На этом рукопись обрывалась. Триста страниц машинописного текста в дешевенькой серой папке — и все!
Не знаю, как вам, а мне рукопись очень понравилась; я прочитал ее за один вечер. (Если быть точным — за один вечер и одну ночь.)
Как она попала ко мне — это отдельная история: не менее загадочная и неправдоподобная, чем те, что описаны выше.
Вряд ли я смогу рассказать ее так же ярко и живо, как неизвестный Автор; поэтому не буду даже и пытаться. Приведу одни только факты.
* * *
Однажды мне случилось быть в окрестностях Коптевского рынка; там по выходным дням работает барахолка. Продавцы расстилают тряпки прямо на земле и раскладывают на них свой товар. Товар большей частью уникальный: старые вещи, монеты, книги. Помнится, я приехал, чтобы купить себе галифе из настоящего черного сукна, и к ним — кожанку, какие носили комиссары в тридцатых годах. Скажу сразу: галифе я так и не нашел, а кожанку — отыскал-таки. И, кстати, в очень хорошем состоянии. Стильная вещь, рекомендую. Но речь сейчас не о ней.
Я прогуливался по рынку и увлеченно смотрел себе под ноги. Если видел книги, то задерживался около них подольше. И одна книга привлекла мое внимание. Не могла не привлечь! Толстенный фолиант, на немецком языке, 1834 года издания, с готическим шрифтом и красивым экслибрисом на титульном листе продавался бородатым мужичком всего за два рубля. Немецкий, правда, я не знаю, но все равно купил. Дал пять рублей, и даже сдачу не потребовал. Мужичок расчувствовался чуть ли не до слез; из груды старых книг, лежавших позади него, он выудил серую картонную папочку и протянул мне. Я сначала отказался, но мужичок был настойчив. У бедных людей особенно развито чувство собственного достоинства: ведь он не попрошайничал, а торговал, пусть даже за бесценок. Стало быть, если он не мог дать сдачу (торговля не задалась, объяснил незадачливый букинист), нужно было вернуть ее товаром. Я понял, что отказываться бесполезно.
До сих пор не пойму, почему я не выбросил эту папку по дороге; я принес ее домой и начал читать. Ну, а уж когда начал, не мог оторваться.
Потом я долго терялся в догадках: как эта рукопись могла оказаться у мужичка? С трудом я дождался следующих выходных; в субботу чуть свет поспешил на станцию метро "Войковская"; оттуда — десять минут на трамвае, и оказался у цели.
Я несколько раз обошел всю барахолку, пока не увидел бородатого продавца. Спросил его про папку: откуда, мол, ты ее взял?
Видимо, мужичок окончательно пропитался духом предпринимательства (а еще говорят, что русский народ невосприимчив к переменам): он отказывался предоставить интересующую меня информацию иначе, как за вознаграждение. Наконец, когда требуемая сумма была уплачена — денежный эквивалент бутылки водки — он сообщил мне адрес неизвестного Автора. Я второпях записал его на спичечном коробке и поспешил убраться.
* * *
В карманах было немного денег; я купил недорогой коньяк — любимый напиток, если судить по тексту — лимон, шоколад и торт.
Через час я стоял перед заветной дверью. Выкурил на лестничной площадке две сигареты подряд; нервно затоптал окурки. Собрался с духом и нежно нажал розовую кнопку звонка.
По ту сторону двери послышались шаги. Щелкнул замок; на пороге стоял он, я это сразу понял!
* * *
Высокий, немного сутулый мужчина лет сорока; поредевшие черные волосы зачесаны назад.
Некоторое время мы стояли, молча разглядывая друг друга. Наконец я смог выдавить из себя смущенное "Здравствуйте!". Протянул ему папку и сказал:
— Я прочитал вашу рукопись…
Он посторонился, приглашая меня войти.
* * *
Мы сидели на кухне, пили коньяк, закусывая шоколадом и ломтиками лимона. Я осторожно поинтересовался:
— Почему вы не хотите это опубликовать?
— А зачем? — поморщился Автор. — Сто тысяч экземпляров или один: какая разница?
— Ну, все-таки… Это деньги, — неуверенно произнес я.
Он задумался. Потом ответил:
— Ну, во-первых, не такие уж и большие… А во-вторых… Литература — это не средство заработка, а, скорее — попытка оправдать смысл своего существования.
Эта фраза окончательно меня покорила; хотя был в ней элемент какого-то невинного позерства. И, тем не менее, я почувствовал себя свободнее.
— Впрочем, если ты захочешь это напечатать, я возражать не буду. Могу даже дать адрес одного хорошего издательства, — добавил он.
Конечно же, я загорелся этой идеей! Но Автор выдвинул два непременных условия: текст нельзя редактировать и, кроме того, его имя не должно стоять на обложке. Я согласился и, осмелев, спросил:
— В рукописи есть несколько моментов, которые мне не совсем понятны. Не могли бы вы кое-что объяснить?
