#img_4.jpeg

 

День первый — понедельник

1

Теперь все выглядит иначе, время тянется медленно; бойцы осторожно, прижимаясь к земле, метр за метром продвигаются вперед, и кажется, проходит целая вечность, пока они пересекают луг, отделяющий их от городка, каждый бросок дается с таким трудом! А когда наступит тишина, они сразу же забудут обо всем и ничему не удивятся, потому что все это вошло в привычку за прошедшие пять дней…

Бойцы достигли окраины городка. Шоссе пустынное, только в одном месте его преграждает подбитый танк. До крайних домов рукой подать, но никто из них не может предсказать, что произойдет с ними через минуту, об этом они даже не думают, сосредоточив все свое внимание на очередном броске. Лучше бы, считают бойцы, остаться на залитом солнцем лугу, над которым, правда, проносятся пулеметные очереди, но где каждый уже успел обосноваться как следует. Выжидают, есть уже опыт, да и времени достаточно. Один солдат сорвал и жует засохший стебелек травы. Через минуту, когда на левом фланге подавят огонь противника, он бросится вперед, широко раскрыв рот и тяжело дыша… А когда доберутся до построек и все уже закончится, тот, что жевал стебелек, останется лежать на лугу и не увидит уже ни этого городка, ни многих других, лежащих на их пути.

А в центре городка из окон домов будут свешиваться белые простыни, и когда они будут идти по главной улице, прижимаясь к стенам домов и поражаясь тишине, то подумают, что и здесь приходится делать то же самое, что и в других городах, — за пять дней они приобрели уже некоторый опыт, и одерживать победы им не впервой.

Однако этот городок они запомнят надолго, хотя ничего существенного, что можно было бы отметить в приказе, в нем и не произошло. Один из бойцов, глядя на восток, произнес это слово. Они не поверили, не могли еще поверить, потому что это была их территория, где не подстерегала никакая опасность. К тому же они твердо знали, что вдоль шоссе на Дрезден дома увешаны белыми простынями. Поэтому слово «окружение», заимствованное из далекого теперь прошлого, как-то не вязалось с завершающим этапом войны.

Именно в тот день наступавшие с юга дивизии фельдмаршала Шернера вышли к городку Даубан, оседлав дорогу, по которой только что прошли польские солдаты. Об этом, однако, никто еще не знал ни во взводе, ни в роте, ни в батальоне, ни даже в полку. И только спустя несколько часов командир дивизии прикажет принести ему казавшийся уже ненужным квадрат карты, на которой отмечен пройденный ими путь.

Тем временем бойцы достигли центра городка. Рядовой Михал Маченга из взвода подпоручника Фурана шел, пригнувшись, по тротуару, держась поближе к домам. Он думал о танках; поговаривали, что они должны вот-вот появиться. Но танки не появлялись. Бойцы остались одни на том лугу, и поэтому, наверное, погиб Граль, получивший пулевое ранение в живот. Михал не видел его потом, он не любил смотреть на лица убитых.

…Они могли еще подождать, но кому-то не терпелось как можно скорее добраться до ближайших домов, стоявших вдоль шоссе. А точнее, до крайнего из них, одиноко стоявшего в стороне от дороги — полусгоревшего каменного чудища. Немцы молчали, лишь иногда постреливали. Перейдя речку Шварцер Шепс и углубившись в лес, бойцы шли по темной просеке, казавшейся Маченге самым безопасным местом. И Михал спросил Граля: «А почему, собственно, они удрали?» Граль закурил трофейную сигарету и рассмеялся: «Потому что ты выкурил их оттуда». Маченга кивнул, хотя и не понял, что тот имеет в виду. Они стреляли и шли вперед, падали и снова вскакивали. А Граль остался лежать на месте, прошитый пополам пулями; подпоручник Фуран даже не оглянулся на него, хотя и должен был сделать это. Сейчас он идет размеренным шагом, во весь рост, туго перетянутый ремнями; ему повезло, что его самого не постигла судьба Граля, эта мысль, возможно, не выходит у него из головы.

…Бойцы долго ждали, но немцы не стреляли; Фуран взял с собой первых попавшихся солдат и вышел с ними на дорогу. Маченга видел их, лежа на лугу и держа под прицелом домик с засевшими в нем немцами; он был рад, что не пошел с ними, его время еще не наступило. А те бежали по лугу во весь рост, будто напоказ. Перепрыгнув через придорожную канаву, выскочили на шоссе, и в это время застучал немецкий пулемет. Михалу показалось, что он видит даже проносившиеся в воздухе трассы очередей, прищурил левый глаз и в ответ нажал спусковой крючок. Бежавших бойцов словно ветром сдуло с дороги, они поползли к канаве по ту сторону шоссе, трое остались лежать на месте — он тогда еще не знал, что среди них был Граль. Наступавший на левом фланге взвод Сенка открыл огонь, и вскоре стрельба затихла. У пулемета лежал убитый немец. Фуран закурил. Михал видел, что подпоручник стоял, повернувшись спиной к ветру, и вертел в руках трофейную зажигалку.

Помнил ли он о смерти Граля? Фуран торопился, и ему некогда было думать ни о своей, ни о чужой смерти. Бойцы вышли на дорогу во весь рост, но они могли проползти чуть подальше и проскочить ленту шоссе, пока противник не открыл огонь… Погиб бы тогда Граль или нет?

Маченга, словно испугавшись, крепче сжал автомат. Ему нечего было бояться, потому что из окон домов свисали белые простыни. Однако он замедлил шаг, внимательно оглядываясь по сторонам. Дорога в этом месте уходила вправо, была шире, и от нее в разные стороны расходились узкие тропинки. Тут он заметил человека, прижавшегося к стене у ворот дома. Человек, пригнувшись, хотел было нырнуть в ворота, но Маченга опередил его. Когда Михал подбежал к нему, неизвестный уже поднимал руки вверх. Низкого роста, какой-то бесформенный, он стоял, покачиваясь, штатский пиджак висел на нем, как на пугале. «Зачем же ты забрался сюда, дружище?» — подумал Маченга. Сзади него уже стоял Фуран с пистолетом в руке. Резким голосом он бросил пару фраз по-немецки, человек что-то ответил и показал рукой на главную улицу, в направлении их движения.

— Говорит, что работает здесь, у кузнеца, — сказал Фуран. — Наверняка врет. Ничего, проверим. — Жестом он велел немцу идти вперед. Тот, заложив руки за голову, пошел, осторожно ступая широко расставленными ногами. Остальное произошло настолько быстро, что Маченга не успел даже поднять оружие. Когда они подошли к перекрестку, немец пригнулся и бросился бежать по узкой, кривой улочке, выходящей на перекресток. Но не успел добежать до ворот — Фуран выстрелил и попал ему в затылок. Немец стал медленно оседать на землю, подогнув под себя ноги, будто хотел стать на четвереньки.

— Обыщите его! — приказал Фуран.

Маченга наклонился над убитым и, не глядя на его простреленную голову, разорвал пиджак. Кроме крошек табака и помятого банкнота, который Михал выбросил на мостовую, в карманах у него ничего не было, даже документов. Выпрямившись, солдат поглядел на Фурана. Подпоручник закурил и, казалось, не замечал Маченги. Точно так же, как и после гибели Граля, он повернулся спиной к ветру и щелкнул зажигалкой. В нескольких десятках метров от перекрестка раздались короткие автоматные очереди. Через минуту стрельба потонула в нарастающем гуле. Это шли танки.

Потом наступила тишина. Они прислушивались к ней с беспокойством и недоверием, настороженно останавливались у домов, на площадях и перекрестках. Но она стояла по-прежнему. И они поверили, что город находится уже в их руках.

Заходили в большие каменные дома и невысокие одноэтажные особняки, стоя в дверях, вдыхали затхлый воздух нежилых помещений, садились на мягкую мебель и закрывали глаза. Быстро темнело. Светлая полоска заката догорала еще на небе, а узкие улочки уже погрузились в темноту. Не видно было стен домов, только из некоторых окон свешивались простыни, проступавшие белыми пятнами на однообразном сером фоне.

По узкой улочке, поднимавшейся слегка в гору, быстро шла девушка в звании капрала. Ей сказали, что батальон майора Свентовца можно найти на западной окраине городка. Она явно торопилась. Ночь опускалась быстро, и поэтому она вряд ли успеет вернуться в санитарную роту до наступления темноты, но надежда все же не покидала ее.

Мимо прошел патруль. Ребята обернулись, но увидели в темноте лишь стройные очертания ее фигурки в ладно сшитой шинели. Девушка чувствовала на себе их взгляды, но это ее не удивляло и не доставляло никакой радости… Она постоянно думала о нем и многого не замечала. Не запомнила даже, как называется взятый ими в тот день городок. Для нее будто бы не существовало ни войны, ни продолжавшегося уже пять дней наступления… Одно лишь беспокоило ее: как все это получилось? Мало того, что добралась сюда, но еще и отыскала его…

Где-то здесь, на этой улице, располагается хозяйство майора Свентовца.

2

В этой квартире майор чувствовал себя не совсем уютно. Он не придавал особого значения жилью — лишь бы были кровать да стол, — но здесь все было как-то непривычно ему, слишком по-домашнему. Казалось, вот-вот откроется дверь и войдет хозяйка дома с чашечкой кофе.

Удирали, видимо, второпях, все в доме находилось на своих местах: цветастое покрывало — на кровати, различные флакончики — на туалетном столике у окна, даже домашние тапочки — на коврике. На стене — большой портрет, с которого на Свентовца уставился вытаращенными глазами мужчина в черном костюме. Майор подошел к шкафу, раскрыл полированные дверцы. Невольно взглянул на свои руки — как бы не запачкать свежее, аккуратно разложенное по полочкам белье, принадлежавшее убежавшим людям. В буфете стояла гора тарелок, которыми никто ни разу не пользовался — на посуде сохранились бумажные фирменные наклейки.

На низкой полочке находились книги. Майор взял наугад одну из них, толстую, в картонном переплете. Это была совсем новая книга, даже пахла еще типографской краской, хозяин квартиры купил ее, возможно, только вчера… Затем обернулся и глянул на кровать, на которой громко храпел Ружницкий, весь день находившийся на передовой вместе с ротой Кольского.

Еще час назад Свентовец был уверен, что ночь пройдет спокойно, а теперь, судя по скупым фразам командира полка Крыцкого, понял, что отдохнуть не придется. Сколько часов удастся поспать бойцам? Впервые за минувшие пять дней люди разместились в квартирах. Они валились на кровати и на пол, завернувшись в одеяла, согревая друг друга теплом своих тел. А утром их, еще не пришедших в себя ото сна, снова бросят в бой, поведут на так беспокоящую полковника высоту. Сколько еще дней продлится война?

Свентовец подошел к столу, тяжело опустился на стул, вытянул ноги. Спать не хотелось, и он подумал, не сходить ли ему в роту Кольского, но сдвинуться с места не было сил. Майор с удовольствием поговорил бы с кем-нибудь в спокойной обстановке не о войне, а, например, об астрономии. Как же называлась та муза из области астрономии? Кажется, Урания…

Скрипнула дверь, на пороге появился Войтек — ладный парень лет двадцати, с пухленьким лицом, голубыми, постоянно удивленными глазами.

— Какая-то баба к вам, товарищ майор, — сказал Войтек.

— Что за баба? Выражайся точнее.

— Капрал, товарищ майор, кажется, санитарка.

— Впусти, — приказал Свентовец. — Подожди-ка, дай надеть сапоги. — Вздохнув, подтянул носки и с трудом просунул ноги в узкие, высокие голенища сапог. — Теперь можешь звать ее.

Девушка доложила по-уставному:

— Товарищ майор, капрал Крачиньская…

Фамилия показалась Свентовцу знакомой, но в лицо он ее не помнил. Девушка была молодой и красивой, в ладно сидевшей на ней шинели, что было редкостью даже в санитарных частях.

— Крачиньская, говоришь? Я где-то слышал о вас, — улыбнулся майор.

— Вы меня не знаете, товарищ майор, а я вас знаю — правда, понаслышке. По Боровице.

— Ну как же, помню этот городок! — обрадовался Свентовец. — Мы приезжали в Боровицу довольно часто, поскольку стояли в Черемниках. Знаете Черемники?

— Знаю, товарищ майор.

— Садитесь, пожалуйста. Значит, вы из Боровицы! Кончится война, надо будет съездить туда.

Но Крачиньская продолжала стоять у порога по стойке «смирно».

— Садитесь, пожалуйста, — повторил майор, указав рукой на стул.

Она заколебалась.

— Я, — сказала она тихо, — хотела бы заявить вам кое о чем.

Свентовец удивленно взглянул на нее — та стояла серьезная и даже суровая.

— Я хотела бы признаться… — сказала она медленно. — Товарищ майор, я укрывала дезертира. — Взглянула на него и опустила глаза.

— Что? Что? Укрывала или укрываешь дезертира?

— Нет, это было давно, товарищ майор, в октябре сорок четвертого, в Боровице.

Она сказала это спокойно, словно выучила ответ заранее. Свентовец протер глаза тыльной стороной ладони.

— В октябре… Семь месяцев назад. Может, поговорим об этом завтра?

— Прошу вас, товарищ майор, выслушать меня сейчас.

— Опять за свое! — промолвил он раздраженно. — Почему ты пришла с этим именно ко мне?

— Потому что вы начальник поручника Кольского.

— А при чем тут он?

Только сейчас майор заметил, что девушка вот-вот расплачется — рот приоткрыт, дыхание учащенное.

— Вы не помните меня, товарищ майор? Я и есть та девушка, которую разыскивал тогда Кольский в Боровице в доме моего друга Адама. Когда он вошел в комнату, то увидел там дезертира. Но тому удалось сбежать…

Майор вспомнил, но не прервал ее.

— Мы все тогда заявили, что никакого дезертира в доме не было, что Кольский все выдумал, чтобы… чтобы отомстить Адаму. Но дезертир был, и Кольский поступил правильно, велев обыскать весь дом. Адам понял, что ему ничего не остается делать, как бежать, поэтому мы, а не Кольский, несем ответственность за смерть Адама.

— Ну хорошо, — сказал Свентовец, приходя постепенно в себя. — Значит, так было дело. Ну а почему вы решили признаться в этом спустя семь месяцев? Вы давно в полку?

— После того случая, — сказала она тихо, — меня держали в КПЗ несколько недель. Допрашивали. Я клялась, что дезертира не было, что Кольский сам его выдумал, что стрелял в Адама из-за ревности… ко мне. Больше я ничего не сказала. А когда меня выпустили, вступила добровольно в Войско Польское…

— И после всего этого — добровольно?

— Так точно, товарищ майор. Поначалу не очень-то хотели меня брать, но потом взяли и определили в запасной полк. Я хотела попасть в эту дивизию. Но сделать это было не так-то легко, — вздохнула девушка. — Я разыскала знакомого офицера в штабе, который помог мне.

Майор почувствовал вдруг страшную усталость. Сколько осталось еще времени? Часа три-четыре?

— Хотела попасть именно в эту дивизию? — спросил он. — А зачем?

Она опустила глаза, видимо сообразив, что сболтнула лишнее.

— Решила, значит, разыскать Кольского? Так или нет?

Она молчала.

— И пришла ко мне, командиру батальона, спустя несколько часов после тяжелого боя, чтобы рассказать о своих старых грехах. А ты знаешь, что тебе полагается за это? Хочешь, чтобы тебя арестовали, отправили в тыл и отдали под суд?

— Не хочу в тыл!

— Ах, вот как, не хочешь. А может, ждешь, что тебе простят твою вину?

— Нет, я готова понести любое наказание.

— А если попадешь в штрафную роту? Там тоже нужны санитарки.

Подумав, она ответила:

— Мне все равно, товарищ майор, штрафная рота так штрафная рота.

— И ради этого прибежала ночью, чтобы доложить мне именно сегодня? Не к прокурору дивизии или офицеру контрразведки, а ко мне, потому что я командир Кольского…

— Если надо будет, — сказала она, — пойду куда угодно.

— Только я ничего не могу поделать. Неизвестно еще, говоришь ли ты правду, но даже если и так, то что заставило тебя вдруг действовать так поспешно? Подумай только: кому это на передовой придет вдруг в голову вспоминать о своих старых грехах? Нет, это какая-то чушь. Единственно, что я могу сделать, если хочешь, — вызвать Кольского, он тут недалеко.

— Нет! — воскликнула Крачиньская. — Не издевайтесь надо мной. Я должна была прийти сюда. Когда меня допрашивал Леоняк, я ему ничего не сказала, а теперь рассказываю сама, а вы, товарищ майор, смеетесь надо мной. Разве уже не важно, что в Боровице я укрывала дезертира? — По лицу девушки пробежала судорога. Она закрыла глаза, пытаясь взять себя в руки, и расплакалась.

— Ну перестань. — Как же успокоить этого капрала в юбке? Больше всего майора беспокоило то, что уже несколько часов стояла тишина.

— Разрешите идти, товарищ майор, — услышал он.

— Останься, поговорим серьезно, не думай, что я легкомысленно отнесся к тому, что ты рассказала. Если уж пришла ко мне, то давай разберемся, что к чему. Это хорошо, что ты вступила в Войско Польское, но помни, что ты поступила нечестно по отношению к Кольскому, обидела его. Теперь ты хочешь, чтобы справедливость восторжествовала. — Это прозвучало высокопарно. «Справедливость! — подумал он. — Завтра эта девушка с санитарной сумкой поползет за цепью солдат, и расплата может наступить в любой момент». Какая трудная доля выпала людям, с которыми он вот уже пять дней шагает по немецкой земле! — Давай поговорим попозже о справедливости, — повторил он.

Девушка удивленно взглянула на него блестящими после слез глазами.

— Товарищ майор, вы меня не так поняли, — сказала она. — Дело не в справедливости, а в том, что я заслуживаю наказания.

— Ты хочешь понести наказание за совершенное преступление — в этом и заключается как раз справедливость.

— Товарищ майор, я не совершила никакого преступления.

— О чем же мы тогда толкуем с тобой вот уже целый час?

— Если вы считаете, что я совершила преступление, пусть будет по-вашему.

— Нет, моя дорогая. Значит, ты считаешь, что поступила правильно? Как-то странно у тебя все получается.

— Да, я не могла тогда поступить иначе и теперь готова отвечать за это. Я раньше не понимала всего этого, а теперь мне все равно, что со мной будет.

— Думай, что говоришь! Ну и кто же оказался прав — мы или они? Был дезертир или нет?

— Был, и я его укрывала. Но не могла признаться в этом, потому что в то время выполняла свой долг. Не могла, хотя речь шла об Эдварде… о Кольском… Теперь уже могу…

— Значит, ты по-прежнему считаешь, что те были правы? Значит, ты и сейчас с ними, а не с нами?

— Неправда, товарищ майор. Я уже никогда не буду с ними, откололась от них навсегда, и если бы я сегодня укрывала дезертира, то рассматривала бы это как преступление.

— Я старше тебя, — сказал майор, — и не люблю, когда меня обманывают. Все это лирика, детка.

— А я не могу говорить по-другому, товарищ майор. Все это сущая правда. А если хотите, то могу признаться, что совершила преступление. Мне действительно все равно.

— Не морочь мне голову. Ничего я не хочу. Не морочь, — повторил он и вспомнил тот октябрьский день, деревенскую избу в Черемниках, как он сидел за столом, а Кольский, сгорбившись, пристроился на лавке. «Вы уверены, что видели дезертира?», «А когда начинали операцию, были уверены, что в доме прячется дезертир?». И затем: «Я вынужден отстранить вас от должности, согласие командования имеется». Вспомнил глаза Кольского, когда тот ответил: «Мне все равно, товарищ майор».

Значит, он говорил правду, а она лгала…

Свентовец поднял глаза на девушку.

— Я не позволю, — сказал наконец майор, — снова начинать расследование и отказываюсь давать ход вашему заявлению. — Он принимал это решение на свой страх и риск и готов был нести за это ответственность.

— Тогда я пойду, товарищ майор. — Она поднялась со стула и надела пилотку.

Свентовец взглянул на кровать. Ружницкий, лежа навзничь, спал с широко открытым ртом.

— Я провожу тебя.

Она чуть улыбнулась:

— Не беспокойтесь, товарищ майор.

— Ладно-ладно! Не будем больше говорить об этом.

Свентовец открыл дверь. Телефонистка и Войтек вскочили со стульев. Войтек схватил автомат.

— Оставайся здесь, — сказал майор. — Если будут звонить, скажи, что пошел в роту.

Возле дома прохаживался часовой. Они свернули на темную улицу. Свентовец видел девушку только в профиль, она молча шла рядом с ним.

— Я представляла вас, товарищ майор, совсем другим, — промолвила она.

— И теперь разочарована?

— Нет, наоборот. Думала, что вы более суровый.

— Так я же такой и есть…

Издалека глухо доносилась канонада. Они остановились.

— Артиллерия, — сказала девушка. — Но почему-то стреляют на востоке. Слышите?

3

Рота отдыхает. У Кольского теперь много свободного времени; если ночью не начнется бой, можно забыться, стоит лишь покрепче закрыть глаза. Но ему хотелось, чтобы эта тишина тянулась как можно дольше. На темном небе сверкают звезды. В детстве он мечтал о путешествиях к звездам и представлял себе, как ракеты несутся в космическом пространстве. Они уходят в небо с космической скоростью, достигают стратосферы, затем зависают и сверкают, как новые звезды, или медленно опускаются на землю. Расстояние до луны триста восемьдесят тысяч километров. Это, наверное, не так уж много, если учесть… Что учесть?

В этом городке впервые за прошедшие пять дней разместился сразу весь полк, а значит, и санитарная рота. Достаточно пройти несколько улиц, мимо здания штаба, и ты на месте. Давно надо было это сделать. В одном городе, в одном полку, боже мой, об этом можно только мечтать! Но ему совсем не хочется идти туда… Смешно, но он даже не предполагал, чем все это может кончиться…

Нельзя ни в коем случае оглядываться назад — простая и непогрешимая истина. «Дорогая моя, в жизни за все надо платить, любовь тоже имеет свою цену, она для тебя была слишком высокой, и ты сама решилась на это… Я заплатил все, до последнего гроша, и могу теперь целиком посвятить себя войне. Нет, дорогая моя, сейчас не до этого».

Кольский уставился на потолок, в комнату заглянула луна. Ординарец Стельмачонок стирает на кухне портянки. Старшина роты, по прозвищу Казак, спит на кровати между шкафом и буфетом. В большой комнате за кухней, уставленной старой мебелью, сидит в одиночестве Лекш — в одной рубашке, рядом, на стуле, пистолет. Он листает книгу, аккуратно переворачивая страницы.

— Тебе нравится такая война?

Лекш поднимает на Кольского глаза.

— Такая, — говорит он серьезно, — мне тоже не нравится.

Кольский машет рукой:

— Ты неисправим. — Сняв мундир, он садится с Лекшем рядом. Оба, правда, слабо знают немецкий язык и с трудом разбирают готический шрифт, но тут дело проще — почти на каждой странице помещены иллюстрации с изображением обнаженных женщин.

— Хорошенькое занятие, — говорит Кольский.

Лекш захлопывает книгу, краснеет. Он вообще часто краснеет и в такие минуты теряется, становится смешным.

— Зачем закрыл? — смеется Кольский. — Полистай еще, может, вспомнишь свою девушку.

— Девушек вспоминать некогда. Все хочу поговорить с тобой. О Фуране.

— Догадываюсь.

— Возможно. Я только что был у него. Разговаривал с его заместителем, толковый парень, а потом с Кутрыной и Маченгой.

— Неразлучная парочка. И чего же им надо?

— Кутрыне ничего, а вот остальные настроены резко против Фурана. Ты представил его к награде?

— Представил. А в чем дело?

— Ему никак не могут простить того случая на лугу, когда он напрасно погубил столько людей…

— Знаю, сам видел. Ну и что?

— Как это — что? — взорвался Лекш. — Какого черта было устраивать этот спектакль?! Надо воевать, это тебе не театр. Лежат, как на стрельбище.

— Но дом-то он все-таки взял.

— Взял, но какой ценой!..

— А как будто ты знал, в какую цену он нам обойдется. Брось свои подсчеты. Послушай-ка лучше, замполит, что я тебе скажу: мы на фронте всего пять дней, солдаты еще не обстреляны как следует, и ты сам знаешь, как трудно поднять их в атаку… Фуран толковый парень, бывает, что перегибает палку, но он хорошо усвоил, что на войне иногда нельзя щадить ни себя, ни других. Ничего не поделаешь, обстановка такая. И еще скажу тебе: не болтай на эту тему с бойцами, такая политработа ни к черту не годится. Они должны верить ему, иначе все пойдет насмарку. Что надо и что не надо — знаю я, и все…

— Брось свою принципиальность.

— И ты должен вести себя так же. Мы же на войне, а не в тылу. А ты слюни распустил, болтаешь черт знает что, ходишь жалуешься, а какие у тебя солдаты — только что оторвали их от маминой юбки!..

— Чепуху мелешь. — Лекш горячится, его очки сползают на кончик носа, лицо краснеет. — Пять дней! Бывало, что на войну шли прямо из дома. Им было что вспоминать: последний мирный день, девушку, свои планы на будущее — и вдруг война! А они? Спроси, кто из них помнит свой последний мирный день и о чем они в то время думали? Американцы прибывали на фронт из мирных городов — садились в поезд, на вокзале девушки дарили им цветы. А мы вступили из одной войны в другую не зелеными новобранцами, а обстрелянными за годы оккупации солдатами. Сейчас мы переживаем заключительный героический этап нашей борьбы, и нам есть чем гордиться.

— У тебя все?

— Не знаю. — Лекш успокаивается и садится на диван. — В Польше даже самый молодой призывник, неоперившийся сопляк, прошел уже немало военных дорог.

— Ладно, ладно, — говорит Кольский. — Это все философия. Солдат есть солдат, он должен научиться стрелять и привыкнуть к фронтовой жизни. Тем более если приобрел солдатскую закалку во время оккупации.

— Солдат надо беречь.

Оба умолкают, в комнате воцаряется тишина.

За окном тоже тишина. На кровати пуховые одеяла, белоснежные простыни — давно не приходилось спать в таких постелях. Сколько времени осталось еще до рассвета? Кольский смотрит на часы, застегивает мундир, передвигает кобуру с пистолетом на живот.

— Уходишь?

— Да.

— Куда?

— В кино.

— Я спрашиваю серьезно.

— Не твое дело. Может, схожу к девушкам, о которых рассказывал Казак.

— Никто в нашей роте не волочится за немецкими девками.

— Тоже мне святые нашлись.

— А может, поищешь все-таки санитарную роту?

Кольский застегивает последние пуговицы, надевает пилотку и, прежде чем уйти, останавливается посреди комнаты.

— Что ты хочешь этим сказать?

Лекш встает с дивана красный как рак, но совершенно спокойный, каким он бывает каждый раз, когда дело доходит до стычек с командиром роты.

— То, что слышал. Сходи лучше в санитарную роту. Завтра, может, не выберешься, а послезавтра может быть уже поздно.

— Давай без намеков, говори по-человечески. Она была у тебя?

— Ну, скажем, я ее видел.

— Я спрашиваю: была она у тебя или нет?

— Разговаривал с ней. Я как-никак самый близкий твой друг.

— И что ей нужно было?

— Не скажу, дал слово! А почему ты с ней так поступил?

— Узнаешь на том свете.

— Послушай! Я понимаю твое состояние, знаю и сам помню, как она вела себя… Но… она же ведь здесь.

— Ни черта ты не понимаешь! Нет у меня к ней никаких чувств, она меня совершенно не интересует. А ты не лезь ко мне в душу и не строй из себя друга. Тоже мне ангелочек нашелся. Решил сосватать, что ли, по политическим мотивам? А на будущее запомни: не суй нос не в свое дело.

Лекш снимает очки и, склонившись над столом, протирает их грязной тряпкой.

— Извини, — говорит он.

Кольский идет к двери, резко распахивает ее и, задержавшись у порога, оборачивается:

— Послушай, я не хотел тебя обидеть, но ты сам виноват. — И уходит.

«Таких ночей в Боровице не было, даже небо здесь совсем другое, а проступающие на его фоне острые крыши домов похожи на театральные декорации. Сколько еще осталось до рассвета? А может, пойти поспать, а то еле стою на ногах… Жаль, нет Котвы. Тот тоже любил пофилософствовать, но он меня понимал. Может, объяснить все Лекшу?»

Далеко за городом, с какой-то высоты, застрочил пулемет — раздалась одна очередь, потом другая. Где-то у самого горизонта взметнулась вверх и рассыпалась ракета. Кольский, стоя на мостовой, прислушивается к доносившейся с запада артиллерийской канонаде.

Поручник наискось пересекает улицу, быстро подходит к стоявшим в глубине двум домам. Кажется, что в них никто не живет — в первом выбиты стекла, за окнами сплошная темнота. Он расстегивает кобуру, заглядывает внутрь дома, видит неясные очертания предметов, большой шкаф, перевернутый стол. Толкает дверь, она не заперта, свет электрического фонарика выхватывает из темноты лежащий на полу стул. Кольский поднимает его и садится.

В доме царит ночная тишина. Закрывает глаза и чувствует легкое головокружение, будто проваливается в безвоздушное пространство.

4

Автомашины стояли на Рыночной площади. Из кабины вылез полный капитан и, сняв пилотку, вытер рукавом лоб.

— Этот город, — сказал он, обращаясь к водителю первого грузовика, — судя по карте, называется Бёслиц. Нам осталось еще около десяти километров, через час будем на месте.

Шофер, не ответив, поднял капот машины. Бойцы, сидевшие в кузове между бочками, которые приходилось то и дело поддерживать во время езды, услышали глухой стук.

— Авария, — произнес кто-то, высунувшись из-за деревянного борта кузова. — Вылезай, Клосовский, разомнись, «купец» закуривает.

Олевич откликнулся не сразу. Хотя прошло уже несколько месяцев, он никак не мог привыкнуть к своей новой фамилии. Он все время боялся, что кто-нибудь подойдет к нему и скажет: «Какой он Клосовский, знаем мы таких…»

Пребывание в запасном полку подходило к концу, они прошли за фронтом десятки километров, двигаясь по ночам через вымершие городки и поселки, и рядовой Клосовский засыпал на ходу, его будили, он открывал рот и орал во все горло песню вместе с другими. Уже чувствовалось приближение конца войны, на фронт их никто не посылал, и Олевича все больше охватывало беспокойство. «Вернусь домой, — рассуждал он, — героем тыла. И что дальше?» Ему казалось, что ответить на этот вопрос будет легче, если он попадет в какую-нибудь фронтовую часть. Хотелось совершить какой-нибудь геройский подвиг. Пусть все увидят и простят…

Другие ребята из его взвода вели себя спокойно и терпеливо, никто не лез на рожон, каждый понимал, что от своей судьбы не уйдешь. Это были уже опытные, привыкшие воевать люди, которые знали, что даже в последний месяц войны надо, чтобы тебе повезло, чтобы ты остался в живых. Только ему, Олевичу-Клосовскому, некогда было рассуждать, он слушал сводки с фронта и подсчитывал по карте расстояние до Берлина и каждый день пребывания в запасном полку рассматривал как свое личное поражение. «Стоило ли городить все это», — повторял он про себя.

Они прошли по понтонному мосту через Нейсе под Ротенбургом, а на следующий день в полк явились «купцы». Отбирали тщательно, со знанием дела. Олевича сразу выбрал полный капитан. Времени на сборы дали немного, машины стояли наготове. Оставшиеся в запасном полку толпились на обочине шоссе, не зная, то ли радоваться, то ли огорчаться.

— Трогай! — крикнул «купец», садясь в кабину машины.

В этот момент кто-то выстрелил в воздух, сидевшие в машинах ребята ответили — стрельба не прекращалась до тех пор, пока машины не свернули на автостраду.

Так выглядело прощание с запасным полком.

Ехали прямо на запад по шоссе, проложенному среди увядших зеленых холмов и темных лесов, не зная и не спрашивая о конечном пункте своего маршрута. Известно было одно: они едут на фронт.

Только сейчас, остановившись в Бёслице, Олевич задумался; в какую он попадет дивизию? А вдруг в ту самую, в тот же полк? Нет, надо верить судьбе — не может же она выкинуть такой фортель!

Спрыгнул с машины. Городок выглядел вымершим, тихим, как и все немецкие городки, занятые недавно наступающими войсками. Каменные дома вокруг Рыночной площади четко вырисовывались на фоне вечернего неба, окна зияли пустотой. Никто и не ожидал встретить здесь людей — привыкли к брошенным домам, опустошенной земле, разбросанным по улицам вещам. Бойцы спрыгивали с машин, закуривали, ходили по площади, заглядывали в подворотни, где валялись сломанная мебель, горы всякого барахла. Вечер был какой-то нереальный, как в сказке или на сцене; даже луна была похожа на дешевую декорацию.

От площади во все стороны расходились улицы, на некоторых из них стояло по нескольку домов, другие, подлиннее, были застроены некрасивыми двухэтажными домами и напоминали темные коридоры. Одна улица выходила на шоссе, ведущее в сторону фронта.

— Наверное, уже недалеко, — произнес кто-то рядом с Олевичем. — Правда, ничего не слышно.

— Услышишь, хоть уши затыкай…

Шофер копался еще в моторе, когда солдаты вернулись с прогулки по Рыночной площади, остановились возле спокойно курившего «купца».

— Куда едем, товарищ капитан? — спросил кто-то более смелый.

— Немного осталось, — рассмеялся «купец». — В хозяйство Векляра.

Векляра? Эта фамилия ничего Олевичу не говорила. Он прислушивался к тишине, а когда закрыл глаза, то услышал долетавший издалека глухой гул, похожий на гул танковых моторов.

— Кончай курить! — крикнул капитан. — По машинам!

Шофер захлопнул крышку капота и вдруг замер, его тело, напрягшееся словно для прыжка, судорожно забилось, голова ударилась о кабину. Олевичу показалось, что сначала он увидел падающее тело шофера, а затем услышал треск пулеметной очереди. Потом наступила минутная тишина, и только после того как шофер уже лежал возле машины, царапая пальцами брусчатку, снова открылась прицельная пулеметная стрельба, послышались крики людей, застигнутых врасплох на Рыночной площади.

Толстый капитан упал недалеко от шофера. Олевич увидел лишь кровавое пятно на его голове и, схватив винтовку, стал оглядываться, ища глазами противника; сколько месяцев он мечтал о том, как окажется на фронте, но сейчас пулемет бил из укрытия, прижимая к земле, и хотелось вжаться в брусчатку, вырвать ногтями камни, чтобы спрятаться от пуль.

Он хотел крикнуть: «Ложись, отходи назад, к машинам!», но не смог выдавить из себя ни слова.

— Боже мой! — причитал какой-то парень. — Боже мой, как же мне больно! — кричал он, перекрывая треск пулеметных очередей.

Большинство солдат уже лежали на брусчатке, другие бросились бежать куда глаза глядят через Рыночную площадь. Но окна домов уже не казались вымершими — из них вели огонь. Солдаты падали посреди площади, бились головами о мостовую, прятались за телами своих погибших товарищей. Несколько человек ползли к третьей машине, на которой ехала охрана «купца» — пять бойцов с пулеметом. Пулемет остался в кузове, а сами бойцы с автоматами распластались на мостовой. Откуда же бьют немцы? Уж не окружили ли они Рыночную площадь?

В этом кромешном аду полз к машине и Олевич; свист и грохот рвали барабанные перепонки, перед глазами мельтешили белые пунктиры очередей. «Только продержаться бы еще минуту», — думал он. Руки кровоточили, колени расцарапаны о камни… Сейчас, когда нужна была темнота, он ненавидел лунный свет, падавший на Рыночную площадь. Удастся ли вырваться отсюда? Увидел возле себя бойца. «Убит или ранен?» Лежит, скорчившись на камнях, глаза открыты, руки вцепились в брусчатку. Кто же это? Лицо знакомое… Пулемет бил не переставая. Вдруг вспыхнуло яркое пламя — загорелась первая машина. Площадь позади Олевича освещалась теперь ярче, все было видно как на ладони. «Заметили они меня или нет?» Его охватила вдруг такая ярость, что помутилось в голове, он почувствовал, как напряглись все мышцы. До третьей машины оставалось еще метров десять. «Будь что будет», — подумал Олевич и бросился вперед. Упал в отбрасываемую колесом машины тень, пули стучали по кузову. За машиной притаились еще двое, нет, трое из охраны капитана с автоматами в руках.

— Черт побери, — прошептал кто-то рядом, — теперь нам отсюда не вырваться! Все, это конец, гляди-ка.

В нескольких десятках метров от них, на углу улицы, появились темные фигурки. Шли осторожно, не прекращая стрельбы.

Олевич не видит лица солдата, но его голос придает ему уверенности. Немного успокоившись, прищуривает глаза, отыскивая место, откуда бьет немецкий пулемет.

— Где ваш пулемет?

— Остался в машине.

Олевич присел на корточки и поглядел наверх — борт кузова поднят, придется перелезать через него. «Ну, рядовой Клосовский, теперь под этой фамилией ты и погибнешь». Он подтянулся на руках, оттолкнулся ногами от земли и оказался в кузове. Схватил пулемет и спрыгнул на землю.

— Погибать — так с музыкой! — сказал он и отбросил винтовку в сторону. Вот это уже другое дело! Теперь он уже не верит, что это конец. Сколько минут осталось жить на этом свете тем троим, что идут сюда, — пять, десять?

— Дай пулемет, — попросил Олевича лежавший с ним рядом молодой паренек.

— Отстань! А теперь слушай мою команду! — распорядился Олевич, справедливо полагая, что никто возражать не станет. — Не стрелять, пока они не появятся на углу улицы. Я открываю огонь первым.

И стал ждать. Огонь немцев стал ослабевать, темные фигурки снова появились в начале улицы, оттуда доносились гортанные крики на немецком языке. Олевич целился спокойно, спрятавшись за колесом машины, чувствуя себя, как это ни странно, гораздо увереннее. Нажав спусковой крючок, дал короткую очередь — немцев как ветром сдуло. Пули снова застучали по машине, один из солдат, вытянув руку, выронил автомат, но Олевич продолжал стрелять, целясь в конец улицы, откуда бил пулемет. Еще минута, еще одна очередь… вот и все, кончились патроны. Отбросил ненужный теперь пулемет, снова схватил винтовку. И в это время, перекрывая грохот выстрелов и свист пуль, послышался рев мотора — теперь уже не было никакого сомнения, что это шел танк.

Единственное, что почувствовал в ту минуту Олевич, — это страх. Он никогда не имел дела с танками. Сейчас он был практически безоружный и одинокий, зная, что через минуту немцы подожгут машину. Оглянувшись назад, увидел, что от домов его отделяло всего несколько десятков метров. Неужели в окнах стрелки?

Под машиной остался лежать убитый солдат. Олевич и оставшиеся двое бойцов ползли, прижимаясь к мостовой, ничего не видя вокруг. Сзади послышался рев моторов. Подели и думали: вот немцы подходят, уже стоят над ними, выстрелят в голову или велят подняться? Потемнело, луна скрылась за облаками. «Может, теперь не заметят…»

Осталось проползти совсем немного. Дом вырос перед ними неожиданно, они увидели перед собой темную подворотню, заваленную всякой рухлядью, выброшенной из квартир. Входная дверь открыта. Двое бойцов уселись прямо на землю.

