«Хочу и буду»

Высоцкий говорил о себе, своих мыслях и чувствах емко, кратко, весомо, следуя чеховскому правилу: краткость — сестра таланта. Таким получилось и интервью с ним, которое было помещено в стенгазете самодеятельного клуба любителей авторской песни. «Менестрель». Интервью было датировано 28 июня 1970 года и впервые было обнародовано в газете «Советская Россия» спустя семнадцать лет — 14 июня 1987 года. Приводим этот, о многом говорящий, текст интервью-исповеди — как частицу его автобиографии:

Имя, отчество, фамилия:

Владимир Семенович Высоцкий.

Профессия:

Актер.

Самый любимый писатель:

М. Булгаков.

Самый любимый поэт:

Ахмадулина.

Самый любимый актер:

М. Яншин.

Самая любимая актриса:

3. Славина.

Любимый театр, спектакль:

Театр на Таганке, «Живой».

Любимый фильм, кинорежиссер:

«Огни большого города», Чаплин.

Любимый скульптор, скульптура:

Роден, «Мыслитель».

Любимый художник, картина:

Куинджи, «Лунный свет».

Любимый композитор, музыкальное произведение, песня:

Шопен, «12-й. этюд», песня «Вставай, страна огромная».

Страна, к которой относишься с симпатией:

Россия, Польша, Франция.

Идеал мужчины:

Марлон Брандо.

Идеал женщины:

Секрет все-таки.

Человек, которого ты ненавидишь:

Их мало, но список значительный.

Самый дорогой для тебя человек:

Сейчас — не знаю.

Самая замечательная историческая личность:

Ленин, Гарибальди.

Историческая личность, внушающая тебе отвращение:

Гитлер и иже с ним.

Самый выдающийся человек современности:

Не знаю таких.

Кто твой друг:

В. Золотухин.

За что ты его любишь?

Если знать, за что, то это уже не любовь, а хорошее отношение.

Что такое, по-твоему, дружба?

Когда можно сказать человеку все, даже самое отвратительное о себе.

Черты, характерные для твоего друга:

Терпимость, мудрость, ненавязчивость.

Любимые черты в характере человека:

Одержимость, отдача (не только на добрые дела).

Отвратительные качества человека:

Глупость, серость, гнусь.

Твои отличительные черты:

Разберутся друзья.

Чего тебе недостает?

Времени.

Каким человеком считаешь себя?

Разным.

За что ты любишь жизнь?

Какую?

Любимый цвет, цветок, запах, звук:

Белый, гвоздика, запах выгоревших волос, звук колокола.

Чего хочешь добиться в жизни?

Чтобы помнили, чтобы везде пускали.

Что бы ты подарил любимому человеку, если бы был всемогущ?

Еще одну жизнь.

Какое событие стало бы для тебя самым радостным?

Премьера «Гамлета».

А какое трагедией?

Потеря голоса.

Чему последний раз радовался?

Хорошему настроению.

Что последний раз огорчило?

Всё.

Любимый афоризм, изречение:

«Разберемся». В. Высоцкий.

Только для тебя характерное выражение:

Разберемся.

Что бы сделал в первую очередь, если бы стал обладателем миллиона рублей?

Устроил бы банкет.

Твое увлечение:

Стихи, зажигалки.

Любимое место в любимом городе:

Самотека, Москва.

Любимая футбольная команда:

Нет.

Твоя мечта:

О лучшей жизни.

Ты счастлив?

Иногда — да.

Почему?

Просто так.

Хочешь ли ты быть великим и почему?

Хочу и буду. Почему? Но уж это, знаете!..

Интервью было опубликовано под крупным заголовком «Хочу и буду» с фотопортретом Высоцкого.

В тот день в редакции то и дело раздавались звонки: «Кто брал интервью, при каких обстоятельствах?», «Как Высоцкий отвечал на эти вопросы, ведь сейчас интересно знать все!»

И вот Анатолий Меньшиков, актер Театра имени Вахтангова, тот самый, кто брал интервью, побывал в гостях у «Советской России». Ему передали вопросы читателей. Так получилось еще одно интервью, которое было опубликовано в газете 26 июля 1987 года под заголовком «За то, что я нарушил тишину» и которое мы воспроизводим сегодня.

— Скажите, как родилась идея вашей анкеты? Мы знаем, что не один Высоцкий отвечал на эти вопросы…

— Анкета возникла давно, еще в школе. Есть такая традиция: после окончания десятого класса все пишут друг другу какие-то пожелания, письма, выпускают стенгазеты — на память. А мои друзья ответили на вопросы анкеты. Со мной пришла она в Театр на Таганке. Многие, узнав, что существует такая анкета, пытались отвечать. Однако, прочтя вопросы, говорили: нет, не буду, надо искренне, а искренне не могу. Другие, наоборот: ну это врать надо. А врать я не хочу… Только те, кто отважился быть откровенным, отвечали. Кроме Высоцкого, это сделали Золотухин, Смехов, Филатов, Хмельницкий, Вилькин… Актеры Театра на Таганке. В то время я был там рабочим сцены…

— Читатели пишут, что им очень дорого все, что связано с Высоцким. Расскажите, как он отвечал на вопросы.

— Его ответы не были скороспелыми, непродуманными — Высоцкий «работал» над анкетой в течение четырех часов. В перерывах между спектаклями — в тот вечер в театре шли «Павшие и живые» и «Антимиры», Высоцкий был занят и в том, и в другом. Я притащил ему анкету — это такая амбарная книга, вопросы подклеены по бокам страниц. Он с любопытством схватил ее: сколько осталось до начала спектакля, 40 минут? Давай сейчас отвечу… Когда я пришел перед началом спектакля и заглянул ему через плечо, Высоцкий ответил всего на два вопроса, да и то на самые простые, в середине, насчет цвета и запаха, что не требовало больших раздумий. Во время спектакля «Павшие и живые», где Высоцкий играл Гитлера, Чаплина и Гудзенко, я подбегал к нему несколько раз, видел его то в солдатской гимнастерке, то в чаплинском костюме. Он каждую минуту писал ответы… Но до конца спектакля ответил только на четыре вопроса.

Между «Павшими…» и «Антимирами» небольшой перерыв, все актеры бегут в буфет перекусить, но Высоцкий ушел в пустую гримерную. Сидел, корпел над анкетой. И всякий раз, когда я заходил, он говорил: «Ну задал ты мне работенку! Сто потов сошло…» Но при этом он лукаво улыбался и выглядел азартно, если так можно выразиться… Когда я в очередной раз заглянул через его плечо, он сделал замечание: «Через плечо нехорошо заглядывать, это неприлично», — и, как школьник, прикрыл ладошкой то, что написал.

После спектаклей анкета еще не была заполнена. А время — двенадцатый час. Мы уже разобрали декорации. Единственная гримерная, где горел свет, — Володина. Он уже при мне дописал, расписался, поставил число — 28 июня 1970 года, закрыл тетрадь и сказал, что у него такое ощущение, будто он отыграл десять спектаклей.

Я обрадовался, что Высоцкий до такой степени «выложился». Прибежал домой и, несмотря на позднюю ночь, включил свет, стал читать. И честно скажу: разочаровался, жутко разочаровался! Мне показалось, что ответы какие-то уж очень упрощенные. Ведь Высоцкий уже в то время был человеком, которого мы боготворили и ходили за ним, как котята ходят за своей матерью, и вдруг этот Высоцкий отвечает банально: «Куинджи, «Лунный свет». Или «Роден, «Мыслитель». Я думал, он напишет: Годар, Феллини — из режиссеров. Он ничего этого не написал, хотя прекрасно их знал, смотрел и восхищался…

Высоцкий на другой день чутко уловил мое разочарование: «Ну-ка открой. Что тебе не нравится?» Я сказал откровенно: «Любимая песня — «Вставай, страна огромная». Конечно, это патриотическая песня, но…»

Он вдруг с какой-то тоской и досадой поглядел на меня, положил руку на плечо и сказал: «Щенок. Когда у тебя мурашки по коже побегут от этой песни, тогда ты поймешь, что я прав. И почему я ее люблю…»

Прошло время — и я понял, что он был прав. И что он отвечал искренне. Не боялся быть самим собой, не пижонил, подобно многим из нас, называя имена новомодных кумиров. А ведь «Лунный свет» и «Мыслитель» каждого потрясают. И песни войны тоже. Может быть, потом приходят другие художники, заставляющие думать, но это потом. Высоцкий не мог отказаться, изменить своим первым ощущениям. То, что его однажды потрясло, — оставалось в нем навсегда.

И когда я, уже не работая в этом театре, в 1978 году принес Владимиру вновь его анкету, он, внимательно перечитав ее, с удивлением сказал: «Ну надо же, и добавить нечего. Неужели я так законсервировался?» Правда, со времени заполнения анкеты прошло всего 8 лет, срок небольшой, но для Высоцкого — значительный. Ведь у него время было концентрированнее, чем у многих: он за день делал то, что другим за год не удается…

— Не могли бы вы прокомментировать некоторые из ответов Высоцкого?

— Считаю, что комментарии даже необходимы. Дело в том, что после смерти Высоцкого его анкета пошла гулять по свету, бессчетное число раз перепечатанная и переписанная от руки. К сожалению, в нее закралось много ошибок. Вот и в вашей газете в ответе на вопрос «Любимые черты в характере человека» ошибка: «Одержимость, отдача (не только на добрые дела)». А Высоцкий ответил: «Но только на добрые дела». Существенная разница, не правда ли?

На вопрос: «Что тебя в последний раз огорчило?» Высоцкий ответил: «Всё». Вот это «всё» нуждается в комментариях. Семидесятый год был, наверное, наиболее суровым для Высоцкого — именно на это время приходится пик неприятия его. Теми, кто тогда «руководил» культурой. Он записал в «Мелодии» большое количество песен, но вопрос о выпуске диска-гиганта все оттягивался… Кстати, сейчас известен общий тираж пластинок Высоцкого: 200 миллионов экземпляров! Практически на каждого человека — по пластинке! Но это сейчас. А тогда ему запрещали выступать, причем запрещали унизительно. Он, например, выезжал в отдаленный район — тогда у него еще не было машины, ехал на автобусах, на перекладных — и сталкивался с объявлением: концерт отменяется в связи с болезнью артиста Высоцкого. Таких отмен было очень много. Поэтому он так выдохнул это слово: «Всё!»

И все-таки он писал:

На вопрос анкеты, хочешь ли быть великим, так уверенно отвечал: «Хочу и буду!»

…На вечере Михаила Александровича Ульянова в Киеве (я принимал там участие) пришла записка: «Как вы считаете, стал ли Высоцкий великим?» Ульянов ответил: «Конечно, стал. Может быть, не таким — он перечислил ряд гениальнейших фамилий всех времен и народов, — но таким, как Разин, Пугачев. Взбаламутил всю страну, весь народ…»

…1 ноября 1967 года я познакомился с Высоцким у кассы, где выдают деньги. Мы получали тогда почти одинаковую зарплату: я — 62 рубля 50 копеек в месяц и актер Высоцкий — 85 рублей… Вот так тогда мы жили. Хорошо жили…

День рождения каждого из нас, без чинов, отмечали всем театром. Исполнилось в 1968 году Володе 30 лет — всего 30 лет, господи… В театре был издан приказ: ведущему артисту театра — 30 лет, и мы собрались все вместе, поздравляли, Володя много пел… Там тогда была настоящая семья, а средний возраст актера был 24 года, и все мы были на «ты». Тогда казалось: подумаешь, кто-то старше меня на пять лет. Это просто ему не повезло…

 

Η. М. Высоцкая

«ДОМ НА ПЕРВОЙ МЕЩАНСКОЙ, В КОНЦЕ…»

ВЛАДИМИР

Имя моему ребенку еще задолго до его рождения обсуждалось и выбиралось моими подругами, товарищами мужа — Семена Владимировича, соседями.

Девочку мне хотелось назвать Алисой, и никаких возражений я не принимала, а мальчика… Мы называли имена по алфавиту: Александр, Андрей, Алексей, Борис, Василий, Владимир и т. д.

Однажды, уезжая в командировку, Семен Владимирович попросил меня: «Назови сына Владимиром, в честь моего отца и твоего брата — моего товарища». А когда родился мальчик 25 января, отмечались ленинские дни, и прибавился еще один повод назвать ребенка Владимиром. Родился мальчик. Сразу же мне передали поздравительную открытку, в ней двенадцатилетний сосед Миша Яковлев писал: «Мы, соседи, поздравляем Вас с рождением нового гражданина СССР и всем миром решили назвать Вашего сына Олегом, Олег — предводитель Киевского государства!»

Когда я пришла с ребенком домой, соседские дети радовались и с любопытством рассматривали своего «Алика», а узнав, что мальчика назвали Владимиром, обиделись. Девочка Светлана даже забрала обратно маленькую подушечку, которую подарила малышу, и долго его никак не называла. Потом все смирились и привыкли к имени Вова, Вовочка, Володя, Владимир — «Владыка мира»…

К полутора годам отросли светлые волосы, они были густые и закручивались на концах в локоны. Синие в младенчестве, а позднее серо-зеленые глаза смотрели внимательно.

Раннее детство протекало довольно спокойно. Весной мы выезжали за город, на дачу или в деревню. Остальное время жили в своей квартире, в доме «на Первой Мещанской, в конце». Замечательный был этот дом 126, недаром его воспел впоследствии поэт и актер Владимир Высоцкий в своей «Балладе о детстве» (было бы отрадно увидеть ее где-нибудь напечатанную, наконец, без ошибок, в том контексте, который имел в виду сам Володя).

