Темный Терек
Я до сих пор всё помню. Как мы ездили. На хутор! В Заречное! К бабушке!!! Это был всегда праздник. Праздник начинался загодя, ещё когда вечером папа объявлял: завтра едем.
Ура!
И моя сестра до поздней ночи собирала вещи, совершенно необходимые девочке на каждый день: все восемь кукол, полный портфель раскрасок и книжек, отдельно фломастеры и цветные карандаши, три сарафанчика, один купальник (он всего один, такая досада!), босоножки, пояски, сумочка с зеркальцем и помадкой, а ещё ведёрки и чашечки, совочки и пластмассовый утёнок. А утром, перед самым отъездом, мама ругалась, отсекая лишнее.
Я же стоял рядом с машиной, гордый. Ох уж эти девчонки! Вечно тянут с собой всякий бесполез
ный скарб! Путешествовать нужно налегке. Вот как я – только шортики, что на мне, да рогатка в заднем кармане.
Ну и ещё мой любимый, набитый жёлтым поролоном мишка, на голову выше меня самого.
Отец зовёт меня помочь, и мы, серьёзные, мужчины, грузим в багажник гостинец – мешок комбикорма для бабушкиных свиней.
Потом мы усаживаемся в машину – красный «Москвич-412» – и едем. Отец всегда ведёт машину медленно, осторожно. Никогда не выезжает на дорогу ночью. За сорок лет за рулём у него до сих пор ни одной серьёзной аварии.
Меня немного тошнило, укачивало в дороге. Но это стоило вытерпеть ради выходных на хуторе, в Заречном. Мы ехали по долгой дороге через Чечню и Дагестан, к казачьим станицам. По пути встречались цыганские таборы. Они кочевали прямо в степи. Мы проезжали аллею вековых деревьев, лип, и отец каждый раз говорил, что эти липы высажены ещё при императрице Екатерине!
Почему-то он придавал этому большое значение.
Но вот мы выезжаем из тёмного леса и – чудо, откровение. Вдоль дороги поля покрыты цветущими алыми бутонами, опийный мак цветёт, кажется, что во всей степи бушует пожар!
Мы, конечно, остановимся и нарвём большие охапки. И мама не ругает нас за то, что лепестки мака опадают в машине, превращаются в сор. Мама сама любит красное и цветы.
Бабушка всегда точно знает, когда мы приедем. И стоит у калитки, приложив ладонь козырьком к морщинистому лбу, смотрит вдаль. Откуда знает? Не птицы же рассказывают ей о том, что наш «Москвич», пыльный и тарахтящий, уже на подъезде к Заречному?
И не стоит же она так, в самом деле, целый день?
Уже напарено, нажарено, пироги с рыбой, картошка и мясо, салаты и фрукты. И выставлена бутыль красного домашнего вина. У бабушки виноградник – на двадцать соток! Как только справляется?
Всё вкусно! Но мы спешим. Это взрослые – бездельники, будут теперь сидеть, судачить, пить да есть до вечера. Мы ж, пироги похватали, выпили по стакану вина – как большие. И бежать.
На Терек.
Я до сих пор помню. И с закрытыми глазами найду дорогу. Вдоль бабушкиного плетня, до конца, потом через канаву, по полю, ещё овраг, за ним лесок и вот – Терек! Река большая, плавная, глубокая. Не то что речка в нашем селе, по пояс только, а взрослым так и вообще – по колено. В Тереке течение сильное, далеко заплывать нельзя, попадёшь в омут – не выберешься. Водяной утащит на дно. Сестра за мной следит. Если что – кричит на меня, ругается. Она старшая. Искупаемся – и к хибарке.
А ночью на хуторе темно, глаз выколи. Хотя зачем колоть глаз? Этого не пойму. Вот уж язык у русских.
За огородом, у Терека, шакалы лают. Если путник попадётся шакалам ночью, несдобровать ему, закружат, защекочут до смерти. И сами лают – то как малые дети плачут, то как смеются хохотом. Вот и пойми. Может, как раз поймали кого.