Находясь в темноте, Олевич видел отсюда всю Рыночную площадь — горела уже третья машина, в конце противоположной улицы стоял танк. Немцы подходили к машинам, слышались отдельные слова, затем один из них — наверное, офицер — произнес какую-то фразу. И вот тут-то произошло самое неожиданное. Немец наклонился над лежавшим на мостовой раненым солдатом, замахнулся и ударил его. Лежа на земле, Олевич крепко сжал винтовку, но не стрелял, не мог. Чем же он бьет? Нет, не автоматом, а саперным топором. С того места, где лежал Олевич, выглядело так, будто немец бил по булыжникам мостовой, крика не было слышно. Ударил раз, другой, третий…

Олевич знал, что будет видеть это каждый раз, стоит лишь закрыть глаза. «Почему же ты не стрелял? — будет повторять он не раз. — Наберешься ли ты когда-нибудь смелости признаться, что тебе хотелось остаться в живых?»

5

Из дневника адъютанта командира дивизии поручника Яноша:

«16.00. Разведка донесла, что в районе Бёслица появились немецкие танки. Я взглянул на карту; городок находится в восемнадцати километрах восточнее нашего месторасположения. Ничего себе! Разведка, как всегда, ничего больше не знает. Встретил в сенях выходившего от начальника штаба капитана Рошко. «Отстань, — рявкнул он, — совсем нет времени!»

Генерал спит. Он редко спит после обеда, а сегодня свалился на кровать и не велел будить. Все ждут; начальник штаба ругает службу связи и разведку, но еще не докладывал Векляру. Интересная личность наш генерал! Где бы что ни случилось, он всегда реагирует не так, как все остальные. Рошко говорит, что по складу ума генерал отличается от простых людей; может, он и прав. Я тоже иногда думаю об этом. Как-то даже сказал ему, конечно другими словами. Он рассмеялся. «У каждого своя война, — заявил он. Затем вполне серьезно добавил: — Поговорим с тобой как-нибудь об этом». Ну что ж, подождем.

Иду будить генерала. Но не успел я глянуть на него, как вижу, что старик не спит, хотя глаза у него закрыты. Но меня не проведешь! Подожди, думаю, я тебе сейчас устрою. Подхожу к нему на цыпочках, а у самой кровати как стукну каблуками. Открыв глаза, командир дивизии говорит: «Давайте без шуток, Казик, будите меня уже полчаса так, что весь дом трясется».

Начальник штаба уже дожидался Векляра и доложил ему по карте обстановку. «Бёслиц, ну и что?» Подумал, закурил, а затем задал столько работы, которая, казалось, не имела никакого отношения к Бёслицу. Надо было согласовать массу вопросов с интендантскими и тыловыми службами. «Потише, Казик! Чего глотку дерешь?» А я как раз с большим трудом связался по телефону с нашим начальником тыла — на линии были помехи, которые не сразу устранили…

Носом чую: здесь что-то неладно. До самого вечера генерал гнал полки вперед, а теперь возвращает два полка назад. Проводная связь со штабом армии отсутствует, пришла шифровка, еще не знаю о чем, но наверняка где-то что-то произошло. Векляр, надев мундир и не глядя на карту, мрачно уставился в окно. Рошко говорит, что с юга прорвались немцы, но сам толком ничего не знает. Наверняка немцы прорвались, если добрались до Бёслица, хотя, с другой стороны, это могут быть и отдельные, разрозненные группы противника.

Интересно бы узнать, что думает по этому поводу Векляр. Когда он разговаривает со мной, у меня всегда такое ощущение, будто натыкаешься на какой-то барьер. Как-то он сказал мне: «Давай попробуем понять друг друга». Но только как и зачем? Он — генерал, воевавший в Испании и в 1-й армии, и я — парень из Армии Крайовой, которого он взял к себе адъютантом…

У меня складывается впечатление, что мне Векляр, если можно так выразиться, в чем-то не доверяет. «Бёслиц, ну и что?» Откуда нам знать, какое значение имеет появление танковых групп противника в районе Бёслица?

Вот уже два часа нет связи с полком Адамчука. Связисты проверяют линию, а в рации у них, как назло, сели батареи.

У начальника штаба голова идет кругом; генерал ездил куда-то на «виллисе», брал с собой Рошко, мне велел остаться, а теперь вернулся и сидит у себя в комнате.

Надо написать письмо Анне. Наверное, не успею, к тому же не знаю, о чем писать. Самое большее, о чем могу сообщить ей, что жив и здоров, и добавить пару ничего не значащих слов.

На дворе уже ночь, такая беспокойная, я нисколько не удивлюсь, узнав, что начальник штаба спит, не сняв мундира. Может быть, последовать его примеру?

А генералу не хочется спать. Велел принести шахматы, и я без особого труда обыграл его. Вообще-то я никогда и никому не стараюсь проигрывать и горжусь этим. На этот раз даже не знаю, заметил ли он, что ему объявлен мат. Поворчал, походил по комнате. Интересно, что его волнует, о чем думает наедине с собой? Но он никогда ни в чем не признается. Ему нравится мое нежелание пускаться с ним в разговоры. Нельзя же быть на дружеской ноге с генералом или относиться к нему, как к равному! Если генерал был бы в штатском, я сказал бы ему: «Старик, что тебя волнует?» Хотя нет, Векляру даже тогда так не скажешь.

Так вот, мы сидим и молчим. Может, встать и попросить разрешения уйти? И вдруг ни с того ни с сего, как это бывало не раз, Векляр спрашивает:

«Почему ты захлопнул тетрадь и покраснел как рак, когда я позвал тебя? Писал письмо девушке?»

Не знаю, что ответить.

«Нет, не письмо, товарищ генерал, — говорю наконец. — Просто так». Понимаю, что тем самым вызову на себя его гнев — ведь Векляр не любит деликатничать.

«Ведете хронику дивизии?»

«Нет, товарищ генерал, скорее личную хронику».

«Лучше бы дивизионную, — говорит Векляр. — Очень плохо, что до сих пор у нас нет своего хроникера. А ты ведь знаешь почти все, мы могли бы писать историю нашей дивизии».

«Вы, товарищ генерал, уже сейчас думаете об истории. А я так далеко не заглядываю. Писать хронику мне не под силу».

«Не морочь мне голову. Вот оно, нынешнее поколение. Ведь никто из нас, вернее, почти никто не вел дневников, не до этого было. А вы претендуете на исключительность».

«Это не дневник, товарищ генерал. Просто делаю кое-какие пометки. Что же касается исключительности, то вы сами как-то сказали, что не каждому поколению выпадает такое счастье, как нам».

«Да, говорил… А мне мог бы почитать свои записи?»

«Нет, товарищ генерал», — отвечаю я не раздумывая.

«Почему?»

«Слишком уж они личные».

«А отцу прочитал бы?»

«Тоже нет, товарищ генерал. У каждого есть свое самое заветное, дорогое только ему».

«У всех у вас готовый ответ для генералов, — сказал Векляр. — Небогатый материал для дневника».

Генерал провел ладонью по лбу.

Что же, черт побери, его интересует?! Что хотел услышать от меня? Сижу вот и гляжу на него: здоровый мужик, глыба, а не человек. Целая дивизия у него на плечах, тысячи разных дел, к Бёслицу подходят немцы. А он невозмутим.

«Твой отряд действовал на люблинской земле?»

«Так точно, товарищ генерал».

«Все время?»

«Два года в северных районах воеводства».

«Знал, наверное, многих людей?..»

«Конечно, — отвечаю, — знал ребят из своей роты, да и из других тоже».

«А о таком, по фамилии Олевич, не слышал?»

Напрягаю память.

«Нет, кажется, не слышал. А вы не помните его подпольную кличку? В то время мы редко знали друг друга по фамилиям».

«Не помню, — ворчит Векляр. — Ну и что стало с ребятами из твоей роты? Тоже вступили в Войско Польское?»

«Не все, товарищ генерал. С остальными потерял связь».

Не буду же я ворошить прошлое. Зачем?

«Наговорили вам, наверное, в лесу черт знает что о нашей армии?»

«Было такое», — отвечаю я неохотно.

Все-таки ему от меня что-то нужно. Создается впечатление, что он ходит вокруг да около, не спрашивает самого главного или, наоборот, когда задает какой-нибудь вопрос, уже знает, что я буду отвечать не так, как ему хочется. Мы оба похожи на неразговорчивых людей, которые никогда ни в чем не могут договориться. Глядя на своего генерала вблизи, все больше убеждаюсь в том, что люблю его. Но если бы я даже рассказал ему все, что произошло с нами, не со мной, а с такими, как я, и выложил бы ему все наши аргументы, это бы ничего не дало. Он их знает, но не хочет понять.

«А скажи-ка мне, Казик, — спрашивает генерал, — не приходилось ли в самом начале твоей службы в Войске Польском, когда был еще совсем зеленым, пережить такой момент, когда тебе было плохо, одиноко, что хотелось…»

«Дезертировать? — прервал я его. — Вы мне не доверяете, товарищ генерал?»

Векляр стукнул кулаком по столу:

«Доверяю, но не выводи меня из себя, я хочу просто знать, как вот такие, как ты, чувствуют себя в нашей армии. Что их волнует, что им нравится…»

Я улыбаюсь:

«Вы, наверное, имеете в виду политическую сторону этого дела. Перед отправкой на фронт мне часто задавали такие вопросы, сейчас уже не задают. А я мало думал о политике, я же был рядовой партизан…»

«Но ведь вы задумывались тогда, в лесу, о своем будущем? Ну хотя бы о том, какой будет Польша?»

«Не очень, товарищ генерал. Больше думали просто о Польше».

«Так. И во всем верили своим командирам?»

«Как бы это вам сказать, товарищ генерал! Я никогда об этом не задумывался. Может, те, кто был при штабе… А мы что… Ходили на задания туда, куда нам приказывали…»

Векляр, казалось, совсем поник. Вздохнул, взглянул на часы.

«Туда, куда приказывали, — повторил он. — Видишь ли, Казик, — добавил неожиданно мягко, — ты не удивляйся, что я возвращаюсь к этой теме. Я не хочу силой добиваться от тебя признаний, ты и так расскажешь мне то, что считаешь нужным. Такие люди, например, как я, которые долго не были в стране, ко многим вещам относятся в целом правильно, но весьма прямолинейно. В то же время… Впрочем, не об этом речь… Видишь ли, меня интересует не столько политическая сторона дела, сколько личные переживания…»

«Об этом не расскажешь, товарищ генерал».

«Знаю. Можешь идти, Казик».

Я вышел из комнаты. Ночь была темной и тихой. Меня всегда настораживает такая тишина, но сегодня, кажется, ничего особенного не должно произойти…»

6

Заканчивался понедельник, шея двенадцатый час ночи, только что на западе взлетели ракеты, и разведчики, поднявшись на высоту за городом, припали к земле и замерли. Они видели перед собой неясные очертания кромки леса, вырванные из темноты верхушки деревьев напоминали желтоватый лунный ландшафт. Город лежал в долине, охраняемый темнотой и тишиной…

В одноэтажном, похожем на монастырь здании школы, где расположилась санитарная рота, одиноко сидит капрал Ева Крачиньская. В огромной комнате, посреди которой стоит большая деревянная кровать, вдоль стен выстроились столы, изрезанные перочинными ножами и залитые чернилами. Она сидит и ждет, хотя уже и так ясно, что ждать бесполезно.

«Если бы он захотел прийти, то пришел бы уже час назад… Можно подсчитать: из батальона Свентовца я шла минут двадцать, не больше… Предположим, что его рота находится дальше штаба батальона, можно набросить время на ужин — на все ему потребовалось бы не более полутора часов. За это время он мог спокойно прийти и даже вернуться в батальон…»

Как же это случилось? Она не может припомнить того разговора, слова перемешались в ее голове…

«Скажи, что ты от меня хочешь?» — «Я уже сказал тебе четко и ясно». — «Но я не могу понять, неужели ты не видишь, как я к тебе привязалась, вот уже несколько месяцев разыскиваю тебя по всем призывным пунктам и воинским частям, никогда до этого не знала, что есть такая река Шварцер Шепс, и все-таки я здесь, увидела тебя издали и сразу же узнала, отыскала в толпе, бросилась тебе навстречу, сердце готово было выскочить из груди. Чего же ты хочешь? Разве что-то изменилось с тех пор? Я ведь не могла тогда, как и ты, поступить иначе, неужели ты этого не понимаешь? Неужели я должна расплачиваться?

За что? За мое молчание или за Адама? Впрочем, мой дорогой, я могу оплатить любой счет, только скажи, чего тебе от меня надо. Ты же, конечно, ни в чем не виноват. Пришел с Войском Польским и хвалишься своей порядочностью.

Но тебе хочется знать, была ли я любовницей Адама. Нет, этого ты не узнаешь… А почему это вдруг тебя интересует? Все вы одинаковы, нет, ты другой… Летом я встречалась с Адамом по вечерам, он поджидал меня в условленном месте, мы шли по узкой тропинке, затем сворачивали в сторону…

А знаешь, о чем говорил мне Адам? О чистоте… «Давай пройдем через это чистилище». А разве ты не требуешь того же самого? Вы оба слеплены из одного теста, очень похожи друг на друга. Это просто какое-то недоразумение, что ты стрелял в него, недоразумение, что не были вместе…»

Ева взглянула на часы, минуло половина двенадцатого — последний срок. Все, надо ложиться спать! А завтра опять все сначала: «Я — капрал Крачиньская, прошу выслушать меня…» Села на кровать, сняла сапоги, расстегнула мундир и расплакалась. Уткнулась головой в подушку, от плача стало легче, все лицо было мокрым от слез, думала лишь о себе, о своем одиночестве…

Скрипнула дверь, кто-то стоял на пороге, может, стоял уже давно, но она не слышала… Ева резко поднялась, приложила руки к глазам. Капитан медицинской службы Пиотровский был чуть навеселе, его массивная фигура покачивалась из стороны в сторону, ноги широко расставлены, а когда он дошел до середины комнаты, то оперся рукой о стол.

— Товарищ капитан…

— Ничего, ничего, дитя мое. Чего плачешь? Вытри глаза и забудь обо всем. — Движения капитана становились постепенно более уверенными, он подошел к кровати и пододвинул себе стул. — Ну рассказывай, мне можешь выкладывать все как есть. Тебя кто-нибудь обидел? Расскажи, а я уж устрою ему веселую жизнь!

Ева молчала. Она любила доктора Пиотровского: все в полку знали, что «бородач» — доктор носил ухоженную бородку — порядочный и, как говорил Крыцкий, «сердечный человек», а сейчас он казался ей просто забавным…

— Ну, — подбадривал он ее, — может, дать тебе валерьянки или брома? Прекрасные средства. Завтра будет тяжелый день, надо поправить свои нервы.

— Нет-нет, у меня все в порядке, просто паршивое настроение.

— Настроение? Отвыкай от этого, тут тебе не дом. На войне красивые девушки не имеют права хандрить. Вы ухаживаете за ранеными и помогаете здоровым. Что бы мы без вас делали? — Поднялся со стула, оттолкнув его ногой, и тяжело опустился на кровать. Погладил Еву по голове, затем осторожно заглянул ей в лицо.

— Товарищ капитан!

— Ничего, ничего, — пробормотал капитан. — Не сердись на меня, старика. Глаза у тебя чуть покраснели, но это ничего. Красивая ты, Ева, и все время в одиночестве. Я тоже одинокий. Ну не упирайся, дитя мое, я очень люблю тебя, давно о тебе мечтаю… Действительно, не хочешь? Мешаю тебе? Очень плохо, Ева, очень плохо… Ну ладно, ладно, не убегай… Сейчас уйду, уйду. И этот стул еще мешается под ногами.

Двенадцать часов ночи.

 

День второй — вторник

1

Светает. Солдаты тонут во мгле, по брусчатке грохочут колеса, на западе стоит тишина. Ночью высоты освещались ракетами.

Бойцы, тесно сгрудившись, стоят у домов. Да так и теплей. За ночь им не удалось отдохнуть как следует. Стиснув зубы, туго перетянутые ремнями, они равнодушно выслушивают команды офицеров. Что их ждет сегодня? Бойцы не думают об этом, не видят взятого вчера города в этой мглистой тьме; пытаясь согреться, поднимают воротники шинелей, засовывают руки поглубже в карманы, проверяя одновременно, не забыли ли захватить табак, трофейные сигареты, плитки шоколада, карандаш, зажигалку, бумагу для писем.

Из темноты постепенно вырисовываются контуры домов и крыш, на улице еще темно, но вдали уже просматриваются поля, луга, холмы. Каждая высота обозначена на карте цифрой, которую офицеры занесут в свои блокноты. Для них пространство носит более широкое понятие, они говорят о районе действий, направлениях и задачах. Перед их глазами предстанут луга и лес, когда небо наконец очистится, воздух станет прозрачным; и каждый следующий шаг будет стоить еще дороже. Они не вспоминают уже о тех, кто погиб вчера, и не задумываются о том, кого постигнет та же участь сегодня.

За городом над лугом стелется туман, но уже видны серые, какие-то одинаковые лица солдат. Один из них, Михал Маченга, огляделся по сторонам раз, другой, ища взглядом Граля, но потом вспомнил, что тот погиб. Он уже не грустил о нем, он равнодушно относился к жизни и поэтому вскоре думал уже не о Грале, а вспоминал вчерашнюю злость на Фурана. Все, кто шли вместе с ними, были похожи друг на друга, один Фуран отличался от них; вот Кольский, например, сразу видно, понимает, что такое война. Говорят: смелость. А что это такое? Никто ведь не сказал про Маченгу ни разу, что он смелый. Такой же, как и все, давно понял, что если надо, так надо. Но он хорошо помнит, как впервые увидел смерть…

Все было в дыму, Маченга бежит и падает вместе с другими на землю, как на учениях, и ему совсем не страшно. Пулеметный огонь, грохот разрывов и свист осколков сливаются в один протяжный гул, над головой с воем проносятся тонны металла, а Михала Маченги все это вроде и не касается. Вдруг рядом с ним кто-то падает и протяжно кричит. Михал подбегает к нему и видит: осколок разворотил тому живот. И его охватывает страх, пот заливает глаза, он бежит вслепую, ничего не видя и не слыша, спотыкается, падает и, тяжело дыша, ощупывает свой живот. Туман стелется над лугом, над узкой извилистой речушкой, название которой постоянно вдалбливал всем Лекш, чтобы хорошенько запомнили…

Фуран закуривает. «Как спали, ребята?» Зачем об этом спрашивать? А почему бы и не спросить? Откуда ему, Михалу Маченге, известно, что должен и не должен знать командир взвода?!

Кольский молчал. Угостил табачком, поглядел на Михала и ничего не сказал.

А все-таки жаль Граля. Его жена будет переживать потерю мужа, прожила с ним всю жизнь и надеялась, что доживет до глубокой старости. Умер бы Граль в кровати, спокойно, как нормальный человек, не свистели бы над ним осколки, не царапал бы он руками землю… Жена всплакнула бы над ним… Михал подумал о бабьих причитаниях и вдруг увидел, что туман совсем рассеялся и стали хорошо видны даже холмы на самом горизонте.

Вспомнил, как, прощаясь с ним, Мария заплакала. «Вернешься ли, увижу ли я тебя снова?» Как так случилось, что она привязалась к нему, хотя и виделись-то всего три раза?! Странно получается. Даже его мать, бывало, говорила ему: «Неказистый ты какой-то, и бабы на тебя не обращают внимания». А Мария пришла сама; свернули они тогда в лес; стояла уже осень, но было еще тепло и пахло землей. Она опустилась на землю, протянула к нему руки и, когда он неловко обнимал ее, вела себя так, будто они давно жили вместе.

Мария… Как хорошо было бы начать хозяйствовать вместе с Марией…

Взвод остановился. Бойцы расселись по обочинам дороги, закурили. Взошло солнце, покрытые росой луга переливались искорками. Михалу были хорошо знакомы эти ранние утренние часы, ничем не отличавшиеся от тех, в родном краю.

Подошел Калета, угостил трофейной сигаретой, напоминавшей по вкусу опилки.

— А ты знаешь, Маченга, что мы возвращаемся назад, той же самой дорогой?

— А мне-то что, — буркнул Михал. — Начальству виднее.

С запада, со стороны города, который они оставили утром, доносилась артиллерийская канонада.

— Поэтому можно предположить, — сказал Калета, — что германец и там, и тут. Как же так получилось, черт побери? — И он поглядел наверх, на упиравшиеся в голубое небо верхушки сосен.

2

От опушки леса, где расположился весь батальон, до самой окраины городка простирались луга. В ярком солнечном свете виднелись острые шпили кирх и крыши домов. Они вошли в этот город три дня назад, на улицах было пусто, с окон свешивались белые полотнища. Казалось, что с этой стороны им ничто не могло угрожать, но Свентовец остановил батальон и выслал в разведку взвод Фурана во главе с Кольским.

Шли по склону поросшей редким лесом высоты, откуда открывался вид на городок, под ногами хрустели ветки деревьев. Михалу казалось, что они на учениях — так ласково светило солнышко. Вот дойдут до гребня высоты, сядут на травку, и Фуран начнет: «У Маченги стало получаться лучше». Затем все закурят и уставятся в небо.

— Не курить! — приказал Кольский.

Когда оказались на обратном склоне высоты, увидели лежавший в низине городок, узкую дорожку, обрывавшуюся у опушки леса, где остался батальон. Михал оглядел дорогу, увидел воздвигнутую на ней баррикаду, за ней Рыночную площадь, каменные дома, блестевшие, словно позолоченные, вывески магазинов. На Рыночной площади стояли машины, возле них суетились немецкие солдаты. Некоторые из них сидели на лавочках перед домами. Михал, выполняя указание Кольского, установил ручной пулемет. Командир роты присел рядом на корточки, а подпоручник Фуран поднес к глазам бинокль. Михал увидел совсем близко его лицо — сухое, чуть продолговатое, с застывшей ухмылкой.

Открыв стрельбу по немцам, они хотели застать их врасплох, вызвать ответный огонь и отойти к батальону. Лучшего и быть не может, когда ведешь огонь по противнику, как на стрельбище: целишься спокойно, не торопясь, сам выбираешь себе цель.

Рыночная площадь была перед ним как на ладони. В самом центре ее стоял высокий немец с трубкой во рту; Маченга взял его на мушку. Немец, ничего не подозревая, глядел в его сторону.

Кольский подал команду открыть огонь.

Ручной пулемет заработал как бешеный, немцы попадали, а тот, высокий, по-прежнему стоял неподвижно, будто прирос к мостовой и не мог сдвинуться с места. Михал прицелился в него и нажал спусковой крючок. Спустя минуту увидел еще одного высунувшегося из-за машины немца и не раздумывая перенес огонь на него. Того словно ветром сдуло, а длинный, покачнувшись, тут же скрылся за машиной.

Рыночная площадь опустела, затем отозвались немецкие пулеметы. Просвистела появившаяся откуда-то мина: видимо, немцы уже пришли в себя. «А длинного я так и не убил, — подумал Маченга. — Как же так?»

Бойцы стали отходить к лесу, к своему батальону.

3

— Итак, что мы знаем о противнике? Ничего, — сказал Свентовец. — А времени у нас в обрез. — Он сидел под деревом, в нескольких шагах от него установили рацию, на опушке леса окапывалась рота Кольского. — Тут его не должно было быть, — добавил он. — До самого Бретвельде, но коль скоро противник здесь, значит, что-то произошло.

Майор достал из кармана большие часы и внимательно поглядел на Кольского.

— Надо прощупать немцев как следует, другого выхода у нас нет, а потом уже я отправлю донесение. Начни потихоньку, на рожон не лезь, пусть они сами обнаружат себя. Сорокапятки ведут огонь только по танкам, с боеприпасами у нас туговато… помогу вам минометным огнем. Сегодня мы должны отбить Бёслиц.

Поглядев на Кольского, Свентовец умолк. Со вчерашнего дня ему было трудно разговаривать с командиром роты. Он так и не сумел подобрать к нему ключ. «Вот упрямец, — подумал майор. — Неужели он всегда был таким? Держит дистанцию, стал более равнодушным, но… воинскому долгу предан до конца. В этом нет никаких сомнений».

Кольский встал по стойке «смирно».

— Я могу идти, товарищ майор? — спросил он официальным тоном.

— Иди и держи связь.

Ружницкий, который сидел рядом и курил, поднялся:

— Пожалуй, я тоже пойду, — Он отряхнул мундир и затоптал окурок.

Майор продолжал сидеть, он ждал. В такие минуты он всегда как-то особенно остро чувствовал усталость; поглядел на кроны деревьев, на луг, распростершийся прямо перед ним, отделявший их от городка. Увидел стройный шпиль колокольни костела, прекрасный, в чисто готическом стиле — а это здесь такая редкость. Впрочем, какая глупость! Кто же сейчас думает о готике?!

Только что он имел разговор с командиром полка. «Где твои позиции?» — спросил Крыцкий. Он басил больше обычного. Свентовец доложил обстановку. «Нас поджимает время, — сказал Крыцкий. — На твоем участке с их стороны серьезных сил нет. Уточни и доложи о выполнении задания». «Слушаюсь!» — ответил Свентовец, а сам подумал: «Ничего не понимаю».

Впрочем, он ничего уже не понимал со вчерашнего дня. Им не передали никаких сведений ни о противнике, ни о замыслах командира дивизии и командира полка. «Танки прорвались в тыл!» — вот и думай, что хочешь. «Путь в Бретвельде открыт». Так что же там, перед нами? Почему остановилось наступление на запад, если речь идет только о танковом прорыве?

«Надо было сразу попросить поддержку», — размышлял Свентовец. Впрочем, что бы это изменило? Ведь известно — не дадут. «Вы слишком осторожничаете», — скажет командир полка. «Конечно, я осторожен, — констатировал майор и сам себе поставил диагноз: — Излишне впечатлителен». Никогда прежде он не замечал этого за собой, ни когда партизанил, ни до войны. Не думал о неоправданных потерях, а сейчас мысль об этом преследовала его. Наверное, близкий конец войны так влияет на человека. Векляр, кстати, сразу пресекал разговоры на подобные темы: «Надо хорошо воевать, по-современному. Смерть на войне вытекает из математического расчета, это вопрос статистики».

Статистика… Свентовец вышел на опушку леса. Видимость была превосходной, перед ним простирались поля, полого поднимающиеся к городку Бёслиц. Он видел пригорки и низины, шоссе справа, стройный шпиль колокольни, так заинтересовавший его ранее.

— Товарищ майор позирует противнику, как на фотографию, — послышался голос батальонного адъютанта.

Махнул рукой. Мины рвались уже на опушке, застрочили пулеметы, а Свентовец, словно завороженный, глядел на свою колокольню. Потом, после продолжительной паузы, перевел взгляд на поле, по которому Кольский бросил в прорыв взводы. Может, следовало еще выждать? Он представил себе, как ползет сам по-пластунски вперед, не зная, что его там ждет, зная только направление движения…

Может, попробовать начать атаку по другую сторону шоссе? А может, захватить город ударами с флангов? Нет, теперь-то он точно будет ждать. А может, Крыцкий прав, и нет ничего страшного… Со стороны противника тишина, преодолев полпути до Бёслица, рота продвигалась, как будто на учениях. Вдали, словно сквозь дымку, виднелись крохотные фигурки бойцов. Почему-то подумалось, что война идет чертовски медленно, несмотря на быстроту действий, отрывистые приказы, треск полевых телефонов. Да, все же главное на войне — это умение выждать подходящий момент…

Еще успел подумать, что сорокапятки придется использовать только против танков. «Сколько осталось снарядов на пушку?» И тут началось…

Рота Кольского, распластавшись на поле, испытывала на себе прочность обороны противника. Свентовец застыл с биноклем у глаз и, казалось, не слышал свиста пуль, который то приближался, то отдалялся, то раздавался над самой головой, то где-то сбоку.

Поле все вздыбилось от металла, свист немецких мин сливался с треском очередей станковых пулеметов, разрывы заволакивали поле низко стелющимся дымом.

Рота словно вросла в землю. Свентовец представил себя на месте парней, ищущих защиты в каждой неровности почвы, прячущих головы за травянистыми кочками, прижатых к земле свинцовым дождем. Сейчас он будет докладывать: «Передовая рота подошла к постройкам и залегла под сильным огнем противника». Язык донесений прост и конкретен, в него не вместишь ничего, кроме скупой информации. «Пытаюсь подавить огневые точки врага». И верно, строчат пулеметы, верно также, что у него есть и минометы, и пушки. Но сорокапяткам дан приказ стрелять только по танкам… «Что за черт, дались мне эти сорокапятки! Может, ввести в бой вторую роту? Бёслиц — превосходное место для организации круговой обороны, а времени для ее подготовки у противника хоть немного, но было. Каковы его силы? Знать бы…»

Крыцкий бы поздравлял: «Ты показал себя молодцом, мне крайне необходимо было взятие Бёслица». Почему он подумал о поздравлениях Крыцкого? Кольский не поднимет свою роту, не сможет… Свентовец сдвинул кобуру на живот и, слегка пригнувшись, пошел по полю. Шум боя усиливался, и он, хотя привык уже ко всякому грохоту, в какое-то мгновение почувствовал свою полную незащищенность между лесом и поселком, на поле, залитом ярким солнцем. Остановился и принял решение: «Отвести роту с поля и подождать».

Отвести роту! Легко сказать! Ведь до построек — рукой подать. Их видно как на ладони. Венгерек угодил в дом фаустпатроном, слева пожар, «максим» замолчал… Что там случилось? Присыпанный землей боец с трудом поднимает голову, вдруг кто-то вскакивает, словно зависает над землей, пригибается, бежит в дым, корчится, падает. Бойцы окопались, огонь противника несколько ослабел, а может, так только кажется? Эх, до построек, казалось, рукой подать!

Кольский медленно ползет к умолкшему пулемету, он трет ладонями глаза, их разъедает дым, во рту песок.

Маченга прижался к земле. Когда он прятал лицо в траву, ему казалось, что кругом царит тишина. Закрыл глаза — и на минуту отключился, прижался животом к земле, почувствовал, как колотится сердце. Потом вдруг темноту разорвал сноп света, сверху на него обрушился пронзительный свист, его окутал дым. Загрохотало совсем рядом. Он не посмотрел в ту сторону, ему захотелось провалиться под землю, исчезнуть, избавиться от чувства полного одиночества, словно зверь, за которым охотятся.

Поначалу они бежали по полю в тишине. А потом началось. Кольский бросил роту вперед, поднял людей, Кутрына вскочил и упал, слева кричали двое раневых… Они остались там, впереди, в промежутке между ними и городком. Он мог бы их увидеть, если бы высоко поднял голову. Молчат или просто не слышно их криков?.. А его, Маченгу, на этот раз бог миловал. Он жив и не хочет, чтобы ему вспороли живот, раскроили череп, нашпиговали металлом. Броситься назад? Как это сделать без риска? Будь что будет, все равно из этого пекла живым, наверное, не выбраться…

Кроме поля, ничего не было видно. Поле полого уходило вверх, как длинная наклонная плоскость. Казалось, достаточно лишь лечь поудобнее, чтобы скатиться к самому лесу, он чувствовал его запах; чащоба, тишина, спокойствие…

«Почему я не застрелил того длинного?» Маченга осторожно поднял голову над краем окопа: огонь противника будто бы приутих, дым стелился прямо над землей. Он посмотрел на колышущуюся, уходящую вверх плоскость поля и услышал новый звук. Из-за построек донеслось урчание моторов.

Михал поглядел налево, затем — направо, увидел залегшую цепь бойцов, услышал голос Фурана, напряг зрение. Он смотрел теперь только туда, на городок. Увидел столб пыли и дыма, а потом из этого черного облака выполз желтого цвета, как показалось Маченге, танк. Взрыв. За Маченгой вздыбился фонтан земли, другой, третий. Михал весь сжался, от напряжения болят мышцы, губы искусаны в кровь. Бежать… Терять уже нечего… «Раздавит, раздавит», — сверлила назойливая мысль. Второй танк полз прямо на него, он как завороженный глядел на это желтое пятно… Михал понял, что сейчас он встанет и пойдет на танк — по дрожащей земле, во весь рост, прекрасно видный тем, в башне танка. Пусть видят… Он приподнялся на руках — рот широко открыт, на искусанных губах запеклась кровь, — отбросил все мысли в сторону, знал только, что сейчас пойдет на танк…

За танками маячили каски пехоты, на поле уже четко были видны фигурки вражеских солдат. Ожил пулемет, рядом с ним, наготове, — боец с противотанковым ружьем, главное — сохранять спокойствие. Надрывное гудение танковых моторов все приближается, почему же молчат сорокапятки?! Кто-то из бойцов рядом с Кольским, не выдержав напряжения, вскочил, словно подброшенный трамплином. Поручник резко ткнул его рукояткой пистолета в живот, тот со стоном повалился на землю…

Наконец по танкам открыли огонь сорокапятки… Бойцы подняли от земли головы, рокот моторов был слышен по всей линии обороны.

— Спокойно, — сказал Кольский и скомандовал: — Короткими очередями — огонь!

Танк шел прямо на Маченгу. Михал выждал. Видел уже отчетливо, что машина в самом деле желтого цвета, видел, как она катится, спускается вниз по полю, становясь все ближе, ближе… Михал встал, теперь он был виден танкистам почти по пояс. Рукавом вытер слезы — он от напряжения плакал. Будь что будет!..

Связка гранат летит под гусеницы. Взрывная волна отбросила Маченгу назад, танк замер. Михал явственно увидел желтый язычок пламени, а затем из танка выпрыгнули три черные фигуры и бросились на землю. Маченга вырвал чеку из гранаты, не раздумывая бросил ее и спокойно ждал, пока рассеется дым. Убедившись, что немцы лежат неподвижно, он пополз к ним. Поле опять спокойно, оно серого цвета, в глубине полыхают пожары, слева строчат пулеметы, горит подбитый им танк… Маченга дополз до «своих» немцев; один из них лежал ничком, уткнувшись лицом в песок, другой, казалось, смотрел в небо, третий был еще жив… Михал приближался осторожно, все его внимание было сосредоточено на немце, наблюдавшем за ним. Танкист получил ранение в живот — это было видно сразу, комбинезон висел лохмотьями, — но он еще мог шевелить рукой, пробовал дотянуться ею до лежащего рядом автомата. Пальцы уже почти коснулись приклада, но немец опоздал… Маченга, наклонившись, ударил его штыком. Острие легко вошло в тело, из уст танкиста вырвался тихий стон…

Рядом с Маченгой полз хорунжий Лекш, на глазах которого все произошло. Текст для полкового боевого листка уже готов: «Рядовой Маченга подбил танк и ликвидировал трех гитлеровских танкистов». В этот момент Лекш почувствовал легкий удар в левое плечо, словно кто-то бросил в него горсть гороха.

Вскоре майор Свентовец доложит: «Контратака противника отбита, прошу поддержки».

4

— Ну вот и все, — сказал врач. — Вам повезло — если бы пуля угодила сантиметром выше, пришлось бы отправлять вас в госпиталь.

Лекш улыбнулся. Кольскому, когда тот отсылал его на перевязочный пункт, он заявил: «Скоро вернусь». «Не строй из себя героя, — пробурчал ротный, — уложат тебя на койку как миленького».

— Завтра сменим повязку, — продолжал врач. — Все же оставлю вас до завтра, еще раз посмотрю.

— Мне необходимо вернуться! — воскликнул Лекш.

— Без вас им не одолеть врага, так ведь? А вам все не терпится свернуть себе шею…

Лекш не ответил.

— Что-то не вышло у вас под Бёслицем, — пробормотал себе под нос врач, разрезая марлю. — Наплодили нам пациентов, словно Берлин брали. Ну ладно, ладно, не кипятитесь, это я так. Сам бы предпочел быть с вами, чем копаться в ваших ранах.

У врача были тщательно ухоженная бородка и пунцовые губы. Он широко улыбнулся, открыв белые зубы.

— Ну отправляйтесь, до свидания… и лучше сюда больше не попадайте.

Когда Лекш выходил из госпиталя, к нему подбежала Ева Крачиньская.

— Подождите немного, пожалуйста, товарищ хорунжий, я сейчас приду, хочу переговорить с вами.

Лекш присел на лавочку. Госпиталь размещался за околицей небольшой деревушки, отсюда был виден лес, такой зеленый и мирный, словно за ним не было ни Бёслица, ни поля, ни сожженных немецких танков. «Сейчас же напишу донесение о Маченге, — подумал Лекш. — Все же мне повезло, что не попало в правую руку». Он чувствовал усталость, мысли лениво шевелились в голове, рана беспокоила, хорунжему казалось, что от нее пышет жаром, распространяющимся по всему телу. «Надо бы, — размышлял он, — сказать этой Крачиньской — к слову, симпатичная деваха! — что здесь как в математике: чем проще решение, тем лучше. Во всем должен быть порядок. И на войне его надо соблюдать. Они… думают, что им дано особое право. Удобная позиция: Фурану дозволено гнать людей прямо на немецкий пулемет, а Кольский его за это даже не пожурил. Сам же по ночам бесцельно блуждает, вместо того чтобы идти к своей девушке, которая специально из-за него сюда притащилась».

Солнечный луч ослепил его, он даже не заметил, как Ева села рядом.

— Как вы себя чувствуете? Может, хотите курить? А может, принести что-нибудь поесть?

Он взял сигарету.

— Как там сейчас, на передовой, поспокойнее? — спросила она.

— Спокойнее, — ответил Лекш. — С Кольским полный порядок, — добавил он немного спустя.

— Да я не про него спрашиваю. Знаю, что вам пришлось тяжело. Нам здесь, на перевязочном пункте, многое известно. Вы видите, как бойцы идут в атаку, а я порой вижу, как они плачут. А сегодня их здесь очень много…

— Мы рвались к Бёслицу, но не вышло. Будем пробовать еще раз. Это — мерзкое место, впрочем, все места, где надо наступать, мерзкие.

— Еще сегодня?

— Наверное. — Он посмотрел на часы.

— Почему вы так спешите и не хотите остаться здесь? Скажите мне: вы все такие? Вы никогда не думали: а может, обойдутся без меня?

— Не знаю, — буркнул Лекш. — Я об этом не задумывался.

Он внимательно посмотрел на девушку; видел ее профиль: мягкие, правильные черты лица, волосы, слегка прикрывающие лоб. Заметил в ее лице что-то знакомое; наверное, темные волосы, такие же, как у Стеллы. Нет, не следует вспоминать Стеллу…

— Почему вы так смотрите на меня и не отвечаете? Не потому ли, что со вчерашнего дня вы все обо мне знаете? Я чувствую себя так, словно меня выставили напоказ как объект, достойный особого внимания, так ведь?

— Напрасно иронизируете. Вы просто очень красивы. — Лекш почувствовал, как краснеет и не в состоянии избежать этого. Он снял очки, наклонился и стал старательно протирать стекла мягкой тряпочкой.