В доме была коридорная система, ранее это была гостиница «Наталис». Коридоры широкие, светлые, большая кухня с газовыми плитами, где готовились обеды, общались друг с другом хозяйки, производились стирки, в коридоре играли дети. Народ в нашем доме был в основном хороший, отзывчивый, почти в каждой семье было несколько детей. Мы тесно общались семьями, устраивали совместные обеды и чаепития, в трудные моменты не оставляли человека без внимания, случалось, и ночами дежурили по очереди у постели больного.

В праздничные дни тут же, в широкой части коридора, устраивались представления и концерты. Действующими лицами были дети. Володя тоже принимал в них участие. У него была прекрасная память, он выучивал длинные стихи, песни, частушки, прекрасно и выразительно читал их.

ВОЙНА

Нашу мирную жизнь перевернула весть о начале войны. Мы не сразу осознали сообщение по радио. Это прозвучало как-то непонятно. Война… Понемногу мозг начал воспринимать действительность. Война, война с Германией!

Стали уходить мужчины. Семен Владимирович уехал раньше, в марте 1941 года. Мы провожали его с Рижского вокзала на запад. Стало непривычно пусто, тревожно. 25 июня 1941 года в Москву прибыли первые эвакуированные, и в их числе приехала жена моего младшего брата Владимира — военного, служившего в войсках связи на литовской границе, а с ней двое маленьких детей. Все они были полураздеты, в ссадинах и царапинах, измученные. Путь от границы до Минска был тяжел, на землю Литвы уже сбрасывались бомбы. И снова мои соседи проявили большую чуткость. Помогали кто чем мог: собрали вещи, продукты, проводили их на родину, в Челябинск.

В Москве начались воздушные тревоги, чаще они объявлялись ночью. Я поднимала с постели сонного ребенка и под тревожный вой сирен бежала в убежище — в дом на противоположной стороне улицы. Там, внизу, в подвале, мы чувствовали, как вздрагивало над нами огромное здание. Когда объявлялся отбой, мы будили детей, а Вовочка спросонья говорил: «Отбой, пошли домой…» После бессонной ночи мы толпились в коридоре, в волнении пересказывали события. Маленьк-ий Володя крутился тут же и своим громким голосом вещал: «Граж-ж-дане, воздуш-ш-ная тревога!» И вдруг действительно снова сирена, снова тревога.

Отдыхать не было времени. К домам подъезжали машины с песком, нужно было таскать его на чердак, наполнять водой бочки для тушения зажигалок. Дети вместе со взрослыми принимали участие в этой работе. Трехлетний Володя со своим игрушечным ведром тоже по нескольку раз поднимался на чердак трехэтажного дома. Старшие похваливали детей, дети старались, понимая, что делают полезное дело.

Бессонные ночи подрывали силы, но нужно было ходить на работу. Я тогда работала в одной организации с необычным названием — «Бюро транскрипции» при Главном управлении геодезии и картографии при МВД СССР (позднее — при СМ СССР). Ребенка оставлять дома с кем-либо было опасно, приходилось брать его с собой. В те дни мы готовили географические карты для действующей армии. Работа шла непосредственно на картографической фабрике, прямо у нас из-под рук материал шел в машины. Ответственность была большая. Володя тоскливо смотрел на людей, в молчании склонившихся над картами. Иногда он куда-то убегал, я его искала по длинным коридорам и огромным цехам, а он бегал во дворе фабрики, беседовал там с вахтерами.

Так было до двадцатых чисел июля. Началась эвакуация семей с детьми. Я вынуждена была оставить работу и приняла решение поехать в Казань вместе с соседями Фирсовыми, с которыми мы дружили много лет; у их дочери тоже был мальчик — первый друг и ровесник Володи, Вова Севрюков. Но ехать пришлось не в Казань, а на Урал, в город Бузулук, вместе с детским садом парфюмерной фабрики «Свобода», в котором некоторое время воспитывался Володя.

На Казанском вокзале шла погрузка детсадовского инвентаря. Кровати, белье, матрацы, посуда — все это лежало огромной кучей на площади. Дети сидели рядом, испуганные и притихшие. Родители таскали вещи, грузили их в вагоны. В пути мы находились 6 дней. Поезд часто останавливался, взрослые выходили из вагонов, а детей не выпускали. Можно себе представить, как им было тяжело эти 6 дней. Володя с обидой говорил: «Ты все обещала: в Казанню, в Казанню, а сами едем в какой-то Мазулук!»

Город Бузулук расположен между Куйбышевом и Оренбургом. В 15–18 километрах от Бузулука, в селе Воронцовка, находился спиртзавод № 2 имени Чапаева. В этом селе все мы и разместились: московский детский сад, дети школьного возраста и родители.

В Воронцовке мы прожили 2 года. Было много трудностей в этой нашей сельской жизни. Дети жили отдельно, некоторые родители работали в детском саду: поварами, нянечками, воспитателями, разнорабочими. Мне на работу в детский сад устроиться не удалось, я поступила на завод. Сначала работала приемщицей сырья, а потом перешла в лабораторию завода. С ребенком приходилось общаться не так часто — работали по 12 часов. Когда не было топлива для завода, всех мобилизовывали на лесозаготовки. Конечно, городским женщинам эта работа давалась тяжело.

Жили мы в крестьянских семьях. У меня были прекрасные хозяева: Крашенинниковы — мать, дочь и девочка Тая. Люди чуткие, добрые, настоящие русские люди. Первая зима в тех местах была суровой, морозы доходили до 50 градусов. И еще ветры-суховеи, сбивающие с ног. К счастью, в домах было тепло, леса кругом — много топлива. В свободные дни я брала Володю к себе, мы забирались на теплую печку, грелись чаем из смородинового листа.

Сотрудники детского сада старались скрасить эту нашу деревенскую жизнь. На Новый, 1942 год у детей была нарядная елка с Дедом Морозом. Володя и другие мальчики танцевали, читали стихи, пели песни.

Потом пришла весна 1942 года и принесла радость своим теплом. Но радость эта омрачалась тревожными вестями из Москвы, с фронта, и время тянулось в ожиданиях добрых вестей…

 

В. Савельзон

ОРЕНБУРГСКАЯ СТРАНИЦА ЖИЗНИ

Километрах в двадцати от Бузулука сворачиваю налево, к Елховке. А за ней до Воронцовки уже рукой подать. Дорога с косогора, ручей, мостик — и вот она, Воронцовка.

Один порядок домов глядит на противоположный через ручейную пойму, которая могла бы сойти за улицу, не будь такой широкой и дико заросшей чилигой и бурьяном.

Два строения выделяются особо. На той стороне, у самого ручья, белеет кирпичное с высокой железной трубой здание прежнего спиртзавода. А по эту сторону особняком — бывшая барская усадьба, рубленная из могучей, но уже посеревшей от времени сосны, с пустыми глазницами окон и странными на гибнущем здании остатками фигурной резьбы.

Давно вышедший из детского возраста, лезу с полузабытым мальчишеским азартом по битой штукатурке, по шатким лестницам и прогнившим доскам в мезонин, к окнам, откуда вся Воронцовка как на ладони. А за ней, охватывая с трех сторон, вблизи зеленеет, а к горизонту туманно синеет Бузулукский бор.

А каково было забираться сюда шустрым пяти-шести-летним пацанам из детского сада, который стоял вот тут, рядом с усадьбой, где теперь пустырь!

Вот здесь, в Воронцовке, прошли два года жизни Владимира Высоцкого. Жаль, что нет теперь того дома, где был детский сад. Но хотя бы как он выглядел, этот дом? Остались ли в чьей-то памяти эвакуированные из Москвы Высоцкие?

— Да тут их много было, московских-то. Детишек поселили в клубе, а взрослые встали к нам на квартиры. У меня тоже жила одна, хорошая, обходительная. Только разве ж за столько лет упомнишь фамилии? — Это Екатерина Павловна Курбатова, старейшая жительница села. Ее дом как раз напротив усадьбы.

А недалеко, в доме напротив бывшего клуба — детского сада живет Антонина Андреевна Гудымова.

— Высоцких вроде и помню, но это, наверное, больше со слов жены моего брата, она тогда была молодой учительницей в нашей школе. Александра Ильинична ее зовут, девичья фамилия Кондратьева. Живет теперь в Бузулуке, на пенсии. Вы к ней поезжайте, она вам точно расскажет.

А я только про клуб могу рассказать, где Володя жил. Это бывший барский свинарник. Но до войны у нас был хороший хор, мы и в Оренбурге выступали, вот нам в награду и переоборудовали его в клуб, по тем временам — ничего. Простое саманное здание, ни коридора, ни комнат, один только зал. Когда там поселили детский сад, то все помещение постарались кое-как разгородить шкафчиками или еще чем, чтобы детям было уютнее.

Жилось голодно, что и говорить. И матери старались принести своим детям в детсад что-нибудь поесть, да и мы, местные, тоже помогали.

Из воспоминаний Η. М. Высоцкой:

«Жили в Воронцовке. Иногда я приносила ему с работы чашку молока, он ею делился с другими детьми, говоря при этом: «У них здесь мамы нет, им никто не принесет».

Разыскать в Бузулуке Александру Ильиничну Гу-дымову труда не составило, она — заслуженный учитель школы РСФСР, в небольшом городе ее знают многие.

— Я почему помню Высоцких — подруга моя Рая Гре-чушкина дружила с Ниной Максимовной. Тяжелое было время, но мы, может, от этого и стремились друг к другу — и наши местные, и эвакуированные. Бесконечные разговоры о войне, о тех, кто там, на фронте, о детях.

Как-то зашли ко мне Рая и Нина Максимовна с Володей. Помню, бойкий он был, смышленый, с нашими деревенскими сверстниками подружился быстро, и по улице бегали, и в бывшем барском саду по яблоням лазали, сирень рвали, мальчишки же. В усадьбу любили забираться, там тогда жили рабочие спиртзавода.

Надо сказать, наша семья была очень музыкальная, и у нас была единственная на все село гитара. Обычно папа играл, а мы пели на два-три голоса. Вот и в тот раз мы пели (особенно хороший голос был у Раи), а Володя очень внимательно слушал. Потом снова стали о чем-то разговаривать, и, чтобы он не мешал беседе взрослых, я ему дала гитару.

Володя сидел на полу и бренчал на ней. Да так это ему понравилось, что трудно было потом оторвать. Я сейчас думаю: наверно, это было его первое соприкосновение с гитарой. Если ее поискать по чердакам, то она, может, еще и жива, первая гитара Высоцкого.

Но нужно же и угостить людей. А какое тогда угощение? Хлеб и тот редко видели. Я, кроме школы, как и Нина Максимовна, и на лесозаготовках работала, и на торфе — это в низине между Елховкой и Воронцовкой, там кусочек хлеба полагался. Ну а конфет, печенья в помине не было. Все угощение — миска картошки да котел пареной тыквы, ярко-желтой, даже оранжевой, с почерневшим, подгоревшим бочком.

— Володя, иди к столу, оставь гитару. Попробуй-ка тыкву, вкусная.

А он, не отрываясь от гитары, с которую был ростом:

— Не буду.

— Почему, Вова?

Хитро так посмотрел на нас:

— А она мне все кишки покрасит.

Мы расхохотались, до чего это было неожиданно и смешно.

А сама Нина Максимовна квартировала на той стороне, за ручьем, то ли у Камбаровых, то ли у Михайловых, сейчас уж не помню, того дома теперь тоже нет.

А как я потом через много лет узнала, что это тот самый Володя Высоцкий стал замечательным артистом, певцом и поэтом? Раиса Алексеевна Гречушкина теперь живет в Москве, поддерживает связь с Ниной Максимовной, ну и мне пишет. Сама-то я как-то стесняюсь написать Нине Максимовне, может, она меня уже плохо помнит.

А пластинки, записи Володины очень люблю. Слушаю и вспоминаю войну и Воронцовку.

…Не успел Владимир Высоцкий написать о своей жизни, о детстве. Но вся жизнь его — в его песнях. И хоть не знаю я ни одной с оренбургскими приметами, думаю все же, что многое дали ему эти два года в Воронцовке. Ведь детские впечатления яркие, цветные, и работа мысли ребенка интересна и своеобразна. В какой-то мере мы всю свою взрослую жизнь живем запасами чувств и видений нашего детства.

Недаром же именно в детстве мы начинаем задумываться, пусть и по-детски, над проблемами бытия.

Из воспоминаний Η. М. Высоцкой:

«А еще запомнился такой эпизод. Это в Воронцовке было. Вовочка жил там в помещении детского сада, я работала на лесозаготовках. Виделись мы с ним редко. И вот во время одной из наших встреч он вдруг спрашивает меня: «Мама, а что такое счастье?» Я удивилась, конечно, такому взрослому вопросу, но как могла объяснила ему. Спустя некоторое время при новой нашей встрече он мне радостно сообщает: «Мамочка, сегодня у нас было счастье!» — «Какое же?» — спрашиваю я его. «Манная каша без комков».

И снова, вспоминая поездку в Воронцовку, я думаю: несомненно, кроме усадьбы, облазил Володя Высоцкий с ребятами и ее глубокие каменные подвалы, не мог не обследовать, потому что и сейчас ходят слухи, что в подвале этом последний барин хранил арсенал, а какому мальчишке, даже маленькому, не мечтается найти ружье?

И конечно, с замиранием сердца заглядывал он в этот колодец, теперь уже заброшенный, что наискосок от того места, где был детский сад. Колодец этот — с еще крепким дубовым срубом, а ворот валяется рядом, и по глубоким бороздкам от веревки видно, как он стар. И я представил, как заманчиво-страшно было мальчишке крикнуть туда, в холодную бездну, и услышать эхо…

 

С. В. Высоцкий

ЖИЛ И ПЕЛ ДЛЯ НАС

Об истоках дарования Владимира Высоцкого рассказывает его отец Семен Владимирович Высоцкий.