Я буду в бабушкиной каморе спать. На сундуке. Мне уже там постелено. Люблю сундук! Бабушка говорит, с тем сундуком она к мужу пришла, в нём было её приданое. Небедная невеста была, сундук большой! А прежде тот сундук был её матушки. А той от своей матушки достался. Сундук дубовый, обит металлом, серебром украшен.
Вот легли спать. Я на сундук, бабушка на кровати с железными спинками, литыми да разукрашенными. Помолилась сначала на образа и легла. Но спать неохота! Охота бабушкиных историй послушать.
– Бабушка, расскажи!
– Что тебе рассказать, пострелёныш?
– О старых временах расскажи!
– Да что в тех старых временах? Я и не помню уже ничего.
Бабушка ломается, привередничает. Такой обычай. Всё равно расскажет. За полночь будет говорить.
Сначала, для затравки, расскажет, как в станицу красные пришли. Это уже когда прадедушку иссекли саблями до смерти, в постели, после боя раненого. Пока прадедушка на коня мог забраться – красным ходу в станицу не было. Прадедушка был – атаман!
И вот пришли красные, голытьба, и сказали: нету больше царя, нету и Бога!
Собрали образа по хатам да в церкви, на майдан свалили и подожгли. На костёр котлы поставили, стали арбузный мёд варить. А котлы прохудились и костёр залили. Взяли другие котлы – с теми то же. Сколько котлов ни меняли, а все текут, как на костёр из святых образов встанут! Так и не сварили арбузного мёда.
Потому что Бог – есть. И поплачут ещё безбожники, Христа продавшие да свои вечные души.
Эту историю я слышал уже много раз, но не перебиваю. Дальше будет интереснее.
– Ба, а расскажи, как после войны было.
– Ох, внучек! Страшное было время! Столько ведь солдатиков лежало по полям, не отпетых, не погребённых! И волков расплодилось! На мер-твечинке-то. Да только волки те были странные. И люди странные были. Ведь всё для фронта, а по сёлам и городам голод, люди друг дружку ели. Такое было время, что порой и не понять, где волк, а где человек.
– Ух, бабушка, прямо жуть берёт! Но то, наверное, слухи!
– Какие ж слухи? Я сама видала.
– Что видала, бабушка?
– Ну вот, рассказываю, ехала я из городу, на бричке. Мы ведь в колхозе за трудодни работали, палочки. А чтобы хлебцу детям купить, мать твою выкормить, да сестру её, да братика, я возила тыквы на рынок. Вот после торговли и еду. А вдоль дороги два казака идут, незнакомые. Говорят – подсади, казачка, довези до станицы! Но уж больно они мне не приглянулись. Ноги волочат, плечами ведут, будто гимнастёрка с чужого плеча. Как не в своём теле! И говорят утробно. Я молчу, хворостиной только хоц-хоц, кобылу погоняю. Кобыла добрая была, понесла. А и дёрнул меня чёрт обернуться, смотрю: за бричкой два волка трусят, глаза зелёные светятся. А казаков-то и нету. Я со страху чуть не обмерла. Насилу жива осталась. Молилась всю дорогу да осеняла себя крестным знамением. Тем и спаслась!
– Что же, бабушка, если это оборотни были, они сами в бричку сесть не могли?
– Потому и не могли, что нежить! Ты, внучок, запомни: нежить сама не может в явь зайти. Потому она обманом у человека разрешения спрашивает. А ты скажи только раз: да, я согласен. И всё, пропала твоя головушка. К себе утащат, погубят душу! Потому не разговаривай с незнакомцами, двери ночью не открывай и попутчиков не бери. То три правила.
– А про дедушку расскажи!
– Ой, милай… – Бабушка замолчала. Верно, всплакнула. – Ну что же, любила я своего мужа. Он у меня один мужчина и был. От него трёх детей родила и всю жизнь верной ему оставалась, даже и когда умер он. А я девка была видная, ко мне председатель колхоза на кривой козе подкатывал. Да и сам-то кривой был, что твоя коза! А говорит: Степанида, как есть я один мужик в станице остался! За кого ещё тебе замуж идти? Я добрый, я тебя и с дитями возьму. А не пойдёшь, попомню тебе твоё белогвардейское происхождение да сгною заживо. И тебя, и детей твоих.