— Хорошо-хорошо! Спасибо за комплимент. На отсутствие их не могу жаловаться. Вообще-то, не сердитесь на меня. К вам проникаешься доверием: наверное, поэтому я вам все и рассказала. — Она улыбнулась: — Я никогда не предполагала, что первым заслуживающим доверия человеком в полку будет офицер-политработник.

— И такое случается, — сухо заявил Лекш. Он чувствовал, как начинает злиться на девушку. Кем он для нее является: объектом, достойным доверия?! Может, ему радоваться по этому поводу? Он должен выслушивать, поддакивать, играть роль сочувствующего! — Я думал, что вы обратились ко мне именно как к офицеру-политработнику и другу Кольского.

— Да, конечно, и так, но я ведь рассказала вам больше, чем собиралась. — Она казалась несколько обескураженной. — Я была вчера у Свентовца, — добавила после паузы. — У вас очень приятный командир батальона.

— И что же сказал вам майор Свентовец?

Она пожала плечами:

— Ничего не сказал. Отнесся ко мне как к ненормальной. Угостил коньяком и пытался превратить все в шутку. Забавно, да? Поймите, что здесь никто не хочет серьезно относиться к тому, что было смертельно серьезно еще несколько месяцев назад. Сейчас люди чувствуют себя свободными от решения такого рода вопросов. И у них это хорошо получается. Смотрят на меня как на пришельца с того света. Разбираться? Наказывать? Чего же ты, черт побери, хочешь, девушка, подожди, возвращайся на свое место! — Она внимательно поглядела на Лекша. Хорунжий снова протирал очки, не поднимая глаз. — Может, я должна его забыть? Знаю, что должна, но не могу, и вы единственный человек, которому я об этом говорю.

Лекш убрал очки в футляр и наконец поглядел на нее близоруким взглядом.

— Вы достойны наказания, — сказал он. — Война, фронт тут ни при чем. Конечно, порой случается, что люди позволяют себе, ну, забыть свои обязательства… Но так поступать негоже…

— Так вы понимаете меня и согласны со мной?

— Согласен? Э-э, дорогуша… — Лекш покраснел, хотел достать сигарету из кармана, пошевелил левой рукой и зашипел от боли.

— Осторожно! Сейчас вам дам сигарету. И огонь тоже.

— Я говорю, — продолжал он, — не о вашей правоте, не о вашей искренности. Прошу вас понять, и я должен был сказать вам об этом еще вчера, что меня интересуют не мотивы, а факты. Я всегда был таким. Вы и Кольский — один вопрос. Не думаю, что Эдвард повел себя безупречно по отношению к вам. Наоборот, считаю, что он поступил с вами… ну, нехорошо. И я пытался ему объяснить это.

— Вы говорили с ним обо мне?!

— Да, говорил. Я посчитал это своим долгом.

— Я вас об этом не просила.

— Знаю. — Какие же глаза у этой девушки! Глядит на него теперь почти с ненавистью. Ладно. Он скажет ей все. — Теперь второй вопрос. Скажу искренне: разобраться в нем мне слишком сложно, может, потому что я наивен, прошу меня извинить. Но я убежден: раз совершен проступок, должно последовать наказание, оправдания не в счет.

— Так я и желаю понести наказание, — сказала она тихо, но как-то без убеждения.

— Те, от кого это зависит, примут во внимание ваше признание. И мотивы. А я… — Он снова покраснел, сделал паузу и затем добавил: — Наказания я потребовал бы в любом случае: касалось бы дело вас или кого-нибудь другого.

— Так, значит, — она посмотрела на него, — вы донесли бы на меня, если бы услышали об этой истории от кого-нибудь другого?

— Да, — подтвердил он. — Это можно назвать и так.

Наконец-то он добился своего превосходства над ней. Надел очки и увидел лицо Евы очень близко. У нее были темные круги под глазами, уголки губ слегка дрожали.

— Не ожидала этого от вас, — грустно промолвила она. — А я думала, что вы простой и добрый парень из Люблина.

«Добрый парень». Лекш знал, что так его называют в роте. Он нескладен, все время боится разбить свои очки, никогда ни на кого не кричит, не умеет пить. В офицерском училище командир роты поговаривал: «Ну ты и недотепа. Не расстраивайся, не расстраивайся. Ты все равно отличный парень».

— Вы ошиблись, — сказал он.

— Спасибо за урок, товарищ хорунжий. Я его запомню. Разрешите идти?

Он не сразу вернулся в роту, пошел еще поискать капитана Гольдвельда. С Ружницким говорить не хотел, это хитрый мужичок, который по каждому поводу бежит к Свентовцу. А заместитель командира полка любил самостоятельно принимать решения.

Полк остановился на восточной опушке леса; капитан сидел на крылечке красивого домика — впрочем, здесь все дома были красивыми, крытыми добротной красной черепицей, — и ел бутерброд с жареным мясом. Фуражку положил на стол, расстегнул мундир, а увидев Лекша, совсем не по-военному кивнул, так что хорунжий с трудом выдавил из себя положенный по уставу доклад.

— Ну, Лекш, садись. Что у тебя? Где тебя ранили? У Бёслица? Крыцкий говорит, что вы там сели в лужу, что немцев там кот наплакал, — наверняка по командирской привычке немного преувеличивает. Я хотел было к вам приехать, но не успел, потому что застрял у Тышки. Угодили в танковую ловушку… Требуются листовки под заголовком «Танк не страшен». Наши парни пока совсем не умеют вести бой с танками. Но будь спокоен, привыкнут. Ну, докладывай. — Он застегнул мундир и отложил недоеденный бутерброд. — Как настроение?

— Хорошее, — заявил Лекш.

— О-о-о, какое прекрасное слово! У вас всегда для заместителя командира полка находится нечто такое, что слюнки текут.

— В самом деле хорошее. Бойцы поговаривают только, что немцы и спереди, и в тылу…

— Говорят и будут говорить. Сейчас у тебя начнется работа — пальчики оближешь. У солдата должно быть хорошее настроение, понимаешь, Лекш? У нас есть такие, что уморили бы бойца насмерть политикой, а он и так знает, кого бьет… У тебя есть материал для боевого листка?

Лекш доложил о Маченге.

— Маченга? — Гольдвельд наморщил лоб. — А, припоминаю, фольварк в Гняздове. Видишь, Лекш, никогда не знаешь, что выйдет из человека. Я считаю: самый лучший солдат тот, который не выглядит слишком бравым. — Он надел фуражку. — Ну, что еще у тебя?

Хорунжий глядел на сельскую улицу: мимо проехал грузовик, потом две полковые пушки, телефонисты тянули кабель, высокий боец согнулся под тяжестью катушки — когда Лекш пригляделся к нему, то увидел испещренное морщинами лицо пожилого человека.

— Есть еще один вопрос, но он уже не касается нашего батальона. Товарищ капитан помнит, наверное, дело Кольского в Боровице? Бегство дезертира…

— Да-да, припоминаю! — буркнул Гольдвельд. — Наломали дров…

— Я хочу доложить, — продолжал дальше хорунжий, — что девушка, которая участвовала тогда в сокрытии дезертира, служит в нашем полку. Это капрал Ева Крачиньская из санитарной роты.

— Да что вы говорите? — удивился Гольдвельд. — Это, кажется, невеста Кольского?

— Так точно.

— Ну, эта девушка герой — прилетела к нам, в наше войско, за своим парнем. Я всегда думаю: что же любовь делает с людьми!

— Товарищ капитан! Она тогда в самом деле укрывала дезертира и должна понести за это наказание. Это тяжкое преступление. И в совершении его нет ни малейших сомнений, ведь она сама в этом призналась.

— То есть рассказала вам, как было. Призналась…

— Так точно.

Гольдвельд поднялся, вытащил из кармана кисет и начал набивать трубку. Его увлекло это занятие: табак набивал плотно, старательно, затем поднес трубку к носу и понюхал.

— Совсем не пахнет, — сказал он. — Вот раньше был аромат… а теперь? Откуда этот табак? Знаете, что я вам скажу: немецкий табак — настоящее дерьмо, даже если добавить в него немного меду. У русских табак хороший, я курил его в Москве, как он, черт побери, назывался, память стала совсем ни к черту!..

— Так что касается моего доклада, товарищ капитан…

— Что вы так беспокоитесь, Лекш? Вы ведь доложили начальству. Знаете русскую поговорку: начальству виднее…

— Так точно. — Хорунжий покраснел и снял очки. — Есть такие, которые думают, что на войне… все аннулируется. Что на войне порядок не обязателен. Что он для тыла — один, для передовой — другой.

— Если внимательно присмотреться, хорунжий, то все выглядит несколько иначе. Вы ведь студент, правда? Вы теоретик… Не дай бог нам теоретиков… Вы что думаете, Лекш, — он повысил голос, — что я буду этим заниматься? Ах, Лекш, Лекш, что у вас за страсть к интимным делам!..

— Я не об интимных делах, а о наказании за преступление.

— Мы сурово караем преступления: дезертирство, трусость, невыполнение приказа… А люди у нас разные и с разным прошлым… И не в этом дело. Вы ничего не понимаете, Лекш, можете идти. Да, вот что… если где-нибудь увидите хороший трубочный табак, вспомните обо мне. До свидания, товарищ хорунжий.

5

Начальник разведки дивизии был высокий, лысый, с продолговатым лицом, с торчащими передними зубами. Он улыбался — или так только казалось Олевичу? — всякий раз, когда задавал вопросы.

— Садитесь, рядовой. Вас накормили разведчики?

— Так точно, товарищ капитан.

— Хорошо. Вид у вас неважнецкий, — улыбнулся он, — что, впрочем, неудивительно. Так как вас величать?

Олевич был готов к этому вопросу, но какое-то время все же колебался. Смотрел в окно на просторный двор, за которым виднелась проселочная дорога, на стоявшие под деревьями грузовики, на толстого старшего сержанта в фуражке набекрень рядом с ними.

— Рядовой Клосовский, товарищ капитан.

— А я было уже подумал, что с перепугу позабыли. Ну так рассказывайте все по порядку.

— Когда мы приехали в Бёслиц, — начал Олевич, — капитан остановил колонну, потому что у головного грузовика отказал мотор…

— Это мне уже известно. Послушайте-ка, Клосовский, напрягите свою память и постарайтесь вспомнить все о напавших на вас. Ваши дружки так перепугались, что ничего связного сообщить не могут. Какими силами они вас атаковали? Хоть приблизительно.

— Наверное, не больше чем ротой, — сказал осторожно Олевич. — Поначалу показалось, что это усиленная разведгруппа. Так, по крайней мере, я подумал, если вообще в тот момент был на это способен…

Капитан внимательно посмотрел на него:

— На чем основываются ваши предположения?

— По нас, как мне казалось, стреляли два пулемета. Потом появился танк…

— Откуда он появился?

— Не знаю.

— Вы абсолютно уверены, что танки были?

— Да. Один я видел сам, когда мы находились на центральной площади городка, и второй, когда залегли в арке ворот. И совершенно точно, что в нападении участвовали и гражданские лица, стреляли из окон, товарищ капитан, я также непосредственно видел нескольких вооруженных людей в гражданской одежде. Это была мясорубка. — Он оживился: — Площадь, ночь, тишина — и вдруг стрельба со всех сторон.

Капитан минуту молчал, глядел на Олевича, словно прощупывал его взглядом.

— Вы когда вступили в армию, Клосовский?

Олевич почувствовал, как в нем нарастает напряжение.

— В конце ноября, товарищ капитан, — медленно проговорил он.

— Вас не направляли в офицерское училище?

— Нет.

— Вы были в партизанах?

— Нет.

— Ладно. Вернемся к нашим делам. — Он усмехнулся: — Так, значит, вас застигли врасплох на этой площади. А потом вырезали, как баранов. Вам не удалось организовать оборону?

— Никак нет, товарищ капитан. Командир был убит первой же очередью. А остальные — это ведь бойцы запасного полка, в основном необстрелянные.

— Вы тоже впервые очутились под огнем противника, — нажимал капитан. — Так, значит, никто после гибели командира не принял на себя командование, никто даже не пытался?

— Никто не принял, — тихо повторил Олевич.

— Вы, Клосовский, производите впечатление толкового парня. Ваши коллеги рассказывают, что вы сумели стащить с грузовика пулемет. А на будущее запомните: в такой ситуации каждый может взять на себя командование, в том числе и вы…

— Так точно, товарищ капитан.

— Ну хорошо. Что вы еще видели из арки ворот?

Олевич молчал. Сейчас следовало бы сказать: «Они добивали раненых саперными топориками. А я это видел, товарищ капитан, и не стрелял. Да-да, лежал в арке с полным магазином патронов в автомате, глядел, не мог отвести глаз! Думал про себя: хватит ли у меня смелости?.. Нет, не хватило…»

— Почему вы не отвечаете?

— Потому что почти ничего не видел. Мы отошли в глубь двора.

— Отошли!

— А что нам оставалось делать? — вдруг выпалил Олевич. — Погибать?..

Капитан сделал вид, что не слышит.

— Вы только что сказали, что заметили из арки ворот танк. Поймите же наконец, — добавил он, — это для меня очень важно, а вас приходится тянуть за язык. Со вчерашнего дня нам не удалось взять ни одного «языка».

— Это, к сожалению, все, что я видел.

— А потом?

— Мы обнаружили во дворе переход на параллельную улицу. Ночь выдалась темной, луна уже зашла, на небе были только звезды… Мы очень медленно обошли кругом этот проклятый городишко, потому что один из нас, самый молодой, подвернул ногу. Я стремился отойти от Бёслица как можно дальше, но сначала должен был определить, в каком направлении идти…

— Что вы видели по дороге?

— Когда мы приближались к шоссе, а оно было слева от нас, я отчетливо слышал гул моторов; издалека видно было плохо, но мне показалось, что это бронетранспортеры.

— Много?

— Похоже, да. Ночью трудно определить.

— Надо быть более сообразительным. Подползи вы поближе, могли бы что-нибудь увидеть. Сейчас ведь идет бой за Бёслиц…

Да… «подползи поближе…». Когда они вышли на поле, самый молодой из них, Вацек, не мог идти дальше. Он плакал. Уселся на траву и плакал, растирая злополучную щиколотку. Второго обуял страх, Олевич видел, как у него дрожат плечи, как он поднял воротник шинели и прячет в него лицо. «Куда мы пойдем?» — спросил он. «На запад», — ответил Олевич. «Ты сошел с ума! Надо идти в обратную сторону, на западе немцы». — «Не болтай ерунды. Сам говорил, что наша дивизия взяла Каменц. Не могла она отойти оттуда — у нее в тылу были немцы». «Я никуда не пойду, — сказал Вацек. — Не могу идти». «Пойдешь». — «Не пойду». «Тогда оставайся здесь. И тебя я тоже оставлю, — обратился Олевич ко второму, — если будешь ныть».

Он взял вещмешок и автомат Вацека и пошел вперед, не обращая на них внимания. Они следовали за ним. Вацек медленно ковылял по траве…

— Но далеко вам уйти не удалось, — сказал капитан.

— Так точно, товарищ капитан, всего каких-нибудь пять километров.

— Как вы определили направление движения?

— По звездам.

— Вы знаете, как это делается?

— Так точно.

— И в том домике вы просидели до утра?

— Да, мы очень устали.

…Они заметили небольшой дом, когда подходили к лесу. Олевич обошел его, вокруг царила тишина, из-за высокого забора не доносилось ни единого звука. Снова почувствовал себя как в те времена, когда был партизаном. Ударил прикладом в дверь раз, другой… Открыла перепуганная женщина в халате, он отодвинул ее в сторону и вошел в дом. Кухня, скамья, помятая постель, тепло перины… В доме находились двое — женщина и высокий старик. Командир увел их на кухню, обоим бойцам велел лечь в кровать, и они улеглись в теплую постель, не сняв даже гимнастерок.

Олевич сел в кресло, которое поставил так, чтобы видеть кухню и входную дверь, положив автомат на колени. Засыпал, открывал глаза и снова погружался в сон. Он так и просидел всю ночь в кресле, а утром велел женщине приготовить завтрак. Старик сидел в кухне и глядел, как они ели.

«Выйди отсюда, — сказал Олевич. — Не мозоль глаза».

Старик вышел…

— Ну а утром? — спросил капитан.

— Мы обнаружили траншею, которая вела прямо на запад, и встретили вскоре разведчиков. Это все.

Когда они шли с разведчиками в штаб, он понял, что это та самая дивизия. Полки Крыцкого, Адамчука, Оски. Но это почему-то не произвело на него особого впечатления. Не следовало исключать и такой возможности: если уж не везет, так не везет… Ну и что с ним сделают? Отправляясь на фронт, он сам был хозяином своей судьбы. Теперь она была в руках других, и он уже не мог вмешаться в ход событий. Конечно, существовал еще какой-то шанс: может, направят в другой полк, может, не встретит никого из своих бывших товарищей. Но Олевич не знал, так ли это для него теперь важно. Зачем он хотел на фронт? Почему считал, что все разрешится на фронте? Так кто и что его ждет? Наверное, опять Леоняк и допросы, а потом в лучшем случае штрафная рота. Будь что будет, только бы поскорее… Надо было просто назвать разведчику-капитану свою настоящую фамилию и ждать. «Я был офицером в полку Крыцкого, совершил преступление». — «Какое?» — «А не все ли равно!» — «Мотивы?» — «Насчет мотивов ничего сказать не могу, забыл».

Он спросил:

— Товарищ капитан, а что будет со мной?

— Пока останетесь в разведроте. Обратитесь к старшине, он вас накормит. А потом посмотрим…

Когда капитан говорил это, Олевич взглянул во двор. Туда заехал «виллис» и остановился у дома напротив. Из машины вышел генерал, высокий, грузный мужчина. «Наверное, командир дивизии», — подумал Олевич. Генерал задержался во дворе, беседуя с офицером, который приехал вместе с ним. Стефан увидел почти квадратное, с грубыми, рублеными чертами, лицо командира, и оно вдруг показалось ему необычайно знакомым.

6

В пятнадцать часов огонь полковых 76-миллиметровых пушек обрушился на немецкие укрепления на подступах к Бёслицу. Крыцкий все-таки обеспечил батальон Свентовца огневой поддержкой. По полю пошли на приступ рота Реклевича и рота автоматчиков.

Вместе с ними в цепи шел артиллерийский наводчик. Он отыскал на поле удобный пригорок, поросший можжевельником, и оттуда четко видел постройки городка и фигуры пехотинцев, рывком поднимавшиеся с земли. На левом фланге заговорил пулемет, потом замолк. Роты достигли уже окраины, атаковали гранатами ближайшие постройки, но в ответ не прозвучало ни выстрела. «Какой-то бред! — подумал наблюдатель. — Мы себе зубы поломали на этом городишке, а швабов там нет».

Немцев в Бёслице и в самом деле уже не было. Бойцы шли по пустынной улице, выглядевшей так же, как два дня назад. В окнах снова появились белые простыни, на тротуарах валялись сорванные гитлеровские плакаты, у первого перекрестка стоял подбитый немецкий танк. Шли осторожно, с оружием наготове, прижимаясь к стенам домов. Те из них, кто первым добрался до площади, окруженной трехэтажными каменными домами, увидели сначала сожженные грузовики, а потом, удостоверившись, что площадь так же пустынна, как и весь городок, и решив было уже идти дальше, обнаружили тела убитых…

Майор Свентовец пришел на площадь спустя несколько минут. На сей раз он не остановился у готического костела, спокойствие и покорность этого городка, который теперь казался таким доступным и столь охотно принимающим победителей, пробуждали в нем ненависть. Когда он докладывал Крыцкому о взятии Бёслица, услышал в ответ сухой голос полковника: «А я вам что говорил? Никаких серьезных сил там у противника не было». Свентовец хотел было резко возразить, но сдержался. Что он должен был сказать Крыцкому? «Когда мы посчитали, что атака захлебнулась, немцы уходили из Бёслица… Мы потеряли несколько человек во время неудавшегося штурма, а потом заняли город без потерь… Так бывает: бой продолжается, и только потом становится ясно, каков его настоящий итог».

— Посмотрите-ка, Хенцель, уже успели вывесить простыни, — сказал он, обращаясь к батальонному адъютанту. — Как только мы уйдем из города, простыни исчезнут, потому что эсэсовцы расстреливают вот таких, слишком трусливых.

На площади царило оживление. Рядом с домом, разрушенным прямым попаданием снаряда, стояли группки бойцов. Послышался винтовочный выстрел, потом второй…

— Что там еще?

Подбежал подпоручник Реклевич:

— Товарищ майор, обнаружены останки наших бойцов, порубленных саперными топориками. Вон там, в тех развалинах. — Он показал рукой. — Капитан Логинович из нашей дивизии и остальные — все с размозженными головами… Удивительно, что население не убрало трупы, может, не успели… — Реклевич, молодой рослый парень с вытянутым лицом, был без фуражки. Вытирал рукавом пот со лба. — Это страшное зрелище, товарищ майор, бойцы негодуют.

Снова грянул винтовочный выстрел, потом пулеметная очередь.

— Выясните, что там происходит, — сухо сказал Свентовец. — Прекратите стрельбу.

— Слушаюсь, товарищ майор! — Реклевич даже не пошевелился и не надел фуражку.

— Выполняйте приказание. — И майор медленно двинулся в сторону развалин дома.

— В этом, — говорил Реклевич, следуя рядом со Свентовцом, — участвовали гражданские лица, это ясно как дважды два. Я уже слышал о таких случаях, и не раз.

Снова раздалась пулеметная очередь.

— Реклевич, — тихим голосом сказал Свентовец, — мне еще раз повторить вам?..

На тротуаре, рядом с развалинами дома, уже собралось несколько офицеров батальона: Ружницкий, Кольский, Лекш. Они расступились, увидев Свентовца.

— Там лежат, — сказал Кольский.

Они лежали среди битого кирпича и искореженного металла. Свентовец увидел открытые глаза, отвернулся.

— Саперными топорами добили, — услышал он сзади. — Убийцы.

— Сжечь этот город! — вдруг крикнул молодой старший сержант.

— Камня на камне не оставить…

— Хенцель, наведите порядок. Роты выводятся из Бёслица. Потом я отдам приказ относительно убитых… Доложите в штаб полка.

— Они должны быть отомщены, товарищ майор, — сказал тихо Ружницкий. — Нам нельзя оставлять это преступление безнаказанным.

Свентовец поглядел на своих офицеров. Они стояли рядом, не отрывая взгляда от того места, где лежали убитые бойцы. Лекш с рукой на перевязи неловко протирал стекла очков, Кольский закуривал…

— Потом, — продолжал Ружницкий, — забудется…

— Мы для того и воюем, чтобы карать убийц, — тихо сказал Свентовец, и ему стало стыдно от этих избитых и ничего не значащих слов.

— Это слишком общо, товарищ майор! — бросил Лекш. — Общо. Конкретное преступление требует конкретного возмездия. Оно должно быть наказано.

Свентовец подумал о жителях Бёслица, окинул взглядом дома, глазницы выбитых окон. Те из жителей, кто остался в городе, забились, наверное, сейчас в подвалы, укрылись в глубине домов, готовые ко всему, однако еще не потерявшие надежды…

— Так что вы предлагаете? — спросил Свентовец.

— Наказать жителей Бёслица, чтобы другим неповадно было, — наконец тихо промолвил Лекш. — Чтобы знали: совершен акт правосудия…

— Как вы себе это представляете?

— Ну, можно, — вмешался Ружницкий, — расстрелять хотя бы бургомистра и нескольких горожан. Бургомистра я запомнил: когда мы первый раз вошли в город, он проводил нас в пекарню. Лысый такой, невысокого роста, совсем не похожий на гитлеровца.

— Ищи ветра в поле! — сказал Кольский. — Если наказывать, — добавил он, — то их всех. Обстрелять городишко из пушек и минометов…

— Вы хотите покарать преступников или отомстить? — спросил Свентовец. — Проучить или совершить акт правосудия?

— Они все здесь убийцы.

— Нет, поручник Кольский, наверняка не все.

— Преступление должно быть наказано, — снова повторил Лекш.

— Очень верный принцип. Но как вы хотите наказать это преступление, совершенно конкретное, противоречащее всем правилам войны? Так ведь можно возложить на жителей Бёслица все преступления, совершенные гитлеровцами…

— Так что? — крикнул Ружницкий. — По-вашему, мы должны просто уйти отсюда, поджав хвост? Им дозволено все, а мы… хорошо воспитанные мальчики.

Молчали. Их душило бессилие.

«Нет виноватых, — размышлял Кольский. — Есть убитые и живые — перепуганные, безоружные, не ведающие о содеянном. Враг передо мной в окопах, враг защищает город, но когда я стою на площади, то вижу только белые флаги».

Вспомнил город Нески. Его брали с марша. Рота пробилась к заводу, и когда Кольский с несколькими бойцами вошел в открытые ворота, то увидел, что завод работает. Они стояли на пороге цеха; рабочие отходили от станков и в полной тишине глядели на них, женщины и мужчины, обычные люди с крепкими мускулами. Убийцы?..

— У вас есть другие предложения? — сухо спросил Свентовец.

Они молчали. Какие могли быть еще предложения? В гневе можно разрушить город, но не будут же они хладнокровно вырезать население…

— Жалко снарядов, — пробурчал Ружницкий. — Черт его знает, что может случиться ночью.

— Так что, нет предложений? — Майор поглядел на часы и подождал еще немного. — Хорошо. Рота Кольского возглавит колонну. Маршрут тебе известен. Если вступишь в соприкосновение с противником, тотчас же докладывай. А в остальном… не морочьте мне голову…

В окне соседнего дома они увидели белую простыню. Даже не заметили, когда ее успели вывесить…

Перед тем как двинуться в путь, Кольский объявил благодарность Михалу Маченге. Он теперь с симпатией относился к этому пожилому человеку, который сумел подтянуться, войти в колею трудной и непривычной для него армейской жизни. В нем не было ничего чужого, непонятного — лицо, каких он видел тысячи, самое обычное, крестьянское, несколько угловатое. Про таких, как он, говорили, что они бегут в лес при виде танков. Сущая неправда: мужику надо сказать, что это не страшно, и если уж он зароется в землю, то ни за что не двинется с места. Впрочем, доподлинно известно, что крестьяне меньше дрожат за свою жизнь, чем горожане. Так, по крайней мере, считал Кольский и помнил об этом, разговаривая с Михалом Маченгой.

— Ну так что ж, Маченга, — сказал он. — Вы стали настоящим бойцом. Буду ходатайствовать перед командованием, чтобы вам дали нашивку, будет что носить на плече кроме винтовки.

Рядовой Маченга молчал.

Поручник сел на придорожную траву и достал сигареты:

— Угощайтесь, немецкие, слабые…

— Спасибо, товарищ поручник.

Кольский закашлялся.

— Я вами доволен, — продолжал он. — Хорунжий Лекш мне доложил, как здорово вы разделались с теми швабами.

Маченга пошевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не находил слов. Впрочем, все в роте знали, что он не речист.

— Ну рассказывайте, Маченга, что у вас на душе…

— А то, товарищ поручник, — он слегка заикался, — что очень вам благодарен за похвалу, но, по правде говоря, я ее не заслужил. Тогда, в Гняздове, было совсем по-другому, я прыгнул в огонь по собственной воле, не испытывая никакого страха. А в этот раз боялся, думал, что мне конец. Конец, — удивленно повторил он, — и совсем не знаю, как я бросил гранату. Так вот, должен честно признаться, что было бы лучше получить благодарность в другой раз…

— Что вы чепуху мелете, Маченга?! Немного боялись… Бывает, с каждым бывает. Самое главное результат, понимаете? Что не потеряли голову, хладнокровие…

— Так точно, товарищ поручник.

«Что за люди!» — подумал Кольский.

Солнце медленно клонилось к западу. Свентовец показывал на карте: Бретвельде, крупный населенный пункт в нескольких километрах от Бёслица. Кольский помнил его окрестности, холмистые, живописные. Бёслиц, Бретвельде были теперь неразрывно связаны.

7

Из дневника поручника Яноша, адъютанта командира дивизии:

«Очередное переселение. Я ничего не понимаю в этой войне, пусть Векляр беспокоится, в конце концов на адъютантов военачальников никакие стратегические функции не возлагаются. Видно, существует особая категория людей, которым такая жизнь очень подходит: принести, отнести, подать, позвать, напомнить, а на других можешь поглядывать свысока, потому как у тебя и мундир получше, и отутюжен хорошо, и жратва повкуснее. Про себя скажу, что к этому я равнодушен, но и уходить отсюда желания не имею. Все-таки здесь интереснее. Войну видишь словно с пригорка, а не из стрелкового окопа. И она становится немного зрелищем, немного приключением. А какие приключения у пехоты? Видишь впереди только клочок земли…

Но и возможность взглянуть сверху мне не помогает, все равно не могу уловить смысл этих переездов с места на место. Штаб перебирается в какое-то село к северу от городка Бретвельде. Крыцкому приказано занять оборону в Бретвельде, Оске — на участке между Бретвельде и Бёслицем, Адамчук прикрывает нас с запада. Все понятно даже для рядового-необученного. Но прошу разъяснить мне: что произошло? Была шифровка из штаба армии, а сегодня с ним нет связи. По-видимому, нас отрезали. Рошко почти уверен в этом, но при генерале нельзя произносить ни одного из этих слов: «отрезаны», «окружены». Я сам слышал, как он ругал начальника связи. Поначалу тихо, спокойно, а потом два последних предложения в полный голос: «Никакой паники! Никакого окружения!» Так вот, я могу повторять за моим генералом избитые фразы о том, что война требует постоянного маневрирования, и изображать, что мне что-то известно. Но, впрочем, могу и не изображать: знаю, что тяжело с патронами, что мы не можем помочь полкам, что конная разведка искала соседа на востоке и юге, но вернулась ни с чем.

У меня иногда появляется свободная минута. Мог бы даже написать письмо Анне, прекрасное письмо, такое, какие она любит. С пафосом. Письмо, в котором говорилось бы, что я постоянно помню о ней, постоянно вижу ее, даже ночью, когда трассирующие пули буравят небо; боже мой, что за сочное слово «буравят»! Я бы мог подобрать еще множество других красивых слов, но не хочу, не будет никакого письма, не знаю, как описать ночную канонаду и людей, возвращающихся с передовой, и раненых на перевязочных пунктах, и тех, кто поднимается в атаку.

Порой мне кажется, что Векляр не прав, что мы не будем помнить войну, не захотим возвращаться к ней в своей памяти, и, если мне еще раз доведется свидеться с Анной, я буду говорить с ней о чем-нибудь другом. О чем же? Я должен записать разговор, свидетелем которого случайно оказался несколько минут назад.

На марше, когда мы меняем места стоянок, я часто, сам того не желая, подслушиваю разговоры Векляра. Время от времени мне кажется, что генерал знает об этом, что смотрит на приоткрытую дверь и порой даже специально говорит что-то для меня. Он снижает тогда голос, меняет интонацию, а я краснею как молокосос. Не знаю, удалось мне хоть раз подслушать что-то без его ведома: ну и пусть, может, он и впрямь думает, что я стану летописцем дивизии, что напишу как следует ее прекрасную историю, которую можно будет оправить в рамку. Нет, никаких рамок! Пусть-ка лучше мы останемся неизвестными. Объявляю полное равнодушие к истории.

Но я все же должен записать один разговор. Не знаю, генерал ли позвал Зоника или же замполит дивизии явился к нему сам. Отношения между ними не наилучшие. Все очень просто: генерал, как он сам про себя говорит, политический деятель и считает, что должен наставлять на путь истинный Зоника. А Зоник хочет быть самостоятельным: у него, впрочем, есть свое мнение и он знает, чего хочет. Векляр это ценит, хотя виду не подает. Зоник кряжист, невысокого роста, всегда задумчив. Полная противоположность генералу. Не нравится мне эта задумчивость Зоника: когда разговариваешь с ним, никогда не знаешь, слушает ли он тебя. Однако бывает достаточно одного слова, чтобы замполит «проснулся» и заметил собеседника.

Так вот, сидят они у генерала, в глубоких немецких креслах, беседуют. А я подслушиваю. Зоник начинает.

Должен сначала записать два предложения, которые часто и с нажимом повторяет Векляр: «Мы не находимся в окружении» и «На войне часто бываешь в такой ситуации, в какой сам считаешь».

Майор Зоник, наклонившись к генералу, рассказывал о настроениях личного состава полков. Ему можно верить: он все время торчит на передовой, беседует с бойцами и часто выступает перед ними. Любит это делать; говорит без бумажки, что выгодно отличает его от остальных офицеров-политработников, те не отрывают глаз от конспекта.

«У Крыцкого, — заявил Зоник, — бойцы говорят, что мы попали в окружение. Нет, я не хочу утверждать, что сложилась психология окружения. Но после сегодняшних боев людей охватило состояние неуверенности. Это относится также к офицерам».

Зоник имеет претензии к генералу. Говорит сухо, держится официальнее обычного. Все это выглядит со стороны немного смешно.

«Мы ничего не говорили командирам, — наступает Зоник на Векляра. — Даже командиры полков не знают, что у нас начались трудности с боеприпасами и продовольствием. Они бы расходовали боеприпасы экономнее, товарищ генерал, если им объяснить, что положение дивизии трудное. То есть сказать людям правду, правда, какая бы она ни была, всегда мобилизует людей…»

Я не вижу, но чувствую, что Векляр недоволен.

«Какую правду? — спрашивает он. Слышу шаги, Векляр расхаживает по комнате. — Какую правду? — повторяет он вопрос. — Заруби себе на носу: мы не находимся в окружении и не будем никогда окружены там! Ты что-нибудь слышал о маневренной войне?»

Он задел Зоника за живое: самым неприятным было для майора то, что у него нет военного образования, и, когда ему напоминали об этом, он обижался.

«Я не настолько безграмотен, товарищ генерал».

«Не настолько, не настолько»! Не петушись».

«Ведь после вчерашней шифровки у нас нет связи со штабом армии. Пытались связаться в резервное время…»

«Ну и что?»

«В настоящий момент мы ушли вперед от основных сил, наверное, на несколько десятков километров».

«Действительно, так. Разрыв составляет около сорока километров».

«Вот именно», — говорит Зоник и замолкает.

Слышны только тяжелые шаги Векляра. Сейчас он подойдет к двери и плотно закроет ее. Однако генерал не делает этого.

«А знаем ли мы точно, товарищ генерал, где находятся немцы? И какими силами они располагают?»

«Кое-что знаем, — отвечает Векляр. — Они заняли оборону примерно на линии Лохза, Гроссдубрау, то есть к востоку и югу от нас».

«Так, значит…»

«Зоник, не паникуй».

«А я не паникую, просто хочу знать наше действительное положение».

«Вот и смотри на него трезво. Вас охватывает психоз окружения, потому что мы не нашли соседей, потому что точно не знаем, где находятся части нашей армии. А что сие означает? Противник атакует с юга, пытаясь прорваться на север. Зачем? Это ясно даже ребенку… Если немцы располагают достаточно серьезными силами — а похоже, это именно так, — то будут пробиваться к Берлину… Это их последний шанс прийти на помощь столице. А мы? А мы? — дважды повторил он. — Мы — наиболее выдвинувшаяся на запад часть. Мы должны принять участие в сражении, которое ведет армия, и сделать то единственное, что может помочь армии… Вести наступательные действия, нащупывая фланги рвущихся на прорыв группировок врага. Где, в каком направлении? Конечно, на юго-востоке… Вам ясен замысел? Поэтому место сосредоточения дивизии — район Бёслиц, Бретвельде, и из него-то мы и поведем наступление…»

«Значит, будем наступать вслепую, — пробурчал Зоник. — Ладно, а что же мы должны говорить людям?»

«То, что ты услышал от меня. Положение трудное, но не драматическое, противник стремится прорваться, потому что находится в критической ситуации. Беречь патроны, драться спокойно, помня, что победа не за горами. Дивизия ведет наступление… Вот что самое главное».

Затихли шаги Векляра. Напрягаю слух в наступившей тишине, но Зоник молчит…

И все-таки майор не сдается.

«А что вы думаете на самом деле, товарищ генерал?» — после паузы спрашивает он.

Ну, сейчас он свое получит: Векляр не терпит таких вопросов.

Я ошибся, буря не разразилась, и я бы с удовольствием написал: «Векляр усмехнулся…», но не уверен в этом.

«Вы задаете ваш вопрос после всего того, что я вам сказал? Вы очень молодой политработник, Зоник, но со временем научитесь. Кто вам позволил задавать такие вопросы? Ну ладно, не будем об этом… Понимаю, вы хотите, чтобы я дал однозначную оценку, тогда вы успокоитесь и приметесь за работу. Дам ее тогда, когда захочу, понимаете?.. Или же это сделают за меня другие когда-нибудь потом… — И опять повторил то же, что вначале: — На войне чаще всего бываешь в такой ситуации, которая тебе полностью не ясна. В чем я могу ошибиться? В определении намерений противника? В оценке положения? Я не допускаю такой возможности, потому что никогда прежде не ошибался в главном. Запомни также, Зоник, враг тоже должен поверить, что моя оценка верна».

«Это все как-то странно, товарищ генерал. Ведь существует объективная оценка положения на фронте».

«Существует, существует… подсчитываешь, прикидываешь, рассматриваешь возможности, принимаешь решение. Главный итог можешь вычислить, исходя из статистики. Результат. Но фрагменты фронтовой обстановки, если хочешь вылепить из них целое, ты обязательно должен увязать со своей концепцией». (Не уверен, что точно записал.)

«А как командовать при таком положении?»

«Настойчивость, прежде всего настойчивость и уверенность в выбранной концепции. Если мы говорим, что ведем заградительные боевые действия, это означает, что так оно и есть и мы будем продолжать наступать! Почему я должен быть в окружении?! — неожиданно удивился он. — Немцы, пробиваясь клином с юга, находятся в окружении… И мы их в этом убедим».

«Это очень странно, товарищ генерал. Я думал, что мы мобилизуем солдат и офицеров на большую отдачу, сказав им правду…»

«Да ты опять за свое! Ничего ты не понял. Скажу еще проще: мы в настоящий момент находимся в таких условиях, что должны сами создавать свое положение. Так случается и в мирной жизни, и довольно часто. Власть формирует положение, формирует позиции людей. Иначе хаос не преодолеть. Мы не пробиваемся, а ведем борьбу, чтобы окончательно разбить ослабленного противника, атакуем фланги рвущегося на север врага, который дерется из последних сил. А теперь будь настороже, многое зависит от твоих парней: бойцы у нас не до конца прошли курс обучения, боятся танков, должны добывать опыт в боях. Итак, все зависит от инициативы и стойкости, прежде всего стойкости, на которую мы способны».

Шаги Векляра. Генерал закрыл дверь, и больше я уже ничего не слышал.

Вроде бы пока ничего еще не случилось, дивизия не понесла серьезных потерь, если не учитывать отход от Каменца. Крыцкий вел бой у Бёслица, у Адамчука были некоторые осложнения на западном участке. Таким образом, немцы впереди и сзади нас, но, как говорит наш генерал, «мы не находимся в окружении». Пусть так, я доморощенный стратег и, будучи в партизанах, командовать дивизией не обучался.

