Смешно… Право же, смешно! Вы представляете, что он мне сказал! Он сказал… Он сказал: «Все могло бы сложиться совсем иначе, мой мальчик…» Ха! Иначе! Если бы я знал заранее! Нет, хорошо, конечно, иметь ангажемент в Лас-Вегасе и носить маленькие крылышки на плечах, но если бы я знал заранее, какую цену придется за это заплатить!

Впрочем, ладно. Обо всем по порядку. Только сначала выпью — чтобы немного успокоиться.

Ну вот, теперь можно начинать.

* * *

История эта приключилась не так давно — прошлым летом. Мы переезжали в Энск — впереди была неделя гастролей в маленьком, пыльном, Богом забытом городишке.

Васильич — иллюзионист, шпрехшталмейстер и директор труппы в одном лице — считал, что дольше недели задерживаться в Энске не стоит: какие летом сборы? Так, одни слезы — на еду бы заработать. И он был, как всегда, прав. Да и программа, говоря откровенно, ничем особенным не блистала: никаких рекордных трюков, никаких новых номеров. С такой программой только по глубинке и чесать. Ну так ведь Энск — город-то не столичный.

Ребята в труппе подобрались хорошие, душевные. Но, положа руку на сердце, артисты — никудышные. Не тот уровень. Давно уже пора в утиль с их устаревшими номерами. Вы, конечно, спросите: "А сам-то ты как туда попал?" Отвечу: "Случайно". То есть, не совсем чтобы случайно — тройное сальто я тогда еще не делал. Не мог. А таких, которые двойное крутят — хоть пруд пруди.

Ха! Может быть, вы еще не поняли, о чем идет речь? Ну что ж, тогда объясню.

Я — воздушный гимнаст. Видели, наверное, такой номер: над манежем натянута сетка, а под куполом качаются на трапециях бесстрашные парни. Самый большой и сильный болтается вниз головой и всех ловит — это ловетор. А тот, что поменьше — летает туда-сюда, да еще и крутиться в полете успевает. Так вот я — тот, что поменьше. Центральное лицо в аттракционе. Ловетора можно найти другого, а вы попробуйте найти хорошего летающего!

Высшим достижением на сегодняшний день считается тройное сальто. Во всем мире гимнастов, которые умеют его делать, можно по пальцам пересчитать. На самым первым был Майкл Йорк: поэтому у него на обоих плечах — татуировка с изображением маленьких таких крылышек, наподобие ангельских. Майкл и сейчас выступает — в одном из казино в Лас-Вегасе. Он летает чисто — приходит прямехонько "руки в руки". А вот "Кабаретос", например, тоже делают три оборота, но там ловетор сначала ловит гимнастку за плечи, а уж потом перехватывает обычным хватом, за запястья.

А я вот что-то никак не мог приспособиться — то раньше времени "раскрывался", то позже. Ну, и промахивался мимо партнера. Но лучше уж совсем мимо пройти, чем одной рукой зацепиться: развернет, тогда попадешь не в середину сетки, а на край. А с края — выбросит вбок, и перевернуться не успеешь, до манежа-то — два с половиной метра. Тут вся надежда — на шпрехшталмейстера да на униформу; может, спину кто подставит, спассирует тебя, чтобы "раскрытым" не упал, а не то — прощай, позвоночник! Здравствуй, инвалидная коляска!

Конечно, там, наверху, об этом не думаешь. Думаешь о программе, да о том, чтобы кураж не упустить.

За час до представления разомнешь все косточки, загримируешься и ждешь, к телу прислушиваешься — каждой мышцей играешь.

Ведь обычно как? Артист должен быть готов к выступлению за два номера: не дай Бог, если по ходу что случится — придется выходить на манеж раньше. Паузу-то коверный заполнит; а публика — номера ждет.

С нами — другое дело. Наше выступление — после антракта, во втором отделении. Надо сетку натянуть, проверить все трапеции, штамберты, растяжки; свет приглушить, чтобы не слепил, не сбивал с толку. И все это — за пятнадцать минут, пока зрители на площадке перед шапито фотографируются в обнимку с шимпанзе да сахарную вату кушают.

Так что мы всегда в свою очередь выходим. Ну, тут, конечно, марш. Фанфары, музыка! А мы тем временем карабкаемся по веревочным лестницам на самый верх и оттуда приветствуем публику. Ловетор начинает раскачиваться на своем штамберте, а я — держусь одной рукой за трос растяжки, другой — за трапецию; подгадываю момент, чтобы попасть в унисон. И вдруг — срываюсь со своей приступочки и несусь вниз! Затем — вверх! Затем снова — вниз-вверх, вниз-вверх, и на излете — подаю тело вперед, отпускаю трапецию, и давай крутить! Сначала — простые трюки. Сальто, потом сальто с пируэтом, с двумя пируэтами, и так далее.

Короче, по нарастающей. А завершает выступление — под барабанную дробь, все как положено! — двойное сальто с двумя пируэтами.

А тройное — ну не мог я сделать! Не получалось!

А как хотелось! Я потерял покой, тренировался сутками напролет — и все впустую! Совершенно измученный, забывался коротким, беспокойным сном, и мне казалось, что секрет разгадан! Дрожа от радостного возбуждения, я просыпался и снова принимался работать, и делал-таки три оборота, но раскрывался не вовремя… и опять падал в сетку…

А Майкл Йорк медленно проплывал над самым дном перевернутой чаши купола, трижды — легко и непринужденно — переворачивался, изящно — словно выныривал из пучины на поверхность — выходил из группировки, и в тот же миг двадцать цепких пальцев — его и ловетора — крепко сплетались на жилистых запястьях партнера, образуя мертвый замок, и согнутые в локтях руки мягко пружинили, гася инерцию опасного трюка, и на рельефно очерченных дельтовидных мышцах Майкла трепетали индиговые крылышки.

У меня "эполеты" не меньше, но знаков отличия нет. Не заслужил пока — летаю хуже. И конечно, я страшно ему завидовал. Не просто завидовал — а продолжал настойчиво работать. Или сделаю три оборота — или сдохну! Другого расклада нет! Я сам так решил…

* * *

Мы переезжали в Энск.

Обычно во время переездов я стараюсь отдохнуть, а в тот день почему-то не мог сомкнуть глаз. Отчаявшись уснуть, я сел за маленький столик и принялся смотреть в окошко. Горячий, окрашенный дизельным выхлопом ветерок лениво трепал несвежую выцветшую занавеску.

Пустынная дорога, разомлев и размякнув от сумасшедшей жары, нехотя валилась под колеса наших грузовиков.

Из раскаленного репродуктора, стоявшего на крыше головной машине, словно из опрокинутой набок урны, сыпались обрывки полузабытых мелодий: самая свежая из них была старше меня лет на пять.

Вдруг протяжный рев автомобильного мотора резкой и тревожной нотой перекрыл всю эту какофонию; я стал внимательно вглядываться, пытаясь определить источник звука: красная "копейка", истерично повизгивая шинами, неслась навстречу цирковой колонне.

Я хорошо рассмотрел сидящего за рулем молодого мужчину; как мне показалось, он немного нервно улыбался. На заднем сиденьи прыгал белобрысый кудрявый мальчишка; он что-то кричал мужчине на ухо, и тот виновато пожимал плечами.

"Копейка" промелькнула мимо моего фургона и скрылась из виду. Куда он так торопился? Погони за ним не было, а от себя — все равно не убежишь. Это уж точно, можете мне поверить…

* * *

Почему так хорошо запомнилась эта случайная встреча на дороге? А черт его знает! Сам не пойму. Просто врезалась в память, и все тут.

В общем, мы прибыли в Энск.

* * *

Странствующая труппа вынуждена экономить на униформе. Когда приходится разворачивать на новом месте шапито, работают все: с раннего утра и до того момента, пока шатер не будет стоять на центральной площади.

Затем самые молодые (и я в том числе) бегут расклеивать афиши — не очень крепко и желательно повыше, чтобы часть из них можно было потом аккуратно снять. Опять же — экономия!

Наш номер (скажу без ложной скромности) — гвоздь программы. Первое отделение обычно завершает Васильич — у него нет сложной иллюзионной аппаратуры, поэтому антракт для специальной подготовки ему не нужен.

Васильичу уже далеко за шестьдесят, но он все еще молодится: красит волосы и носит корсет старинной выделки — из китового уса. Уверяет, что когда-то давно у него был роскошный аттракцион — дрессированные львы. Говорит, что животные погибли от голода в годы войны, и он, потрясенный мучениями царственных питомцев, поклялся никогда больше не работать со зверями. При этом неизменно добавляет, что с тех пор не представляет свою жизнь без риска — поэтому бреется только опасной бритвой.

Он рассказывает это без тени улыбки, с абсолютно серьезным лицом, но никому и в голову не приходит заметить явное несоответствие дат: ведь в сороковом ему еще и десяти не было.

По-моему, он нарочно все придумывает, чтобы заранее направить возможные сплетни и пересуды в удобное для себя русло — лишь бы поменьше болтали о другом — о его романе с новой, специально на один сезон взятой ассистенткой ("внучатая племянница", — так рекомендовал ее старый сатир.) Племяннице слегка за тридцать, у нее полноватые гладкие ноги, большая грудь, осыпанная множеством родинок, и черные усики над пухлой губой. Когда Васильич смотрит на свою "родственницу", мне кажется, что он сейчас начнет облизываться.

Еще у нас есть силовой жонглер — Юра Козупеев, (за глаза — просто Козупей), выступающий под псевдонимом Кузнец Вакула. Его внушительные мышцы уже немного заплыли жиром. Юре за сорок, на манеже он тяжело дышит, сильно потеет и, случается, попукивает — шутка ли дело, в последний раз он заказывал себе реквизит пятнадцать лет назад, но силы-то уже не те, что прежде, а на новые позолоченные шары и гири — денег нет. Юра хочет красиво уйти — отработать прощальный сезон если не за границей, то хотя бы в Москве, при полных аншлагах, но пока никто не приглашает, вот он и держится из последних сил — по-детски наивно полагая, что финал его артистической карьеры обязательно будет таким же блестящим и громким, как в свое время — дебют. Честно говоря, бывает жалко смотреть, как Юра работает свой номер: глаза наливаются кровью, колени дрожат, на шее вздуваются толстые синие вены — в движениях никакой легкости, только неимоверное напряжение и огромная усталость, а длинные рыжие косицы спутанных волос, торчащих из подмышек, блестя и переливаясь каплями пота в беспощадном свете софитов, придают Юриным движениям вялую комичность.

Что же касается смеха… Он звучит постоянно, когда на манеж выходит Сержик — наш коверный Серега Авдеев. Вот уж мастер! Жонглирование, эквилибр, свободная пластика, музыкальная эксцентрика — любой цирковой жанр ему по силам! Сержик замечательно играет на скрипке — старой, поцарапанной, расколотой и снова склеенной его золотыми руками. А какая потрясающая органика! Он абсолютно естествен — в каждом жесте и в каждой гримасе. Но…

Если бы не было этого извечного "но", Сержик давно бы уже имел ангажемент в Монте-Карло.

Пьет он сильно… Причем "сильно" — это очень мягко сказано.

Васильич запрещает Сержику выходить в город — он так и ночует в цирке, закутавшись в занавес. И все равно: стоит хотя бы на минуту ослабить внимание — а Сержик уже лыка не вяжет!

Итак, мы прибыли в Энск…

* * *

Я прекрасно помню все события, случившиеся потом, помню буквально по минутам — потому что не раз и не два старательно воскрешал их в своей памяти, пытаясь разобраться: где же она, высшая точка моей траектории?

Понимаете, вся эта история очень смахивает на обычное сальто: вот летишь спиной вперед, выше и выше, затем — раз! — и уже летишь вниз.

Но в точке переворота на какую-то ничтожную долю мгновения утрачиваешь ориентацию в пространстве и контроль над собственным телом — поэтому ее еще называют мертвой точкой.

И вот я хотел уяснить: где же она, мертвая точка в моей истории?

В какой момент произошел переворот?

Теперь-то я знаю. Но сначала я этого не понимал…

Я еще маленько выпью, вы не возражаете?