– А ты?
– Что же, я как раз сено гребла. Так этими вилами ему в пузо упёрлась и говорю: сказано, что первый муж от Бога, второй от людей, третий от чёрта. Был у меня от Бога Володенька, на войне погиб. Бог дал, Бог взял. А от людей мне ничаго не надо. Тем боле от чёрта. Ты же чёрт кривой, одноглазый! А будешь домогаться али козни строить – я как есть ата-манова дочка, твоя правда, ничаго не боюсь, кроме гнева Господня, и ентими вот вилами тебе кишки повыпускаю!
– И что?
– Ништо. Отстал, окаянный.
Мы лежим и думаем. В стекло, на свет незату-шенного ночника, бьётся ночная бабочка.
– Ба, расскажи, как дедушка погиб.
– Про то мы, милай, не знаем. Получила я похоронку. Дескать, погиб смертью храбрых, у сельца такого-то в день такой-то, и всё тут. Я после войны в те края ездила, могилку его искала. Не нашла. Да я и сама уж знала, что не погребли его, как положено. А ведь он крещёный был! Не комуняка какой.
– Откуда знала, что не погребли?
– Погребли бы, разве стал бы он по белу свету разгуливать, ко мне приходить?
– Как так «приходить», бабушка? Ты же сказала, что он погиб?
– То обычное было дело. Я как похоронку получила, сижу в сенях, плачу. А ко мне товарки пришли, все вдовы уже, да сразу присоветовали. Степанида, сказали, горе твоё великое, что же делать – война. Ты плачь, горюй, а Бога не гневай. Раз погиб твой Владимир, такова, значит, воля Божья. А мёртвым ходить по земле негоже до самого Судного Дня. Потому каждому свой мир. И мёртвым не место среди живых, а живым – не место среди мёртвых. О том я и тебе говорю внучек, запомни!
– А. это про что?
– Я и сама не сразу поняла. А они говорят дальше: как есть солдатики христианским обычаем не отпетые, встают с полей да идут до дому. Душа далеко уже ждёт суда Божьего. А тело, оно по привычке ищет дорогу в родную землю. Да находит, по звёздам и запаху. И приходят, просят дверь отворить, пустить в горницу. Только ночью всё. Ведь если солдатик дезертир, но живой, он может и днём тихонечко постучать. А мертвяк днём прячется, по кустам да канавам хоронится, света дневного боясь. По тому и узнаешь. Будет ночью ходить, а ты не пускай!
Ты помни, то уже не Владимир твой, а мертвяк, пустое тело! Владимир, душа христианская, любовь твоя, на Небесах упокоен. Держись, казачка, двери не отворяй. А то вот Никитишна, месяц прошёл, как на Ивана похоронка пришла, и пропала Никитиш-на. Оставила двух детишек круглыми сиротами. А давеча её в лесу нашли, всю волками обглоданную. То нежить, зовёт да манит, уведёт человека, к реке ли обрыву, в чащу ли заведёт, зверям на съедение. По-другому оно ведь никак.
– Как же, бабушка, было то?
– Было, внучек. С похоронки, может, день десятый прошёл, ночь тёмная настала, я детей спать уложила, сама заплаты на одёжку кладу. Как слышу, скребётся в дверь, просит: Стеша, отвори! Это я, муж твой, Владимир! И ведь голос его. Он, мой Володенька! Я вскочила, сама не своя, к двери было кинулась. Но удержала себя, плачу, а говорю: если ты это, Володенька, живой, с поля боля дезертировавший, ты схоронись пока в сарайке, а как солнышко встанет – заново постучи. Я и открою тебе. И от властей спрячу, никому не скажу! А он всё своё: открой, Стеша! Сейчас открой! Устал я, соскучился. Хочу обнять тебя, приласкать, покуда дети спят. А я вся дрожу! Баба ведь, любви хочется! Но на детишек глянула и ему в ответ: нет, Володенька, не могу я! Кабы была одна, так веди меня хоть к обрыву, хоть волкам на съедение, лишь бы разочек к руке твоей прикоснуться! Но ведь трое детишек у нас, сгубишь меня, кому они будут нужны? Пропадут с голоду. Если ты мёртвый, уходи, не терзай душу грешную! Не ушёл он. Так и скрёбся, пока солнышко не встало. А с лучом солнечным пропал.