— Валяй, — улыбнулся он.
— Ваша книга состоит из шести небольших повестей. С первыми тремя все более или менее ясно. Правда, я не мог догадаться, кто этот таинственный незнакомец. Дьявол? Слишком просто. Но в начале шестой повести четко сказано: это сам Писатель, который находится внутри сюжета. Все сразу встало на свои места. А вот четвертая и пятая… В четвертой главный герой — его фамилия Беленов — излагает одни события, а в пятой оказывается, что все было совсем иначе. Почему?
— А сам ты как думаешь? — он хитро прищурился.
— Ну-у… Я, конечно, могу ошибаться… Но мне кажется, дело тут вот в чем. Говорят, когда человек тонет, у него перед глазами встает вся его жизнь. Наверное, то же самое происходит, если человеку отрубают голову; мозг какое-то время еще живет. Значит, то, что описано в четвертой повести — это предсмертные видения.
Он одобрительно кивнул. Воодушевленный его поощрением, я продолжал:
— Там есть ключевая фраза: "Мозг еще жил; память услужливо собирала осколки воспоминаний; но только складывала их в картину чужой, не моей, жизни: ничтожная награда за мое блестящее поражение." То есть Некто, который руководит Игрой, сжалился над затравленным обезумевшим убийцей, и показал ему не то, что было в действительности.
— Верно.
— Но… Тогда получается, что Женщина, которая ехала с Беленовым в поезде, и которую он оставил на маленькой безымянной станции — это его Жизнь; он хочет к ней вернуться и не может, потому что сам уже мертв.
— Именно так, — подтвердил Автор. — Поэтому она все про него знает. Да она ведь прямо говорит об этом: "Я и есть твоя жизнь…"
— А шестая повесть, незаконченная? — меня буквально распирало от собственной проницательности. — Ведь там тоже все не просто! Это не Светлана убила Грязнова, и не Людмила отравила Светлану!
— А кто же?
* * *
— Писатель, вот кто! Этот олух Грязнов наивно полагал, что сюжет можно написать на заказ. Он мнил себя главным действующим лицом, а на поверку оказался жалкой марионеткой в руках опытного кукловода!
— Ну-ну! Интересно послушать! Давай дальше!
— Помните, когда все уже якобы раскрылось, Писатель зашел в кабинет к Грязнову: принес халат и ключи от сейфа? Там еще был Ломакин?
— И что?
— Писатель говорит майору: "Вы не могли бы нас оставить на минутку? Я должен кое-что спросить у Александра Владимировича." Я уверен, что он ничего не спрашивал. Он сказал что-то вроде: "Сиди в кабинете и никуда не выходи. Сейчас начнется самое интересное." Потом Писатель выпивает с майором рюмку коньяку и отсылает того обратно в кабинет: Ломакин должен убедиться, что Грязнов еще жив. Потом Писатель начинает бить жену; Людмила прибегает к Грязнову, но тот, памятуя наказ Писателя, не трогается с места. На выручку Марине идет майор. Когда все собираются на втором этаже, Писатель снова заходит в кабинет и предлагает Грязнову внимательно посмотреть на монитор. Грязнов поворачивается к нему спиной, Писатель накидывает на него халат — чтобы не забрызгаться кровью — и бьет его по голове тяжелым куском мрамора.
— Но как ему удается быть в двух местах одновременно? Ведь он гоняет жену?
— Вовсе нет. Выпив с Ломакиным, он не идет наверх, а прячется в подсобном помещении под лестницей. Избиение Марина инсценирует сама; пускает в ванной воду и говорит, что Писатель моется; тем самым выгадывает время. Марина — гениальная актриса, жена и сообщница! Потом, когда Людмила уходит к себе, а Ломакин спускается вниз и идет в кабинет, Писатель быстро бежит наверх и залезает под душ. Получается, что у него — алиби!
— Допустим. А как он убивает Светлану?
— Так ведь он сам рассказывает об этом Ломакину. С одной маленькой поправкой: он говорит, что пузырек с ядом подкинула Людмила, а на самом-то деле — он. Как раз тогда, когда он вместе с Людмилой ходил в спальню Грязновой за корвалолом для Марины.
— Ой-ой-ой! Какое тяжеловесное предложение! Если когда-нибудь вздумаешь писать — постарайся быть кратким и точным. Это главное. Ладно. Пусть все так. Непонятно одно: мотив? — он рассчитывал меня озадачить.
— Очень даже понятно, — парировал я. — Драгоценный перстень! Готов поспорить, что Грязнова похоронили со стразом на руке. А настоящий — остался у Писателя!
— Ты и впрямь молодец! — изумился Автор. — Я думал, что никто до этого не додумается. Может, вспомнишь заодно ключевую фразу?