* * *

Ну да… Первые два дня все было ничего. К счастью, самые худшие предположения Васильича не оправдались, и во вторник мы работали уже два представления: утром и вечером.

А вот в среду-то все и началось. На сцене появились сразу три новых действующих лица, и каждому из них суждено было сыграть очень важную роль.

Первым пришел Костыль — местный энский "авторитет". Высокий, худой, желтолицый, в мятых брюках и дорогих, но нечищеных ботинках. На его лице играла презрительная улыбка. Костыля сопровождала грозная свита: пара здоровенных тупиц, угрюмо озиравшихся по сторонам.

Мы давно привыкли к подобным визитам. В каждом городке и даже городишке обязательно существует свой местный (точнее сказать — местечковый) "авторитет". От столичных бандитов подобная публика отличается, как трактор от "Мерседеса". Обычно с ними достаточно откровенно поговорить: взять лист бумаги, перемножить количество кресел в шапито на стоимость билета и затем разделить пополам, а то и на три (полный зал бывает очень редко). Чаще всего приходится наблюдать следующую реакцию — провинциальные мафиози долго чешут репу, а потом удивленно спрашивают: "А зачем вы вообще этим занимаетесь? Чего мотаетесь-то впустую?", на что получают честный ответ: "Мы так живем. Это — наша жизнь."

Костыль остановился на пороге служебного входа и брезгливо поморщился, втянув ноздрями резкий неистребимый запах бродячего цирка. В этот момент дверной проем загородила огромная фигура Юры Козупеева. Силач уныло жевал куриную ногу. По условиям контракта — для поддержания мышечной массы — ему полагалось бесплатное дополнительное питание: одна курица и один килограмм творога каждый день.

Юра задумчиво смотрел на незваных гостей сверху вниз.

— Эй! Кто у вас здесь главный? — грубо спросил Костыль.

Юра нахмурился — он всегда так делал, когда размышлял о чем-то серьезном.

— Я так полагаю, что я, — после долгой паузы рассудительно изрек Козупей и снова замолчал. — Хотя почему-то далеко не все придерживаются этой точки зрения, — честно добавил он некоторое время спустя и вдруг смущенно спрятал за спину руку, сжимавшую обглоданную кость.

— Эй ты, клоун, — рассердился Костыль, — я спрашиваю, где директор?

— Я — силовой жонглер, — с достоинством сказал Юра, тщательно подбирая каждое слово. — А директор — у себя, — он потерял всякий интерес к дальнейшему разговору с наглым визитером, развернулся и неспешно пошел в гримерку.

Костыль опешил. Он растерянно озирался по сторонам, выискивая, к кому бы еще обратиться.

Внезапно, будто из под земли, появился Васильич. Он всегда возникал неожиданно, как и подобает артисту его жанра.

Васильич все понял без слов:

— Вы ко мне? Пойдемте в кабинет, поговорим. А ребята ваши пусть здесь подождут, хорошо? У меня кабинетик маленький, все не поместимся, — и, мягко пресекая возможные возражения, спросил, — а вы уже были на нашем представлении? Еще нет? Приходите, обязательно приходите. У вас есть детишки?

Через полчаса Васильич снова показался на пороге — с Костылем под ручку. От них пахло коньяком, они улыбались друг другу, словно старинные приятели.

— Так, значит, в воскресенье уже уезжаете? — говорил Костыль.

— Да, — виновато улыбаясь, кивал Васильич.

— А то — это… Оставайтесь! Пусть будет у нас в Энске свой цирк. Я договорюсь, с кем надо, — убеждал Костыль.

— Прогорим, — ласково отвечал Васильич. — Ходить никто не будет. На неделю всего приехали, и то — сборов никаких. Хватило бы, чтобы за аренду заплатить. Да на бензин.

— Ничего, — убежденно говорил Костыль, — мы сегодня вечером придем. Все придем.

— Приходите! — с наигранной радостью восклицал Васильич. — Будем ждать. Я вас встречу. Посажу на лучшие места.

— Да ладно. Чего там? — возражал Костыль. — Билеты мы сами купим. Деньги есть. Это хорошо, что вы приехали. А то у нас культурно отдохнуть негде. Сходить-то некуда. Только в театр — драматический, но там ведь со скуки помрешь. Восьмой год одно и то же играют. "Быть или не быть?" Тоже мне, проблема. Вот "пить или не пить?" они не спрашивают, квасят все: от главного режиссера до последнего осветителя, а "быть или не быть?" их, понимаешь, страшно интересует. Еще, правда, есть у нас казино — как во всяком большом городе. Но там вообще — скука смертная. Посетителей почти не бывает, а с самим собой резаться в рулетку — последнее дело. Я в этом казино, видишь ли — хозяин. А вот цирк — это хорошо. Это то, что нужно.

— Милости просим! — кланялся Васильич.

Костыль в сопровождении свиты сел в машину и уехал. Васильич стер улыбку с лица и пошел мыть руки. Цель была достигнута: Костыль хотел обложить нас данью, но передумал — благодаря блестящему умению Васильича убеждать любого собеседника.

Первый крутой поворот в этой истории был пройден благополучно. Второй не заставил себя долго ждать.

* * *

Мы готовились к утреннему представлению: разминались, гримировались; кто-то раскатывал ковер на манеже, кто-то в амфитеатре выметал мусор из-под сидений.

Юра Козупеев лениво переругивался с Васильичем: утверждал, что потянул на тренировке спину, и теперь не может выступать — пусть, мол, Васильич ищет ему замену; ну а Васильич, прикладывая руки к сердцу, клялся и божился, что Юре замену не сыскать не то что в труппе — во всей России, а то и в целой Европе. "Ну то-то же!" — басил довольно Юра и шел в гримерку: ему только того и надо было.

Словом, все шло своим чередом.

И вот представление началось. Первое отделение, по традиции, закрывал Васильич. Трюки у него, как я уже говорил, не отличались особой сложностью. Их может работать каждый — была бы аппаратура. Внимание публики умело отвлекала ассистентка: колыхала исполинским напудренным бюстом, кокетливо покручивала немаленькой кормой, протягивая "магу и чародею" то "волшебный платок", то "летающую трость", то — "загадочный ящик", из которого таинственным образом исчезали положенные внутрь предметы. Наконец "родственники" закончили номер и, сорвав жидкий аплодисмент, ушли за кулисы. Точнее, Васильич увел "племянницу", держа ее руку высоко над головой, а сам тут же вернулся и объявил антракт.

После антракта настала наша очередь. Мы исполнили обычную программу: не очень сложную — зато чисто и без ошибок. Нам хлопали больше, чем остальным. (Правда, Козупей уверяет, что ему каждый раз устраивают овацию — однако никто, кроме него самого, этого не слышит.)

Представление закончилось — и все пятьдесят человек, не пожалевшие двадцати рублей на билет, неспешно потянулись к выходу — из прохладного полумрака в раскаленную духоту июльского полдня.

Вся труппа — в полном составе — вышла на поклоны.

Потом, когда последние зрители покинули шапито, мы закрыли двери, выключили свет и разбрелись кто куда.

* * *

Я направился в свой фургончик. До вечернего представления оставалось еще много времени, и я хотел поспать часок-другой: так проще переносить жару и голод — ведь плотно поесть я смогу только вечером, после работы; с пустым желудком летается легче.

Я открыл дверцу с нарисованными на ней синей краской крылышками и застыл в изумлении: посреди комнаты на стуле восседал совершенно незнакомый человек и пристально смотрел на меня, слегка улыбаясь. Признаюсь, я опешил. Да и вид у незнакомца был, мягко говоря, обескураживающий: черный, безукоризненно сидящий смокинг, ослепительно белый пластрон, бабочка, в петлице — алая роза, а на мизинце — перстень с прозрачным голубоватым камнем. Наверное, это был бриллиант — я не разбираюсь в драгоценностях. Одним словом, незваный гость не выглядел жуликом или воришкой; напротив, было в его облике нечто значительное, нечто, внушавшее уважение и даже некую робость.

Увидев меня, он поспешно вскочил со стула и весело рассмеялся.

— Ах, здравствуйте, здравствуйте! — он завладел моей рукой и принялся энергично ее трясти. — Вы уж простите, ради Бога! — тут последовал новый взрыв смеха, — что я без приглашения!

— Вы кто? — настороженно спросил я. Тогда мне казалось, что это самый естественный в подобной ситуации вопрос. Как оказалось впоследствии — наиболее глупый из всех возможных.

— К величайшему сожалению, никто не может меня вам представить, поэтому отрекомендуюсь сам, — он вытащил из нагрудного кармана (откуда-то из-под розы, и протянул вместе с оторвавшимся алым лепестком) визитку с золоченым обрезом. Я тупо уставился в массивные черные буквы, набранные кудрявой латиницей.

Фамилия не прояснила ровным счетом ничего — мало того, она показалась мне ничуть не менее диковинной, чем внешний облик ее обладателя.

Тогда я задал еще один вопрос — ненамного умнее предыдущего:

— Чего вы от меня хотите?

Незнакомец прекратил улыбаться и стал серьезен:

— Я хочу быть вашим импресарио. Хочу предложить вам хороший ангажемент.

Мне показалось, что я не расслышал его слов; вернее, расслышал их неправильно.

— Как вы сказали? Импресарио? Хороший ангажемент?

— Да, — твердо отвечал он. — Почему вас это удивляет?

— Ну, видите ли… — замялся я. — Не могу понять, чем я привлек ваше внимание. Таких ведь много… У нас не очень сложные трюки…

Незнакомец согласно закивал:

— И все же вы меня очень заинтересовали. Я был на утреннем представлении. Видел ваш номер. Вы — великий гимнаст, поверьте моему слову. У меня нюх на эти вещи. Тройное сальто вам вполне по силам.

Я с недоверием посмотрел на него и, пожав плечами, сказал:

— Ну, может быть… Года через два… Я, наверное, смогу…

Незнакомец снова засмеялся:

— Нет! Думаю, что раньше… Гораздо раньше! У меня есть некоторый опыт в подобных делах. Я — очень известный импресарио и антрепренер. Но, главным образом, я широко известен как режиссер… Режиссер-постановщик разнообразных массовых зрелищ! Вы же знаете, как важно в нашем деле продумать все действие заранее; самым тщательным образом спланировать представление и отрепетировать его до мелочей. Ошибок быть не должно, иначе провал неизбежен! Кстати, в скором времени я собираюсь поставить очередное увлекательное шоу и хочу, чтобы вы тоже в нем участвовали, — он выдержал значительную паузу. — Более того, хочу, чтобы вы исполнили в моем шоу главную роль. Согласны?

Я подумал, что он просто сумасшедший, и поэтому бросил довольно резко:

— Я ничего о вас раньше не слышал! Почему я должен принимать всерьез ваши слова?

Вместо ответа он улыбнулся — тонкие черные усики нервно вздрогнули — и достал из внутреннего кармана смокинга цветную фотокарточку. На фото он стоял рядом с невысоким атлетом в белой майке; синие крылышки, на манер ангельских, украшали широкие плечи гимнаста.

— Лето прошлого года, — бесстрастно прокомментировал незнакомец. — Лас-Вегас, казино "Тадж-Махал". А это — мой хороший приятель…

У меня перехватило дыхание.

— Майкл Йорк! — сдавленным голосом закончил я.

— Именно! — подтвердил незнакомец и зашелся счастливым смехом. — Ну что, согласны работать со мной? А в награду — синие крылышки на плечах. Наподобие ангельских? Смешно, правда?

* * *

Не знаю, кому как, но мне было совсем не смешно. Деньги, слава, почет, — все отошло на второй план. Главное — крылышки! Темно-синие крылышки, вытатуированные на плечах, как знак принадлежности к касте избранных. Избранных свыше, ибо во всем мире таких людей — единицы!

Теперь-то я понял всю злодейскую гениальность его замысла. Теперь мне тоже смешно. Все тщета, суета, тлен! Нельзя через черный ход попасть в число избранных свыше! Такие попытки всегда плохо заканчиваются!

Теперь я это знаю… А тогда — согласился!

