1

Конечно же, мой отец не единственный пьющий отец в мире.

Он много трудился и никогда не прогуливал работу — ни разу. Каждый день вставал в 5.30 утра, варил себе кофе, сам себе готовил ланч и шел работать.

И, черт, к концу дня приходил смертельно уставшим. Бывало, он возвращался вымотанным настолько, что еле шевелил языком. Принимал душ и наливал себе выпить. Маме он не изменял, держался как мог и заботился о нас. Ну да, он пил, но ведь есть вещи и похуже. И мама — она хорошая, спору нет, — но случались дни, когда она просто сидела, уставившись в одну точку, и по ее щекам текли слезы. Такое никому настроения не прибавит.

Приходивший домой Сантьяго шумел, грозился всех нас поубивать, а потом ржал — вечно под кайфом. Псих. Но он всегда уходил, оставляя нас в тишине нашего дома.

Самое печальное, что я боялся своей мамы. Это ненормально. Думаете, я этого не знаю? Иногда сидишь рядом с ней, спрашиваешь, нужно ли ей что-нибудь, а она вдруг поднимает на тебя глаза, смотрит как на демона какого и бьет по лицу. Когда она сделала так первый раз, я, закрывшись в комнате, плакал — совсем ребенком еще был. Через какое-то время я к этому привык. Однажды, слетев с катушек, она не могла остановиться и все лупила и лупила меня. А потом плакала и плакала, и мне было очень жаль ее — я знал, что она это не нарочно. Только все это отбивало желание к ней приближаться. И еще этот разговор про прикосновения, который я никак не мог выкинуть из головы.

Но были и хорошие дни, дни, когда мама вставала рано, делала завтраки, убиралась и готовила потрясающе вкусные ужины. Правда, последний наш совместный ужин не удался. Мама полдня готовила домашние равиоли.

— Хотела бы я быть итальянкой, — сказала она. — Но я лишь заурядная девчонка из Огайо.

Мама была разной, но уж точно не заурядной. Увы.

Тем вечером мы наслаждались ее равиоли, и все шло просто чудесно. Отец шутил, пытаясь рассмешить маму, и мама улыбалась. Боже, она на самом деле улыбалась. Отец был слегка навеселе, но не пьяный, и я начал расслабляться. Я почти всегда напряжен — сплошной комок нервов. Здесь это зовется тревожностью. И, если честно, меня из-за нее кормят таблетками. Наверное, Бог еще написал на моем сердце: «тревожное».

Так вот, в тот вечер я немного расслабился, за что и поплатился, когда домой вернулся вдрызг пьяный братец Сантьяго. Он совсем ополоумел.

— Обычная картина, — заорал он, окинув нас взглядом. — А меня, на хуй, не надо приглашать?!

Слушайте, этот парень здесь жил. Зачем его приглашать? У меня от него реально ехала крыша. Посмотрев на маму, он рявкнул:

— Как, блять, вовремя ты взялась за готовку.

Плюнул ей в тарелку и, уставившись на отца, начал фонтанировать ругательствами в его адрес. Мат заполнил всю столовую. Схватив тарелку отца, брат швырнул ее через комнату, и она разлетелась на осколки, ударившись о стену.

Мама мгновенно ушла в себя, вернувшись к своему внутреннему «я», туда, где всегда и жила. Я застыл на месте, надеясь, что до меня очередь не дойдет. Если бы.

— Членосос, — глянул он на меня и сделал характерное сосательное движение губами. — Бабки есть?

Сантьяго знал, что у меня всегда есть с собой деньги. Я у этого парня был что-то вроде личного автомата по выдаче денег. Я достал из бумажника две двадцатки.

— И это все?

— Да. — Я пытался не выдать своего страха.

Брат выхватил у меня из пальцев доллары.

— Дай свой бумажник.

Он бросил его на пол и уставился на меня как на ничтожество.

— Это еще не все, — прорычал он. — Не смей мечтать, твою мать, что на этом все закончится.

Он вцепился в меня и, рывком подняв, припечатал к стене. Я чувствовал его дыхание — от него несло дохлой псиной. Боже, мое сердце так колотилось, что, казалось, выскочит из груди. Брат прожигал меня тем самым взглядом, говорящим, что я ничтожество, такое ничтожество, что не стою даже того, чтобы меня ненавидеть.

Он ушел, а я так и стоял у стены, ощущая себя голым, несмотря на то, что был полностью одет. Глупо.

Я вздрогнул, когда хлопнула дверь. Да, я был сплошным комком нервов.

Мама встала из-за стола и вышла из комнаты. Я чуть прибрался. Отец налил себе еще один бокал вина, я подал ему новую порцию равиоли, и мы доужинали.

Мы не произнесли ни единого слова — ни он, ни я. Сантьяго словно забрал с собой наши рты и все слова, что в них были.