— Биография каждого человека, в том числе и творческая, начинается с отчего дома. Личная судьба обязательно переплетается с судьбой близких и родных, ибо у семейного древа есть свои непоколебимые законы.

Первые годы своего детства жил с матерью — Ниной Максимовной, моей первой женой. Какими были эти годы? Как у всех детей довоенного рождения: коммунальная квартира с множеством соседей, а потому и массой впечатлений, самые скромные игрушки. Затем война. Два года Володя жил с матерью в эвакуации. Хотя я и высылал им свой офицерский аттестат, все равно первые впечатления от жизни сын получил не очень радостные.

Несколько слов скажу о своей родословной, ибо в характере Володи есть некоторые черты его родных. Дед Володи, Владимир Семенович Высоцкий, — образованный человек, имел три высших образования — юридическое, экономическое и химическое. Моя мать — медсестра, косметолог.

От меня сын перенял характер, внешнее сходство и походку. А наши голоса при разговоре по телефону путали даже самые близкие родные и друзья.

Кроме того, в молодости я немного занимался игрой на фортепиано, но дальше азов не пошел. А вот петь песни, например Вертинского, Дунаевского и другие популярные в народе мелодии, очень любил.

Много лет спустя в одном из эпизодов фильма «Место встречи изменить нельзя» Володя спел песню Вертинского точно в моей манере, потом допытывался, узнал ли я себя. Узнал, конечно.

Сам я родом из Киева. В Москве, где учился в политехникуме связи, прошел курс вневойсковой военной подготовки, получил звание младшего лейтенанта. В марте 1941 года был призван на военную службу. Войну прошел с первого дня и до последнего выстрела. Участвовал в обороне Москвы, освобождении Донбасса, Львова, взятии Берлина, дошел до Праги. Имею более двадцати орденов и медалей Советского Союза и Чехословакии, почетный гражданин города Кладно в ЧССР.

После войны заочно окончил Военную академию связи имени С. М. Буденного, служил в различных гарнизонах. В отставку ушел в звании полковника.

Война разлучила нас с сыном на долгие четыре года. Встретились мы в июне 1945-го в Москве, куда я прибыл в составе сводного полка 1 — го Украинского фронта с командующим армией генералом Д. Д. Лелюшенко на время подготовки и проведения Парада Победы. Тогда-то я и подарил Володе свои майорские погоны. Этот факт преломился у него позже в «Балладе о детстве» в словах: «Взял у отца на станции погоны, словно «цац-ки», я…»

И снова расставание. Жизнь у нас с Ниной Максимовной не сложилась.

Евгения Степановна Высоцкая-Лихалатова, моя вторая жена, стала для Володи на многие годы второй матерью.

Сын переехал к нам жить в январе 1947 года. Служил я в то время в Германии в городе Эберсвальде. Дома не бывал порой неделями: ученья, занятия в поле… Так что воспитанием Володи почти полностью занималась Евгения Степановна. Они с первых дней нашли общий язык, полюбили друг друга, чему я был рад.

В чем-то она, как мать, и потакала ему. Например, загорелось Володе заиметь «костюм, как у папы», и чтоб обязательно сапоги хромовые с тупым носком… Жена обегала несколько ателье, пока нашла мастера, обувщика. Наконец форма была готова. Володя взял свои сапоги, поставил рядом с моими, сравнил. И когда увидел, что они совершенно одинаковые, радости не было предела. Он и фотографироваться пошел с охотой.

Но уже в те годы у Володи стал проявляться характер. Евгения Степановна вспоминает, как я принес с охоты зайца. «Зачем папа это сделал?» — спросил сын у нее. Ни я, ни жена не придали этому вопросу особого значения. В другой раз Евгения Степановна утеплила Володе ботиночки мехом убитой на охоте серны. Носить он их не стал, устроив настоящий бунт: «Жмет… Колет… Жжет пятку…» Пришлось подарить ботинки соседскому мальчику.

Отличался ли Володя от других детей? Нет. Разве что более непоседлив, бесстрашен был, а потому, как правило, заводилой и в играх, и в проказах. Приходил он домой с ободранными коленками, и было понятно, что играли в войну. Обожженные брови и копоть на лице доказывали, что не обошлось без взрыва то ли гранаты, то ли патронов.

Плавать Володя научился рано. И речку Финов, которая была тогда не полностью очищена от мин и снарядов, переплывал по нескольку раз.

Мне и жене очень хотелось научить сына игре на фортепиано. Пригласили учителя музыки. По его словам, музыкальный слух у сына был абсолютный. Но улица прямо-таки манила Володю. Тогда Евгения Степановна пошла на хитрость: сама стала учиться музыке, вызвала Володю как бы на соревнование. И сын стал меньше шалить, посерьезнел.

Уже в детстве в его характере ярко проявилась доброта. Мы купили ему велосипед. Он покатался немного и вдруг подарил его немецкому мальчику, объяснив: «Ты у меня живой, а у него нет папы…» Что тут было сказать…

Эта черта сохранилась в сыне на всю жизнь. Уже будучи взрослым, разъезжая по стране или бывая за границей, он привозил массу подарков родным, друзьям. А если подарков не хватало, отдавал то, что было куплено себе. Любил радовать людей, делать им приятное.

В то же время с детства не терпел несправедливость, равнодушие людское, буквально лез на рожон, если видел, что обижают слабого. Не раз приходил с синяками из-за этого. Однажды он отдыхал на даче в деревне Плюты на Днепре вместе с Виталием — сынишкой племянницы моей жены. Виталий заболел — поднялась температура. Рядом отдыхала семья, оба врачи. Посмотреть больного они отказались: мы, мол, на отдыхе. Володя «отомстил» им за это. Когда те вечером сели пить чай у открытых окон, он залез рядом на дерево и заулюлюкал, как Тарзан…

Володя очень рано полюбил книгу. Читал днем, тайком ночью под одеялом, светя себе фонариком… Любил пересказывать прочитанное друзьям. Память у него была блестящая. Мог с одного прочтения запомнить стихотворение. За какой-то час выучивал поэму. В школе учился хорошо, но не очень ровно.

О детстве Володи я столь подробно говорю потому, что именно в этот период формировалось его мировоззрение, понимание жизни, которое сказалось потом прямо или косвенно на его творчестве. Например, у сына много песен на военную тему. И что интересно, фронтовики признают автора своим, будто он ходил в атаки, сбивал «мессеры»…

Откуда столь подробное знание деталей военного быта, столь глубокое проникновение в героику и трагизм войны? Сам Володя говорил, что эта тема в его стихах и песнях подсказана недолько воображением, а жизнью, рассказами фронтовиков. Кто же они, эти люди?

Считаю, серьезный интерес к военным событиям пробудил в Володе мой брат — Алексей Владимирович Высоцкий. На его груди семь орденов, из них три — Красного Знамени. При каждой встрече сын буквально ни на шаг не отходил от «дяди Леши»…

В Германии и потом в Москве к нам приходили мои друзья. О чем вспоминают фронтовики, собравшись, надо ли говорить… Сын слушал наши беседы серьезно, вдумчиво. Потом цеплялся с вопросами к «дяДе Коле», «дяде Лене», «дяде Феде», «дяде Саше»…

Одному из них, ныне маршалу авиации, дважды Герою Советского Союза Николаю Михайловичу Ско-морохову, Володя посвятил «Балладу о погибшем летчике». Рассказы Леонида Сергеевича Сапкова — ныне генерал-полковника в отставке, генерал-лейтенанта Федора Михайловича Бондаренко, погибшего уже в мирное время, умерших недавно генерал-полковника Александра Петровича Борисова и полковника Николая Михайловича Зернова тоже нашли свое отображение в песнях. И мои разговоры с сыном о войне и военной жизни, думается, не прошли для него бесследно.

Тяга к творчеству, к сочинительству у Володи появилась, на мой взгляд, когда он учился в старших классах, уже в Москве.

Из Германии в Москву жена с Володей переехали в 1949 году (я до 1953 года служил в Киевском военном округе). Сначала у нас была одна комната, потом прибавилась вторая, в этой же коммунальной квартире. Жили в Большом Каретном переулке, теперь улица Ермоловой, в районе Самотеки, или Самотечной площади…

«Черный пистолет» — это мой трофейный «вальтер» с рассверленным и залитым свинцом стволом. Володя как-то его обнаружил и играл «в войну» до тех пор, пока Евгения Степановна не выбросила пистолет.

Большой Каретный Володя не забывал никогда.

Здесь прошли годы отрочества, здесь он узнал жизнь двора, подсмотрел многих героев своих песен, особенно ранних.

А толчком к творчеству, думается, явились все же природный талант и книги. Круг интересов его был широк. То он читал историческую литературу, то русских и зарубежных классиков. В десятом классе начал посещать драмкружок в Доме учителя. Руководил кружком артист МХАТа В. И. Богомолов, который и заметил у Володи актерские способности.

Мы тогда, признаться, не думали, что Володя станет артистом, хотели, чтобы сын стал инженером. И он, видно поддавшись родительскому влиянию, поступил в Московский инженерно-строительный институт. Легко сдал первую экзаменационную сессию и, к нашему огорчению, бросил учебу.

Это позднее стало понятно, что не все мы тогда рассмотрели в его душе. Володя сам выбрал свою дорогу, свою крутую жизненную тропу, поступив в школу-студию МХАТа. И шел к своей мечте одержимо, целеустремленно. «Я вышел ростом и лицом — спасибо матери с отцом. С людьми в ладу — не понукал, не помыкал, спины не гнул — прямым ходил, и в ус не дул, и жил как жил, и голове своей руками помогал…»

Он серьезно увлекался искусством: собрал много альбомов с репродукциями известных художников. Когда работал над ролями кино, ходил учиться верховой езде на московский ипподром. Занимался боксом, фехтованием, изучил основы каратэ. Его разносторонние интересы помогли ему в будущем на съемках фильмов обходиться без каскадеров, а в песенном творчестве правдиво показывать характер и судьбы людей.

В детстве у Володи со здоровьем было не все гладко. Врачи обнаружили шумы в сердце… Хотя в 16 лет они и сняли его с учета, но посоветовали беречь себя, уходить от лишних волнений.

Это с его-то характером прятаться в окопе? Да он первым выбрасывался на бруствер и шел против пуль равнодушия, косности и чванства, бюрократизма… Боролся против этих пороков своими песнями, своими ролями в кино и театре. «Он не вернулся из боя» есть у Володи песня. Не вернулся…

Я прошел войну, всякое видел. И могу сказать, что сын был храбрее меня, своего отца. И храбрее, мужественнее многих из нас. Почему? Да потому, что все мы видели и недостатки, и несправедливость, и чванство людей, нередко высокопоставленных. Но молчали. Если и говорили, то в застолье да в коридорах между собой.

А он не боялся сказать об этом всем. На пределе голоса и сердца. Я не кинокритик и не искусствовед, но знаю, что внешний эффект, поза не были присущи поэту, певцу и артисту Высоцкому. И главным в своей жизни и своем творчестве он считал честность и мужество, был настоящим патриотом Родины.

Поэтому я всегда любил песни Володи. Не признавал ни слухов о нем, ни чужого мнения.

После 1970 года, когда Марина Влади уезжала из Москвы и Володя оставался дома один, он вместе со своим другом Всеволодом Абдуловым и товарищами-партнерами по Театру на Таганке Валерием Золотухиным, Борисом Хмельницким, Вениамином Смеховым и другими приезжали к нам домой на улицу Кирова, чтобы отдохнуть, поужинать после трудного вечера.

Евгения Степановна и я очень любили эти посещения — мы слушали их споры, беседы о жизни театра, а иногда и новые песни, которые пел Володя. Например, у нас была исполнена новая песня «Баллада о брошенном корабле».

Когда Марина была в Москве, они с Володей довольно часто бывали у нас, а одно время даже недолго жили вместе с ее сыновьями (в новой квартире Володи на Малой Грузинской шел ремонт).

Володя очень внимательно относился к родителям, особенно если кто-то из нас болел. Был такой случай: мне сделали серьезную операцию, и пока она длилась, сын находился в больнице, а Евгении Степановне, чтоб она не волновалась, позвонил лишь тогда, когда опасность миновала. Проснувшись после операции, я увидел около кровати Володю и врача. На мой вопрос, когда же операция, Володя улыбнулся:

— Папочка, поезд уже ушел, все нормально, а тебе сейчас надо спать.

Я с удовольствием воспользовался добрым советом сына и опять уснул..

Результат его короткой, но непростой жизни, его одержимого труда — в какой-то степени в наших сегодняшних днях, в том, что мы называем теперь гласностью и демократизацией общества. Его наследие… Когда мы готовили к изданию первый сборник стихов «Нерв», то насчитали свыше шестисот стихотворений. Возможно, их отыщется больше. Оставшиеся у меня автографы Володи я передал в ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства в Москве. Там хранится весь его архив.

Горе наше не залечит никакое время. Утешает официальное признание творчества сына, всеобщая любовь к нему. И еще отрадно, что у Володи выросли два прекрасных сына. Они тоже люди творческих профессий. Старший — Аркадий, студент ВГИКа, младший — Никита, пошел по стопам отца — окончил театральную студию МХАТа. Он вернулся из армии и работает в театре «Современник» в молодежной студии («Современник-2»). У них растут дети: у Аркадия — дочь Наташа и сын Владимир, а у Никиты — сын Семен. И я верю, что они будут достойны памяти отца, а теперь и деда.

Так что жизнь продолжается…

Записал подполковник А. Ключенков

 

Ирэна Высоцкая

МОЙ БРАТ

…Нас связывают с Володей родственные узы: наши отцы — родные братья. Быть может, и мне удастся добавить какой-то штрих в общий рассказ, и образ этого обаятельного и мужественного человека станет для кого-то еще ближе и понятнее.