Штаб готовил приказ о наступлении. Когда я спросил Рошко, какие он добыл данные для разработки операции, он только рукой махнул. Попрошу-ка я при случае генерала, чтобы он определил меня в разведку, Рошко совершенно лишен способности предвидеть… Может, наконец пригодятся мой партизанский опыт.

Генерал взял меня с собой к Крыцкому. Живописно, очень красиво выглядят холмы, пересеченные зелеными полосами леса, домики на склонах под красной черепицей. Едешь и думаешь: «Какой спокойный и красивый край!» И вспоминаешь, что ты в Германии, что несешь сюда возмездие, и этим должен быть доволен. Может, оно и так. Гляжу на людей, вывешивающих белые флаги, — они тоже понимают, что война подходит к концу. Так зачем же это напрасное сопротивление? Этот вопрос не дает мне покоя. Результат уже известен с математической точностью, но мы должны добыть его в борьбе.

Крыцкий будет вести наступление из Бретвельде на юго-восток. Генерал беседовал с ним минут десять — пятнадцать, а меня в это время взяли в оборот знакомые ребята из штаба. Начальник связи полка, поручник, житель Варшавы с улицы Вильчей, припер меня к стенке: «Рассказывай, что знаешь, каково наше положение. У нас болтают, что связи с армией нет и нам, видимо, придется пробиваться».

Я отбивался аргументами Векляра. Он глянул на меня, вытаращив глаза, и сказал: «Ты что, дурачишь меня?»

«И не собираюсь, — говорю ему. — Зато ты ведешь себя, как старая баба. Мы просто маневрируем, понял?»

Он махнул рукой и ушел, явно обиженный. Если бы я сказал ему, что мы окружены, наверняка бы успокоился. У него закалка еще с Варшавского восстания, в трудных ситуациях чувствовал себя как рыба в воде. Такие уж мы все. Как когда-то сказал генерал: «Мы должны каждую вещь называть своим именем». Видно, для того, чтобы получить право на подвиг. Окружение, трагическое положение, необходимость собраться на большое дело — это до нас доходит. А что за подвиг — гнать удирающих фрицев? Даже смерть в таком случае кажется бессмысленной: люди гибнут, когда победа уже фактически достигнута.

Я узнал, что в Бёслице были убиты новобранцы из резервного полка. Мне рассказал об этом Рошко, а затем Крыцкий доложил, что раненые были добиты саперными лопатками. Боже мой, сколько же вздора я сегодня написал! Я на фронте совсем недавно, а уже успел забыть, против кого мы сражаемся! Говорится: «Неприятель», в донесениях пишется: «Позиция неприятеля», словно мы ставим знак равенства между нами и ими. Неверно. Они не изменились, только наше положение теперь иное. Попрошу все же генерала, чтобы он направил меня в полк. К черту все, надоело здесь болтаться!

Будь я на месте Зоника, распорядился бы рассказать о преступлении немцев в Бёслице, рассказать всему личному составу дивизии.

Генерал велел мне убираться, прежде чем я успел предпринять попытку мотивировать свой рапорт. При этом добавил, что он тоже упрямый. Что ж, посмотрим!

Разведчики Оски захватили несколько «языков» в районе Эльстра. Оказалось, что они из 10-й бронетанковой дивизии СС. Теперь будет над чем штабу поломать голову! Откуда вдруг здесь взялась эта дивизия?

Вечер сегодня хорош. Как, впрочем, и вчерашний, вообще в этом году апрель выдался на славу. Воздух чист, над головой синева неба, что, правда, к делу не относится, но писать про это приятно. Может, кто-то из историков сошлется на меня, если захочет сообщить о погоде во время нашего наступления».

8

Неотправленное письмо генерала Векляра его жене Марте Олевич:

«Давно уже пора было написать тебе, я виноват, но буду искренен: мне было не до писем.

Ты так неожиданно ушла от меня, что я даже не успел осознать, что произошло. Нет, не подумай, что упрекаю тебя, это не в моих правилах, хочу только описать мое состояние, может, ты сочтешь его смягчающим обстоятельством. Чувствую себя старым, усталым, последние десять лет дают о себе знать, я уже не тот, прежний Векляр, который мог неделю не спать, работать по пятнадцать часов в сутки и быть выносливее любого офицера в бригаде.

Потребность писать, видно, является также знаком приближающейся старости. Ты хорошо знаешь, что раньше я никогда не имел склонности к душевным излияниям, меня скорее считали человеком замкнутым и труднодоступным даже для друзей. Не думаю, что внешне во мне что-либо изменилось, но, когда я остаюсь наедине с собой, меня охватывает желание рассказать что-нибудь о себе, как говорится, покопаться в мыслях, которые являются исключительно моей собственностью и которые я не отважился бы передать никому другому. Кроме, наверное, тебя. Никогда прежде я не чувствовал себя человеком, действия которого подвергаются оценке извне — не знаю, поймешь ли ты, что я хочу этим сказать?! — через боевой путь моей дивизии, через мои боевые приказы, мое политическое прошлое и мнения обо мне командования. Чувствую этот груз, от которого ни на минуту невозможно освободиться: сам себя могу проверить только результатами принятых решений, остальное — не в счет. Я должен всегда однозначно верить в правильность того, что делаю, иначе конец.

Война все утрирует. Механика войны, организация ее ведения, командование — это в определенном смысле доведенные до крайности организованные усилия. Здесь обязывает необходимость такого самопожертвования, которое невозможно в любых иных условиях, обязывает дисциплина, предполагающая безоговорочное подчинение.

Чтобы выиграть, необходимо учесть множество факторов, десятки равнодействующих сил, которые, если их оценивать порознь, совершенно не дают представления о целом. Необходимо сделать сложные расчеты и заняться статистикой, но также необходимо выделить что-то решающее и, главное, создать концепцию и заставить каждого бойца в своей дивизии поверить в нее. И только тогда, когда удается достичь этого, я внутренне превращаюсь в командира, и ни на что другое во мне уже не остается места.

Сам не знаю, зачем я все это пишу тебе, просто мне нужно выговориться перед кем-то, словно я хочу, чтобы хоть что-то осталось после меня. Нахожусь в сложном положении и решил сделать ставку на стойкость, мою собственную и моих бойцов. На мужество, смелость, сознательность. На несгибаемость.

Людей нельзя оценивать однозначно, они разные и по-разному думают, а я только сейчас понял, что их прошлое имеет для меня, как командира, второстепенное значение. Людям надо сказать, что оценка их человеческих качеств будет зависеть от того, как они проявят себя в бою. Это моя козырная карта. Я четко осознал это только после разговора с командующим армией. Он состоялся недавно. До этого говорил я с ним с глазу на глаз, еще в Польше. Тогда он сказал мне: «Ты зачерствел», а про тебя: «Эта женщина сгорает».

Мы стояли напротив Ротенбурга, все было уже готово, предусмотрено до самых мелочей, на следующий день нам предстояло форсировать Нысу. С пригорка мы долго рассматривали немецкие позиции и ровное как стол поле, простиравшееся между рекой и городом. Говорили о том о сем, а потом он вдруг внимательно посмотрел на меня и стал официальным.

«Ты знаешь, на что делать ставку?» — спросил он. «Знаю». «Твердо знаешь? А то я постоянно слышу, — сказал он, — как все повторяют: солдат у нас необученный, неопытный, прямо из деревни. Это правда — крестьянские лица и крестьянские фамилии преобладают. Очень пестрое общество с разными биографиями. Теперь слушай внимательно: они еще не знают, какие они и на что способны. Понимаешь?» «Понимаю». Он махнул рукой: «Ты должен понимать, видел это в Испании. Сознательность? Как часто мы повторяем это слово, сами не зная, что оно означает. Они проявят себя в боях, и ты сам объяснишь им, чего каждый из них стоит — ставку надо делать на это».

А я сам? Это неважно. Я тот, кому доверено командовать. И не могу освободиться от этой роли. Сколько бы раз мне ни поручали какую-либо работу, я стремился выполнить ее как можно лучше, но никогда, даже в Испании, я не отдавался ей так, без остатка. У меня адъютант, молодой парень, в возрасте нашего сына. Он не поверил бы, если бы я сказал ему, что думаю еще о чем-то, кроме своего воинского долга.

В возрасте нашего сына… Именно поэтому пишу тебе и никак не могу сказать о том самом важном, что должен был сообщить тебе еще несколько месяцев назад, но ее хотел причинять боль. Теперь знаю, что поступил неправильно. Нет, я не видел Стефана, не успел встретиться с ним, хотя полгода назад он был в моей дивизии…»

9

Вечер. Можно разогнуть спину и наконец поглядеть на окружающий пейзаж. Михал Маченга знал, что эта местность называется Бретвельде, выглядит как городок, хотя в этих местах в деревнях тоже стоят солидные дома, крытые красной черепицей. Дома совсем рядом с траншеей роты. В лучах заходящего солнца они смотрятся сказочно; видны улицы, брусчатка мостовых, даже контуры домов на центральной городской площади. Все города здесь очень похожи один на другой: Эльстра, Каменц, Бёслиц, Бретвельде… Вряд ли кто-то из бойцов в состоянии вспомнить облик хотя бы одного из этих городов.

На горизонте виднелись пологие холмы, кое-где поросшие лесом, перед ними — волнистый луг, поля с мягкой, как пух, землей. Лопата входит в нее как нож в масло…

Да, видимость хорошая, вот только знаешь немного — лишь то, что рота находится на окраине Бретвельде, где ей приказано снова занять позиции. Командирам наверняка известно, где противник и какие подразделения взаимодействуют с нами справа и слева, мы же видим только зигзагообразную линию траншей роты с мелкими окопами почти без брустверов.

Этой скудной информации, впрочем, было достаточно Михалу Маченге. Еще он знал, что рота занимает район обороны около одного километра по фронту, а также где стоят станковые пулеметы, которые выделили дополнительно из батальона, и что в глубине порядков роты находятся позиции минометов и 45-миллиметровых пушек. Если двинуться в тыл, то можно увидеть замаскированные ветвями и сетками орудия, поговорить с артиллеристами, которые всегда немного важничают, считая, наверное, что у них служба полегче.

Когда рыли окопы, появились два немецких самолета. Загрохотали зенитки. Маченга поглядел в небо, потом услышал взрыв, увидел неподалеку взметнувшийся фонтан земли, но не почувствовал страха. Он мог сказать о себе: «Свой страх я оставил в Бёслице». Однако ничего подобного ему в голову не приходило. Михал думал о саперных топорах. Сам читал: «Убивали саперными топорами». А они спокойно ушли из города, где в разноцветных веселых домах жили люди, которые все видели из окон, а возможно, и сами убивали.

— Мы кротки как овечки, — сказал молодой Граль. — Видно, действуем по-христиански: тебя режут, а ты не смей достать из кармана нож. Ну уж если мне в руки попадется кто-нибудь из этих…

— То что? — спросил Кутрына.

Молодой Граль не ответил. После смерти отца он стал немногословен. Шел целый день молча.

Зигзаг окопов тянулся вдоль домов. Как далеко он ведет? На карте Бретвельде был обведен кружком, рота Кольского обозначена только маленьким значком, а они, Маченга, Граль и Калета, не отыскали бы себя на ней даже через увеличительное стекло.

Когда зашло солнце, на позиции потянулись батальонные кухни, но мало кто, однако, имел охоту отведать супа с макаронами. Обследовали дома.

Маченга, Кутрына, Калета и молодой Граль вошли в двухэтажный домик под красной черепицей, аккуратненький, как и все остальные вокруг. В кухне стояли упакованные вещи, а у стола сидела толстая женщина с черными глазами-щелочками на круглом лице. Из комнаты вышел коротышка-немец; дрожащими руками он раскуривал трубку.

Они приняли бойцов гостеприимно и сердечно, словно гостей. Маченга не мог надивиться: ведь это немцы, а такие вежливые и улыбчивые, только губы у них слегка дрожат, если внимательно приглядеться. Не надо было даже спрашивать еду. Женщина сама быстро накрыла на стол, поставила консервы. В подполе обнаружилась бутылка ликера. Ликер был отвратительным на вкус, с запахом мяты, но за неимением лучшего сгодился и он.

— Гадость какая! — сказал Калета, опрокинув в рот рюмку. — Эх, сейчас бы малость самогону… Ты когда-нибудь видел, Кутрына, как гонят самогон? Как он капает помаленьку, капля по капле, а если гнать его правильно, то он не хуже водки. А какой крепкий! У нас в деревне были крупные специалисты по этому делу. За самогон можно было все купить.

— Немцы так не умеют, — констатировал Граль. — В лучшем случае гонят из сахара, да и то только в городах.

— В Нески, — продолжал Калета, — я встретил одного мужика, которого вывезли туда на принудительные работы. Так он рассказывал, что они пили денатурат, очищая его через слой ваты. У него был запасец, он предлагал мне, но я отказался.

— Да перестаньте же вы о водке! — Кутрына отодвинул тарелку. — Мне тошно от этой немецкой жратвы. Предпочел бы забрать все это с собой и двинуться обратно. А коль пьете ликер, не вспоминайте о самогоне.

— А о чем? Сам ты, кстати, тоже не отказался. А у меня свои заботы. — Калета поднял ногу: — Отклеилась подошва, я должен поискать что-нибудь на ноги.

— А ты поищи-ка, наверняка у них есть.

— Страшно не люблю у людей что-то отбирать, особенно у гражданских.

— Что это ты таким нежным стал, словно мы ее знаем, что у тебя в вещмешке?!

— Что есть, то есть, но у людей не люблю отбирать, такой у меня принцип. Должен быть какой-то порядок. В Каменце мы забрали сапоги со склада как положено, но я не взял для себя, думал, что этих хватит…

— Не валяй дурака! — Кутрына налил себе рюмку. — Ты что, забыл, где находишься?! Тоже мне, овечка!

— Я с тобой согласен, — сказал вдруг молчавший до этого момента Маченга, отставляя тарелку. — Согласен. Найди себе сапоги, а если не хочешь это сделать сам, я тебе помогу… Не здесь, так в доме рядом. Как это называется, когда солдат забирает…

— Это называется реквизиция, — сказал Кутрына.

10

Командир батальона получил приказ. Обозначил пункты на карте, изучил рельеф местности, принял решение — то есть сам в свою очередь наметил задачи своим подразделениям. Командир полка подчеркнул: «Ставлю тебе наиболее ответственную задачу». Командир батальона повторит каждому из своих командиров рот примерно то же.

Все задачи, которые ему приходилось решать прежде, были самыми опасными, и поэтому у него не было оснований для удивления или беспокойства. Де спеша он обозначил наблюдательный и командные пункты. Домики на окраине Бретвельде были одинаковыми, его злило это немецкое единообразие, проклятый архитектурный штамп. Стоп! Один из домов выглядит несколько иначе, рядом с ним растет высокое, раскидистое дерево. Подойдет!

Еще выбран запасной КП — так положено — в подвале соседнего здания. Теперь все: можно устраиваться и размещать батальон. Стол, карта, стул. «Подвели ли телефон? Следите, чтобы связь была в порядке, иначе пропадем ни за грош».

На карте Бретвельде напоминал вытянутое полукольцо. Шоссе, ведущее из Каменца на восток, разделяло его на две части. На центральной площади оно имело ответвление на юг. У конца дороги были замаскированы две 76-миллиметровые пушки. На северной окраине города, на холмах, расположились позиции полковых минометов и приданной артиллерии.

Командир полка сказал: «Что сумеете разведать о противнике, то и будете знать. У меня сведений о нем нет».

Прекрасно, не в первый раз, пощупаем, что и как. Можно позвать командиров рот. Эти молодые парни уже набрались опыта, их не удивишь сложностью положения, они вообще уже ничему не удивляются. Хотя, может, это напускное?

— Так вот, поручник Кольский, — сказал командир батальона, — поглядите-ка на эту дугу, выгнутую на юг, здесь как раз будет наше хозяйство. Твоя рота займет позицию на правом фланге, выдвинувшись несколько вперед. Занимай оборону, установи взаимодействие с соседом справа — это батальон Тышки из нашего полка. Придаю тебе взвод станковых пулеметов и минометчиков. Будь начеку, мне больше нечего добавить. — И сакраментальное: — Направляю тебя на самый опасный участок.

Поручник Реклевич, будете на левом фланге этого чертова Бретвельде. Ваша линия обороны проходит по линии построек в восточном направлении, за вами должна находиться рота автоматчиков полка, но надо проверить, там ли она, у нас есть печальный опыт, когда соседи присутствуют только на карте. Помните, что необходимо экономить боеприпасы, из сорокапяток стрелять только по танкам. Можете идти!

Командир батальона обозначил, где расположить минометы и станковые пулеметы, осмотрел позиции батальона, поглядел раз-другой на окутанное легкой дымкой пространство впереди. Ни зги не видно, ничего не известно, можно только послать разведчиков и ждать. «Мои дорогие, думайте о том, как накормить людей, и помните, что война, по крайней мере наполовину, это — ожидание».

Смеркалось, поначалу солнце освещало красные черепичные крыши домов в Бретвельде, а теперь все вокруг окрасилось в серые тона, постепенно стирая контуры холмов. Немцы молчали. Ведь они тоже в полном неведении и действуют вслепую.

Позвонил Крыцкий и сообщил, что командный пункт полка находится на северной окраине Бретвельде.

Свентовец доложил о занятии батальоном района обороны, выслушал замечания полковника. Голос командира был хриплый, в трубке что-то трещало, некоторые слова он повторял дважды:

— Свентовец, ты меня слышишь? Помни о фольварке Редлиц на стыке с батальоном Тышки.

О чем еще должен помнить командир батальона? Где он, черт побери, этот фольварк?

— Поручник Хенцель, карту! Найдите мне фольварк! Ага, вот он, порядок, пусть у Тышки голова болит…

Наконец минута спокойствия. Можно снять сапоги и вытянуть ноги. В конце концов, день был таким, что пора и отдохнуть. В комнате стояла тахта, удобная, накрытая ярким покрывалом. До сих пор, с самого начала наступления, он спал на койках и непонятно почему мечтал о тахте. И вот наконец сбылось. Вероятно, найдется и что постелить, будем надеяться, что ночь пройдет спокойно.

На ужин майор пригласил Ружницкого и Кольского. Войтек зажарил гуся, у этого парня с детским выражением лица — фантастические кулинарные способности. И где он раздобыл гуся? Война идет, фронт конвульсивно сокращается, и все равно если как следует поискать, то обязательно что-нибудь найдется на пропитание. Вот и сидят они за столом с белой скатертью, тарелки с голубой каемочкой, маленькие рюмки, давно уже не доводилось пить из таких.

— Этот мятный ликер отвратителен, — заявил Ружницкий, — ну а гусь — пальчики оближешь.

Ружницкий ел быстро, отрывая мясо руками, и когда брался за бутылку, на этикетке оставались жирные пятна.

Кольский молчал с самого начала ужина, словно находился на официальном приеме. «Почему этот парень такой скованный?» — подумал майор. Хотел было начать разговор с Кольским, но не стал этого делать в присутствии Ружницкого. Может, удастся поговорить потом, когда поручник немного расшевелится?!

— Ну и как, хорош гусь?

— Гусь отличный, товарищ майор, совсем как по-польски.

— Думаю, наши парни тоже не пропадут?

— Не пропадут, — откликнулся Кольский. Он был задумчив. — Бойцов одолевает справедливая ярость. После Бёслица нервничали, а теперь обозлились. Надо бы им разъяснить, что к чему. — И посмотрел на Свентовца.

— На войне как на войне, мои дорогие. Подождем, пока все прояснится. А сейчас выпьем ликеру. Уже темно, поглядим, будет ли ночь такая же светлая, как вчерашняя. Людям надо дать поспать, но помните: нет ничего более тревожного, чем тишина на войне.

Раздался телефонный звонок из полка: «К вам едет генерал».

Все, отдых закончился, надевай сапоги. Осталось ли что-нибудь от гуся? Можно было бы угостить Векляра…

Майор многое хотел сказать командиру дивизии, но ему казалось, что дистанция между ними увеличилась. Прежде, в Люблине, с генералом можно было запросто поговорить, теперь же Векляр словно не замечал Свентовца, их беседы не выходили за рамки официальных: «Так точно, товарищ генерал, понял».

Векляр конечно же захотел увидеть позиции с близкого расстояния. Он остановился на окраине Бретвельде, поглядел на постройки и окопы, подошел к позициям ближайшей роты, достал сигареты. Парни окружили генерала, это выглядело как на картине или на фотографии в газете… Высокий, угловатый, в немного примятой пилотке, Векляр глядел на окружавших его людей. Говорил медленно, старательно подбирая слова и так составляя фразы, чтобы их можно было запомнить. Как лозунги.

«Конечно, это тоже следует принимать в расчет, — думал Свентовец. — Каждый из них будет помнить, что разговаривал с Векляром, но беседы генералов с рядовыми всегда одинаковы. Мне казалось, что он может говорить иначе, а вообще-то можно ли как-то иначе?»

«Так точно, товарищ генерал, покажем им, где раки зимуют!», «Так точно, дадим прикурить фрицам!». Они тоже знали, как говорить с генералом, имели заготовленные заранее штампы, выставленную напоказ лихость. А чего они, на самом деле, ждали, что хотели бы услышать от командира дивизии?

«Что скажешь бойцу на передовой?» — подумал Свентовец. Боец приковал взгляд к дальним холмам, из-за которых может появиться враг. Знает, что всю ночь пролежит здесь, закутавшись в холодную шинель, что утром или он пойдет через поле, либо это сделает противник… Что же можно ему сказать? В лучшем случае угостить сигаретой.

Потом генерал заглянул в штаб Свентовца, выпил рюмку мятного ликера, съел кусочек гуся, похвалил. Спросил, не ожидая ответа: «Как вам здесь живется?» Поглядел на Свентовца а его офицеров, а майору все время казалось, что Векляр смотрел словно мимо них, не думал о них, а только «вписывал» их взгляды и лица в свои расчеты. Когда наступила тишина, генерал сказал:

— Надо, чтобы люди поняли, что мы наступаем, добиваем врага. Положение на фронте меняется, условия, в которых сражаются подразделения, оказываются разными, порой они занимают оборону, порой осуществляют трудный маневр. Но если брать в целом: мы наступаем. Отсюда мы будем теснить их на юго-восток… Кольский, — обратился он к поручнику, — я вас помню. Как ваши дела?

— Отлично, товарищ генерал.

— Ну и хорошо. На этом закончим, благодарю вас, майор.

Садясь в машину, он на мгновение задержался и посмотрел на Свентовца повнимательнее, словно наконец заметил его. Майор сочувствовал, что Векляр хочет что-то сказать, подбирает нужные слова, по знал, что он их не найдет.

— Ну что, Свентовец, — наконец сказал генерал, — прав я был тогда в Люблине, когда согласился отпустить вас на передовую?! Вы стали одним из лучших командиров батальонов в дивизии.

— Спасибо, товарищ генерал.

Тот махнул рукой:

— Да я не об этом. Вы в состоянии понять, что сейчас, когда война кончается, мы не можем утратить одного: сознания того, что мы побеждаем. Пусть даже большой ценой. Знаете что… — Не закончил фразы, протянул Свентовцу руку и сел в «виллис».

Майор подумал, что Векляр самого главного так и не сказал. И что он тоже не успел сказать генералу: «Исход войны предрешен, а отдаем ли мы себе отчет в том, какую ценность будут представлять эти люди завтра, после войны?»

Когда машина уехала, Кольский, все еще стоявший по стойке «смирно», спросил:

— Я могу идти, товарищ майор?

— Нет, останьтесь…

Они стояли на краю улицы; было уже темно, только где-то в глубине Бретвельде мигали желтые огоньки. Майор напряг зрение, чтобы увидеть выражение лица поручника. Оно было, как всегда, спокойным и холодным.

— Послушайте, Кольский, — сказал он, — у меня была Ева Крачиньская. Вы знаете, что она у нас в полку? — Он перешел на официальное «вы» и почувствовал, что это придает ему уверенность. — Я считал своим долгом сказать вам об этом.

Кольский на мгновение задумался.

— Знаю, товарищ майор.

— Не удивляйтесь, что я с вами говорю на эту тему. Речь идет о ваших личных делах, но я старше и опытнее вас и мог бы вам помочь. Крачиньская сказала мне, что признала свою вину в том, что участвовала тогда в укрывательстве дезертира. Да… оказывается, вы были правы и в самом деле видели дезертира. Не думаю, однако, что сейчас это существенно…

— Разрешите закурить?

— Курите.

Кольский долго искал сигареты.

— Признала свою вину, — повторил он. — Сейчас… Зачем?

— Так вы ничего об этом не знаете? Ева… Крачиньская, — он поправился, — хочет, чтобы ее наказали.

— Наказали? — переспросил Кольский.

— Это вам кажется странным? Да, она выбрала не совсем подходящие место и время. Буду откровенен. — Свентовец посмотрел на Кольского. — Не знаю, как бы я сам поступил несколько месяцев назад или, скажем, сегодня, будь я на родине. Но здесь… вернее, отсюда, из Бретвельде, эта давняя история выглядит как бы нереальной, выдуманной, касающейся только девушки и вас.

— Товарищ майор, я никак не связан с этим делом. Оно меня не касается, — с трудом выговорил Кольский.

— Не касается вас? Кольский, я с тобой говорю не как с подчиненным. Подумай, ведь девушка пришла в армию ради тебя и ради тебя хочет порвать с прошлым. Я так это понимаю. А может, уже и порвала. Слишком многое нас всех связывает, чтобы помнить прежние обиды… Что, вам так трудно простить? — Он вдруг почувствовал себя смешным в этой роли: командир батальона, мирящий влюбленных.

— Я все понимаю, товарищ майор, но меня теперь ничего не связывает с Евой Крачиньской. Я только удивляюсь ей… — И тихо добавил: — Для меня уже ничего невозможно поправить. Эта девушка когда-то была мне очень близкой, товарищ майор, а потом… — Он махнул рукой: — Простить-то можно, но спишет ли все война?

— Так, может быть, — сухо сказал Свентовец, — вы считаете, что следует возобновить следствие? Передать дело в прокуратуру?

— Нет, я вовсе так не считаю.

— Почему же? Можем подождать несколько дней, пока не прояснится ситуация на фронте, а потом отдать капрала Еву Крачиньскую под суд.

— Нет! — воскликнул Кольский. — Я этого совсем не хочу!

— Почему? Вы дадите показания как основной свидетель и главный пострадавший.

— Я не дам никаких показаний, товарищ майор.

— Почему, поручник Кольский?

— Не знаю, — сказал он. — Прошу, не терзайте меня.

Свентовец замолчал. Слегка улыбнулся, но так, что Кольский этого не заметил.

«Что можно ему еще сказать? Что ты щенок, Кольский, и не понимаешь элементарных вещей».

— Ну что ж, это все, поручник.

— Разрешите идти?

Заканчивался вторник. На небе справа россыпью разлетались ракеты, где-то в пригородах Бёслица рвались снаряды. На горизонте вспыхивали длинные полосы огня.

В окопах у Бретвельде, завернувшись в шинели, под брезентовыми тентами на огневых позициях, в домах под красной черепицей спали солдаты. В скверике неподалеку от городской площади расположились на ночлег бойцы из полкового обоза. На перевязочном пункте, расположенном в полукилометре от города, дремала на жесткой скамье дежурная медсестра Ева Крачиньская.

Им сообщили, что завтра наступление, и люди хотели отдохнуть, выспаться этой ночью, холодной, несмотря на то что уже конец апреля.

Но ни они, ни командиры взводов, батальонов и полков еще не знали, что атакующие с юга немецкие части изменили направление наступления. Бронетанковые дивизии, отброшенные из-под Спревы, пробивались теперь на северо-запад.

Минула полночь.

 

День третий — среда

1

Вечером светили звезды на ясном небе, но потом сильный западный ветер нагнал тучи, и лишь на юге светлела узкая полоска неба.

Часовой, усталый и сонный, стоял у дома и все время тер глаза. У него гудели от усталости ноги. Он подумал, что надо бы постирать портянки, но знал, что, когда его сменят, сил его хватит только на то, чтобы добраться до постели.

Посмотрел на юг, в сторону позиций роты, потом перевел взгляд на чернеющий зев улицы. По обеим ее сторонам стояли дома, упрятанные в густую, темную сейчас зелень окружавших их садов. Типичный облик деревень или маленьких городков.

Во всем этом не таилось ничего зловещего.

Часовой как раз считал, сколько времени останется ему на сон, когда вдруг Бретвельде был буквально выхвачен из темноты вспышкой ракеты. Ракета медленно опускалась, дома и сады были залиты ее желтым светом. И почти сразу же в центре городка заговорили пулеметы. Часовой снова увидел чрево улицы — из дома по левой стороне потянулись вверх языки пламени. Услышал разрыв гранаты. Потом над городком загрохотало. Только сзади, где находились позиции роты, царила тишина, наблюдатели на передовых постах не видели ничего, кроме линии холмов, вырисовывающейся на фоне неба в просветах между тучами.

Никто не помнил, как все началось. Дрались вслепую, не зная, где враг. Он неожиданно появился в центре городка, на его узких улочках, на центральной площади, в садах, за высокими заборами. Противник не атаковал позиции, занятые батальонами, а держал под контролем перекрестки, стремясь по тылам пробиться в северную часть города, где полковник Крыцкий расположил штаб полка. Завязался жестокий ночной бой.

Бойцы хозяйственных взводов, застигнутые врасплох в скверике посреди спящего города, держали оборону, укрывшись за подводами и ведя огонь почти вслепую, ориентируясь по вспышкам выстрелов. Когда их начали расстреливать из пулеметов, они побежали лабиринтами улиц на север, не зная, где находится противник, не видя ничего, кроме темных громад домов, прижимаясь к заборам и оградам, дающим хоть какое-то укрытие. Повара, связные, санитары выбегали на улицы и палили наугад. В этой сумятице понятия «атака» и «отход» потеряли смысл, люди крутились в замкнутом полукруге построек в поисках цели или укрытия. Только у позиций роты Кольского царила тишина.

В штабе батальона безуспешно пытались связаться с полком…

— С полком связи нет, — доложил связист.

— Ясно, что нет, — буркнул Свентовец. Провод проходит через Бретвельде. Что происходит в этом чертовом городишке?

Он набросил на плечи шинель и выбежал на улицу. На близком перекрестке заметил красную вспышку разрыва мины.

Командир роты минометчиков Яничек выбрал позицию на краю улицы. «Людей у него негусто», — подумал Свентовец. Но иного выхода не было: майор решил заблокировать выход из города, сняв с переднего края минимальное число бойцов. Ведь бой в Бретвельде мог быть прелюдией к удару с юга.

Очередная красная вспышка. Минометчики Яничка стреляют с дистанции сто метров, прямо по домам за перекрестком.

— Мы туда не будем впутываться, — сказал Свентовец, увидев рядом с собой поручника Хенцеля. — Возьмите один взвод, займите позиции на перекрестке, и на этом конец.

Адъютант исчез в темноте, и майор снова остался один. С севера доносились треск автоматных очередей, грохот разрывов гранат.

— Ну и угодили же мы в переделку! — раздался совсем рядом голос Ружницкого. — Как же, черт возьми, проморгали немцев?!

— Что я, ясновидящий, что ли? — буркнул Свентовец. — Может, это банды из числа местных жителей. Пусть у Крыцкого теперь об этом голова болит… — Свентовец плохо видел ночью — он страдал куриной слепотой — и от этого раздражался.

— Пойду на перекресток, — заявил Ружницкий.

— Валяй, коли охота, только гляди, чтобы тебе ненароком зубы не выбили.

Бойцы Реклевича и Яничка заняли оборону перед перекрестком, укрывшись в домах с выбитыми дверьми и окнами. Ружницкий, направляясь к их позициям, шел по тротуару, не обращая внимания на автоматные очереди.

— Нашел место для прогулок! — услышал он. — Лупят вон из того дома.

Ружницкий быстро оглянулся, отпрянул за угол к увидел солдата, лежавшего у ручного пулемета.

— Извините, товарищ капитан, — сказал солдат. — Не разглядел в темноте.

— Ладно, ладно. — Ружницкий припал на колено и поглядел в сторону площади. В нескольких десятках метров от перекрестка он увидел каменный дом, выделяющийся среди других построек белым цветом стен.

— Из этого стреляют, черт возьми! — сказал боец.

В окнах дома Ружницкий заметил белые вспышки, оттуда, захлебываясь, строчил немецкий пулемет. Перед домом одна за другой рвались мины, но фашист не прекращал огня. Со стороны площади время от времени появлялись темные фигуры, и боец сразу же нажимал на спусковой крючок. Где-то в центре Бретвельде в небо взмыла ракета, и они вдруг увидели все очень четко: белое здание и край улицы. Потом снова наступила темнота, рассекаемая трассами пуль, вспышками взрывов.

Бойцы всматривались в ночь, стискивали зубы — ночью ярость и ненависть проявляются острее. Существа, появляющиеся и исчезающие впереди, не имели в себе ничего человеческого, не вызывали страха, были только целью, которую следовало поразить. После того как это происходило, на какое-то время прекращали огонь и ждали, пока не появится новая мишень. Скачущих манекенов прикрывал огнем немецкий пулемет, бивший непрерывно из белого здания. «Ну что же, — подумал Ружницкий, — пора выкуривать фрица».

Он взял двух бойцов из взвода Реклевича и, обойдя перекресток, продирался сквозь заросли садов, чтобы зайти с тыла к этой трехэтажной крепости. Война, когда они шли в темноте, внимательные, готовые в любой момент атаковать врага, становилась приключением, а капитан Ружницкий чувствовал себя в своей тарелке именно тогда, когда ожидал такое приключение. С ним всегда так бывало, с самого начала его партизанской жизни. Он не любил и не умел говорить с людьми, не выносил бесед и конспектов политуправления — шел на передовую, был рядом с бойцами, а остальное оставлял заместителям командиров рот. Война была для него исключительно действием, он не рассуждал, не имел собственных стратегических замыслов, не задумывался, откуда взялись немцы в тылах дивизии, знал только, что их необходимо уничтожить. Рослый, словно вырубленный топором, он шел, слегка подавшись вперед, не глядя на бойцов, которые были рядом.

Дом, напоминавший собой плоскую прямоугольную коробку, вырос перед ними неожиданно.

— К окнам! — крикнул Ружницкий.

Последние несколько метров они преодолели рывком, потом уже действовали как автоматы, не раздумывая, четко и безошибочно. Капитан первым бросил гранату и, перескочив через низкий парапет, очутился в здании. Очередь из автомата; он почти ее не слышал, словно слух отключился. Двое немцев лежали на полу, один из них, в штатском, был еще жив. Перед тем как выстрелить, Ружницкий почувствовал на себе его взгляд.

Бойцы были у двери и ломали ее, когда на лестничной клетке разорвалась граната. Осколки просвистели над головой. Ружницкому какое-то мгновение казалось, что за дверями пропасть, но он заставил себя броситься вперед. Очередь из автомата, прыжок в сторону, потом — тишина. Появилась здоровенная фигура в черном. Фашист заметил Ружницкого, выстрелил. Промах. Ружницкий видел теперь перед собой не лицо, а двигающийся предмет. Это продолжалось несколько секунд, потом он изо всех сил ударил врага рукояткой пистолета, а боец, оказавшийся рядом, всадил в него автоматную очередь. Когда они вбежали в комнату на втором этаже, увидели через окно улицу и перекресток, уже занятый бойцами Реклевича.

2

В скверике, между кустами сирени и каменной фигурой какой-то исторической личности, надменно восседавшей на могучем коне, лежал пожилой человек, ездовой из транспортной роты. Одна пуля ранила его в живот, другая размозжила колено. Сначала он не чувствовал боли, боль вместе с мучительной жаждой пришла позже, когда к нему вернулось сознание. Не было сил пошевелиться, дотянуться до автомата, лежавшего совсем рядом. Он мог только время от времени облизывать пересохшие губы. Боец закрыл глаза и спокойно ожидал своей участи. Не думал о смерти, фиксировал только происходящее. А вокруг слышалась немецкая речь. Он знал этот язык, всю оккупацию проработал в Варшаве извозчиком. Его отец также был извозчиком. Сейчас он вдруг четко представил себе улицы Варшавы, запахи, цвета, а прежде всего — людей, их лица. «Во время оккупации я всегда знал, с кого не брать денег, — подумал он. — Научился разбираться в людях с первого взгляда…»

Потом перед ним возникло лицо жены, и он услышал ее голос, хрипловатый и удивленный: «Зачем ты идешь в эту армию?» «А что мне делать, если кляча моя сдохла?»

На площади опять застрочил пулемет, стали рваться мины, а совсем-совсем рядом, может, на соседней аллейке пожилой боец слушал отрывистые немецкие фразы.

«У меня было чутье на людей, — повторил он про себя. — Знал, с кого не брать денег. Да что и говорить, что я, не человек, что ли, не поляк?..»

Снова почувствовал боль. Она распространялась откуда-то изнутри, но не от живота или колена; казалось, что где-то в груди рвутся тоненькие ниточки, на которых держится сердце… Он закрыл глаза, а когда снова открыл их, увидел, что каменная фигура наездника движется на цоколе.

«Хорошо высечен этот конь, — подумал он. — Хотя где там этим фрицам до наших польских лошадей. Взять, к примеру, обычную клячу, хотя бы мою, сколько она могла потянуть!» При воспоминании о лошади, которую убил немецкий снаряд в сентябре 1944, у него на глаза навернулись слезы.

Нет, тогда он не плакал, сдерживался изо всех сил, плакала жена, сидя на скамейке у дома. Они оба привязались к лошади, совсем как к человеку. «Не плачь, глупышка, — сказал он, — все будет хорошо». Так он сказал, но сам в это не верил, чувствовал, что приходит конец его карьере извозчика. По предместью Варшавы — Праге — уже ходили польские солдаты. Правда, некоторые говорили, что это переодетые русские. Но на них была польская форма, кокарды с изображением белых орлов на фуражках, и говорили они по-польски. Он пошел в армию добровольцем.

Отрывистые фразы послышались ближе. Пожилой боец немного приподнялся на руках и увидел на соседней аллейке двоих немцев. Один из них был в штатском, в шляпе с пером, точно такой, какие носили немцы в Варшаве. Другой — в черном эсэсовском мундире. Они подошли ближе, заметили его.

— Этот еще живой, — сказал человек в штатском.

— Ну так прикончь его! — заявил эсэсовец.

Пожилой боец, перед тем как погрузиться в темноту, понял, о чем говорили между собой те двое, потому что в Варшаве немного освоил немецкий.

3

В контратаку пошли автоматчики. На маленькой площади, у штаба полка, рвались гранаты, раздавался треск автоматных очередей. Бойцы из взвода охраны, радисты, связные побежали вперед вместе с автоматчиками. Дом напротив горел, на улице было светло как днем.

Полковник Крыцкий отряхнул мундир и убрал пистолет в кобуру.

— Ну вот и все, — сказал он и с какой-то теплотой посмотрел на высокую стенку, окружавшую дом. «Отличная вещь такая стена», — подумал он.

Худой майор, начальник штаба, с автоматом в руках подошел к командиру полка.

— Связь восстановлена?

— Пока нет.

— А тогда, может, вам известно, — со злостью сказал Крыцкий, — откуда они здесь взялись?

