Повитухи

— Лети-лети, левый лепесток, через север на восток… Ах!.. Лети-лети, правый лепесток, через запад на югок… Чуть мягче, амор… До глубин морского дна и обратно как из сна… Ооо! Повтори до дна глубин… Вверх, до снежных гор седин… Терпелив здесь будь и точен… О! Наш светлай… Светлой… Све… Све… СВЕТЛЫЙ ПУТЬ ОКОНЧЕН МАТЬ ВАШУ СТУЧАТЬСЯ НЕ УЧИЛИ???

Шари выскользнул из-под подола, перекатился по кровати, упал на пол и дернулся в угол за шпажкой, но в последний миг застыл, ощущая прикосновение холодного металла к шее.

— Аршарат Лико, тебя вызывает декан. Натягивай штаны и быстро за нами. Шпагу потом заберешь.

Рассветное солнце выбрало именно это мгновение, чтобы пробиться сквозь теряющий листву каштан и вонзить луч в глаза. Шари зажмурился, медленно поднялся, обернулся и осмотрелся. В узкой длинной комнате с рядом из шести заправленных и одной словно взорвавшейся кроватей они были вчетвером — он, его любовница Ражана, а также старшина курса с дурацким незапоминающимся именем и еще пожарный с повязкой дежурного по кампусу.

— Прокляну вас, твари. Заговорю каждого, лично, вы у меня колени до членов сотрете, вымаливая прощение! Ваши руки отвалятся и отрастут из задницы, глаза вывалятся и прорежутся на яйцах! Шари, сукин сын, это и тебя касается, если ты не вернешься вечером!

Пока Ражана проговаривала это, ее любовник успел накинуть рубаху, подхватить штаны и сапоги, после чего с необыкновенной прытью покинул комнату — старшине и пожарному пришлось поспевать за ним.

— Она же не серьезно? — спросил пожарный.

— Класс поэзии, четвертый курс, — ответил Шари. — Уж если кто и умеет проклинать, то это Жанни. Насчет глаз из яиц вряд ли, а чирей на задницу может.

— Заткнись уже, мундир где? — рявкнул старшина.

— Какой мундир? — Шари остановился и принялся натягивать штаны, причем с первого раза получилось мотней назад и пришлось снять и попробовать еще раз.

— Военный! Где?

— Сжег.

Это была правда: после увольнения по случаю победы Шари сшил себе штаны и рубаху, заказал камзол и перевязь, а мундир с вонючими лосинами сжег в камине ближайшего кабака.

— Награды тоже сжег?

— Медальки в сундуке, только он заговорен, чтобы я пьяным в него не лазал. А у меня со вчерашнего еще не выветрилось…

К этому времени Шари смог впихнуть разбухшие ноги в сапоги и, получив не особо болючий, но крайне обидный тычок от пожарного, вывалился за дверь, в морозное осеннее утро.

— Это мы решим, — загадочно сказал старшина. — Ыразар, сбегай в кабак, скажи — от декана, возьми любой мундир из заложенных, только подешевле. Будут просить расписку — поставь крестик.

Вся эта суета нравилась Шари все меньше. Двинулись они со старшиной не к родному кампусу, где можно было сгоношить остальных историков и как-то выкрутиться, а прямиком к флигелю декана, стоящему во дворе величественного некогда, а ныне покосившегося и облезлого трехэтажного здания факультета.

В крохотной каморке Шари обнаружил свой сундук. Старшина выдал пузырек с мутно-белой жидкостью. Шари признал «трезвяк» — алхимический состав. Его изобрели как лекарство от чесотки, но использовали чаще, чтобы мгновенно вынуть нужного человека из опьянения или избавить от утренней боли. Шари понял, что с ощущением легкого осеннего похмелья, такого трогательного и мягкого, как грудь солдатской вдовы, придется попрощаться.

Залпом выпил зелье, посидел пару минут, выдыхая остатки вина, а затем распахнул крышку сундука. Внутри обнаружился выцветший кошель с серебром — «подъемные» 17-го полка, толстый кожаный платок — за войну Шари сменил четыре каски, а платок так и остался тот самый, первый. Еще был кисет с алхимическим табаком — курить Шари бросил, но дух пряного зелья уважал и теперь каждый раз, распахивая сундук, ощущал его.

И в самом низу, за четырьмя брикетами черного мыла и серой смертной рубахой, обнаружилась бархотка с шестью медалями и двумя наградными талерами.

— Вот! — вбежал пожарный.

После того, как ректор подписал договор с пожарными, худших надзирателей у студентов не было. Но и пожарным пришлось не сладко: они теперь часто «случайно» ломали ноги и руки, а пить осмеливались только дома и за запертыми дверями, потому что студенты — народ мстительный и терпеливый.

Шари натянул мундир.

— Сержантский, — отметил он. — С галунами. А я капрал.

— Плевать, цепляй медали, — ответил старшина.

Солдатские медали — начищенные железки с кусочками эмали, стертым серебрением и еле заметной ржавчинкой в глубине проволочного плетения. Но за каждой из этих железок Шари видел погибших товарищей, промозглые ночи в землянках, адский алхимический огонь, выжигающий окопы на десятки шагов, страх, боль и вонзающуюся изредка в мозг иглу надежды, пробивающую и каску, и плат, и давящее ощущение бессмысленности всей этой войны.

Поэтому после того, как последняя медаль заняла свое место на груди и Шари посмотрел на старшину курса, тот отшатнулся и чуть не сбил спиной пожарного: так сильно поменялся взгляд похмельного студента.

— Не боись, не трону, — сказал Шари.

Мундир с чужого плеча оказался великоват в талии, но в плечах сел отлично.

— Вперед, давай уже, — без уверенности сказал пожарный, тоже почувствовавший изменения в подопечном, и Шари, отвернувшись от них, толкнул дверь и прошел дальше. Это был кабинет, за широким столом сидел декан — пожилой толстый человек в выцветшем кафтане и в седом, завитом по моде прошлого века парике.

А в дальнем от Шари, темном углу кабинета сидел хлыщ в новеньком камзоле. Вот только солдата не обманешь: как бы сумрачно ни было в кабинете, шпагу на боку у франта он разглядел, и это была не парадная обманка, а нормальный такой тесак, и рука на эфесе лежала так, что видно было — хлыщ привык к оружию.

— Что так долго? — грубо спросил декан.

— С бабы сняли, — подобострастно ответил из-за спины Шари старшина курса.

— Не с бабы, а с дамы! — рявкнул декан. — Ты, мать твою, студент философского факультета, а не чертов пожарный!

Пожарный точно это слышал, но ничего не сказал.

— С дамы сняли, — уныло поправился старшина. — Виршеплетка, четвертого курса.

— Валите уже с глаз моих! — Шари на мгновение решил, что обошлось, и спиной попытался убраться из комнаты, но тут ему наподдало дверью под зад — пожарный со старшиной не собирались его брать с собой. — Аршарат Лико, двадцать четыре года. В восемнадцать ограбил почтовую карету, был взят под стражу и в связи с начавшейся войной отправлен в роту бомбардиров, отделение саперов.