* * *

Незнакомец пристально посмотрел мне в глаза и сказал, отчеканивая каждое слово:

— Сегодня, на вечернем представлении, ты сделаешь тройное сальто, — почему-то, получив мое согласие, он сразу перешел на "ты". Я не решился ответить ему тем же. — Это не так сложно. Надо внимательно слушать себя. И свое сердце. Тогда ты сможешь летать даже с закрытыми глазами. Слушай, — он согнул указательный палец и розовым, отполированным ногтем — настолько гладким и блестящим, что я увидел в нем свое искаженное и перевернутое отражение — трижды стукнул мне в грудь, попадая в такт с биением моего сердца. — Три удара — три оборота. И приходишь прямо в руки. Вот и все. Надо только настроить свое сердце — оно должно биться ровно.

— Но как этого добиться? — недоумевал я. — Во время выступления это совершенно невозможно.

— Возможно, — ласково успокоил незнакомец. — Перед тем, как делать трюк, найди меня глазами в толпе, среди зрителей. Я буду сидеть справа от занавеса, в четвертом ряду. Посмотри на меня, и ты почувствуешь, как твое сердце бьется ровно — в том же ритме, что и сейчас.

— Ну хорошо, — я все еще не верил ему, — пусть так. Но вы же не сможете сидеть на всех моих представлениях. И вообще — я сам хочу делать три оборота, без посторонней помощи.

— Ты все будешь делать сам, — пообещал он. — Я не смогу тебя постоянно опекать. Придет время, и я подарю тебе этот ритм. Навсегда. Готов ли ты к такому подарку? Подумай, это нелегкий выбор!

— Готов! — радостно ответил я, весь внутренне обмирая от восторга. "Нелегкий выбор!" Что он имел в виду? То, что мне придется бросить труппу? Но ведь я только и ждал момента, чтобы сделать это. Наконец-то! С тройным сальто я получу ангажемент где угодно. Где угодно, но только не в этом запыленном Энске. Только не в этой забытой Богом дыре… Все будет по-другому… Все будет совсем иначе. Я уеду в Америку: в Лас-Вегас. Или в Майами. Какая разница! Я уеду отсюда! Мне всего двадцать три года, я здоров, красив, силен и необычайно талантлив! Да! Все будет именно так, если только…

"Если только…" — в сердце мое закралась непонятная тревога, и я с подозрением взглянул на незнакомца. "Если только он не обманывает!", — подумал я.

— Ну что вы? К чему мне вас обманывать? — всплеснул руками незнакомец. Он почему-то опять перешел на "вы". — А впрочем… Не буду тратить время впустую. Вечером вы сами во всем убедитесь. Итак, справа от занавеса, четвертый ряд. До встречи! — он встал и, стремительно прошествовав мимо меня, исчез за дверью. Я хотел было броситься ему вслед, но ноги не слушались, и я упал ничком на кровать. Упал и мгновенно уснул.

* * *

Проснулся я оттого, что в дверь фургончика кто-то сильно постучал. Я с трудом поднялся с кровати и поплелся открывать.

Это оказался мой ловетор, Евгений.

— Ничего себе! — весело присвистнул он. — До представления — всего час, а ты спишь! Скорее вставай и начинай разминаться!

Я потер отяжелевшую от духоты голову.

— Слушай, Женька! Мне такой дурацкий сон приснился! Какой-то мужик с бабочкой, в черном костюме… как он называется?…

— Фрак, что ли?

— Ну да. То есть нет. У фрака — сзади полоски висят. А у этого — полоски обрезаны, и воротник обшит блестящей такой тканью…

— Смокинг, что ли?

— Во! Точно! Смокинг. И вот мужик в смокинге пришел ко мне и что-то говорил… Не помню точно, что…

— Потом вспомнишь. Давай разминайся.

— Да… Да… — задумчиво пробормотал я. — Пора уже… Что же он мне сказал? Не могу вспомнить…

Женька открыл кран, набрал в пригоршню теплой воды, пахнувшей ржавчиной и хлоркой, и плеснул мне в лицо.

— Забудь про мужика, соня! Работать пора! Так ты никогда тройное сальто не сделаешь!

Я зажмурил глаза, почувствовал противный вкус на губах и в этот момент явственно увидел перед собой лицо незнакомца — так в книге между строк, описывающих внешность главного героя, постепенно проступает лицо самого автора.

Увидел его лицо и все вспомнил! Весь наш разговор — от начала до конца, каждое слово. Вспомнил — и поверил!

— Женька! — сказал я твердо. — Я сегодня буду тройное делать. Поймаешь?

Он оторопело посмотрел на меня.

— Тройное? — переспросил с тревогой. — Чего это ты вдруг? Перегрелся, что ли? На репетициях-то у нас не получалось. Зачем зря рисковать? Нет, поймать-то я тебя поймаю — если закрутишься правильно, да раскроешься вовремя… Поймать-то я тебя поймаю… — неуверенно повторил он.

— Вот и хорошо! После двойного — с двумя пируэтами — я сделаю паузу. Постою, сосредоточусь… Надо, чтобы в этот момент была дробь! Скажи Васильичу…

— Ну, уж это я ебу! — замахал руками Женька. — Васильичу сам обо всем говори: с меня он голову снимет, а тебе — с рук сойдет.

— Ладно, скажу! Где-нибудь в антракте. Пусть он объявит, мол, тройное сальто, рекордный трюк, и будет дробь. Сегодня я сделаю тройное сальто!

— Тогда что ж? — ехидно спросил Женька. — Вечером будем колоть и обмывать КРЫЛЫШКИ?

От этих слов сердце мое радостно забилось. Да! Конечно! Если сделаю тройное, тогда вечером сразу и наколем! Рисунок этих крылышек у меня есть — точь-в-точь такие же, как и у Майкла Йорка. Такие, знаете, наподобие ангельских…

— Да! Конечно! Вечером и наколем! — ответил я.

— Ну хорошо, — согласился Женька. — А если не сделаешь? Что тогда?

Я тяжело вздохнул и помрачнел:

— Ну, а что — тогда? Тогда — приду в страховочную сетку, прямо в середину, как ребеночек — в мамину колыбель, затем встану, залезу по веревочной лестнице наверх и сделаю еще раз двойное с двумя пируэтами.

— Кураж не потеряешь?

— Вроде не должен…

— Ну смотри, — Женька сочувственно хлопнул меня по плечу. — Если передумаешь, ты просто махни рукой — вот так! перед собой, слева направо, и я пойму, что работаем обычную программу, без тройного. Ладно?

— Угу, — подтвердил я и стал разминаться.

До представления оставался всего час.

* * *

И вот — началось! Оркестр грянул марш!..

Это я так говорю: "оркестр грянул", а на самом деле — никакого оркестра у нас и в помине не было. Сидел за пультом полуглухой Марк Захарович Пысин, гордо именовавший себя "режиссером-постановщиком звукового оформления спектаклей" и, отчаянно борясь с чесночной отрыжкой и похмельной дрожью в руках, пытался вовремя включить нужную фонограмму. Когда ему это удавалось, он гордо заявлял: "Пальчики-то! Почти как у Ван Клиберна — так прямо ходуном и ходят!".

Козупей работал под песню Зыкиной "Я — Земля, я своих провожаю питомцев…", Васильич предпочитал "Ах ты фокусник, фокусник-чудак!", а мы летали под "Притяжение Земли" и "Траву у дома". Вы, наверное, и не знаете таких песен? Я бы тоже не знал, если бы они не хранились у Марка Захаровича в "фонотеке" — фибровом чемоданчике со сломанными замками и потому перетянутом грубой бечевкой. Но это еще ничего: акробаты на подкидной доске братья Алмазовы (на самом деле — никакие не братья, и уж тем более — не Алмазовы, а просто артисты Павлов, Семенов, Хавкин, Маркин и Селезнев) выступали под ускоренный — примерно в два раза — залихватский мотивчик народной песни "Коробейники": бесконечное повторение одних и тех же тактов, а в финале — помпезное "Советский цирк!.."

Ну так вот! Оркестр грянул марш! Представление началось!

Сержик — коверный — топтался в кулисах и внимательно следил за ходом спектакля. В паре метров от него стоял большой ящик с реквизитом. Если происходила какая-то заминка, Сержик выхватывал из ящика первый попавшийся предмет и бежал заполнять паузу. Он был артист от Бога! — мог держать публику сколько угодно. А уж когда играл на скрипке…

(Сейчас, вспоминая Сержика, я думаю, что не он, а мы заполняли паузы между его выходами на манеж. Мы работали, а он — жил. Он был велик во всем: и в большом, и в малом. Грустное превращал в смешное, а смешное — в грустное. Вещи самые обыкновенные у него приобретали новый глубокий смысл, а те, что казались важными и неизменными, становились вдруг пустыми безделушками. Жизнь для него была клоунадой, а клоунада — жизнью. Два года спустя он уснул пьяным в сугробе и замерз. Его нашли случайные прохожие и, подняв на руки, понесли в больницу. Все это уже было однажды и только край черного пальто не волочился по земле — не было у Сержика черного пальто, вообще никакого не было.)

А пока — Сержик, волнуясь, топтался в кулисах. Неподалеку степенно разогревался Козупей. Он подбрасывал блестящее золотистое ядро и ловил его на спину: Козупей при этом громко крякал, а спина — хрустела. По могучей шее стекали капли жирного пота.

Васильич наблюдал за представлением по другую сторону занавеса: ведь он был шпрехшталмейстером. Наконец настала и его очередь: на арену вывезли аппаратуру, вышла "племянница", и Марк Захарович, немного замешкавшись, дал музыку.

Когда номер закончился, Васильич громко объявил: "Антракт!"

* * *

Все время, пока шло первое отделение, я мучился вопросами: «Что это был за незнакомец? И был ли он на самом деле? Может, он только приснился мне? А если не приснился, то сдержал ли свое обещание? Пришел ли он на представление? А, может быть, пришел, да не было места в четвертом ряду, сразу справа от занавеса, от выхода на манеж, и он сел на другое место?»

Я страшно переживал и вместе с тем очень боялся просто выглянуть и посмотреть, кто там сидит в четвертом ряду. Но больше всего я боялся потому, что не мог понять, чего же я боюсь больше: увидеть его или не увидеть? Что, путано излагаю? А вы попробуйте, поставьте себя на мое место, и тогда сразу поймете, что я имею в виду.

В конце антракта я сбегал к Марку Захаровичу и объяснил, что мне нужна барабанная дробь: когда я застыну на месте и подниму вверх правую руку. Старик кивнул в ответ, громко рыгнул и помахал сухонькой ладошкой возле рта, волнами разгоняя чесночный аромат.

Между вторым звонком и третьим я подскочил к Васильичу и заявил, что собираюсь исполнять сегодня тройное сальто, и поэтому прошу его объявить, мол, рекордный трюк, и все такое — в тот момент, когда я застыну на месте и подниму вверх правую руку.

Васильич остолбенел и несколько мгновений стоял неподвижно. Затем он что-то такое пробормотал… Попытался возразить… Но я был уже за чертой. Мысленно я докручивал второй оборот и входил в третий. Я еще раз твердо сказал, что сделаю тройное сальто — во что бы то ни стало. "Сделаю — или сдохну!" — добавил про себя.

— Ну что ж… Если трюк готов… — промямлил Васильич, изображая согласие. И пожал плечами. — Если ты уже отрепетировал… Не осрамись… Публика, все ж таки.

Но мне было наплевать: и на публику, и на Васильича, — на всех. Крылышки! Я думал только о них, и ни о чем больше!

* * *

И вот — марш. Васильич раскатисто объявляет, с каждым словом все повышая и повышая голос: «Выступают… воздушные гимнасты…», затем вполоборота поворачивается лицом к занавесу и делает рукой широкий жест, предваряя наш выход.

Мы бодро выбегаем и на мгновение застываем посреди арены, ослепленные разноцветным сиянием софитов. Стоим, слегка щурясь, привыкаем к яркому освещению. Пятки вместе, носки врозь, руки приветственно воздеты и разведены в разные стороны; рты растянуты до ушей. Улыбка — это то, без чего на манеж выходить нельзя. Это универсальная маска, которая во все время выступления должна оставаться на лице.