Странная штука воспоминания. Они то переполняют тебя, то, перемежаясь с сомнением — да интересно ли это будет? — тускнеют. И все же с чего начать? Может, с рассказов моих родителей? С той силы родственных чувств, присущих всем Высоцким, которая побудила моего тогда восемнадцатилетнего отца (Семен Владимирович был в отъезде) забрать из роддома Нину Максимовну и Володю. Первая встреча дяди и племянника. Из нее с годами вырастут настоящая дружба и взаимопонимание.

…Последние месяцы 42-го. Мои родители, прошедшие вместе весь ад первых лет войны, ненадолго расстаются: отец отправляет маму в Москву на долечивание после госпиталя. И опять мысль о племяннике. Здесь, на шумной краснодарской толкучке, они выбирают ему подарок — желтые, подшитые кожей валеночки. Теперешним мальчишкам не понять, каким сокровищем они показались ребенку. Но то было другое — суровое, голодное — детство.

А потом встреча Нового, 1943 года на Первой Мещанской. Встречали втроем: Нина Максимовна, Володя, моя мама, совсем юная, стройная, в ладно сидящей военной форме, с орденом Отечественной войны и… непоправимой отметиной: на фронте она потеряла руку. Может, и этот образ, отложившийся в глубинах сознания, мелькнет перед поэтом, когда он напишет:

Эта новогодняя встреча врезалась в память.

— Я увидела, — вспоминает мама, — сидящего на деревянном коне-качалке мальчика. Челка, ниспадающие к плечам крупные локоны. Поразили глаза: широко распахнутые, лучистые. И очень пытливые.

После войны оба брата служили в Германии. Тогда Володя часто гостил у нас. Беседы взрослых о еще не улегшихся в памяти событиях недавней войны, рассказы дяди — офицера артиллерии, в двадцать четыре года ставшего начальником штаба части артиллерии большой мощности, о военных операциях, о подвигах друзей — вот та атмосфера, которую жадно впитывал юный Владимир.

В детстве он был очень живым и общительным. Уже буквально на другой день после приезда на место, где служил мой отец, у него появлялось множество друзей, мальчишек примерно одного с ним возраста. И, что характерно, всегда верховодил он, покоряя безрассудным удальством, неистощимым запасом интереснейших выдумок.

Моим родителям запомнился случай — своеобразный «актерский дебют» Володи. Лето 1951 года. Старшие куда-то отлучаются из дома, а возвратившись, застают такую картину. Полная ребят гостиная. Зашторенные окна. Горят лишь несколько неярких светильников. Музыка. В центре комнаты дает импровизированное представление Володя: танцы, пародийные номера. Зрители и актер были настолько увлечены, что не сразу заметили приход «неприглашенных на спектакль».

Последний приезд Володи в Закарпатье. Ему почти шестнадцать… Счастливая пора пробуждения чувств, первых встреч… Одной из таких первых романтических привязанностей Володи стала юная родственница нашего соседа, известного закарпатского художника А. Эрдели, на редкость красивая девушка. Так и вижу: она стоит по одну сторону забора, разделяющего наши дома, он — по другую. Беседы тянутся за полночь. И уже тогда, в этих робких ухаживаниях проявляется столь присущее ему на протяжении всей жизни рыцарственное, уважительное отношение к женщине: будь то мать, любимая, другой близкий или даже посторонний человек.

В 1959-м наша семья возвращается в Москву. Уже не зависят от расстояний встречи с родными, еще ближе узнаем друг друга мы, в ту пору младшее поколение Высоцких.

Помню, как часто в начале, а затем в середине шестидесятых годов Володя приходил к нам с гитарой. Обычно это совпадало с приездом из Киева бабушки, Ирины Алексеевны, когда собирались все родные. Включали магнитофон, и он пел. Свои песни, реже переложенные на музыку стихи Есенина, Смелякова. Старые записи… Иное содержание песен, немного иной голос, манера исполнения. Нет еще той рвущей душу остроты, того накала… Это придет позже…

Володя был очень прост и доступен в общении — я могла подвести к нему, уже известному поэту, четырнадцатилетнего поклонника его таланта, и он, побеседовав с мальчиком, оставлял на протянутой открытке не только автограф, но и небольшое теплое послание. К вопросам, касающимся собственного творчества, относился сдержанно. Как-то я по молодости или по простоте душевной спросила: «Как рождаются твои песни?» Засмеялся он, ушел от ответа. Но я твердо знаю, что ничто не может родиться на пустом месте. Ничто не ускользает от внимания настоящего художника. Встречи, события, мельчайшие штрихи и оттенки накапливаются в памяти, откладываются в душе и потом отливаются в строки стихов. Так рождались и его песни о войне…

В наших семьях, как и во многих других, война стала тем началом, которое сформировало всю дальнейшую жизнь отцов и матерей. И все мы, проникнутые этим духом, были причастны к ней, независимо от того, воевали или нет. Однополчане родителей, приезжавшие с Украины, из Белоруссии, Узбекистана, Молдавии, сыны полка — Павел Шевчук, Марлен Матвеев — постоянные и желанные гости наших домов. Со многими из них Володя был знаком.

Тема войны его глубоко волновала всегда. У нас ли, в гостях у Семена Владимировича бываю, вокруг звучит смех, слышатся остроты, кипят дискуссии, а Володя опять и опять расспрашивает моего отца о прошлом, о героях его книг.

В газете «Красная звезда», а затем в сборниках появляется папин очерк «Бриллиантовая двойка». Рассказ о его друге, легендарном летчике-истребителе, дважды Герое Советского Союза Η. М. Скоморохове. Вещь, поразившая Володю. Позднее он посвятит Скоморохову песню «Смерть истребителя». Помните:

Сколько ни вспоминаю бесед с Володей, никогда ни о ком он не говорил дурно. В крайнем случае — мягкая ирония. И не из осторожности, как у иных, а в силу врожденной интеллигентности, мудрости. Невольно напрашивается параллель: как беспощаден он в песнях, когда бичует стяжателей, бюрократов, склочников. Все те пороки, которые так ненавидел…

Быстрый, энергичный, он, как говорит его мать, Нина Максимовна, успевал сделать сто дел в день. Несмотря на огромную занятость, был неизменно внимателен ко всем нам.

…У его двоюродного брата Александра — свадьба. Прямо с аэродрома — он только что прилетел из Парижа — мчится с цветами поздравить.

…Страшный для нас всех период. Болезнь отца. Володя после каждой поездки, длительной или короткой, у него в больнице. И не просто забегает проведать, отдавая дань уважения, а сидит часами. Подробно, нередко в лицах делится тем, что заинтересовало, что видел. Необыкновенная чуткость. Зная неуемный, деятельный характер дяди, привыкшего находиться в гуще жизни, он пытается как-то восполнить это своими рассказами. А рассказчик Володя был удивительный. Словно исчезала больничная обстановка, и мы бродили вместе с ним по Парижу, любовались экзотикой Таити. От души смеялись над забавными эпизодами, которые он умел так обыграть.

Прикованный к постели, измученный недугом, отец создает две новые повести. Над одной из них — «Горсть земли», посвященной героическому керченскому десанту, они задумывают совместную работу: к каждой главе Володя хочет предпослать свои будущие, специально написанные для этого стихи. Но они не успевают…

Мы бережно храним среди других напоминающих о нем вещей подаренную незадолго до папиной смерти пластинку «Алиса в стране чудес» с такой надписью: «Дорогому моему и единственному дяде и другу моему с глубочайшим уважением к его прошлому и настоящему от автора песен для детей».

 

Изольда Высоцкая

ТАК НАЧИНАЛСЯ ВЫСОЦКИЙ

Собирая по самым различным источникам материалы для сборника, неожиданно для себя обнаружил в пермской областной газете «Звезда» за 2 октября 1987 года любопытное интервью, которое взял корреспондент этой газеты А. Соколов у заслуженной артистки РСФСР, ведущей актрисы Нижнетагильского драматического театра Изольды Константиновны Высоцкой. Сразу привлекла внимание фамилия — Высоцкая. Семь вместе прожитых лет оставили многое в памяти. И воспоминания Изольды Высоцкой — это живой непосредственный рассказ о молодых годах Владимира Высоцкого, о том, как восходила его артистическая звезда, как начинался он сам и как становилось популярным его имя.

— Изольда Константиновна, давайте начнем нашу беседу с самого простого вопроса: как началось ваше знакомство с Высоцким?

— Мое знакомство с Володей (позвольте мне его так называть: для меня это более привычно) произошло самым естественным образом. В 1956 году я училась на третьем курсе театральной студии МХАТа. В качестве курсовой работы мы ставили «Гостиницу «Асторию» И. Штока. И руководитель нашего курса пригласил Володю Высоцкого на бессловесную роль — солдата с ружьем. Володя только-только появился в студии — до этого он полгода учился, по-моему, в строительном институте. Репетиций было много, на каждой присутствовал Володя. Был он приглашен, конечно, и на торжества после премьеры — на наши любимые посиделки, на которые собирались студенты и преподаватели. Одним словом, стал почти полноправным членом нашего курса.

А мое с ним знакомство, начавшееся во время работы над «Гостиницей «Асторией», переросло в дружбу, а кончилось тем, что в один прекрасный день взяли мы в общежитской комнате, где я жила, чемоданчик и Володя повел меня к себе домой, на Первую Мещанскую. Как в песне поется: «Познакомься — это моя жена». Было это осенью 1957 года. Володе было тогда 19 лет, а мне на год больше. Но получилось как-то все очень естественно и просто, без этих вопросов: почему, да не рано ли, зачем?

Правда, на Первой Мещанской мы прожили недолго. На следующий год, закончив студию МХАТа, я уехала работать в Киевский драматический театр, а Володя остался в Москве: ему нужно было заканчивать студию. Правда, виделись мы в этом году довольно часто — самолетом от Москвы до Киева лету немного. Был еще телефон и почта. Так что, несмотря на разлуку, духовно мы в эти годы с Володей были очень близки.

— А потом он закончил студию МХАТа. И начались его первые шаги на профессиональной сцене.

— В студии МХАТа Володя был заметным студентом. То, что его уже на первом курсе пригласили играть в «Гостинице «Астория», пусть даже на роль без слов, говорит само за себя. Он был организатором и непременным участником многочисленных капустников, которые проводились в студии. На одном из них исполнял сразу две роли — Чаплина и Гитлера. Потом в этих ролях я видела его на сцене профессионального театра, и, вы знаете, мне показалось, что на студийной сцене они были более яркими, какими-то более острыми. Правда, может быть, это зависит от силы первого впечатления. Во всяком случае после окончания студии МХАТа Володя получил сразу несколько предложений от московских театров. Совершенно точно помню, что его брали в театр имени В. Маяковского. Но он ставил условие — я должна работать с ним вместе. К моему сожалению, театр имени В. Маяковского меня взять не мог: по своему амплуа я не подходила для него, а на вариант — он в Маяковском, а я в каком-то другом театре — он не соглашался. Потом нам предложили театр имени А. С. Пушкина. Но на просмотре я поссорилась с главным режиссером, и в труппу меня не приняли. Так вот и получилось, что у нас за семь лет супружеской жизни выпала одна зима, когда мы жили, как говорят, под одной крышей, в квартире на проспекте Мира. Я была свободной от работы и, наверное, поэтому тем больше переживала за первые шаги Володи на театральной сцене.

К сожалению, начало творческой биографии у него не сложилось. Главный режиссер предложил ему большую роль в спектакле «Свиные хвостики», но роль возрастную — герою, председателю колхоза, уже пятьдесят лет, а исполнителю только-только за двадцать. Уже это одно приводило Володю в недоумение и вызывало естественный страх перед ролью. А кроме того, главный режиссер сразу назначил на ту же роль другого актера, для которого она была ближе и по возрасту, и по характеру. В общем, Володя и не репетировал эту роль, хотя и выучил весь текст, в спектакле в ней так и не выступил. Выходил только в массовке. А если учесть, что и в следующем спектакле он был занят лишь в массовке, то можно себе представить, какая большая моральная травма это была для молодого актера, к тому же одаренного, и к чему она могла привести. И привела.

И до этого времени у нас было много интересных друзей, знакомых: кто-то из них писал пьесы, кто-то карти-ны, кто-то интересовался музыкой. Собирались мы часто, и порой до утра не затихали споры, какие-то веселые рассказы. Это были отнюдь не пьяные застолья: на столе могла до утра простоять непочатая бутылка вина — мы пьянели от радости творческого, человеческого общения.

А вот в театре после всех этих неурядиц у Володи начались срывы. Увольняли его не раз. Но у него была заступница — великая женщина и великая актриса, единственная женщина, к которой я по молодости ревновала Володю. Это — Фаина Григорьевна Раневская. Они обожали друг друга. И как только его увольняли, Фаина Григорьевна брала его за руку и вела к главному режиссеру. Видимо, она чувствовала в этом, тогда еще, по сути дела, мальчишке, который в те-атре-то ничего ие сделал, большой неординарный талант.

Володя и сам предпринимал шаги, чтобы расстаться с театром имени А. С. Пушкина. Когда я в 1961 году уехала работать в театр в Ростов-на-Дону, туда же решил перейти и Володя. Прислал туда документы и был даже назначен на роль в спектакле «Красные дьяволята», правда, не помню, на какую. Но в это же время он получил приглашение сниматься в кинофильме «713-й просит посадку» (это была уже вторая его работа в кино), а затем перешел в Театр на Таганке. Здесь он нашел и режиссера, который в него поверил, и коллектив единомышленников. Здесь, в этом театре, он состоялся и как исполнитель своих песен, и как поэт.