— Конечно. В самом начале последней повести, в диалоге с женой. Она говорит: "Напрасно ты себя так… Демонизируешь." А он отвечает: "Наши представления о вещах очень часто не соответствуют действительности." Я прав?
Автор задумался. Потом кивнул.
— Все загадки решены, — самодовольно сказал я. — Осталась последняя деталь. Мне кажется… — тут я немного замялся, — что книга не закончена. У нее нет финала.
— Вот как? — Автор проткнул меня сверкающим взглядом; мне даже стало не по себе; впрочем, глаза его тут же погасли. — И каким ты видишь финал?
— Точно не знаю, — попытался объяснить я. — Но текст должен быть… округлым. Совершив виток, сюжет должен вернуться в ту же точку, откуда все началось.
— Я тоже так думаю, — согласился Автор. — Подожди немного, я скоро приду, — он встал и ушел в комнату.
Я разлил остатки коньяка по рюмкам. Отрезал кусочек торта и положил на тарелку. Хотелось есть.
* * *
Я приканчивал второй кусок — гораздо больший, чем первый — и так этим увлекся, что не заметил, как на пороге кухни возник Автор.
Он выглядел шикарно: черный смокинг, ослепительно белый пластрон, бабочка из фиолетового шелка, в петлице — белая роза, черные лакированные туфли с острыми носами. Он стоял, сложив руки на груди, и смотрел на меня — немного свысока.
— Ты прав, — сказал он. — Совершив полный оборот, сюжет возвращается в ту же точку, откуда все началось. Но ты забыл еще одну ключевую фразу. Конец третьей повести: " Подобные вещи просто так не исчезают. Никогда! Напротив, они всегда возвращаются к своим хозяевам", — он расцепил руки, и я увидел, как на его мизинце заиграл ослепительным голубым светом крупный бриллиант.
Я похолодел. Машинально потянулся к рюмке. И немедленно выпил. Один. Что было, признаю, не совсем вежливо с моей стороны.
— Послушайте, — я сидел на расшатанном табурете и не мог подняться; поэтому смотрел на него снизу вверх. — Но это же — игра?
— Жизнь — игра. И литература — игра. Но в жизни человек — игрушка. А в литературе — игрок. Некоторые находят эту разницу весьма существенной, — веско заметил он.
— Послушайте, — я совсем растерялся. — Но должна же быть четкая грань между реальностью и вымыслом?
— Если для тебя она есть — оставь затею писать; все равно ничего не выйдет.
В страхе я бежал из квартиры таинственного незнакомца; ведь я так и не узнал его имени.
* * *
Прошло какое-то время: я чувствовал, что меня неодолимо тянет вновь его увидеть. Я не выдержал: купил бутылку коньяку и отправился к Автору. Нежно нажал на розовую кнопку звонка и замер на пороге.
Дверь открыла женщина; высокая, темноволосая, с грустными влажными глазами.
— А, это вы? — сказала она так, словно давно меня дожидалась. — Здравствуйте.
— Здравствуйте, — я покраснел; я всегда краснею, когда говорю с красивыми женщинами; не от смущения — скорее, от удовольствия. — Скажите, пожалуйста, могу я видеть… — я сообразил, что не знаю, кем доводится ей таинственный незнакомец; может быть, мужем, а, может быть, и нет. — Могу я видеть Автора?
— Он уехал, — ответила женщина. — В Энск. Пришла срочная телеграмма: от его приятеля, Ильи Ефимовича Квасного. Он собрался и сегодня утром улетел. А это он просил передать вам, — женщина обернулась, взяла пухлую папку, которая лежала на зеркальной тумбочке, и протянула мне. — Это вам, — повторила она и закрыла дверь.
Сюжет совершил полный оборот; круг замкнулся. Я окончательно перестал что-либо понимать: нахожусь я внутри круга или снаружи…
* * *
Приятная тяжесть папки вселила в мою душу уверенность и покой.
Я вернулся домой, сел на кухне, заварил крепкого чаю с лимоном и дрожащими от нетерпения руками развязал замусоленные тесемки; но открывать папку сразу не стал: потрогал, погладил ее и даже принюхался. Закурил, чтобы унять волнение. Наконец я откинул серую картонную крышку…
И рассмеялся. Право же, если бы кто-нибудь увидел меня в тот момент — наверняка бы подумал, что я тронулся рассудком.
В папке лежала стопка белой бумаги. Абсолютно чистые листы!
* * *
Я принес из комнаты стопку карандашей, навострил их и принялся писать. Девственная чистота листа поначалу пугала меня; потом страх прошел; в голове застучал копытцами маленький чертенок. Я писал, не отрываясь; иголка грифеля вычерчивала причудливую кардиограмму, в мельчайших подробностях повторяя биение моего сердца.
* * *
Интересно, а как бы вы поступили на моем месте? Хотя — неинтересно вовсе.