Ты можешь сорваться с проволоки, с каната, с трапеции, разбиться на тысячу осколков, сломать шею и больше никогда не почувствовать собственного тела, но пока ты на манеже — улыбайся, черт возьми! Ну, а если уж совсем худо, и улыбки не получается — уткни лицо в ковер; не зря же он красного цвета — и не то подчас скрывает.

Только клоун вовсе не обязан улыбаться публике; перед ним задача потруднее — он обязан вызывать у публики смех.

Итак, мы выходим на манеж. Я все еще не решаюсь посмотреть, кто же там сидит в четвертом ряду, справа от занавеса.

Мы с Женькой хватаемся за лестницы и лезем наверх.

Я не чувствую своего веса и, кажется, прикладываю огромные усилия, чтобы не выпустить из рук веревку и не взлететь под самый купол.

Конечно, руки у меня почти такие же сильные, как и ноги: один раз на спор я сбросил ботинки, сунул в них ладони, чтобы не испачкать, и поднялся по ступенькам на пятый этаж — на одних только руках. Но все равно, никогда прежде не ощущал я такой легкости в теле.

Вот Женька уселся на штамберте и начал раскачиваться. Раскачавшись, он перевернулся вниз головой, уперся в перекладину животом и обвил ногами стропы. Теперь его чуткие цепкие пальцы свободны, и он внимательно следит за каждым моим движением.

Я стою на доске, левой рукой крепко ухватившись за трапецию, а правой держась за тонкий трос растяжки. Наконец я улавливаю Женькин ритм, обеими ногами отталкиваюсь что есть сил от доски, правой рукой хватаюсь за посыпанную жженой магнезией буковую перекладину и после секундной паузы несусь вниз, в гремящую бравурной музыкой и пробиваемую разноцветными лучами пустоту. Ох уж эта стремительно набегающая пустота! Каждый раз она пытается высосать из меня все внутренности: "под ложечкой" замирает, кишки мелко трепещут, а сердце отчаянно бьется, стучит куда-то в ребра, противясь опасному падению в жуткую бездну, очерченную красным кругом, диаметр которого — ровно чертова дюжина метров… Одно умеряет сердечный галоп: то, что бездна эта накрыта спасательной — бывает, что и спасительной! — мелкоячеистой сетью.

После нижней точки траектории следует подъем. Я выгибаю тело, словно натягиваю лук — увеличивая тем самым инерцию. Достигнув высшей точки, на мгновение замираю, прикидываю расстояние до Женькиных рук, и вижу, как мышцы его спины напрягаются, наливаются металлом, бронзовеют. В эту секунду Женька будто раздувается, становится шире — я вижу, он готов… и улетаю на второй заход. Мчусь — но уже в обратную сторону, задом наперед, и над местом первоначального старта старательно складываюсь пополам — тяну носочки, мобилизую плечевой пояс; живот гудит, как пустой барабан — напряженный до предела брюшной пресс выдавливает из легких остатки воздуха; затем, в последний миг зависания над манящей бездной — глубокий вдох, и снова — вниз!

Но с той только разницей, что на подлете к противоположной высшей точке я уже не выгибаюсь, а наоборот — группируюсь. Сальто! Пируэт!! Обеими ладонями ударяю Женьку по запястьям; он делает то же самое — обязательно нужно со шлепком, чтобы захват был крепче. Есть захват! Руки — и мои, и Женькины — одновременно разгибаются в локтях, и в этот миг мы резко и коротко выдыхаем: "Ха!"

Один тур качаемся вместе — срастаемся в целый, слитый в едином невероятном усилии живой механизм с туго взведенной пружиной; пора! Женька выстреливает меня, словно из катапульты — прямо в перекладину пустой трапеции, вернувшейся назад после порожнего пробега; я чувствую чудовищное напряжение его мускулов и каждый раз боюсь, что однажды они лопнут — с громким глухим треском, и мой партнер разорвется пополам. Но нет! Женька тяжело отдувается, кровь приливает к его голове, глаза краснеют, однако он через силу пытается улыбнуться: улыбайся, черт тебя дери — ты же на манеже! Он садится на штамберте и простирает над зрителями мощную длань, словно благословляет их.

Я вскакиваю на свою приступочку и механически растягиваю губы. Руки мои дрожат; вены на них вздулись.

Хлопают нам или нет, я не слышу — в ушах сильно стучит. Разноцветные лучи ощупывают меня со всех сторон, и музыка плывет из динамиков — как через подушку: бу-бу-бу…

Мы работаем номер…

* * *

Но вот все трюки исполнены: Васильич стоит внизу, мелко пританцовывая, готовый в любую секунду сорваться с места и бежать подставлять падающему спину.

Женька часто дышит; сквозь грим и толстый слой магнезии видно, что он весь багровый — а вы попробуйте поболтаться двадцать минут вниз головой, да еще ловить и кидать при этом партнера. Это снизу кажется, что я маленький и легкий. Действительно, рост у меня — сто шестьдесят пять, но я же весь покрыт мышцами, словно панцирем — поэтому вес подбирается к семидесяти восьми: при том, что в теле нет ни капли жира и кость не особенно широкая.

Наступает ГЛАВНЫЙ момент. Сейчас буду делать тройное. Я застываю на месте и поднимаю вверх правую руку. Дробь! Напряженная барабанная дробь, но я ее почти не слышу — так неистово колотится мое бедное сердце. Вот оно замирает — я медленно опускаю глаза; встречный свет ярких софитов слепит, но я понемногу привыкаю… в четвертом ряду, справа от занавеса… сидит он… А рядом с ним — девушка необыкновенной красоты. Я пристально смотрю на эту парочку — незнакомца в черном смокинге с белой (уже белой) розой в петлице и молодую прекрасную девушку — и вдруг отчетливо вижу, как он трижды неторопливо касается своим длинным тонким пальцем ее нежного округлого плеча. А она будто и не замечает: тревожно изогнула спину и уставилась вверх, под купол — на меня, должно быть.

Мы смотрим друг на друга… Ближе, еще ближе… Расстояние между нами постепенно сжимается: метр за метром, словно неуступчивая пружина под действием таинственной силы; как вдруг! — вырывается из неволящих ее тисков, мгновенно распрямляется, и снова лиц различить невозможно, одни только белые пятна. Но все, что мне было нужно, я уже разглядел.

Сердце бьется ровно, как швейцарские часы — откусывает от гладкой ткани времени абсолютно одинаковые кусочки, и они падают — и пропадают — с завораживающим металлическим шелестом.

— Ап! — говорю я негромко, и Женька снова начинает раскачиваться. Вот он опять переворачивается и обвивает ногами стропы. Я подпрыгиваю и мчусь вниз. Раскачиваюсь. Один тур, второй… Пора вылетать! Единственное, что я слышу — это глухие удары в своей груди. Один, два, три! Один оборот, второй, третий! Один удар — один оборот. Резко "раскрываюсь", выхожу из группировки и оказываюсь чуть выше партнера. Ура! Амплитуды хватает!

В нашем деле главное — и к ловетору, и на трапецию приходить сверху. Выражаясь научно — образовывать замок на излете встречного движения.

Женька ловит меня чисто — "руки в руки". Мы мягко гасим инерцию вращения, одновременно с коротким выдохом разгибая руки в локтях. На лицо падает несколько капель Женькиного пота. Пару секунд спустя я возвращаюсь на трапецию и мягко встаю на свою приступочку. Вот и все! Тройное сальто получилось! Номер закончен. Я дрожу как в ознобе. Майка на спине вся мокрая. Я кланяюсь и прыгаю в сетку. Вскакиваю на ноги, подбегаю к краю и берусь обеими руками за боковой трос. Переворот — и я стою на манеже. Следом летит Женька. Васильич подходит к нам, аплодирует, заставляет кланяться зрителям. Мы — триумфаторы! Особенно я, конечно же.

Марк Захарович не жалеет допотопной аппаратуры — музыкальные звуки и посторонние хрипы воюют за право первыми выскочить из дребезжащих динамиков. В кулисах мнется труппа: Сержик приветливо машет рукой, Козупей ухмыляется, выставляя вверх большой палец, "племянница", словно в экстазе, трясет головой и упругим бюстом.

Но я быстро пробегаю по ним невидящим взглядом и смотрю в четвертый ряд, справа от занавеса: там пусто. Незнакомца нет. Девушка сидит, отчаянно хлопает в ладоши и что-то кричит. Но незнакомца нет!

Я оглядываю девушку всю: с ног до головы, а потом уже — с головы до ног; пытаюсь запомнить. Делаю ей какие-то знаки, но вижу, что она не понимает их смысла. Тогда я собираюсь уйти с манежа, но Васильич, широко улыбаясь, останавливает меня. Я шепчу ему сквозь зубы: "Пять минут! Задержи публику на пять минут!" и после очередной порции аплодисментов все же убегаю за кулисы, успевая бросить на ходу Сержику: "Сержик! Выручай! Задержи публику на пять минут!". Он не спрашивает: "Зачем?" — нет времени; он хватает скрипку и бежит на арену.

Пять минут у меня есть. Если незнакомец исчез, то хотя бы девушку я упустить не должен.

Я лечу, не разбирая дороги, в свой фургончик; на ходу срываю мокрое от пота трико, обтираю майкой лицо и волосы.

Через пару минут я уже одет в старые потертые джинсы, ветхую фланелевую рубашку и стоптанные кроссовки.

Я бегу назад и на ходу слышу, как неистовствует публика: Сержику устроили овацию за его нехитрый номер со скрипкой. И это после того, как я только что сделал тройное сальто! Да нас, таких, во всем мире — меньше десятка наберется! Вот и выступай после этого в провинции — все равно, что бисер перед свиньями метать! Для них что паяц, пропиликавший слезливый мотивчик, что исполнитель рекордного трюка — все едино! Обидно, конечно. Но сейчас главное не это. Сейчас главное — не потерять девушку. От нее я узнаю, как найти незнакомца, а уж когда найду его — уеду отсюда прочь: туда, где ценят настоящее искусство и настоящих артистов.

Натыкаясь в темноте на реквизит, опоры шатра, огнетушители и двери, бегу к выходу. Я ее запомнил — и сумею отличить в толпе от прочих местных красавиц. Другого шанса у меня нет.

* * *

Чего это я так разволновался? Рассказываю, а сам будто бы заново все переживаю… Вон, во временах даже запутался. Для меня-то это дела уже прошлые — значит, и время должно быть прошедшее. Так-то оно так, да расхлебывать приходится до сих пор. Сейчас, погодите минутку — плесну себе что-нибудь, а то стакан уже пустой.

Ну вот, теперь получше. Нет, закусывать пока не буду. Чего тут закусывать? Считай, и не пил ничего.

Ну, будете слушать дальше? Тогда не перебивайте…

* * *

Встал я, значит, у выхода, и жду. Минут пять ждал — потом повалил народ. Я, чтобы лучше видеть, даже на заборчик залез — сам-то росту небольшого. Смотрел-смотрел — нет незнакомца. Выходят нормальные мужики — с женами да с детьми; обычные работяги с натруженными руками и круглыми животами. В смокинге, естественно, ни одного. Все одеты, как люди. Да кроме странного импресарио во всем Энске, наверное, только Васильич был в смокинге — и то потому, что у него это рабочий костюм. Отметился, правда, один в малиновом пиджаке — Костыль. Ну так, для него это тоже — спецодежда.

По всему было видно, что у Костыля хорошее настроение — он танцующей походкой прошел к своему "Мерседесу", на ходу насвистывая простенькую мелодию — ту, которую сыграл Сержик на старенькой скрипочке.

Наконец появилась и девушка. Теперь я смог разглядеть ее поближе. Она была в простом белом платье. Короткая юбка открывала стройные мускулистые икры и по-детски круглые розовые коленки. Прямые светлые волосы, подстриженные ровным кружком, обрамляли милое лицо с изящными и тонко обрисованными чертами.

Было уже темно, и я, конечно, не мог разобрать, какого цвета ее глаза, но почему-то подумал, что голубые. У молоденьких блондинок, сияющих свежестью и красотой, обязательно должны быть голубые глаза — ну, на худой конец, серые.