— В жизнь моего поколения В. Высоцкий поначалу вошел как автор и исполнитель песен, которые сейчас принято называть нейтральным термином — городской романс. Они распространялись в магнитофонных, подчас очень непрофессионально сделанных, записях вопреки всяким запретам и критике. И, скажем, меня всегда поражал в этих песнях какой-то приземленный реализм. Откуда это у него?

— Володя всегда был прекрасным рассказчиком. В студии, в компаниях он мог часами рассказывать о своих соседях по двору на Первой Мещанской. (Там он жил вместе с матерью.) Помню, как мы смеялись над каким-то знаменитым «Коней» (его мать не выговаривала букву «л» и на весь двор, высунувшись из окна, кричала: «Эй, Коня, сходи в магазин, Коня!»), знаменитом московском голубятнике и очень несуразном парне. Был рассказ о какой-то Шалаве. В общем, что ни жилец — то смешная, грустная или веселая история. Потом, со временем эти рассказы, которые его то и дело просили повторять, превратились в забавные житейские миниатюры, с сюжетом, с героями, завязкой, кульминацией и развязкой — одним словом, все по законам драматургии.

Первые дворовые песни Володи шли от этих устных рассказов-новелл. Сюжетно, во всяком случае, они обращены туда. Нинка — помните: «Сегодня Нинка соглашается, сегодня жизнь моя решается» — это новелла о. Шалаве. А что касается вольного — не хочется говорить, несколько приблатненного стиля — так это, видимо, от того репертуара, который был тогда самым модным в студии. Наша сокурсница снималась в фильме «Хождение по мукам», а там, кажется, для второй серии искали народно-экзотические песни. Чего только тогда мы не наслушались и не пели. Наш курс во всяком случае пел. А значит, и Володя.

А что касается поэзии, то занимался он ею вначале постольку-поскольку — поздравительные стихи к дням рождения, к праздникам. Хотя поэзию он любил. А в молодости просто обожал Маяковского. Он был для него какой-то свой — то нежный, то темпераментный, но всегда очень человечный. В студийные годы он просто лихо читал стихи Маяковского. Не так, как принято было тогда его читать, а по-своему. Маяковский у него получался очень простым и очень многообразным. Он наизусть читал и «Баню», и «Клопа». Много позднее, когда мы встретились, у него в кабинете висел портрет Пушкина. Это была его взрослая любовь.

— Сейчас как-то трудно представить Высоцкого без гитары. Она — непременная его спутница.

— Больше того. Сейчас некоторые его знакомые даже утверждают, что когда-то учили его играть на гитаре. Я-то хорошо помню, как она вошла в наш быт. Первую в его жизни гитару мы покупали в магазине, что на углу Неглинной. Нина Максимовна, его мать, вспоминает, что она подарила сыну гитару. Может быть, она дала деньги на ее покупку, скорее всего так и было: откуда у двух студентов могли появиться 65 рублей (конечно, в старом исчислении). Но вот его учеба играть на ней — это был какой-то кошмар. Часами он играл на гитаре и пел одну и ту же цыганскую песню; там были — до сих пор с внутренней дрожью вспоминаю — слова: «ны-ны-ны, есть ведро — в нем нет воды, значит, нам не миновать беды». То ли это была его любимая песня, то ли кто-то показал ему, как надо ее исполнять на гитаре. Только когда по ночам звучали эти бесконечные «ны-ны-ны», на самом деле казалось, что не избежать беды…

Не надо только думать, что с покупки гитары началось его знакомство с музыкой. Он учился играть на фортепиано в детстве, брал, правда, частные уроки, и играл на этом инструменте вполне прилично. И вообще с детских лет он был музыкален, у него была отличная ритмика, абсолютный музыкальный слух.

 

Никита Высоцкий

ГЛАЗАМИ СЫНА

Мы приводим ответы сына Высоцкого Никиты о своем отце, опубликованные в декабрьском номере за 1987 год еженедельника «Аргументы и факты». Интервью взял курсант Львовского высшего военнополитического училища С. Богданов.

— Никита, насколько желание работать в театре было вызвано примером отца? Можно ли говорить о появлении творческого продолжения Владимира Высоцкого?

— Безусловно, пример отца сыграл свою роль в выборе профессии, но не нужно это преувеличивать. Когда умер отец, мне было всего 16 лет. Конечно, он водил нас с братом на репетиции, на спектакли в свой театр, во МХАТ, рассказывал о своей работе. Во многом мое решение созрело уже тогда. Но с первого раза в театральный вуз не поступил. Год работал на заводе. В 1986 году окончил школу-студию МХАТа.

Многие говорят о том, что моя игра на сцене театра похожа на отцовскую. Конечно, от сравнения не уйдешь, и тем не менее я хочу быть самим собой.

— Делился ли отец с тобой своими проблемами, неудачами, обговаривал свои планы?

— Я был еще мал в те годы, и отец меня, конечно же, во все не посвящал. До сих пор о том или ином случае я узнаю со слов его друзей, коллег по работе. Людей, с которыми он делился своими планами, было немного, буквально человек пять. Он доверял друзьям. Но никогда свои сложности, свою боль не выплескивал на них. Скорее, их боль брал на себя.

Многие удивлялись, что он много пел. Развлекал? Навряд ли. Это была его лаборатория. Он зачастую творил, когда мы отдыхали. Всеволод Абдулов, один из самых близких друзей отца, рассказал такой эпизод. Отец пришел к нему на день рождения после спектакля, где работал, как всегда, на износ. Приехал усталый, но весь вечер пел. А когда закончил, посмотрел в окно — на улице светало. Прошла целая ночь… Такие вот мелочи ценны тем, что дорисовывают портрет. Неискушенного же человека спорные, порой взаимоисключающие факты заводят в тупик. Этим как раз и грешат многие публикации о жизни отца, они вырывают детали из контекста действительности. Например, человек прочитал, что Владимир Высоцкий дал пять концертов в течение дня. Естественно, у него появляется мысль, что Высоцкий «зашибал деньгу». Отсюда и лезут невероятные сплетни о его миллионных состояниях, о дачах… Да, выступал с песнями очень много, особенно в последние годы жизни. Но его умоляли, приезжали, звонили, рвали на куски.

Сейчас мы говорим, что он работал в трудное время, но все-таки остался верен себе. Он был в числе очень немногих, кто мог не только в узком кругу сказать о том, что ему «зажимают рот», о том, с чем не согласен. Он говорил об этом на всю страну, на весь мир. Ведь творческое мужество не только в том, что сказать, но и в том, когда и как об этом говорить: доступно, талантливо. А прежде всего — честно и правдиво.

Я всегда испытываю какое-то недоверие к бездумным поклонникам, «фанатам Высоцкого». Они незаметно разменивают главное в его творчестве — мысль, растаскивают по мелочам. Такие люди не имеют с ним ничего общего.

— Каким он был отцом?

— Бывало, мы не видели его месяцами, но он был всегда очень внимательным, помнил, заботился о нас. Вообще, в отношениях с людьми он был тактичен — старался вникнуть, разобраться.

— Что ты испытываешь, когда смотришь фильмы с участием отца?

— Что могут испытывать родственники Шукшина, когда видят его на экране? Родственники Даля? Многие отца просто не принимают, его появление некоторых раздражает. А для меня это как глоток воздуха. Это уникальный актер. Очень техничен, прекрасно движется в кадре, великолепно владеет словом. Во всех ролях он прежде всего играет себя. Он никогда не халтурил. Были, конечно, неудачи, но кино — искусство коллективное. По-моему, ему лично нельзя поставить в упрек ни один провал.

— Прислушивался ли он к тем, кто обсуждал его творчество, как относился к критике?

— Отец умел слушать. Когда его работы разбирали серьезно, становился очень внимателен. Но таких попыток было мало. Споров как таковых не велось. Страницы печатных изданий для него были закрыты, поэтому в процессе работы у него сложился жесткий внутренний цензор. Отец знал себе цену, он никогда не был бездумным самородком.

После смерти отца появилось несколько публикаций в центральных изданиях, где его откровенно пытались очернить, например «От великого до смешного» С. Куняева. Говорили, что у него безграмотные, плохие стихи, не та направленность. Сейчас-то мы понимаем, что все это не так. Что бы там ни было, люди не перестанут его любить.

— Как он воспринимал отказы, то, что «столько лет ходу нет»?..

— Внешне — с юмором, с улыбкой. Но по большому счету — с болью, с горечью. Ведь при жизни его даже называли не поэтом, не бардом, а «автором и исполнителем песен». Но так у нас называют многих, а ведь между конкретными людьми огромная разница, и он это чувствовал, понимал. Несколько раз он подавал заявление с просьбой принять его в Союз писателей. После смерти отца стало известно, что последняя просьба даже не рассматривалась, как необоснованная — нет печатных работ, хотя его песни звучали в фильмах, спектаклях, то есть были литературно завизированы. Ему не нужны были льготы Союза, различные Дома творчества, писательские звания и проч. Необходимо было главное — признание его личности. Многие, в том числе известные писатели, теперь гордятся своим знакомством с отцом, тем, что он бывал у них, пел. Но маститые его все же в свою когорту не приняли.

Я думаю — и не один так думаю — дело здесь в масштабе его личности. Серости в искусстве, впрочем, не только в искусстве, трудно рядом с талантом, ибо он эту серость подчеркивает.

— У нас до обидного мало известно о его заграничных выступлениях, в том числе и перед эмигрантами.

— Иногда на концертах он рассказывал о гастролях, отвечая на записки. Выступления перед эмигрантами для отца не были каким-то актом. Он понимал, что люди оторваны от Родины, от своих корней, ощущал всю трагичность их положения. Не д^мал он и об отъезде, у него даже песни об этом есть. Не думал, хотя возможности были, и я знаю это. Ему предлагали все — и официальное признание, и деньги. Но Родиной он не торговал.

— И последний вопрос. Ты начинаешь свою работу в «Современнике». Почему именно здесь, а не в Театре на Таганке?

— Такое могло быть, даже велась речь об этом И ко мне там относились доброжелательно, так, знаешь, снисходительно. Но, во-первых, я хочу иметь независимый творческий путь, хотя фамилию не поменял и не скрываю, чей я сын. А во-вторых, наш эксперимент с театром-студией интересный и многообещающий. Театр, как мы его видим, должен быть остросоциальным, конфликтным. Здесь работают интересные молодые актеры. А темы отца… Они близки мне, я хочу ими болеть, жить ими.

 

Марина Влади

«ОБЫЧНАЯ СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ»

Известная французская актриса Марина Влади, которая двенадцать лет была не только супругой, но и подругой, и соратницей, рассказала немало любопытных, во многом только ей известных, штрихов из жизни Владимира Высоцкого. Интервью специального корреспондента «Огонька» Леонида Плешакова с Мариной Влади было опубликовано в 18-м номере журнала за 1987 год. Фрагменты из него предлагаем вашему вниманию.

…В тот раз парижский театр «Бур дю Нор», завершив трехмесячные гастроли с шекспировским «Гамлетом» по городам Франции предоставил артистам короткий, всего в несколько дней отпуск, и Марина Влади (в спектакле она играла Гертруду) тут же улетела в Москву. За два дня, которые она сумела выкроить для этой поездки, предстояло нанести несколько деловых визитов, встретиться со старыми друзьями. И хотя поэтому время было расписано по минутам, она согласилась в своем жестком цейтноте выкроить «окно» для интервью. Решило дело то, что я просил рассказать о Владимире Высоцком.

— Хорошо, приходи. — Марина назвала время и добавила: — Правда, будут гости, но, думаю, поговорить сумеем.

…В 1968 году Марина Влади снималась на «Мосфильме» в «Сюжете для небольшого рассказа». Однажды по заданию редакции я пришел на студию взять у нее интервью и в комнате, где актеры отдыхают в перерыве между съемками, встретил Владимира Высоцкого, с которым был хорошо знаком. Он-то и представил нас друг другу. Позже, когда Марина и Владимир стали мужем и женой, я не раз говорил им, что хотел бы написать об их семье. Они соглашались, но всякий раз откладывали встречу: то Марина срочно улетала в Париж, то у Высоцкого были неотложные дела. Он успокаивал: «Куда спешишь, еще успеешь нас проинтервьюировать». Оказалось, не успел. Теперь вот пришлось расспрашивать ее одну.

— Ты была рядом с Высоцким последние двенадцать лет его жизни. Наблюдала в ситуациях, в которых его не видел никто другой. Последнее стихотворение он посвятил тебе.

— Я все понимаю. И огромную популярность Володи в Советском Союзе, и тот интерес, который проявляют поклонники к его жизни и творчеству. Только рассказ о нашей с ним жизни вряд ли удовлетворит тех, кто ожидает услышать какие-то захватывающие истории. Это была самая обычная семейная жизнь, как у всех людей.

— Ты помнишь, как вы познакомились?

— Все произошло, можно сказать, несколько романтично и вместе с тем довольно просто. Летом 1967 года, снимаясь у Сергея Юткевича, я взяла с собой в Москву двух своих старших сыновей, Игоря и Петю. Младший, пятилетний Владимир, остался в Париже с бабушкой. Здесь я определила их в подмосковный пионерский лагерь. Неделю снимаюсь в фильме, в воскресенье, с утра пораньше, как и все родители, отправляюсь навестить своих отпрысков, как положено в таких случаях, с сумками, гостинцами, чем-нибудь вкусненьким. Приезжаем мы, родители, к торжественному построению на линейку и подъему флага. Стоим в сторонке, ждем, когда дети освободятся и можно будет с ними пообщаться.

И вот однажды мои парни прибежали ко мне в большом возбуждении.

— Мама, мама, — кричат, — тут мальчишки поют песню, где есть слова и о тебе!!!

И спели кусочек о бале-маскараде, который был устроен в зоосаде. Ты, наверное, помнишь ее?