2

Я всегда жалел, что меня не назвали Сантьяго. Нас с братом обоих назвали в честь дедов. Сантьяго — в честь папиного отца. Меня — в честь маминого. Моему отцу никогда не нравилось мое имя — Закария. Как можно было так назвать парня с фамилией Гонзалез, живущего в Эль-Пасо, Техасе? Да и не любила мама своего отца. Папин отец родился в Мехико, мамин — в Каяхога-Фолс, Огайо. Папин отец был художником и музыкантом, мамин — бухгалтером. Так что меня назвали в честь бухгалтера из Огайо, парня, которого ненавидела мама, а моего брата назвали в честь художника и музыканта из Мехико. Черт. Если уж не везет, то не везет во всем. Полное имя брата — Сантьяго Маурицио Гонзалес, мое — Закария Джонсон Гонзалес.

Я худосочный — в маму, Сантьяго крупный — в отца. И, должно быть, я пошел в маминого папу, так как в отличие от Сантьяго у меня слишком бледная кожа. Братец выглядит под стать своему имени. Наверное, я — под стать своему. Может быть, мы получили те имена, что заслуживаем.

Нет, я знаю расклад.

Мы не выбираем свою внешность.

Не выбираем себе имена.

Не выбираем родителей.

И братьев тоже не выбираем. Мой меня не любил. Он вообще никого не любил. Просто не умел. И это не его вина. Ну, не понимал он любви. Он все время злился. Бывало бил меня. Однажды сломал мне ребро. Все сделали вид, что ничего не произошло. Включая меня.

В другой раз, придя домой, он меня жестоко поколотил. Я не плакал. Не кричал. Когда брат бьет меня, я в каком-то смысле отрешаюсь от всего. Даже не знаю, как это объяснить. Наверное, это у меня от мамы. Мое сознание уносится куда-то, куда — не знаю. Это все, что я могу сказать.

Один раз отец повел маму в кино. Это было целым событием, потому что они никогда никуда не ходили. Когда они вернулись, брат уже ушел, а на мне живого места не было. Не хочу расписывать, на кого я тогда был похож. Я боялся взглянуть в зеркало на себя. Отцу я сказал, что меня подловили у библиотеки и избили парни из школы. Особого сочувствия с его стороны я не вызвал, так что ложь далась мне легко. Сантьяго сказал, что нахер убьет меня, если я кому-нибудь расскажу правду. Несколько дней я не ходил в школу, но это ерунда. Нет, не ерунда. Совсем не ерунда. Мне потом пришлось поднапрячься, чтобы нагнать своих по учебе.

Я любил Сантьяго. Всегда любил. Он был для меня небом и воздухом, когда я был мелким. Я знал, что несмотря на его тяжелый характер и то, что он увлекается психотропными веществами, у него в душе есть частичка чего-то прекрасного. То, что ее никто не видел, не значило, что ее нет.

Как-то — брату было тринадцать, а мне десять — не помню из-за чего, но я услышал, как он плачет. Ноги сами принесли меня в его комнату. Я сел рядом с ним на постель и сказал:

— Не плачь, Сантьяго, все хорошо.

Он разрыдался как маленький ребенок, положив голову мне на плечо. От его слез намокла футболка. Было ощущение, будто моя кожа влажна от всего того, что причиняло ему боль. И я был счастлив. Знаю, звучит стремно, но я был счастлив. Потому что я был с моим братом. Тогда в первый раз в жизни я понял, что он любит меня, действительно любит. Я хотел сказать, что тоже его люблю, просто не знал, как это сделать.

После того, как он проплакался, мы сели на автобус и поехали в кино. Я был так счастлив, что хотел держать брата за руку. Это странно, я понимаю, мне самому от этой мысли не по себе. Мне всегда приходят в голову безумные вещи.

Иногда, ударив меня, Сантьяго плакал и просил прощение. И покупал мне подарки — например, диски «Rage Against the Machine» или «Juanes». Он знал, что мне очень нравится «Juanes». Мне было приятно, что он покупает мои любимые альбомы.

Однажды брат пришел домой в ужасном состоянии — не знаю, что он тогда принял. Сначала он избил отца, а потом меня. Я снова пропустил пару дней в школе.

Я нервничал, если пропускал школу, она была наркотиком для меня. Я должен был учиться. Должен. И если мне этого не удавалось, я не находил себе места.

Мистер Гарсия заметил мои синяки, когда я пришел на уроки. Начал задавать вопросы. Он слишком добр и искренен, но от его вопросов я лишь еще больше нервничал.

— Жуткие синяки. Болят?

— Не очень.

— Кто это сделал? Кто сделал это с тобой, Зак? — У него был рассерженный голос.

— Один парень на вечеринке. Люблю на них ходить.

— На вечеринке? Серьезно?

— Угу.

