели меня. Как тех в лесу…

– Нет, Тимур, я вытащу тебя!

– Мне больно…

Я схватил Тимура за плечи и попытался тащить, передвигаясь ползком. Наш товарищ, видя, что мы ползем, залег и стал отстреливаться.

– Подожди…

И Тимур сделал движение, как будто пытался поправить мешающий ползти автомат. Может, я уже понимал, что он собирается не просто поправить автомат. Я отпустил Тимура, он перевалился набок.

Лязгнул выстрел, близко, у самого уха.

Дуло автомата упиралось в подбородок. Он прострелил себе голову.

Милиционеры были все ближе. Я слышал крики, прорывающиеся сквозь шум стрельбы. Они обходили, спешили отсечь нас от леса.

Я рванул, побежал, согнувшись. Последний из нашей группы побежал вместе со мной.

Стометровка. Никогда я не бегал так быстро! Никогда на уроках физкультуры. Если бы я бегал так быстро на уроках физкультуры, это был бы, наверное, рекорд школы. А, может, и района.

Мы успели. Нас не подстрелили. Мы добежали до леса и потерялись среди деревьев, оторвались от преследователей.

К лагерю мы шли петляя, дальним обходным путем, даже когда стало понятно – нас уже никто не догонит, милиционеры не решились сунуться глубоко в чащу. Федералы тем более не стали прочесывать лес цепью. Они даже свое участие в штурме ограничили огневой поддерж кой.

Мы не привели на хвосте русских. Но лагерь на следующий день передислоцировался.

Меня ждало расследование, почему мы решили расположиться в сельском доме, где попали под облаву. Ничем хорошим для меня, как старшего почти полностью уничтоженной разведгруппы, это расследование бы не закончилось.

Но поступило указание о моем «переводе на другую работу». Я уезжал в Россию, собирать деньги для сопротивления. Мой отряд был уничтожен через два месяца.

Используя ту же легенду, те же документы, паспорт Дениева с действительной российской пропиской, меня решили отправить в большую Россию.

Нет, не взрывать метро. Слава Аллаху. Нет. Я бы не стал взрывать метро. Это все понимали. Мне дали другое задание. Почти что мирное. Почти монашеское. Я должен был собирать пожертвования. Вспомоществования. Фонд-райзинг. Бюджет. Финансирование чеченского подполья.

Один прусский монарх сказал, что для ведения войны ему нужны всего три вещи: деньги, деньги и деньги. И Масхадову нужны были деньги. Ичкерии больше не было. Государственных денег не было. Пенсии и пособия из России уже нельзя было взять и пустить на вооружение. Накоплено было совсем немного – вернее, совсем ничего. Оставался единственный источник финансирования – это братья мусульмане, экстремисты с Ближнего Востока. Значит, через Хаттаба. И полностью зависеть от арабских добровольцев.

Масхадову нужно было другое, дополнительное, альтернативное финансирование. Чтобы он мог показать: он тоже имеет влияние. У него самого есть ресурсы. Чеченская Республика Ичкерия существует, а он – президент.

Таким источником могла стать помощь чеченской диаспоры в России и за рубежом. В первую войну это работало. Многие чеченские бизнесмены помогали деньгами, транспортом, даже сами закупали для чеченской армии оружие. Были целые структуры, работавшие на суверенную Ичкерию.

Хотя финансирование, которое, как говорят, организовывал один Борис Березовский, превосходило всю помощь сочувствующих чеченцев из России вместе взятую. Теперь уже не было Березовского. Березовский был отодвинут. Но ведь чеченцы остались! И они должны сочувствовать борцам за свободу родной земли. И если не участвуют в сопротивлении, то помогать материально.

Таков был набор оснований и аргументов, с которыми я должен был вдохновить удачливых земляков на пожертвования в фонд сепаратизма и терроризма.

Еще у меня были наводки, контактные данные, лица для связи. И схемы перевода денег через прибалтийские банки.

В сентябре 2000 года я выбрался из Чечни в Ингушетию, вместе с беженцами, оттуда в Краснодарский край и поездом из Новороссийска – в Москву.

Первое время мне было страшно. Мне казалось, что я выгляжу и веду себя подозрительно. Что все понимают, кто я такой на самом деле. Мне казалось, что мой слабый акцент выдает меня с потрохами. По ночам мне снилось, что за мной пришли, что квартиру штурмуют. Я просыпался и в темноте с ножом в руках проверял прихожую, смотрел в глазок, выскакивал на балкон. Я думал: ага, они наверняка заберутся с балкона, пока я буду ждать их у дверей! Даже если я жил на шестнадцатом этаже. У меня были все симптомы паранойи, доктор. Но это скоро прошло.

Я понял, что правоохранительные органы в России ловят кого угодно, только не настоящих преступников. Если ты прилично одет, если выглядишь славянином, – к тебе нет никаких претензий, даже если ты на самом деле Джек-потрошитель. Мелкую проверку всегда можно завершить, сунув тысячную купюру в ладонь человека с погонами. Для серьезных разборок у меня была хорошая легенда и практически подлинные документы.

Сразу скажу: я был не единственным, кто работал в России над поиском источников финансирования. И не я был главным. Здесь я не раскрою вам никаких имен и явок, потому что, я знаю, – некоторые из тех, с кем я контактировал, живы. Не хочу никому причинять вреда. И опять многих и многого я сам не знал. Я был просто одним из комиссаров. У меня были свои задания, которые я получал от связных, и объем информации, необходимый только для выполнения полученных заданий.

Не знаю, как у других моих коллег, но мои результаты были более, чем скромными. Впрочем, думаю, и у остальных было примерно то же самое.