Шари замер. Про почтовую карету ему обещали вымарать, и он даже видел закрашенную страницу в личном деле.

— Сто тридцать четыре доказанных обезвреживания, в том числе одиннадцать — на осаде крепости Аль-Хазред. В отделении саперов при списочном составе в девять человек за шесть лет было всего семьдесят четыре солдата, в основном разжалованные и осужденные. Из них тридцать восемь погибло, четырнадцать сбежало, восемнадцать получили серьезные ранения. Лико единственный во всей армии прошел сапером от начала и до конца войны, не лишившись даже единого пальца.

— Это не преступление. Просто повезло. И еще меня четыре раза контузило и один раз спину осколками посекло.

Он-то сам не считал это везением. Для декана это были просто цифры — но каждая единичка сочилась кровью, за каждой стояло лицо, и над некоторыми цифирями теперь водрузили кресты, а какие-то так разметало по полям, что даже хоронить нечего.

— Не преступление, — согласился декан. — Шари, вот ты воспользовался подарком от регента, четыре семестра обучения для ветеранов шестого года. Чем займешься потом? Полный курс для историка — не меньше четырех лет, а с твоими сомнительными успехами это будут все десять!

— Два года — долго, я так далеко не смотрю, — честно признался Шари. — Но лейтенант Анарач говорил, что в его поместье есть шкаф с книгами, и если хоть немного поднатаскаюсь в исторических анекдотах, он даст мне место библиотекаря.

— Библиотекарь в деревне? — декан расхохотался. — Будешь смотреть за десятком книг, следить, чтобы их крысы не дожрали? Брось, Шари. У нас есть предложение получше. Пожизненное обучение. Все привилегии старшины курса. Стипендия — восемь талеров серебром в год. Отдельная комната.

— Нет, — уверенно ответил Шари.

— Почему?

— Я не выживу.

Тут хлыщ встал с кресла, подошел к Шари и легко, совершенно не обидным образом приобнял его за плечи:

— И почему же ты умрешь, солдат?

И Шари по голосу узнал его: это был полковник 17-го полка, граф Туардоз. Вот только за восемь месяцев с окончания войны он похудел, обзавелся новым глазом там, где раньше была бархатная повязка, и перестал носить желтый мундир, почему и стал почти неузнаваемым.

— Чувствую, господин полковник! — отчеканил вытянувшийся по струнке Шари.

— Объясни, — с обманчивой мягкостью попросил граф Туардоз.

Шари помнил, как после отступления под Аль-Хазред полковник развесил на раскидистом вязе двенадцать солдат, побежавших первыми. После того случая в 17-м если и сбегали с поля боя, то в одиночку.

— Ну, если попроще попробовать… Вот когда свинье предлагают желуди и отбросы, то это для нее праздник, так?

— Так, — согласился полковник.

— А если свинью моют и дают ей яблоки и апельсины?

— Резать будут, — вступил в беседу декан, чем заслужил недружелюбный взгляд от полковника.

— Слишком много яблок для такой грязной свиньи, как я, — сделал вывод Шари.

— Я забираю его, — сказал полковник, и стало ясно, что не было никакого предложения, а было испытание, которое Шари, на свою беду, прошел. — Надо где-нибудь расписаться?

— Я все улажу, — ответил декан и выдохнул, расслабляясь.

А Шари понял, что он попал, и попал серьезно, так, что отказаться или сбежать не получится.

Сундук ему взять не позволили, только сумку, в которую влезли медальки да головной плат, ну и кошель с серебром. Выдали коня — вороного уланской породы, с которым приходилось как-то договариваться и который каждый миг показывал: «дай слабину — сброшу!».

А потом была скачка на четыре часа, после которой Шари тряпочкой сполз с коня около придорожного кабака.

— Что будет-то? — решился наконец спросить он. — Мину снять нужно?

— Алхимик расскажет, — ответил полковник. — Лезь в карету.

Действительно, рядом оказалась карета: большая и черная, без окон, только с прорезями для воздуха под крышей, в каких любили ездить военные дознаватели. Шари влез и тут же сдвинулся по лавке вглубь, ожидая, что полковник залезет следом, но дверь захлопнулась, и карета тронулась.

— Привес-с-с-свую, любес-с-сный друг, — сказал арапча в дешевом сером камзоле, сидящий напротив. — Три или семнассать?

— Семнадцать, — уверенно ответил Шари.

Арапчу он вообще не то чтобы не любил, просто видел чаще всего на поле боя, или бегущей на себя, или уже мертвой, поэтому разговаривать с ней не привык.

— Морковный пирог или с-солонина?

— Солонина.

— С-с-свет или с-с-солнсе?

— Солнце.

— Лев или кот?

— Лев.

— Три или семнассать?

Тут Шари, до этого отвечавший вполне уверенно, задумался, но в итоге твердо сказал:

— Три.

— Великолепно, просто великолепно, — уже безо всякого акцента заявил арапча. — Что-нибудь знаешь об алхимии?

— Знаю, что ваши алхимики сильнее наших, — поморщился Шари. — И что вы понапридумывали всякой гадости. Огонь алхимический, бомбы, студень, квадры…

— Остановись, — арапча поднял руку. — Ты ничего не знаешь, а задача требует от тебя хотя бы основ. Чем ваши алхимики отличаются от наших? Не отвечай. Ваши считают алхимию наукой. Но она — философия. Способ найти гармонию. Для меня — самая суть жизни. Я вижу алхимию в том, что наша карета едет, но я же могу и доказать с помощью алхимии, что она неподвижна.

— Это как? — усмехнулся Шари. Карета, несмотря на грамотно выставленные рессоры и вполне себе ровный королевский тракт тем не менее ощутимо тряслась.

— Алхимия рассматривает всё через жизненный цикл. Я упрощу: рождение, взросление, остановка, старение, смерть. Эти процессы пронизывают все сущее, как живое, так и неживое. Карета, в которой мы едем, родилась шесть лет назад. Полтора года назад ее сильно переделали под военные нужды, года через два ее передадут почтовой службе, там прорежут окна и снимут войлок с сидений. И еще через три-четыре года карету разберут, то, что еще годно, используют, остальное продадут или выкинут. Сейчас карета в той части цикла, которая подразумевает зрелость, или, по-другому, — остановку. В рамках своего жизненного цикла карета сейчас неподвижна.

Шари расхохотался. Ему нравились такие штуки.