— Небольшие группы немцев наделали переполоху, — парировал майор.

— Но кто их пустил? Отдам под суд! — бушевал полковник. Напряжение последних часов теперь выплеснулось с криком.

На южной окраине города рвались мины, перестрелка усиливалась.

— С юга. Там Свентовец, — сказал майор.

— Восстановить связь с батальонами! Немедленно!

— Слушаюсь. Предлагаю перенести командный пункт на север. В деревню Кляйн Бретвельде.

— Никаких переносов, я останусь здесь. В пять пойдем на штурм города, я наведу там порядок!

Крыцкий повернулся и зашагал к дому. Больше всего его угнетало бессилие. Он помнил обо всем: о батальонах, об артиллерии на холмах на северной окраине города, о полковых ротах автоматчиков. Все они были на своих позициях, но, когда вспыхнула ночная перестрелка, он не смог ничего привести в действие. И был почти полностью дезориентирован. Немцы заняли центр Бретвельде и перерезали связь с батальонами. Штаб полка неожиданно оказался на передовой, всего в нескольких сотнях метров от не принимающих участия в бою батальонов… Слава богу, что хоть была эта каменная стена!

А генерал Векляр с утра намеревался начать наступление. Хорошенькое дело! Наверняка все было готово, в штабе дивизии уже составили приказ, ждали только сигнала. И вдруг все развалилось, разлетелось на куски. Командир дивизии спросит: «Что случилось в Бретвельде?»

«Отвечу, что… — думал Крыцкий, — отвечу… А, черт возьми, доложу, что не знаю!»

Светало. Подойдя к окну, он увидел четкие контуры домов и холмов.

В пять утра автоматчики из роты охраны добрались до центральной площади города. Немцы еще стреляли из некоторых домов. Но городок, как только рассвело, стал точно таким же, как вчера. Домики, утопающие в зелени садов, дома в несколько этажей на центральной площади, ухоженный скверик.

С севера город очищали автоматчики, с юго-востока — рота батальона Тышки. Вышибали двери прикладами автоматов и ломами; бросали гранаты в окна, в которых вспышки выстрелов выдавали присутствие врага, простреливали из пулеметов кусты у домов. Минометные мины уже не рвались с красной вспышкой, было светло и ясно, ветер утих, низкие тучи уходили на запад.

Пулеметчики и бойцы Тышки проделали солидную боевую работу. Они действовали четко и внимательно, экономили патроны. Когда на машинах прибыл учебный батальон, посланный генералом Векляром, в городке уже царила тишина.

На улицах остались только трупы немцев: эсэсовцев, солдат вермахта, но в основном штатских пожилых людей с солидными животами, в темных пиджаках, которым вчера было приказано стрелять и которые выполнили приказ, выйдя из своих окруженных ухоженными садами домов.

4

В пять утра полковник Крыцкий отдал приказ выселить на северную окраину города всех жителей Бретвельде. В 5.30 у зигзагообразных траншей батальона Свентовца разорвались первые артиллерийские снаряды. «Ночь наверняка была только жиденьким прологом», — подумал майор.

Бойцы, укрывшиеся в окопах, не видели этого выселения. Автоматчики, выполнявшие приказ, спешили, потому что им было приказано спешить. Они выглядели несколько смущенными. Когда в городке утихла перестрелка, бойцы снова имели дело с перепуганными существами, которые вчера вывешивали белые флаги, сами приносили мятный ликер, были гостеприимны и, пожалуй, слишком учтивы. Теперь жители Бретвельде вели себя так, словно понесли незаслуженное наказание: молча выполняли приказы.

Майор Свентовец стоял на краю улицы.

Немецкие семьи из соседних домов грузили свой скарб на коляски и тачки, в коляски впрягались мужчины, в основном пожилые, молодых почти не было, женщины закрывали двери домов и калитки оград. Дом напротив покидала большая семья: высокая, худая женщина с вытянутым, лошадиным лицом, трое детей и седой мужчина, согнувшийся под тяжестью рюкзака. Они остановились на тротуаре и о чем-то тихо перешептывались, глядя на дом. Никак не могли решиться уйти, словно ждали помилования.

Майор Свентовец не чувствовал жалости. Эти изгнанные из своих домов люди вообще не заслуживали ее, и уж наверняка не заслуживали ее сейчас. Никто им не поможет, и никто не простит их, потому что вина их безмерна и не подлежит помилованию. Наконец женщина наклонилась над коляской (у них была также небольшая решетчатая повозка), посадила на груду в спешке набросанных вещей самого младшего ребенка, и семья двинулась в сторону центра города. Проехали буквально несколько метров, как к ним подошли двое автоматчиков. Один из них бесцеремонно поставил ребенка на землю и начал рыться в вещах. На тротуар посыпалась утварь, какие-то деревянные коробочки, забренчала по асфальту металлическая кастрюля.

— Хватит! — сказал, подходя, Свентовец. — Пустите их.

В этот момент автоматчик извлек с самого дна повозки наспех завернутый в рубашку немецкий автомат. Мужчина съежился, побледнел, на лбу и на висках у него выступили крупные капли пота. Женщина беззвучно плакала.

— Расстрелять мужчину! — приказал Свентовец.

5

В 6.00, после артподготовки, немцы предприняли первую атаку на батальон Свентовца. Первая атака… Потом их будут считать в окопах и штабах. Будут докладывать: «Батальон отразил три атаки… четыре… пять…» Война любит пунктуальность; в штабах обычно рассчитывают, какие силы необходимы, чтобы прорвать фронт: столько-то орудий, самолетов, пехоты… Подсчеты оказываются потом либо точными, либо ошибочными. Случается, однако, что предпосылки и расчеты верны, а результата никакого. Потому что труднее всего предугадать степень стойкости батальона пехотинцев.

Бойцы майора Свентовца смотрели вперед, на поле, на постепенно поднимающиеся холмы, отчетливо проступающие сейчас на фоне неба. Перед ними — островки деревьев, растущие тут и там, кусты можжевельника и едва заметные, укрытые в складки местности сельские дома. С этой стороны наступали гитлеровцы.

Немецкая артиллерия перенесла огонь на окраину городка; напротив Маченги, в зарослях можжевельника, разорвалась мина. Михал лежал в нише окопа, сжимая в руках автомат, и ждал.

Тарахтели пулеметы, и казалось, стоит только высунуть голову, как очутишься на линии полета пуль. Где-то сзади робко отвечали польские минометы.

По телу Маченги, словно электрический ток, прокатилась горячая волна. Он видел противника. Немцы шли, бежали, стреляя на ходу. Они словно выскочили из-под земли, неожиданно оказались совсем близко, перед Михалом.

Справа появились два танка. Нет, они не ползли в направлении Маченги, их желтые силуэты поворачивали все больше вправо, а там находились позиции уже другой роты, может, даже другого батальона, впрочем, неизвестно, что там…

Михал не смотрел на танки, смотрел на немцев — как они быстро приближаются! Их уже отчетливо было видно. Они вырастали на фоне серого неба, исчезали в дыму от разрывов мин и появлялись опять все ближе. Михал стиснул зубы, не думал ни о чем, видел только кусочек поля, его охватил страх, что они тоже видят, но тут же он вспомнил о бруствере и окопе и почувствовал себя увереннее.

Расстояние? Сто пятьдесят метров, может, уже сто… или еще меньше. До Маченги доносились выкрики наступающих. Фигуры бегущих теперь казались огромными. Михал видел лица, широко раскрытые рты, заметил, как один немец замахивается, чтобы бросить гранату. Ему казалось, что он тоже кричит, что крик разрывает грудь. Он услышал, как кто-то, а может быть, он сам повторял: «Бежать! Бежать!» — и нажимал на спуск. Раз, второй… Все происходило словно в замедленной киносъемке, фашисты продолжали бежать, они уже совсем рядом, но до окопа не дошли…

Неподалеку от Маченги пулеметчик проверил прицел, снял оружие с предохранителя, нажал спусковой крючок. Минутой позже его сразит вражеская пуля, но до этого он увидит, как захлебнулась атака фашистов, как редеет наступающая цепь, а черные существа в касках исчезают из поля зрения. Они уже не подбадривали себя криками, и, хотя, не переставая, рвались снаряды, Михал готов был поклясться, что наступила тишина. Только теперь он заметил, что справа горел танк, сзади грохотали 45-миллиметровые пушки, над полем перекрещивались пулеметные очереди, и тем не менее царила тишина.

— Их нет, их нет, — повторял Михал и почувствовал огромное облегчение, приятная теплота растекалась по телу. Страшно захотелось курить.

Майор Свентовец закурил, глубоко натянувшись дымом. С наблюдательного пункта на окраине Бретвельде он видел, как захлебнулась атака гитлеровцев. Но радоваться особо нечему. Он знал, что противник предпримет новую попытку, и знал, что его полку уже не на что рассчитывать. Артиллерия на северных холмах молчит, молчат и полковые 120-миллиметровые минометы. «Что, черт возьми, делает наблюдатель? Что мне до тяжелого положения Тышки?! У меня тоже положение не из лучших!» Все телефонные разговоры похожи один на другой: на другом конце провода сидит начальник штаба полка а делает вид, что не понимает. Отвечает елейным, тихим голосом, а Свентовец орет в трубку, не выбирая выражений, не пользуясь шифром.

«Поддержите, черт возьми, огнем, почему молчит артиллерия?» — «Беречь патроны, из сорокапяток стрелять только по танкам». — «Тогда мне не продержаться, мы не выдержим следующей атаки, вы отдаете себе отчет, какое у меня положение?» — «Не отступать ни на пядь, нам некуда отступать, так и скажите бойцам, окраина Бретвельде должна быть удержана».

С ума можно сойти от таких разговоров!

Прекрасно: закрепиться без артиллерийской поддержки, имея только несколько батальонных минометов и две 76-миллиметровые пушки на таких слабых позициях!

Было сказано: «Таково положение». Справа батальон Тышки отбивал атаку фашистских танков; со стороны Бёслица, если хорошо прислушаться, доносился постоянный глухой гул артиллерийской канонады. Майор снова закурил, склонился над картой, но не обнаружил ничего утешительного, и ничего нового не пришло ему в голову. «Буду здесь торчать, — подумал он, — пока меня отсюда не выкурят, а это произойдет наверняка».

Он связался с ротой Кольского. Кольский, он на правом фланге, доложил: «Немецкие танки ударили по позициям противотанковых пушек, командир дивизиона убит. Погиб также подпоручник Бельский. Танки все время появляются, пытаясь прорваться в наш тыл».

Голос командира роты сух, в нем не было ни тени беспокойства, ни тревоги. Докладывал как на учениях. Свентовец приказал: «Танки на правом фланге. Сменить позиции сорокапяток! Что?.. Пусть пехота тащит на руках, черт возьми!»

Потом он подумал о командире дивизиона противотанковых пушек: как была фамилия того молодого русского, которого несколько дней назад перевели в батальон? Не мог вспомнить. Тащенко или Терещенко? Совсем молодой светловолосый парень. Прибыл, доложил и, чувствуя неловкость, сказал: «Я не все понимаю по-польски».

Капитан Ружницкий вернулся из роты Кольского. Свежевыбритый, даже мундир успел вычистить после ночной переделки. Внимательно посмотрел на Свентовца и сказал:

— Сядьте, майор, у меня есть кое-что для вас.

— Что именно?

Ружницкий достал бутылку коньяку и подал ее командиру.

— Хорошо, давай выпьем по одной.

— Что говорят в штабе? — спросил Ружницкий.

— Ничего не говорят. Ни шагу назад.

— Без огневой поддержки?

— Без.

— Ну что ж! — изрек капитан. — Вгрыземся в землю. У Кольского уже привыкли воевать без артиллерии, — добавил он. — Диву даешься, как ко всему люди привыкают.

Помолчали. Прислушивались к непрерывному гулу артиллерийской канонады и доносившемуся издалека тарахтению пулеметов. «Вот бы немного тишины, — подумалось Свентовцу. — Немного обычной, доброй тишины, ну, скажем, нарушаемой стуком колес трамвая на стыках рельсов».

Он закрыл на минуту глаза и не заметил молодого офицера, который стоял на пороге, немного пригнув голову.

— Товарищ майор! — услышал он. — Разрешите обратиться к товарищу капитану.

— В чем дело? — Свентовец посмотрел на офицера. Тот был в опрятном мундире, на погонах сверкали две звездочки.

— Я из политотдела дивизии, — доложил поручник. — Приехал к вам за списком отличников боевой и политической подготовки. — Он внимательно огляделся, послушал гул, доносящийся снаружи, и добавил: — Я специально приехал за этим.

— Что?! — заорал Ружницкий.

Поручник немного смешался. Ему было лет двадцать. Он смотрел на капитана большими темными, удивленными глазами.

— За списком отличников, — повторил он. — По распоряжению начальника политотдела.

Лицо Ружницкого стало красным, на висках вздулись жилы.

— Вы приехали сюда за списком отличников?

— Так точно, товарищ капитан.

— Скажите начальнику политотдела, — рявкнул Ружницкий, — скажите ему, что у меня весь батальон — отличники! Забирайте с собой список личного состава… Да, весь батальон или то, что от него останется.

6

Ранним утром Олевич покидал помещение, в котором располагалась дивизионная разведка. День был холодный, туманный. Олевич остановился перед домом, глубоко вдохнул воздух и поглядел на бледнеющее на востоке небо. Откуда-то издалека доносился глухой шум. «Там находится мой полк», — подумал Олевич. Впервые так подумал: мой полк.

В нескольких шагах от него бойцы грузили ящики на грузовик-развалюху. Подошел молодой старший сержант в лихо сдвинутой набок пилотке, открыл дверь кабины, потом поглядел на Олевича.

— Может, ты тоже из хозяйства Крыцкого? — спросил он.

Олевич молчал.

— Я к тебе обращаюсь, — сказал старший сержант. — Спрашиваю: откуда ты?

— Да, — ответил Олевич. — Я из хозяйства Крыцкого.

— Ну так залезай в машину, мы как раз туда едем. А пока помоги-ка мне загрузиться.

Спустя несколько минут Олевич сидел в кузове грузовика.

Вот и все. Все уже позади: Черемники, побег из-под ареста, Бяла-Подляска, лесная сторожка. Он возвращался в исходный пункт, в «свой» полк, отдавался на гнев и на милость. «Чего я хотел, отправляясь на фронт? — подумал он. — Ведь, в конце концов, именно того, чтобы вернуться. Все признал теперь ошибкой: и побег из-под ареста, и «переодевание» в «Клосовского». Нельзя все время изворачиваться и притворяться. Я был как странствующий рыцарь… именно странствующий рыцарь. Что за самомнение!»

Олевич показался сам себе смешным. Но наконец-то он был спокоен, впервые за много месяцев. Ничего от него уже не зависело, он сбросил чужую личину и прежнее свое поведение считал теперь ребячеством, глупостью, позерством. «У меня было только два пути — я мог уйти к Коршуну или вернуться. Я вернулся, теперь делайте со мной, что хотите: дело за вами…»

Двое бойцов, двое пожилых людей, наверное из хозяйственного взвода, сидели вместе с ним в кузове грузовика. Молчали. Скрутили самокрутки, один из них угостил его табаком. Олевич затянулся едким дымом, вспомнил, что его угощали именно таким табаком, когда он совершал побег в Бяла-Подляску.

Ехали по шоссе, извивающемуся между холмами. То там, то здесь на поросших лесом склонах примостились дома, пейзаж поражал красотой и красками, напоминал Олевичу цветные видовые открытки. Миновали лес, выбрались на открытое пространство; холмы отступили от дороги и тянулись по обе стороны от нее ровной, пологой линией. Гул артиллерийской канонады с каждой минутой усиливался, а когда они увидели вдалеке красные черепичные крыши, блестевшие на солнце, до них донеслось яростное тарахтение пулеметов.

— Чертов Бретвельде, — сказал один из бойцов. — А там, направо, Бёслиц.

Подпоручник глядел на город, закрытый с севера холмами, знал, что они вот-вот приедут туда, и его опять охватил страх, столь сильный, что он уже хотел было выпрыгнуть из кузова и снова начать все сначала. «Надо было остаться у разведчиков… что я за идиот, может, меня бы и не узнали…»

Грузовик остановился на окраине города перед сильно пострадавшим во время боев зданием. Окна были выбиты, стены изрешечены пулями и осколками гранат.

Олевич спрыгнул из кузова. Хотел начинать свое возвращение не со штаба полка, а с батальона. Это, конечно, не имело никакого значения, но ему казалось важным. Ждал. У дома остановился офицер, но он не хотел подходить к офицерам — те могли его помнить. Закурил. Двое бойцов тоже вылезли из машины и ждали. Ящики никто не выгружал.

Наконец на дороге появился капрал с автоматом на плече. Олевич подошел к нему.

— Батальон Свентовца? — удивился капрал. — Пойдешь прямо через весь город, до самой южной окраины. Только будь осторожен и поспеши. А в штаб уже не успеешь, он переезжает.

Олевич зашагал туда, куда ему было сказано. Шел по городу, полному напоминаний о недавних боях: зияющие в стенах домов пробоины от попаданий снарядов и мин, сожженные машины, трупы на улицах. В садах уже цвели яблони, от их цвета кругом было белым-бело, и это непонятно почему раздражало Олевича, оскорбляло его, словно было чем-то возмутительно несоответствующим всему остальному.

С юга и с востока доносились тарахтение пулеметов и треск автоматных очередей, разрывы гранат. Олевич подумал, что только сейчас он в самом деле очутился на фронте, не в партизанах или в засаде в Бёслице, а именно на фронте, так, как он хотел, но у него небольшие шансы остаться здесь — наверняка спустя несколько минут он вернется той же самой дорогой, конвоируемый бойцом с автоматом. Однако прибавил шаг, спешил, словно его ждали в батальоне…

Майор Свентовец как раз возвратился с наблюдательного пункта и стоял у «своего» дома, опершись спиной о ствол дерева. Поручник Хенцель докладывал ему о положении у Реклевича, когда майор заметил вдалеке бойца, фигура которого показалась ему знакомой. Тот шел быстро, не соблюдая мер предосторожности, прямо в направлении передовой. Когда он очутился около дома, то заметил майора, и Свентовец увидел его лицо. Перестал слушать Хенцеля, достал из кармана сигареты, но не закуривал, ждал.

Через минуту Олевич уже стоял перед ним. Он был нескладно одет, слишком длинная шинель доходила почти до щиколоток; очень бледное лицо, черные круги под глазами — он казался значительно старше, чем тогда, в Черемниках.

— Олевич, — сказал Свентовец.

— Товарищ майор, — тихим голосом обратился тот по-уставному, — подпоручник Олевич докладывает о своем прибытии. — Впервые за многие месяцы он произнес: «Подпоручник Олевич».

Невдалеке от них, по другую сторону улицы, разорвался артиллерийский снаряд. Взмыли вверх осколки, пыль я песок запорошили глаза.

— Следуйте за мной, — сказал Свентовец.

Временное укрытие помещалось в подвале соседнего дома. Майор шел первым, не оглядываясь, жестом руки указал Олевичу место на лавке. Подпоручник неуклюже сел, снял пилотку и вытер лоб рукавом.

— Итак? — спросил майор.

— Когда меня арестовали в Черемниках… — начал Олевич.

Свентовец перебил.

— У меня очень мало времени, — сказал он. — Здесь фронт. Говори ясно и кратко. — Голос майора был суровым, но Олевичу показалось, что он слышит в нем оттенки расположения и сочувствия.

Он принялся рассказывать. Отрывистыми фразами, чтобы успеть все объяснить: только факты, на другое не было времени. Допросы, побег, Меднзижец, Бяла-Подляска, военкомат, Бёслиц…

— Так ты был тогда в Бёслице? — спросил майор.

— Был.

— Видел?

Олевич заколебался: коль все, так все! Надо сказать. Но опять не смог заставить себя.

— Что видел, товарищ майор?

Свентовец махнул рукой:

— Они добивали раненых саперными топорами.

Подпоручник опустил голову. Настроение, с которым он шел в батальон, быстро улетучилось. Его вновь охватило полное равнодушие, он чувствовал себя так, словно все еще скрывает свою настоящую фамилию.

«Никогда мне уже не избавиться от этого», — подумал он.

— Так, значит, когда ты пришел в дивизию, то понял, что не имеет смысла рядиться в чужую шкуру.

— Так точно, товарищ майор. Хочу только добавить, что я делал это не от страха, ведь я подвергаю себя риску уже несколько месяцев. Просто я понял, что иначе нельзя: то перестало быть важным.

— «То перестало быть важным», — повторил майор. — Так чего же ты ждешь от меня?

— Не знаю, — искренне ответил Олевич. — Я пришел, потому что не мог поступить иначе. — Он пожал плечами. — Не хочу быть странствующим рыцарем. Я взял чужую фамилию, чтобы попасть на фронт. Теперь я здесь. Товарищ майор может сделать со мной все, что хочет.

— Словом, ты решил поставить Свентовца в затруднительное положение? Долго же ты решался на это.

Олевич внимательно посмотрел на Свентовца:

— Можно это и так назвать, товарищ майор. Я понял, — добавил он тише, — что иначе нельзя. Я должен понести наказание, не знаю за что, но должен. Какое-нибудь.

— Чепуха, — сказал Свентовец, прислушиваясь к трескотне пулеметов, которая все приближалась. — Чепуха, — повторил он. — В Черемниках было время, сейчас у меня его нет. Сами понимаете, что не я буду разбираться с вами. Могу только высказать свое мнение, — помягче добавил он. — Но не сейчас, потому что сейчас, даже если бы пришло сто Олевичей, никто ими заниматься не стал бы. Доложу командиру полка позже.

— А пока что, товарищ майор, — сказал Олевич, — прошу направить меня на передовую.

Свентовец задумался. Брать ответственность? Он задал этот вопрос и разозлился. Почувствовал себя смешным.

— Конечно, я тебя пошлю туда! — сказал он со злостью. — А ты что думал — посажу тебя в укрытие и солдата приставлю? Пойдешь, дружочек, на передовую. Там у тебя все из головы выветрится.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Возьмешь взвод у Кольского, если он согласится. Потом тебя, может, посадят, а может, помилуют и погладят по головке. Этого я не знаю. Скажу прямо: покрывать не буду, но свое слово замолвлю, если проявишь себя хорошо. Сейчас мне крайне нужны командиры взводов, но, как закончится эта каша, отправлю тебя куда следует.

— Слушаюсь, — сказал во второй раз Олевич.

Свентовцу вдруг стало жаль этого парня; почувствовал, что тон беседы с ним выбрал слишком резкий. Надо бы что-то добавить, как-то смягчить. Но ничего не приходило в голову. Он встал с лавки и связался с Кольским. Ждал довольно долго, пока тот взял трубку.

— Кольский, — сказал он, — направляю к тебе командира взвода.

— Спасибо. Тоже неплохо, но я предпочел бы огневую поддержку.

— Поддержки не будет. А офицер этот Олевич.

— Тот самый?

— Да, тот самый. Я его направляю к тебе нелегально. Понял?

Минутное молчание.

— А мне сейчас все равно, — услышал майор в трубке. — Мне позарез нужны люди.

Свентовец еще минуту держал трубку в руках, потом усмехнулся и положил ее на рычаг.

— Ну, — сказал он, — дуй в свою роту. Ты завтракал?

— Нет, товарищ майор.

— Ну, иди. Хенцель тебе подскажет, где разыскать Кольского.

7

Минутная передышка. Она в самом деле длится минуту, когда командир батальона думает, что все возможное уже сделано. Надо ждать результата, а потом, возможно, вновь предпринимать все сначала… В этот момент лучше не думать, не помнить, не анализировать принятых решений и не задавать себе ненужных вопросов. Новички, неопытные офицеры, присланные из штабов в строевые части, не понимают простых истин, для многих из них война — это игра по карте, где все обосновано, имеет свой порядок и смысл. Потом они отказываются от этого, постигнув настоящее положение вещей: во время боя принимают решения, о результатах говорят потом.

Майор Свентовец — не новичок, и все же… «Я действовал но уставу и одновременно в противоречие ему. Батальон отразил пять атак, от него, если следовать здравому смыслу, должны были остаться только рожки да ножки, а немцы уже давно должны были быть в Бретвельде. А ведь батальон существует, зарылся в землю и ведет бой без артиллерийской поддержки, надежных укреплений, под непрерывным огнем противника… На карте, следуя логике, меня уже давно не должно быть, а тем не менее… Два взвода из роты Реклевича немцы выбили из окопов, прижали к домам, был настоящий ад, каша, конец света, а рота, однако, контратаковала, вернулась на свои позиции…

Почему так произошло? Потому что я поддержал их огнем из минометов и противотанковых ружей? Ерунда: это сейчас значат ровно столько же, сколько стрельба из детского пугача…

Почему захлебнулась атака немцев? Бойцы стреляли по танкам и не сходили с мест, погиб расчет станкового пулемета, расчет 45-миллиметровой пушки… По идее мы остались безоружными. Но враг не прошел. Стойкость? Упорство? Опыт? А может, особое психологическое состояние, возникающее в ходе многочасового боя, когда уже не думаешь, не чувствуешь, не понимаешь, а только знаешь: ни шагу назад! Нельзя отступить, можно только умереть.

Вражеский снаряд разорвался рядом с 45-миллиметровой пушкой. Наводчик убит, его место занял командир батареи и вел огонь до конца… Как звали командира батареи? Не помню, не помню даже его лица. Или же взводный Стемпень, который повел своих бойцов в контратаку. Кажется, очень высокого роста, говорил, как на востоке Польши, растягивая слова… Вскочил и крикнул: «За мной!» И потом еще что-то, совсем неуставное. Очередь прошила его насквозь. А бойцы пошли. Их хлестали пулеметные очереди, расстреливали танковые снаряды, а они шли… Заместитель Реклевича на левом фланге подбежал к танку с гранатой в руке… Снарядом «фердинанда» ему оторвало голову. Помню только, что он был очень похож на Олевича. Точно такое же детское выражение лица; сколько же здесь еще совсем мальчишек, черт возьми!

Учитывал ли это Векляр? Или просто включал в свои расчеты? Наверное, нет… Генерал, который так поступает, ведет себя непорядочно. Нельзя так планировать. Почему? Какова средняя стойкость пехотного батальона? И все-таки я должен сказать Векляру: «Товарищ генерал, надо сохранить дивизию, сохранение дивизии не всегда зависит от генералов».

А если противник будет атаковать в шестой раз? Думаю, враг уже не тот, каким был в период оккупации Польши, даже не тот, как во время операции в городе. У него нет шансов на победу».

Поручник Кольский доложил, что потерял связь с соседом справа. Спустя несколько минут стало известно: батальон Тышки не выдержал. Свентовец явственно представил себе: пересеченная местность на юго-запад от Бретвельде, извилистая линия обороны натягивается как струна, рвется — и немецкие головорезы уже в польских окопах. Перед ними Бретвельде, на холмах к северу от него безмолвствует полковая артиллерия. Майор почти физически оглушает брешь на правом фланге, его охватывает страх. Если противник продвинется дальше, он может выйти в тылы батальона… А тогда… Неизвестно, что будет…

Что случилось с полком Оски? Он занимал позиции дальше на запад, по направлению к Бёслицу. Кто-то ведь должен закрыть брешь, а у него, у Свентовца, нет для этого сил. Он страдал от этого бессилия.

Радист вызывал штаб полка. Вот уже несколько минут монотонно повторял позывной.

— Со штабом полка связи нет, — доложил он. — Штаб, наверное, сменил дислокацию.

— Поручник Хенцель! — позвал Свентовец. — Любой ценой восстановить связь!

Но что в данном случае может сделать старший адъютант батальона?

Снова докладывал Кольский: «В семистах метрах прямо перед моими позициями появились немецкие бронетранспортеры. Огнем из 45-миллиметровой пушки один из них подбит. Противник на правом фланге занял фольварк Редлиц». Фольварк Редлиц! Свентовец вспомнил, что Крыцкий говорил ему: «Не давай противнику занять фольварк «Редлиц». «Да я не свожу с него глаз, отметил его на карте, и это все, что могу сделать».

Рация молчит, сел аккумулятор.

Час назад, когда она еще работала, каким-то чудом радист вышел на связь со штабом дивизии. С полком этого сделать так и не удалось. Но в дивизии их не слышали. До Свентовца доходил только голос начальника штаба, толстого полковника. «Крыцкий, доложи обстановку! — И спустя какое-то время опять: — Крыцкий, доложи обстановку!» Видно, они тоже искали связи с Крыцким. А какова же в самом деле обстановка? Каковы намерения командования дивизии и полка? На растерзание, что ли, бросили батальон? Реклевич докладывает, что с северной стороны уже нет роты автоматчиков.

«Я — островок, — подумал Свентовец, — островок у Бретвельде… — Чувство одиночества, угнетало его. — Я — старый партизан, к регулярной армии не привык; в отряде всегда действуешь на свой страх и риск; конечно, операции планировались, но в ходе их никто не ждал никаких указаний, руководствовались здравым смыслом и необходимостью. А теперь вместе со связью теряешься и ты. Действуешь в соответствии с ранее отданными указаниями, а они зачастую уже отменены».

Свентовец в бинокль внимательно рассматривал передний край. С КП Кольского ему был виден оборонительный район роты, поле, изрытое снарядами, и в глубине занятый врагом фольварк Редлиц. Совсем недавно фольварк оборонял батальон Тышки, теперь же в его разбитых постройках за невысоким забором сидят фашистские головорезы.

Наблюдательный пункт Кольского находился в развалинах сожженного особняка на самом краю Бретвельде; остатки стен служили неплохим укрытием, а обзор оттуда был превосходный. Кольский умел, как всегда, выбрать место под наблюдательный пункт. Его следовало бы похвалить, но похвалы сейчас не имели смысла.

Свентовец с биноклем у глаз анализировал положение. Час назад все же удалось связаться с полком, что было заслугой Хенцеля, использовавшего для этого артиллерийского наблюдателя. Свентовец доложил: «Враг атакует с южного и западного направлений. Если немцы прорвутся в Бретвельде сквозь брешь между нами и Оской, мы окажемся отсеченными. Боеприпасы на исходе, большие потери в живой силе. Предлагаю отойти на север от Бретвельде».

Ответ: «Запрещаю. Удерживать занятые позиции».

Это было час назад. Теперь уже ясно, что немцы просачиваются сквозь брешь. Штаба полка в Бретвельде уже нет, и связи с ним никаким путем не установишь. «Есть ли шанс продержаться до наступления темноты?» — подумал Свентовец.

Повторил вслух:

— Есть ли шанс продержаться до наступления темноты?

— Нет, — сказал Хенцель. Высокий, стройный, он постоянно поправлял очки на носу. До войны был учителем математики. Говорил сухим тоном, короткими фразами. — Если мы не отойдем севернее на холмы, — добавил он, — нас отсекут от своих.

Это прозвучало как приговор.

Свентовец молчал. Вспомнил генерала Векляра и спор, который не успел с ним закончить.

«Стойкость, упорство», — повторял Векляр. «Война заканчивается, давайте подумаем о людях», — настаивал Свентовец. Больше он ничего Векляру не сказал, не успел. Теперь же майор не сомневался — сухарь Хенцель, конечно, прав. Батальон должен без паники оторваться от противника и отойти на холмы. Это было бы здравое решение. Нельзя долго сидеть на острове. Но Свентовец знал, что не примет такого решения.

— Я получил приказ удержать позиции, — сказал он, — и буду их удерживать.

Почувствовал на себе несколько ироничный взгляд Хенцеля, подумал: «Вот так и я смотрел на Векляра».

— Этот приказ для нас уже недействителен, — настаивал Хенцель. — Полк отошел, батальона Тышки нет, удержать Бретвельде при таком положении без подкрепления мы не в состоянии. Так воевали в сентябре.

«В сентябре? Не будем считать это иронией. Не знаю, какой смысл имеет для штаба полка удержание южного фланга, не могу знать. Я должен выполнять приказ, и точка. А Хенцель прав».

— Ведь это совершенно очевидно, — заявил поручник голосом учителя, объясняющего легкую задачу упрямому ученику. — У нас нет связи с полком, и поэтому мы не можем получить приказ отойти. Место сосредоточения будет к северу от Бретвельде, даю голову на отсечение, что туда направились бойцы батальона Тышки. — Он сделал паузу, снова посмотрел на Свентовца и снял очки. — Я понимаю, товарищ майор, что приказ следует выполнять. Но на сей раз надо думать также о том, как сохранить батальон. Ведь нас же отправили сюда не на бойню! — Поручник Хенцель впервые повысил голос.

Кольский, который до сих пор молчал, подошел к Свентовцу. Он говорил резким, хрипловатым голосом.

— Если мы хотим продержаться до темноты, — сказал он, — мы должны отбить Редлиц. В противном случае они без труда выкурят нас отсюда.

— Отбить Редлиц? — сухо рассмеялся Хенцель. — Как ты собираешься это сделать, Кольский? Не удержишься в Редлице и получаса. Это безумие.

— Я удержу Редлиц, — парировал Кольский, — и выполню приказ.

Хенцель потерял свою невозмутимость.

— Товарищи! — закричал он. — Для того чтобы преодолеть сопротивление, нужна огневая поддержка. Только что вы говорили о необходимости отхода, а теперь готовы контратаковать. Чем вы намерены драться? Штыками?

— Давайте не будем преувеличивать. Те ведь тоже не железные. Мы обязаны удержать позиции и поэтому должны иметь в своих руках Редлиц. И точка. — Кольский закурил, сделав глубокую затяжку.

— Но какой ценой? — елейным тоном спросил Хенцель. — Сколько ты там человек положишь?

— Не знаю.

«Хенцель и на этот раз прав, — подумал Свентовец. — Но надо совершать неразумного геройства. Но мы должны удержать позиции, потому что таков приказ. Бойцы с рассвета непрерывно ведут бой, ночью спали в окопах всего несколько часов. Способны ли они еще контратаковать? Способны!»

Когда заговорил, ему показалось, что не он принял решение, что не его, Свентовца, эти указания, что он просто повторяет слова Векляра, снимая с себя ответственность. Словно генерал стоял за ним и подсказывал.

Итак, он бросал роту на Редлиц, наперекор самому себе, вопреки, как считал, здравому смыслу, бросал, потому что не мог поступить иначе. Чувствовал на себе взгляд Хенцеля, холодный и несколько язвительный; он не глядел на поручника, не спорил с ним. Для спора уже не было времени.

— Так вот, будем атаковать Редлиц силами двух взводов… Возьми взвод Фурана… и пусть идет Олевич. Слышишь? Пусть обязательно идет. Немцы тоже будут застигнуты врасплох, — добавил он тише. — Они не ожидают контратаки, и в этом твой шанс. Они не знают, каковы наши силы. Рвутся на север вслепую…

— Никаких шансов… — начал было Хенцель.

— Я вас не спрашиваю, поручник! — обрезал Свентовец. И снова обратился к Кольскому: — Дай мне еще одного шустрого пария, пошлю его поискать штаб полка.

— Назначу Кутрыну, — ответил командир роты.

8

Значит, они будут атаковать Редлиц. С рассвета торчали на этом поле, отупели и оглохли, впереди только серый цвет, только серый — серые фигуры немецких солдат, танки и бронетранспортеры, длинные стволы противотанковых ружей, неожиданно высовывавшиеся с позиций. В горле пересохло, болели мышцы, губы спеклись и затвердели. Они с трудом отличали контуры деревьев от контуров домов. Все время считали гранаты и патроны. Ни о чем не спрашивали, ничего не хотели знать, смотрели не отрываясь на поле, где стоял подбитый танк. Очень, очень близко подошел к ним этот танк, они видели, как он загорелся и взорвался, как метким выстрелом был убит танкист, которому удалось выпрыгнуть.

Ждали. Сосредоточенно, напряженно. Если бы им велели закрыть глаза, они тут же провалились бы в темноту, но они не сомкнут глаз, они видят все вокруг, умудрены опытом, опасны для врага, готовы к бою…

— Внимание, передай по цепочке…

— Послушай, Фуран, — глухо шептал Кольский, — это адская работа, но по-другому нельзя. Внезапность — единственный шанс. Нужно, чтобы ты очутился в Редлице раньше, чем тебя сомнут. Помогу, чем могу…

Отозвались батальонные 82-мм минометы. Тут же на передний край поляков обрушились немецкие снаряды, из Редлица застрочил пулемет. Надо уничтожить пулемет. Двое парней из минометного расчета уже не вернутся, но пулемет замолчит. Они видят столб дыма, весь фольварк окружен дымом, словно щитом.

— Ну, Фуран, поднимай взвод, поднимай, черт возьми!

Серое пространство между ними и Редлицем видно теперь как на ладони. Постройки Редлица, а справа — одиноко стоящее дерево. Олевич смотрел на дерево. Заметил, что оно зеленое. «Вот он наконец, фронт, где ты так хотел быть! Вот «твой» батальон, а перед тобой — извечный враг. Почему ты не поднимаешься? Почему не ведешь за собой взвод? Не можешь?»

— Внимание, по цепочке передай…

«Не поднимет, — думал Кольский, — не поднимет. Сам пойду, черт побери!»

Но Фуран поднял. Неожиданно появилась над землей его стройная фигура, перетянутая ремнем. Без фуражки, с пистолетом в руке.

— За мной!

— Вперед!.. — заорал молодой Граль, срываясь с места.

Они бежали, забыв, как минутой раньше вжимались, врастали в землю. Сейчас в них уже не осталось ничего того, прежнего. Противник видел скачущие по траве фигурки в зеленом, упорно рвущиеся вперед. Не фигурки — автоматы, поглощающие пространство. Ошалело строчили пулеметы, прошивая свинцом человеческие тела, пробивая мышцы и ломая кости. Все увидели, как упал Фуран, рассеченный пополам автоматной очередью, и тут же забыли о нем… Только Маченга успел подумать: «Фуран погиб!»

Командование принял на себя Олевич.

Они все ближе и ближе к цели. Стреляли на бегу, пустили в ход гранаты. Кто-то с криком «Господи!» упал рядом с Маченгой. Этот крик заглушил лязг оружия. Дойдут ли? Остановят ли их гитлеровцы, укрывшиеся за стенами фольварка? Не перебьют ли их пулеметные очереди и разрывы гранат? Дойдут.

Фольварк Редлиц уже не на краю света, он близко, совсем рядом. Бойцы бросили гранаты, увидели фигуры немцев, отскакивающие от стены, окружавшей фольварк. Олевич первым перемахнул через каменную ограду.

— Внимание, ребята, мы в Редлице, теперь надо здесь закрепиться!

Они делают все необходимое. Заняли оборону. Подожгли немецкий танк. Обнаружили пулеметную точку противника, укрытую в перелеске, и уничтожили ее. Перетащили через поле 45-миллиметровую пушку. Все это было крайне необходимо, имело прямой смысл. Результат — убитые немцы. Все, кроме этого, не имело смысла.

Мучило отсутствие курева. У Олевича не осталось ни крошки табаку. В Редлице у него чуть больше десяти человек, вооруженных двумя противотанковыми ружьями, несколькими фаустпатронами, 45-миллиметровой пушкой. Но пушка, по сути дела, не в счет, к ней всего только шесть снарядов. Впрочем, все это не обескураживает, Кольский сказал: «Удержать Редлиц!» — и они сделают это. И никто из них не задумается: зачем? Такие вопросы не имеют смысла.