Никакого энтузиазма помогать борьбе за свободу в среде земляков мы не встретили. Никто не верил, что Масхадов победит и вернется к власти. Мало кто верил, что Масхадов вообще руководит хотя бы чем-то. Мне приходилось выслушивать упреки в адрес властей независимой Ичкерии, которые я и сам мог бы озвучить: на что потратили годы фактической независимости? почему не наладили свою экономику? почему стали петь под дудку арабских террористов? зачем вообще полезли в Дагестан?

Кто-то все же перечислял деньги. Просто чтобы мы отвязались. Из страха, что иначе мы можем навредить ему или родственникам в России или в Чечне. И даже тогда нас слезно умоляли забыть к ним дорогу. И говорили, что они сами, конечно, никогда не донесут, но у спецслужб везде глаза и уши, и нельзя быть полностью уверенными, что нас не вычислят, особенно если мы будем постоянно выходить на контакт.

А мы и без намеков понимали. И боялись еще больше, чем наши спонсоры. Каждый мог нас сдать с потрохами. Пока не сдавали. Но слишком настойчиво светиться было, действительно, опасно.

Сначала я часто переезжал из города в город. Исколесил весь Северо-Запад России. Петербург, Новгород, Псков, Петрозаводск, Мурманск, Архангельск… в Архангельске чеченец, владелец торгового комплекса, пытался меня образумить. Предлагал остаться в его городе, работать с ним, жить, как нормальный человек, порвав со всеми этими боевиками, террористами, сепаратистами и прочими моджахедами. Я улыбался и отвечал чуть ли не прямой цитатой из фильма «Братья Блюз 2000» – мы с миссией от самого Всевышнего…

Мы расстались по-хорошему. Денег на борьбу за свободу он не дал. Но и меня самого не сдал в ФСБ. И на том спасибо.

Летом 2002 года с разрешения руководства я осел и легализовался в Санкт-Петербурге. Мне больше нравилось жить в маленьких городах, но в маленьком городе все на виду, а к чеченцам еще был повышенный интерес. Если хочешь спрятать дерево, то спрячь его в лесу. К тому же в городках не сильно развернешься с бизнесом. А я начал бизнес. На деньги из фонда Масхадова, как я это называл. Сначала попробовал открыть сеть соляриев и салонов красоты. Но не пошло – много мороки, а толку мало. И я занялся компьютерами. И пиратскими дисками. Прибыль пошла. Конечно, большую часть заработанных денег мы возвращали в фонд Масхадова. Но и самим на жизнь хватало.

Я говорю мы – со мной в деле была пара чеченских ребят, тоже направленных подпольем, мы втроем были в теме. Остальные, работавшие в фирме, не знали, куда идет чистая прибыль от нашего бизнеса, кто и зачем вообще начал это дело. Думаю, им было все равно.

Такими делами я занимался три года. В самой Чечне я бывал не чаще, чем раз в год, – три раза за все это время. И оставался не дольше, чем на пару недель. У меня были встречи с руководством подполья. Отчитывался, получал новые инструкции и снова отбывал в большую Россию.

Санкт-Петербург. Это был третий Петербург в моей жизни. Первый назывался Ленинградом. Город-сказка, город-мечта, как пелось в модной песенке. Какой-то античный или барочный, и неземной. Скоро он открыл мне свою оборотную сторону – заблеванные рюмочные, дворы-колодцы, беспросветные тупики. Второй Петербург был городом, который я покинул в 1996-м. Серый, голодный и злой. Город бомжей, бандитов и проституток. Город контрастов – подыхающие пенсионеры и новые русские на черных больших машинах. Тот город, в который я вернулся в 2002 году, был снова другим, третьим. Бритых наголо угрюмых мужчин сменили менеджеры в опрятных костюмчиках. Внушавшие восхищение и священный ужас 600-е «мерседесы» приуныли, поблекли, помялись. Теперь на улицах катались и пижонские «хаммеры», и праздные кабриолеты – никому, кроме длинноногих девчонок, не было до них дела. Все устоялось тут, устаканилось – пока мы там играли в «Ичкерию» и бегали по лесам. Люди перестали голодать – разве что немногие продолжали умирать от голода. Люди одевались в фирменных магазинах на распродажах, покупали в кредит автомобили, квартиры в ипотеку. Страна качала нефть, каждый получал свой маленький гешефт, как это стало принято говорить. Это было так неромантично! Куда романтичнее – партизанские отряды, долгие переходы и короткие жестокие бои, верные товарищи и заклятые враги.

Я чувствовал, что ненавижу романтику.

Новый Питер был благополучным и мирным. Глянцевым, зазывающим, пахнущим хорошим парфюмом, прирастающим торговыми центрами и ресторанами. Таким мирным, слишком мирным! Трудно было поверить, что в трех часах лета продолжается то ли война, то ли спецоперация – стреляют. Что мои товарищи продолжают спать на голой земле в лесах или прятаться по подвалам, ставить мины на дорогах и нападать на блокпосты.

Все словно бы очень далеко, на другой планете или по ту сторону сна. И сон этот распадался на клочья, похожий на туман при восходе солнца.

Я видел, как год от года силы Сопротивления таяли. А пророссийские чеченские власти, напротив, крепли, укоренялись. Мои связи с подпольем становились все более законспирированными и все более зыбкими, ирреальными, как нить паутины, которую несет ветер.

Через несколько месяцев после моего отъезда в Россию, к 2001 году, значительных по численности и боеспособных ичерийских отрядов не осталось. Остатки армии Масхадова либо погибали в боях, либо переходили на сторону федералов. Ахмат Кадыров открыто провозгласил условия амнистии: прощение даруется тем, кто повернет свое оружие против боевиков. Некоторые группы даже не расформировывали и не перевооружали. В полном составе зачисляли в МВД и ставили на довольствие, официально назначая вчерашних полевых командиров начальниками новообразованных подразделений.