— Ваши алхимики берут три части серы и четыре алой соли, добавляют ртуть, сухое мыло стружкой. Но что за этим стоит — не знают. Им достаточно того, как смешать состав, чтобы получить в итоге управляемый взрыв. А для меня это — «чистая свадьба». Я провожу невесту через ритуал, чтобы в конце она смогла предстать во всей своей красоте перед нетерпеливым женихом. Жених — воздух, взрыв — свадьба. Зная основы, я могу вывести и «чистую свадьбу», и «грязную». Могу создать «черную свадьбу», «желтую свадьбу», сделать «мелкого любовника», «сорванную свадьбу». Два месяца назад я не знал вашего языка. Ко мне приставили переводчика, он учил меня: «здравствуй — салам», «добрый день — руз бахир», «сок — шербет». Мне это было не нужно. Зная алхимию, я провел процесс через рождение вашего языка во мне и воспитание его. Не слова, не правила, но — глубинный процесс. Это — алхимия. А бомбы и студень — это лишь ее проявления, так же, как твоя перхоть или газы, которые ты пускаешь ночью, — это не есть ты сам.

— Ничего я не пускаю, — обиделся Шари.

— Хорошо, — согласился арапча. — Завтра меня спросят: «Кто такой Шари?». Я отвечу: Шари — это слова «Ничего», «Я», «Не» и «Пускаю». Это будет правдой?

— Нет.

— А если я скажу: «Это глупый солдат, ввязавшийся в опасное дело»?

— Это правда, — Шари поежился. — Но я не солдат, я студент.

— Мир не воспринимает тебя студентом, — отмахнулся арапча. — Кстати, об этом. Алхимия отрицает случайности. Все, что происходит — происходит почему-то. И понимать, почему и как оно происходит, — и есть алхимия. Солнце восходит каждое утро. Птицы поют или молчат. Государства воюют. Вода мокрая. Ты голоден. Это все — алхимия. Если убрать алхимию — ничего не останется.

— Его светлость регент об этом знает? — усмехнулся Шари.

— Его светлость регент знает обо всем, что ему нужно, — пресек шутку арапча. — Мира не существует без алхимии. Если я представляю мир без нее, я представляю мир, которого нет.

— Глупость!

— Важное упражнение. Каждый вечер перед сном я постепенно в своем мысленном взоре убираю из мира всю алхимию, а когда мир стирается и исчезает, возвращаю алхимию в него. И я верю в то, что солнце взошло благодаря тому, что я не забыл вчера его продумать.

— С попами не говорил об этом?

— С епископом Носским говорил, и он прекрасно меня понял, цитировал эллина с подобными мыслями. Шари, сейчас мне будет достаточно, если ты осознаешь: алхимия — это основа. Ты — это алхимия, я — это алхимия, епископ — это алхимия.

— Хорошо.

На войне хватает сумасшедших. Нельзя постоянно ходить под смертью и остаться полностью нормальным, это не нормально.

— Теперь о нашей цели. Ты говорил, что сталкивался с квадро?

— С квадрами, да… Их еще «кадаврами» кличут и «злобниками». На поле боя если с таким столкнешься — надо прикинуться мертвым или тяжело раненным, иначе верная смерть.

— Сразу видно ветерана, — улыбнулся арапча. — Как они рождаются, знаешь?

— Слухи ходили, что с помощью алхимии из четырех воинов делают одного, и он получают мощь, ловкость и умения всех четверых. И еще я видел, как пойманный в яму квадра на следующий день после боя издох, хотя ран у него почти не было, а лейтенант нам запретил трогать его даже пальцем. Но я думаю, сержанты его отравили.

— Нет, — арапча помотал головой. — «Квадры», как вы их называете, не живут долго. Это смертники, однодневки. Действительно, из четверых создается один, но не из четверых воинов, это было бы слишком расточительно. Трое пленных или каторжников, и четвертый — подготовленный, умелый и преданный воин, который согласился стать основой для «квадры». Добровольно. Сам вызвался.

— Так вы из наших пленных?..

— Да, — арапча спокойно ждал, и Шари сумел подавить порыв кинуться на собеседника и слегка придушить его. — Но это уже часть истории. Мы не собирались создавать «квадр». Мы пытались найти способ усилить воинов алхимически. Сделать их бессмертными, сверхсильными, быстрыми. Все было тщетно. В алхимии применяются специальные устройства, они бывают небольшие, средние, громадные… И однажды в такое устройство завели не одного человека, а четверых. А вышел один — безумный, но сильный и быстрый. Потом алхимики разложили произошедшее на составляющие и поняли процесс. Дальше присоединились мы — старшие. Мы смогли не только повторить успех, но и закрепить его. Должна быть основа — преданный воин. И должны быть три агнца. Мы убиваем всех четырех, смешиваем их до однородной субстанции, а потом воскрешаем из этой субстанции того одного, который был основой. Затем его надо обучить, настроить, зажечь — это тоже непросто, но возможно.

— Я убью тебя, — спокойно сказал Шари.

Он точно знал, что убьет арапчу, и чувствовал, что не простит себе, если не скажет это сейчас. Сказал — и стало чуть легче.

— Вернемся к этому завтра, — отмахнулся арапча. — Создание «квадры» — долгий и дорогой процесс, но один такой стоит десятка обычных воинов, убить его можно только ядром в упор, да и то не всегда. К тому же ваши ветераны быстро поняли, что убить квадру очень сложно, и при встрече на поле боя прикидывались мертвыми.

— Это не трусость, — вызверился Шари. Арапча ему нравился все меньше.

— Не трусость, — согласился собеседник. — Это единственный способ выжить. Мы бы все войско перевели на «квадр», особенно в конце, когда проигрывали. Но часть ингредиентов закончилась, и добыть их оказалось невозможно. Не мгновенно. И тогда мы придумали сверхквадру.

— Мать вашу, — прошипел Шари. — Что за тварь вы придумали?

— Помнишь ли ты Наулию, дочь регента? — внезапно перевел разговор арапча.

— Погибла полтора года назад.

Ее рисованные портреты многие солдаты носили с собой. Кто молился на нее, кто передергивал… Молодая красивая девушка, да еще дочь регента! Самые отчаянные и дурни считали, что смогут совершить подвиг и жениться на ней, те, что слегка поумней, — надеялись на ее взгляд или просто увидеть. Девчонка часто ездила с отцом, а отец нередко бывал то в одном полку, то в другом. И однажды на обоз напала арапча, всех вырезали, она тоже погибла.

Многие в бой после этого шли с ее именем, чтобы отомстить. Шари вспомнил тот момент — если до ее смерти было ощущение, что можно победить, то после этого — что не победить нельзя.

— Не погибла. Стала частью алхимического существа, которое создавали не как обычную квадру, а просчитывая все мелочи. Время, место, лучшие ингредиенты, самые сильные алхимики. Четверо девушек, каждая из которых была в чем-то хороша. Мы создали совершенное существо. Красавица, умница, сверхсильная, сверхбыстрая. И она не начинала гнить через несколько часов после создания — мы учли все прошлые ошибки.

— Я точно тебя убью.

— Это завтра, — как-то совсем уж равнодушно отозвался арапча. — И мы послали ее к вам. Мы проигрывали. Вас было просто больше! Не в пять, не в семь, а в десять раз! Мы послали ее, и она смогла подобраться к высшему командованию.