– Может, приснилось, бабушка?
– Нет, внучек. Не сон это был. Я же заплаты клала, так нарочно себя иглой колола. Не проснулась, только наутро весь палец в крови. Да он и ещё приходил. Каждую ночь приходил. Хата наша на отшибе стояла. И вот оно как заполночь, так опять – то в дверь скребётся, то в окошко глянет, да всё зовёт, просит. А я молюсь да плачу. Трудно мне было, ведь чую, родимый мой! И сгинуть бы с ним! Да дети держали.
– И как же это всё кончилось, бабушка?
– Как настало сорок дней с числа, на похоронке означенного, заказала я службу в церкви, отпели Владимира. Больше он и не приходил, упокоился.
Я не в силах вымолвить и слова, потрясённый. Никогда до того, никогда после не слышал я историю о более сильной и страшной любви.
С этим мне не заснуть. И хоть полночь давно прошла, и пора заканчивать разговоры, я прошу, надеясь услышать сказку:
– Бабушка, а про русалок расскажи!
– Да что русалки, я и не видела их.
– А кто видел?
– Последнюю русалку ещё мой дед в саду пристрелил, из кремневого ружья.
– Что же она делала в саду?
– Да как что? Вот яблоки воровала. Для детишек своих.
– У них и дети были?
– А то! У них всё было, как у людей: муж, жена да детишки. Только ходили они всё голышом, языка человеческого не знали. Большие были, руками сильные. А так – с человеком не различишь.
– Как же, бабушка? В сказках пишут, что русалки – только девушки, и все с рыбьим хвостом.
– То сказки. А я тебя правду говорю, как оно по древности было. Ишь! Рыбий хвост. Придумают тоже. У тех русалок только и было рыбьего, что клей.
– Какой клей, бабушка?
– Рыбий клей! Они за нашими ловцами рыбьи потроха собирали. Мужики пойдут на Терек, рыбы наловят, тут же разделают, потроха в кусты. А русалки уже там – хватают да тащат.
– Зачем же им потроха?
– Вот балбес! Я же говорю. Они ещё мак собирали. И с тех потрохов да из мака варили клей. Наварят и лижут. Только то не еда им была, а дурное снадобье. А человеку тот клей есть нельзя. Бывало, покушает наш станичник рыбьего клею да станет сам не свой. Срам не прикрывает, в церкву не ходит, землю не пашет. И ничего ему больше не нужно, только клей тот сосать. Хуже пьяницы! Сам, как русалка, станет. Или в город уйдёт.
– Вот чудно-то как! А откуда же те русалки взялись?
– А ниоткуда. Они тут всегда жили, впредь нас. Это мы взялись. Кто с России пришёл, кто с Украины. Пришли да побили русалок, всё племя вывели. Они хоть и сильны, но ни веры у них, ни оружия. Так, голые аблезяны.
– Обезьяны, бабушка.
– Что?
– Ты неправильно говоришь – аблезяны. Нет такого слова в русском языке. Правильно надо говорить – обезьяны.
– Ишь ты, засранец! Бабушку взялся учить говорить по-русски! Сам-то русский штоль? Раульи-вич!
– Ну и что, что Раульевич? У меня в школе по русскому языку пятёрка! И по литературе.
– Ну, раз ты такой вумный, не буду тебе ничего рассказывать, поди сам всё знаешь.
Бабушка обижается, но это в шутку. И отца моего она любит. А уж отец-то души в тёще не чает. Не как в анекдотах.