Войну продолжали бойцы за веру.

Я всегда недолюбливал ваххабитов, курсантов Хаттаба и прочих сторонников идеи вечного джихада. Но не мог не признать: их боевая подготовка была всегда выше, чем у борцов за независимость, боевиков из более или менее регулярных воинских частей и силовых структур Масхадова.

И еще мотивация. Когда война за национальную независимость была проиграна, а она была проиграна уже в 2000 году, когда Чечня стала жить своей жизнью, хорошей или плохой, но без властей Ичкерии, без Масхадова, и нисколько не желая их возвращения, смысл партизанской войны для ичкерийцев был утерян.

У моджахедов же был свой, другой смысл. Они сражались не за Ичкерию, они завоевывали рай.

В октябре 2002 года случился «Норд-Ост». В эти дни я был в Москве, решал вопросы нашего «бизнеса». Но я ничего не знал! Что бы я сделал, если бы знал о готовящейся операции? Не знаю. Может, что-нибудь сделал бы уже тогда.

Но я не знал.

Как не знали и все те, с кем я контактировал.

Акция готовилась в строжайшей секретности.

Ходили только слухи, что предстоит масштабная боевая операция, которая переломит ход войны. Очередные слухи об очередной «операции», которая «переломит ход войны». Масхадов сделал какие-то заявления по этому поводу. Выходит, он имел в виду «Норд-Ост»?

Крупная группа боевиков с оружием какими-то неведомыми путями проникла в Москву, в самое сердце России, в столицу. Они захватили театр, когда в нем шел мюзикл «Норд-Ост», и объявили всех зрителей и актеров заложниками. Они выдвинули военные и политические требования.

Это не сработало. Никаких переговоров не было. Не могло сработать. Время Буденновска прошло. Российский спецназ пошел на штурм.

Несколько кресел занимали девушки-смертницы, обвязанные «поясами шахида». На них было столько взрывчатки, что, приведи хоть одна в действие взрыватель, от театра остались бы одни руины, под которыми были бы похоронены все.

Но они не взорвали себя.

Спецназ пустил в вентиляцию отравляющий газ. Этим объясняют: они не успели, уснули. Но нет такого газа, который распространяется за мгновение и сразу выключает сознание. Если бы они хотели, они успели бы. Хватило бы и одной секунды. Но они не сделали это. Значит, и не собирались. Может, у них и не было никаких взрывателей.

Верили, что будут переговоры?

Или отправились просто умирать.

Спецназ ворвался в зал. Убили всех. Ни одного террориста не захватили живым, хотя это было не так сложно – вялые от отравляющих веществ боевики не могли по-настоящему сопротивляться. Можно было захватить несколько террористов или хотя бы одного ранеными, чтобы провести допросы, узнать правду.

Но они убили всех. Они получили задание: стрелять на полное поражение, только так, живых не брать.

Видимо, кому-то не нужна была правда.

Причиной смерти большинства погибших заложников был отравляющий газ. Спецслужбы не выдали секрета, не сообщили врачам, какого типа яды были использованы, и врачи не знали, от чего лечить, какие антидоты применять.

А смертницы потом будут взрывать себя по-настоящему. Впереди еще Тушино, теракт на рок-фестивале.

После «Норд-Оста» я хотел отойти от дел. Я думал, что в этом есть и моя вина. Кто знает, может, и деньги, собранные мной, использовались в организации преступления. Может, и я вложил свою долю в уставный капитал террора.

Я вернулся в Петербург, но не пошел в офис своей фирмы. Две недели я беспробудно пил. Потом неделю молился, пять раз в день совершал намаз, строго следовал всем предписаниям. Потом нашел человека, который продавал наркотики, и еще месяц плотно сидел на кокаине. Шатался по барам и клубам, приставал к русским девушкам. Ввязывался в драки.

Меня вытащили из мрачного загула те самые ребята-чеченцы, которые работали со мной в фирме. Они почти не говорили со мной о причине моего падения. Скорее всего, понимали, что я чувствую. Посадили под домашний арест, сутками, сменяясь, дежурили в моей квартире. Заставляли молиться, готовили еду, рассказывали анекдоты. Не давали мне ни пить, ни нюхать, отвадили от меня наркокурьера. Даже от сигарет отучили. А теперь я снова курю. Да, доктор, знаю, что это вредно, тем более при моем здоровье. Я брошу, когда начну новую жизнь. Я уже решил: как только устроюсь на новом месте – брошу курить.

Через несколько недель – не помню, когда точно, но уже после Рождества я пришел в себя. Снова стал заниматься делами. Все пошло, как раньше. И продолжалось еще долго, больше года.

В начале марта 2004-го я был в Гудермесе. Приехал законно, на поезде из Москвы. Естественно, по документам Артура Дениева. Все это время я жил под его именем. Хотя следовало бы опасаться: родственники Артура наверняка занялись его поиском. С 2000 года, когда Арчи якобы отправился в Россию, от него не было ни единой весточки. Он мог быть объявлен пропавшим без вести.

Так бы оно и было. Если бы это было где-нибудь в другом месте, не в Чечне. В Чечне федеральные власти не очень-то спешили давать ход делам о поиске пропавших людей, так как следы могли привести к какой-нибудь воинской части и тайному захоронению замученных военных пленников и гражданских лиц. Да и родственники пропавших людей тоже не всегда могли настаивать: дежурным ответом для них было, чтобы они поискали сами среди террористов в лесах. А когда найдут, пусть сообщат. Транспорт и жилье на ближайшие пятнадцать лет их пропавшим родичам федералы гарантировали.