— К кому?

— К тому, кого Наулия знала лучше всего. К регенту.

— Мать вашу, вы вообще люди? — заорал Шари. — Вы подложили дочь под отца?

Арапча некоторое время молчал, потом покачал головой. В темноте кареты было непонятно, то ли он переживает, то ли просто подбирает слова для продолжения рассказа.

— План сработал. Она смогла убедить регента в необходимости мира.

— Молчи! — снова заорал Шари. — Меня повесят! Я не должен такое слушать!

Он кинулся к арапче и попытался ударить его — но тот словно перетек в сторону, и удар пришелся в стенку. Шари попробовал еще раз и еще, он считал себя ловким, но на этот раз столкнулся с особенным противником — немолодой арапча легко уворачивался от ударов, и было непонятно, как это ему удается в тесной карете.

— Гнев и страх, — непонятно сказал арапча, а потом коротко ударил в живот, заставив Шари задохнуться. — Ты уже умер, ты просто предлагаешь мне добить тебя. Я старше тебя в два раза, я не воин, но я понимаю суть. Я — алхимия и знаю об этом. Ты — алхимия, но понятия об этом не имеешь. Сядь.

Шари все же попытался еще раз, и на этот раз получил удар в печень, от которого его скукожило на полу.

— Ты должен знать. Регент был готов к миру. Но… Падишах, четыре шаха, восемь шейхов, семнадцать алхимиков, около сотни ученых, командиров, визирей погибли во время взрыва в крепости Аль-Кайе. Четвертый визирь великого падишаха был в другом месте и выжил. Он решил, что это гнев Аллаха, и сдался. Жалкий трус! Его не посвящали в наш план. Но в числе взятых в плен нашелся кто-то, кто знал. Регенту стало известно.

— Зачем? Зачем ты мне это говоришь? — простонал Шари с пола кареты.

— Затем, что сегодня вечером мы попробуем извлечь дочь регента из самого прекрасного и сильного существа в подлунном мире. Алхимия может всё, но есть вещи, которые настолько сложны, что можно сказать, что они невозможны. Наша задача — из таких.

— Я здесь при чем?

— Ты будешь одним из пяти. Скорее всего, мы все умрем, и я, и ты, и она, и остальные. Но не попробовать мы не можем.

— Я вам зачем? — Шари поднялся на колени. — Я вообще-то собирался еще пожить! Хотите самоубиться — делайте это без меня!

Арапча взял Шари за плечи и легко посадил на лавку. В этот момент можно было ударить, и это точно бы получилось. Но запал уже прошел.

— Ты — вор. В алхимии есть фигуры. Невеста, жених, отец, сын, царь, воин, мудрец. А еще — смерть, вор, палач, слуга, шут. Всего около полусотни. Обычно эти фигуры условны, но некоторые процессы требуют буквального соблюдения. Единственный шанс, который я вижу — это роды. Квадра будет матерью, а мы впятером — отцами, каждый отец — это ключ.

— Я не вор, а солдат, — Шари расправил плечи.

— Ты ограбил почтовую карету, а потом шесть лет обезвреживал бомбы и выжил. Ты — самый удачливый вор на десятки дней пути вокруг, а может, и самый удачливый в мире. Когда ты сел в карету, я задал тебе несколько вопросов, и ты ответил идеально. До этого я считал, что мы точно все умрем.

— А сейчас?

— А сейчас я могу дать один из семи, что выживем, — Шари не видел, но был уверен, что арапча улыбается.

 

Роды

Такого с Шари еще никогда не было: он ел с серебра, а обслуживал его никто иной, как полковник, который за всю войну не уделил ему не только слова, но даже и взгляда.

— Алхимик объяснил что нас ждет? — спросил граф Туардоз.

— «Нас»? — удивился Шари. — Вы тоже собираетесь сегодня умереть?

Полковник расхохотался, причем в смехе не было ни злости, ни разочарования — исключительно веселье.

— Что он тебе наговорил? Что мы сдохнем? Еще про то, что регент собирался предать нас всех и заключить позорный мир, когда мы почти выиграли? Старик гениальный алхимик, этого не отнять. Но он враг. Он врет. Во-первых, он сам сдался. Представляешь? Солдаты как видят живого алхимика из арапчи, тут же делают его неживым. А он прошел сквозь все кордоны, заставил привести себя к регенту и заявил, что может разъять квадру. Мол, опасно, нужно много всяких там штук и специальные люди, «мудрец», «вор», «жених», «отец» и «палач». Но на выходе у регента вместо непонятной твари, пробравшейся в его постель, будет родная дочь. И запросил за это денег и поместье. Похоже на поведение самоубийцы?

— Нет, — признал Шари.

— В нашем мире нет места арапче, придумавшей студень и квадр. Его бы поймали, выдали его светлости регенту, а регент разорвал бы его быками, медленно и мучительно, как уже сделали с несколькими алхимиками. Но он пришел и предложил. Он знает, что делает.

— А вам-то это зачем? — удивился Шари.

— Я жених. Ха, да я и вправду жених Наулии! Мы с регентом дальние родственники, земли граничат, так что нас с Наулией обручили, когда мне было одиннадцать, а ей два. Потом его светлость пошел в гору, стало ясно, что брак не состоится, но помолвку не разрывали. Я же даже жениться перед войной собирался, пошел к регенту на прием, а он — мол, скоро война, не связывай себя браком — ну, все как он может, голову запудрил, в итоге я не только не женился, но еще наследство на семнадцатый полк спустил. Ну и сейчас то же самое. Мол, она до сих пор твоя невеста, кто кроме тебя, мы же родственники, и пост кастеляна в королевском дворце… Хуже, чем на осаде Аль-Хазред все равно не будет…

Шари отсалютовал бокалом и выпил залпом половину вина. Под Аль-Хазред было действительно паршиво, полтора года осады, выплескивающиеся из-под земли щупальца студня, превращающего тебя в заживо гниющий труп. Алхимический огонь, прожигающий тело насквозь. Бомбы, которые взрываются, только когда рядом есть кто-то живой.

— А, ты же был там! — граф хлопнул Шари по плечу. — Ты же везде был, где и я. Извини, тебя не помню. Сержантов пару помню, а капралов уже ни одного. Вы же мерли все время! Только запомнишь человека — а его уже проткнули или подорвали!

— Еще вопрос, господин полковник. Вот я вор, вы — жених, алхимик — мудрец, а кто будет отцом и палачом?

— Отцом будет алхимик, палачом — королевский палач, а мудрецом — придворный художник, который рисовал Улькины портреты. Роль мудреца — оформить границы лица и тела. Всё, не медли!

Следующие пару часов Шари мыли, брили, намазывали благовониями и обряжали в легкие длинные тряпки, повязанные вокруг солдатского тела замысловатыми способами.