Олевич залег с противотанковым ружьем за невысокой каменной оградой и в редкие мгновения передышек наблюдал за лицами людей, которыми сейчас командовал, — командир взвода должен знать своих бойцов. Эти лица были в основном крестьянские, такие редко встретишь в крупных городах. И фамилии под стать: Маченга, Граль, Калета, Гженда. Олевич думал о них чуть ли не нежно, они казались сейчас очень близкими ему. Уже давно подпоручник не думал так о людях — наверное, со времен партизанской жизни.

Недавно два «фердинанда» подползли с левой стороны, за ними шла пехота. Тогда погиб молодой Граль, его разорвало рядом с Олевичем. Подпоручник видел лицо Граля за мгновение перед смертью, буквально за доли секунды. Трудно будет забыть его выражение.

Самое паршивое — минометный огонь. Человек ко всему привыкает, но разрывы мин пригвождают к земле, трудно перевести дыхание, ждешь, что произойдет…

«Наверное, отсюда мы уже не выберемся», — мелькнуло в голове. Олевич равнодушно подумал об этом, совсем без страха. Только одна мысль мучила его: «Я должен был написать матери, мог это сделать».

Услышал голос Маченги:

— Курить будете, товарищ подпоручник?

Подпоручник… Никто в роте не выразил удивления, приняли его, будто он вернулся из отпуска. В самом ли деле их так мало волновало, что произошло с Олевичем?

«Все гораздо проще, — подумал он, — не нужно ничего из себя изображать».

Взял самокрутку и, низко пригнувшись, закурил. Лицо у Маченги было очень усталое, но спокойное. Он помнил его: это ведь старый ротный «недотепа», «герой» стенгазет и вечная тема для насмешек.

Молчали. Лежали рядом и молчали. Собственно, им говорить-то не о чем. Отбили несколько атак гитлеровцев и не знали, пойдут ли те еще раз на штурм. Может, пойдут… Редлиц сплотил их, они стали одновременно очень близки и столь же далеки. Может, когда-нибудь найдут что-то, что их объединит, кроме этого фольварка.

— Пожевать бы чего-нибудь, Маченга, — наконец шепнул Олевич.

— Хорошо бы, товарищ подпоручник. Жратва была в том доме, что сгорел, мы не успели забрать.

9

Из дневника поручника Яноша, адъютанта командира дивизии:

«Каша. Такого дня мне еще переживать не приходилось. В голове сумбур, плеснул себе немного коньяку — не помогло. Кажется, все замыслы моего генерала можно сразу же списать в архив. Интересно, создадут ли после войны такой архив: нереализованных решений и сокрушенных концепций? Если создадут, прошу не забыть обо мне и моих авторских правах.

Известно, что в тактике я не силен и законов ведения войны не понимаю, но не настолько, чтобы уж совсем быть профаном. Я вижу, что мы окружены, а Векляр не видит этого. Я вижу, что мы не совершаем маневр, а пробиваемся напролом, а он не желает признаться в этом.

Два часа назад нам наступали на пятки немецкие танки. Они были в шестистах метрах от штаба дивизии. Но об этом позже, сейчас наступает вечер, мы грузим свое хозяйство на машины и едем дальше, то есть в тыл, в направлении Бретвельде.

А ведь генерал знает, что там — каша. Утром Крыцкий докладывал о ночном бое в Бретвельде. Генерал сказал: «Удержать любой ценой». Потом к Крыцкому поехал Зоник; только что вернулся оттуда, сейчас запишу их беседу, у меня есть еще пара минут. Грузовики уже готовы, за окном — чудесный вечер, жарко, все ходят в одних мундирах. У меня, как обычно, нет пожиток, поэтому и нет никаких забот.

Хоть я и профан в тактике, но все же хотел бы понять, что кругом делается. Бить немцев любым путем имеет смысл, но это надо делать толково. А у нас так; всю ночь штаб работал над приказом о наступлении в южном направлении. А потом…

Незадолго до того как заварилась эта каша в Бретвельде, к Векляру приехал Оско. Он последним из командиров полков явился в штаб дивизии. Конечно, я потихонечку подслушивал, меня разбирало любопытство. Вполне понятное…

Оско — человек опытный и мудрый. Но на сей раз он молчал. В прямом смысле, не произнес ни слова. Говорил только Векляр, а Оско кивал. То ли соглашался во всем с генералом, то ли по привычке говорил: «Так точно». А Векляр как всегда: «Не допускайте паники, никакой болтовни об окружении, поглядите на карту… Правда, соседей справа и слева у нас нет, немцы нанесли удар с юга и армия оказалась в трудном положении. Как мы можем ей помочь? Наступая на фланги противника.

Мы не дадим возможности противнику перехитрить нас. Нам немногое известно о нем, но и он почти ничего не знает о нас. Игра идет вслепую, понятно?» И его излюбленное выражение: «На войне оказываешься в таком положении, в котором считаешь, что находишься. Особенно когда воюешь на немецкой земле».

А ночью в Бретвельде заварилась каша, и на несколько часов мы потеряли связь с Крыцким. Генерал был вне себя.

«Упредили меня, — сказал он. — Атакую с фланга».

И отменил приказ о наступлении.

Генеральский ум отличается, как я уже писал, от ума простых людей. Я продолжаю полагать, что действительно на войне находишься именно в том положении, в какое попал, но меня удивляет упрямство моего генерала. Я бы сказал, что генерал борется не только с врагом, но и с окружающей его действительностью.

Он всегда спокоен, ходит немного ссутулившись. Говорит тихо, порой настолько, что необходимо напряженно вслушиваться, чтобы разобрать, о чем речь. Мне сдается, что прием этот хорош. Люди слушают его с предельным вниманием.

А положение ухудшается с каждой минутой. Во второй половине дня образовалась брешь к западу от Бретвельде: между этим проклятым городишком и Бёслицем. Не знаю точно, что случилось с полком Оско, но факт остается фактом — он не сумел удержать позиций. Я видел это собственными глазами.

Наша хибара, так величественно называемая командным пунктом, находилась на южном краю вытянутой в длину деревни. И как бы там ни было, но все же в тылу. И вдруг мы оказались на передовой: на войне так случается, хоть и не должно бы…

Я увидел нашу пехоту и выскочил из дома. Гул артиллерийской канонады усилился. Спустя какое-то время послышались автоматные очереди…

Видел, как наши бойцы начали пятиться: бежали поодиночке — один, другой… — короткими перебежками, укрываясь за заборами, потом группами, наконец, сплошным потоком…

Я стоял, остолбенев, не зная, что делать.

Генерал вышел из дома при всех регалиях и в конфедератке; в руке он держал прут, которым постукивал по голенищу. За ним следовали начальник штаба, Рошко и еще несколько офицеров. Векляр, не глядя на них, вышел на середину дороги и пошел прямо в сторону передовой. Повернулся только к начальнику штаба и сказал: «Всех, кто остался в штабе, направить в подразделения». И ни слова больше.

Вижу его еще раз на этой дороге: одинокого, сутуловатого, выставленного напоказ во всем великолепии с головы до пят. Я изумился: где он набрался этих генеральских манер? Странное творится с людьми! Отступавшие бойцы взглянули на Векляра — и тут же повернули и побежали туда, откуда нарастал треск пулеметов. Генерал никого не останавливал, ни с кем не разговаривал. Просто шел посередине дороги в сторону передовой. Вот механика генеральского воздействия на войне. Но всегда ли она срабатывает?

Остановился он только раз. Натолкнулся на подпоручника, бежавшего ему навстречу. Ему на вид было не больше восемнадцати, с детским лицом, паренек видно прямо из офицерского училища. Генерал его остановил. Тот весь дрожал, не мог взять себя в руки, моргал беспрерывно; может, у него был нервный тик? И не знаю, чего он боялся больше — генерала или того, что было там, откуда бежал.

«Отдать под суд!» — сухо приказал Векляр и пошел дальше.

Полк Оско и резервные подразделения сумели сдержать немцев, но не смогли полностью закрыть брешь. Фрицы рвутся на северо-запад (только Бретвельде Крыцкий продолжал удерживать в своих руках, с Адамчуком связи нет, и это больше всего беспокоит моего генерала. Он рассчитывал на Адамчука, приберегал его на крайний случай. Поэтому беспрерывно жал на связистов, но безрезультатно).

Жалко мне Векляра. Помню, как он несколькими днями раньше говорил, что Дрезден уже в его руках. Между нами и Дрезденом и в самом деле не было никаких серьезных сил гитлеровцев — так, по крайней мере, казалось. Начальник штаба поддакивал ему. «Дрезден, — бормотал он, — большой город. В сообщении верховного командования будет упоминание: войска генерала Векляра заняли…»

Не будет нас в приказе, Векляр не возьмет Дрезден. Не вспоминает уже даже названия этого города. Но без устали повторяет: «Наступаем, бьем по флангам пробивающейся на север немецкой группировки».

А положение под Бёслицем?! А тяжелые оборонительные бои Крыцкого под Бретвельде?! Мне порой кажется, что генерал не хочет принимать донесения к сведению. «Мы не можем здесь иметь дело с серьезными силами гитлеровцев, — сказал он начальнику штаба. — Надо твердо удерживать занимаемые позиции».

Я слышу это постоянно, каждый разговор Векляр ведет в таком ключе. У начальника штаба вроде бы иная точка зрения, но он молчит… Генерал взял на себя всю полноту ответственности за оценку положения. Ни с кем ею не делится и не намерен делиться. А со штабом армии, несмотря на все предпринимаемые усилия, связи по-прежнему нет.

Командир батальона из полка Оско, роты которого пропустили немцев между Бёслицем и Бретвельде, пойдет под суд (командир батальона из полка Крыцкого, Тышка, не пойдет, он погиб). Таково распоряжение генерала. Я знаю этого офицера: старый партизан, храбрый солдат. Говорят, что после того боя он едва держался на ногах.

Я уже зафиксировал, что вернулся майор Зоник из полка Крыцкого. Тотчас же явился к генералу. Я видел его, когда он входил и закуривал. Рука Зоника, державшая спичку, дрожала. Зубы у него были крепко стиснуты. Он глянул на меня так, что я вскочил по стойке «смирно».

— Люди не разобрались в обстановке. Не экономили боеприпасы, теперь требуют их, а мы ничего им дать не можем. Просят артиллерийской поддержки. Отразили пять атак превосходящих сил противника. Спрашивают: «Что произошло? Куда вы нас втравили?» А ведь никогда прежде наши ребята не дрались столь умело, никто и не ожидал, что они способны так воевать. Хочу вам доложить, товарищ генерал, что наши позиции под Бретвельде, по-моему, не удержать.

Векляр долго молчал. Я видел его сквозь приоткрытую дверь. Суровый, жесткий человек с тяжелым взглядом.

— Не паникуй, Зоник, — сказал он наконец.

— А я не паникую. Что собираетесь делать, товарищ генерал?

— Я от своих намерений не отказываюсь так просто, — медленно проговорил он. — Мой заместитель должен знать это. Меня атаковали… Раньше, чем я предполагал.

Противник нанес удар в направлении Бретвельде, но успеха не добился. Ему удалось однако прорваться в промежутке между Бретвельде и Бёслицем, теперь он стремится расширить брешь. Что это означает? Только то, что противник по-прежнему действует наугад. Поэтому не меняю намерений. Буду продолжать нащупывать фланги наступающих немецких группировок, действовать активно, снимая тем самым часть нагрузки на армию.

— С которой мы потеряли связь!

— Связь будет.

— Но ведь речь идет о том, чтобы сохранить дивизию, — сказал Зоник, — чтобы выкарабкаться из трудного положения.

— Сохранить дивизию! — повторил Векляр. — Да, конечно, дивизию можно сохранить. Есть отличный способ сберечь людей.

— Какой, товарищ генерал?

— Вывести их из боя! Да, отказаться от наступления, выйти из боя…

— Но…

— Вы ведь меня к этому призываете?! Потому-то и скулите об окружении… Победа? Любой ребенок вам скажет, что немцы побиты, что это вопрос дней, может, часов. Так о чем же речь?! — Я впервые услышал, как Векляр кричит на Зоника. — Так, собственно говоря, вы хотите знать о том, почему я бросаю дивизию на юг, почему наступаю? Вы думаете: генеральская прихоть, каприз! Что я не могу выкарабкаться, что из меня прет амбиция, что я поверил, что от меня зависит общая победа?! Ну, Зоник, ведь вы именно так думаете?

Майор не выдержал напора.

— Я так не думаю, товарищ генерал, — сказал он.

— Не хватает смелости признаться, черт побери?! Повторяете как заведенный: «Нас отрезали, мы должны выкарабкаться». Вот что я вам скажу, Зоник: нет ничего проще. Понимаешь? Ничего проще. Но я не приму такого решения. Сейчас каждое наше активное действие сокращает войну. На один день, на один час приближает мир. Присутствие нашей дивизии в Германии — это не демонстрация, что вроде мы, поляки, тоже тут… Не от нас зависит победа, но благодаря нам она может приблизиться! Поэтому-то я и рвусь в Бретвельде и дал приказ наступать.

— Но какой ценой, товарищ генерал? — решился возразить Зоник.

— Избитый довод. Я знаю не хуже вас, что каждый из парней, который погибнет под Бретвельде, завтра был бы на вес золота для страны… Ну так что? А знаете ли вы, Зоник, во что обойдется затяжка войны? Сколько унесет человеческих жизней, и не только их? Не нам высчитывать издержки. — Он сделал паузу. — Это сделают потом историки, — добавил тихо. — А я знаю свое дело…

Молчание продолжалось довольно долго.

— Ну что ж, товарищ генерал, — сказал наконец Зоник, — я понимаю, чего вы хотите, теперь понимаю. Но я вижу то, что мне близко. Историческая правота? Я об этом не думаю. На данный момент совершенно ясно: нас отрезали от своих и из этого мешка надо выбираться; на войне это часто случается. А где взять боеприпасы? Я был в Бретвельде, удержаться там невозможно.

Генерал не ответил, может, он уже и не слушал. Повернулся спиной к Зонику, подошел к карте и склонился над ней, держа в руке потухшую сигарету. Потом позвал начальника штаба.

— Когда удастся связаться с Крыцким, — сказал он, — прикажите ему занять оборону к северу от Бретвельде. Пусть сдаст город».

10

Кутрына бежал по опустевшему Бретвельде. Слева и сзади гудела артиллерийская канонада. Городок, наполненный прозрачным и свежим воздухом, освещенный косыми лучами заходящего солнца, был пуст и мертв. У домов лежали трупы, на тротуарах валялись кучи какого-то хлама, открывшиеся чемоданы, даже книги и бумаги — следы поспешной эвакуации. Ветер разносил по улицам перья и пух. Кутрына знал, что гражданского населения в Бретвельде нет, но ему постоянно казалось, что из-за каждого угла, из каждого окна за ним следят чьи-то глаза.

Свентовец сказал ему: «Вы должны разыскать штаб полка и вернуться обратно». «Слушаюсь, товарищ майор», — ответил он. Но где искать этот штаб?

Кутрына свернул на улицу, ведущую на запад, побежал вдоль уцелевших домов с оспинами от осколков и пуль. Бретвельде наверняка когда-то был красивым городком, утопавшим в зелени садов. Она и сейчас повсюду — яркая, весенняя, — ведь скоро май!

«Май — самый чудесный месяц в году, — любила говорить его мать. — Сходи-ка, Болек, в сад, нарви сирени, пока не отцвела».

Он огляделся вокруг — сирень еще не цвела.

Кутрына миновал особняки, окруженные садами, и наконец остановился в конце извилистой улицы. Справа виднелись холмы, поросшие лесом, прямо — поле, тянущееся на запад широкой полосой яркой, свежей зелени. В поле то и дело рвались снаряды, черные ленты дыма стелились по траве. «На кой черт они обстреливают поле?» — подумал он. Неподалеку заговорил автомат. Кутрына прислушался, стараясь определить, откуда он бьет, и вдруг увидел человека, который, как ему показалось, выскочил со стороны поля. Человек был со знаками различия сержанта. Когда он подошел к Кутрыне, тот увидел залитое потом лицо, открытый, жадно глотающий воздух рот.

— Не знаешь, где найти штаб Крыцкого? — спросил Болек.

Сержант какое-то время не мог ничего ответить, шумно вдыхая воздух.

— Я как раз оттуда бегу, — сказал он наконец. — Видишь вон ту деревню?

В самом деле, за полем маячило несколько покрытых красной черепицей крыш.

— Вижу.

— Она называется Кляйн Бретвельде. Там штаб. Был, по крайней мере, — не могу гарантировать, что ты застанешь его там сейчас, потому что немцы прут как ошалелые.

— Меня послал Свентовец, — сказал Болек.

— А меня — полковник к Свентовцу.

Они поглядели друг на друга.

«Может, не идти? — подумал Кутрына. — Сержант наверняка несет приказ. Нет, я должен идти», — решил он.

— Проклятое поле, — сказал сержант. — Час назад вообще пройти было невозможно. Потом автоматчики немного «причесали» немцев. Попробуешь?

— Попробую, — ответил Кутрына.

«Попробую», — подумал он, хотя мог бы отправиться обратно, потому что Свентовцу доставят то, что ему требовалось. Махнул сержанту рукой и побежал.

Поле длинное, очень длинное и ровное, и человек на нем отлично виден. Яркий диск солнца слепит глаза, их приходится прикрывать ладонью. Дома деревни медленно увеличиваются в размерах, и только на них, на красную черепицу надо смотреть, а не налево, откуда бьют немцы. На каком расстоянии они могут находиться? Рвутся вперед через ту проклятую брешь, где раньше был батальон Тышки. Кутрына чувствовал, как пот все гуще покрывает его лоб. «Не снижай темпа, — думал он, — внимательно наблюдай, ищи неровности на местности, используй промежутки в огне. Жди, не торопись, а потом броском вперед. Прорвусь, было бы чертовски несправедливо, если бы именно сейчас…»

Мина с отвратительным свистом упала рядом. Какое-то мгновение он шел вперед в темноте, ничего не видя и не чувствуя, а потом поле исчезло…

Когда Кутрына очнулся, оно появилось опять. То здесь, то там, но уже реже рвались снаряды, далеко на западе он видел крыши деревни Кляйн Бретвельде, резко выделяющиеся на фоне бледнеющего неба. Он не чувствовал боли, только когда попробовал пошевелиться, вскрикнул. В следующий раз действовал осторожнее. Опершись правой рукой о землю, немного приподнялся. Опять неудачно — резкая боль пронзила тело. Он упал на траву, но за короткий миг успел увидеть свою левую руку. Закрыл глаза.

— Это неправда, — прошептал Кутрына. — Неправда.

Левая ладонь отсутствовала, вместо нее — бесформенная масса, из которой хлестала кровь.

Долго лежал закрыв глаза, все глубже проваливаясь в темноту. Наконец снова очнулся и, с трудом шевеля правой рукой, достал бинт и попытался перевязать кровоточащую рану. Белый материал мгновенно набухал кровью.

Он видел все хуже: резкая яркость чередовалась с кромешной тьмой. Видел уже только кусочек поля перед собой, единственное доступное еще для него место на земле.

Кутрына вспомнил о донесении. «Доставить любой ценой», — сказал Свентовец. Какая же это цена? Высока ли она? Ведь ему объясняли какая. И он вдруг явственно увидел уголок газеты, черные буковки: «Раненый герой из последних сил добрался до штаба и принес донесение».

Раненый герой! Так вот наконец-то представился тот случай, о котором он всегда мечтал: и в партизанском отряде, и позже, когда его не пожелали направить в офицерское училище. Пытаясь найти этот случай, он докладывал об Олевиче, но ничего не изменилось, Олевич опять в батальоне, а он несет донесение. На этот раз шанс абсолютно верный: он доберется до штаба полка без левой ладони. Да и зачем она ему, Кутрына прекрасно без нее обойдется, сделает себе протез в черной перчатке. О таких поступках, как тот, который он совершит, докладывают командиру дивизии, а может, даже командующему армией. Вот как все будет: Кутрына стоит перед строем, отдает честь, а на левой руке у него черная перчатка. Заметная черная перчатка, по которой сразу видно, кто ты такой.

Итак, вперед! Будем преодолевать поле шаг за шагом, как во время трудного наступления. Что за ужасная боль! Ее причиняет каждое движение. Надо крепко опереться на правую руку — она ведь совсем здорова — и затем подтянуть все тело. Нет, не получается. Ну еще раз, наверняка бы удалось, если бы была хоть капелька воды, хоть на кончик языка. Но воды нет. Так вот, правой рукой крепко вцепиться в землю и повторить все сначала. Наконец-то получилось. «В ту ли сторону я двигаюсь?» — вдруг подумал он, и его охватил такой страх, которого он еще никогда не испытывал. Он испугался, что возвращается в Бретвельде.

«Надо проверить, в правильном ли направлении я ползу. Но как это сделать?»

Кутрына снова продвинулся на несколько сантиметров вперед и замер. Нет, направление наверняка правильное, надо только не сдаваться, быть стойким. В следующий раз… Но следующего раза уже не получилось. Казалось, огромная черная перчатка легла на его глаза. Она была тяжелой. И не из кожи. Из металла. Так и осталась на лице.

11

«Боже мой, — подумала она, — какая же я смешная!»

Она снова обрела уверенность в себе. Раненых грузили на грузовики, а Ева глядела на них равнодушно, была уже слишком усталой, чтобы вызвать в себе какие-либо чувства, на что-нибудь обращать внимание. Они поступали с самого утра. Сначала с передовой их тащили санитары, а потом без сопровождения отправляли в тыл; кто был в состоянии, тащился сам через обезлюдевшее Бретвельде.

А в санитарной роте работа шла без перерыва, обеда, а потом уже и без мытья рук. Врачи и санитары стали автоматами, выполняющими ремонтные работы на человеческом материале или просто поддерживающими деятельность организма: еще на час, еще на два…

Ева сначала видела лица, потом перестала различать их. Они были одинаковые, как маски, с застывшими гримасами, или же сильно обожженные, словно политые черной краской. Удивляло только многообразие ранений — на основе материала такого дня можно было бы составить неплохую статистику.

Больше всего оказалось ранений брюшной полости и ног. Реже приходилось видеть перебинтованные головы, впрочем, для полноты картины следовало бы посмотреть еще погибших. Раны головы и области грудной клетки, как правило, смертельны.

Думал ли об этом доктор Пиотровский? Он работал как автомат. Наклонившись над столом, кроил кожу тонким скальпелем. Ева все время видела его большую волосатую руку с высоко завернутым рукавом белой рубашки.

Где-то после полудня доктор швырнул скальпель на землю, выпрямился и заявил: «Все, больше не могу».

И опять принялся за работу.

К вечеру усилилась артиллерийская канонада. Из Бретвельде, расположенного в нескольких сотнях метров к югу, доносилось яростное стаккато пулеметных очередей. Девушка равнодушно воспринимала все это, впрочем, звуки боя доходили до нее только тогда, когда наступал короткий перерыв в работе.

Ночью она не спала, потому что в городке шел бой. Она думала о Кольском, но как-то иначе, чем прежде. Ее мучило присущее женщине беспокойство о мужчине, находящемся посреди настоящего ада. Хотела бы пробежать несколько сот метров по полю и быть с ним рядом. Днем же ее охватило равнодушие. Слишком много их было — молодых парней оттуда, и все ей казались на одно лицо. Она знала, из какого страшного пекла они возвращаются, могла себе представить, что довелось им пережить. Ева, глядя на них, чувствовала что-то вроде стыда: она не находилась в окопах. Поняла, что вне окопов ничего серьезного не происходит.

Молодой парнишка со знаками различия капрала был ранен в живот. Когда доктор Пиотровский склонился над ним, а она стягивала мундир, он кричал: «Куда нас завели?! Куда?..»

Подпоручник из взвода противотанковых ружей лежал с закрытыми глазами. Осколок оторвал ему ногу. Он шептал едва слышно: «Внимание, справа…»

Они все еще были там, мгновенно возвращались туда, как только впадали в беспамятство, в их глазах, ушах, прикосновениях рук остался бой, а видеть и чувствовать они перестали тогда, когда упали на траву.

Вечерело. Последние лучи солнца скользили по крышам Бретвельде. Ева присела на каменные ступени дома на минутку передохнуть. Раненых грузили на машины. Как только Ева закрывала глаза, она тут же проваливалась в темноту.

Автоматные и пулеметные очереди раздавались ближе и явственнее. Солнце клонилось к горизонту, а люди продолжали гибнуть на окраине Бретвельде.

Снова раздалась автоматная очередь и близкий, очень близкий разрыв мины. Она услышала свой голос: «Прошу принять мое заявление, я хочу понести наказание». И снова: «Я хочу понести наказание, возместить сполна свой долг». Еве казалось, что она стоит на улице в Боровице. Дует сильный ветер, все вокруг колышется: крыши, деревья, воздух. Потом она шла в направлении рынка, а перед ней маячила фигура Эдварда. Она догоняла его. Странная это была погоня: казалось, Ева приближалась к Кольскому, но их разделяло все то же расстояние. Его спина, слегка сутулая… Она уже не знала, где это происходит, то ли в Боровице, то ли в Бретвельде… Трещали автоматные очереди, бежала цепь бойцов, состоявшая из одних раненых. Раненые в окровавленных мундирах, с перевязанными животами сжимали оружие забинтованными ладонями и упорно шли вперед…

Ева открыла глаза. Грузовики стояли во дворе, готовые к отправке. «Боже, — подумала она, — какая же я смешная!»

— Я придумала это, — громко сказала Ева. — Выдумала и поверила.

Она снова закрыла глаза и увидела лицо Эдварда очень четко, как тогда, в ее комнате в Боровице: чуть выпуклый лоб, слегка курносый нос. Ева приложила ладонь к глазам, лицо немного отдалилось, уменьшилось, размазалось, но она не почувствовала ничего, кроме равнодушия.

«Ты мог меня взять с собой, мог хотя бы поинтересоваться моей судьбой. Не пожелал… Теперь я сама не желаю. И потом, не ты забрал меня в этот ад. Я пришла сюда сама».

Подошел доктор Пиотровский, он был готов отправиться в путь.

— Едем, Ева!

Она поднялась, слегка покачиваясь.

— Едем в Хорен. Там место сбора медсанбата дивизии. Не знаю, зачем штаб направляет нас туда. Я предпочел бы остаться с полком.

— Едем…

— А здесь, — добавил он, — наверное, наведут порядок. Заваруха кончилась.

— Наверное, — равнодушно сказала Ева. А когда увидела лицо доктора рядом со своим, шепнула: — Прошу прощения, доктор.

— За что? — удивился он.

— За тот вечер, — медленно проговорила она. — Я вела себя как девчонка. Теперь жалею.

Она думала об этом на протяжении всего пути. Зачем она тогда провела в одиночестве ночь, плача, без сна?

12

Донесение Кольского звучало оптимистично: «Натиск немцев ослаб. Из Редлица нас не выбьют». Но удерживать фольварк уже не требовалось. Приказ, доставленный сержантом из штаба полка, был предельно ясен: оторваться от противника. Занять оборону к северу от Бретвельде.

«Тремя часами раньше мы захватили Редлиц…» — подумал Свентовец. Скольких жертв стоили эти три часа! Три часа… Они тягучи, как резина, казалось, майор чувствует их тяжесть. Охотнее всего он ушел бы один куда глаза глядят, только бы подальше от батальона, подальше от людей, которым ему уже нечего сказать.

Он закурил и поглядел на поручника Хенцеля. Лица адъютанта батальона ему не было видно. Хенцель молчал, не обсуждал приказ. Ни одного лишнего слова или жеста. Свентовец был благодарен ему за это. Посмотрел на часы.

— Через час будет совсем темно, — сказал Хенцель.

— Хорошо, — ответил майор. А потом спросил, словно не помнил: — Сколько атак отбито?

— Шесть, товарищ майор, — равнодушно сказал Хенцель. — Не считая Редлица.

— А наши потери? — Не дождался ответа, махнул рукой. Кто сейчас может точно определить потери?..

Добраться до холмов к северу от Бретвельде, пока немцы разберутся, что к чему! Бойцы молча оставляли окопы, наблюдатели смотрели в ночь, зорко следя за позициями противника. Слышалось только позвякивание оружия и кашель. Бойцы согнулись под тяжестью пулеметов и противотанковых ружей; каждый шаг давался с трудом, мышцы болели. Какое расстояние до холмов?

Ночь выдалась темной, безлюдный городок был похож на разрытое, разоренное кладбище.

Они шли по узким улочкам, миновали центральную городскую площадь, снова шли улочками, словно ходили взад-вперед вдоль одной и той же декорации. В Бретвельде никто не хоронил трупы, никто не закрыл входных дверей. Через несколько минут городок опять станет ничейной землей, пустыней, подвергнется очередному обстрелу. Потом в него войдут немцы.

— На кой черт нам нужен был этот Редлиц?! — слышит Кольский чей-то шепот сбоку.

— Не болтай! — отвечает кто-то. — Почем тебе знать?

Кольский подсчитывал: осталось ли от роты в живых человек сорок или нет? Наверное, нет… А может, все же… Наверняка еще кто-то догонит.

— Проклятый городишко! — услышал он снова чей-то приглушенный голос. — Ты что-нибудь понимаешь во всей этой неразберихе?

Кольский тоже ничего не понимал. Сзади поднялась стрельба, осветительные ракеты прочерчивали темноту неба, на окраине Бретвельде разорвалась с красной вспышкой мина. Неужели немцы уже заметили их? Кольский обернулся: за ними должен был следовать взвод прикрытия из роты Реклевича. Ни зги не видно… Темнота, едва различимые контуры домов Бретвельде и огненные трассы пуль.

Сколько еще идти до холмов? Кольский точно не ориентировался, трудно рассчитать расстояние, к тому же улочка, которой они шли, была извилиста, опасно извилиста. Ну наконец-то! Дорога выпрямилась, а впереди, на горизонте, яснела полоска неба.

Поручник ускорил шаг, увидел рядом с собой темную фигуру, какое-то мгновение не мог сообразить, кто это, но, как только заметил очки, узнал: Лекш. Ему повезло. Во время штурма Редлица рядом с ним разорвался снаряд. Хорунжего только оглушило и немного присыпало землей. Шли молча. Наконец Лекш подошел совсем близко, наклонился к нему и зашептал:

— Олевичу дали взвод? Ты поставил его на место Фурана?

Кольский как-то сразу не мог сообразить, что тот хочет этим сказать.

— Да, — сказал он, — конечно. Ты ведь знаешь…

— И ты считаешь, что это правильно? — тяжело дыша, прошептал Лекш. — Ведь это анархия…

Кольский попытался разглядеть в темноте лицо хорунжего. «Его контузило, — подумал он, — еще не пришел в себя…»

— Ты что, с ума сошел? — сказал он Лекшу.

— Подумай, что скажут бойцы?..

— Ничего не скажут. А в штабе пусть со мною делают, что хотят. Нелепо было бы вешать его после Редлица и Бретвельде.

— Какая же это нелепость! — не уступал Лекш. — Ты отвечаешь за то, чтобы Олевич не сбежал.

— Что?!

Кольский ускорил шаг, оставив Лекша позади. Город неожиданно оборвался, кончились особняки, окруженные садами, и вскоре они добрались до холмов, над которыми длинной, изломанной полоской светлело небо.

На холмах все еще находились позиции бездействующей полковой и приданной дивизионной артиллерии. Бездействующей-то бездействующей, но при виде стволов, направленных на Бретвельде, настроение все же несколько повысилось.

В темноте на одной линии с пушками бойцы майора Свентовца кое-как рыли окопы. Копали, закрыв глаза. Лопаты легко вонзались в землю, земля отбрасывалась на бруствер кое-как — ведь никто из них не верил, что они здесь задержатся. Но, зарывшись в землю, они почувствовали себя увереннее, быстро засыпали, не ощущая холода ночи, не беспокоясь о завтрашнем дне. Только часовые напряженно всматривались в темноту. Над Бретвельде взмыла ракета, за ней — вторая, третья, потом неспокойно, нервно застучал пулемет. Те, кто не спал, равнодушно слушали его далекое тарахтение, закуривали, соблюдая осторожность. Кто-то из бойцов подошел к позициям артиллеристов.

— Ну вы и навоевались!

— А ты навоевался и каков прок? — огрызнулся артиллерист.

…Кольский лежал рядом с Лекшем, завернувшись в шинель, и курил. Он устал, но сон не приходил. Глядел вниз, на Бретвельде. Лекш тоже не спал. Снял очки. С близкого расстояния были видны его глаза навыкате.

— Слушай, — вдруг сказал Кольский, — она у тебя была?

Хорунжий удивился. После разговора об Олевиче поручник делал вид, что не замечает его. А тут вдруг…

— Вспомнил? Ты ведь знаешь, что я говорил с ней…

Кольский молчал, будто не слышал ответа.

Есть ли во всем этом его вина? Видно, виноватых здесь нет: каждый просто поступал так, как был должен. И Крыцкий, когда не позволял уйти из Бретвельде, и Свентовец, когда выполнял приказ, и он, когда посылал Фурана на штурм фольварка Редлиц. Фурана сразила очередь. Граль на один день пережил отца. В этом нет ничьей вины: жертвы на войне неизбежны… А может, все-таки он виноват?

— А чего она от тебя хотела? — снова обратился он к Лекшу. — Не мог бы ты мне теперь сказать, что она хотела? — Слово «теперь» он произнес с нажимом. — Ну, что она говорила, как выглядела?

Лекш долго молчал. Кольский знал, что он колеблется: говорить или нет? И что говорить?

— Хотела, — шепчет он наконец, — как бы тебе это объяснить, чтобы было возобновлено следствие по тому делу. Хотела понести наказание, искупить вину. Впрочем, — махнул рукой, — не знаю. Может, только… — Он оборвал фразу на полуслове и смотрел на ракету, медленно опускавшуюся на Бретвельде. — Сам знаешь, как ты с ней поступил. Ты был не прав. — Он ожидал резкого возражения, но Кольский только глубоко затянулся сигаретным дымом. — В конце концов, какой бы она ни была, пошла добровольцем в армию, и это со счетов не сбросишь.

— Что за идиотизм! — вдруг взорвался Кольский. — Хотела искупить вину! Что за ребячество!

— Как это «идиотизм»?! — в свою очередь возмутился Лекш. — А что же, укрытие дезертира не в счет?

— Ты ничего не понимаешь, — сказал поручник, — и не желаешь понимать. Но не сердись. Я тоже хорош… Впрочем, разговор беспредметен. Вина, наказание, прошлое? Какое это имеет теперь значение! Когда я был маленьким, — продолжал Кольский, — у меня был друг, его звали Адам. Мы с ним играли: он, например, изображал полицейского, а я — бандита. И наоборот. Мы стреляли друг в друга из пробочных пистолетов. А недавно я стрелял в него из ТТ.

— Что общего имеет одно с другим?

— Не знаю. Когда мы покидали Редлиц, мне пришло в голову, что для нас самое главное: ничего не додумывать. Зачем ломать себе голову, на сколько часов раньше мы должны были отойти на холмы? Может, отошли в самый раз, может, слишком поздно, а может, рано? Сейчас мы на холмах, и точка. Ты говорил об Олевиче? Скажи, что нам теперь до того, что было тогда с Олевичем? Ты видел, как он держался во время штурма Редлица? Ну говори, видел?

— Видел, ну и что из того? Я не узнаю тебя, Кольский. Мы говорим о совсем разных вещах. Просто ты устал и перевозбужден. Хорошо держался? Мы учтем это… Дезертирство является дезертирством, вина — виной… Все остается на своих местах. Неужели ты и впрямь думаешь, что после Бретвельде мир переменился?

— Боже, какой же ты идиот, Лекш! Извини меня… Мир не стал другим, просто сейчас он выглядит иначе. Ты этого не замечаешь?

— Кольский! — сухо проговорил Лекш. — Не сходи с ума. Ты ведешь себя как щенок. Вспомни, что ты сам говорил, и вспомни, наконец, что тебе самому грозила штрафная рота. Так ведь было…

Поручник не ответил; закрыл глаза и отвернулся от Лекша. Он не доверился ему в самом главном, в чем не отваживался сознаться даже самому себе: ему хотелось увидеться с Евой.

Впервые за много дней он почувствовал, что не смог подавить в себе этого желания. А он уже считал, что чувство никогда не вернется и что сказанные им тогда Еве слова были последними и единственно правильными. Они казались теперь ему такими жалкими и неестественными! «Надел на себя чужую личину, перевертыш», — подумал он. Это слово причинило бо́льшую боль, чем два месяца назад.

«Не уходи», — просила Ева, когда он целовал ее на прощание. В ее глазах стояли слезы! Он сорвал занавески с окна, и тогда оказалось, что они перестали быть одни, что на них смотрят… Он мог забрать с собой Еву два дня назад, вчера, а сегодня это уже было не в его силах…

Подошел Калета с фляжкой в руке:

— Немного осталось, товарищ поручник. Выпейте.

Кольский поблагодарил и сделал большой глоток. Потом посмотрел на лицо Калеты. Это была добродушная крестьянская физиономия со следами усталости, как после тяжелой работы.

Над Бретвельде вновь зависла ракета. Воцарилась тишина. Замолчали пулеметы, только откуда-то издалека доносился гул артиллерийской дуэли.

Кольский прислушался к храпу бойцов, посмотрел на едва проступающие в темноте контуры пушек, взглянул на фосфоресцирующий циферблат часов. Приближалась полночь.

Он закрыл глаза, чтобы увидеть Еву, и прошептал, засыпая:

— Прости, Ева…

 

День четвертый — четверг

1

Грохот. Потом словно град забарабанил в стены. Снова грохот. Струи дождя обрушились на Еву, она чувствовала капли, стекавшие по лицу, ударявшие по векам, будто стояла под душем. Нет, это не приятно холодящий душ, это холодный ночной ливень…

Она проснулась. В глаза ударил красный свет, проникавший через окно, где-то рядом разорвалась граната, выпустил короткую очередь пулемет. Потом она услышала одиночные выстрелы совсем рядом, будто в соседней комнате.

Добрались сюда под вечер. Санитарный батальон дивизии размещался в мрачном здании из красного кирпича — наверное, школе. (Ева не знала даже, как выглядит этот городок, потому что проснулась уже во дворе, когда грузовик остановился у здания.) Раненые лежали как попало в большом зале на первом этаже с узкими и высокими окнами.

Ева вскочила с кровати, толкнула дверь и очутилась в длинном коридоре. Шум доносился с первого этажа. Она побежала по коридору, освещенному красным мигающим светом. Услышала гортанный немецкий говор, потом кто-то закричал: «Огонь! Огонь!» На мгновение воцарилась тишина, затем вокруг снова загрохотало, до нее донесся вой человека, уже не крик, а вой. Совсем рядом — наверное, на первом этаже — разорвалась граната…

Ева подбежала к широкой лестнице, ведущей вниз, и у открытого окна увидела доктора Пиотровского, который лежал навзничь на полу, левой рукой сжимая автомат. Она наклонилась над ним, почти коснувшись его лица. Доктор был мертв.