Я пропустил ее чуть вперед, спрыгнул со своего насеста и двинулся следом. Так мы прошли метров сто. Или двести. Затем она вдруг остановилась и обернулась — я тоже замер. Уперев маленькую ручку с дешевеньким колечком на безымянном пальце в крутое бедро, она спросила — немного надменно:

— Ну? И долго мы так будем идти? — и вызывающе повела попкой; легкая белая ткань натянулась, наполнилась тугим телом, как парус — попутным ветром; явственно обозначились контуры ажурных трусиков.

Я выступил из темноты и стал рядом.

— Пока не придем, — ответил первое, что пришло в голову; впрочем, довольно искренне.

— Куда? — усмехнулась она.

— К тебе.

— Ха! — она была чуть выше меня и поэтому смотрела свысока. Хотя, даже если бы я был выше, все равно она смотрела бы на меня свысока. — А кто ты такой? — девушка скривила алые губки и ехидно прищурилась. — Что-то я впервые тебя вижу. Ты ведь не энский, правда? Энских я всех знаю.

— Неудивительно. Уверен, что и тебя все знают. Я действительно не местный. И тоже вижу тебя впервые. Ну чем не повод для знакомства?

— Повод — это еще не причина, — усмехнулась она и повернулась, чтобы уйти.

— Подожди! Я тебе сейчас кое-что покажу!

Она вся как-то сжалась и стала испуганно озираться:

— Не надо мне ничего показывать! — сказала громко, явно желая привлечь внимание немногочисленных припозднившихся прохожих. Потом-то я уже понял, что она приняла меня за эксбицио… эксгициби… вот черт! Это слово никогда мне не давалось! За извращенца, если говорить проще.

Я огляделся, подыскивая какой-нибудь подходящий предмет; увидел невдалеке стену дома с маленьким карнизом, проходящим в метре над землей. Разбег, два размашистых прыжка, толчок! Два оборота назад с пируэтом. Она замерла, потрясенная.

— Смотри! — с места, без видимых усилий я сделал сальто назад и потом — вперед. — Я — из цирковых. Ты же была сегодня на представлении? Наш номер — во втором отделении. Он закрывает программу. Я — воздушный гимнаст.

Ну, теперь-то можно было не сомневаться, что глаза у нее — голубые. Они загорелись в сумерках, как неоновые огни уличной рекламы.

— Ой, здорово! — она уже без колебаний подошла ко мне и взяла под руку. — А я подумала, что очередной страдалец меня преследует. Все мужики в этом городе помешаны на одном…

— Скорее, на одной, — уточнил я.

— Перестань… — неопределенный взмах рукой в пространстве. Не подтверждение, но уж тем более — не отрицание. Просто — продуманное и отработанное кокетство. — Проводи меня домой, — прозвучало, как приказ. Правда, она тут же смягчила его, добавив "пожалуйста".

— С удовольствием, — радостно согласился я — ведь именно этого я и хотел. — Как тебя зовут?

— Вика. Вика Пинт. Смешная фамилия, правда?

— Ну почему? — возразил я. — Многие из цирковых с удовольствием взяли бы себе такой псевдоним. Звучно, коротко и хорошо запоминается. Пинт — это здорово! То, что нужно! Ты только послушай, как звучит: Кио, Фриш, Пинт…

Вика обрадованно засмеялась:

— Я раньше об этом не думала. Оказывается, у меня отличная цирковая фамилия!

— Конечно!

Мы медленно брели по вечернему городу, и с каждым шагом Вика нравилась мне все больше и больше. Так бывает, когда знаешь девушку совсем недолго: не хватает времени понять, что она, в сущности, такая же, как и все прочие.

Я не решался спросить о незнакомце: мне хотелось, чтобы она сама рассказала про своего загадочного приятеля. Но она, похоже, и не думала говорить о нем:

— Вы надолго к нам, в Энск?

— До воскресенья.

— А потом куда?

— Потом — дальше.

— Тяжело, наверное, так жить: все время переезды?

— Да нет, — я пожал плечами. — Привыкаешь.

— А тебе бывает страшно? Там, наверху? — с непритворным испугом спросила Вика.

— Страшно? — я задумался. — Опасно там, это да. А насчет страшно? Не успеваешь бояться — ведь на манеже работать надо.

Вика посмотрела на меня с восхищением:

— Какие у тебя большие мускулы! — произнесла она очень нежно и очень тихо, почти шепотом, и украдкой поцеловала мой висок, стянутый липкой коркой высохшего пота. И это было так мило, так волнующе и вместе с тем так бесхитростно, что я сразу же обо всем забыл!

— А может, иногда и бывает… — невпопад пробормотал я и почувствовал, как становлюсь пунцовым. Хорошо, что было темно, и она этого не видела.

Несколько минут мы шли в полном молчании. Затем она остановилась и сказала:

— Ну, вот я и дома. Спасибо, что проводил… Я, наверное, еще раз приду в цирк. Может быть, завтра… Мне очень понравилось представление, — я сжимал ее прохладные влажные пальцы, а она отводила глаза; носок изящной туфельки смущенно вычерчивал на асфальте пологую дугу. — Извини, уже поздно… У меня очень строгий папа… — вдруг ее плотно сомкнутые губы быстро коснулись моих. На мгновение я остолбенел… Но этого было достаточно; она несильным, коротким движением высвободила руки и убежала. Хлопнула металлическая дверь подъезда, снабженная тугой пружиной; глухо щелкнул замок.

Я остался на улице один.

* * *

Почему она так сильно потрясла меня? И чем? Да, она была весьма миловидна, но все же, если разобраться, то — ничего особенного. Какой-то исключительной красоты, действующей подобно тягучей сладкой отраве, в ней не было. Ни расправленных крыльев гордого носа, ни знойных испепеляющих глаз, ни томного колыхания роскошного бюста, — ничего этого не было. Были только два поцелуя, такие же милые и естественные, как она сама — вот и все! И тем не менее, я долго не мог придти в себя.

А может, причина таилась вовсе не в ее прелести? Может, я любил ее в ту минуту за то, что она стала единственным связующим звеном между мной и таинственным импресарио?

Я вздрогнул. О-о-о, этот импресарио! Своей страшной загадкой он поразил меня наповал. Был он? Или не был? Что это? Наваждение или совпадение? Сам я сделал тройное сальто или нахожусь во власти чужой воли? Нравится мне Вика потому, что она — Вика, или же я, как собака, готов лизать ботинки, которые принадлежат моему хозяину?

Эти вопросы требовали немедленного разрешения, иначе крылышки утрачивали всякий смысл. А вместе с ними — и все остальное.

* * *

Я стряхнул охватившее меня оцепенение и посмотрел на дом. В четвертом этаже зажегся свет, и женский силуэт, промелькнувший в окне, показался мне знакомым!

Я бросился к подъездной двери, но она не поддавалась. Кодовый замок оказался крепким. Все попытки — признаюсь, весьма непродолжительные — подобрать заветные цифры окончились неудачей. И, как назло, никто из жильцов не хотел в этот час возвращаться домой.

Я начал терять терпение, и уже собирался постучать в стекло кому-нибудь на первом этаже, как вдруг мне в голову пришла блестящая мысль. Поблизости росло несколько высоких тополей. Верхушка самого большого находилась как раз вровень с крышей дома. Я прикинул: ветки на уровне четвертого этажа достаточно толстые и крепкие для того, чтобы выдержать мой вес. Долго я не раздумывал; забраться на нужную высоту оказалось делом — чуть было не сказал "одной минуты" — нет, мне потребовалось куда меньше минуты.

Свет в окне вдруг погас. Правда, не совсем — выключили только яркую люстру под потолком, а, торшер, стоявший в глубине комнаты, продолжал гореть.

Я обхватил ногами шершавый ствол дерева и лег животом на ветку; протянул руку к приоткрытым рамам. Из квартиры доносились голоса: мужской и женский. Разобрать что-то было невозможно. Я вспомнил слова Вики про "строгого папу". Интересно, кого она имела в виду? Неужели этот незнакомец — ее отец? Нет, не может быть! Хотя… Я уже тогда начал понимать, что в жизни может быть все, что угодно: и даже гораздо больше, чем может придумать самая изощренная человеческая фантазия. Скорее наоборот: по сравнению с реальностью расписные плоды буйного воображения — пусть вполне съедобные, но всего лишь сухие и пресные ягодки; сотая, а то и миллионная доля того разнообразнейшего богатства сюжетных поворотов и ходов, которые всегда находятся под рукой у Судьбы, пишущей свои головоломные истории — порою настолько сложные и неожиданные, что мы даже не в состоянии их по достоинству оценить.

Я продвинулся чуть вперед. Ветка предостерегающе захрустела. Я посмотрел вниз: высота очень приличная, вот только сетки нет. Что ж, очень жаль. Буду поосторожнее.

В полумраке комнаты возникла женская фигура в белом. Рассмотреть ее подробно я не смог: во-первых — она стояла ко мне спиной, а во-вторых — мешал тюль занавески.

Женщина погасила торшер, и я вообще перестал что-либо различать. Бледным пятном промелькнуло платье: сначала взметнулось вверх, над головой, затем — упало вниз, под ноги. Женщина разделась. Бодро загудели пружины дивана.

Отчетливо послышался мужской голос. Точнее, не голос, а смех. Этакий уверенный в себе баритон с утробными переливами.

Теперь я понял все! Я стал жертвой глупого и жестокого розыгрыша! Несомненно, они знакомы — Вика и этот импресарио. И сейчас они смеются надо мной, над тем, как ловко им удалось меня одурачить, воспользовавшись моей слабостью и честолюбием. Вот только зачем им это понадобилось — никак не могу понять! Ну ничего! Сейчас я все узнаю! Мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним!

Я медленно согнул ноги и вернулся назад, к стволу. На глаз прикинул расстояние до окна и залез чуть повыше — еще метра на полтора. Крепко обхватил руками сучья и начал раскачиваться вместе с деревом. Наконец, когда концы веток стали уже стучать в стекло, я оттолкнулся что было сил и прыгнул.

Расчет оказался точным: мне удалось зацепиться за подоконник. Еще пара мгновений — и я очутился в комнате, как вдруг… перед самым своим носом увидел пистолет! Раздался громкий женский крик, который тут же сорвался на визг и, едва я успел броситься на пол, как прогремел выстрел; мне даже показалось, что пуля взъерошила волосы.

Потом я услышал тяжелый топот нескольких пар ног (судя по звуку — явно мужских), несколько пар сильных рук уперлись в мои плечи, не давая встать, и в голове оглушительным раскатом разлился какой-то необычайно болезненный звон. Потом еще и еще раз. В ту секунду, когда он переполнил черепную коробку и, выплеснувшись наружу, материализовался в виде теплой и липкой жидкости с неприятным металлическим вкусом, я потерял сознание.

* * *

Далее из моего повествования выпадает целый кусок — по вполне понятным и извинительным причинам. Я попытаюсь воссоздать последовавшие события со слов очевидцев, в чьей правдивости сомневаться не приходится. Истинность этих рассказов подтверждается тем удивительным фактом, что они почти не противоречат друг другу. Но если вы мне все же не поверите — с меня и взятки гладки. Я здесь ни при чем.

Итак, продолжаю…

* * *

В цирке были обеспокоены моим долгим отсутствием. Меня искали повсюду — ребята хотели поздравить. Еще бы! Наличие в программе ТАКОГО рекордного трюка резко повышало статус всей труппы. Васильич даже надеялся, что от этого увеличатся сборы. Он вытащил из директорского сейфа отложенные на случай непредвиденных расходов деньги (в основном — грязные измятые десятки) и послал Женьку, моего ловетора, за шампанским. Где поздно вечером в провинциальном городке можно купить шампанское? Естественно, на привокзальной площади. Женька вскочил в седло велосипеда и помчался по направлению к станции. (Велосипед этот в сломанном виде достался нам от семьи эквилибристов, выступавших с цирком несколько сезонов назад. Всего за полтора года Козупей умудрился его починить, и теперь двухколесное средство передвижения находилось в общественном пользовании.)