При этом все время присутствовал какой-то мутный арапча, зачитывающий на незнакомом языке — даже не фарси, фарси Шари бы признал — одну и ту же фразу с разными интонациями.

А потом он прошел в очередную комнату, но на этот раз не для того, чтобы ему заплели в волосы цветок или повязали какую-нибудь ленту на плечо, а в большой зал, с расписанными мелом и углем полом, стенами и потолком — круги, звезды, прямые и кривые линии, символы, среди которых часть Шари с удивлением опознал — например, тот, которым он на службе был обязан промаркировать бомбы с увеличенным зарядом.

В центре залы располагался гигантский хрустальный гроб, в котором лежала обнаженная девушка. Напротив стоял разряженный в воздушные ткани, цветы и ленты, как шлюха из офицерского борделя, кряжистый мужик с безвольным, вмятым внутрь подбородком и злыми глазами. «Палач», — с неприязнью подумал Шари. И тут же понял, что и сам выглядит также.

Он прошел ближе к гробу и ахнул. Девушка была даже не прекрасна, а поистине совершенна. И дело было не в размере груди или обхвате бедер, а в том, насколько все это сочеталось между собой. Вспомнились слова полковника о том, что за формы тела и лицо отвечает мудрец, — и стало понятно, эту девушку создавал кто-то с абсолютным вкусом.

При этом едва отведя от квадры взгляд, Шари не мог вспомнить черт ее лица или очертаний бедер: только яркий восторг, чувство причастности к чуду. В этом точно была алхимия, и не та злая и страшная, с которой обычно сталкивался Шари, но новая — совершенная, красивая, мягкая…

— Расследование показало, что она убила около сорока человек во дворце, — граф Туардоз неслышно встал позади Шари. — Генералы, полковники, советники. Несговорчивый повар, слишком внимательные горничные. За эти преступления трех человек повесили, около десятка посадили в тюрьму, некоторых пытали. На нее обвинение не легло ни разу.

— И не могло лечь, — вступил в беседу алхимик, также появившийся бесшумно. — Она совершенна. Где мудрец?

Шари оглянулся и увидел, как входит в зал последний, пятый участник «процесса» — пугливый пожилой мужчина с седой гривой волос, спадающей до поясницы. Он оказался единственным во всей компании, кому действительно шли эти одежды из покрывал и цветы. «Придворный художник».

— Начнем, — неожиданно громко заявил алхимик. — Работа начинается в трех залах. Над нами — рай, там двадцать девственных юношей и десять девиц начитывают молитвы на разных языках. Они месяц тренировались и за последние несколько дней ни разу не сбились, в них я уверен.

Под нами — ад, там стоят семь печей, в каждой из которых варится свое блюдо, ингредиенты выверены. Там работают сержанты-ветераны, у каждого предельно ясные инструкции, страх виселицы и жажда награды от регента в звонких талерах. Я говорил с каждым из них, они не подведут — хотя через час там будет настоящий ад, без воздуха и с пламенем, все как любят ваши священники.

Что будет у нас, я не знаю. Мне известно, как начать процесс, и я знаю, как его завершить. Я уверен, что нашего состава достаточно для того, чтобы сделать все правильно, но с чем мы столкнемся, мне не известно. С этого мгновения у нас нет иных имен, кроме как Отец, Жених, Мудрец, Вор и Палач. Я как отец буду следить за порядком и последовательностью происходящего. Жених должен ждать невесту. Мудрец — рисовать ее образ. Палач — убить любого из нас, если он отклонится от своей роли. Вор должен предупреждать о том, что что-то идет не так. А сейчас закройте глаза и идите туда, куда ведут вас ноги.

Вор — а Шари сейчас ощущал себя именно Вором, а не Шари — зажмурился, сделал с дюжину шагов и замер, чувствуя удовольствие от того, что он нашел правильное место для себя.

— Откройте глаза.

Вор вздрогнул. Он стоял прямо на стене, в то время как на полу стоял Жених, на потолке — Палач и Мудрец, а Отец — на противоположной стене.

— Ман инро михарам! — крикнул Отец.

* * *

Жених пинком сшиб гнилой крест, взял заступ и начал копать. Палач оттолкнул его, перехватил заступ и с первого же удара обнажил гроб.

— Стойте, — Вор чувствовал неправильность. — Не та могила.

Серая промозглая хмарь, ряды покосившихся крестов, вороний грай. Вор огляделся и указал пальцем — там, в полусотне шагов, была могила с полумесяцем.

Палач в несколько движений заступом обнажил гроб. Жених спрыгнул в яму и легко поднял крышку. Обнажился глубокий лаз. Первым полез Жених, за ним остальные. Ползли долго, причем иногда казалось, что они спускаются, а сразу после этого — что пытаются выбраться вверх.

Первым выбрался, как ни странно, Вор. Он стоял во дворе крепости арапча, здесь были солнце и нестерпимый жар, воняло гнилью и смертью. Как только к спутникам присоединился последний — Мудрец, Отец рек: «Ловите ее».

И она проявилась: большая серая кошка, как пантера, но с кисточками на ушах, Вор с такими раньше не сталкивался. Кошка рычала, царапалась, но не убегала. В итоге Жених прыгнул на нее, а Палач и Мудрец схватили лапы.

— Левая задняя! — заорал Вор, и Отец едва успел пнуть кошку в лапу перед тем, как она располосовала бы Палача.

— Рвите на части, — приказал Отец, и четверо, ухватив кошку за лапы, резко потянули — и через мгновение у каждого в руках оказалось по котенку, три черных и один белый — у Жениха. Отец вырвал котенка у Вора и добавил: — Черных убить.

Палач мгновенно свернул голову своему, посмотрел на зазевавшегося Мудреца, протянул руку и сдавил комок шерсти. Жених же сел на корточки и выпустил белого котенка. Тот сделал шаг, второй, и стало ясно — каждый шаг его увеличивает.

— Мудрец, не спи! — заорал Отец. — Направляй!

Белый котенок перекувыркнулся через голову — и теперь это было облачко, похожее на младенца, бесполого, пухлого, как купидончики в церковных росписях. Кувыркнулся еще раз — и теперь это была, девочка, с потрясающе большими черными глазами. Глаза поменяли цвет на зеленый, почти белые волосы стали русыми, девочка шла, вырастая, обретая смутно знакомые черты лица…

И вдруг Палач прыгнул к Отцу и страшным ударом кулака впечатал его в стену. Отец упал, а Палач подобрал с виду мертвого черного котенка и свернул ему шею. Вор кинулся к Отцу — он чувствовал, что без него вырваться отсюда не получится. Палач неуверенно посмотрел по сторонам, затем глянул на свои руки и неожиданно поднял их до уровня головы и резким, отточенным движением свернул себе шею.

Отец выдохнул и приподнялся.

— Мудрец! Быстрее! Жених, помогай!