Потому я и жил все это время и даже приезжал в Чечню с паспортом Артура Дениева. Реально меня могли разоблачить только те, кто хорошо знал Артура, и то, если я представлялся при них его именем. Но Арчи не был очень популярен. Круг людей, знавших его, был очень узок. И мне не пришлось ни разу столкнуться с кем-то из его близких.

В Гудермесе вообще все было хорошо. Спокойно. Под самым носом у новой чеченской власти.

В апреле 2000 года, когда еще не вся территория Чечни находилась под контролем федеральных сил, Москва поддержала коллаборационистскую администрацию. В июне главой временной администрации стал Ахмат Кадыров. Кадыров был муфтием Чечни. В первую чеченскую он провозгласил джихад – священную войну за веру – против России. Ему приписывают фразу о том, что, поскольку русских в 100 раз больше, чем чеченцев, каждый чеченец должен убить 100 русских, и так будет решен русско-чеченский вопрос.

Ахмат Кадыров поддерживал Аслана Масхадова в его противостоянии с басаевской Шурой и арабскими ваххабитами. Когда Масхадов примирился с шариатчиками, Кадыров встал в оппозицию. Муфтий пойти на союз с ними никак не мог и не хотел. Он придерживался суфийской ветви ислама. Той самой, к которой принадлежал и Кунта Кишиев.

С началом войны на территории Чечни Кадыров перешел на сторону российских властей. Он и братья Ямадаевы сдали генералу Трошеву город Гудермес практически без боя.

Если не считать принесенных в жертву, расстрелянных безоружными, курсантов диверсионно-разведывательной школы Хаттаба.

В Гудермесе первое время располагалась новая администрация. В столицу, город Грозный, властные учреждения переезжали неохотно. В Грозном было опасно. Не прекращались диверсии и даже бои. А в Гудермесе – нет. В Гудермесе было относительно спокойно.

Поэтому и мы назначали свои встречи в Гудермесе.

Ни с каким высоким руководством я не виделся. Связной принимал меня в доме своего дальнего родственника. Родственник служил под началом Ямадаева, поэтому дом не проверяли. Мы сидели в просторной зале, ели, пили чай. Неспешно разговаривали. Отчет я уже сдал. Год был не самым плохим: наш бизнес принес ощутимую прибыль, которую я перечислил на конспиративный счет. Кроме этого, поступили пожертвования от сочувствующих земляков. Кадыров и Ямадаевы задели интересы некоторых чеченцев, теперь те поддерживали их врагов. В сумме получалось, конечно, все равно очень мало. Большая часть средств для сопротивления продолжала приходить с Ближнего Востока, через арабских эмиссаров. Но наш канал поступления финансов был важен Масхадову из принципа.

Мой связной сказал, что амир ГКО Халид Масхадов лично благодарит меня за мой джихад, мои усилия на пути борьбы за свободу и за веру. Я подумал: ага. И что я должен ответить? Служу Ичкерии? Аллаху Акбар?

Я ничего не сказал. Молча кивнул головой.

Не знаю, возможно, связной воспринял мою реакцию как знак недоверия. Как будто я не верю в то, что сам Масхадов передал мне благодарность. И в то, что мой связной мог лично общаться с амиром, президентом.

И он начал рассказывать мне про Масхадова, про военные советы, в которых участвовал мой связной. Послушать его, так он был не просто одним из агентов, а целым министром финансов подпольной республики. Он рассказывал, где проходили советы, кто из полевых командиров присутствовал.

В общем, сообщил мне массу совершенно не обязательной информации.

И так, почти случайно, я узнал, что амир в Толстой Юрте, в доме некоего Юсупова, и что мой связной скоро поедет туда, чтобы лично доложить президенту о финансовых делах.

Через два дня я покинул Гудермес.

Я должен был отправиться обратно в Санкт-Петербург.

Но я сел на другой поезд.

У меня был билет до Москвы. Поезд Гудермес–Москва ходил регулярно уже с 2001 года. Я всегда ездил этим рейсом. Мой билет был до Москвы.

В день отъезда я сел на поезд до Моздока.

Я не покупал билета на фамилию Дениева, чтобы не осталось никаких следов. Договорился с проводником.

Я даже не знаю, доктор, почему я решил сам ехать в Моздок. То, что я собирался сделать, можно было сделать и в Москве. В Москве, может, даже вернее.

Но, знаете, для меня, наверное, это было важно – выбрать поезд. То есть сказать себе, что я решил. Что я выбрал эту дорогу. Эту железную дорогу.

И все же я сомневался. На одной из станций, уже недалеко от Моздока, я вышел. Это был захолустный перрон, заплеванный семечками. Суетились какие-то тетки с баулами. Слонялись люди в военной форме и милиционеры. Даже не помню, как назывался этот населенный пункт. Но я вышел из вагона и пошел по перрону.

Тогда меня заприметил милицейский патруль. Милиционеры двинулись явно в мою сторону. Наверное, просто проверить документы. Но я сразу развернулся. Объявили отправление, и я вскочил на подножку, когда поезд уже набирал ход.

Найти посредника оказалось легко. При штабе в Моздоке ошивались десятки авантюристов, которые торговали информацией, зачастую ложной, подтасованной или просто придуманной. У меня были некоторые контакты. Ведь я занимался финансами подполья уже больше трех лет. А такие люди всегда рядом с деньгами. Они работали на обе стороны. Сдавали сведения о нас федералам, сдавали сведения о федералах нам. Сдавали друг друга. Так я узнал о чеченце, который поднял деньги на выкупе пленных. Его могли серьезно взять за задницу, если бы узнали, что миссия его была не гуманитарной, что он работал в одной команде с похитителями.

Да, в последнее время мы все чаще использовали прямой шантаж, для того чтобы получить от земляков финансовую поддержку.