Сержик, правда, предлагал купить "водочки хотя бы пару бутылочек", но Васильич посмотрел на него строгим взглядом: "только по бокалу шампанского!", и коверный замолчал. Козупею было все равно — он вообще не пил. "Племянница" крикнула вдогонку: "Бери полусладкого!" и облизнула усики.

И в этот момент появился ОН.

Васильич хорошо его разглядел, поэтому представляю подробное описание. Роста он был выше среднего; худой, немного сутулый; носки при ходьбе разворачивал кнаружи.

Лицо — скорее загорелое, нежели смуглое; кожа матовая, не совсем безупречная; щербинки и оспинки заботливо припудрены. Черные волосы густо набриолинены и зачесаны назад. Несмотря на поздний час, незнакомец был гладко выбрит; выступающий, но слегка скошенный подбородок отливал синевой.

Нежданный визитер был одет в самый настоящий смокинг, весьма ладно облегавший его не слишком идеальную фигуру. Пластрон ослеплял совершенной белизной, и бабочка тоже была самой настоящей, а никакой не бутафорской обманкой на постыдной резинке; из хорошего шелка, темно-лиловая в мелкий белый горошек. Уголок платка из этой же ткани неброско выглядывал из нагрудного кармана.

Васильич обратил особое внимание на туфли: черные, блестящие, старомодно лакированные, с подчеркнуто острыми носами.

На сей раз в петлице у странного гостя красовалась маленькая бледно-желтая роза.

Брюнет подошел и ощерился в дружелюбной усмешке; однако острые белые клыки придавали его лицу хищное выражение.

— Добрый вечер! — с томным придыханием сказал он. — Приношу тысячу извинений за столь поздний визит, но дело, которое привело меня к вам, весьма срочное и потому не терпит отлагательств. Скажите, пожалуйста, могу ли я побеседовать с директором труппы? — и он учтиво поклонился Васильичу.

Тот недовольно посмотрел на незнакомца, но отказать не мог:

— Я директор. Проходите, пожалуйста, в мой кабинет, — и Васильич широко повел рукой, приглашая незваного гостя проследовать в маленькую конурку, которую он пышно именовал "кабинетом директора".

Едва дверь за ними закрылась, как Сержик вместе с Козупеем тихонько подошли к ней поближе и стали осторожно прислушиваться к разговору, происходившему между директором и загадочным посетителем.

— Чем могу помочь? — сухо поинтересовался Васильич. — И, простите за любопытство, с кем имею честь?

Вместо ответа незнакомец протянул визитку: прямоугольный кусочек плотного картона с золотым обрезом. Васильич не торопясь достал из потайного кармана футляр, из футляра — очки в металлической оправе, медленно протер квадратные стекла, степенно охватил дужками мясистый нос и большие красные уши, после чего внимательно изучил четыре ровные строчки, набранные кудрявой латиницей.

— Ну что ж, очень приятно, — произнес он и даже привстал со стула; голос его потеплел. — Чем, как говорится, могу? — повторил он.

Таинственный собеседник одарил его лучезарной улыбкой, подпустив самую малую — но все же заметную — толику высокомерия, и фамильярно потрепал по руке:

— Да ну что вы, любезнейший! Разве ж я за помощью пришел? Откровенно говоря, я осмелился придти потому только, что не могу сдерживать охватившие меня чувства! Позвольте выразить самое искреннее восхищение вашим феерическим представлением! Право же, никогда не видел ничего подобного! У вас в труппе все — замечательные артисты! Все, как на подбор! Уж можете мне поверить: я в своем деле — специалист из лучших!

Васильич от удовольствия даже покраснел; но надо отдать ему должное — он не стал упиваться наигранной скромностью и фальшиво восклицать: "Ой, ну что вы! Вы нам льстите!". Он с достоинством поклонился и сдержанно подтвердил:

— Да. Вы правы. Артисты у нас хорошие. Мне очень приятно встретить настоящего ценителя, подлинного знатока циркового искусства.

В глазах у незнакомца сверкнули зеленые искры; бриллиант на мизинце ответил слепящим голубоватым проблеском.

— Да, я действительно знаток, — самодовольно повторил импресарио. — Я знаю очень многое, — он, казалось, о чем-то глубоко задумался; затем стряхнул внезапно нахлынувшее оцепенение и продолжал. — Труппа ваша чудо как хороша, и будь моя воля, я бы устроил ангажемент всем! Всем без исключения, но… К сожалению, публику в последнее время не интересуют просто хорошие артисты; ей подавай либо вовсе уникальных, либо — самую обычную посредственность, не слишком талантливую, зато простую и доступную для понимания. Увы! — он с печальным видом развел руками.

Васильич сочувственно покачал головой; но сам весь внутренне подобрался — он уже начал догадываться, куда клонит этот "подлинный знаток" и "настоящий ценитель".

— Видите ли, я хочу подписать длительный и очень выгодный контракт с вашим воздушным гимнастом, тем самым, который сегодня исполнил тройное сальто — на мой взгляд, просто блестяще исполнил.

Васильич снова покачал головой — на этот раз уже озадаченно:

— Понимаете… Боюсь, что ваше предложение несколько преждевременно… Мы сейчас гастролируем… Все артисты связаны определенными обязательствами… К тому же, я не уверен, что это правильно — приглашать одного только летающего. У них — слаженный, отрепетированный номер; Евгений — прекрасный партнер…

— Нет, ловетор мне не нужен, — прервал Васильича незнакомец, — один только летающий. Я собираю сводный отряд ангелов — своих собственных, с синими крылышками на плечах, — и он весело рассмеялся.

— Ну нет, — ответил Васильич, — думаю, что он на это не пойдет. Зачем разбивать хороший аттракцион? Не хочу вас огорчать, но…

— Вы меня нисколько не огорчите, — снова улыбка, но теперь немного снисходительная, — тем более, что мы с ним обо всем уже договорились. Остались сущие пустяки — подписать бумаги; формальность, не более того. Просто я хотел бы сделать это в вашем присутствии — чтобы сразу обсудить размер неустойки.

— Как?! Какой неустойки?

— Я готов выплатить определенную сумму — в качестве компенсации за преждевременное расторжение контракта. Какая сумма указана в вашем договоре?

— В договоре? Да у нас, собственно… Я давно его знаю… И я никогда бы не подумал…

— Если я вас правильно понял, подобная возможность никак специально не оговаривалась?

— Нет.

— Тем более. Значит, артист свободен от любых обязательств перед цирком. Ну что ж, тогда всего вам хорошего! — импресарио встал и вышел из кабинета.

Некоторое время директор сидел неподвижно, упершись невидящим взглядом в старую потрепанную афишу, висевшую на стене.

За дверью послышался шум. Васильич тяжело поднялся, раздумывая, что сказать труппе; и, главное, как объяснить ловетору, Евгению, что он остался не у дел. Но хлипкая дверь вдруг распахнулась от мощного удара; в кабинет ворвался взбешенный Костыль. Он был вне себя от ярости: размахивал пистолетом, брызгал слюной; двое охранников держали на мушке Козупея и Сержика.

— Какого черта?! — закричал Костыль. — Я с тобой обошелся, как с человеком — даже денег не взял! А ты? Что ты делаешь? Как это понимать?

— Что вы имеете в виду? — опешил Васильич.

— Что я имею в виду?! — раззадоривая себя еще больше, грозно повторил Костыль. — А вот что: почему твои люди залезают ко мне в окно? На четвертый этаж, между прочим! Чего он забыл в моей квартире?

— Кто? — кротко спросил Васильич. От всех потрясений, выпавших на его долю в этот вечер, он был близок к умопомрачению.

— Кто-кто!! Этот твой… Гимнаст! Забрался по дереву и прыгнул ко мне в окно!

Васильич глубоко вздохнул и снова медленно опустился на стул.

— Короче, слушай внимательно, — резал Костыль. — Ты меня сильно разозлил! Хочешь получить своего дебила назад — гони десять штук "зеленых" и забирай! Найдешь меня в казино. Если завтра вечером денег не будет — до послезавтра он не доживет, — и, развернувшись на каблуках, Костыль вышел, не оглядываясь. Телохранители последовали за ним.

Обеспокоенные артисты вбежали в кабинет директора и столпились вокруг стола.

— Мы все слышали! — категорично заявила "племянница". — Надо спасать товарища!

— Да я их! — сказал Козупей, потрясая кулаками, каждый из которых превосходил величиной пивную кружку.

— Будет тебе! — отмахнулся Васильич. — Ну куда переть против пистолета? Зачем на пулю нарываться? Надо думать, где деньги брать. Кстати, никто не видел, куда ушел этот, в смокинге?

— Нет, — пожал плечами Сержик. — А что? Кто это был?

— Кто-кто? — горько усмехнулся Васильич. — Новый импресарио нашего верхолаза. Приходил договор с ним подписывать, а он в это время залезал в окно к местному авторитету. Вот так вот. Останешься ты, Евгений, один. Считай, нет у тебя больше партнера.

Все замолчали.

— Ну? Что делать-то будем? — повторил Васильич.

И в этот момент в кабинете снова появился незнакомец.

— Извините, что вернулся. На выходе столкнулся с какими-то неприятными джентльменами, и мне показалось, что у вас возникли некоторые трудности. Разве нет?

— Нет. Это у вас возникли трудности, — со злобой процедил ловетор. — Ведь теперь это ваш артист. Вот и разбирайтесь.

— Ну подожди, Евгений, — осадил его Васильич. — Не горячись. Давайте постараемся вместе решить эту проблему, — обратился он к незнакомцу.

— Конечно. Для этого я и пришел. Что они требуют? Денег? Сколько?

— Десять тысяч долларов. Где их взять — ума не приложу…

— У меня, — не моргнув глазом, ответил импресарио. — Я могу дать вам деньги. В долг.

— Как в долг? — поразился Васильич. — Давайте хотя бы пополам… Все-таки вы тоже заинтересованы…

— Нисколько! — отчеканил брюнет. — Какой мне интерес выкупать вашего артиста? Ведь он, по сути дела, ваш артист. Пока еще ваш. А я здесь ни при чем. Пока еще ни при чем. Хотите — одолжу денег, не хотите — не надо.

Повисло напряженное молчание. Никто не решался заговорить первым. Васильич обвел всех присутствующих долгим взглядом.

— Ладно, — кивнул он. — Одолжите нам, пожалуйста, денег. Десять тысяч долларов. Для того, чтобы выручить нашего друга.

— Вот и хорошо! — просиял незнакомец. — Конечно же, одолжу. Не десять, а двадцать. Единственное условие… Это деньги немалые. Я бы хотел получить от вас что-нибудь в залог. Ну, скажем, шатер плюс грузовики. Согласны?

— Согласны… — после долгой паузы еле слышно проговорил Васильич.

— Вот и славно! Напишите расписку, и — по рукам! — незнакомец достал из кармана две плотных пачки стодолларовых купюр и небрежно бросил на стол. — Только сначала позвольте еще один вопрос: вы ведь иллюзионист?

— Ну… — неохотно ответил Васильич.

— Вы карты в руках держать умеете?

* * *

Вечером следующего дня Костыль сидел в своем казино — невзрачном двухэтажном кирпичном здании — и откровенно скучал.

Посетителей было немного; точнее сказать, их почти совсем не было. Игровые залы стояли пустыми; энская "братва" предпочитала играть на бильярде или околачиваться в баре; рулетка и "блэк-джек" популярностью не пользовались.

Тем более был удивлен Костыль, когда к нему в кабинет прибежал запыхавшийся крупье:

— Босс, в зале очень необычный клиент! Упускать такого нельзя! Он уже проиграл в рулетку три тысячи долларов, но теперь заскучал и хочет уйти.

— Три тысячи?! — и без того длинное лицо Костыля еще больше вытянулось. — А почему заскучал?

— Рулетка ему надоела. Он хочет сыграть в покер и послал меня узнать, не найду ли я ему партнеров.

— Партнеров? — Костыль плотоядно усмехнулся; у него отлегло от сердца. — Ну что ж, это можно. Я сейчас сам приду. А ты пока сбегай за Каталой. Вот и поиграем: втроем!