Девушка с минуту стояла перед ним на коленях, не зная, что делать. Наконец взяла автомат, медленно поднялась и начала спускаться по лестнице.

Уже светало, серый рассвет с красными отблесками проникал сквозь окна. Ева увидела перед собой широко распахнутые двери большого зала. Раненые лежали на полу, некоторые из них ползли по коридору к лестнице. Они выглядели как бесформенные белые пятна. Кричали. Она увидела парня с перевязанной головой, припавшего на колено и палившего из автомата поверх голов в сторону окон. Видела, как он нажал крючок раз, другой, потом бросил оружие на пол и замер.

Немцы уже лезли в окна, напору поддались главные двери, раненые как бы утихли, отупели, застыли там, куда сумели доползти.

Неожиданно как из-под земли в центре зала появилась женщина в белом халате, брюнетка в очках, капитан-врач. Она была безоружна. Здесь все были безоружны: и те, кто ползал на полу, и те, кто остался на койках и лавках.

Женщина-врач шла посреди зала, как во время обхода, твердой мужской походкой, осторожно минуя лежащих на полу людей. К ней подскочил человек в черном и ударил штыком в шею. Ева отчетливо увидела это на фоне окна. Она не услышала стона, он утонул в общем крике, который снова поднялся над скопищем раненых. Женщина-врач упала на пол, а Ева присела на корточки и, тщательно прицелившись, нажала на спусковой крючок автомата. Человек в черном повалился на колени рядом с врачом, прижав обе руки к животу, ткнулся головой в пол.

Ева крепко сжимала автомат. Легкое движение пальцем — и опять кто-то из гитлеровцев рухнул на пол. Пули свистели над ней, крошили стены, посыпалась известка с потолка, но она продолжала стрелять. Потом почувствовала сильный удар в грудь, второй — в живот, пальцы сами разжались, выпустили оружие, и Ева упала.

Нет, у нее ничего не болело, она была в полном сознании, только все вокруг тонуло в липком, противном тумане, и казалось, слегка раскачивался пол. На его наклонной плоскости, прямо перед своим лицом, Ева увидела высокие черные сапоги. Она не застонала, когда ее пинком сбросили на несколько ступенек вниз.

Ева слышала выстрелы и крики, но ей было уже все равно.

2

Туман над полем постепенно рассеивался. День обещал быть солнечным и теплым, на небе — ни облачка.

Бойцы скатывали шинели, закуривали.

Заблестели на солнце красные крыши Бретвельде. Позиций немцев, находившихся на расстоянии километров трех, видно не было. Царила тишина.

В семь часов на наблюдательном пункте майора Свентовца появился капитан Гольдвельд. Его «виллис» проскочил по проселочной дороге с севера и теперь стоял с работающим двигателем в поле.

— Ну, все же удалось вас разыскать, — сказал тихо Гольдвельд.

У него было серое, помятое лицо, грязный мундир. Он пожал руку Свентовцу, потом достал из кармана трубку и пососал мундштук.

— Табак кончился, — грустно сказал он и потер руками воспаленные глаза.

— Вы привезли приказы? — спросил Свентовец.

Гольдвельд кивнул.

— Черт побери, — вдруг взорвался, — как нелепо он погиб!..

— Кто?

— Командир Крыцкий. Погодите-ка, майор, сейчас расскажу. — Он пососал трубку мясистыми губами. — Так вот, вчера во второй половине дня, — начал он, — командир перебросил командный пункт в Кляйн Бретвельде. И зачем? Я говорил ему, давайте переберемся на северо-восток. Но он принял предложение начальника штаба. Когда немцы разбили батальон Тышки и правый фланг батальона Оски, два бронетранспортера и «фердинанд» прорвались в Кляйн Бретвельде. Крыцкий мобилизовал всех, кто был под рукой.

В бой пошли все офицеры штаба и сам командир. Знаете, Свентовец, как бывает, когда пожилой, грузный, не совсем здоровый человек берет в руки автомат?! Но у него были стальные нервы, никто даже не заметил, когда его первый раз ранили. Он был страшно удручен, когда разбили Тышку. Хотел отвести вас из Бретвельде, но не отважился принять на себя такое решение. Человек метался, знал, что должен предпринять, а не мог. Хотел получить «добро» Векляра, но с дивизией связи не было.

Я ему говорил: «Товарищ полковник, прикажите Свентовцу занять холм на севере, я беру ответственность на себя, пусть меня потом расстреляют». Он набросился на меня: «Вы гражданский человек, Гольдвельд, а не военный! Ничего не понимаете». А потом пошел с автоматом.

Ну, мы отбили штурм, подожгли «фердинанд», а он в этом Кляйн Бретвельде погиб. Начальника штаба ранило, а мне — хоть бы что. Наверное, меня пуля не берет. Может, потому, что я в самом деле гражданский человек. У вас есть сигареты, Свентовец? Дайте одну, я раскрошу для трубки.

Свентовец достал из кармана сигареты, а потом разложил карту:

— Ну так где вы сейчас находитесь?

Гольдвельд ткнул пальцем:

— Всего-навсего в двух с половиной километрах отсюда. В селе Бремен. И штаб дивизии там же, на самой окраине. А вообще-то, — он махнул рукой, — неразбериха, какой свет не видывал. Обозы, санитарные повозки, люди из разбитых подразделений. Собираем что осталось. Пашков был в дивизионном резерве, погиб, вытаскивая 45-миллиметровую пушку, которая застряла на поле. Взвод автоматчиков сильно обескровлен. Ваш батальон — это в данный момент единственное подразделение, полностью готовое к бою.

— Мой батальон? — удивленно сказал Свентовец. — Вы, наверное, смеетесь надо мной?

— Ни в коем случае. Сами ведь знаете…

Они помолчали минуту.

— Скажите-ка честно, Гольдвельд, что вы думаете о нашем положении?

— Я? — переспросил капитан. — Я гражданский человек и мыслю очень абстрактно, а у вас, — он поглядел на Свентовца, — не осталось ни одного темного волоса. Как можно судить о положении, — спросил он, — когда наши подходят к Берлину? Ну скажите? Командир дивизии приказал подтянуть вас в Бремен. Всех, кто остался в живых. Мы будем наступать вдоль дороги, в восточном направлении.

— Наступать или пробиваться? — буркнул Свентовец.

— Командир дивизии приказал: наступать, — серьезно сказал Гольдвельд. — Наш полк пойдет в авангарде.

Снова пососал трубку:

— Дайте еще одну сигарету, раскрошу…

3

Одноэтажные домика и двухэтажные особняки располагались по обе стороны мощеной улицы; чисто и опрятно, много зелени — типичная лужицкая деревня. Каждый кусочек дороги, каждый двор забит военными и техникой. Офицеров, выходивших из штаба, прошибал пот — что будет, появись вражеский самолет?! Можно вообразить: кони, подводы, санитарные повозки, дивизионные грузовики, сбившиеся в кучу на небольшом участке безо всякой маскировки, ожидавшие команды выступать. Небо безоблачно, видимость идеальная. Но немецких самолетов, к счастью, не было.

Те, кто потерял свои подразделения под Бёслицем или Бретвельде, слонялись от дома к дому в поисках знакомых солдат и офицеров. Вчера фашистские танки ворвались на их позиции, не дав возможности вынести с поля боя раненых. Бойцы экономили патроны, шла в ход последняя граната, они чувствовали себя в одиночестве и безоружными в открытом поле. Сегодня солдаты знали, что отомстят, и, несмотря на усталость и голод, были нетерпеливы и полны ненависти. Знали, что победа будет нелегкой, но чувствовали ее близость. С опаской глядели на подводы и санитарные повозки. Хотели скорее на передовую. Чувствовали нутром, что там безопаснее, чем в скоплении подвод. Помнили вчерашний день: желтые силуэты танков, каски гитлеровской пехоты и стук собственного сердца. Но, несмотря на это, рвались в бой, они пережили пять лет гитлеровской оккупации и войны, долго ждали этих дней, которые наконец наступили, и понимали, что уже ничто не может отобрать у них победы.

Неподалеку от штаба полка молодой офицер в очках собирал бойцов из разбитого батальона Тышки. Вокруг батальона майора Свентовца сгрудились бойцы из других подразделений.

На краю деревни, где стоял дивизион штурмовой артиллерии, расположился штаб генерала Векляра.

Майор Свентовец внимательно смотрел на Векляра — на сосредоточенном лице генерала прочесть что-либо было невозможно. Генерал сидел у большого овального стола и сжимал в ладонях пустой стакан. Не глядел ни на карту, ни на Свентовца. Когда майор начал докладывать, он прервал его после нескольких фраз и потом уже не дал слова. Словно боялся услышать что-нибудь неприятное. Поэтому говорил только он, а когда на минуту умолкал и майор успевал задать вопрос, то долго не отвечал, словно слова офицера до него сразу не доходили.

Генерал говорил:

— Принимаете командование полком. Крыцкий погиб, об этом вы уже знаете. Дивизия продолжает вести наступление в юго-восточном направлении, вдоль дороги, вот этой, поглядите на карту; ниже, правее, у вас Будзишин. Ваш полк пойдет в авангарде, за вами будут двигаться основные силы, с запада и севера прикрывает Оско. Вам все ясно?

— Товарищ генерал!..

— Не перебивайте. Понятно, что положение трудное. Ваша задача заключается в том, чтобы еще сегодня, до наступления темноты, добраться до городка Пульвиц. Обозначьте себе на карте: Пульвиц. Вы должны уяснить смысл приказа. Что значит добраться до Пульвица? Думаете, определяю вам направление выхода из окружения? Нет, майор Свентовец, не только. Знаю, что говорят некоторые мои офицеры и о чем думают. Почему старый не идет на север? Отойти на север — означает выйти из боя, а я из него не выйду. И как прежде, после всего происшедшего, после Бретвельде и Бёслица, наша задача продолжает оставаться все той же: нанести наибольшие потери рвущимся на север немцам, чтобы дезорганизовать их наступление. Не перебивайте… Вы должны понять: решение направить острие удара на Пульвиц логически вытекает из всего предыдущего. После соединения с основными силами армии мы создадим непрерывную линию фронта. Может, это наступит прежде, чем мы дойдем до Пульвица. Мы ведь ведем маневренный бой. Это должен понимать каждый боец дивизии. Ликвидировать любые проявления распущенности, я не желаю о них слушать.

Не хватает патронов? Подразделения неукомплектованы личным составом? Я об этом знаю. Надо экономить боеприпасы. Немцы больше нас измотаны в боях, дерутся из последних сил, их попытка нанести удар в северном направлении натолкнулась на наше решительное сопротивление.

Новые немецкие дивизии? У нас нет данных о противнике. Это пустые разговоры. Разведка плохо действует? Ничего не поделаешь, люди еще не набрались опыта, и это надо учитывать. Гитлеровцы тоже знают о нас немногое, тоже могут думать, что оказались в котле. На войне так бывает…

У меня серьезные проблемы, нет связи с полком Адамчука, но дальше ждать я не могу. Ждал уже целый день. Адамчуку поставлена задача, и он должен выполнить приказ. В противном случае пойдет под суд.

Вчерашний провал на совести батальона Тышки и батальона Оски, они упустили немцев. Вы думали, почему так произошло: вы выстояли, а они нет? Стойкость, Свентовец, стойкость и упорство, вот что нам нужно.

Солдата надо ценить, но не забывать, что жертвы неизбежны. — Векляр первый раз внимательно посмотрел на майора. — Имейте в виду. Благодарю вас, это все.

Свентовец вышел. Он не спорил с Векляром, понимал, что это бесполезно. Не доложил генералу об Олевиче. Посчитал это несущественным. Векляр и так бы отложил решение о нем. Придется сейчас взять этот грех на себя, а если удастся выкарабкаться, он все объяснит…

Вернувшись в штаб полка, он вызвал Кольского.

Комната, которую занимал майор, была почти точной копией комнаты генерала. Точно такой же овальный стол у окна, на столе — стаканы и карта. Когда поручник вошел, Свентовец сказу же начал говорить, не дожидаясь, пока тот отдаст рапорт.

— Ты готов выступить? Хорошо. Примешь батальон. О гибели Крыцкого слышал? Да… Смотри на карту: видишь эту дорогу, она ведет на восток, будешь следовать вдоль нее до городка Пульвиц. Пометь себе.

— Товарищ майор!..

— Не перебивай. О противнике мне ничего не известно, мы идем вслепую, можем натолкнуться на серьезное сопротивление.

— В Пульвице, скорее всего, находятся наши части. Будешь идти в авангарде полка, придаю тебе батарею 120-миллиметровых минометов и батарею 76-миллиметровых пушек… Все ясно?

— Окружение?

Долгое молчание. Свентовец встал со стула и подошел к окну. Солнце поднялось уже достаточно высоко, над дорогой поднимались столбы пыли.

— Приказ совершенно однозначный, поручник Кольский, — сказал он. — Прорваться сквозь кольцо обороны немцев до Пульвица. Прорваться, — повторил он, — и любой ценой еще сегодня добраться до этого городка. Да, поговорите с людьми, объясните им ситуацию. Не может быть и речи о прекращении наступления или выходе из боя. Нам некуда отступать. Необходимы стойкость и упорство. Благодарю, можете идти!

Да, кто примет вашу роту? Кроме Олевича, у вас не осталось ни одного офицера… Я забыл доложить генералу об Олевиче. Не думаю, впрочем, что он принял бы сейчас решение. Лекш? Нет, Лекш не годится. Хорошо, пусть Олевич временно примет роту. Ответственность беру на себя. После того как пробьемся, доложим о нем. Вы или я… Думаю, что нас отправят во второй эшелон по крайней мере на несколько дней, и мы найдем время, чтобы заняться делом этого парня. Все, Кольский.

Майор поглядел на поручника, который стоял по стойке «смирно» и не уходил.

— У вас есть еще вопросы?

— Нет, товарищ майор, — сказал Кольский. — Собственно говоря, есть вопрос личного характера. Вы не знаете, что случилось с нашей санитарной ротой?

— Санитарная рота? Ах, да. Вы хотели бы ее увидеть? Нет, мне ничего не докладывали… Подождите-ка, может, что-нибудь разузнаем в этой неразберихе.

— Не надо… жаль тратить время.

— Надо не надо — узнаем…

Майор вышел из комнаты и вскоре вернулся.

— Я нашел Гольдвельда, — сказал он, — и тот сообщил, что раненых отправили в Хорен. Черт знает почему именно туда!

— В Хорен? — повторил Кольский.

— Да, но не беспокойтесь, их должен эвакуировать полк Адамчука. Доктор Пиотровский и капрал Ева Крачиньская поехали вместе с сопровождением.

— Благодарю, товарищ майор.

— Так, значит, вы изменили свою точку зрения?

Поручник молчал.

— Я, разумеется, не настаиваю, но хотел бы знать.

— Да, изменил.

4

Из палисадника особняка, стоявшего на самой окраине поселка Бремен, виднелась дорога, полого уходящая вверх. По левой ее стороне находился лес, а по правой — луга и поля, тянувшиеся до самого Бретвельде. Это была та самая дорога! Она ведет в Пульвиц, но неизвестно, что будет ожидать нас на ней. Не нужно думать об этом. Пойдем ли мы вдоль немецких позиций? Возможно, но врага на своем пути мы встретим — это наверняка. Никто не будет щадить себя, но мы переживем этот день и много других, по крайней мере, надо верить, что переживем. Те, кто выбрал для нас этот путь, наверняка знают, что нас ждет на нем, по крайней мере предполагают. Мы же не знаем ничего, каждый шаг вперед таит неожиданность. Все это могло бы стать дорожным приключением, если бы было что курить, если бы сапоги не натирали ноги и если бы шоссе в Пульвиц вело на запад.

Но мы пойдем по вражеской земле, пылающие села — это его села, обезлюдевшие города — его города. Мы тверды и беспощадны.

Поручник Кольский смотрел на дорогу из дворика особняка. Он стоял у стола, вырезанного из камня, у которого собрались офицеры батальона: Ружницкий, Хенцель, Олевич, Лекш, Реклевич, Росул, Пушкарев — бронебойщик и молодой паренек, командовавший батареей 120-миллиметровых минометов после смерти капитана Шиткова. Его фамилию Кольский не знал.

Он говорил, его слушали не перебивая.

— Нам необходимо добраться до Пульвица, — заявил он. — В Пульвице находятся наши части. — Не был до конца уверен, точно ли он воспроизводит то, что говорил ему Свентовец. — Будем пробиваться. Объясните это бойцам… Сколько у вас осталось мин? — спросил он у командира минометчиков.

Парень какое-то мгновение колебался.

— У меня вообще не осталось боеприпасов, товарищ поручник! — наконец выпалил он.

Кольский молчал, все молчали. Черт побери, ни одной мины!

— Тогда возвращайтесь обратно в распоряжение майора Свентовца, — приказал командир батальона. — Брать вас в авангард бессмысленно.

— Так точно, — ответил тот. Его веки нервно дрожали, словно он собирался заплакать.

— Пушкарев, — продолжал Кольский, — вы назначаетесь командиром головного отряда.

Пушкарев держал руку у козырька дольше, чем положено. У него продолговатое лицо, большие волосатые руки. Он учился польскому языку, но говорит по-польски плохо. Ходит в советской форме.

— Возглавят колонну, — сказал Кольский, — взвод 45-миллиметровых пушек, взвод станковых пулеметов, бронебойщики… из первой и второй роты. В главных силах пойдут… — Он закончил перечислять и замолк.

Знал, что следовало бы добавить еще несколько слов от себя, но полностью утратил дар красноречия, не мог даже связать двух слов, не видел лиц офицеров, а только дорогу, поднимающуюся к вершине холма и исчезающую в голубом небе. Словно ее поглощало пространство.

— Ружницкий, может, вы скажете несколько слов?

Капитан развел руками:

— Мне нечего добавить. Остальное скажу в ротах…

— Так вот, скажите бойцам… — Кольский с трудом подбирал слова, — скажите им, черт побери, о нашем положении и что мы дойдем до этого проклятого Пульвица! Обратного пути нет. А теперь закурим.

— Хочу доложить, — нарушил тишину Хенцель, — что к батальону присоединилось около ста бойцов из других подразделений. Все рвутся в бой. Наверное, потому, что впереди безопаснее, но, возможно, не только поэтому. Это ведь в основном бойцы из батальона Тышки.

— Хорошо, — подытожил Кольский. — Возвращайтесь в свои роты, выступаем. Олевич, задержитесь.

Подпоручник Олевич был одет в мундир рядового, на ногах — ботинки с обмотками. Лицо бледное, узкое. Кольский смотрел на него внимательно и неодобрительно.

— Примите роту, Олевич. В Пульвице передадим вас в распоряжение прокуратуры, если командир дивизии не сочтет нужным сделать иначе. Будем надеяться, что он решит иначе.

— Так точно, товарищ поручник.

— А сейчас раздобудьте-ка себе сапоги и пришейте звездочки.

Олевич развел руками.

— Что? Только без жестов. В Редлице я убедился, что ты стоящий парень. Возьмешь под свою команду роту, пусть Казак посуетится и за пять минут раздобудет тебе новую одежду, с иголочки, даже если для этого придется перевернуть вверх дном весь склад и половину поселка. Но я уверен, что в его запасах и так все найдется.

— Важно ли это сейчас, товарищ поручник?

— Важно. Выполняйте приказ.

— Слушаюсь! — Олевич козырнул и четко повернулся кругом.

— Вернитесь, Олевич. Повторите приказ.

— Слушаюсь! Я должен пришить звездочки и раздобыть приличные сапоги.

5

Перед самым выступлением среди подвод обоза, сбившихся в кучу в деревне, среди санитарных повозок и грузовиков Лекш разыскал офицера информации поручника Леоняка. Он, собственно, искал санитарную роту, о чем его еще до прибытия в Бремен попросил Кольский, но эта задача оказалась невыполнимой. К тылам полка присоединились тылы дивизии, все было в движении, в ожидании, строилось и рассредоточивалось на дороге, у домов, на полях, окружавших деревню. Лекша поражала беспорядочная суматоха, возмущали грязные, небритые солдаты, сидевшие на подводах, лежавшие под кое-как сооруженными навесами или под брезентом прямо на земле. Эта картина огорчала его. Ему казалось, что здесь есть и его вина, и он не чувствовал себя вправе требовать от людей порядка и точности — качеств, которые, по мнению Лекша, наиболее полно характеризовали армию.

Поручника Леоняка он заметил в кабине грузовика. Офицер информации, тоже небритый и грязный, узнал его только тогда, когда хорунжий остановился у грузовика.

— Ах, это вы, Лекш, — равнодушно сказал он. — Где ваш батальон?

— Батальон пойдет в авангарде. А я, — добавил Лекш, — как раз вас искал.

Он, конечно, не искал его, но сейчас, увидев поручника, решил вдруг, несмотря ни на что и вопреки всему, доложить Леоняку о Еве и Олевиче. Этим единственно доступным ему способом Лекш вносил свой вклад в поддержание порядка.

Леоняк вылез из кабины.

— У вас в самом деле какой-то вопрос ко мне? — спросил он без всякого интереса. — Ну что же, выкладывайте. Я, правда, просил отправить меня на передовую, командир полка обещал, вот и жду. Можете поверить, что пользы от меня там будет больше, чем от многих ваших офицеров. В свое время я был десантником-парашютистом — и черта с два меня взяли! По крайней мере хоть бы взвод дали! — вздохнул он. — Ну хорошо, рассказывайте.

— Вы знаете, — начал Лекш, — что Олевич в полку?

— Олевич? — удивился Леоняк. — Он ведь тогда сбежал из-под ареста?

— Сбежал, а теперь сам явился. Под другой фамилией вернулся.

— И что же? — рассмеялся офицер информации. — Ему не повезло, что его снова направили в тот же батальон?

— Нет. Он явился сам. Пришел вчера к Свентовцу, и майор дал ему взвод. Сегодня командует уже ротой.

— А в роте остались еще офицеры?

— Кроме меня, никого.

Леоняк молчал. Закурил, снял фуражку и почесал затылок.

— В самом деле! — буркнул он. — Кто бы мог подумать?! Совсем непредвиденное обстоятельство. Это все? — спросил он.

Равнодушный тон офицера несколько смутил Лекша.

— Нет, — поколебавшись, сказал он, — не все. — И рассказал о Еве Крачиньской. — Вы понимаете, поручник, что в этой суматохе, в этой неразберихе надо поддерживать хотя бы какой-то порядок. Нельзя допускать, чтобы…

— Так она сама созналась? — перебил Леоняк. — Призналась вам в личной беседе?

— Скажем, полуофициально, хочет понести наказание.

— Хочет понести наказание? Вы в своем уме, Лекш? Один сам себя приписывает к батальону, другая напрашивается с объяснениями… Чудеса!

— Я говорю вам как есть.

— А Кольский с ней говорил?

Лекш минуту колебался.

— Не очень-то хотел, понимаете…

На дороге началось движение, офицеры строили основную колонну. Леоняк издалека заметил капитана, исполнявшего обязанности начальника штаба полка.

— Товарищ капитан! — позвал он и побежал к нему.

Лекш следовал за ним.

— Я вас тоже искал, — сказал капитан, когда увидел Леоняка. — Командир полка приказал вам навести порядок с обозом.

— Слушаюсь! — гаркнул Леоняк.

Он вернулся к грузовику, забросил планшет на плечо и пошел по направлению к штабу полка. Хорунжий не отставал от него. Молча они миновали подводы и группы бойцов, сидевших на траве вдоль дороги.

— Так что будет с моим рапортом? — спросил наконец Лекш.

— Да-да, — сказал Леоняк, — верно, что же делать с вашим рапортом?! — Он замолчал и ускорил шаг. — Я принял ваш рапорт! — вдруг заявил он, словно обрадовавшись, что наконец нашел выход. — Можете спокойно возвращаться в батальон, пока ничего не пишите, я, когда буду в штабе, все это зафиксирую… Ну, до свидания, Лекш. Сейчас же примусь за работу, — продолжил он. — Майор Свентовец приказал. Надо избавиться от всех военных трофеев, непригодных в бою. Уж я очищу эти подводы, ох, очищу! Везут черт знает что, а боеприпасов нет.

6

Приказ ясен: достичь Пульвица. Нельзя останавливаться, переходить к обороне. Походное охранение для того, чтобы идти вперед. Вот оно и идет вперед.

Дозорные спустились с петлявшей по склонам холмов дороги в долину, шли по лугу, миновали дома, парки и сады, останавливались, изучая каждый уголок местности, действовали четко. Они бдительны и готовы в любой момент вступить в бой. Приказы повторять не надо, всем ясно, что игра идет по большому счету.

Те, кто шел по дороге, чувствовали под ногами твердый гравий. Ноги в сапогах горели. Солдаты мечтали о привале, чтобы перемотать портянки, дать немного отдохнуть ногам, но во время привала не всегда хватало времени даже выкурить до конца сигарету… Так где же все-таки противник?

Из домов деревни, расположенной вдоль шоссе, раздались пулеметные очереди. Пехотинцы быстро развернулись в цепь. «Внимание, артиллерия — вперед!»

Они научились ценить парией из артиллерии непосредственной поддержки. Колеса пушек вязли на мокром поле, артиллеристы тянули орудия на руках под шквальным огнем противника.

«Сколько у вас осталось снарядов? Экономить боеприпасы, из сорокапяток стрелять только по танкам».

Они слышали это третий день кряду, привыкли. Против танков остались еще гранаты, противотанковые ружья и фаустпатроны. Длинные стволы противотанковых ружей появились на дороге, «фердинанд» попятился и исчез за постройками. Можно было бы здесь спокойно подождать, отличное место для обороны, земля мягкая, копать легко. Нет, надо идти вперед, это еще не Пульвиц.

Хорунжий Лекш все время протирал очки и повторял: «Ребята, в Пульвице наши войска».

Они верили ему. Замполит должен все знать.

Походное охранение шло, преодолевая засады, ломая сопротивление врага, который совсем не ожидал их здесь; шло, считая пройденные километры. Для них сейчас не существовало ничего, кроме Пульвица, городка с черепичными крышами, такого же, как Бретвельде, который они рано или поздно увидят на горизонте.

Дорога опять свернула, натянулась, как лук, издалека была видна ее узкая белая нить на зеленых холмах. Вдруг ее разорвал черный фонтан взрыва, затем второй, третий… Противник засел в деревне, лежавшей в долине. Шоссе уходило внутрь построек, исчезало в них, чтобы снова выскочить на отдаленном пригорке.

Словарь войны убог. По пути в Пульвиц, так же как под Бёслицем и Бретвельде, они слышали только: «Внимание, передай по цепочке!» и «Гранаты к бою!». И каждый из них познал то отвратительное, невыносимое чувство, когда надо вскочить и рвануться вперед. Сделать это невозможно, пока с противоположной стороны бьет пулемет, а он бьет не переставая.

Напротив в окопах, на расстоянии каких-то ста — ста пятидесяти метров, сидят такие же люди! Мы хотим, чтобы их смели наши снаряды, разорвали гранаты, убили мины. Чтобы они уже не увидели нас, когда мы поднимемся для броска вперед, чтобы они не увидели нас в прорези прицела. Врага надо уничтожать пулей, гранатой или штыком. Надо подойти близко, так близко, чтобы можно было увидеть усталые лица молодых и пожилых людей, которые напряженно ждут, приготовившись убивать…

Передовая рота уже достигла домов, из которых только что вели огонь немцы. Секундное колебание, они глянули друг на друга, кто-то подумал: «Какие же у ребят выражения лиц! Неужели и у меня похожее?!» Пули лупят по стене, кто-то выпустил из рук винтовку… «Раненых в тыл!»

Все вокруг серого цвета, деревня воняет падалью, солнца не видно. Смолкли автоматы, перестали рваться гранаты.

Передовые дозоры уже за околицей села, дорога опять пошла в гору, резко свернула вправо, а потом начала спускаться в маленькую долину, где виднелась очередная деревня.

«Внимание, артиллерия — вперед!»

Автоматы и винтовки оттягивали плечи. Плечи болели, человек чувствовал каждый орган своего тела: тут желудок, тут сердце, тут печень… Закурим, черт возьми, может, глубокая затяжка даст облегчение! Пульвиц никуда не денется… Мир слегка закружился, дорога и деревья расплылись перед глазами, словно за стеклом по время ливня. Потом линии натянулись, контуры стали четче.

— Товарищ поручник, далеко еще до Пульвица?

— Совсем немного, километров пять.

Как затупившаяся игла, батальон с трудом входил в тело врага. Словно пружина отталкивался от засад, сворачивался и распрямлялся, превращался то в цепь, то в колонну на марше с выдвинутыми вперед щупальцами дозоров. Он был единым целым, четко отлаженным механизмом, направленным на то, чтобы пробиться сквозь заслоны врага.

7

…Они развернулись в цепь. Однако пока ничего не было видно, по крайней мере на правом фланге, где находился взвод Сенка. Старший сержант — а Сенк недавно получил звание старшего сержанта — перестал на какое-то мгновение наблюдать за местностью: откуда-то слева донеслись звуки перестрелки. «Пусть стреляют, — подумал Сенк, — может, на этот раз без нас обойдутся».

Он чувствовал усталость. Веки набрякли и стали настолько тяжелыми, что закрывались сразу же, как только он переставал себя контролировать.

Со стороны деревни заговорил пулемет. Бил короткими, нервными очередями.

— Сенк, не останавливайся, — услышал он голос Олевича, — только вперед!

Надо опять поднимать взвод. Где, черт возьми, засел этот пулеметчик?!

— Внимание… передай по цепочке…

Небо на востоке посветлело, поле — отвратительно ровное, ни куста можжевельника, ни маленькой кочки.

— Вперед!

Что-то разорвалось в нем, разлетелось на мелкие части, в полной тишине, такой абсолютной, какая редко бывает на фронте.

8

Солидная работа. Маченга впервые так подумал: «Солидная работа», словно речь шла не о войне, а о тяжелом, изнурительном крестьянском труде. А дело было так…

Они покидали деревню, когда фашистский пулеметчик обстрелял их справа. Залегли вдоль дороги, ожидая бог весть чего. Молодой парень, сержант Почонтек, ежеминутно поднимал голову и отрешенно глядел на них.

— Ну так что, ребята? Ну, ребята…

Никто из них не порывался встать, потому что никто не хотел получить пулю за несколько километров до Пульвица, где их ждали отдых и еда. Полежим, думали они, подождем, может, потом что-нибудь удастся предпринять.

Вскоре они увидели трех парней с минометом. Они тащили свою хлопушку в сторону пехоты, ловко используя небольшой ров, который немного прикрывал их от гитлеровцев. «Молодцы ребята», — подумал с восхищением Михал. А минометчики тем временем добрались до одиноко стоявшего на краю села овина и оттуда пульнули из своего ствола. Маченга видел, как рвались мины, но пулемет продолжал яростно строчить, а потом вдруг замолк, и наступила тишина.

— Ну, ребята, вперед! — повысил голос Почонтек.

На сей раз их не надо было уговаривать.

Михал во время всего марша упорно держался рядом с Калетой. Тот был самым запасливым во взводе, и у него оставалось еще курево. Когда за деревней они остановились у развилки дорог, Маченга получил еще одну трофейную сигарету.

— Тебе бы все курить и курить, — неодобрительно сказал Калета. — Больше не получишь.

— Не жмись, — махнул рукой Михал. — В Пульвице выдадут.

— Выдадут не выдадут, а про запас всегда должно быть. Пульвиц — это как мираж.

— Как-нибудь дотопаем. — Маченга сделал глубокую затяжку, погасил сигарету и сунул остаток в карман.

— Дотопаем! А у меня уже ноги не идут. Каждый раз вытягиваем их из грязи… В конце концов упаду, и ни один генерал меня не поднимет.

Маченга промолчал. Выглядел он нездорово: небритый, лицо серое, под глазами синие круги.

— Ну чего молчишь? — налегал Калета.

— Идешь и иди себе, — сказал Михал. — Раз надо, так надо.

— А ты такой крепкий? Крепкий? Куда он гнет?

— Нет, я вовсе не крепкий, — ответил Михал. — И никогда им не был.

Болтает языком Калета. Уж кому-кому, а ему должно быть известно, что Маченга — человек слабый и болезненный. С самого начала, с момента, сколько он себя помнил, люди всегда ухмылялись при виде его. «Размазня». А ведь это не его вина. А может, и его. Чего греха таить. Никто иной, только он сам, Михал Маченга, виноват в том, что не умел жить. Всегда что-то упускал или не использовал, когда само шло в руки. Другие ловили любую возможность, а он проходил рядом и втягивал голову в плечи. Так было. Михала охватил болезненный стыд, что он был именно таким, неудачником и бестолковым, посмешищем. Взять его отношения с Марией… Опять вспомнил ее — мысленно прикоснулся к ее лицу и груди. Вот бы она сейчас была рядом… хотя бы на часок!.. Он только раз обнял Марию, один-единственный раз, когда она пришла сама. Не хватило смелости. А мог ведь обратиться к командиру взвода или к командиру роты, попроситься на день в Гняздово. Они бы не возражали. Он думал об этом, клялся себе, что обратится с рапортом, но откладывал со дня на день, пока в конце концов они не покинули Черемники. Обратись он тогда с рапортом, то пробыл бы с Марией целый день. А может, позволили бы остаться в Гняздово и на ночь. На всю ночь.

Так кто же виноват? Он сам, Михал, «недотепа», как говорила мать, неумеющий жить.

И письмо он послал Марии только одно, второе не закончил.

«Любимая Мария! Сообщаю тебе, что мы перешли большую реку в Германии, которая должна стать польской границей, и идем дальше, но куда — не могу написать, потому что это военная тайна… Мне здесь хорошо, как и всем остальным…»

А если Мария уже не ждет писем от него? Молодая, красивая женщина нашла себе парня — ведь нет никакой гарантии, что Михал Маченга вернется с войны.

Засмотрелся на дорогу; кроме нее, бегущей вдоль обочины, поросшей лесом, ничего не было видно. Может, когда они минуют лес, то увидят наконец Пульвиц и Михал пошлет письмо Марии?

9

Дома Пульвица, ровненько выстроившиеся вокруг колокольни кирхи на плоской вершине холма, покрытые красной черепицей, были освещены косыми лучами заходящего солнца. Пульвиц ли это? Не ошиблись ли те, кто следил за маршрутом по карте? Ведь все немецкие городишки похожи один на другой, как две капли воды, издалека не отличишь: Пульвиц, Бретвельде, Гросвелька, Куцкау… В Пульвице должны быть польские части, должен закончиться их поход. Но отнюдь не польские пулеметы тарахтели с хорошо укрытых на холмах позиций и не наши снаряды рвались на подступах к городу. Бойцы смотрели на город и не верили своим глазам, крепко сжимали винтовки и автоматы, так, что болели пальцы, и повторяли как заклинание: «Пульвиц». Они не смогут идти дальше, силы рассчитали только, чтобы дойти до этого города, ни шагу дальше, иначе рухнут на землю…

Час назад казалось, что город уже в их руках. Передовая группа Пушкарева достигла первых построек, на правом фланге на штурм пошел Олевич. Кольский видел, как он вел вперед свою роту и как залегли его бойцы, прижатые к земле пулеметным и минометным огнем с окружавших город холмов. Огонь поляков ослабел. Кольский смотрел на блестевший, красноватый Пульвиц и знал: бойцов уже не поднять на штурм. Вернутся на край долины, и хорошо, если раненых унесут с собой.

Долина, представшая их взору, была обширной, ровной, с двух сторон окруженной лесом. Немецкая артиллерия обстреливала лесную опушку, фонтаны земли появлялись то тут, то там, унося вверх осколки снарядов.

Кольский выбрал место для своего командного пункта с таким расчетом, чтобы наблюдать и за лесом, и за полем, и за холмами у Пульвица. Как вести наступление? Как бросать батальон на позиции врага, о которых практически ничего не было известно? Утверждал ли Свентовец, что в Пульвице мы застанем польские части, или же он говорил «скорее всего»? Кольский этого уже не помнил. К командиру полка, который находился вместе с основными силами, он отправил с донесением адъютанта батальона поручника Хенцеля. В донесении лаконично сообщалось, что передовой батальон без поддержки и пополнения боезапаса не в состоянии вести дальше наступление в указанном направлении. Кольский не питал иллюзий насчет ответа. Свентовец ничего не даст и прикажет продолжать наступление. Он был убежден, что получит именно такой приказ. Поэтому ему казалось, что он вынужден будет переступить какую-то черту, когда вызовет командиров рот и передаст им приказ командира полка. Черту, за которой был уже мрак, именно это слово казалось ему наиболее подходящим, а все, что он знал до этого о войне, теряет смысл.

Вернулся поручник Хенцель.

— Что он ответил?

— Я доложил, — сказал Хенцель, — майору…

— Знаю. Что он ответил?

— Батальону не останавливаться, продолжать вести наступление в том же направлении.

— Имеет ли майор Свентовец представление о нашем положении?

Хенцель долго молчал.

— Майор Свентовец, — промолвил он наконец, — как правило, отдает себе отчет в таких вопросах. Он получил ясный приказ, приказ от генерала, и выполняет его: дивизия должна пробиться через Пульвиц. — И после паузы добавил: — Я доложил ему, что это невозможно. Свентовец обрезал: «Выполняйте приказ».

— Понятно.

— Главные силы дивизии, — продолжал Хенцель, — находятся в каких-нибудь полутора километрах отсюда. Вскоре колонна спустится в долину. По выходе из поселка Бремен ее атаковали из района Бретвельде немецкие танки; они разгадали наши намерения и рванулись из долины на дорогу. Сожгли одиннадцать грузовиков, причем сгорели штабные документы дивизии. — Он махнул рукой. — Но Свентовец организовал оборону, а потом танки напоролись на взвод 45-миллиметровых пушек у Оски. Теперь немцы жмут с запада. Не могу понять…

— Что тебе еще не ясно, Хенцель?

— Почему генерал не пытается пробиться на север? Бьет, как в стену, на юго-восток.

— Ладно, не нашего ума дело. Созывай командиров рот и замполитов.

— Слушаюсь. А что ты собираешься предпринять, Кольский?

Поручник молчал.

Изломанная линия позиции батальона застыла на краю долины, Пульвиц возвышался над нею, словно позолоченная картина. Черные тени уже опускались на крыши домов.

Те из командиров, кто остался в живых, уселись на траве рядом с Кольским. Олевич в перепачканном мундире, Росул с забинтованной головой, старший сержант Соболь, заменивший Пушкарева, Ружницкий, Лекш.

— Закуривайте, — сказал Кольский. У него оставалась неначатая пачка трофейных немецких сигарет, он справедливо разделил ее и сам сделал глубокую затяжку.

— В Пульвице должны были быть наши подразделения, — подал голос Лекш. Его голос звучал жалобно, как голос обманутого ребенка.

— Их там нет! — обрезал Кольский.