— Конечно. Только я думал, она написана Высоцким, когда вы были уже знакомы.

— Нет, в тот момент его имя мне ничего не говорило. Короче, мои парни жутко обрадовались, что в такой дали от дома об их маме кто-то написал песню, да и еще такую популярную среди друзей-мальчишек. Так что о песнях Высоцкого я узнала раньше, чем познакомилась с автором.

А познакомились мы с ним так. В то время в Москве корреспондентом газеты «Юманите» работал мой давний знакомый Макс Леон. Однажды он пригласил меня в Театр на Таганке, который пользовался тогда бурным успехом. В тот вечер шел «Пугачев». Хлопушу играл Высоцкий. Мне понравились и постановка, и Хлопуша — всё. После спектакля мы большой компанией — Макс Леон, я, артисты труппы — зашли поужинать в соседний ресторанчик. Потом Макс Леон пригласил всех к себе в гости. Пили чай, говорили, Володя, естественно, пел.

— Что именно?

— Все свои песни подряд. Пел много, охотно и, разумеется, всех очаровал. Он вообще был обаятельным человеком, умел располагать к себе людей. А в тот вечер был просто в ударе. И, как я могла почувствовать, пел для меня лично…

— Какие из его песен тебе понравились тогда больше всего?

— Все понравились, особенно сказки. В общем, после того вечера мы стали с Володей встречаться. Я посмотрела все спектакли с его участием. Он оказался замечательным артистом и очень интересным человеком. Короче, он понравился мне, я понравилась ему. Подружились. Стали мужем и женой. Свой брак зарегистрировали официально 1 декабря 1970 года. Свидетелями были с моей стороны Макс Леон, с Володиной — его друг артист Всеволод Абдулов. Поначалу жили в гостиницах, где я останавливалась в Москве, у Володиной мамы на улице Телевидения в Новых Черемушках. Когда один из знакомых журналистов уехал в длительную командировку за границу, он оставил нам свою квартиру в Матвеевском, перебрались туда. В 1975 году построили вот эту кооперативную квартиру на Малой Грузинской. Она стала нашим домом.

— Понятие «дом» включает много всяких оттенков. Это не только общая крыша над головой, но и семья, определенные отношения между мужем и женой, их взаимные обязанности, наконец, друзья. Но ты жила в Париже, Владимир — здесь. Семейная жизнь на расстоянии — это не совсем понятно.

— Мы отнюдь не все время были на расстоянии. Когда я не работала — а такое случалось совсем нередко, — я всегда жила здесь, в Москве. Иногда по нескольку месяцев кряду. Но даже если снималась или бывала занята в театре, то при всяком удобном случае прилетала к мужу. Точно так и Володя.

Чем я здесь занималась? Вела хозяйство. Ходила за покупками, стряпала: делала то, что делает всякая жена.

— Володя говорил, что сам любит готовить…

— Случалось. Но не часто. Да и умел-то он разве что яичницу поджарить или кусок мяса.

— А ты? Рассказывали, знаешь рецепты не только французской, но итальянской, даже африканской кухни. Ведь ты там живала…

— О-о, я знаменитая кухарка. Очень люблю готовить и умею, но предпочитаю не чью-то там кухню, а свою. Сама придумываю рецепты, и получается неплохо. Володя любил все, что я готовила. Хотя, надо сказать, он не был гурманом или особо привередливым в еде. Мог съесть ломоть хлеба с чаем и бывал этим доволен. Тем не менее старалась быть на высоте…

— У вас бывали… как бы это сказать… сложности в отношениях?

— Конечно. У обоих темпераменты, оба с сильным характером.

— Ты считаешь, что у тебя сильный характер?

— О да!

Марина произнесла это таким многозначительным тоном, что сразу становилось понятно: своим мнением она не привыкла поступаться. Поэтому спросил:

— Володя тебя слушался?

— В общем, да…

— А ты его?

— Видишь ли, не было случая, чтобы ему нужно было говорить мне делать что-то так, а не этак. Я старалась предугадать, опередить его. У меня характер все-таки попроще и чисто по-женски более пластичный. К тому же у него в голове было больше, чем у меня, так что прислушаться к его мнению было не зазорно.

— Вы часто бывали в разлуке. Переписывались?

— Первые шесть лет, когда Володя не мог приезжать ко мне, а у меня бывали дела в Париже, мы писали друг другу почти ежедневно. Все его письма я храню у себя дома. В них — наша частная жизнь. Я оставлю их. После моей смерти пусть читают или даже публикуют, если это кому-то интересно. Но сейчас это мое и его, и пусть оно остается пока нашим. К тому же, если говорить откровенно, там ничего особённого нет: нормальные письма влюбленного человека. Они сугубо личные, интимные и не имеют литературной значимости. Между прочим, многие замечали, что даже у очень больших писателей и поэтов их личная переписка значительно менее интересна, чем литературные произведения. Видно, в этом есть определенная закономерность.

— Если бы нужно было одним словом сказать о Высоцком, о его характере, какую бы его черту отметила как самую главную?

— Это невозможно. Он был настолько богатой и щедро одаренной натурой, что о нем невозможно сказать коротко.

— Тебе всегда было интересно с ним?

— Естественно. Иначе бы мы не прожили двенадцать лет. Он был больше, чем просто муж. Он был хорошим товарищем, с которым я могла делиться всем, что было на душе. И он рассказывал мне все о своих делах, планах, мне первой читал новые стихи и пел новые песни. Придет после спектакля домой, уставший, измотанный, все равно могли полночи болтать о жизни, театре — обо всем.

— Но для этого надо было за все эти двенадцать лет не растерять чувство влюбленности…

— Представь, нам это удалось. Наверное, в какой-то мере это объясняется тем, что мы не жили постоянно вместе. Разлуки помогают сохранить свежесть чувств и забыть мелочь житейских неурядиц. Хотя, с другой стороны, расставаясь даже на короткий срок, мы практически ни дня не обходились без телефонного разговора и вроде бы соскучиться не успевали… И все-таки влюбленность осталась.

— Как вы проводили свободное время, если оно у вас совпадало?

— Путешествия, знакомство с новыми местами. Володя старался показать мне как можно больше из всего того, что он любил, что было ему дорого. Мы побывали с ним на Кавказе, на Украине, совершили круиз по Черному морю на теплоходе «Грузия». Как-то он снимался в Белоруссии, взял меня с собой. Мы ездили по республике. Жили в деревне у какой-то бабушки, ночевали на сеновале. Это было прекрасно: кругом великолепный лес, озера.

Понимаешь, это были не туристические поездки: что-то посмотрел — покатил дальше. Где бы мы ни останавливались, у Володи находились знакомые, друзья, так что главным всегда оставалось общение с интересными людьми.

Для меня это ко всему прочему было узнаванием своих русских корней, открытием родины своих родителей.

— Близкого человека всегда хочется познакомить с чем-то, что дорого тебе самому. К чему, по твоим наблюдениям, больше всего лежало сердце Высоцкого?

— Он очень любил Москву и хорошо знал ее. Не традиционные достопримечательности, которые всегда показывают приезжим, а именно город, где он родился, вырос, учился, работал. С всякими заповедными ее уголками, чем-то близкими и дорогими ему. В его песнях часто говорится об этом.

— Наверное, он водил тебя в тот дом на бывшей Первой Мещанской, где когда-то находились меблированные комнаты «Наталис», ставшие после революции обычными коммуналками, где, как поется в одной из его песен, «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная»… Сейчас, правда, от этой трехэтажки осталась только часть, и то спрятанная во дворе большого здания на углу проспекта Мира и площади перед Рижским вокзалом…

— Да-да, он водил меня и туда, и в дом на Большой Каретной, где тоже жил одно время…

— Тебе было интересно?

— Конечно. Ведь я не только знакомилась с Москвою Высоцкого, но еще и лучше узнавала его самого, его характер, истоки его творчества.

Мы очень любили вечерами бродить по московским улицам. И что больше всего меня поражало всегда, если хочешь, изумляло, покоряло: чуть не из каждого окна слышны были Володины песни.

— Как он относился к этому? Вообще, как он воспринимал свою фантастическую популярность?

— Он ее отлично сознавал. К счастью, он при жизни познал большой успех и как артист, и как певец. Он понимал, что народ его любит, что его творчество знают практически все, а большинству оно близко и дорого. Иной раз он писал песню, а уже через три дня она звучала повсюду, была у всех на слуху. И что самое удивительное — ее не передавали по радио, по телевидению, она расходилась мгновенно сама собой только потому, что ее автором был Высоцкий.

Как он относился к своей славе? Конечно, внутренне гордился, но никогда не зазнавался, оставался в отношениях с людьми простым, доступным, своим.

— Вот эта его особая «свойскость» не всегда и не всеми понималась верно. В самых разных уголках нашей страны я встречался с людьми, которые клялись, что были близкими друзьями Высоцкого. Начинаешь расспрашивать, оказывается, они и виделись-то всего один раз, да и то мельком…

— Это легко объяснимо. В своих отношениях с людьми Володя умел держаться как-то так по-особому непринужденно и просто, что уже при первом знакомстве каждый мог считать себя его давним и близким другом. Он был очень обаятельным человеком, что вызывало аналогичную ответную реакцию. Мне не раз приходилось наблюдать, как быстро он умел находить общий язык с самыми различными людьми, причем не только здесь, в России, но и за границей. В чем был его секрет, я так и не поняла до сих пор. Просто сообщаю как факт.

К концу жизни Володя уже довольно хорошо говорил и по-французски, и по-английски, так что, приезжая ко мне, мог свободно обходиться без моей помощи в качестве переводчицы. Но уметь говорить и понимать сказанное другими — полдела. Вступить в контакт с совершенно незнакомыми людьми, да так, чтобы они охотно поддерживали разговор с тобой, — это уже искусство. У Володи это получалось легко и непринужденно. Может быть, это происходило потому, что он любил общаться с людьми, они его всегда интересовали и этим он сам был интересен им. Я уже не говорю о тех, кто хотя бы немного знал его творчество.

Мои сыновья просто обожали Высоцкого. Средний, Петька, не без его влияния увлекся игрой на гитаре. Тогда Володя подарил ему инструмент. С его легкой руки юношеское увлечение сына стало теперь его профессией. По классу гитары он окончил Парижскую консерваторию, участвует в конкурсах, выступает с концертами.

Володю любила вся моя родня, все мои парижские знакомые и, как ни странно, даже те, кто никогда не был связан с Россией, с Советским Союзом ни в каком смысле, ни по языку, ни по политическим убеждениям. Его песнями у нас заслушивались…

— Вот это-то мне как раз больше всего и непонятно: в песнях Высоцкого столько чисто русских идиом, нюансов, которые, на мой взгляд, просто невозможно перевести на другой язык. А без них теряется весь смысл. К тому же, кроме чисто языковых тонкостей, допустим, того же сленга, в его песнях столько подробностей из нашей истории, особенностей национального характера, если хочешь, нашего образа жизни, быта — и все это непереводимо. Чтобы понять и прочувствовать все — в этом надо родиться, жить.

— Естественно, полностью понять его песни могут только те, кто жил в России. Но, кроме слов, в песнях еще и Володин темперамент, его экспрессия, тембр голоса, обаяние его личности — все, что не требует перевода, понятно и так.

Но, кажется, мы немного отвлеклись. О чем мы говорили?

— О том, что у него было много друзей…

— Правильнее сказать: у него было много знакомых, которые могли сказать, что являются его друзьями. Но если говорить о самых близких товарищах, с кем он не просто дружески держался, а любил общаться, принимал дома, сам бывал у них в гостях, таких друзей было, может быть, двенадцать-пятнадцать, не больше. Люди разных профессий: поэты, писатели, капитан дальнего плавания, артисты, режиссер, радиоинженер, геолог. По их профессиям можно судить о круге интересов самого Высоцкого. Он их всех любил, а они его. Но не так, как обычные почитатели Володиного искусства, а как человека, как товарища.

— А что именно он ценил в них?

— Я не могу ответить за него. Круг его друзей автоматически стал моим кругом. Я пришла как бы на готовое. Знаю только, что это интересные люди. Что они и он были всегда взаимно рады друг другу. Что они остались верны его памяти. Теперь я вижусь с ними довольно редко. Но даже если эти встречи будут проходит раз в год или пять лет, я уверена, что смогу полностью довериться им с закрытыми глазами и рассчитывать на поддержку.

— Какая из его работ нравилась тебе больше всего?

— В театре — безусловно, Гамлет. Хотя и другие роли он исполнял замечательно. Свидригайлова, например. Лопахина. До сих пор не пойму, почему тогда не были сняты на видео те спектакли. При современной технике сделать это так просто: поставил камеру и записывай на пленку. Как много людей смогли бы посмотреть спектакли, на которые невозможно было попасть! Эти записи могли бы остаться и будущим поколениям. Но всем этим распорядились как-то не по-хозяйски.

В кино его лучшие роли — Дон Гуан из «Маленьких трагедий» Пушкина и фон Корен в фильме по чеховской «Дуэли». По-моему, он сыграл их, как никто другой. Но это дело вкуса. Кому-то, возможно, нравятся иные его роли…

— Как он писал свои стихи, песни?

— Меня об этом все спрашивают, но ответить на такой, казалось бы, простой вопрос — сложная проблема. Володя был очень работоспособным и, если можно так выразиться, работолюбивым человеком. Театральные спектакли, репетиции, съемки, сольные концерты — бесконечная гонка, отнимавшая по 18 часов в сутки. Даже на отдыхе он не мог сидеть просто так, ничего не делая. Всегда был чем-то занят, с кем-то говорил, что-то узнавал, записывал. Но как к нему приходила нужная рифма, образ, почему, я не знаю. Он мог вскочить среди ночи и, как одержимый, писать несколько часов кряду. Но это чисто внешнее наблюдение, в чем же заключалась внутренняя пружина творчества, я объяснить не могу.