Жених встал перед девчонкой, затем отступил на шаг, зовя ее за собой. Она шагнула, он отступил, и еще раз, и еще. И каждый шаг делал ее все старше и старше, и вот она уже угловатый подросток, который постепенно округляется, раздаются бедра…

— Нет! — заорал Вор. — Не так сильно!

Жених перестал отступать, прыгнул к девушке, оперся о ее плечи, перемахнул сверху и вцепился в Мудреца. Через мгновение встал, его светлые одежды обагрились кровью.

— Уходим! — крикнул Отец.

Вор шел первым, за ним Жених с девчонкой, замыкал Отец. Тьма сгустилась вокруг, вороний грай, морось дождя, покосившиеся кресты.

— Туда, — указал Вор. Он не был уверен, но знал откуда-то, что стоять нельзя.

А потом он побежал, уже зная, что движется не туда. По пути почувствовал, куда надо, свернул, впереди показался остов старой церкви, вросшей в землю почти по крышу. Вор взобрался наверх, вскарабкался по гнилой черепице, зацепился за крест и обернулся.

Подал руку Жениху, затем девчонке — и едва не выпустил ее, настолько она оказалась горячей, сухой, чистой в этом сумрачном и промозглом месте.

— Я на крест не полезу, — сварливо заявил Отец.

А потом сверху опустилась рука Жениха, выдернула Отца, Вор прыгнул вверх, отталкиваясь от перекладин, и в следующее мгновение…

* * *

…оказался на кровати.

— Очнулся! — Крикнул кто-то. — Зовите его светлость!

«Не зовите никого!» — хотел крикнуть Шари, но не смог.

Вошел человек в черном камзоле. Лицо человека казалось смутно знакомым… Регент!

— Не вставай, — уверенным тоном сказал герцог Ватрасс, королевский регент, блюститель трона его величества, короля Бахтыара Третьего. — Кто предал?

— Е… оиаю…

— Что тут не понятного? — поинтересовался регент. — Ритуал начинали впятером, результатом должна была стать моя дочь, восемнадцати лет. В итоге вернулись втроем, причем двое тяжело ранены, а третий обезвожен и крайне утомлен, а вместо дочери нечто. И это нечто не хочет со мной разговаривать, а хочет вскрыть себе вены. Кто-то ошибся. Ошибка в делах такого уровня — предательство. За предательство — смерть.

И тут на Шари нахлынуло. Вспомнились погост, крепость арапчи, хищная кошка, распавшаяся на котят…

— Ху… Хуёжни… Художника занесло… Он должен был смотреть… Чтобы похожа… А он начал… Улучшать… Я крикнул… Граф убил… Художник ранил… Девчонка не успела вырасти…

— Спи, — Шари показалось, что в голосе регента мелькнуло что-то похожее на сочувствие.

В следующий раз он очнулся в темноте. Рядом кто-то был.

— Если хочешь убить меня — самое время, — сказал арапча.

— Да как-то перегорел… — просипел Шари. — Может, позже…

— Позже не получится. Я умираю. Раны, нанесенные в том мире, в этом почти не заживают, а меня там считай что убили. Ладно, выздоравливай.

— Стой!

Шари вдруг понял, что сейчас этот человек уйдет — и все. Больше они не увидятся.

— Что это было? За что Палач убил тебя? Почему убил себя?

— Короткого ответа нет, — сказал алхимик.

— Дай длинный… — просипел Шари.

— Мне легко было взять роль Отца. Потому что в квадре была не только дочь регента, но и моя дочь. Талантливая художница, знаток нескольких языков, она незадолго до тех событий овдовела и очень страдала, мечтая отомстить вам любой ценой. У нас есть… Были специальные люди, вербовщики. Они могут уговорить кого угодно на что угодно… Стадии взросления и угасания подразумевают движение, и это движение можно развернуть куда угодно… Вербовщики разыскивали воинов, которые бы стали основной для квадр-однодневок, и они нашли основу для самой лучшей, самой великой квадры… Я узнал слишком поздно, когда ничего нельзя было изменить. Последним словом моей дочери была просьба ко всем нам — падишаху, шахам, визирям, алхимикам… Она попросила, чтобы когда это все закончится, мы обязательно убили ее. Разыскали и убили. И когда война кончилась, и я узнал, что ее поймали, я понял, что ее будут держать взаперти вечно. Она будет страдать. Регент будет страдать. Дочь регента будет страдать внутри квадры… Но главное — моя Аиша будет бесконечно страдать, и никто не выполнит ее просьбы, последней просьбы перед тем, как мы завели ее с четырьмя другими девчонками в перегонный куб… Я мог спастись. У меня есть связи, друзья… Есть другие дороги, открытые не всем. Но я не смог уйти. Не захотел. Я должен был исполнить просьбу дочери. И я пришел сюда, к регенту, и предложил ему извлечь из квадры его дочь.

— Ты мог просто убить нас всех, зачем действительно извлекать Наулию?

— Я так собирался сделать, и ни ты, ни граф, ни художник, ни палач мне бы не понадобились. Но пока шли переговоры, я внезапно понял, что решение есть. Я алхимик, а не шарлатан! Я нашел решение, которое никому ни до меня, ни после в голову не придет. Я не мог просто взять и выкинуть это из головы. Я должен был попробовать. Но когда все получилось, я просто не смог убить свою дочь! Я придушил ее в образе котенка, но не убил. Палач увидел это, добил котенка и нанес мне смертельный удар. Потом он осознал, что убил единственного человека, который мог закончить ритуал, и убил себя как нарушителя, при этом передав мне часть своей жизненной энергии.

— Это слишком сложно, — Шари поморщился. — Вы, арапча, живете как-то неправильно. Алхимию эту придумали. Есть земля, есть море, есть мужчины и есть женщины. Зачем наворачивать так много сверху?

— Аллах дал нам разум, Аллах дал нам сомнение. Если бы Аллах хотел, чтобы мы просто жрали и размножались, он сделал бы нас свиньями и поселил под дубом. Вспоминай об этом почаще, Вор. И еще: той девочке, что родилась в нашем ритуале, придется не просто. Она доверяет только троим своим отцам — тебе, мне и графу. Она чужая для нашего мира, они еще не познакомились, и если ей не помочь, не познакомятся никогда. Наш мир будет отдельно, она — отдельно.

После этих слов арапча подошел к Шари и дал ему пощечину.

— Это за что?

— Не «за что», а «для чего».

И вышел.

 

Взросление

Шари лежал на кровати еще некоторое время, а потом неожиданно понял, что он полон сил и здоров. У него было еще несколько вопросов к алхимику, и потому он вскочил — на нем оказалась только длинная льняная некрашеная рубаха — и побежал за арапчой.

Сразу за дверью был выход на лестницу, и Шари не думая помчался вверх. По пути чуть не сбил бабу в возрасте, несущую стопку то ли покрывал, то ли полотенец, затем едва разминулся с молоденьким пацаном в офицерском мундире — в армии таких называли «подранками», потому что их если не убивали в первом же бою, то перед вторым они сами себя ранили, чтобы не попасть вновь в эту чудовищную мясорубку.