— Нет! — взорвался Лекш. — Этого не может быть! Я всю дорогу клялся бойцам, что надо добраться только до Пульвица… Знаешь, что они сейчас говорят: что как в тридцать девятом — мы бросаем их с голыми руками на танки. Где наши танки? Где наша артиллерия? Бойцы измучены, голодны, засыпают на ходу. Этого не может быть. Это недопустимо. Кто-то ошибся, допустил просчет, а мы должны отвечать?! На войне необходим порядок; наш батальон должен уйти в резерв. Пульвиц. С утра я как заведенный твержу: еще километр, еще два километра… А теперь? — Его голос срывался на все более высокие ноты. — Что я им сейчас скажу?! Я…

— Хватит, Лекш. Замолчи!

Лекш вытаращил глаза на Кольского и умолк. Все молчали, Ружницкий опустил голову и ковырял палкой землю.

— Мы должны, — тихо сказал Кольский, — приготовиться к штурму Пульвица. И не будем здесь рассусоливать. — Он достал часы.

— Не осталось снарядов к 76-миллиметровым пушкам!

— Нет мин к минометам!

— Рота минометчиков пойдет без минометов, — сказал Кольский. — Начинает Олевич на правом фланге. — Снова посмотрел на часы.

— У нас нет никаких шансов. — Голос Реклевича звучал спокойно. Его вытянутое лицо выглядело как маска. — Мы уже пытались. У них крепкая оборона и поддержка танками и бронетранспортерами. Шансов никаких, — повторил он. — Можно ли так понапрасну бросать людей на смерть?

— Безумие! — крикнул Лекш, вскочив с земли. — Война не должна быть безумием! Война — это техника и расчет. Надо немедленно доложить командиру дивизии, что мы не можем наступать без поддержки.

— Лекш, — тихо сказал Кольский, — в роту — шагом марш.

— Что?

— Повторите приказание.

— Приказано вернуться в роту. — Лекш встал и ушел, слегка покачиваясь.

— Что вы хотели сказать, Ружницкий?

— Ничего, — ответил поручник. — Я буду с ротой Олевича.

— А вы, Олевич?

— Мне нечего сказать, товарищ поручник. Приказ ясен.

А он, Кольский?

— Я буду с Реклевичем, — сказал он. — Ну, ребята, — добавил командир батальона, с трудом подбирая слова, — на войне не бывает безвыходных положений. А они, те, в Пульвице? Еле на ногах держатся! Немцы попали в ловушку…

Ни один из его офицеров не поднял головы.

— Можете идти, — закончил командир батальона.

Когда они ушли, он встал, передвинул кобуру на живот.

— Лекш впал в истерику, — сказал Хенцель, — но он прав. Это безумие… Однако делать нечего, мы должны пробиться, иного выхода нет. Я, однако, считаю, что надо искать другое направление. Не понимаю…

— Ты ничего не понимаешь! — оборвал его Кольский. — Безумие? Должен, не должен… Чепуха! А то, что они удерживают Пульвиц, не безумие? Хенцель, — крикнул он, — ведь мы находимся под Дрезденом! Забыл?!

10

— Товарищ хорунжий, — прошептал Калета, — вы же нам обещали, что в Пульвице наши. И что же? Пустые слова. А немцы сидят, как у Христа за пазухой, и кушают нас как с блюдечка. А может, наши за Пульвицем? Далече ли? — В голосе Калеты нет злости, только усталость и разочарование.

Лекш молчал. Он должен был бы отчитать бойца, но молчал, потому что ему нечего было сказать.

Неподалеку молодой парень бинтовал ладонь. Легкораненые вот уже несколько часов не уходили в тыл, оставались в строю, хотя никто не давал такого приказа.

Лекш смотрел на подступы к городу: выше, у самых его строений, находятся позиции немцев. Поле неровное, бугристое, усеянное чахлыми кустиками можжевельника. Лекш был уверен, что где-то уже видел это поле. А может, просто все они были похожи одно на другое: у Бретвельде, Бёслица, у Каменца? С левой стороны немного наискосок проходил глубокий ров… Парни жались в этом рву, хотя на дне его была вода и башмаки и обмотки промокали…

«Зачем мы шли в Пульвиц? — подумал Лекш. — Ведь это не я выдумал, все говорили: необходимо дойти до Пульвица. Я чувствую себя обманутым теми, наверху…»

На войне, как и в жизни, необходим порядок. Полки и батальоны продвигаются по рассчитанным в штабе маршрутам, командиры сверяют часы: час «икс», нельзя опоздать или ошибиться. Потом операция проходит по отработанному и проверенному сценарию. Бойцы выпрыгивают из окопов, наша артиллерия сокрушает вражеские укрепления. Лекш помечает в блокноте: «Рядовой… повел за собой в атаку отделение…» Завтра листовку, еще тепленькую, прямо из полевой типографии, вручат бойцам перед новым наступлением, чтобы охотнее выскакивали из окопов. Люди погибают, измучены, не хватает еды, но в разумных границах, а не в хаосе, суматохе, в колодце, из которого ничего не видно. Нельзя переступать черты разумного…

Лекш посмотрел на свой блокнот, торчавший из планшета, а потом на общую тетрадь с аккуратно пронумерованными страницами, в которую он записывал лекции. Он всегда был отличником. Протирал очки и вставал к доске. Его товарищи по подпольным курсам смотрели, как он медленно, очень медленно выводит математические формулы… Не следует ошибаться, надо думать четко, не плавать, никаких уходов в сторону, процесс мышления проходит по натянутой прямой линии.

Отец тоже носил очки, работал на почте в Люблине и продавал марки. «Помни, — говорил он, — не запускай математику, у тебя к ней способности. Ты уже не будешь продавать марки. Тяжелым трудом я обеспечил тебе возможность на будущее». В самом деле, он вкалывал с утра до вечера. У него было узкое, с заостренными чертами лицо, словно мордочка. Кто-то прозвал его «крысенок». И в самом деле — крысенок.

Лекш снова записывает уравнение; сейчас мы найдем неизвестное. Так вот: Ева… Чего вдруг он снова вспомнил о Крачиньской? С ней вопрос решен. Благодаря ему. Кольский согласился с ним и ищет Еву. Ева понесет наказание. Нет, это не Крачиньская, это Стелла.

Боже мой, зачем он вспомнил сейчас Стеллу? Ведь решил: не вспоминать.

…С курсов возвращался вечером по опустевшим уже, как правило, улицам Люблина. Лекш свернул на улицу Нарутовича, посмотрел в темное, постепенно уходящее вниз чрево улицы и увидел впереди девушку, которая медленно шла по тротуару. Узнал ее сразу, ведь он так часто ходил за ней буквально по пятам еще в школьные годы. Стелла — его гимназическая любовь.

Он догнал ее. Испуг изменил ее лицо, в тот момент она была очень похожа на еврейку. Высокая блондинка, только эти влажные глаза… Ее выдавали влажные глаза. Она долго глядела на Лекша, прежде чем собралась с мыслями. Потом затараторила очень быстро, словно хотела одним духом выговориться, компенсировать долгое молчание.

Да, живет здесь неподалеку, у нее комната с отдельным входом, она хотела даже встретиться с ним, но боится быть назойливой.

Все время живет в страхе, хозяева либо знают, либо догадываются, что она еврейка, но нет возможности переехать в другое место, нет денег. Ее преследует страх. Может ли он, Лекш, представить себе, что это за страх? Выходит на улицу только вечером, и каждый прохожий… Да, она боится людей… отвыкла от их вида… Ее терзает одиночество.

Наконец:

«Послушай, зайди ко мне».

«Но ведь, Стелла!..»

«Я тебя очень прошу. Думай обо мне что хочешь, но пойдем. Ты мне очень нужен, ведь мы знаем друг друга столько лет, ты мне нужен, живой, близкий человек в моей квартире!.. На два часа, на один… До комендантского часа… Хочу побыть с кем-то хотя бы один вечер. Я уже не в силах все это выдержать».

Она тоже переступила черту.

Он хотел было уже сказать «Хорошо», но тут же вспомнил: родители ждут, он должен еще дать частный урок сыну соседа. Сосед — владелец колбасного магазина, с ним нельзя конфликтовать. У него было пятнадцать минут свободного времени, в самом лучшем случае он мог уделить ей пятнадцать минут.

«Не могу, Стелла».

«Не можешь, — отрешенно повторила она. — Я так и думала».

«Приду завтра, дай мне адрес».

Она захлопала ресницами:

«Адрес? Нет, я никому не даю своего адреса, не могу, понимаешь».

«А мне дашь».

«Нет, тебе тоже не дам. Мы можем встретиться завтра здесь же в то же время».

На следующий день у него опять не было времени, распорядок дня был точно расписан, и он не имел права его нарушать. Потом часто проходил по улице Нарутовича и ждал в этом месте, на углу улицы Липовой, но больше уже никогда не встретился со Стеллой…

Почему он тогда не пошел к ней? Не предполагал, что это случайное свидание окажется последним. А теперь Стелла очень была нужна ему, по крайней мере воспоминание о ней. Мог бы с ней тогда провести ночь, мог остаться у нее, помнил бы, что пережил такую ночь…

Нельзя из окопов под Пульвицем перенестись на улицу Нарутовича в Люблине. Навсегда теперь останется в памяти: «Я ушел…»

— Внимание, передай по цепочке…

Три дивизионные 76-миллиметровые пушки вели огонь по окраине Пульвица…

— Внимание! Приготовиться к штурму, гранаты к бою!

Затарахтели немецкие пулеметы, над полем поднялись высокие султаны дыма. «Максим» нервно ходил в руках пулеметчика.

— Ты что, удержать не можешь? — крикнул Олевич. — Дай-ка мне! — И выпустил аккуратную длинную очередь.

Снова:

— Внимание, передай по цепочке…

Никто не вскочил, никто даже не приподнял головы, не высунулся изо рва. Почему, черт возьми, мешкает Олевич?! Численность его роты равна взводу, не больше, поэтому рассчитывать на командиров взводов нечего, надо поднимать людей самому. На войне должен быть порядок! Каждая ситуация предусмотрена уставами и инструкциями, надо действовать в соответствии с ними.

«Вот я и пойду», — сказал себе Лекш и почувствовал, как напряглось все его тело. Вытащил пистолет.

— Ребята! — сдавленно крикнул он, оттолкнулся от земли, как от трамплина, и почувствовал, какой он высокий, увидел самого себя — ничего больше, словно тень, поднявшуюся над полем.

Рота преодолела еще пятьдесят метров. Затем была вынуждена вернуться в ров, на дне которого стояла вода. Лекш остался между ними и Пульвицем.

11

Долина там, где располагалось маленькое, в несколько гектаров, поле, была серо-зеленого цвета, у леса — темная, словно покрытая черной пленкой. Через лес проходила дорога, которая затем огибала долину и вела к Пульвицу. Дорога была белой, мелькающей на холмах, окружавших город. Она совершенно пуста, и все видно на ней, как на картинке.

Передвигаться по дороге было невозможно: подводы, грузовики, штабные «виллисы» съезжали с нее и теснились в лесу и долине. Искали укрытия под деревьями, в глубине леса, но все равно оставались превосходной целью для вражеской артиллерии или авиации. Тылы основной колонны двигались пока по дороге, никто не мог точно определить, где находятся позиции Оски, прикрывавшего колонну с запада и севера, но зато доподлинно было известно, что на восточном краю долины, на поле, которое поднималось вверх до самого Пульвица, находилась только тонкая нить позиций батальона Кольского. Извилистая, зигзагообразная линия, проскальзывавшая по рвам, укрывавшаяся за малейшими неровностями местности, напрягшаяся из последних сил. Раненые, ищущие санитарные повозки и перевязочные пункты, внутренне продолжали переживать еще перипетии боя. Они все еще оставались со своим батальоном. Над колонной не смолкал гул людских голосов, а когда наступала минутная тишина, словно невидимый дирижер рассекал палочкой воздух, доносились звуки пулеметных и автоматных очередей и редких разрывов гранат. Потом снова поднимался людской гомон, словно все одновременно начинали громко разговаривать, и вдруг опять наступала тишина.

В месте, где дорога сворачивала в долину, — а это место было удобным, защищенным с восточной стороны высоким валом, — остановились два дивизионных грузовика и машина генерала Векляра. Генерал стоя слушал доклад начальника штаба. Полковник говорил медленно, спокойным, даже чересчур спокойным, голосом, а командир дивизии не перебивал его, не задавал вопросов. Равнодушно смотрел вперед, в направлении невидимого отсюда Пульвица. Когда начальник штаба закончил, он не шелохнулся и никак не показал, что принял к сведению то, что ему было сказано.

Воцарилась тишина, которую, впрочем, тотчас же, не обращая внимания на раздумья генерала, нарушил майор Зоник.

— Атака на Пульвиц, — сказал он, обращаясь к начальнику штаба, — во второй раз захлебнулась. Что, впрочем, неудивительно, люди бьются из последних сил, я сам там был и видел…

Начальник штаба подождал минуту, полагая, что отзовется генерал, но, поскольку тот молчал, осторожно сказал:

— Ну, я не знаю. С запада натиск неприятеля сильный, а с севера, кажется, послабее. Наверняка послабее.

— Ну тогда, может, туда и попробовать… — горячился Зоник. — Дался нам этот проклятый Пульвиц!

На сей раз полковник испуганно поглядел на генерала.

— Не знаю, — сказал он. — Конечно, можно было бы попробовать навести удар на север. Как прикажет командир.

— Нет хуже этого скопища обозов! — продолжал злиться майор. — С ума можно сойти. Там не только наша дивизия, а какой-то сброд из тылов армии.

— А что с ним сделаешь?

Зоник не ответил. Снова начал излагать свои стратегические концепции.

— Я бы, — говорил он, — вывел из боя Свентовца. Атака на Пульвиц обречена. Надо пробиваться на север.

Генерал все время молчал.

— Из Пульвица немцы пока еще не контратаковали, — тихо промолвил полковник.

— Хватит! — сказал Векляр. — Свентовца ко мне.

Поручник Янош сбежал с дороги и тут же исчез за валом.

— Я приказал не подпускать обозы так близко к передовой. Вывести их из долины!

Начальник штаба промолчал. За ними дорога, петлявшая по склонам холмов, далее го, что осталось от батальонов Оски. Куда он может деть обозы? Спросил:

— Куда же девать обозы?

Векляр не ответил, будто забыл о своем приказе, а начальник штаба с ужасом думал о массе людей, лошадей и автомашин, которые нужно было разместить бог знает где.

Когда он еще раз решил обратиться к генералу, появился майор Свентовец в перепачканном мундире, порванном во время отражения танковой атаки. Доложил о прибытии по-уставному, даже чересчур по-уставному, глядя прямо в глаза генералу.

— Свентовец, — сказал генерал, — надо продолжать наступать на юго-восток, на Пульвиц. На этом направлении мы не выпустим инициативы из своих рук.

— Разрешите, товарищ генерал, — вмешался майор Зоник, — доложить вам состояние полка Свентовца. Он состоит фактически из одного обескровленного батальона. Они дважды безуспешно пытались пробиться через Пульвиц. На этом направлении у нас нет никаких шансов. Следует ли подвергать риску оставшиеся пока еще боеспособными силы дивизии? Я бы предложил…

— Меня не интересуют ваши предложения, — перебил Векляр. — Здесь не митинг. Я знаю, в каком направлении следует наступать. — Лицо генерала исказила гримаса. — Никакой паники! — взорвался он. — Дивизия пройдет через Пульвиц. Каждый боец… — Он оборвал себя на полуслове, поглядел на лица офицеров. — Выполняйте приказ!

Свентовец промолчал. Векляр сделал паузу, словно ожидал возражений, а потом быстро отдал распоряжение начальнику штаба:

— Из бойцов специальных подразделений и артиллерии… сформировать ударные группы… придать им 76-миллиметровые пушки, те, к которым еще остались снаряды. — Он стукнул кулаком по карте: — Использовать фактор внезапности… не ожидая, пока наступят сумерки! Вы за это в ответе.

— А штаб дивизии?

— Штаб дивизии, — заявил Векляр, — мне сейчас не нужен. Всех офицеров в строй.

Свентовец не уходил, казалось, что он хотел еще что-то сказать. Но слова застревали, словно были липкими и бесформенными.

— Вы чего ждете, майор Свентовец? — сказал бесстрастным тоном генерал.

Свентовец поднес два пальца к козырьку, поняв, что дальнейший разговор потерял смысл.

12

Выбравшиеся из обозной неразберихи, из хаоса колонны главных сил дивизии люди показались Свентовцу суровыми и готовыми тотчас же вступить в бой. Серого цвета лица, с винтовками и автоматами через плечо, некоторые с гранатами, засунутыми за ремень. Сколько же их здесь собралось? Двести пятьдесят, триста?

Будет сформировано несколько ударных групп, которые бросят потом на Пульвиц, на правом фланге батальона Кольского, как приказал генерал.

Свентовец наискось пересек место формирования новых подразделений и пошел в глубь долины. У штабной автомашины он увидел Гольдвельда. Капитан, с неразлучной трубкой в зубах, выглядел как огурчик. Пару часов назад он был уставшим и помятым, а сейчас прямо-таки излучал уверенность в себе и отменное самочувствие.

— Вы выглядите как на картинке, Гольдвельд.

Гольдвельд вынул трубку изо рта.

— Потому что считаю, майор, — сказал он, — что если в полку полный порядок и дисциплина, то заместитель командира не может позволить себе расхлябанность. А в нашем положении кто должен служить примером? Ну сами согласитесь: кто должен служить примером?

Свентовец невольно улыбнулся:

— Ситуация в самом деле паршивая, что и говорить.

— Табаку как не было, так и нет, — задумчиво изрек Гольдвельд. — Но мне кажется, что положение наше вовсе не так уж плохо.

— Вы это серьезно?

Теперь улыбнулся капитан. Обнажил почерневшие от курения зубы.

— Вполне. Когда боец во время атаки получает пулю в живот, каково его положение? Для него, наверное, плохое, но это не значит, что плохое вообще. Ну подумайте сами! Представьте себе, майор, карту командующего фронтом. Чем мы являемся на ней? Эпизодом, фрагментом, может, и важным, но все же…

— Вроде все верно, — сказал Свентовец. — Но если это так, то стоило ли для эпизода, для фрагмента…

Небо посерело, холмы тоже, городок Пульвиц уже почти совсем не был виден, только крыши слегка проступали красным.

«Пора Кольскому вводить батальон в бой, — подумал Свентовец. — Ждать нечего. Люди должны пойти. Человек бросится вперед, скажет себе: будь что будет! Или ничего не скажет, в такой момент не до патетики. Это ведь самая обычная атака, одна из тысяч, проведенных во время войны, словом, банальность, обыденность. Смерть тоже настолько банальна, что думать о ней неприятно».

13

Батальон не поднялся в атаку.

У края долины остановился «виллис». Генерал вылез из него и пошел по полю прямо на передний край. До него, впрочем, было совсем близко, и поэтому он шагал неторопливо, высоко поднимая ноги, словно с трудом их вытаскивал из раскисшей грязи.

Почему батальон до сих пор не выполнил приказа?

Рядом с ним очутился Кольский и хотел было уже докладывать, но генерал махнул рукой и не сбавил шага. Слева его догоняли Зоник и Янош. «Значит, парень держится молодцом, не отстал», — с теплотой подумал о нем генерал. Неподалеку разорвался снаряд, в них ударила взрывная волна. Затем — второй. Генерал отряхнул мундир.

— Ложись! — рявкнул Зоник и схватил генерала за шинель.

— Оставь, — прошептал Векляр, — я сам поведу людей в атаку. — Он отмахнулся от него, как от мухи.

— Генерал, можно ли вам так рисковать!

— Твое место на правом фланге, как я приказал! — крикнул генерал. А потом добавил тише: — Бывает, что не только можно, но и нужно.

Зоник умолк.

Они достигли неглубокого рва, пересекавшего поле. Здесь застряли роты Кольского, и сюда подтянулись люди из штаба и штурмовых отрядов. Генерал спрыгнул в ров и стоял, открытый по пояс, чтобы его видели. Он знал, что бойцы смотрят на него, что его видно даже с дальних позиций. Свою задачу сейчас он рассматривал именно так: чтобы его видели. «Это, — подумалось ему, — как правило, последняя задача командира дивизии». Но тут же Векляр вспомнил, что так уже было: и в Испании, и в боях с немцами. Тогда он знал, для чего это делает. А сейчас?

Поглядел на лица людей: серые, напряженные, всматривающиеся в совсем близкие позиции гитлеровцев. Но как только Векляр оборачивался, то чувствовал на себе взгляды бойцов, все время чувствовал на себе чей-то взгляд, очень внимательный и любопытный.

С дороги за долиной отозвались польские 76-миллиметровые пушки. «Последние снаряды», — подумал генерал.

— Вперед! — приказал он.

Командиры подавали команды, как на учениях. Кто-то выкрикивал цифры, короткими очередями строчил «максим», а генерал прислушивался к голосу молодого командира, словно обнаружил в нем что-то необычайно знакомое. Пахло можжевельником, небо опустилось ниже, казалось, что все поле покрыто бледной голубизной вечера.

Итак, вперед! Трудно было, однако, поднять людей. Рядом с генералом находились те, кто пойдет в атаку наверняка. Он выхватил пистолет из кобуры и тут же почувствовал, что кто-то снова схватил его за полу шинели.

— Вперед! — что было мочи крикнул он. — За мной!

Каждое слово разрывало ему грудь.

Левой рукой он оперся о край рва и выпрыгнул из него. В лицо дохнул ветер, он почувствовал запах земли, ноги вязли в ней. Векляр не обернулся, смотрел только вперед, знал, что они пойдут, что должны пойти за ним. И именно тогда, в тот момент, когда заговорил замаскированный немецкий пулемет, когда поле почернело от разрывов снарядов, он услышал рядом с собой голос Кольского:

— Поднимай своих, Олевич, не отставай!

Векляр остановился и обернулся. Увидел бегущих и падающих на траву людей, увидел перекошенные лица, открытые рты. Его охватил ужас, необычный, липкий страх: всего лишь одна пуля, случайный, слепой осколок — и он останется здесь навсегда, не успеет его увидеть… Векляр был близко к тому, чтобы остановить наступление… Нет, он не сможет отдать такой приказ.

Лица людей исчезали и появлялись снова, лица — белые пятна в ползущем по траве дыму.

Векляр понял, что у него не осталось ни малейшего шанса. Рядом, в нескольких шагах от него, разорвался снаряд. Генерал почувствовал сильный удар, его бросило на землю. Вот и все… Второй удар показался совсем легким, почти неощутимым. Он лежал навзничь, раскинув руки, и некоторое время, пока еще теплилось сознание, видел серый дым, расползавшийся по полю.

14

Когда Зоник и Янош переносили тело генерала к «виллису», атака поляков захлебнулась. Гитлеровцы контратаковали. В сумерках, которые быстро опускались на долину, в разрывах полос дыма бойцы видели силуэты «фердинандов». Тонкая, извилистая линия обороны рвалась, разлеталась на куски, но существовала, извергала автоматный и пулеметный огонь, отвечала последними выстрелами из противотанковых ружей. Фашисты доходили до середины поля, падали на землю, поднимались снова, и снова их валил на землю огонь поляков. Как долго они еще продержатся?

Связной провел поручника Кольского в глубь долины. В штабной палатке майор Свентовец, Гольдвельд и заместитель командира дивизии, которого поручник видел до этого лишь несколько раз, о чем-то горячо спорили, склонившись над картой.

— Кроттен, — сказал Свентовец, когда Кольский доложил ему о своем прибытии. — Так вот, деревня называется Кроттен. Один из батальонов Оски пробил там брешь в кольце немецкого окружения. Точно на север.

— Я ведь говорил, что надо было идти на север, — буркнул Зоник.

Свентовец не оторвал глаз от карты.

— Это не имеет значения! — грубо оборвал он. И снова обратился к Кольскому: — Повторяю: точно на север. Немцы пока не разобрались в наших намерениях. Мы должны удержать этот проход и как можно быстрее протолкнуть через него все наше хозяйство. Бросим на это все силы дивизии, оставшиеся в строю. И вас тоже. Надо сделать это так, чтобы фрицы не засекли.

Кольский молчал. На краю долины огонь то утихал, то усиливался. Он помнил каждую кочку, каждый метр оборонительной линии батальона, а теперь вдруг получил право все забыть…

— Вам ясно, поручник?

— А где генерал? — спросил Кольский.

— Генерал погиб, — сказал Зоник. — Необходимо назвать офицерам пункты сосредоточения…

— Я помню об этом! — раздраженно бросил Свентовец. — Так что, Кольский? У вас есть какие-нибудь вопросы?

— Зачем мы рвались к Пульвицу? — спросил поручник.

— Как это «зачем»? — удивился майор и повторил слова Векляра: — «Дивизия вела наступление в юго-восточном направлении».

— Я не мог взять Пульвиц.

— Не расстраивайтесь, Кольский. Мог, не мог — сейчас это не имеет значения. Хуже всего с обозом. — Он обратился к Зонику: — Прикрытие… Ну, кого мы оставим для прикрытия?

— Я останусь. — Гольдвельд вынул трубку изо рта. — Почему бы мне не остаться?

— А почему именно вам?

Гольдвельд улыбнулся. Эта улыбка была сейчас совершенно не к месту. Словно капитан забыл об их положении.

— Отдавайте приказ, майор, — сказал он. — Я разберусь с тылами полка. У меня в распоряжении есть еще Леоняк.

— Хорошо, — согласился после недолгих колебаний Свентовец и опять посмотрел на карту.

15

Их осталось чуть больше десяти. Шли полем на северо-запад, далеко обходя Кроттен…

— Выберемся, — рассуждал вслух Леоняк, — если только не лезем прямо в глотку немцам. В такой неразберихе верное направление выбрать практически нельзя!

Гольдвельд пожал плечами:

— Это вы парашютист, а не я. Они ведь не расставили на нас сети, где-нибудь прорвемся.

— С подводами, — презрительно буркнул офицер информации. — Да с такими «орлами», как наши. Поглядите-ка на них.

Люди и в самом деле выглядели жалкими. Гольдвельд видел согнувшиеся фигуры, с трудом передвигавшие ноги. Это были немолодые мужчины, почти без фронтового опыта.

— Днем мы должны будем укрыться в лесу, — продолжал Леоняк, — иначе переловят нас, как куропаток. А впрочем, черт побери, мы можем напороться на них и через минуту!

Со стороны дороги, которая осталась сзади, донесся приглушенный гул моторов. То там, то здесь блестели светящиеся точки.

— Прут по шоссе!

— Да пусть себе гуляют на здоровье, — сказал Гольдвельд. — Что это вы, Леоняк, такой пессимист?

— Пессимист? Если бы у нас был нормальный взвод… А с такими-то героями? Страх подумать…

— Ох, Леоняк, Леоняк! — Шепот Гольдвельда был с хрипотцой и как бы приглушен. — По крайней мере вы не должны так говорить. Вы что, специалист по выявлению потенциальных героев? Ерунда. Где они? Кто из нас герой? Кому не хочется жить? Да о том ли речь? У нас такая работа: скверная, грязная, опасная. Маскироваться, целиться, использовать технику, а самое главное — убивать людей. Сомнительное удовольствие? Но это необходимо делать, иного выхода нет. Так вот, один работает получше, другой похуже, как всегда это бывает. Вот и все!

Леоняк махнул рукой:

— Что я слышу от замполита полка? А зачем же вы сами попросили оставить вас в арьергарде? Почему? Видите ли, война, это… — Он заколебался.

— Что именно? — буркнул Гольдвельд. — Погляди-ка, вот она во всей красе на этом мерзком поле, находящемся то ли в тылу противника, то ли нет, чертовский холод, болят ноги, живот подводит от голода, спать охота, как сурку. А надо идти…

Леоняк не ответил.

Шли молча, далеко обходя темные контуры построек, осторожно пробираясь узкими проселками и отдыхая в перелесках или оврагах. Шли, не считая времени и расстояния. Справа донесся гул артиллерийской канонады, они свернули и двигались на этот звук до тех пор, пока ровная плоскость поля не вздыбилась складками пригорков. К Гольдвельду, пригнувшись, подбежал боец.

— Товарищ капитан, — зашептал он, — дозорные залегли вон там. Оттуда видны чьи-то позиции.

Гольдвельд и Леоняк пошли вперед.

Издалека, со стороны этих окопов или позиций, ветер донес приглушенные голоса. «Они», — подумал Гольдвельд, чувствуя, как напрягается его тело.

И в этот момент совершенно отчетливо, как ему показалось — совсем рядом, он услышал:

— Войтек, дай трубку.

Позабыв об осторожности и законах передовой, он вскочил и, прежде чем успел крикнуть: «Наши!», сделал шаг вперед, один-единственный шаг по направлению к польским позициям. Его прошила меткая пулеметная очередь, он упал, не успев услышать громкого крика Леоняка: «Свои! Не стреляйте!»

Батальон вышел в открытое поле. Наконец-то вокруг воцарилась тишина, только время от времени где-то на западе или на севере раздавались орудийные выстрелы. Ночь выдалась звездной. Было видно бойцов, согнувшихся под тяжестью пулеметов, можно было даже различить их лица, скованные усталостью.

«Те, кто остался в долине, — думал Кольский, — те, кто не успел проскочить, все те…»

Когда закрывал глаза, видел все время черепицу крыш Пульвица. Глаза у него воспалились, он с трудом открывал веки, засыпал и просыпался на ходу…

— Пульвиц и долина, — громко повторил он, чтобы услышать свой голос.

— Слушаю, товарищ поручник.

Кольский узнал.

— Ах, это ты, Олевич! Не обращайся ко мне «товарищ поручник», оставь это, брат…

Шли молча, очень медленно, не чувствуя, что с каждой минутой замедляют шаг.

— Что будет с тобой? — спросил Кольский, чтобы что-нибудь сказать, снова услышать собственный голос, а потом тот, чужой.

— Со мной? Передашь меня в прокуратуру или еще куда…

— Свентовец обещал выручить тебя!

— Может, выручит, а может, нет…

— Ты, кажется, сам не уверен?

— Наверное. Но об этом мне уже неохота думать.

— Обойдется, — пробормотал Кольский. — Как-нибудь тебя вытащим. — Он посмотрел на часы.

Было около двенадцати часов ночи, заканчивался четверг.

Мы можем их оставить теперь на поле у Будзишина, бредущих на север. Они полны надежды, считают ведь, что самое худшее уже позади. Это обычно на войне, на ней редко думают о завтрашнем дне. Незачем.

Рассвет застанет их на опушке рощицы. Тех бойцов, которые успеют мимолетно заснуть на ходу, разбудит протяжный вой; они определят направление, поглядят направо. Маченга, закутавшийся в шинель, в фуражке, натянутой по самые уши, поднимет голову и увидит черный дым, затягивающий линию горизонта. Черный дым, ползущий над далекими позициями гитлеровцев.

— Это «катюши», — заявит Калета.

— «Катюши», — повторит Михал.

А отзвуки рвущихся ракет не умолкнут ни на минуту. Когда солнце выкатится на небосклон, долго еще будет виден черный дым, стелющийся над Лужицами.

16

Из дневника поручника Яноша, адъютанта командира дивизии. Запись сделана в субботу и воскресенье:

«Тишина и спокойствие. Странная это тишина. Знаю, что вскоре мы снова двинемся в наступление, но ощущение такое, словно все уже позади.

Миновало два дня после смерти генерала Векляра. Назначены уже новый командир дивизии, командиры полков и начальники служб. Бойцов начали собирать со вчерашнего дня, они приходили усталые и грязные, в таких потрепанных мундирах, что порой их трудно было отличить от немцев.

Серьезных потерь не понес только полк Адамчука. Это один из самых удивительных военных эпизодов, которые останутся для меня необъяснимыми.

Мне рассказал офицер информации из полка Свентовца, Леоняк, который с небольшой группой бойцов добрался до передового охранения Адамчука в ночь с четверга на пятницу, что застал полк в самой лучшей форме и готовым к бою. От пули их дозорного там погиб Гольдвельд. Я мало его знал.

Так вот, Адамчук находился буквально на расстоянии чуть больше десяти километров от нас, когда мы наступали на Пульвиц. Он вошел во взаимодействие с советской дивизией, своим соседом с севера, и в пятницу из той же самой долины они атаковали Пульвиц. Леоняк находился на наблюдательном пункте командира полка и видел, как брали. Кажется, нигде их не приветствовало столько простыней. Весь город казался белым.

Приказ генерала Векляра был выполнен.

Мне неизвестно, из чего исходил генерал Векляр, бросая дивизию на юг, когда непоколебимо и упорно штурмовал Пульвиц. Новый командир дивизии, полковник, высокий и суровый, к которому я уже обратился с просьбой перевести меня в строй, сегодня на оперативке разбирал действия наших подразделений. Перед ним сидели офицеры, которые вернулись оттуда, а он сухим, официальным тоном докладывал, что, собственно, произошло. Не знаю, наверное, так надо и так, наверное, будут потом представлять войну: передвижение частей и соединений по карте, извилистые оборонительные рубежи, тактическая игра… Во всяком случае, слушая нашего нового командира, я перестал верить, что был там…

Так вот, сильная группировка противника в составе нескольких бронетанковых дивизий (каких, пока точно неизвестно) нанесла удар с юга по левому флангу нашей наступавшей на Дрезден армии. Немцы хотели прорваться на север, потом изменили направление удара на северо-запад (кто об этом знал?). «Мы были, — сказал полковник, — одним из соединений, которые приняли на себя основной удар немцев и вклинились в позиции его атакующих группировок. Наступление дивизии на юго-восток шансов пробиться не давало, но дезорганизовывало, тормозило, а в конечном счете остановило противника».

Потом полковник сухо разъяснил, что генерал Векляр, не располагая полными данными о противнике, принял, однако, решение, которое помогло армии ликвидировать опасные замыслы врага. Он, конечно, не предполагал об изменении направления удара немцев и поэтому не мог знать, что ведет бой с многократно превосходящими силами противника. Значительные потери, понесенные дивизией… я уже не помню, какие он слова употребил: «оправдали себя», «были оправданы сложившимся положением», «необходимы»… Все равно.

Могли бы мы пробиться на север? Не знаю, не хочу даже думать об этом. Слышу голос Векляра: «Будем наступать на юго-восток». Вижу редкую цепь нашего батальона, атакующего Пульвиц, бойцов, павших на подступах к нему, фашистских головорезов, добивающих раненых.

Я не забуду ни Бёслица, ни Бретвельде, ни Хорена, где фашистами были перебиты раненые из наших полков. Дивизион штурмовой артиллерии смел Хорен с лица земли.

Завтра или послезавтра наши войска войдут в Берлин. Завтра или послезавтра начнется наше наступление на юг. Снова на юг. Я знаю, что победа близка. Могу себе представить, как мы вернемся в Польшу, как наши полки пройдут улицами городов. Ровными шеренгами, в новых мундирах, под громыхание пушек, скрежет гусениц танков по асфальту и, конечно, с цветами. Удовлетворенные выполненным долгом, с радостными лицами. Такими мы останемся для потомков, те из нас, кому суждено будет вернуться… Не буду писать хронику, я устал и опустошен.

Должен, однако, зафиксировать еще одну историю. Очень странную, я немногое понимаю в ней. Она заинтересовала меня из-за фамилии: Олевич. Ее упомянул несколько дней назад генерал Векляр. (Я заглянул в свой дневник: это было в понедельник. А ведь, кажется, что уже давным-давно…)

Вчера утром я услышал ее опять. К полковнику пришел майор Свентовец, ныне командир полка. Я не следил за ходом всего разговора. К тому же мои отношения с полковником были предельно официальны.

В доме, который мы занимаем, а это весьма приличный особняк, двери и стены непривычно тонки… Я мог бы, если бы хотел, собрать множество материалов для дневника… Но это занятие я уже бросил и поэтому на сей раз сориентировался слишком поздно. Если бы я мог предположить, что это заинтересует меня, то постарался бы услышать все. В результате в моих записях нет ни начала, ни конца.

Ну ничего, может, позже что-нибудь разузнаю.

«…Олевич», — сказал майор, и я начал слушать. Потом заговорил полковник — спокойно и размеренно, но еще более четко, чем обычно, выговаривая слова:

«…Должен заметить вам, майор, что буду искоренять всякий беспорядок и любую недисциплинированность. Я допускаю, что в том чрезвычайном положении вы вынуждены были временно назначить Олевича командиром роты. Понимаю, что при определенных обстоятельствах мы можем или вынуждены доверять людям, которым не доверяли бы в нормальных условиях. Сейчас мы живем в нормальных фронтовых условиях… Факты остаются фактами: сбежал из-под ареста, скрывал, как вы докладывали, свою настоящую фамилию. А вы можете поручиться, что на его совести нет более серьезных грехов?»

На какое-то время воцарилось молчание. Свентовец не отвечал. Я слышал тяжелые шаги полковника — он ходил по комнате.

«Я знаю, — сказал наконец майор, — что Олевич отличный боевой офицер и его следует представить к Виртути Милитари. А грехи? Нет их, — он тоже повысил голос, — ручаюсь за свои слова!.. — Я не расслышал, Свентовец вдруг начал говорить тихо. — Наверное, что-то за ним есть, — продолжал он, — но простить его — в наших силах. Впрочем, война… видите ли, товарищ полковник, под Бретвельде я осознал мнимость некоторых вопросов. Нет, я далек от обобщений. Я говорю лишь о мнимой враждебности таких людей, как Олевич».

«Я не хотел бы подозревать вас в наивности, майор, — заявил полковник. — Не могу утвердить вашего решения. Делу Олевича надо дать нормальный ход!»

«Мои бойцы этого не поймут. Они убеждены, что вопрос решен. И по-другому быть не может».

«Почему?»

В голосе полковника появились резкие нотки. Я уже знал их. Сейчас дискуссия прекратится. Свентовец молчал. Я понимал его; не знал, в чем обвинили Олевича и почему он сбежал из-под ареста, но понимал майора. Может, следовало бы сейчас войти и доложить, что генерал Векляр интересовался этим парнем, что помнил его фамилию, что спрашивал о нем? Не войду. Не хочу слышать: «Подслушиваете». Скажу после об этом майору.

«Потому что они там были, — промолвил наконец Свентовец. — Потому что они там были, — повторил он, — и видели Олевича на фольварке Редлиц. Дело пятимесячной давности утратило для них смысл. Понимаете, полковник, утратило для них смысл. Два дня назад никто бы во всей дивизии не уделил бы ему и пяти минут».

«Очень плохо, майор. Не забывайте, что к таким делам, как дело Олевича, мы будем вынуждены еще не раз возвращаться. И наверное, уже скоро. Не следует поддаваться фронтовым иллюзиям. Прошлое — это незаконченный этап».

«Я хотел бы, — сказал майор, — хотел бы, — повторил он, — чтобы мы не забывали…»

То ли он не докончил, то ли я не расслышал.

«У вас все?» — спросил командир.

«Да, все. Разрешите, товарищ полковник, представить вам рапорт но делу Олевича для командующего армией».

«Представляйте».

Я думал об Олевиче. Почему Векляра интересовал этот парень? Жаль, что майор не доложил ему о нем раньше, хотя бы под Пульвицем.

Прошлое? Сразу видно, что наш полковник пришел из штаба армии. Какое значение для меня имеет прошлое!.. Люблин, колебания после освобождения — все это представляется мне таким далеким… Порой мне кажется, что моя жизнь началась здесь, между Каменцем и Будзишином, в дивизии…»