Мои переговоры длились недолго. Я требовал предоплаты. Другая сторона требовала гарантий. Я тоже требовал гарантий. В конце концов договорились, что деньги будут у посредника, я дам информацию, после проверки информации я получу деньги.

Меня мог кинуть и посредник, теоретически. Практически это было не в его интересах. Тогда я мог слить его самого.

С точки зрения техники финансовых операций у меня было все отлажено. Первоначально схема работала только на сопротивление. Но потом я открыл пару счетов и лично для себя.

Сколько денег?

В российской печати фигурировали суммы в 10 миллионов долларов. Нет, конечно, нет. Не так много. В российской печати сообщали также, что и президента сдали за пару доз героина. И это тоже неправда.

Я получил деньги. Всего 270 тысяч евро. Мой счет был в евро. Возможно, русские списали под это дело и 10 миллионов, и 100. Даже наверняка списали. Остальное рассовали по своим карманам. Посредник получил от федералов 300 тысяч, 10% оставил себе – очень скромное вознаграждение, но он был у меня на крючке.

Не сказать, что это какое-то баснословное богатство. Но все же достаточно, чтобы начать жизнь заново. Так, кажется, говорится? Начать жизнь заново.

Когда тебе под сорок – это не так просто. Но можно попробовать, правда?

Вот вы сейчас смотрите на меня с таким ужасом, как будто я гигантский таракан.

И это не потому, что я предал, продал своего президента. А потому что рассказываю об этом так просто, буднично, между делом. Вы, верно, думаете про себя: какое чудовище!

Пусть так. Мне самому легче так думать: я продал своего президента, за свою жизнь, здесь полагается сказать – жалкую, за свою жалкую жизнь, за свободу и деньги. Но мне не кажется жалкой своя жизнь. И свобода. Свобода не может быть жалкой. За свободу можно отдать все. Но свобода – это не слово на знамени, свобода должна быть настоящей, а если ты в каменной клетке с небом в полоску, то какую же такую свободу ты завоевал, герой? Если что и было жалким, так это деньги. Денег действительно дали немного, жалкую часть обещанного за информацию о местонахождении главаря террористов особо опасного преступника Аслана Масхадова.

Но я сдал его не за деньги. Не деньги – главное. Знаете, Иуда Искариот в Гефсиманском саду поцеловал бы Иисуса из Назарета и без денег, совершенно бесплатно. Я в этом уверен. Деньги он взял. Это чтобы было проще.

И мне было проще взять деньги. Взять свои тридцать раз по десять тысяч евро. Интересно, сколько стоил один серебреник в пересчете на наши деньги? Каков курс? В моем случае выходит, что 1 срб = 10 000 евр.

Вот что значит – инфляция. За 2000 лет в 10 000 раз.

К дьяволу цифры.

Дело вот в чем.

Сказать, что я разочаровался в целях и методах борьбы в сопротивлении, – значило бы солгать. Ведь я и не был очарован. Я никогда не был фанатиком. Всегда относился к нашему делу с долей здорового скепсиса и критицизма. Почему же я продолжал работать на подполье столько лет?

Объяснить это не так просто… во-первых, сила обстоятельств. Так получилось. Я оказался в этом лагере помимо своего желания и воли. Вы могли понять это из моего рассказа. Во-вторых, когда ты знаешь, что у тебя есть место в общем строю… если вы никогда не чувствовали, то не поймете. И, наконец, в-третьих. Ичкерия не была идеальным государством. Ичкерия была нелепым, абсурдным государством. Но Россия пришла не с любовью и разумом. Россия пришла с бомбами и ракетами. Россия убивала, убивала, убивала… после шалинского рейда я стал считать Россию своим кровным врагом. Я мстил. За сотни убитых без вины и смысла, умиравших прямо перед моими глазами. За всех, кто погиб на шалинской площади 9 января 2000 года. За Арчи. За тех ребят, которых я сам бросил в школе, прикрывать наш отход. За Тимура и за его невесту, Седу.

Что же изменилось?

Я не знаю точно.

Может, я просто устал. Может, постарел.

Может, я видел, как поднимаются всходы новой жизни. Приезжая в Чечню через год, я не узнавал городов и сел. Разруха заканчивалась. Новой власти удалось перевести жизнь народа на рельсы мирного строительства. Но дело не только в администрации. Я никогда не считал, что происходящее может быть заслугой одного человека. Или его виной. Роль личности в истории… помните, была такая тема для сочинений на вступительных экзаменах? Я писал о роли личности в истории на материале сочинений Льва Толстого, когда поступал на юридический факультет.

Роль личности в истории, конечно, очень велика. Но… если вспомнить ту историю в Гефсиманском саду, так роль Иуды была ничуть не менее важной, чем роль Иисуса.

А есть еще роль масс. И я чувствовал, что главное исходит от народа: люди хотят жить, хотят мира, хотят возможности строить свои жизни, свои судьбы, не боясь, что с неба прилетит ракета или бомба и все кончится в тот же миг.

А мы, что делали мы? Мы тянули эту войну. Война уползала, как змея в нору, а мы хватали ее за хвост и тянули обратно: нет, так просто мы тебя не отпустим, ты нас еще покусаешь своим ядовитым зубом! Зачем?

Ради идеи? Ради какой идеи? Свободная Чечня? Из-за нашей борьбы за свободу сотни парней, совершенно к нам не причастных, продолжали пропадать в фильтрационных лагерях. Так какую свободу мы им завоевали? Вера? А кто мешает нам верить? Кто может помешать человеку верить? И почему за веру нужно обязательно кого-то убивать и умирать самому?

Я все чаще вспоминал проповедь Кунта-Хаджи Кишиева. Война с Россией снова, как и два века назад, была самоубийственной и ненужной. Бывший муфтий, он понял это. Вслед за своим святым учителем он призвал народ к прекращению войны. Но этого было мало.