Затем была анфилада комнат с накрытой чехами мебелью, пара пожилых дворян, сидящих за карточным столиком, но без карт, зато с вином и пирожными, а потом прямо перед Шари возникли двери, перед которыми стояли два гвардейца — больших, мощных, но удивительно странных. Один из них глядел безучастно в сторону, а второй плакал беззвучно, глотая слезы.

— Алхимика, арапчу не видели? — спросил Шари, теряя запал и уверенность.

— Мир — тлен, — ответил безучастный. — Нас всех придумал безумный арапча из Аль-Тези. Тебя нет. Меня нет. Никого нет.

В этот момент Шари осознал, что все вокруг — ненастоящее. Грубая, тупая подделка. А в следующее мгновение плачущий гвардеец достал кинжал и вонзил его себе в живот, а потом убрал руки и тонко завизжал.

Но самое страшное было в том, что безучастный так и не обратил внимания на приятеля, а продолжил:

— Если что-то и было, то давно истерлось. Отец говорил, раньше звери были крупнее. Мужчины мужественнее, девушки скромнее. Если бы мир был настоящий, так бы все и осталось. Но он фальшивый, и он истирается, как мелкая гнилая монетка.

У Шари перехватило горло от жалости к себе, но он решительно толкнул двери — и они распахнулись. Внутри, в покоях, ярко освещенных дневным солнцем из высоких окон, сидела на кровати дочь регента и глядела перед собой. Из уголка губ стекала струйка слюны.

— Ну ты чего? — неожиданно для себя заорал Шари. Раньше он не смог бы поднять голос на дочь регента, но сейчас, учитывая, что это все не по-настоящему, страх потерял смысл, а сословные различия — цену. — Улыбнись давай, ты же жива!

И к его удивлению, она действительно улыбнулась. Сглотнула слюну, во взгляде появилась осмысленность.

— Уберите ее… Уберите ее… — горячечно зашептала из угла старуха в дорогом платье, так скукожившаяся, что казалась до этого момента кучкой тряпья. — Она дьявол. Уберите ее!

— Убей меня, — ласковым, журчащим девичьим голоском сказала принцесса. — Ты же можешь?

— Могу, — согласился Шари. — Но не буду.

А в следующее мгновение принцесса, словно хищная кошка, единым движением протянулась от кровати и встала вплотную перед Шари и протянула ему непонятно откуда взявшийся нож.

— Убей меня. Я так не могу. Я была целой, я стала жалкой, мне всегда будет холодно.

Она говорила и говорила, и Шари слушал, а потом тряхнул головой и побежал обратно. Но на выходе его встретили регент с тем самым безучастным гвардейцем.

— Шесть самоубийств, люди сходят с ума, — сказал он. — Так продолжаться не может. Арапча ваш сдох. Граф Туардоз при смерти. Почему ты выжил?

Он толкнул Шари, затем подошел ближе и еще раз толкнул, и еще. Его лицо исказилось, он вынул шпагу и обязательно проткнул бы растерявшегося противника, но в последний момент его в плечо ударила родная дочь — била она раскрытой ладонью, от такого не покачнулся бы даже ребенок, но регента развернуло и вмяло в стену, а потом он упал, и из его рта пошла кровь.

— Бежим! — крикнул Шари, схватил Наулию за руку и рванул. Он не знал, куда ведет ее, не думал о том, что дворец регента знаком ей наверняка лучше, он просто бежал и бежал, пока не оказался во дворе.

Там на простой телеге лежал алхимик — мертвый и умиротворенный. А рядом с ним стояли два сундука, несколько сумок, книги. Шари не думая схватил одну из сумок и побежал. Через некоторое время его прошибла мысль, что он забыл там, во дворце Наулию, но когда обернулся, обнаружил, что до сих пор держит ее за руку.

— Нам надо бежать, — горячо сказал он.

— Конечно, — ответила она и бледно улыбнулась.

Следующие два дня почти полностью выпали из памяти Шари. Он где-то украл лошадь, одну на двоих, потом как-то разжился кошельком с несколькими серебряными монетами, сменил одежду и нашел застиранное до ветхости платье для Ули. К исходу второго дня, не понимая, что он делает и зачем, он вывел дочь регента к университету.

Выйдя по Ринскому тракту на опушку леса, откуда открывался великолепный вид на университетский городок, Шари обнаружил, что здесь идет настоящая война. Во всяком случае, университет ощетинился частоколом и опоясался рвом, а вокруг сновали крестьяне с вилами и заступами, жгли костры, пили, судя по запаху, перестоявший эль и громко ругались.

— Что случилось? — спросил он, дернув за рукав ближайшего крестьянина.

— Да колдунов жечь будем, стал-быть. Да пожарный один, да, косо на ведьму посмотрел, да, а она ему чирей, да, на жопу, да. И половое бессилие! Да. Мы к ним жечь их, да, а они наших шпажками своими, да! А еще солдаты вернулись, да, а работы им нет! Но солдаты крепкие скотины, да, а ведьмачий юнирситет мы пожжем, да! Если не сдохнем…

Про «сдохнем» — это на него так близость Наулии повлияла, от присутствия дочери регента люди начинали плакать, стенать, биться головой об стену, поэтому Шари старался нигде не задерживаться. Ему и самому было плохо, но он выдерживал это лучше других.

Посмотрев в указанном крестьянином направлении, Шари с удивлением обнаружил там группу пожарных, среди которых был и тот, который со старшиной курса отвел его неделю назад к декану. Герой этот действительно что-то рассказывал, а в конце мужественно сдернул штаны и продемонстрировал что-то слушавшей его публике. Судя по ахам и вздохам, чирей вылез на славу.

Шари двинулся к университету, обходя пожарного и его почитателей по большой дуге.

— Ты куда, друг? — крикнул ему какой-то мещанин во вполне приличной одежде. — Эти скоты могут выстрелить из лука или кинуть рыбий пузырь с мочой!

— Я уговорю их сдаться и покаяться! — крикнул Шари, убыстряя ход.

Последнюю сотню шагов они пробежали под угрожающие крики с обеих сторон.

— Да Шари это, Шари! Наш! — орал кто-то из студентов, и в итоге им кинули лестницу, чтобы перейти ров, и раздвинули колья. Колья, кстати, были заточены слишком тонко, чтобы сдержать по-настоящему разъяренную толпу.

— С бабой вернулся! — заорала на него Ражана, отвесив смачную пощечину. — Вот только попробуй сказать мне, что это твоя сестра!

— Я его дочь, — неожиданно сказала Уля.

— Приемная, — подтвердил Шари.

Они уже шли по усыпанным последними листьями аллеям университета.

— Вы не чувствуете, насколько жалки ваши оправдания? — поинтересовалась, успокаиваясь, Ражана.