— Может тогда лучше на них не ходить, Зак?

— Может быть.

Не думаю, что мистер Гарсия поверил в мою историю. Он попросил зайти меня после уроков. Я не хотел идти к нему, но прозвенел последний звонок, и мои ноги сами привели меня к нему. Дверь в его кабинет была открыта, и я увидел, что он держит в руках раскрытую книгу поэм.

— Садись, — сказал он, положил на стол книгу, и я увидел ее название: «Такие слова, как Судьба и Боль».

Он сыграл мне на трубе что-то очень тихое и нежное. Может быть, он хотел, чтобы я заплакал. Зачем он пытался вызвать у меня слезы? Закончив играть, он посмотрел на меня.

— У тебя все хорошо дома?

— Да.

— Мама в порядке?

— Да.

— А отец?

— Тоже. Все нормально.

— Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?

Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.

— Все не так уж и плохо, — сказал я.

— Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?

— Все не так уж и плохо, — повторил я.

— Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?

Я вскочил на ноги.

— А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело — учить нас литературе в этом гребаном кабинете! — Я прекрасно осознавал, что кричу.

Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.

— Не ругайся матом в моем классе, — сказал он.

— Ладно, — ответил я.

— Ладно, — повторил за мной он. — Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.

— Я не расстроен.

— Ну хорошо. — Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. — Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.

Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.

3

Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины — даже сильно пьющего — должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?

Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?

Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке — видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.

У мамы был «кризис», так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго… да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.

Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.

И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников — я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.

Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.

— От отца, — ответил он. — Это он меня научил.

Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.

После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах — незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.

— Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, — ответил я.

— Правда? — удивился он. — Я не знал.

— Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.

Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.

— Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.

— Я оставляю их в школе, в студии.

— Покажи мне что-нибудь из твоих работ.

Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.

— Пожалуйста, — прошептал он и посмотрел мне в глаза.

Это было очень странно — что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.

— Ну и хорошо ты рисуешь?

Я знал, что это шутливый вопрос.

— Нормально.

— Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.

Откуда ему знать.

— Остановимся на неплохо.

— Ты хороший парень, — сказал он.

Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул — мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.

Самое досадное — мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.

Может быть, мы сможем жить лучше.

Может быть, отец будет меньше пить.

Может быть, я буду меньше пить.

Может быть, нам не придется все время грустить.

Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.

Но ничего не изменилось.

Отец, наоборот, стал больше пить.

Я тоже стал больше пить.

Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.

Мама ушла в себя… надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся «кризис». Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто — так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.

Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.

Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.

Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия — я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: «Я способен измениться». Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.

Иногда я ненавижу Адама.

Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам — лобовое стекло.

Мой отец ошибался насчет меня. Я плохой парень. Я лишь лист бумаги со словом «печальный» и разной матершиной.

Ничтожный лист бумаги. Это я.

Лист бумаги, ждущий, когда его разорвет в клочья.

Воспоминания

Как-то раз я общался с Адамом в его кабинете. Не знаю, почему мы называем это «общением», когда на самом деле это сеанс терапии у психотерапевта. Думаю, вы улавливаете суть — мы с ним врач и пациент, а не друзья. Он мне что-то говорил, а я его не слушал. Временами мой разум куда-то уносит. Затем вдруг услышал вопрос:

— Что ты видишь на этом снимке?

— На каком снимке?

— На который так внимательно смотришь.

Должно быть, я уставился на него, сам того не сознавая. Я не знал, что ответить.

— Это твои сыновья.

— Да.

— Ну так, выходит, я вижу твоих сыновей.

Адам не возвел глаза к потолку, он настоящий профессионал, хотя иной раз выдает ехидную улыбочку. Вот как сейчас.

— И о чем же ты думаешь, глядя на него?

— О брате.

— Сколько ему лет?

— Он на три года старше меня.

— Как его зовут?

— Сантьяго.

— У вас есть фотография подобная этой? Где вы оба маленькие?

— Да. У мамы в комнате.

— Что на ней?

— Брат обнимает меня.

— А сколько тебе лет на этом фото?

— Два года.

— Ты улыбаешься?

— Слушай, Адам, я не хочу говорить об этом. Это старый снимок. Он ничего не значит.

— Хорошо. Я могу задать тебе один вопрос, Зак?

— Да, конечно, валяй.

— Ты любил своего брата?

— Не помню.

— Не помнишь?

— Да, Адам, не помню.

Он знал, что я лгу. Мне было все равно. Для меня «не хочу вспоминать» равносильно «не помню». И точка.

В стране снов

Мне втемяшилось в голову, что для того, чтобы видеть красивые сны, нужно родиться красивым. Бог не написал на моем сердце «красивый», так что я увяз в плохих снах. Плохие сны для плохих мальчиков. Во всяком случае, ко мне это подходит. И я ничего не могу с этим поделать.