Кого-то не хватало в этой истории.

Как если бы в Гефсиманском саду не было Иуды.

Что же, я готов был принять на себя. Сделать самую черную и неблагодарную работу. Кунта Кишиев принял свою мученическую смерть на далеком севере. И я приму смерть и проклятия в памяти потомков. Чтобы эти самые потомки в моем народе были, чтобы они могли кого-нибудь проклинать.

Пока жив был Аслан Масхадов, жива была идея о независимом Чеченском государстве, о борьбе за родину. Кроме Масхадова в руководстве сопротивления это уже никому не было интересно.

Басаев сражался за халифат от моря до моря. На саму Чечню ему было плевать. Как в свое время имаму Шамилю, как шейху Мансуру.

Только Кишиеву была дорога родина. И Кадырову. И Масхадову.

Но Масхадов был на другой стороне фронта.

Оттого люди, которым были дороги родина и свой народ, стреляли друг в друга. Когда не станет Масхадова, эта чудовищная нелепость прекратится. Останутся религиозные фанатики, но это уже из другой оперы. Вся Ичкерия закончится, умрет вместе с Масхадовым.

Мы много слышали о войне до последнего чеченца. Нас часто призывали к войне до последнего чеченца. Наступил день, когда я понял: Аслан Масхадов и есть тот самый последний чеченец.

Мне было это ясно, предельно ясно. Так и произошло – через два года после смерти президента Сопротивление окончательно отказалось от идеи Чеченской Республики, провозгласив какой-то Северо-Кавказский имарат, то есть шайтан знает что.

Я должен был сдать Масхадова, чтобы прекратить войну. Чтобы закончилось бессмысленное кровопролитие. Чтобы невинные юноши не шли умирать «за родину», совершая террористические акты против других таких же, как они, невинных парней, которые тоже сражались «за родину».

Мое предательство – это был мой духовный подвиг. Акт отречения!

А деньги… деньги я взял. Было проще взять деньги. Меньше подозрений у русских спецслужб. Им тоже было так проще и спокойнее. И они все равно бы заявили, что заплатили за информацию. Если бы я не взял части обещанного вознаграждения, они забрали бы себе все.

Тридцать серебреников, говорят, их нашли при повесившемся… интересно, а какая цифра фигурирует в финансовом отчете Синедреона об оплате информатора И.И.? Наверное, триста. Или шестьсот.

И я не собираюсь вешаться.

А раз не собираюсь, то деньги мне тоже нужны. Не меньше нужны, чем офицерам, которые попилили бюджет операции. Кстати, вот и ваши консультации, доктор, обходятся мне недешево. А с каких денег я их плачу?.. теперь вы знаете.

Мне нужны деньги. На новую жизнь. И мне нужна она. Жизнь. Новая.

Я прожил две – одну как Тамерлан Магомадов, другую как Артур Дениев. Знаете, я не отказался бы сейчас от третьего паспорта. С новым именем легче начинать новую жизнь.

И если вы решили, что я никогда об этом не думаю… что перед моими глазами не встает… увы!

Мне кажется, или я откуда-то знаю, что Аслана в детстве мучил один кошмар. Ему снилось, что мать заперла его в погребе. В наказание за какую-то давно забытую провинность. И ушла по своим делам. Может, так оно и случилось на самом деле, когда Аслан был еще совсем маленьким. Она вернулась под вечер, когда Аслан даже не плакал уже, а сидел на земляном полу, беззвучно шевеля сухими губами. Мать подняла его на руки, прижала к себе, запричитала, а он молчал, только щурил глаза на свет керосиновой лампы.

Потом ему снилось. Снилось, что он в подвале, заперт. Темно. Холодно. Сыро. Вдруг он думает, что его уже закопали, что он в могиле, он начинает биться о деревянную крышку, кричать. И просыпается.

Он стал бояться закрытых пространств.

И поэтому пошел в танкисты. Нет, не в танкисты, он служил в артиллерии. Самоходная артиллерия. Ну, это почти одно и то же!

Он был упрямый и гордый. Не хотел покоряться страху.

И он победил. Ночные кошмары прекратились. И в тесной камере, и в подвале он не чувствовал паники.

Детский сон приснится ему еще только раз. В ночь перед смертью.

Все получилось правильно, получилось, как надо.

Я хотел, чтобы Масхадова убили. Я не хотел, чтобы его взяли в плен. Надеялся, что он сумеет не попасть в руки врага живым. И он сумел. Его убили 8 марта. 9 марта всему миру показали труп. Эта картинка была на всех телеканалах, в газетах и журналах, на информационных сайтах в Интернете. Обезображенное баротравмой тело седого старика, руки раскинуты, рубашка задрана и туловище оголено. Это было глумление над трупом. Публичное глумление.

Все, чем им пришлось утешаться. Если бы он попал к ним в руки живым, они глумились бы над живым. Над живым глумиться гораздо интереснее. Но он не сдался.

Российские СМИ заявили об окончании успешной операции по ликвидации бандита Аслана Масхадова. Кому-то дали орден, кого-то повысили в звании. Но это была лишь хорошая мина при плохой игре. В действительности операция провалилась. Целью операции был захват президента Ичкерии живым. Его хотели сломать, унизить и таким, жалким, выставить на всеобщее обозрение. Чтобы он вызывал только презрение и брезгливость. Его должны были сделать клоуном, как Салмана Радуева, обрядить в пижаму маньяка, измываться над ним, заснять шоу о том, как он теряет разум, превращается в полуживотное, в идиота. А потом устроить ему смерть. От естественных причин. Ведь естественных причин так много, и все люди умирают.