– Ну, бабушка! Я же так только сказал. Имя чудное – аблезяна. Но у тебя не ошибка, а диалект. Фольклорная ценность.
– Слов-то умных нагородил! Небось, навыдумывал.
Бабушка вроде бурчит, но, видно, довольна осталась. Задумалась и досказывает:
– Старые люди говорили, что раньше были у тех русалок и сёла, и пашни и города с большими базарами. Сильная держава была! Да рыбий клей погубил. Клей тот – вроде как волшебство, но обманное. О чём человек задумает, клей слизывая, то ему и чудится, будто есть оно.
– А это, бабушка, как?
– А так. Вот хочет кто одежду нарядную. Ему бы садиться да шить. А слизнёт клея – и кажется ему, что он весь в парче да шелках. В зеркало глянет, собой любуется. А люди вокруг, те, что клея не пробовали, видят, что человек тот – голый. Или коня захочет, клея глотнёт, и мнится ему, что есть конь. Возьмёт хворостину и мчится по полю, сам себя по пяткам хлеща, как оглашённый. И даже что про еду – понюхает только клей, и кажется ему, что сыт, и рыбы поел, и мяса, и хлеба свежего, и вином запил – живот пучит, сам шатается! Да только голод ведь не обманешь. Когда совсем не есть, клей нюхать, то если и спухнешь, так с голоду. Ведь только те русалки хоть как-то живы оставались, которые яблочки ели или что ещё. Но пахать перестали, дома строить. Даже рыбу ловить разучились! А вот уменье своё, как клей варить, не потеряли и никому не рассказывали.
– Как же они рассказали бы, если и говорить не умели?
– Потом не умели, но раньше могли. Как же без речи у них государство держалось бы? А всё равно, рыбий клей у русалок всегда был большой секрет. Он же их и сгубил. Перемёрли от плохого питания, от непогоды, от войн. Вот клея накушается, вообразит у себя меч в руках и машет им, машет. А наш казак смеётся, видит, что машет русалка пустой рукой. Подойдёт да прирежет.
– Что же казаки были такие злые?
– Да как иначе? Те русалки только место зря на земле занимали. Скот пугали, сады ломали, а ещё приставали к добрым христианам с прелюбодей-скими намерениями.
– Как они… приставали?
– Мал ты ишшо, чтобы знать.
– Расскажи, бабушка. Так расскажи. без подробностей.
– Ну как, для примеру, если то русалка мужик, то встанет поперёк улицы, девкам нашим путь загородит. Да весь надуется, рожи корчит. Он-то думает, что весь разодетый, в штанах с лампасами, черкеске с газырями, при папахе и шашке в ножнах, да в седле коня доброго, чисто гарный казак! Клея-то наглотался. А девки видят – голый мужик, и срам
—
выпирает так, что прости Господи! Девки бежать, он за ними, бежит, мудями гремит! Ну, тут казаки выйдут из хат, которые тем девкам отцы, братья да женихи, и зарубят нечестивца срамного.
– О как!
– А если русалка баба, то пойдёт к казакам, когда те невод тянут или чем другим полезным заняты, и ну кочевряжиться! Оно понятно, клей лизнула, в воду поглядела – чистая принцесса, в шелках-жемчугах, фатой прикрытая. А сама, бесстыдница, голая, и по ноге у неё течёт. Казаки, те, конечно, которые в вере слабы, губы вывалят. Да казачки за ними следили. Подзатыльников казакам надают, а нехристь кочергами излупят, в Терек загонят да утопят в омуте.
– Какая жестокость!
– Это не жестокость, внучок. Это жисть. Вот так помалу и извели всех русалок.
– Ну, бабушка, ты понарассказывала! Такого ни в одной книжке нет. Особенно где про русалок. Это больше на снежного человека похоже! Почему же вы их русалками звали?
– Да как почему? Они-то сами мычали да рычали только. Хы-хы, зы-зы да ры-ры. Имени своего не знали. А разве это порядок? Надо же, чтобы у всякой твари было какое-то имя…