— Жанни, ты же говорила, что чувствуешь ложь. Мол, язык для поэтов как штык для солдата, и подделку всегда отличить можешь, — устало сказал Шари. — Это моя названная дочь. В чем я вру?

— В том, что названная, — задумчиво ответила Ражана. — Бес с тобой! Иди в лекторий, к медикам, там ректор совет держит. Ты же солдат, может сможешь чем-нибудь помочь. А то одни предлагают бомбы из дерьма лепить, другие помощи от регента ждать, третьи сдаваться крестьянам, мол, всех не пережгут, кто-нибудь да выживет. Дочку оставь, я о ней позабочусь.

Шари оставил их и едва отошел на несколько шагов, как почувствовал себя гораздо лучше. Тяжелое напряжение, которое доводило до судорог, спало.

В лектории ректора не оказалось, зато сидели с несколькими бутылками вина двое деканов и пятеро профессоров, а также несколько студентов из вечных подпевал.

— О, Аршрарара… Шарарарара… Студент Лико! Вот ты-то нам и поможешь! — обрадовался ему в дымину пьяный декан философского факультета. — Регент же пришлет войска?

— Да не пришлет, — ответил за Шари сухой профессор и осушил стакан. — Сейчас же солдаты с войны вернулись, свои места отбирают у крестьян. Землю, на которой другие уже пахать привыкли, жен своих. Тех, кто деток их притеснял, за бороды таскают. Банды по всей стране из тех, кто от мира отвык и место свое потерял. Для регента осада университета как подарок на Рождество! Крестьяне ярость повыплескивают, потом пахать пойдут, счастливые, что их не всех повесили, а только каждого пятого.

— Морда солдатская, ты чего сюда явился? — отвел Шари в сторону один из заучек. Он и раньше пакостил Шари, распуская про него идиотские слухи.

— Я сапер, может, пригожусь.

— Вали к дьяволу, а то я тебя крестьянам сдам как колдуна, они тебя попытают, а потом сожгут немножко. Не будет штурма. У нас тут еды на три месяца, ров, частокол. Поорут, побегают, а холоднее станет — разойдутся по домам. Еда будет кончаться — разгоним первокуров, тех что потупее. Иди отсюда, не мозоль глаза профессуре.

Шари мог бы аккуратно приложить зазнайку, так, чтобы никто и не понял, почему он только что стоял, а теперь лежит. Но решил, что оно того не стоит — к тому же в словах его явно была немалая доля правды. Крестьяне не солдаты, и чтобы заставить их действовать, нужно что-то помощнее чирья на заднице.

Идти к Наулии не хотелось — снова погружаться в отчаяние, брать на душу тяжелый груз. Но и оставлять ее одну с Ражаной нельзя — кто знает, что выпытает словесница?

С другой стороны, хотелось уже помыться, хотя бы сполоснуть лицо и плечи, скинуть одежду и забраться под теплое одеяло к подруге. Может быть, с бокалом подогретого вина со специями — Шари вспомнил, что у него есть тайничок с парой бутылок под потолком в кампусе.

Поэтому он, не торопясь, прогулялся до кампуса — там перекинулся несколькими словами с приятелями-историками. Ничего нового они ему не сказали, зато пояснили, как можно начать изучение фарси: это было в рамках одного факультета, поэтому даже переводиться не требовалось, только сменить кампус и написать заявление.

— Только дорого это, если без договора с королевской канцелярией. А если с договором, то потом придется несколько лет отрабатывать на короля и регента.

— Разберемся, — отмахнулся Шари.

Когда он добрался до кампуса словесниц, уже стемнело. На подходе сердце сжалось, но не от тоски и ощущения, что мир слишком жалок, чтобы быть настоящим, а как раз от отсутствия этого чувства.

Шари влетел в комнату, готовый к тому, что Наулия пропала, — и обнаружил, что девчонка сидит там, с выпачканными углем руками и лицом, и спокойно что-то рисует прямо на полу. Все стены были уже изрисованы, докуда она могла дотянуться, стоя на полу, — причем Шари сразу понял, откуда она начала — там был абсолютно черный угол, без единого просвета. А дальше проявились редкие пятнышки незаштрихованного, и больше, и вот эти пятна превращаются в горы и леса.

А дальше — крепости и дороги, облака, искаженные лица, взрывы.

Сейчас она сосредоточенно выводила на полу его, Шари, лицо — серьезное, сосредоточенное, с закушенной губой. Он так при ней не разу не делал. Да что там — последние месяцев девять, если не десять не делал! Потому что такое лицо у Шари бывало, только когда он снимал мину, и любое неправильно движение могло превратить его в подхваченные ветром шкварки.

— Не трогай ее, — Ражана вывела Шари из комнаты. — Сколько же у нее внутри было дерьма! Я ей дала кусок глины, мел и уголь, а еще перо и бумагу. Она выбрала уголь и вымазывает из себя дерьмо. Что с ней? На воздухе еще терпимо, а в кампусе мне подумалось, что добить ее было бы милосердно.

— Ну…

— Если эту гадость с ней сделал ты, то я тебя убью.

— Мы пытались ее спасти.

— Напомни мне, чтобы я тоже тебя как-нибудь «спасла»! — заявила Ражана. — Я не художник, но у девочки явный талант. Мощно пишет. Когда выплеснет дерьмо, сможет даже зарабатывать этим.

— Я не могу ее бросить.

— Я бы долго била тебя по голове, если бы ты попытался ее бросить, — заявила Ражана. — Не волнуйся. Пристроим.

В эту ночь Шари не обломилось: Ражана взяла в свою постель Наулию, обняла ее, и они так в обнимку и спали. Зато на следующий день Шари выпало свидание, вполне удачное, на чердаке.

А когда они спустились, Наулия, зарисовывая углем натянутую на каркасе кровати простынь, негромко сказала:

— Папа едет.

— Еще один папа? — спросила Ражана.

— Регент, — тихо сказал Шари.

Снаружи кто-то заорал, потом за окном показались верховые солдаты — уланы. Они ехали, а студенты разбегались в разные стороны.

— Надо бежать, — обреченно сказал Шари.

А потом в комнату влетела бомба, и никак ее нельзя было обезвредить, кроме как лечь на нее своим телом.

Регент вошел, прихрамывая, в тлеющую комнату.

— Последний из проклятых мертв. А фальшивка еще жива.

* * *

Наулия всхлипывала, но шла.

— Ты точно можешь прочитать эти книги? — Ражане было очень больно, правая сторона лица превратилась в сплошной ожог. Ожог она сведет, на это ее знаний хватит, а вот для мести требовалось что-то серьезнее.

— Точно.

Сумка, взятая Шари с телеги мертвого алхимика, висела на плече Ули.

— Ничего, девочка, мы им покажем. Вся страна чирьем вздуется.

Перед глазами Ражаны был искореженный Шари.

Мир еще не знал, но его вновь ждали большие перемены.