Но Масхадов не дал врагам осуществить их план. Он не сдался. Его предали. Не только я. Те, кто был с ним в подвале, они тоже предали его. Они сдались. И пытались помочь русским пленить своего амира, своего президента. Но Главнокомандующий Вооруженными Силами Ичкерии оборонялся до последнего. Он не дал себя обезоружить, и не согласился на плен.

Российские СМИ как всегда выдали лживые версии смерти Масхадова. По одной из них Масхадов погиб случайно, из-за неосторожного обращения с оружием. По другой, Масхадова застрелил свой же брат бандит, когда в подвале возникли разногласия по поводу капитуляции перед русскими.

Своя версия и у жителей Толстой-Юрта. Они не хотят принимать на себя кровь. Поэтому уверяют, что Масхадова убили где-то в другом месте и раньше, а к ним привезли труп.

Все это неправда.

Я думаю, что это неправда. Потому что, если это правда… Если Масхадов сдался уже давно и жил в почетном плену, как имам Шамиль, под покровительством новой чеченской власти, принятый без ведома российских силовиков в странной двойной игре… А потом обнаружилось. Либо поменялся расклад. И его сдали, его пустили в расход. И, чтобы устроить все наиболее правдоподобно, слили мне, давно бывшему на подозрении, ложную информацию, а я поспешил донести и получить свой гонорар за предательство, сымитировали бой, вытащили и кинули на всеобщее обозрение давно мертвое тело… Значит, я ничего не сделал? Меня самого сделали, меня использовали втемную?

Так много темных мест в истории этой войны. Боевики Ичкерии, среди которых было больше агентов ГРУ и ФСБ, чем в самих ГРУ и ФСБ. Шамиль Басаев в обнимку и под ручку с русскими генералами в Буденновске, куда его доставили военным вертолетом. Все эти «коридоры» и бесперебойное обеспечение бандформирований боеприпасами российского производства, в кольцах, в блокадах, на долгие сутки непрекращающихся боев. Мы никогда не узнаем всей правды.

Но, нет. Я не хочу думать так. Не хочу быть насекомым в банке.

В селении Толстой-Юрт у президента Масхадова был оборудован штабной бункер. Подвал сельского дома. Президент жил и работал в этом подвале. Очевидно, на территории Чечни у него было несколько таких законспирированных штабов. Он перемещался между логовами, оставаясь в каждом какое-то время.

8 марта Масхадов был в Толстой-Юрте. Он был там уже не первый день. И, скорее всего, скоро покинул бы это место. Но не успел.

Вернее, я успел сообщить русским. И русские успели его застать.

Дом Юсупова окружили. Взяли хозяина. Заставили его показать, где прячется Масхадов. Когда оказалось, что внезапно ворваться в бункер не получится, послали хозяина с предложением о сдаче в плен. Спутники Масхадова сдались и вышли из бункера. А он нет. Он собирался оборонять свой штаб. Отстреливаться. До смерти.

Осаждающие решили вынести дверь бункера кумулятивным зарядом. Взрыв должен был оглушить президента Ичкерии. И тогда его взяли бы в плен тепленьким, без сознания.

Но как всегда не учли детали. Неправильно рассчитали силу заряда. И взрыв не оглушил, а убил Аслана Масхадова. Баротравма – воздействия резкого изменения давления внутренности человека не выдерживают, взрываются. Это заметно по внешнему виду мертвого тела, заметно даже непрофессионалу. Как можно было выдавать лживые версии о гибели президента Ичкерии, показав его тело, свидетельствующее о настоящей причине смерти?

У нас давно не заботятся не только о правдивости, но даже и о правдоподобии.

А я, я все понял. Понял, как все случилось. И я был рад. Все правильно, все как надо.

Едва ли в сопротивлении кто-то узнал, что информацию о месте, где скрывается Масхадов, передал российским спецслужбам я. Даже если федералы хотели бы сообщить боевикам, они сами не знали, кто я. Посредник не выдал бы меня, это было не в его интересах. Тем не менее я решил выйти из дела. Исчезнуть с горизонта. Скрыться от агентов чеченского подполья.

Своим партнерам по бизнесу я отписал по электронной почте, что оставляю дело в их руках. Что я женюсь и эмигрирую. Пожелал им твердости в имане и всего такого. У меня, мол, твердости уже не хватает. И здоровье слабое. Поэтому я выхожу из дела и из джихада. Как-то так.

Но я не эмигрировал. Тогда нет. Я даже не уехал из Петербурга. Просто сменил квартиру. Перебрался в другой район. Если хочешь спрятать дерево, то спрячь его в лесу. Это я хорошо усвоил. Нет лучшего места для человека, чтобы спрятаться, потеряться, чем большой город.

А насчет женитьбы… ну, это почти правда. Я стал жить с одной русской девушкой… а потом с другой. В таком положении есть некоторые удобства. Квартиру можно снимать на имя подруги. Машину покупать снова на нее. Если город – лучшее место для того, чтобы спрятаться, то лучшее прикрытие – это подружка, девушка из местных.

Когда девушка тебя любит, она все сделает, чтобы тебя защитить. Но знать, почему и от кого тебя нужно защищать, ей совсем не обязательно.

Мне удалось не только сохранить деньги, отложенные во время занятий бизнесом и полученные за голову президента, но и умножить свой капитал. С помощью подруги я обернул деньги в коммерческой недвижимости, купил недорого и успел продать на пике цен, до кризиса.

Я прожил в России еще… еще несколько лет. И даже приезжал в Чечню. Но я готовился. Готовился к эмиграции. Изучал разные способы, варианты. Получить статус беженца? Или купить недвижимость?.. Я знакомился с иммиграционным законодательством разных стран. Австрия и Австралия, Чили и Чехия, Англия и Индия – везде есть свои прелести.

А теперь у меня все готово. Все хорошо. Получилось.