— Я удивился, что в его кабинете книг оказалось меньше, чем я ожидал. Много, но не столько. И такой изящный письменный стол…

— В этом нет ничего чего-то такого особенного. Володя не стремился собирать книги только для того, чтобы иметь большую библиотеку. На его полках только то, что он любил, часто перечитывал, хотел иметь всегда под рукой.

— Кого же он перечитывал?

— На первом месте Пушкин. Володя его обожал. Я не знаю человека, который бы читал Пушкина так же хорошо, как Высоцкий. Очень любил он стихи Пастернака.

Тебя удивил письменный стол. Однажды нам сказали, что продается мебель Александра Таирова и Алисы Коонен. Поехали, посмотрели, она нам очень понравилась. Старинная, красивая, но не какая-то особо ценная, просто эта мебель имела душу, не то что современная чепуха. Нам была она дорога еще и тем, что принадлежала людям театра. Там было много всего, но мы выбрали, что больше всего нам подошло: секретер, стулья, письменный стол. Наследники так торопились продать, что оставили в ящике какие-то открытки, рисунки, записки Таирова. За этим письменным столом Володя очень любил работать.

— Мне рассказывали, что он хотел в кабинете, прямо за спиной, устроить стенку или ширму…

— Разговоры об этом были. В детстве, юности Володя жил в тесноте. Для занятий ему выделялся крошечный уголок. Даже в Матвеевском, где у нас была большая квартира, рабочий кабинет оставался маленьким. Видимо, это вошло в привычку: когда что-то за спиной, уютнее работать. Но вместе с тем я заметила, что для письма ему не нужны были какие-то особые условия. Он мог писать везде: в гостиницах, на теплоходе, на кухне, у друзей на даче, в гостях — всюду.

— Правда, что свои стихи он записывал на всем, что попадало под руку: клочках бумаги, пачках из-под сигарет, и поэтому многое из записанного утеряно?

— Это не совсем так. Действительно, если приходила нужная рифма, слово, он мог записать их на чем угодно, но потерять — никогда. Написанное второпях он тут же перепечатывал набело. Он вообще был очень аккуратным человеком, а в том, что касалось его творчества, особенно.

— Стало привычным, что в своих песнях Высоцкий откликался на разные явления нашего бытия, на неординарные проявления человеческого характера, на все, что выбивалось из общепринятого стереотипа или, наоборот, было очень уж характерной чертой для определенного слоя общества. Не важно, о чем и о ком он писал, чувствовалось, что это его волновало, не оставляло равнодушным Но, странное дело, вы с ним так много поездили по свету, побывали в стольких странах, а в его творчестве это практически не нашло отклика. Много о нашей жизни и почти ничего о «той». Не задело? Не взволновало?

— Думаю, ты неправильно ставишь вопрос. Высоцкий писал не только песенки, как считают многие его почитатели. Кроме песен и стихов, которые не становились песнями, он писал прозу (на мой взгляд, отличную), сценарии, путевые очерки…

 

ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ «ВЛАДИМИР, ИЛИ ПРЕРВАННЫЙ ПОЛЕТ»

О книге Марины Влади, фрагменты из которой мы приводим, рассказывает корреспондент ТАСС в Париже Юрий Королев:

Во Франции у творчества Высоцкого немало поклонников. В этом мне еще раз пришлось убедиться, когда в парижском книжном магазине «Глоб» М. Влади подписывала экземпляры своей книги. К столу, за которым сидела актриса, выстроилась большая очередь читателей, какую редко увидишь даже на встречах с маститыми французскими литераторами.

Новая книга построена в форме писем, которые М. Влади адресует Высоцкому. В них прослежена вся их совместная жизнь на протяжении более чем 12 лет, начиная с приезда актрисы в Москву в 1967 году на пятый Международный кинофестиваль, где она познакомилась с Высоцким, вплоть до смерти поэта.

Книга М. Влади не однозначна. С рядом ее высказываний (главным образом политического характера) трудно согласиться. Что представляет несомненную ценность книги, так это приведенные в ней малоизвестные факты из биографии Высоцкого, относящиеся как к его жизни и работе в Москве, так и к многочисленным поездкам по всему миру. Например, читатель узнает о встречах Высоцкого с такими известными деятелями культуры, как Роберт де Ниро, Лайза Минелли. Рассказ актрисы вызывает большой интерес и потому, что М. Влади часто пишет о событиях, никому, кроме нее, не известных. В книге Высоцкий предстает как талантливый актер театра и кино, композитор и, главное, поэт. Актриса пишет о том широком признании, которым пользовался Высоцкий, о его концертах, на которые съезжались тысячи слушателей, о письмах, которые приходили к нему. В то же время она вспоминает, что Высоцкий переживал как тяжелую личную трагедию то, что при жизни ему не удалось напечатать ни одного сборника стихов, что поэты и критики не воспринимали его поэтическое творчество всерьез.

Высоцкий был народным поэтом, он это чувствовал, сказала М. Влади. Он тяжело переживал то, что, например, многие его песни, написанные к кинофильмам, часто вырезали буквально в последний момент. В книге, замечает М. Влади, «я пыталась передать правду о Высоцком. Он не был идеальным человеком, как его сейчас многие пытаются представить. Для меня он был человеком со всеми своими слабостями и внутренними противоречиями. Он страдал, мучился, боролся с самим собой. В этом отношении французские критики правильно оценили мою книгу. Они пишут, что после ее прочтения остаются хорошие впечатления о Высоцком. Для меня это очень важно. Я хочу, чтобы его любили. Но любить можно только реального человека. Высоцкий был очень простой и добрый человек, и незачем делать из него статую.

Советский Союз — это страна, которую я очень люблю. Я счастлива, что сейчас в ней многое меняется. В 1987 году я была на московском форуме «За безъядерный мир, за выживание человечества», и впечатления — удивительные…»

Работа над книгой не помешала деятельности М. Влади по сохранению творческого наследия поэта. Важно отметить, что сразу после смерти Высоцкого она передала его архивы в Центральный государственный архив литературы и искусства (ЦГАЛИ). Это стихотворения, отрывки прозы, маленькие рассказы. Все эти материалы, считает М. Влади, могут стать основой полного собрания сочинений Высоцкого. Вместе с друзьями поэта она собирает сейчас магнитофонные записи его выступлений, видеокассеты, пластинки, фотографии, кинопленки.

ЛЮБОВЬ

В Москве я по случаю кинофестиваля 1967 года… Прихожу в театр за тобой после репетиции. Утром известный режиссер Сергей Юткевич предложил мне роль Лики Мизиновой. Я еще не дала окончательного согласия, поскольку съемки могут растянуться на год. Ты начинаешь скакать вокруг меня, кричать, умолять, я повторяю тебе, что далеко не все так просто: но ты стоишь на своем: надо соглашаться на эту работу, тогда мы сможем часто видеться. И, что самое главное, ты сумеешь убедить меня стать твоей женой… Однако я напоминаю, что есть одно маленькое обстоятельство, которое нельзя не учитывать: я-то не влюблена в тебя.

— Неважно, — говоришь ты, — я сумею тебе понравиться, увидишь.

Наши радостные и беззаботные встречи продолжаются еще несколько дней. Но кинофестиваль заканчивается, и я покидаю Москву с контрактом в руках. Вернусь на съемки в начале 1968 года…

Недели летят быстро. На душе стало легче, когда я получила письмо из Москвы. В задумчивости я спрашиваю себя: что происходит в моем сердце и почему все навевает на меня тоску? Телефонный звонок обрывает мои грустные мысли. На другом конце провода — ты, слышу твой теплый голос, русский язык, который напоминает мне горячо любимого отца, слышу твои простые слова. У меня перехватывает дыхание. Повесив трубку, когда разговор окончился, не могу сдержать рыданий. Мама смотрит на меня и говорит: «Моя девочка, ты влюбилась». Я пытаюсь найти другое объяснение: мол, много работаю, накопилась усталость, но в глубине души, я знаю это, я просто жду новой встречи с тобой…

В мае 1968 года я снимаюсь в фильме «Время жить». Выпуск этого боевого фильма мы осуществляли на кооперативных началах: режиссер Бернар Поль, я и целая группа техников и актеров. Все мы принимали участие в политической борьбе, и мощное движение за осуществление надежд увлекло нас. Мой флирт с коммунистической партией, длящийся уже многие годы, приобрел более четкий характер. Мои личные чувства, общая атмосфера, моя любовь к России, мое будущее, которое видится мне рядом с тобой, долгие месяцы, которые я должна провести в Москве, — все это побуждает меня к конкретным действиям. В эти непонятные и безумные майские дни все подталкивает к этому решению: в июне 1968 года, как раз перед тем, как уехать из Парижа, я вступаю в партию.

Непреднамеренно я делаю шаг, который в большой мере определит течение моей жизни. Эта короткая символическая принадлежность к ФКП придаст моим шагам с целью получения для тебя загранпаспорта такой вес, на который я и не надеялась.

Я чувствую потребность быть с тобой наедине. Во время наших встреч я заметила, что ты стал выпивать, как, впрочем, все здесь. В Москве не могут представить себе встречу друзей без водки, к этому располагает и климат. Такова национальная традиция. Но я знаю, что для тебя это проблема. Ты мне сказал об этом однажды вечером, во время ужина в компании актеров из твоего театра. Мы оказались рядом с твоей старой знакомой, которая коварно пыталась тайком налить тебе рюмку. Я обратила внимание, как ты был недоволен, как резко прозвучали твои слова:

— Знает же, что я не могу, мне нельзя. Просто хочет меня вернуть..

Друзья тоже предостерегали меня, одни из любви, другие — считая нашу связь скандальной. Все говорили одно и то же: не разрешай ему пить, он алкоголик и не должен притрагиваться к рюмке, увидишь, сейчас он не пьет, но как только опять начнет, наплачешься. До сих пор я видела тебя лишь слегка выпившим, скорее даже просто возбужденным, веселым, в общем, приятным. Я уверена, что наше новое положение не даст тебе сбиться с пути.

Ты работаешь день и ночь. Утром уходишь в театр на репетиции; днем часто снимаешься в кино или выступаешь с концертами; вечером играешь; ночью сочиняешь стихи и музыку. Ты спишь не более четырех часов в сутки, и, кажется, этот адский ритм не утомляет тебя, ты накален до предела. Со сцены, на которой ты играешь «Послушайте!», бросаешь в зал прекрасные слова: «Нам обоим по тридцать, будем любить друг друга». В «Жизни Галилея» по Брехту, одетый в длинные одежды, ты выглядишь гигантом, и после четырех часов спектакля я встречаю тебя осунувшимся, с возбужденным взглядом, но готовым сесть за маленький столик, зажатый между кроватью и окном (в это время Владимир Высоцкий и Марина Влади жили в квартире его матери, Нины Максимовны. — Ред.), и писать всю ночь, а ранним утром ты будишь меня и читаешь строки, набросанные на бумаге…

Но особенно ты наслаждаешься музыкой, для прослушивания пластинок я привезла стереосистему. Мы без конца слушали «Порги и Бесс»; Армстронг и Фицджералд приводят тебя в неописуемый восторг. Ты открываешь для себя великих классиков, произведения которых советские солисты исполняют, правда, каждый вечер в Москве на концертах, на которые ты не ходишь — нет времени, да нет и привычки.

В один прекрасный день мы прогуливаемся по улице в центре города. Очень жарко, окна домов открыты настежь. В каждом из них звучит твой голос. Мне не верится, но нет, я узнаю твой хриплый голос, твою неповторимую манеру исполнения, это — ты. Ты рядом, и чем дальше мы идем, тем больше расцветает на твоем лице улыбка, ты горд и восхищен тем, что можешь показать, как велик в жизни твой успех. Эта раненая гордость приведет однажды к драме…

СВАДЬБА

Во Дворце бракосочетаний, как и во всех административных зданиях Москвы, нестерпимая жара. Мы оба не по-свадебному, в водолазках. Ты — в небесно-голубой, я — в бежевой. Мы немало удивлены той быстротой, с которой нам разрешили зарегистрировать наш брак. Наши свидетели, Макс Леон и Сева Абдулов, тоже взволнованные, были вынуждены бросить все свои дела… Ты сумел убедить полную даму, которая должна скрепить наш союз, провести церемонию не в большом зале с цветами, музыкой, фотографированием и т. д., а в ее кабинете. На нее подействовал аргумент, о котором ни ты, ни я даже не могли бы подумать. Нет, не наша известность, не то, что я иностранка, не наше желание зарегистрировать брак скромно, в интимной обстановке. Нет, все решила необычность ситуации — у обоих это был третий брак, и (какой ужас!) у нас пятеро детей на двоих. Святой пуританизм, он спас нас от свадебного марша…

Наконец, мы садимся вчетвером в кресла в кабинете полной вспотевшей дамы. На фотографии, которую сделал тогда Макс Леон, у нас вид двух серьезных студентов, слушающих важную лекцию. Правда, ты пристроился на ручке кресла, да и вид у нас слишком лукавый. Нас женят в обстановке доброй, но без доброты:

— Шесть браков, пять детей, к тому же мальчиков, что вы делаете с вашей жизнью? Уверены ли вы в себе, не считаете ли вы, что жениться нужно, хорошо подумав? Надеюсь, что на этот раз вы хорошо все обдумали.