Он поднялся из глубокого мягкого кресла и, одернув пиджак, направился в игровой зал. На пороге зала Костыль натянул на лицо самую широкую и дружелюбную из своих улыбок:

— Добрый вечер! Очень рад видеть Вас в своем заведении! Прошу прощения, что не вышел раньше — мне только что о Вас доложили. Могу я предложить Вам партию в покер?

Странный посетитель изо всех сил старался перещеголять радушного хозяина; казалось, он весь лучился от счастья:

— Да, конечно. Вы меня премного обяжете. Видите ли, я приехал в Энск только сегодня — по приглашению Ильи Ефимовича Квасного.

Костыль понимающе кивнул:

— Илья Ефимович — один из самых уважаемых людей в городе. Мы с ним большие друзья. А друзья моих друзей — мои друзья, — они оба засмеялись, после чего посетитель продолжал:

— Я, знаете ли, не очень люблю играть один. А вот посидеть в теплой компании за картами — это совсем другое дело. Я настроен проиграть какую-нибудь мелочишку, тысяч десять — у меня с собой больше нет. Главное — хорошенько встряхнуться, развеселиться, — он неопределенно взмахнул рукой.

— Ну что же, — важно надулся Костыль, — я, как хозяин этого заведения, просто обязан спасти гостя от скуки. Почту за честь сыграть с Вами. Пойдемте ко мне в кабинет — там очень удобно, и посторонних нет. Я уже послал за третьим партнером. Обещаю Вам, игра получится азартной.

У незнакомца загорелись глаза:

— Кажется, сегодняшний вечер обещает быть интересным. Вы не будете возражать, если моя охрана устроится где-нибудь поблизости от дверей вашего кабинета?

Костыль предупредительно поднял руки:

— Ну что вы? Конечно же, нет! Более того, к их услугам — все напитки и закуски, которые они найдут в меню нашего ресторана. За счет заведения! Такие гости не каждый день приходят!

Не переставая обмениваться взаимными любезностями, они поднялись на второй этаж и оказались в просторном кабинете Костыля. Снаружи у дверей остались два охранника богатого гостя. К ним присоединились два телохранителя Костыля.

Незнакомец сел за круглый стол, поправил в петлице розу насыщенного бордового цвета и достал из кармана смокинга пачку долларов.

— Дайте мне, пожалуйста, фишек. На все, — беспечно сказал он.

За его левым плечом бесшумно возник крупье, мягкой лапкой стянул со стола деньги, а взамен положил несколько аккуратных стопочек разноцветных фишек. Такие же стопочки — на десять тысяч долларов каждая — он положил перед Костылем и Каталой — седым благообразным мужчиной с невероятно чуткими и быстрыми пальцами. Затем крупье принес поднос с запечатанными колодами карт, поставил его на стол и тихо ретировался, заняв позицию в дальнем углу.

— Ну что же? — слащаво пропел Костыль. — Вы гость, вы и начинайте. Выберите любую колоду и сдавайте.

Незнакомец потянулся было за картами, но в это время за дверью послышался какой-то шум. Костыль недовольно поднял брови. Вошедший охранник что-то тихо сказал ему на ухо.

— Прошу прощения, — извинился Костыль. — Одну минуточку, — он встал из-за стола.

На пороге показался Васильич. Он протянул "авторитету" небольшой сверток; Костыль, не глядя, бросил его крупье:

— Пересчитай! — и, обращаясь к своим телохранителям. — Верните ему то, за чем он пришел! Можешь идти! — это уже Васильичу.

Но тот не тронулся с места:

— А если я тоже хочу поиграть? Вместе с вами?

Его слова сильно рассмешили Костыля:

— Понимаешь, дорогой, мы играем на деньги. У тебя таких нет. Так что иди с миром.

— Почему это нет? — заупрямился директор бродячего цирка. — Сколько надо?

Костыль перестал смеяться:

— Десять тысяч долларов. Ну что? Есть? — в его голосе сквозило раздражение.

Васильич непринужденно пожал плечами… и достал из кармана деньги.

Костыль изучающе посмотрел на него, затем взял из рук Васильича пачку и снова кинул ее крупье. Тот еле заметно кивнул: все в порядке, деньги настоящие, не фальшивые. Всего получается — двадцать тысяч долларов.

Костыль перевел взгляд на Каталу. Тот выразительно прикрыл глаза: мол, справлюсь.

— А действительно: почему бы и нет? Вчетвером играть гораздо интереснее, чем втроем. Я — за! Если у него есть деньги, пусть играет! — подал голос брюнет в смокинге.

Костыль подумал, оценил ситуацию и решил не возражать. Игроки расположились за столом, перед Васильичем поставили его фишки, и незнакомец начал сдавать.

* * *

Карты летали над зеленым сукном, сверкая глянцевыми розовыми рубашками. Яркий свет мощной лампы сбивал их полет и прижимал к столу; они недовольно шипели, подкрадываясь к рукам игроков.

Трефы и пики оставляли позади себя блестящий антрацитовый след; бубны и червы отзывались россыпью огненных искр; валеты глупо хихикали, предвкушая веселую драку; короли хранили величественное молчание; тузы, как и положено воздушным асам, норовили сорваться в рискованный штопор; мелочь нестройно гудела; дамы загадочно улыбались.

Колода жила своей жизнью; два джокера неодобрительно хмурились, но все же нехотя повиновались молниеносному насилию ловких пальцев Каталы.

Зыбкая и невесомая ткань Игры накрыла стол и людей, сидевших за ним.

Незнакомец постоянно проигрывал, как, впрочем, и Костыль. Васильич изредка срывал небольшой банк; горка фишек перед Каталой неуклонно росла.

— Что-то не везет мне сегодня, — деланно сокрушался Костыль.

— Пустяки! Вы просто еще не знаете, что такое настоящее невезение, — с улыбкой успокаивал его незнакомец. — Зато я чувствую — нам предстоит необычайно веселая и интересная игра!

Мужчины закурили (сигары за счет заведения! Отличные сигары, должен вам сказать!); густой сизый дым сполз на пол и слой за слоем стал постепенно укладываться все выше и выше, стремясь добраться до лепного потолка.

Заранее договорились играть ровно час. Время уже подходило к концу; оставалось несколько минут. Васильич сдавал. Он быстро раскидал двадцать карт — каждому по пять; началась торговля до смены. К тому моменту, когда ставки уравнялись, банк составлял весьма приличную сумму. Костыль поменял две карты, незнакомец — четыре, Катала — одну. Васильич сдавал, поэтому менял последним — тоже одну.

Снова завязалась ожесточенная торговля. Костыль, видимо, ничего не прикупил к своей тройке, а лезть вверх не хотел, поэтому он сказал "пас!" и скинул карты.

Незнакомец подвинул к банку все оставшиеся фишки. Улыбка не сходила с его лица. Непонятно было, на что он надеялся: меняя сразу четыре карты, глупо рассчитывать на сильную комбинацию.

Катала уравнял. Поди знай, до чего он прикупал: до стрита, фулла, флеши, флешь-рояля или покера. И ведь, не исключено, что прикупил.

Васильич дал сверху. Он решительно сгреб фишки и кинул их на центр стола.

Опять слово было за незнакомцем. Не переставая улыбаться, он пожал плечами: "Пас!" — деньги кончились.

Катала долго раздумывал: а не дать ли больше? Затем решил уравняться. Теперь он должен был вскрываться: у Васильича — последняя рука. Катала положил карты лицом вверх. Фулл: три пятерки и два валета.

Васильич нехорошо улыбнулся и стал медленно выкладывать по одной: двойка пик, семерка пик, десятка пик, дама пик… Последнюю карту он крепко сжал двумя пальцами и громко шлепнул ею об стол. Джокер!

Катала испустил тихий вздох. В глазах у Костыля появились злые огоньки. И вдруг…

Незнакомец расхохотался в полный голос:

— А это откуда? — он быстро нагнулся, поднял с пола и торжествующе показал всем… червонного короля. — Это ведь из вашего рукава выпало, — сказал он, обращаясь к Васильичу.

Тот не отвечал: сидел, сгорбившись, на стуле и молчал. Лицо его сначала покраснело, затем побледнело; глаза испуганно бегали; руки мелко тряслись.

— А ну-ка, пошел вон! — негромко, но очень грозно сказал Костыль; неудачливый жулик вскочил и быстро скрылся за дверью.

— Да-а-а! — явно наслаждаясь скандальностью ситуации, протянул незнакомец. — Только зря вы так… У нас была серьезная игра, каждый рисковал своими деньгами… Немаленькими деньгами, между прочим! А вы? "Пошел вон"? И только-то? Шулера подобны посредственным писателям, лишенным художественного чутья; вина их не в том, что врут, а в том, что нарушают законы Настоящей Игры. Я считаю: и тех и других нужно безжалостно истреблять. При всяком удобном случае. Сейчас именно такой случай. Его никто не заставлял мошенничать. Мы же с вами честно играем. Не мошенничаем, — и он обвел присутствующих пристальным взглядом; Катала с готовностью закивал головой — немного более рьяно, чем следовало бы; Костыль удивленно поднял брови.

— Эй! — крикнул незнакомец. Открылась дверь, и оба его охранника появились на пороге. — Человек, который только что отсюда вышел — шулер. Вы знаете, что нужно делать с шулерами? — охранники кивнули. — Проследите за ним и разберитесь.

Головорезы снова кивнули и вышли. Но через минуту один из них вернулся:

— Это нереально. С ним полно цирковых.

Брюнет недовольно поморщился и выжидающе посмотрел на Костыля:

— Может быть, посодействуете? Я-то думал, что вы — хозяин в этом городе. Вот и наведите порядок.

Костыль нехотя кликнул своих телохранителей:

— Помогите ребятам.

Теперь уже четверо бойцов выбежали на улицу, вскочили в джип и бросились вдогонку циркачам. Настроены они были весьма решительно; в напряженных позах чувствовалась всегдашняя готовность к насилию; в каждом движении таилась скрытая угроза. Одно было странно: если бы Костыль повнимательнее пригляделся к тем двум, что пришли вместе с беспечным брюнетом, то их лица показались бы ему знакомыми.

* * *

Тем временем игра завершалась. Незнакомец настоял, чтобы все фишки Васильича были поделены поровну между ним, Костылем и Каталой. Уговорились сыграть последнюю раздачу. Катала под шумок успел подменить колоду. К тому же подошла его очередь сдавать.

Колода была стасована таким образом, чтобы незнакомцу пришли четыре карты одной масти, а Катале — сразу каре. После предварительной торговли оба меняли бы по одной карте: незнакомец прикупил бы пятую той же масти, а Катала так и остался бы с каре, но ведь каре-то старше, чем флешь! Побить его могут только флешь-рояль или покер.

Торговля завершилась. У Костыля на руках была заведомо слабая комбинация, но он, чтобы подогреть азарт, поставил наравне со всеми: деньги, выигранные Каталой, все равно возвращались к нему.

Все трое поменяли по одной. Костыль притворно вздохнул:

— Ну что ты будешь делать? Не везет — так не везет! Не прикупил! — объявил он и сбросил карты. — Пас!

Незнакомец сделал ставку: все фишки, что у него были. Затем подумал и спросил, обращаясь сразу к обоим своим партнерам:

— Вы не будете возражать? Я хочу поставить свой перстень против всех денег, которые лежат на столе.

Костыль оценивающе посмотрел на его мизинец:

— Не возражаю. Только я думаю, что ваш перстень стоит больше.

— О да! — подтвердил незнакомец. — Он стоит приблизительно столько же, сколько составляет годовой бюджет города Энска. Это очень редкий голубой бриллиант.

— Ну что ж… Как вам будет угодно… Мы не против, — ответил Катала. — Значит, уравнялись? Тогда вскрывайтесь!

И брюнет выложил… Нет, не флешь, то есть — не любые пять карт одной масти, а флешь-рояль — масть, расположенная строго по порядку!

Катала от удивления выпучил глаза: откуда? Ведь он сам раскладывал колоду! Как это могло случиться? Он крутил головой, ощупывал каждую карту, едва ли не обнюхивал их, растерянно пожимал плечами; весь вид его выражал крайнюю степень недоумения.