Я хочу жить…

Я хочу жить во Франции. В Париже, на берегах Сены. Ее набережные будут напоминать мне закованную в гранит Неву. А небо, ясное парижское небо, оно совсем как дома, в Чечне. Знаете, Париж – это как если бы блистательный Санкт-Петербург построили не на северных болотах, под вечными тучами и в туманах, а в предгорьях Северного Кавказа, под лучистым солнцем, там, где моя родина. Если бы Санкт-Петербург был на месте Шали – это был бы Париж, уверяю вас!

А, может, это я себя пытаюсь убедить.

Я хочу жить в Париже. На бульваре Мон-Парнас, где уличные ресторанчики и в каждом втором, как уверяют владельцы, безвылазно сидел Хемингуэй, а теперь играет джаз, и пиво отвратительное, зато вино вкусное и недорогое, а ужинать лучше в кебабах, у смуглых парижан, не знающих и пары фраз по-французски.

Я хочу жить в маленькой квартирке на бульваре Мон-Парнас, в одну комнату, но с кухней и ванной; и с окнами на парк и фонтан, там еще стоит памятник Нею, графу московскому. Утром я буду глазеть на студенток, идущих к входу в метро, среди них особенно красивы высокие негритянки; больной и старый, я буду просто смотреть. И запах круассанов, от которых меня скоро начнет тошнить, из открытых дверей булочных, и каштаны, и велосипеды, и картины, и книги, и цветы в маленьком дворике.

А чтобы не помнить… нет. Помнить. Я буду помнить. Я буду внимательно вспоминать, все. День за днем, час за часом. Я буду практиковать вспоминание. Каждый день я буду вспоминать один год своей жизни. А когда годы закончатся, буду вспоминать заново.

Мне не нужна другая работа. Это будет моя работа. Помнить. И жить.

Во Франции, в Париже, на бульваре Мон-Парнас.

Я хочу.

Я хочу жить.

* * *

Доктор, вот еще одна, последняя история.

Это мой недавний сон.

Ведь вам всегда было интересно слушать про мои сны. Может, вы ищете в них какие-то ключи. Следы психической травмы. Что-нибудь из Фрейда или из Юнга. Но это смешно. Нет у меня никакой психической травмы.

И этот сон. Он просто нелепый.

Говорят, что мертвецы снятся к большим деньгам. Если это так, то скоро у меня будет много денег. Много, очень много денег. Они будут сыпаться на меня с неба.

Как те мертвецы.

Во сне.

В моем последнем сне мертвецы сыпались с неба.

Но это была не фантастика. Вполне реалистичный сюжет.

Я сидел во дворе отцовского дома, под виноградником. Я сидел на летнем плетеном кресле, откинув голову, смотрел в небо и думал о чем-то неопределенном.

Когда заметил в небе едва различимую точку.

Точка росла, приближалась, и скоро я рассмотрел, что это человек. Это человек летел с неба. Он валился, неуклюже, молча. Молча, потому что был уже мертв. Или без сознания.

Может быть, просто без сознания. Хотя, я думаю, что мертв.

Он упал в соседском дворе; я слышал, как глухо шмякнуло тело.

Я вскочил с кресла, хотел побежать к соседям.

Но в небе появились новые точки.

Они приближались. Все падали молча, скрученные в нелепые позы, мужчины, женщины, дети. Они стали падать на нас, как бомбы. И кто-то уже летел на наш дом, кто-то падал на виноградник. Я даже увидел лицо одного, в нескольких метрах от земли, – лицо это показалось мне знакомым, но я не могу сказать наверняка, оно было исковеркано мукой, а после соприкосновения с землей не оставалось уже никаких лиц. И никаких тел. Только кровавые ошметки, раздробленные собственными костями.

Они произвели много шума, когда падали, прорывались через виноградник. Открылась дверь, и я кинулся к крыльцу. Выходила сестра, я сказал ей: нет. Тебе не нужно этого видеть. Но она вышла. И увидела. Я боялся истерики, но она только тихо обняла меня за плечи.

Вот и все.

Так бывает, доктор.

Когда самолет разваливается высоко-высоко в небе. Например, из-за взрыва на борту. Или попав в зону сильной турбулентности. Пассажиры, особенно не пристегнутые, просто вываливаются, как горошины из стручка. Пристегнутые не вываливаются. Они упадут в другом месте с обломками самолета, которые еще будут кудато лететь по инерции.

Там, высоко-высоко в небе, очень холодно и почти нет кислорода. Они умирают в первые несколько минут свободного падения от удушья. От резкого перепада давления. Баротравма, как при взрыве кумулятивного заряда. И еще останавливаются сердца. До земли долетают трупы, холодные трупы.

Но со мной этого не случится.

Завтра мой самолет в Европу. В Париж. Все готово – билет и виза. Я нанял юристов, они устроят мне вид на жительство. Буду беженцем. Они докажут, что в этой стране меня притесняли. Я не знаю, за что. Пусть придумают, это их работа, я заплатил им деньги. Мне все равно.

Мой самолет долетит. Что с ним может случиться? Кто будет его взрывать? Бывшие братья, мстить за предательство? Откуда они узнают? Кто им расскажет? Никто ничего не знает. Только вы, доктор.

Спецслужбы, если вычислили меня, если раскололи посредника, чтобы замести следы… зачем? Я никому не опасен. Чтобы ради меня взрывать самолет с десятками невинных пассажиров… нет.

Все будет хорошо.

Я долечу, обязательно долечу.

И напишу вам, как только доберусь до Франции. Обязательно напишу. Я расскажу вам про свои новые сны.

Иначе моя история закончится этой строчкой.

                                                               Конец

                                                                                     Шали – Берлин – Петербург

                                                                                                            2007–2010 гг.