Меня душат одновременно смех и слезы, но краем глаза я вижу, как гнев охватывает тебя. Я быстро ставлю свою подпись, и через несколько секунд дело сделано. Свидетельство о браке, зажатое в руке” словно театральный билет, ты высоко поднимаешь над толпой… Мы улетаем в Одессу, где через несколько часов поднимаемся на борт теплохода «Грузия». Настоящее свадебное путешествие. На следующее утро мы будем в Сухуми. На капитанском мостике нас приветствует Толя Гарагулия, «хозяин» теплохода. Мы с наслаждением знакомимся с нашей каютой. На столе фрукты, грузинские вина, пирожные. Толя позаботился, чтобы в каюте — редкий случай! — были цветы. Как все сошедшие с ума от счастья, мы охаем и ахаем по каждому поводу.

Издали теплоход казался красивее. Толя берет нас за руки и с горечью говорит:

— Поглядите на него внимательно. Я не хотел ничего говорить вам вчера, но мой прекрасный корабль, моя прелестная «Грузия» совершает свое последнее плавание. Для нас большая честь, что в этом плавании с нами вы. После возвращения в Одессу теплоход пойдет на слом.

Мы рассматриваем все возможные варианты, даже возможность моего устройства в Москве. Но очень скоро мы наталкиваемся на непреодолимые трудности: нехватка денег у тебя и у меня, моя работа, которую я хочу и должна продолжать, мои сестры и мои знакомые обескуражены такой перспективой, ну и, конечно, мои дети, которые с огромной радостью готовы провести там каникулы, но не желают постоянно жить вдали от Франции… Отправив детей в пансион, закончив фильм, съемки которого продолжались многие недели, я сажусь в самолет и лечу в Москву. Смерть моей матери круто изменила течение моей жизни…

Долгими ночами, в темноте, мы перебирали все, что можешь сделать ты. Никогда ты не думал остаться во Франции. Для тебя жизненно необходимо сохранить твои корни, твой язык, твою принадлежность к стране, которую любишь безмерно, но все же строишь безумные проекты, говоришь о концертах, которые будешь давать в разных странах, о пластинках, которые сможешь свободно выпускать, о поездках на край света. Все это будет, только позже.

 

Дмитрий Якушкин

В ГОСТЯХ У МАРИНЫ ВЛАДИ

Городок Мэзон-Лафитт, где жила тогда Марина Влади, — в 40 минутах езды от Парижа.

У белого каменного дома, окруженного большим садом, несколько отшельнический, романтический вид. Во всяком случае, он не похож ни на аккуратный европейский коттедж, ни на особняк престижного парижского пригорода. В гостях у Марины Влади побывал корреспондент «Московских новостей» Дмитрий Якушкин, репортаж которого был опубликован 25 января 1987 года:

Внутри все просторно и все на виду; к столику с телефонным аппаратом придвинуты две обыкновенные лавки, на них масса записочек, какие-то брошюры, потертая записная книжка. Три собаки с русскими кличками, нехоленые и незаносчивые.

— У вас нефранцузская обстановка…

— Здесь моя обстановка, — с ударением на слове «моя» отвечает актриса.

Марина Влади только что вернулась из Москвы, где записывалась на телевидении в двух передачах о Владимире Высоцком.

Она говорит:

— Меня радует, что готовятся эти передачи, хотя можно было и не ждать шесть лет. Я знаю, что о Володе сейчас много пишут, работает комиссия по его творческому наследию, которая, надеюсь, издаст то, что я оставила в Москве после его смерти. Это более 700 стихотворений плюс проза, сценарии. Я решила, что эти материалы должны находиться в СССР.

У меня такое впечатление, что публика в основном знает его песни, записанные часто ужасно. Читая его стихи, совершенно иначе воспринимаешь его творчество. Тем более выросли поколения, которые и не слушали его, и не видели в театре, и они уже пусть воспитываются на текстах Владимира Высоцкого, а не на пленках…

Конечно же, Марина Влади красива. Многие запомнили ее по фильму «Колдунья» (по Куприну) или по картине де Сантиса «Дни любви». Но в представлении многих Марина Влади — образ загадочной «заграничной» женщины, овеянной легендами и слухами. Знает ли она об этом?

— Когда я приехала в первый раз в СССР на Неделю французских фильмов, это был 1958 год, то увидела, что у меня сотни молодых поклонниц. Они переняли у меня даже прическу. Я и не подозревала, что на родине родителей найду такое горячее признание. Ну а потом я вышла замуж за Володю, и события приняли фантастический оборот. Из «анекдотов» на эту тему: однажды мы поехали кататься на речном трамвайчике. Какая-то женщина, увидев нас вместе, презрительно бросила: «Ишь ты, под Марину Влади работает…»

— Марина, а как получилось, что, живя всю жизнь во Франции, вы тем не менее сохранили и русский облик, и русский язык?

— А я и есть русская, только с французским паспортом. Отец мой окончил Московскую консерваторию. Когда началась первая мировая война, он уехал во Францию, чтобы уйти в армию добровольцем. Он был единственным сыном овдовевшей матери, и в русскую армию его не брали. Стал летчиком, был ранен, награжден воинским крестом. После войны остался во Франции, работал в парижской опере. Семья моей матери выехала из России в 1919 году. Мама оказалась в Белграде, работала там в театре и там же познакомилась с моим отцом — Владимиром Поляковым, приехавшим на гастроли.

Меня воспитывала бабушка. Она не говорила по-французски, учила меня русским песням, сказкам, стихам, водила в православную церковь. Верующей я не стала, но русское начало во мне углубилось. Русские песни люблю петь и сегодня. Вместе с сестрами мы выпустили даже три пластинки с русскими песнями. Есть у меня и пластинка «Песни мира», где я исполняю русские колыбельные, одной из них меня выучила бабушка.

Наконец, сказались и 12 лет жизни с Володей.

В фирме «Мелодия», между прочим, много лет лежит без движения записанная нами вдвоем пластинка. Надеюсь, она когда-нибудь будет выпущена.

В своей книге «Бабушка», которую она мне подарила, Марина Влади вспоминает:

— В 1968 году я поехала в Россию сниматься в фильме Юткевича «Сюжет для небольшого рассказа». Девять месяцев съемок, холодная зима. Мы работали страшно медленно. Вначале это меня раздражало. В субботу — выходной, много времени, на мой взгляд, уходило даром… И только когда я поняла, что такое время «по-русски», мне стала ясна такая манера работать. Время — не деньги: человек видит перед собой бесконечность. Поначалу меня удивляло какое-то полное отсутствие у русских представления о времени: разбудить приятеля в три часа утра, прийти к нему только потому, что на тебя «нашла тоска», — они не считают ни невежливым, ни чем-то исключительным. Найдут время тебя выслушать — столько, сколько нужно. Где еще можно встретить такую душевную открытость, такое внимание к друзьям?

Французы меня часто спрашивают: как вы можете жить в России? И так долго? Я отвечаю, что, конечно, я знаю не всю Россию. Есть вещи, которые мне трудно понять и принять, но главное — другое. Если бы я не была там счастлива, я бы не жила в Москве по полгода. И дело не только в том, что там — человек, которого я люблю и с которым я счастлива. В Москве особые отношения между людьми, каких я никогда или почти никогда и нигде не встречала, особенно в Париже. В Москве я живу среди людей искусства: художников, актеров, режиссеров, писателей… Все друг друга знают, все ходят друг к другу в гости. Жизнь кипит: постоянный обмен идеями, обсуждения, встречи. И нет барьера между людьми разных профессий. «Общественная жизнь» в Москве протекает большей частью дома, а не, например, в ресторанах или кафе.

И разговаривают. Могут спорить восемь часов подряд: люди полностью открыты друг другу, им все интересно, и это придает человеческим отношениям совершенно особую теплоту и жизненную силу. Когда люди собираются у себя дома — это праздник: один поет, другой читает стихи, третий — отрывки из романа.

Все это очень далеко от того пресыщенного равнодушия, замкнутости, которые я привыкла встречать в Париже.

Мне кажется, что Москва — это в чем-то Монпарнас 20-х годов. Наверное, в начале века он жил такой же жизнью.

— Владимир Высоцкий выступал с концертами за рубежом. Как воспринимали его зрители?

— Те, кто слушал его на концертах, конечно, бывали ошеломлены. Публика воспринимала его зрительно, потому что не понимала смысла песен. На всех действовало его колоссальное обаяние, которое на пленке исчезает. На концерты приходило и много советских людей, работающих за рубежом. Даже они не всегда воспринимали то, о чем пел Володя; для этого надо было так чувствовать жизнь страны, как чувствовал ее он.

— Приходилось слышать невероятные истории о том, как вы познакомились. А как это произошло на самом деле?

— Очень просто. Я приехала в 1967 году в Москву на кинофестиваль, и вместе с Максом Леоном, тогдашним корреспондентом «Юманите» в Москве, мы пошли в Театр на Таганке. Макс знал Володю, после спектакля он нас познакомил, потом мы поехали в ресторан ВТО, а затем сидели у Макса на квартире, слушали, как Володя пел. Мы подружились. На следующий год я приехала в Москву на съемки фильма Юткевича, мы стали чаще видеться… Потом поженились. Свидетелями были Макс Леон и Всеволод Абдулов из МХАТа.

— Вы жили «на две страны»…

— Это было сложно, особенно для меня. У меня было трое сыновей, они должны были учиться. Я не могла перевезти их в Москву, хоть они и обожали Володю. И потом, есть ли у тебя право навязывать любимому человеку свою, уже сформировавшуюся семью?

Так и жили: Володя — в Москве, я — в Париже, мы выучили чуть ли не наизусть расписания самолетов. Но, может быть, в этом была и положительная сторона. На грани расставания или встречи не обращаешь внимания на какие-то мелочи, на все поверхностное…

Володя ездил по свету: мы побывали и в Мексике, и на Таити, и в Голливуде, но после 2–3 недель его тянуло домой. Ему хотелось слышать родной язык — ему он нужен был как воздух. Он не мог здесь жить, не хотел и никогда о переезде не говорил.

Вообще кто-то полагает, что иммигранту здесь просто, 3—1310 а это не так. Русскому человеку особенно не хватает возможности посидеть, поплакаться, если нужно.

— Марина, что вы думаете о памятнике на его могиле?

— У меня был другой проект.

— У нас сейчас много пишут о Высоцком. Вы читаете эти публикации?

— Да, я знаю о них. Я замечаю, что есть тяга идеали-З'ировать Володю, сделать из него такого пай-мальчика, сладенького человека. Он был добрым, щедрым, но у него были и недостатки, как у всех. Я и согласилась приехать в Москву, чтобы немного восстановить правильный его образ.

Все его хотят сейчас присвоить себе, вероятно, и я тоже так поступаю, ибо он был моим мужем. Да, я знаю его хорошо, но есть черты его характера, которые и мне незнакомы. Он человек необыкновенный, но никогда не был святым. Сейчас многие говорят, что были дружны с ним, а ведь при жизни они ему могли помочь больше: люди, которые в подметки ему не годились, считали, что народ не должен его знать, решали за других… Но это все пройдет, а главное останется.

Меня как-то попросили написать несколько строк для сборника воспоминаний. Но о Володе нельзя написать несколько строк. И нужно побольше его издавать, тогда все станет на свое место — он сам сказал о себе лучше всех.

— Что у вас от Франции? — спрашиваю Марину Влади.

— Дисциплина в работе.

В Париже недавно вышел фильм с ее участием «Твист снова в Москве» (гротескная комедия, мы о ней спорим и не соглашаемся друг с другом). Актриса снялась и в картине «Приключения юного Дон-Жуана», где играет обворожительную крестьянку, преподающую уроки любви молодому юноше. Надеется сыграть в театре, есть пьеса знакомой писательницы о жизни бродячих артистов в Германии во время войны. Но еще надо найти театр, режиссера, который возьмется ее ставить.

…Из-за яркого солнца, лучи которого пробиваются в кухню, забываешь, что на улице уже зима. Когда-то в этом доме было очень людно: здесь жили три сестры Марины с детьми, ее мать.

После смерти матери дом кажется слишком большим и пустым.

Марина Влади вспоминает, как они втроем — она, ее сестры Одиль и Елена — играли в чеховских «Трех сестрах». Спектакль имел колоссальный успех.

Моя собеседница сетует, что в разговоре иногда не находит точные русские слова. «Словно краски тускнеют», — говорит она. Перечитывает Чехова, чтобы слова не уходили…

 

Владимир Высоцкий

* * *

Люблю тебя сейчас

не тайно — напоказ.

Не «после» и не «до» в лучах твоих сгораю.

Навзрыд или смеясь,

но я люблю сейчас,

а в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю.

В прошедшем «Я любил» —

печальнее могил,

все нежное во мне бескрылит и стреножит.

Хотя поэт поэтов говорил:

«Я вас любил: любовь еще, быть может…»

Так говорят о брошенном, отцветшем —

и в этом жалость есть и снисходительность,

как к свергнутому с трона королю.

Есть в этом сожаленье об ушедшем,

стремленье, где утеряна стремительность,

и как бы недоверье к «Я люблю».

Люблю тебя теперь —

без пятен, без потерь.

Мой век стоит сейчас — я вен не перережу!

Во время, в продолжение теперь —

я прошлым не дышу и будущим не брежу.

Приду и вброд и вплавь

к тебе — хоть обезглавь! —

с цепями на ногах и с гирями по пуду.

Ты только по ошибке не заставь,

чтоб после «Я люблю» добавил я «и буду».

Есть горечь в этом «буду», как ни странно,

подделанная подпись, червоточина

и лаз для отступленья про запас,

бесцветный яд на самом дне стакана

и, словно настоящему пощечина, —

сомненье в том, что «Я люблю» — сейчас.

Смотрю французский сон

с обилием времен,

где в будущем — не так, и в прошлом — по-другому.

К позорному столбу я пригвожден,

к барьеру вызван я — языковому.

Ах — разность в языках!

Не положенье — крах!

Но выход мы вдвоем поищем — и обрящем!

Люблю тебя и в прошлых временах,

и в будущем, и в прошлом настоящем!