Костыль тоже понял, что случилось непоправимое; он ужасно не хотел расставаться с деньгами. "Может, грохнуть его, да и все тут?" — подумалось ему. Но — телохранители, Квасной… Это — нежелательные свидетели. Однако двадцать тысяч долларов — за себя и за Каталу — отдавать совсем не хочется. А ведь он был так близок к выигрышу, и — проиграл! Что случилось?

Незнакомец поманил пальцем крупье, который все это время тихо сидел в дальнем углу:

— Обменяйте мне фишки на деньги!

Страдальчески морщась, крупье уставился на хозяина; Костыль угрюмо кивнул. Деньги Васильича, деньги Костыля, деньги Каталы и его собственные — всего сорок тысяч долларов, четыре тугие пачки исчезли в карманах незнакомца.

— Ну что же, — сказал он, вставая из-за стола, — благодарю за доставленное удовольствие! Очень приятно было с вами познакомиться! — мелодичный перелив мобильного телефона прервал его. Брюнет вытащил миниатюрную трубку и приложил к уху. — Да… Да… — отрывисто бросал он. — Сейчас приеду.

— Хотите повеселиться? — обратился к Костылю. — Ребята их прихватили. Сейчас начнется самое интересное. Поедете со мной?

"Вот он! Шанс!" — вихрем промелькнуло в голове у Костыля. "У него — двое бойцов, и у меня — двое. Больше брать нельзя — может заподозрить неладное. Поровну. Но если напасть внезапно… Да-а-а. Другой такой возможности не представится. А списать все можно будет на циркачей!"

— Да! Поеду! — неожиданно бодро отозвался он.

— Тогда спускайтесь: моя машина у подъезда. Это где-то на Фруктовой улице. Знаете, как туда доехать?

— Конечно.

— Вот и славно. Я жду вас внизу, — незнакомец попрощался с Каталой, который все еще не мог придти в себя, и ушел.

Костыль подбежал к своему письменному столу, достал из встроенного в тумбу сейфа пистолет, сунул в потайной карман пиджака и припустил следом за незнакомцем, бросив на ходу Катале:

— Ну смотри, тварь! Вернусь — кишки тебе выпущу! Ты, часом, не на него работаешь? А может, вы в доле?

Дверь за энским авторитетом с грохотом захлопнулась; Катала жалобно заскулил и от страха испортил воздух.

* * *

Угольно-черный БМВ-325 с кузовом купе стоял у подъезда и утробно урчал, нервно раздувая никелированные ноздри; мощный автомобиль словно изготовился к прыжку — он хищно припал на широкие передние лапы; поджарый мускулистый крестец еле заметно вздрагивал от нетерпения.

Незнакомец сидел за рулем; Костыль устроился рядом; сиденье нежно и страстно обхватило его, как старая дева — долгожданного дефлоратора: крепко, но осторожно, чтобы ненароком не задушить героя в нерастраченном пылу объятий.

Незнакомец, избегая банальностей, вместо "поехали!" просто кивнул. Чистый рокочущий бас рядной "шестерки" (такой низкий, что отзывался приятной щекоткой в низу живота) дробился на многочисленные фрагменты благородным сопрано цепких шин, восхищенно певших в особенно напряженных поворотах; так заостренные крючки знаков препинания делят аморфную ткань затянувшегося предложения на короткие динамичные отрезки.

Костыль, человек далеко не робкого десятка, был озабочен в большей степени не тем, чтобы показывать незнакомцу правильную дорогу, а тем, чтобы не выказать некоторого беспокойства, охватившего его; но чувство гордости не позволяло попросить лихого наездника ехать помедленнее.

До Фруктовой улицы добрались очень быстро. Молочные конусы света ксеноновых фар привычно расталкивали темноту.

"Старые заброшенные дома. Поблизости — ни души! Отличное место, лучше не придумаешь!" — обрадовался Костыль.

— Так… — сам себе сказал незнакомец. — Фруктовая, дом 24, квартира 32. Приехали. Конечная!

"Ну, посмейся, падла! Ты и не представляешь, как ты прав!" — подумал Костыль. Он вышел из машины, нежно толкнул дверцу; замок, явно издеваясь над ним, вместо короткого сухого щелчка изрыгнул смачное лязганье пистолетного затвора.

Они вошли в подъезд и стали подниматься в 32-ую квартиру. Незнакомец уверенно шел первым; его незащищенная спина искушала Костыля обманчивой легкостью убийства.

"Сейчас нельзя! Выстрел в подъезде одинаково насторожит всех: и моих горилл, и его бультерьеров. Когда зайдем в квартиру, нужно подать ребятам знак — и мы их быстро всех покрошим. В капусту!" — Костыль незаметно снял пистолет с предохранителя и, притворно закашлявшись, скрыл звук взводимого курка; патрон у него всегда в патроннике.

Незнакомец обернулся; на его губах играла заботливая улыбка:

— Ну что же вы так — совсем не заботитесь о своем здоровье? Надо беречь себя, уважаемый! — он гостеприимно распахнул дверь с крупными алюминиевыми цифрами 3 и 2, обитую наполовину истлевшим дерматином невнятного цвета. — Нам сюда!

"Это даже хорошо, что я войду первым", — решил Костыль, "успею подмигнуть ребятам; он и не заметит".

Он вошел… и понял, что подмигивать ребятам по меньшей мере бессмысленно. Оба его бойца, крепко связанные, сидели на полу, прислоненные к стене. Их головы были почему-то измазаны в побелке и покрыты клочьями грязной паутины с засохшими трупиками мух.

Навстречу ему, приветливо улыбаясь, вышел Васильич. За его спиной громоздился тяжело пыхтевший Козупей. Рядом стояли охранники незнакомца: переодетые Сержик и мой ловетор, Евгений.

— Ну вот, видите, как все ловко получилось! — сказал Васильич. — И товарища вернули, и деньги. Да вы не переживайте: ваши ребята целы. Мы же не душегубы какие. Если человека убьешь, как потом на манеж выходить? А что головы у них в побелке, так уж не обессудьте: Кузнеца Вакулу

на открытом месте со всех сторон видно, пришлось спрятать его в подъезде. Ваши-то — мужики здоровые, но против Юры — все равно что дети. Они как в подъезд зашли, так Юра их — в охапку и вверх подбросил. Они об потолок головами ударились и сразу же отключились. Военная хитрость! Ну, а как еще пистолеты можно было у них отнять? Мы ведь — безоружные.

— Безоружные, говоришь? — с лютой ненавистью в голосе прохрипел Костыль и вытащил из-за пазухи пистолет.

И в этот момент произошло нечто странное: всегда неторопливый Козупей перехватил его движение и стремительным броском закрыл Васильича своей необъятной грудью.

— А ну-ка! — раздался грозный голос незнакомца; он был очень сильно рассержен. — Что за плебейские манеры: превращать хорошую историю в сопливую мелодраму?! Оставьте пафос и глупое геройство для других, а у меня — не сметь!

Костыль нажал на спуск, но выстрела не последовало… Осечка! Незнакомец подошел и выхватил у него пистолет; передернул затвор; негодный патрон упал и покатился по растрескавшемуся линолеуму.

Евгений с Сержиком мигом связали Костыля и посадили рядом с его бойцами.

* * *

Незнакомец подошел ко мне; я сидел на диване; голова, наспех забинтованная, сильно болела и кружилась; меня поташнивало; каждое движение причиняло боль — мерзавцы сломали мне ребра, когда били.

— Ну что? — спросил он. — Настало время сделать выбор: бродячий цирк или крылышки на плечах? Наш договор остается в силе: я свое слово держу.

Я посмотрел на Васильича и на ребят. Мне было очень нелегко; можете себе представить, как мне было нелегко, но я все же тихо сказал:

— Крылышки…

— Хорошо, — поддакнул незнакомец; казалось, другого ответа он и не ожидал. Он обернулся к моим — теперь уже бывшим, я это очень хорошо понимаю, ибо кто же простит ПРЕДАТЕЛЬСТВО? — друзьям. — Спасибо. Вы прекрасные артисты и со своими ролями справились блестяще. Пусть это будет вам небольшой наградой, — он достал долговые расписки на шатер и грузовики и отдал их Васильичу. — А теперь можете идти. Оставьте нас.

— Да мы ведь… Не из-за этого, — растерянно сказал Васильич, пряча расписки в карман. — Просто… Чтобы никому не повадно было… Цирковых обижать… — он был очень жалок в ту минуту; куда девалась его былая стать? Он ссутулился, глаза потухли, румяные щеки с частой сетью красных прожилок повисли дряблыми мешочками. Васильич виновато улыбнулся и вышел; за ним и все остальные. Никто из них со мной не попрощался.

* * *

Я проводил их долгим взглядом. Глаза мои были полны слез. Заметив это, незнакомец презрительно рассмеялся.

— Ты по-прежнему хочешь крылышки?

Я беззвучно кивнул.

— И ты по-прежнему хочешь делать тройное сальто САМ? Без моей помощи?

Я снова кивнул.

— Хорошо, — он вложил в мою руку пистолет и подвел к связанным бандитам. — Три выстрела — три удара сердца. И ты обретешь этот ритм навсегда. Он от тебя уже никуда не денется. Главное — целься в голову, чтобы с одного патрона.

Я колебался.

— Я так и думал! Ты слишком слаб! Такой же, как и они! — он ткнул пальцем в сторону двери, закрывшейся за Евгением: до последней минуты на что-то надеясь, он ушел последним. — Пойми: самый верный способ победить желания — это реализовать их. Добиться своего — любой ценой! Сделай — или сдохни! Ну что? Решился?

Я положил левую руку на сердце, прислушиваясь к его биению; правой крепко сжал пистолет. Три выстрела прозвучали ровно: я не волновался.

* * *

Вспоминая прошедшее, я вижу все необычайно ясно: так, будто это было вчера. Потом уже, спустя какое-то время, до меня окольными путями дошли слухи о судьбе моих товарищей.

С Козупеем на следующее утро случился сердечный приступ — прямо во время тренировки. Он стал кидать свои дурацкие гири, и вдруг — инфаркт! В пыльном захолустье, в маленьком городке, куда труппа направилась из Энска, в нищей больнице, где не было не то что лекарств — водопровода! — на двух продавленных койках, поставленных вместе (потому что на одной он не помещался), Козупей тихо скончался.

С его смертью труппа окончательно развалилась.

Сержик ушел в запой; Евгений женился на "племяннице" и работает охранником на овощном рынке; Васильич уехал в Краснодар и там устроился в небольшой ресторан: ходит от столика к столику и показывает карточные фокусы.

Ну а я… Что я? У меня — ангажемент в Лас-Вегасе, я выступаю в цирке при казино, каждый вечер делаю три оборота и, сосредотачиваясь перед трюком, каждый раз вспоминаю Энск, Васильича, Козупея, Женьку, Сержика, Вику, склоненные головы Костыля и его подручных, выстрелы, сочный хруст черепных костей, кровь, три связанных тела, бьющихся в предсмертной агонии, — и сердце мое охватывает такой ужас, что оно словно замерзает, покрывается слоем льда и начинает биться ровно. И синие крылышки на плечах понуро трепещут…

И каждый раз после представления я прихожу домой и, чтобы смыть с сердца этот липкий ужас, в одиночку напиваюсь до зеленых чертей. Надо же! Сделал — и не сдох! А жаль…

* * *

Кстати, незнакомца я потом встретил: он приезжал в Лас-Вегас. Я пригласил его к себе и, в очередной раз напившись, захлебываясь пьяными слезами, спросил напрямик:

— Ну почему? Почему именно так? Неужели не могло быть по-другому?

Он ласково потрепал меня по плечу и ответил:

— Ну конечно, могло… Все могло бы сложиться совсем иначе, мой мальчик… Если бы… — тут он подумал и, улыбнувшись своим мыслям, сказал, -

если бы ты не залез в ЧУЖОЕ окно…

* * *

Я знаю, что он пощадил меня. Я знаю, что окно здесь ни при чем. Я знаю, что все было предопределено гораздо раньше. Я знаю это — просто еще не понял… Не поверил до конца. А вот когда пойму — тогда точно сдохну!